За ужином Игнат рассказал, что закончил дела в Кулябе и сейчас едет в только что организованный совхоз "Дангара". Там он пробудет месяца два три. Скоро туда придут тракторы, и весной будут вспаханы новые земли. А когда все наладится, Игнат поедет в горы, поближе к Алайскому хребту - в Джиргатальский район. Хорошо, если к весне он вернется в Дюшамбе...
      Шовкопляс расспросил Виктора и Машу о столичных новостях, о друзьях, которых не видел со дня пленума. Вспомнили вечеринку, приезд Кузьмы Степановича.
      Разговор затянулся до поздней ночи. Машу сморила усталость, и она дремала, сидя у стены.
      Перед сном ребята вышли взглянуть на лошадей. Ночь была холодная, ветреная.
      - Боевая дивчина, - тихо сказал Шовкопляс. - Ты ее любишь?
      Виктор покраснел и закашлялся.
      - Ну и правильно делаешь, - заключил Игнат. - Меня на свадьбу не забудь позвать.
      - Иди к черту, - смущенно пробормотал Виктор и вошел в лачугу.
      На пол положили все одеяла, укрылись пальто и шинелями. Виктору хотелось лечь рядом с Машей, но вышло так, что она легла между Кравченко и Игнатом. Виктор примостился рядом с Игнатом. Спали не раздеваясь, и к рассвету сильно замерзли.
      Утром распрощались с Игнатом и поехали дальше. Дорога шла верхом, узкой тропинкой. Внизу, у реки, рвали скалы - строили дорогу. Эхо в горах многократно повторяло грохот взрывов. Бородатые горцы в подоткнутых за пояс халатах, под руководством молодого русского инженера, разбирали каменные завалы, очищали трассу, по которой скоро пойдут автомобили.
      На четвертый день пути всадники подъехали к Кулябу. Зеленый, богатый водой, фруктами и малярией кишлак Куляб еще недавно был вотчиной захудалых бухарских беков, затем пристанищем басмаческих вожаков. Но за последние годы кишлак превратился в шумный суетливый центр огромного округа. По обеим сторонам вымощенных булыжником улиц стояли новые дома с железными крышами, в центре раскинулся городской сад. От сумерек до поздней ночи шумел движок электростанции - на окраине города строился большой хлопкоочистительный завод.
      Доктор Кравченко дружески попрощался с Машей, Виктором и пригласил их заходить в больницу, - где будет его квартира, он еще не знал.
      Виктор с Машей направились к секретарю окружкома комсомола Сивоусову. Его дома не оказалось. Их встретила жена Сивоусова Лида - высокая, худощавая женщина лет двадцати пяти.
      Сивоусовы занимали большую светлую комнату в общежитии руководящих работников округа. Лида радушно приняла гостей. Когда пришел Сивоусов, они уже успели хорошенько закусить и отдохнуть. Сивоусов обнимал гостей, ворчал, почему его не вызвали раньше. Потом все сели пить чай.
      Вечером у Сивоусовых собралось несколько кулябцев - работники окружкомов партии и комсомола, сотрудники исполкома. В комнате стало шумно. Много разговаривали, много курили. Виктора и Машу то и дело призывали в свидетели, заставляли высказывать свое мнение о вещах, им совершенно неизвестных. Было уже довольно поздно, когда Лида взяла с этажерки мешочек и разбросала по столу карты лото. Началась игра. Сивоусов сел на кровать рядом с Виктором, вздохнул.
      - Вот так, понимаешь, каждый вечер. Целый день на работе мотаешься, до хрипоты говоришь, а домой придешь, и здесь то же самое. Понимаю, конечно, у каждого свое болит, молчать невозможно. Вот и шумим, спорим. А тут еще с Лидой моей сладу нет. Как вечер - лото. И до утра. Ни спать, ни читать. Прямо беда с такой женой... - Сивоусов смущенно улыбнулся.
      За столом все громко разговаривали, бросали на стол мелкие монеты, переспрашивали цифры.
      - А с другой стороны, - продолжал Сивоусов, - я жену понимаю. Одно название, что город. Никаких развлечений. Кино все еще не достроено, театра нет. Или преферанс, или лото. Так уж лучше лото. Ну-ка, дай мне две карты! обратился он к жене.
