Все шло прекрасно, Толя уже собирался идти за материалом, как вдруг Феоктиста Модестовича вызвали к редактору. Вернулся он красный и злой.
      - Ну и делов ты наделал, отрок! - набросился он на Толю. - Примусы! Примусы! Всего-то их было четыре штуки, а из-за твоей заметки с утра у магазина собралась огромная толпа домохозяек. Да и я виноват - не проверил. Эх, ты, искатель славы! - Феоктист Модестович отвернулся и начал быстро писать. Толя почувствовал себя очень плохо.
      Снова он целыми днями блуждал по городу в поисках выдающихся событий, а когда возвращался в редакцию - получал от Феоктиста Модестовича задания писать о торговле ларьков, о поливке улиц, об очистке арыков, об уличных фонарях. В конце концов, он научился коротко в трех-четырехстрочных заметках отражать будничную жизнь города. Это было совсем не то, о чем он мечтал, к чему стремился. Слава была так же далека от него, как и раньше, когда он работал секретарем в Доме дехканина. Где ж она, эта слава? Как найти ее?
      Толя бродил по городу в поисках материала, заходил в чайханы, толкался на базарах, сталкивался с разными людьми. Однажды он попал в опиекурильню, побывал в двух "малинах", куда сносились краденые вещи. Но об этом заметки не напишешь, об этом надо сообщать в милицию. Событий не было, слава не приходила.
      А редакция жила своей жизнью. Утром печатали и правили вчерашний материал. Днем из типографии приносили еще сырые гранки. Близорукий корректор Степка, ругаясь и отплевываясь, исправлял бесчисленные ошибки наборщиков. Редактор бесконечно задерживал передовую. По комнатам носился секретарь, возмущаясь тем, что метранпаж опять куда-то пропал.
      Иногда приезжал из района кто-нибудь из специальных корреспондентов. И тогда в коридоре становилось шумно. Раздавались приветствия, поцелуи, вопросы, будто спецкор вернулся, по-меньшей мере, из экспедиции за полярный круг. Корреспонденты приезжали загорелые, обветренные, привозили кучу новостей, разные безделушки - в подарок друзьям. Газета целую неделю печатала материалы о районе, из которого приехал корреспондент. Все эти дни приехавший был героем в редакции. Ему улыбались, предсказывали блестящую будущность, приглашали на домашние вечеринки.
      Толя завидовал этим людям. В районе, казалось ему, он сразу нашел бы то, что тщетно искал в городе. Горы, тугаи, бурные реки хранили замечательные, еще никем не открытые тайны. Если бы Толе удалось туда попасть, к нему, наконец, пришла бы слава. В горах скрывались шайки басмачей, в камышах таились свирепые тигры, в кишлаках жили чудесные красавицы, которых надо было от кого-то спасать, привозить в город, приобщать к культуре...
      Разве можно все это сравнить с городом, где - прямые улицы, милиционеры на углах, электрический свет? Нет, только в горах, только там, где еще осталась экзотика, можно найти славу! Толя запоем читал Киплинга, Джека Лондона, и ему казалось, что стоит выехать за черту города, как начнется жизнь, описанная в этих увлекательных книгах.
      Когда Толя сказал Феоктисту Модестовичу о своем желании поехать в район, тот рассмеялся.
      - Что, вшей покормить захотел? Вряд ли удастся. Ищи, отрок, славу в городе.
      Феоктист Модестович взял со стола какой-то конверт и запел:
      Она мне прислала письмо голубое,
      Письмо голубое прислала она...
      Потом он распечатал конверт, прочитал бумажку и сразу скривился.
      Но я не поеду ни завтра, ни в среду,
      Ни завтра, ни в среду ответ не пошлю.
      - Как тебе нравится? - обратился он к Толе. - Повестка. От следователя. "По поводу буйства в пьяном виде, учиненного вами на базаре". Но...
      Я ей не отвечу, я к ней не поеду.
      Она опоздала! Другую люблю...
      - закончил он и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
      Толя пошел к редактору. Абрам Максимович встретил его довольно сухо. Теперь Пенский был сотрудником газеты, а редактор считал своим долгом сурово разговаривать с подчиненными.
      Абрам Максимович выслушал просьбу Толи о командировке в район и сказал, что подумает об этом. Но людей и здесь не хватает, работы и в редакции очень много. Толя должен писать побольше, получше узнать жизнь города. А поехать в район он всегда успеет.
      Толя ушел от редактора грустный и разочарованный. "Опять примусы"... с горечью подумал он и весь день бесцельно шатался по городу.
      Через неделю его вызвал к себе Абрам Максимович. Он был задумчив и разговаривал без обычного крика.
