Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) - На астероиде (Прикл. науч.-фант. повесть— «Путь к Марсу» - 2)

      — Не спорю, это похоже на правду, но сейчас не так уж важно! В конце концов, поговорим с самим Альгадо, он еще в госпитале. Главное то, что состояние бригадира передалось другим! Всем рабочим комплекса. А потом проникло сквозь бронированные стены, и побежала «кольцевая волна»…
      — Постой-ка, — нахмурился Панин. — Я, конечно, в ваших науках профан, но вот логические пробои, извини, чувствую. Даже если допустить, что какое-нибудь там… ну… излучение мозга Альгадо пробило все преграды, то почему другие люди должны страдать от его личных драм? Скажем, я в детстве упал с крыши сарая, у меня боязнь высоты, а ты прыгаешь с парашютом, тебе наплевать, почему же это моя фобия должна у тебя приживаться? На какой почве?
      — Если Марина разрешит, я сам тебе отвечу, — живо обернулся всем корпусом Семен, и командиру пришлось «приземлять» гостя в кресло. — Спасибо, Витя… Так вот, содержание фобии может быть чуждым, но частота нервного импульса, несущего страх и подавленность, всегда одна… Значит, если существует это, как ты говоришь, излучение, то оно наверняка воскрешает в душе каждого человека его собственные потери и печали. А у кого их нет?
      — Убедил, — без особого удовольствия буркнул Панин. — Ну, дальше, Марина!

      Знавшая обостренное самолюбие командира, она постаралась польстить:
      — Кстати, шеф, ты зря спешишь объявить себя профаном. Излучение — это абсолютно точный термин; именно то, о чем я хотела сейчас говорить.
      Вы, конечно, знаете, что олени во время пурги сбиваются в тесный круг. В центре круга всегда детеныши, молодняк. Как по-вашему, что объединяет оленей?
      — Генетически закрепленный условный рефлекс.
      — Правильно, но какая команда «включает» этот рефлекс?
      — Ну… Я как-то не думал над этим… рев вожака, какое-нибудь его движение… Сама пурга, наконец!
      — Возможно, и так. Но скорее все происходит иначе. Почему хранит такую строгую форму стая перелетных птиц? По какой команде мгновенно сворачивает и перестраивается миллионный косяк сельди? Все эти общие действия, где отдельное живое существо выступает в качестве блока большой, «сверхличностной» системы, вряд ли они были бы возможны без моментального обмена информацией…
      — Спорно, но примем как рабочую гипотезу. Стало быть, по-твоему, и человек…
      — Да, Сенечка, и он, родимый! И особенно здесь, в космосе.
      — Вот тут я уже, с грехом пополам, кое-что понимаю, — радуясь тому, что наконец-то сможет полноценно поучаствовать в беседе «посвященных», заговорил командир. — Еще Уильям Росс Эшби сказал, что сложность системы можно характеризовать ее разнообразием. То есть чем сложнее эта сама система, тем больше у нее возможных состояний, вариантов поведения. А мозг, сами понимаете, машинка не из простых.
      — Динамический слепок со Вселенной, по словам Дени Дидро, — откликнулся Семен, шутливо парируя ссылку на Эшби.
      — Именно. Сейчас еще Гомера приплетем к нашим дрязгам! — не уступил Панин. — Итак, мозг… На Земле все для него привычно, условия работы более или менее постоянны. Значит, состояний уже не бесчисленное множество, есть наиболее вероятные, так? А здесь, в чертовой дыре, вероятность любого хода событий почти равная. Мозг волнуется. Неуютно человеку. Куда его космос легонько подтолкнет, туда он и зашагает… Хоть к самоубийству, хоть к полной беспечности.
      — Позвольте, я продолжу? — нетерпеливо вмешалась Марина. — Хочется уже дойти до ясности, чтобы потом вместе найти лечение. Все верно, Виктор Сергеевич. И это расшатывание привычного мозгового состояния… оно ведь связано не только с необычностью космической среды!
      — А с чем же еще?
      Марина помедлила:
      — Вы знаете, что у нашей «кольцевой волны» есть… вернее, были когда-то земные аналогии?