      Виктор встал и взглянул на Машу. Она стояла позади Лиды и рассеянно смотрела на стол. Виктор обошел игравших и, подойдя к Маше, положил ей руку на плечо.
      - Пойдем, погуляем, - тихо сказал он. Маша молча кивнула. Они пошли к двери.
      - Надень пальто, - сказал Виктор. - Сыро.
      - Ничего, не замерзну.
      - Вот какая ты самостоятельная, - проворчал себе под нос Виктор. Он снял с вешалки Машино кожаное пальто и перекинул через руку.
      Ночь была синяя и холодная. Ярко блестели низкие звезды. Город спал.
      Виктор взял Машу под руку, и они медленно пошли по улице. Невдалеке они увидели скамеечку. Виктор молча потянул девушку за руку, и они сели.
      - Я бы не смогла так жить, - задумчиво сказала Маша.
      - Почему? Здесь скучать некогда, - ответил Виктор. - Но одной работы, конечно, мало. Надо хоть немножко чего-то другого... - он искоса взглянул на Машу. - Хоть немножко личной жизни. Тогда все будет в порядке.
      Они замолчали. Не хотелось говорить. Казалось, так, молча, можно просидеть до утра. Виктор нерешительно обнял Машу. Она не шевелилась. Виктор притянул к себе девушку и поцеловал ее в губы.
      Маша глянула ему в глаза.
      - Ты начинаешь личную жизнь?
      - Да. И я люблю тебя, - сказал Виктор и поцеловал еще раз.
      Вернулись они к Сивоусовым, когда порозовело небо на востоке. В комнате было накурено и душно. Никто не обратил на них внимания. Доиграв последнюю партию, игроки разом встали из-за стола и вскоре разошлись. Усталые хозяева предложили ложиться спать. Маша легла с Лидой на кровать, Виктор и Сивоусов устроились на полу.
      Проснулись от стука в дверь - это молочник принес молоко. Сразу все встали. Виктору и Сивоусову пришлось выйти на веранду, пока женщины одевались.
      В Пархаре не было еще ни банка, ни почты. Виктор ожидал в Кулябе денежный перевод из Наркомздрава. Перевод где-то задержался, и ему пришлось два дня бездельничать. Они с Машей сходили к доктору Кравченко, осмотрели больницу - маленькую, чистую, зашли в комнату, отведенную доктору во дворе больницы.
      Вечерами, когда начиналась игра в лото, Виктор и Маша выходили на улицу. Они садились на скамеечку у парикмахерской, и часы пролетали незаметно.
      На третий день Виктор получил деньги, и молодые люди поехали дальше. Дорога большей частью проходила по долине. Лишь с невысоких холмов они видели вдали сверкающую ленту широкой реки. Часто попадались встречные всадники, на мелких речках строились мосты, заболоченные участки дороги забросаны свежесрезанным камышом.
      Через день въехали в Пархар - районный центр на границе. Несколько десятков домиков растянулись вдоль кривой улицы. Здание исполкома, недостроенная больница, чайхана отличались от остальных построек выбеленными стенами. На площади у большой лужи стояли привязанные к коновязи лошади и ослы. Красный флаг на высокой мачте выглядывал из-за длинного забора почты.
      Секретарь райкома партии Джураев провел Виктора и Машу в кабинет и подробно рассказал им о положении с переселенцами.
      Из высокогорных кишлаков Гармского округа сюда были переселены бедняцкие хозяйства. Представители Наркомзема отвели им для посевов огромное болото, питаемое водами нескольких озер. В густых зарослях камыша бродили свирепые кабаны. Рабочего скота переселенцам не дали, сельхозинвентаря тоже.
      И все-таки горцы, привыкшие сеять ячмень и пшеницу на крутых горных склонах, упорным трудом осушили болото и засеяли землю семенами хлопка. Скоро выступили грунтовые воды, и половина посевов погибла. Влажные, болотистые заросли кишели мириадами комаров. Появилась малярия, которая быстро превратилась в эпидемию. В кишлаках некому было готовить пищу, заботиться о больных, - почти все население лежало в малярии.