      - Вы, кажется, хотели ехать в район? - спросил редактор.
      Толя даже покраснел.
      - Да, - ответил он.
      - Я могу предложить вам одну поездочку. Район дальний, но работа интересная. Нужно побывать в нескольких совхозах. Хотите?
      - Хочу! - радостно ответил Толя.
      - Завтра и выедете, - решил Абрам Максимович.
      Толя целый день носился, как одержимый, по редакции. У одного он одалживал полевую сумку, у другого бинокль, у третьего - очки от пыли. Ему писали длинные мандаты и удостоверения. Он взял в бухгалтерии аванс на дорогу, записал в карманный словарик таджикские слова первой необходимости, со всеми попрощался.
      Закончив все дела в редакции, Пенский побежал в караван-сарай подбирать коня подешевле и поспокойней. После долгих поисков и сомнений он выбрал красивого вороного коня.
      Поздно вечером, усталый и голодный, он пришел домой. Жена сердито подала на стол тарелку супа и легла спать. Толя поел, поставил на керосинку чайник и сел писать письмо матери. Хотелось написать о многом. О том, что, наконец, он нашел для себя интересное дело. О том, что скоро он будет знаменит и слава о нем дойдет и до их маленького города. Мама еще услышит о нем, о ее Толе. И это будет скоро, скоро... Незаметно для себя Толя задремал, положив голову на стол. Проснулся он от какого-то внутреннего толчка. Чай уже давно кипел на керосинке Толя положил недописанное письмо в записную книжку - он допишет его, когда вернется из командировки.
      Утром чуть свет Толя, обвешанный сумками и ремнями, пришел в караван-сарай. Конь стоял уже оседланный. Неумело взобравшись в седло, Толя выехал из ворот.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      ДАЙТЕ РУКУ, ДРУЗЬЯ!
      Проснулся Виктор от резкого света. Он приподнялся. Неподалеку стояла зажженная лампа. Машина постель лежала в углу, сбитая в кучу. Посредине комнаты стояла большая лужа. С потолка непрерывно капала вода, взбивая в луже пузыри, которые тут же лопались. У двери стояла Маша в гимнастерке и юбке и выжимала сорочку. За стенами хлестал дождь.
      - Что случилось? - встревоженно спросил Виктор.
      Маша улыбнулась.
      - Вот видишь, наводнение. Я так крепко спала, что не почувствовала, как вся промокла. До нитки.
      Виктор встал, отодвинул дальше в угол мокрую Машину постель. Затем он прокопал ножом маленькую канавку у двери, под порог. Вода из лужи потекла на улицу. Только теперь он заметил, что Маша дрожит. Он взял ее мокрую, холодную руку. Острое чувство жалости охватило его.
      - Замерзла? - спросил Виктор.
      Девушка кивнула головой.
      - Замерзла. Зуб на зуб не попадает.
      - Бросай свою рубаху. Иди грейся.
      Маша встряхнула сорочку и бросила в угол на одеяла. Потом легла на постель Виктора и сжалась в клубок.
      - Вот не было печали. Не хватает только заболеть здесь... - прошептала она.
      Виктор старательно укрыл Машу, но девушка никак не могла согреться. Тогда Виктор лег вместе с ней. Он обнял ее и крепко прижал к себе. Сердце забилось часто, гулко. Виктору хотелось все свое тепло передать Маше. Наконец, девушка перестала дрожать. Виктор услышал ее ровное дыхание. Она задремала. А Виктор до рассвета так и не смог заснуть.
      Утром он встал с головной болью. Тихо, стараясь не разбудить Машу, Виктор вскипятил чай, приготовил завтрак, написал ей, что постарается вернуться пораньше, и уехал в кишлак Донг.
      Холодный, порывистый ветер бил в лицо. Стыли руки, державшие повод. Недалеко от Донга Виктор встретил доктора Хлопакова. Они долго разговаривали, и только когда Виктор собрался ехать дальше, Хлопаков вспомнил о письме, которое со вчерашнего дня возил с собой. Виктор узнал почерк Жорки Бахметьева. Длинно и обстоятельно описывал он все происшествия со времени отъезда Виктора из Дюшамбе. Он также писал об исключении Гулям-Али из комсомола, давнишняя ненависть Жорки к Камилю Салимову прорывалась в письме в крепких выражениях.
      Виктор был поражен. Он хорошо знал Гулям-Али. Совсем недавно его, как лучшего секретаря ячейки в городе, выдвинули на работу в орготдел ЦИК'а. Как горячо он взялся за дело! Он бывал и на предприятиях, и в учреждениях, в кишлаках, на полях - везде, где люди работали и нуждались в его совете, в его помощи. И вдруг Гулям-Али - враг. Нет, этого не может быть. Чем больше Виктор думал об этом, тем сильнее крепло в нем убеждение, что Гулям непричастен к страшным преступлениям, которые он наблюдал в последнее время. Виктор вспомнил рассказы Игната о Камиле Салимове, о Гарме. Ну а как же Ленька? Неужели он не видит, что творится в округе, какие люди его окружают? А вдруг и сам Ленька... Нет, нет, этого не может быть!..