      — Вот уж не предполагал! — сразу откликнулся Виктор Сергеевич.
      Семен только повел бровями. Его рассеянный взгляд и небрежная поза начинали не в шутку сердить Стрижову. Что бы взять да выложить сразу карты! Пациенты мы ему, что ли?!
      — Кликушество, например… Лет триста назад в забытой богом деревне внезапно падала баба на землю, начинала биться, выть дурным голосом… И, глядишь, в другой избе овладели хозяйкой «бесы», в третьей… Иной раз — есть и такие данные — за много километров перекидывалась эта болезнь, через леса, реки, захватывала целый край. А ситуация в малозаселенных районах тогда была в чем-то подобна здешней, астероидной. Изолированные друг от друга, замкнутые общины. Почти никаких новых впечатлений, особенно в холодное время. Монотонная, унылая жизнь.
      — Ну, Марина, ты все-таки не заговаривайся! — сказал Панин, обиженный за предков. — Какая же у нас унылая жизнь?! Ничего себе…
      — Извините, шеф, я не то хотела сказать… Просто и на редко заселенных просторах, и в космической пустыне мозгу недостает впечатлений. А ведь мозг-то наш, надо полагать, генетически рассчитан на переработку некоего определенного массива информации. Если ее нет — голод… Неустойчивое психическое равновесие. И тут, Виктор Сергеевич, приходит долгожданная пища — в виде излучения чужого психоза…
      — Ага, вот тут я, кажется, тебя, Маришка, окончательно понял! — возрадовался Панин. — Природа пустоты не терпит… Скажем, в большом городе мозг до того загружен впечатлениями, работой, что ему не до слабых излучений. Редко, редко он их принимает, в исключительных случаях! Другое дело — в пустоте, в безлюдье… Чувствительность, должно быть, подскакивает раз в тысячу!
      — Вот именно! И достаточно появиться одному какому-нибудь чрезмерно возбужденному, вроде Альгадо…
      — Значит, не информатизмы, как мы поначалу думали, — с видом величайшего удовлетворения сказал Тарханов, — а, так сказать, наоборот — «антиинформатизмы»! Любо-дорого… И возразить-то мне, в общем, нечего. — Неожиданно Семен посерьезнел, подобрался в кресле. — Нечего, кроме одного!
      Невольно выпрямившись, тревожно смотрели Марина и Виктор Сергеевич на внезапно преобразившегося гостя. Впрочем, почему же гостя? Инспектора. Высокопоставленного проверяющего из Космоцентра. Одного из тех, кто станет решать, быть ли станции…
      — Да, биопотенциалы, растекающиеся по астероиду, существуют. И они зарегистрированы, — совсем иначе, чем до сих пор, веско и хмуро заговорил Тарханов. — Я просто не хотел говорить вам об этом, пока не убедился, что вы достаточно подготовлены… И все же в твоей схеме, Марина, есть значительная неувязка!..
      Семен, за последние минуты обретший нужную в невесомости плавность движений, повернулся к экрану дисплея. Виктор Сергеевич, охваченный сыщицким азартом; двинул по магнитному полу свое кресло, сел поближе. Марина больше не пыталась отыграть первенство в разговоре. Шутки кончились. Что-то важное стояло за хмурой сосредоточенностью гостя.
      Привычно легкими прикосновениями к пульту вычертил на экране зеленую фосфорическую карту-схему астероида. Рядом зажглись строки цифр и символов.
      — Видите? У «кольцевой волны» не один центр. Альгадо — только первый по времени обнаружения. Обратите внимание: эпидемией охвачены сегодня три района станции. Шестой буровой комплекс — раз. Нижний ярус лабораторий Главного корпуса — два. И, наконец, площадка солнечной ловушки. Но ведь если считать, что все началось с Альгадо, то есть с шестого, почему «волна» миновала грузовые причалы? Они ведь ближе к буровикам, чем Главный корпус. А уж между шестым и ловушкой — и Главный корпус, и огромнейшая, с большим штатом электроцентраль, и часть служб порта! Не проще ли предположить, что в каждом из трех участков есть собственный источник?