      Тогда началась паника. Те, кто мог еще двигаться, решили уйти обратно в горы. Но когда они подошли к переправе через реку, руководивший переселением в районе уполномоченный Наркомзема приказал перегнать паром к другому берегу и не давать его переселенцам. Обратный путь был отрезан. Переселенцы вернулись назад, к свежим могилам.
      В это время в район приехал новый секретарь райкома - Джураев. Он арестовал уполномоченного Наркомзема и с единственным в районе милиционером отправил его в Дюшамбе. По дороге арестованный убил милиционера, захватил его винтовку и скрылся за границу.
      Джураев реквизировал муку во всех учреждениях Пархара и отдал ее голодающим переселенцам. Потом послал в столицу телефонограмму о бедствии. Из Дюшамбе прибыл отряд доктора Хлопакова, привез хину, продукты. Теперь больных хинизируют, население получило продовольствие, болота осушаются. Но в районе по-прежнему нет людей - некому работать с переселенцами, поставить это дело по-настоящему, по-большевистски.
      Виктор и Маша с большим вниманием выслушали рассказ Джураева. Нарисованная им картина была мрачна.
      Вскоре из поездки по кишлакам приехал доктор Хлопаков - худой, почерневший от солнца и ветра человек с большим, крючковатым носом. Вместе с ним Маша и Виктор выехали в кишлак, где стоял медицинский отряд.
      Началась напряженная работа.
      Доктор Хлопаков оказался веселым и жизнерадостным человеком. Целый день он носился по кишлаку, проверял, принимают ли хину больные, измерял температуру, шутил с двумя медицинскими сестрами, ругал переводчиков, ленивых парней с вечно сонными глазами, пробовал пищу на кухне. Под вечер он сообщил Виктору, что как это ни печально, но его жилищный фонд ограничен. Кроме Маши, в отряде только две женщины, но они спят на одной кровати и в такой тесной клетушке, что третьему человеку там никак не поместиться. Ничего не поделаешь, придется Виктору поселиться с Машей в маленькой хибарке, рядом с походной амбулаторией Хлопакова - тем более, что стесняться не приходится - всё равно из-за холода все спят не раздеваясь...
      Виктор почувствовал, что краснеет, но улыбнулся и сказал:
      - Ну, что ж. Нам не привыкать.
      Когда он рассказал все это Маше, она испытующе посмотрела ему в глаза. "Виктор нарочно устроил так, - подумала она. - Впрочем, нет, он не сделал бы этого..." Для собственного успокоения она зашла в комнату к медсестрам и убедилась, что третий человек там поместиться не может.
      Принесли одеяла и бросили их на пол. Маша села к сандалу - у нее замерзли ноги. Виктор разобрал одеяла, выбрал для Машиной постели побольше и потолще, для своей - похуже. Подушки у них были свои.
      Лежа на постелях, они чуть не касались головами друг друга. Желтыми полосками пробивался сквозь щели в дверях свет далекого фонаря, мутно светились какие-то пятна на потолке. Он слышал рядом с собою дыхание Маши, от этого неясное томление разливалось по всему телу. Виктор вполголоса окликнул Машу, но она не ответила - девушка спала. Он повернулся на другой бок и незаметно заснул.
      Утром Виктор проснулся первым, тихо встал, стараясь не разбудить Машу, осторожно прикрыл высунувшуюся из-под одеяла ногу девушки и вышел во двор. Виктор умылся холодной и мутной водой из арыка, провел рукой по трехдневной щетине на щеках и с неудовольствием подумал, что небритый он кажется худым и некрасивым. Хорошо бы иметь с собой бритву!
      Когда Виктор вернулся, в комнате все было прибрано. Маша сидела у окна и причесывалась.
      - Ты почему меня не разбудил? - спросила она.
      - Ты так хорошо спала. Не хотелось будить.
      - Ну, я думаю, мы сюда не отсыпаться приехали.
      Утро было серое, хмурое. Тяжелые свинцовые облака ползли по низкому небу. Иногда порывами налетал ветер, поднимал с земли желтые сырые листья, тростниковый пух, смешивал все это в пыльном облаке и уносил вдаль. Гнулись под ветром метелки камыша, трещала, будто ломалась, сухая трава.