      Виктор не заметил, как добрался до первых построек Донга. Возле столовой он устало слез с коня. Здесь уже раздали обед, и возле тлеющих очагов сидели люди. Виктор присел тут же, вытянув застывшие от долгого пути ноги. Люди продолжали монотонный и нескончаемый разговор о еде, о топливе, об одеялах.
      Вскоре все разошлись. У очага остался лишь старик с длинной свалявшейся бородой. Он уныло сидел, поджав под себя ноги, и палочкой помешивал потухшие угли. Иногда он пытался раздуть огонь, тогда лицо его краснело, воспаленно блестели глаза.
      Виктор осторожно завел с ним разговор о переселенцах. Он рассказал старику все, что слышал вчера от Маши. Старик сидел, не шевелясь, лицо его оставалось бесстрастным.
      - Большой начальник! - тихо сказал он. - Послушайте речь глупого старика. Когда в доме курица кричит, как петух, она предсказывает несчастье. Курица трижды кричала петухом там, у нас в горах, в Каратегине. Потом приехали большие люди и велели нам идти сюда, в долину. Как мы жили там? Жирную пищу мы видели во сне, светильник с маслом - в мечети. Мы послушались и пошли вниз. Да видно, как говорится, осел и в Мекку сходит, а чистым не будет. Что увидели мы здесь? Погиб скот, умирают дети, болеют женщины. Верно, что для несчастного вся земля в ямах...
      Старик печально склонил голову и медленно помешал палочкой остывающие угли.
      - Разгадай загадку, начальник, - снова сказал он. - Что это такое: ты ее не ешь, а она тебя ест?
      Виктор подумал и отрицательно покачал головой.
      - Не знаю.
      - Земля, - ответил старик и чуть улыбнулся. - Земля. Она ест нас.
      Старик замолчал. Пришлось снова издалека начинать разговор о санитарном отряде, о докторе Хлопакове, о работающих в отряде людях. Под конец Виктор спросил о завхозе Садыкове.
      - Садыков? - оживился старик. - Ремесло отца наследуется сыновьями. Его отец был караулбеги в Больджуане. Не верь ему, начальник. Он не Садыков.
      Старик хотел сказать еще что-то, но, услышав шаги, замолчал. К очагу подошел Садыков. Он склонился к Виктору и сказал:
      - Конь ваш оседлан, начальник.
      Сразу вспомнив о больной Маше, Виктор встал и сказал старику, что приедет завтра утром.
      Когда он выехал из Донга, пошел снег. Крупными пушистыми хлопьями падал он на черную землю, налипал на брови, ресницы, забивался за воротник шинели. Все исчезло в мутной кипящей мгле. Виктор отпустил повод, и конь, каким-то чутьем распознавая дорогу, стал медленно продвигаться вперед.
      Виктор думал о старике. Завтра же надо поговорить с ним начистоту. Пусть скажет все, что знает, а знает он, видимо, много.
      Вдали уже мелькали огоньки Юлдуза. Скоро Виктор увидит Машу. Как она там? Что с ней? Ночь, холод... Как он мог так надолго бросить ее одну? Его сердце тревожно забилось.
      В этот момент что-то громко хлопнуло позади. Конь вздрогнул и сразу перешел в галоп. Виктор схватился за луку и еле удержался в седле. Только проскакав минут пять, он понял, что это был выстрел. "Что за черт! выругался он вслух. - Этого еще не хватало!" Но возвращаться назад и искать стрелявшего не было смысла - он уже, наверняка, скрылся.
      Дома он застал доктора Хлопакова и сестру Зою. Они сидели возле метавшейся в бреду Маши. Виктор тревожно взглянул на доктора. Тот покачал головой и тихо сказал:
      - Думаю, воспаление легких.
      Виктор тяжело опустился на одеяло.
      - Что же делать, доктор? - растерянно спросил он.
      - В больницу надо. Здесь мы ее погубим. - Доктор сел рядом с Виктором. - Но больница в Пархаре не достроена, ты сам видел. Крыша еле покрыта. Окна без стекол. Не знаю, есть ли двери. Простудим больную. Прямо скажу, положение скверное...
      Виктор печально посмотрел на Машу. Щеки ее пылали. Она поминутно сдергивала с груди одеяло и разбрасывала руки. Зоя терпеливо укрывала больную, прятала ее руки под одеяло.