      — Человек? — решилась спросить Марина.
      Семен сначала не понял, потом криво усмехнулся:
      — Марсиане на станции пока вроде бы не обнаружены… Давайте решим, кто у нас самый «острый» на шестом? У кого страх, подавленность, злоба в наиболее выраженной форме?
      — Пока все тот же Альгадо.
      — А в нижних лабораториях?
      Марина на секунду задумалась, и подсказал командир:
      — Чандра Сингх, врач и биохимик…
      — Знаю, — кивнул Тарханов. — Ну-с, а на ловушке кто у нас может претендовать на роль «центра излучений»?
      Марина и командир переглянулись.
      — Неужели Сикорский? — страдальчески воскликнул Панин. — Бедняга Бен…
      — Да нет, Виктор Сергеевич, — нашлась Марина. — Конечно же, это Мохаммед Насими.
      — Кто?
      — Бульдозерист! Тот, что разгромил склады электроники…
      По глазам Семена было видно, что ответ Марины его устраивает. Гость выключил экран и аккуратно поднялся во весь рост.
      — Что ж, будем знакомиться… с распространителями! — вполне буднично и, как раньше, беспечно сказал Тарханов.

      «…Вам удобно, совершенно удобно… Никаких неудобств, ни малейших… Вы просто не чувствуете своего тела, не ощущаете его. Вы не чувствуете пальцев рук… кистей… локтей… плеч. Вы перестаете чувствовать ступни ног… колени… Вы растворяетесь, исчезаете. Приходит забвение…»

      Голос, вкрадчивый и твердый, настойчивый и убаюкивающий, — бархатный голос главного гипнолога космоцентра звучал над ложем Марины. Голос внушал ей, что она абсолютно спокойна, у нее — никаких проблем… Все волнения позади, все удается, в жизни нет ничего, кроме радости. Она отдыхает уже много дней и будет отдыхать еще бесконечно долго… Отдыхать… Спать… Компьютер, настроенный на сеанс гипноза, вместе с записью голоса врача передавал нежную музыку — почти незаметную, ненавязчивую, как шелест леса. По стенам и потолку блуждали, сталкивались мягкие разноцветные блики.
 
      Семен склоняется над постелью Альгадо. В тонком белом мешке (покрывало улетело бы от любого движения) — ладный черноусый молодец с чуть седеющими висками. Хосе быстро поправляется. Выглядит хоть куда. Полстолетия назад лечение заняло бы не один месяц. Шутка ли — перелом трех ребер, раздробленная тазовая кость, разрывы брюшины! Даже теперь, при наличии банка «запчастей» с гарантированной совместимостью, мощных тканевых стимуляторов, постоянного контроля киберустройств, заживление идет не так уж гладко. Но лечащий врач обещает: через неделю Хосе уже будет расхаживать по госпитальному залу-тренажеру, где «тяготение» мало уступает земному. Затем еще семь-десять дней, и можно приступать к работе…
      — Нельзя, — упрямо говорит Альгадо, глядя мимо лица Семена, мимо Марины, на синеватый кристалл плафона. Ему плохо дается английский, и это еще больше раздражает злосчастного бригадира. — Не пойду… не буду работать. Я знаю, имею право… когда болен… не буду платить… платить…
      — Неустойку, — подсказывает Тарханов. Он сейчас бесконечно добродушен, терпелив и мягок, с его лица невозможно согнать выражение ласкового участия. Этакий великан-покровитель, полный желания раствориться в ближнем, без остатка отдать себя слабому…
      — Да, неустойку… Вы меня здесь не удержите, с вашими… вашими… — Альгадо, нехорошо сверкнув глазами, прибавляет несколько слов по-испански и отворачивается.
      — Фокусами, — так же смиренно подсказывает Семен. — Да мы, в общем, и не собираемся вас удерживать… Вот вылечим, и вам самому не захочется отсюда улетать.