      У столовой уже толпились люди. Виктор присел на камышовую циновку и следил, как повар резал мясо на маленькие кусочки, долго и затейливо вертел в руках тесто, изготовляя лапшу. Возле кухни на земле сидели, поджав под себя ноги, худые, грустные люди. Они ждали, когда повар начнет раздавать шурпу, чтобы отнести ее больным.
      Вокруг котлов валялась гнилая морковь, картофельная кожура, шелуха от лука, какие-то грязные тряпки. Несмотря на холод, тысячи мух летали под навесом кухни.
      Виктор брезгливо посмотрел на всю эту грязь и сказал повару.
      - Послушай, надо бы почище у котлов.
      Повар взглянул на Виктора и усмехнулся. Подошел завхоз отряда, худой, в длинной старой шинели бухарец Садыков.
      - Ничего, начальник, - сказал он. - Им и так хорошо. Скушают как-нибудь.
      Но, увидев, что начальник нахмурился, Садыков сразу заговорил о недостатке топлива и, осторожно взяв Виктора под руку, повел его к месту, где были свалены дрова.
      Обедал Виктор вместе с доктором Хлопаковым в амбулатории. Затем он отправился в кишлак узнать, принимают ли больные хину. Оказалось, что некоторые больные добросовестно глотают горькие порошки, но многие обманывают доктора и медсестер - высыпают хину на землю или прячут ее подальше. А одна старуха придумала зашивать облатки хины в треугольные лоскуты материи и вешать их на себя. Она считала, что порошки, висящие снаружи, помогут ей больше, чем принятые внутрь.
      Усталый и расстроенный Виктор вернулся в свою комнату. Маша сидела у сандала, на котором кипел закопченный чайник. Одеяла были аккуратно постелены, а подушки даже взбиты.
      - Семейный уют, - усмехнулся Виктор. - А все-таки, как бы от этой сырости чего не вышло.
      - Зато закалка какая! - весело откликнулась Маша.
      Молодые люди сели пить чай. Маша вытащила откуда-то горсть сушеного урюка и изюма. Вода пахла болотом, но согревала, и они выпили весь чайник. Виктор сбегал к арыку и наполнил чайник еще раз. На дворе стало совсем темно. Накрапывал дождь.
      - Противная погода, - сказал Виктор, плотно прикрыв дверь. - Декабрь дает себя знать. Завтра такая слякоть будет - не вылезем.
      - А ты знаешь, - задумчиво сказала Маша, - Садыков - вор.
      - Какой Садыков?
      - Завхоз наш. Он обвешивает. Столовые не получают того, что им полагается.
      - Ты откуда знаешь?
      - Во-первых, сама видела, а потом - с женщинами говорила.
      - Надо проверить и убрать его сейчас же.
      - Да... - Маша задумалась и тихо сказала. - Я сегодня ужасную картину видела. В кишлаке Донг, где много больных детей, Хлопаков устроил столовую. Детям варят хорошую пищу - вкусную и сытную. Но дети больны и поэтому пищу получают родители. Приходят их отцы. Такие длиннобородые, худые и мрачные. Они часами сидят возле котлов и ждут, когда пища сварится, потом наливают ее в деревянные чашки, глиняные миски, старые солдатские котелки. Бородачи несут эти чашки домой осторожно, чтоб не разлилась ни одна капля. Они держат миски двумя руками. Они любят своих детей.
      И вдруг я увидела, как один из этих отцов, получив еду, зашел за куст камыша, присел и жадно съел все, что было в миске. Он облизал миску и ушел.
      Неужели это возможно. Неужели отцы могут съесть пищу своих больных детей? Дать ребенку умереть от истощения?..
      Маша замолчала. В глазах у нее стояли слезы.
      Виктор задумался.
      - Скажи, Маша, а как выдают эти обеды для детей?
      Маша подняла брови - не поняла вопроса.
      - Ну, вот откуда ты знаешь, что человек, который берет пищу, действительно отец ребенка? И вообще есть ли у него дети?
      - Садыков составлял списки всех, кто получает обеды. Эти списки у поваров.
      - А повара грамотные?
      - Повар в кишлаке Донг неграмотный. О других не знаю.