      — Вылечите? — Бригадир вскидывает голову, с ненавистью смотрит на Семена и, очевидно почувствовав боль, обессиленно падает на спину. — Да, вы меня вылечите… Жаль терять такого грамотного парня… Все-таки деньги вложены немалые… Пусть еще потрудится, пока не сдохнет! А тогда мы его в цинковом гробике отправим к жене… прямым сообщением, специальной ракетой!
      — Ну, вы к нам несправедливы, — с удивительным дружелюбием журчит Тарханов. — Разве командир Панин похож на эксплуататора? Кроме того, вы зря полагаете, что центр космонавтики затратил на вас большие средства. Только зарплата, питание и очень незначительный расход на инструктаж. Слава богу, вы мастер своего дела, монтажник экстра-класса, станция гордится вами… Кстати, где вы так научились вакуумному монтажу? И получили диплом бригадира?
      Расчет психолога был верен: простая финансовая выкладка, и несколько слов восхищения подействовали на простодушного Альгадо. Он ответил еще ворчливым тоном, но уже намного спокойнее:
      — Был на американской орбитальной платформе «Джефферсон», собирал ремонтные доки… Ну, еще варил антенны мирового спутника — телетранслятора… Диплом получил на полигоне в штате Юта.
      — Видите, как здорово, с вашим ли опытом так расслабляться после случайной аварии! Будете собранней, только и всего. Кстати, — тут Семен стал совсем сахарным, — я мог бы оказать вам одну услугу, на это моей власти хватит… Хотите — пошлю корабль за вашей женой? Пусть поживет здесь неделю, две… поухаживает за вами!..
      — Не захочет, — вздохнул Хосе; был он отходчив, как и полагается столь пылкой натуре, и уже с полным доверием взирал на важного чиновника с Земли.
      — Почему? Разлюбила, что ли? — В голосе Семена прозвучала нотка мужской солидарности. — Вот увидит вас здесь, в госпитале, сразу оттает. Сердце не камень!
      — Не в этом дело… Эстрелья не полетит, я ее знаю. Боится.
      — Странно. Сейчас это совершенно безопасно, комфортабельно, да и расстояние пустяковое!
      — Космоса боится, — прошептал Альгадо. — Недавно стала бояться. А я — здесь, не могу даже приструнить. Подружки ее затаскивают на собрания к этим… сектантам, что ли… — Бригадир наморщил лоб и проговорил с величайшим презрением: — «Общество Адама»!..

      «…Вы отдохнули, полностью отдохнули, — как никогда в жизни… К вам возвращается ваше тело… Мышцы упруги, руки и ноги полны силы, во рту свежо, голова ясна… Вы никогда так хорошо себя не чувствовали! Хочется работать. Вы можете сейчас свернуть горы!..»

      Тускнеет пляска света, переливающихся многоцветной сетью бликов и фигур. Пелена, окутывавшая сознание, тает как туман. Голос главного гипнолога бодр и звонок, он велит проснуться, вскочить, радостно ворваться в жизнь. Сеанс окончен. И сразу же отчетливо, во всем разнообразии выстраиваются факты опроса больных. Образуют стройное единое сооружение, увенчанное бесспорным выводом. Что за чудесная штука — гипнотерапия! Действительно, голова работает вдесятеро лучше, чем обычно…
      А если внушать под гипнозом нечто мрачное, злобное; опустошенность души, ненависть к миру, к собственной работе?