      - Вот в том-то и дело! Я не поверю, чтобы человек, на какой бы ступени культуры он ни стоял, мог отнять кусок хлеба у своего ребенка. Просто столовая для детей в Донге кормит каких-то жуликов по спискам Садыкова.
      - Я целый день мучилась из-за этой истории. Если это штуки Садыкова мы докопаемся. Значит, ты думаешь - это не отцы?
      - Совершенно уверен.
      Молодые люди допили чай и пересели на свои одеяла.
      - Будем спать, - сказал Виктор и потушил лампочку.
      Они легли - каждый на свою постель и незаметно уснули под монотонный шум дождя.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      НОЧЬЮ ШАКАЛЫ БЕЖАЛИ
      В первые дни после пленума обкома комсомола Камиль Салимов чувствовал себя неважно. Он чуть не попался из-за своего близкого знакомства с разоблаченным на пленуме секретарем Локайского райкома комсомола Хошмамедом. Когда его арестовали, Салимова вызвал следователь военного трибунала. Но Камиль прикинулся такой овечкой, с такой готовностью отвечал на все вопросы, что следователь, ничего не добившись, отпустил его. Хошмамеда расстреляли. Ну что ж! Сам попался, дурак. Надо тоньше работать.
      Говорящий встретил Леньку очень ласково. Сказал, что работа идет успешно. Свои люди расставлены повсюду. Но случай с Хошмамедом показывает, что надо еще больше конспирироваться. Нужно собирать силы.
      С пленума Ленька уехал довольный, уверенный в себе. Всю дорогу он подшучивал над перетрусившим Камилем и рассказывал всякие смешные вещи.
      Зима в Гарме наступила быстро и неожиданно. Проснувшись утром, Ленька увидел в окно засыпанную снегом улицу, дома под пушистым снежным покровом. Все сказочно изменилось: цепь гор от подножия до вершин, деревья, склонившие тяжелые от снега ветви, всегда грязная, а сейчас белая базарная площадь, крылечки соседних домов, копны сена на глинобитных крышах.
      Яркое солнце сверкало на снегу, отражалось в застывших лужах и стеклах домов. Все казалось замершим и безжизненным, и только неутомимая вода в арыках пробивала снежную толщу и убегала вдаль, прочерчивая темные полосы на белой земле. А в вышине простиралось ослепительно чистое, синее, солнечное небо. Выйдя на крыльцо, Ленька поежился от холода.
      - Вот тебе и субтропики, - пробурчал он про себя. - Зима, как в России.
      Вначале он даже обрадовался этому. Но когда днем потекло с крыш и невылазная грязь поползла по улицам, настроение испортилось. Однако ночью снова пошел снег, утром мороз усилился, днем больше не таяло. Началась настоящая зима.
      Дни стали короткими. После обеда зажигались лампы. Холод пробирался в дома. Ставили железные печки, которые наполняли комнаты удушливым дымом. На службе сидели не раздеваясь, писали в перчатках.
      Как-то Камиль предложил Леньке съездить в горный кишлак. Потеплее одевшись, они поехали. Их приняли подобострастно, повели в хороший дом с надстройками и службами, усадили на толстые ковры. Посредине комнаты стоял накрытый одеялами сандал. Продрогшие гости спрятали под одеяла руки и ноги. Подавали плов, еще какие-то замысловатые азиатские блюда. Ленька чувствовал себя большим человеком - за ним ухаживали, перед ним склонялись.
      Впервые он ел без вилки. А когда наелся, то как и все - вытер жирные пальцы о голенища. Потом он огляделся и тихо спросил Салимова:
      - Это что же, все здесь так живут?
      - Что вы, рафик Ленька, - ответил с улыбкой Камиль. - Здесь только немногие живут так хорошо. Этот дом - лучший в кишлаке.
      - Кто хозяин? Этот седой?
      - Да. Большой человек. Раньше еще больше был.
      - Значит, его не раскулачили?
      - Пока мы здесь - он цел. Нас не станет - ох, плохо ему будет!
      Леньку уложили отдыхать на мягких одеялах, а хозяин отозвал Камиля на террасу и долго с ним шептался. Сквозь дрему Ленька видел, как Камиль писал что-то на принесенной хозяином бумаге, потом вынул из кармана печать.
      "Сволочь, наверно, взятки берет", - подумал Ленька и задремал.
      Утром они вернулись в Гарм.
      Зима прошла спокойно. Горный климат сказывался на здоровье. Ленька поправился и еще больше округлился. Если бы не скука, которая частенько заставляла его прикладываться к бутылке с разведенным спиртом, жизнь была бы не так уж плоха.
      Но вот, наконец, кончились метели, ушли морозы, солнце стало пригревать остывшую землю, повеяло близкой весной. Ленька, зевая и потягиваясь, сидел у себя в кабинете окружкома. Солнце заглянуло в окно, стало тепло, захотелось вздремнуть.
      Вошел Камиль, устало опустился на стул.
      - Пропали, рафик Ленька, - уныло сказал он.
      - Кто пропал?
      - Мы пропали. Все пропали.
      - Почему же это мы пропали? - не мог сдержать улыбку Ленька.
      - К нам выехала комиссия, - сообщил Камиль.
      - Ну и что ж. Какая комиссия?
      - Комиссия по делам переселения.
      - А-а... - Ленька сразу стал серьезным.
      - Комиссия обследует переселенческие дела, - продолжал Камиль, - и раскроет все наши штучки.
      - Да-а... это возможно. Нужно что-то предпринять. Когда она выехала?
      - Вчера или третьего дня.
      - Что ж, можно устроить какой-нибудь горный обвал.
      - Это не поможет, - решительно заявил Камиль. - Всех не уничтожишь. Кто-нибудь останется и все-таки доберется до нас.
      - А если выслать к ним своего проводника, он заведет их в такой брод Сурхоба...
      - Эх, рафик Ленька, - перебил Салимов. - Кого-нибудь конь вынесет, кто-нибудь сам выплывет. Не поможет нам и Сурхоб.
      - Ну, ты уж очень мрачно смотришь. Что ж, по-твоему, совсем нет спасения?
      - Зачем нет спасения. "Если есть коршун, есть и ружье", - говорят. Есть спасение. Только его не у них искать надо, а здесь у нас.
      - У нас? - удивился Ленька. - Что-то не вижу.
      - А я вижу. Нам все может испортить только один человек. Надо его убрать. Чтоб к приезду комиссии его здесь не было.
      - Ах ты черт! - восхищенно воскликнул Ленька. - Я до этого не додумался.
      Камиль скромно улыбнулся.
      - Правильно! - продолжал Ленька. - Эй, Зайцева! - крикнул он. В комнату вошла девушка, управделами окружкома.
      - Зайцева, где сейчас Гулям-Али?
      - Гулям-Али в Навдонаке.
      - Хорошо. Можешь идти, Зайцева.
      Ленька задумался, потом, что-то решив, обратился к Камилю:
      - Мы его вызовем. Немедленно. Собираем бюро и ставим вопрос об исключении.
      - А за что, рафик Ленька?
      - Ты не беспокойся. За что - найдем. Это уж моя забота. Мы его исключим, и он сейчас же уедет в обком жаловаться.
      - А если восстановят?
      - Во-первых, если и восстановят, будет уже не опасно: комиссия закончит свою работу и уедет. А, во-вторых, мы ему такое запишем, что его никто не восстановит.
      - Правильно! - подхватил Салимов. - "Пока из Ирака привезут лекарство, укушенный змеей умрет". Но где мы возьмем бюро.
      - Да ты прав. Нас только два члена бюро: я и Сакиджанов. Остальных вызвать из районов не успеем. Ну, ерунда. Сегодня же кооптируем тебя в состав бюро. Раз. Вызовем из актива несколько человек с правом решающего голоса. Два.
      - А это разрешается? - нерешительно спросил Камиль.
      - Кто здесь секретарь окружкома? Я, кажется. Мне все разрешается.
      Камиль льстиво улыбнулся.
      - Тогда все в порядке, рафик Ленька, - сказал он. - Из актива обязательно вызовите Рудого и Сатвалды Авезова. Это свои.
      Разговор закончился. Довольный и успокоенный Камиль ушел. Ленька долго просматривал бумаги и делал из них выписки. Затем он распорядился, чтобы немедленно послали за Гулям-Али нарочного. Вечером он вызвал к себе домой каких-то людей, долго разговаривал с ними, тихо читал им бумаги, уговаривал, доказывал.