      Нет, нет, еще раз, по порядку…
      Хосе Альгадо, честный парень из Венесуэлы, великолепный специалист-монтажник, появляется на астероиде с исключительно простой целью — привезти как можно больше денег. У Хосе — неработающая жена, двое малышей, престарелые родители и куча родни, которой тоже надо помочь. Итак, стимул для ухода в космос достаточно однозначный и мощный. То же самое касается и бульдозериста, Мохаммеда Насими, сына и внука нищих феллахов, многодетного отца. Третий «центр излучения», Чандра Сингх, фанатик науки. Все трое вступили на суперстанцию без малейших колебаний. Все трое — проверенные, испытанные работники; их психическое равновесие вне сомнений. Действие пустоты и невесомости, мертвых пейзажей астероида? Но вокруг множество куда более слабых людей. Та же фру Энгстрем. Юнцы с электроцентрали. Шестидесятипятилетний Антон Корчак, библиотекарь, правдами и неправдами добившийся места на станции. Все они здоровы, веселы и вполне работоспособны. Значит…
      …Значит, существует некий «фактор икс», влияющий выборочно. Трое подвержены «фактору икс» — Альгадо, Насими, Сингх. Лица, находящиеся в радиусе примерно ста метров от них, получают «опасную дозу» биотоков больного мозга. Сначала падает настроение, затем — трудоспособность, наконец человек приходит к порогу душевного заболевания…
      …Как остроумно разъяснил Семен механику этого воздействия! Они там, на Земле, нашли разгадку, соединив пути познания, традиционные для Востока и Запада; аппаратный эксперимент и опыт древних корейских медиков. «Излучение» возбуждает чувствительные ядра системы Кенрак, — той самой «четвертой», энергораспределительной системы человека, которая обеспечивает успех иглотерапии. Давно известно, что ядра эти, или тельца Ким Бон Хана, обладают способностью аккумулировать электроны. Вероятно, одни центры Кенрака принимают биоизлучение, кодированное положительными эмоциями. Другие ловят «волны» невроза, страха, агрессивности…
      …Не отвлекаться! При чем здесь Кенрак?.. Воистину профессиональная ограниченность. Сейчас надо быть не столько врачом, сколько следователем…
      Незаметно для себя Марина встала с кушетки. Походить бы по кабинету, ритмом шагов «завести» себя, подхлестнуть мысль — не позволяет притяжение… Того и гляди, с размаху влипнешь в стену. Сесть за стол, расслабиться. Вот так. Можно «рисовать» что-нибудь на экране терминала. Цветы, пчел. Соты для пчел. Геометрические фигуры.
      …Итак, примем пока что вариант гипноза. Сознательной злой воли. Это уже сдвиг. Можно понять таинственность Тарханова…
      Предположим, что на Земле, перед отправкой на станцию, кто-то нечувствительно ввел в психику Альгадо, Насими и Сингха программы чудовищных фобий. Современная медицинская техника — электростимуляция, химиотерапия, — позволяет творить и не такие чудеса. Или даже проще — «программисты» выявили у каждого из троих следы подлинных житейских трагедий, тлеющие угольки боли и создали в мозгу некие пусковые механизмы, включатели. Гипнотический «пароль», пробуждающий фобию, может быть каким угодно. Самое безобидное словосочетание, игра красок, музыкальная фраза…
      Стоп! Этот сигнал должен быть сугубо неземным. Из числа воздействий, имеющихся только на астероиде. Иначе фобии сработали бы еще перед отправкой, и троица «запрограммированных» никогда не попала бы на станцию. Что же это? Что? Может быть, в самом деле, набор специфических признаков: чернота, масса не по-земному густых и ярких звезд, невероятная легкость, тиски скафандра, резкие линии скал, не смягченные водой и ветром?
      Вряд ли. В таком случае программы сработали бы в первый же день. Поскольку в начале пребывания новичков на астероиде, в адаптационный период, контроль особенно строг — Марина моментально выявила бы нарушения…
      Следовательно, сигналы, пробуждающие страх и злобу, подавленность и истерическое нетерпение, начинают поступать не сразу. Возможно, очаг разжигается постепенно, день за днем… День за днем… Пока не наступает критический скачок. Снятие барьера…
      Помоги, машинная память!
      Она решительно стерла с экрана бессмысленные разноцветные узоры и набрала личный код Альгадо. Компьютер получил задание: выстроить по всем имеющимся данным картину того самого злосчастного дня седьмого апреля, когда бригадир чуть не навлек на себя гибель. В какие часы и минуты Хосе показал наименьшую производительность труда? Когда именноначался его странный припадок?
      Подумав, Марина дала команду перенести все кривые на карту режима дня монтажников.
      Стремительная машина не заставила себя ждать. Наряды на выполнение сменных заданий, «рапортички» диспетчера Нуньеса, видеозапись разговора с Эстрельей, меню завтрака, показатели утреннего психобиоконтроля — все это и многое, многое другое было молниеносно перемешано в недрах процессора. Еще несколько секунд, и по экрану разбежались под прямым углом линии координат…
      Но тут задребезжал зуммер, нарочито немелодичный, чтобы легче было переключать внимание на разговор. Она резко повернулась вместе с креслом, готовая отчитать непрошеного абонента.
      Из рамы видеофона пухлой рукой помахивал ей розовый, с пушистыми седыми усами начальник электроцентрали доктор Томас Карр, тоже, кстати, астероидный «патриарх», на пороге седьмого десятка, сентиментальный, наивный и невероятно смешливый. Карра называли не иначе, как «Санта-Клаус».
      Сердиться на Тома было выше сил человеческих. Даже Панин, начиная делать ему выговор, через две фразы махал рукой и говорил: «Ну что с вас возьмешь?» Потому Марина лишь вздохнула и изобразила самое доброжелательное внимание.
      — Мэриан, я посоветоваться… Не помешал?
      — Выкладывайте, Том, — кротко сказала она. — Если кто-нибудь когда-нибудь обидится на вас, я сочту этого человека безнадежным психом и отправлю на Землю.
      Разумеется, он прыснул в ладонь, долго боролся со смехом и выложил, наконец, свое дело:
      — У меня новый монтер, детка. Некто Мартенсар, двадцати двух лет от роду.
      — Помню. Он же еще в адаптационном…
      — Вот именно, детка. И очень переживает, что не может «хоть часок» поговорить с матерью. Прямо болезненная любовь какая-то; словно один из них завтра умрет! Я, конечно, понимаю, порядок есть порядок, но… как бы парень совсем не расклеился. Сделаем для него исключение, а, детка?
      Марина смотрела на серебристые баки Карра. Смотрела сквозь Тома. В ее сознании лопались некие путы. Отступала многодневная тяжесть. Даже в носу защекотало от предчувствия важного открытия…
      В период адаптации свободные переговоры с Землей запрещены. Только краткие радиодиалоги под надзором инструктора: прибыл, жив, здоров. Установлено, что в эти нелегкие дни любое постороннее возбуждение может нарушить приспособительный процесс. А жены, матери, дети подчас проявляют свои чувства так бурно… Поэтому в первые десять-двенадцать дней новичка к видеофону не подпускают.
      Так. Во время адаптации видеосеансов нет. Потом они появляются. А что, если…
      — Минуточку, Том, — пролепетала она. — Ради всего святого, одну минуту! — И, сразу забыв о Карре, вернулась к терминалу.
      График словно хлестнул Марину по глазам. Припадок Альгадо начался вскоре после разговора с женой Эстрельей.
      «Фактор икс» — видеосвязь с близкими?! Нет уж, слишком это неожиданно, неправдоподобно, просто дико! Взрывать душевный осадок, застойную муть памяти… и чем же? Родным голосом, глазами любящего человека?!
      Проверить. Немедленно проверить. Она не имеет права делать окончательный вывод на основе столь скупых сведений. Только эксперимент. Но не над несчастными же Альгадо, Насими или Сингхом. Не исключено, что этот Мартенсар тоже «бомба замедленного действия». Его ненормально острая потребность в долгих разговорах с матерью может свидетельствовать о накрепко внедренной мозговой программе. Нет сигнала — подсознательная тревога! Любыми путями добиться видеосвязи…
      …Очередной карточный домик. Даже если подозрение справедливо, разовая проверка не даст яркого результата. Не столь, вероятно, глупы «программисты». Однако сверхчуткие приборы должны обнаружить отклонение…
      — Все в порядке! — с наигранным кокетством, сверкая улыбкой, обратилась она к «Санта-Клаусу». — Разве я могу отказать такому кавалеру, как вы? — И, подождав, пока Том отсмеется, как бы невзначай добавила: — Он справится с тонкой работой, ваш Мартенсар?
      — Так он же как раз электронщик, детка, всякие реле, коммутации…
      — Пришлите его ко мне. Я его тут успокою, а заодно он нам малость поможет.
 
      — …У меня есть к вам важное дело, Жюль… вы ведь позволите мне так вас называть?