      Гулям-Али приехал в Гарм еще больше почерневший от ветра и солнца. Он похудел за последнее время, глаза его ввалились. Оставив коня у маленького дома почты, он с волнением подошел к окошку и спросил нет ли для него писем. Как-то давно, в минуту особенно острой тоски, расстроенный неудачами, преследовавшими его в нескольких кишлаках, он при свете лучины написал длинное и нескладное письмо Зайнаб в педтехникум - первое в жизни письмо к девушке. Он мало верил в то, что Зайнаб ответит, считал, что она обидится и даже не захочет разговаривать при встрече.
      А она ответила. Гуляму выдали измятый серый конверт с большими разбегающимися в стороны буквами - его адресом.
      На крылечке почты Гулям с волнением вскрыл конверт и вынул вырванный из тетради в две линейки листок бумаги. Зайнаб передавала привет от своих многочисленных подруг по техникуму, описывала, как они занимаются, какие были вечера, кто выступал на концертах и только в самом конце письма сообщала, что ее подруги скучают без него и ждут с нетерпением, когда он вернется. А также просят писать письма...
      Гулям счастливо улыбнулся и, спрятав письмо в карман гимнастерки, пошел в окружком комсомола.
      Ленька встретил его необыкновенно любезно.
      - А, Гулям-Али! Здорово, дружище! - приветствовал он Гуляма. - Садись, рассказывай, что нового.
      - Зачем вызвал? - прямо спросил Гулям-Али.
      - Ах, какой горячий! - восхитился Ленька. - Так сразу и выкладывай ему, зачем вызвал. На бюро вызвал. Сегодня вечером бюро будет, тебе непременно надо присутствовать.
      - Я не член бюро, - возразил Гулям-Али.
      - Твои вопросы будут стоять.
      - Какие вопросы?
      - Переселенческие... - усмехнулся Ленька.
      Это было неожиданно. Гулям-Али удивленно посмотрел на Леньку. Впервые бюро заинтересовалось его работой. Он спросил, в котором часу собирается бюро, и ушел.
      В ближайшей чайхане Гулям-Али поел, выпил чаю, завернулся в белый шерстяной халат и заснул тяжелым сном уставшего человека.
      А Ленька вызвал из исполкома Камиля, обсудил с ним все подробности предстоящего заседания, написал проект постановления, проверил список вызванных. Затем Ленька пообедал и тоже лег соснуть. Вечером его разбудил Камиль, и они вместе отправились в окружком.
      Люди собирались медленно. Гулям-Али пришел одним из первых и молча сел у окна. Он не выспался, болела голова. Пришла молодая красивая девушка, учительница Гаибова. Гулям-Али относился к ней с симпатией и сочувствием. Родом из Ферганской долины, она была чужой в этих краях, но работала смело, не боялась враждебных байских выходок и недвусмысленных намеков. Гулям-Али оживился с ее приходом, сел возле нее и тихо заговорил.
      Вошли Рудой, заведующий магазином Узбекторга, и Хмельниченко - с почты.
      Было тихо, чувствовалось какое-то напряженнее ожидание.
      - Как в театре перед спектаклем, - прошептал Камиль на ухо Леньке.
      Тот улыбнулся и кивнул головой.
      Он сел за стол, перебрал какие-то бумаги, положил перед собой папку и оглядел присутствующих.
      - Ну, что ж, начнем, пожалуй. Зайцева, садись поближе, пиши протокол.
      - Опять я! Надоело до чего... - проворчала Зайцева и села к столу.
      - Членов бюро не вижу. Куда девались? - спросил кто-то.
      - Членов бюро два: я и Сакиджанов. Кооптированный - Камиль Салимов. Так как заседание закрытое, приглашены из актива городской организации с правом решающего голоса четверо: Рудой, Гаибова, Хмельниченко и Сатвалды Авезов.
      - А Гулям-Али зачем здесь? - спросила Гаибова.
      Ленька на вопрос Гаибовой не ответил. Он порылся в бумагах, положил перед собой длинный исписанный лиловыми чернилами лист и быстро проговорил официальным тоном:
      - Итак, считаю заседание бюро открытым. На повестке дня один вопрос: о Гулям-Али.