      Он задержал руку Марины в своей лишь на несколько секунд дольше, чем требовалось для пожатия, но Стрижова многое прочла в душе молодого человека, стоявшего перед ней. Мартенсар был возбудим и впечатлителен, как ни один из работников станции. Он уже почти влюбленно смотрел на Марину — изящный, подвижный паренек с черными горячими глазами. Черты его лица были мелковаты для мужчины, но соразмерны.
      — Разумеется, мадемуазель: ведь мы, несомненно, одногодки?
      Марина скромно опустила ресницы.
      — Вы мне льстите, милый Жюль… Садитесь. Кофе? Увы, я готовлю его, вероятно, хуже, чем в парижских кофейнях!
      — Из ваших рук я бы выпил даже яд…
      Ловок. Несмотря на молодость. Конечно же, единственная постоянная его привязанность — к матери. Может быть, нет никаких «программ» в этом нехитром мозгу? Просто юноша, почти мальчик, через несколько дней разлуки соскучился по маме…
      После кофейной церемонии, сопровождавшейся множеством новых комплиментов со стороны Жюля, Марина решительно приступила к делу. Мартенсар так и остался сидеть за столом, посасывая «грушу», а она достала из шкафа модуль малой диагностической машины — пластину, на которую следовало «наживить» крошечный квадратик интегральной схемы и тончайшими платиновыми волосками срастить его затейливым печатным узором. Машина работала прекрасно: никакой срочности в сборке нового модуля не было. Однако Марина расписала работу как сверхспешную и крайне ответственную. Будучи новичком на астероиде, он польщен таким доверием, сообщил Мартенсар. Он выложится и превзойдет себя, чтобы угодить прекрасной даме. Но если мадемуазель хотя бы намекнет, что в этом поручении сказалась личная симпатия к нему, Жюлю, — он просто совершит чудо…
      Мартенсар продолжал галантный щебет, прильнув к микроскопу и работая тончайшим паяльником. К рабочему столику были подведены рецепторы большой машины, каждое движение Жюля анализировалось. Впрочем, Марина могла оценить мастерство новичка и на глаз, ибо все, что происходило под микроскопом, отражалось в раме телеэкрана. Мартенсар был подлинным виртуозом. Иные на астероид не попадали…
      Щедро расхвалив юношу, Стрижова оглянулась по сторонам с видом заговорщицы и вдруг прошептала:
      — Жюль!
      Он оторвался от окуляра; по нервному лицу мастера пробежал радостный трепет.
      — Жюль, доктор Карр говорил мне, что вы… очень хотели бы поговорить по видеофону с вашей матерью.
      Сразу сильно побледнев, он подался вперед и несколько раз энергично кивнул.
      — Не двигайтесь резко, иначе взлетите! Вас предупреждали, что такие переговоры во время адаптации запрещены. Но, судя по вашей работе, обстановка астероида на вас влияет мало, за это я, как врач, могу поручиться…
      — Нет, просто ваше присутствие… то, что вы рядом… — попробовал было Жюль вернуться к языку комплиментов, да так и сник, недоговорив. Он уже едва замечал Марину. Он лихорадочно ждал разрешения на переговоры.
      — …Итак, вы понимаете, что я хочу вам помочь. Сделать исключение. Говорить с Землей можно прямо отсюда, у меня персональный канал. Надеюсь на вашу скромность, Жюль. Иначе вы причините мне огромные неприятности…
      Он прижал ладонь к сердцу и сделал движение, словно желая упасть на колени. Выскользнул из кресла, забарахтался в воздухе. Легким отработанным толчком Марина вернула его на место, придержала:
      — Спокойнее, Жюль. Вы нам нужны живым.
 
      Семен покосился на светящийся циферблат настенных часов; прикрыл огромной ладонью сладкий зевок и вновь скрестил руки на груди. Он, Панин и Марина сидели перед пультом центрального поста связи. Купол зала изливал мягкое сиреневато-розовое сияние. По среднеевропейскому времени, был час рассвета.