      Как вам известно, из нашего округа переводится избыточное население на пустующие земли долин. Салимов, сядь возле Гаибовой и Авезова и переводи им - они плохо русский язык понимают.
      - Хоп, рафик секретарь, - угодливо склонился Камиль и подсел к Гаибовой и Сатвалды.
      - Так вот, - продолжал Ленька. - Это важное политическое дело поручено приехавшему из столицы Гулям-Али. Этот... гражданин оторвался от нас, вообразил себя крупным работником из центра и все эти месяцы проводил работу по переселению.
      - Камиль-джон, переведи, пожалуйста, - попросил Гулям-Али. Камиль даже не ответил.
      Ленька выпрямился за столом.
      - Гулям, не разговаривай, ты мне мешаешь. Так вот. Как же он проводил порученное ему государственное дело? Нами получено сообщение из центра: "То, что имело место в Пархарском и Дехканарыкском джамсоветах, когда переселенцы была предоставлены самим себе в самый тяжелый период, доказывает не только халатное, но прямо преступное отношение". Дальше тут говорится о том, что вся работа по переселению была проведена неправильно. Переселенцы направлялись в долину не добровольно - их принуждали. В дороге они не получали питания, переселялись больные, старики, беременные женщины и так далее. Все эти дела совершал уполномоченный по переселению Гулям-Али.
      - Дело ясное. Исключить, - сказал Рудой.
      - Подожди, рафик Рудой. Как можно так быстро? Дело разобрать надо, поспешно перебил его Камиль.
      - Дайте мне сказать, - поднял руку Гулям.
      - В ветреный день не кричи, твой голос не услышат, - тихо сказал ему Камиль.
      Ленька повернулся к Гулям-Али.
      - Не дам тебе слова. Успеешь. Кто хочет высказаться?
      Первым поднялся Рудой.
      - Товарищи! Перед нами находится явный враг. Посмотрите на его лицо. Мы здесь волнуемся, разбираем важные государственные вопросы, - а он хоть бы что! Сидит себе и усмехается.
      - Давай к делу! - крикнул кто-то.
      - Товарищи! Дело ясное, как божий день. Гулям-Али проводил классово-враждебную политику, перегнул палку в переселении и в результате мы имеем искривление линии. Короче говоря, я считаю, что таких типов в комсомоле держать нельзя. Они нас дискредитируют, подрывают авторитет и делают контрреволюционные дела. Исключить его и все!
      - Кого исключить? - спросил Гулям-Али.
      - Как это кого? Тебя исключить, - сказал Рудой и сел.
      - Дай мне слово! - поднялся Гулям-Али.
      - Не торопись. Придет и твоя очередь, еще наговоришься, - сказал Ленька.
      - Можно мне? - Гаибова встала, глаза ее горели. - Я не понимаю, как можно так быстро решать большое дело? Легко сказать - исключить. Пускай Гулям-Али сам расскажет, как было дело. Может быть, он и не виноват.
      Камиль предостерегающе замахал рукой.
      - Гаибова не верит указанию руководящих органов. Тут черным по белому написано. О чем же говорить? Рафик Рудой немножко горячий, но что потому, что он честный комсомолец. Он правильно говорил. Надо решать, а не обсуждать.
      Гулям-Али взволнованно заговорил:
      - Товарищи! Я плохо говорю по-русски. Может быть, я скажу по-таджикски, а кто-нибудь переведет?
      - Ладно. Камиль переведет, - сказал Ленька.
      - Товарищи, я поступил так, как мне указали в Дюшамбе. Перед отъездом мне дали в Наркомземе инструкции. Я их здесь проводил. Но кто-то мне все время мешал. Никогда правильных списков в кишлаках я не получал. Несколько раз я обнаруживал, что середняки записаны, как баи, а баи, как бедняки. Когда я приезжал в кишлаки, почти всегда оказывалось, что кто-то здесь был незадолго до меня и агитировал народ против переселения. Когда я начинал говорить, народ расходился, а вакили просили меня поскорее уехать и обещали все сделать после моего отъезда. Приходилось уезжать. Все делалось за моей спиной. Я об этом говорил во многих организациях, писал Говорящему.