      — Вы, медики, ко всему привычны, — проворчал сонный командир и надолго припал к «груше» с чаем. — А вот мне в этом чудится некая подлинка. Смейтесь, смейтесь! — прервал он себя, хотя никто даже не улыбнулся. — Накачивать какой-то чушью мозг совершенно беззащитного, спящего человека… Могут ли низменные средства вести к благородной цели?
      — Старый спор, — отмахнулся Семен, не сводя глаз с главного экрана.
      Там, в полумраке бокса-изолятора, метался в белом мешке, хрипел Мартенсар.
      Волосы его спутались, прилипли ко лбу.
      Марина показала на высокие зубцы энцефалограммы. Они плясали на одном из маленьких экранов, подобно языкам бледного пламени. Судя по отчаянному взлету пиков, мозг Жюля был охвачен настоящей горячкой.
      —  Пока— этот человек беззащитен, — сказала Марина. — Но скоро он проснется.
      Стрижова уговорила Жюля провести ночь в изоляторе, под контролем медицинских приборов, якобы для «очистки совести»; чтобы определить, не повредил ли новичку противозаконный разговор с матерью. К темени Мартенсара были прикреплены электроды. Повинуясь бесконечной «кольцевой» программе, машина бомбардировала мозг спящего повторяющимися сериями импульсов. На язык импульсов, электрических сигналов, был переведен сегодняшний разговор Жюля с матерью. Пять, десять, двадцать раз подряд говорил и выслушивал во сне юноша все те же фразы; видел суетливую, словно птица, моложавую мадам Мартенсар, снова и снова утирающую слезы, снова и снова рассказывающую о проделках младшей дочери, о листопаде и дождях… Время спрессовывалось. За считанные минуты налаживались и крепли нервные пути; в противном случае прокладка их затянулась бы на месяцы. Эксперимент, поставленный Мариной днем, показал: после видеосеанса Жюль стал работать хуже. Нарушилась идеальная точность пайки. Это могло быть следствием вполне естественного волнения — ведь монтажник так страстно добивался переговоров и сам чуть не плакал, слушая мать. С меньшей вероятностью мог, пока что робко, проявиться «фактор икс». Ждать естественного развития событий, постепенного снятия «барьера» — означало губить станцию. Потому Марина предложила форсированную проверку. Если Мартенсар здоров и не хранит никаких подсознательных сюрпризов, он просто встанет немного ослабевшим, и Стрижовой не составит труда вернуть ему бодрость. Если же в его психике развернется грозная пружина… Что ж! Риск есть, но в острой форме болезнь легче поддается излечению. Панин запротестовал было против «мучительства», но Тарханов, взвесив все «за» и «против», благословил опыт.
      Лежа на спине, Мартенсар захрипел, точно от удушья. Руки его поднялись, сжались в кулаки; грудь выгнулась дугой, голова запрокинулась… Так же мгновенно он обмяк, будто растекаясь по своему ложу; лицо его было страдальчески искажено, губы и веки дрожали…
      — Он проснулся, — быстро сказала Марина.
      Скользнув взглядом по энцефалографу, Тарханов решительно встал.
      — Оставайся здесь, Виктор… Между прочим, если мы причиним вред этому парню, слетит не твоя, а моя голова… — И окончил, обращаясь к Марине: — Я должен быть первым, кого он увидит после пробуждения.
      — Я с тобой, — тоном, не допускающим возражений, заявила она.
 
      Дверь бокса-изолятора, столь же хрупкая с виду, как и прочие, и покрытая той же причудливой «изморозью», открывалась только снаружи. Марина прикоснулась было к электронному замку, но Семен не слишком вежливо оттеснил ее. Щит беззвучно скользнул в паз.
      — Доброе утро, молодой человек, — протягивая перед собой обе руки, сказал инспектор. — Как спалось на новом месте?
      Мартенсар, казавшийся особенно щуплым рядом с Тархановым, стоял перед кроватью, опираясь на массивный стальной сифон. В другой руке его была «груша» с недопитой минеральной водой. Странная, блаженно-хитроватая улыбка застыла на его лице. Он смерил взглядом богатырскую фигуру гостя и, подождав, пока Семен сделает еще шаг, с неожиданной силой метнул сифон.