      - Что же делать? Что делать? - шептал Виктор и мучительно напрягал мозг в поисках выхода.
      Доктор поднялся.
      - Не тужи, дружище. Завтра утром отвезем ее в больницу. Все-таки лучше, чем здесь...
      Хлопаков ушел к себе, оставив с больной медсестру Зоя и Виктор, сменяя друг друга, всю ночь дежурили у постели Маши.
      Утром доктор привел четырех санитаров. Больную осторожно положили на носилки и понесли в Пархар. Хлопаков послал Виктора вперед - приготовить палату. В больнице Виктора встретил врач - молодой человек, только что окончивший медицинский институт. Они забили досками окно в палате, завесили его одеялом, втащили койку. Молодой врач с волнением ждал первую больную в своей еще не открытой больнице...
      Машу положили на койку, укрыли тремя ватными одеялами. Кто-то притащил заржавленную железную печку, которую тут же затопили. В палате стало дымно, но тепло.
      Больничный врач тихо поговорил с Хлопаковым, затем подошел к Виктору.
      - Послушайте, товарищ, вы не можете перевезти больную в Куляб? Кравченко ее быстро на ноги поставит. Там прекрасная больница.
      Виктор уже сам думал об этом и поэтому сразу же согласился.
      - Каким образом вы ее перевезете? - спросил врач.
      - На бричке, конечно... Настелим одеял... - начал было Виктор, но врач перебил его.
      - Нет, нет! Это невозможно. Малейшая тряска убьёт ее. Придумайте что-нибудь другое.
      Виктор, грустный и подавленный, ушел из больницы. Он бесцельно походил по площади, где раз в неделю собирался базар, потом зашел в ошхану, съел там какой-то обильно наперченный суп и решительно зашагал на погранзаставу. Отсюда можно было передавать телефонограммы в Дюшамбе. Он написал Жорке Бахметьеву: "У Маши воспаление легких. Необходимо перевезти в кулябскую больницу. Вопрос о бричках отпадает. Всякая тряска грозит смертью. Что делать - не знаю. Виктор".
      Потом он поехал в Донг.
      В дороге опять вспомнилось письмо Жорки. Гуляма исключили из комсомола, он оказался врагом. Нет, Виктор в это не верил! Нет! Сейчас он поговорит со стариком, выяснит, как их переселяли, кто переселял. Старик много знает, надо только к нему подойти, чтобы он все рассказал. Нужно снять с Гуляма обвинение.
      В кишлаке Виктор подъехал к столовой и, не слезая с коня, спросил, где найти старика. Повар как-то боком посмотрел на Виктора и усмехнулся в усы. Потом скорчил печальное лицо и сказал:
      - Старик умер ночью, начальник.
      Виктор непонимающе посмотрел на повара и слез с коня.
      - Как умер? Ведь он был совсем здоров?
      - Каждый день умирают люди, начальник. Болезнь.
      К ним подошел Садыков. У него тоже был скорбный вид. Виктор обратился к нему:
      - Где старик?
      - Умер старик, - грустно ответил Садыков. - Ах, какой хороший старик был! Я думал, он еще много лет проживет.
      - Отчего он умер? - спросил Виктор.
      - Каждый день умирают люди, - повторил Садыков слова повара. - Отчего они умирают? Это доктора знают, начальник.
      - Веди меня к нему! - приказал Виктор. - Покажи.
      - Как покажи? - удивился Садыков. - Мы его уже похоронили. Сами знаете, начальник, мусульманский закон такой: как умер - сразу же и хоронят.
      - Когда же он умер? Я вечером с ним разговаривал.
      - На рассвете, начальник, на рассвете. Ох, как много людей умирает...
      - Где его похоронили?
      Садыков махнул рукой в сторону кишлачного кладбища.
      Виктор сел на коня и молча выехал из кишлака. Он решил взять Хлопакова и вернуться обратно. Они выроют труп старика и определят причину его смерти.
      К вечеру Виктор и врач прискакали в Донг. Садыков повел их на кладбище и указал на десяток свежих могильных холмиков.
      - Вот здесь где-то...
      Начали разрывать одну из могил. Всего на глубине одного метра обнаружили твердый грунт. Мертвеца не было. Могила оказалась ложной. Виктор посмотрел на Хлопакова.
      - Лавочка, - тихо сказал врач. - Все эти могилы липовые. - Старика не здесь зарыли.
      - Да-а, - протянул Виктор, - замели следы. Едем домой.
      Виктор спал в пустой, осиротевшей комнате. Сны были путаные, тревожные - Маша. Старик. Гулям-Али.
      Утром, когда он сидел у постели разметавшейся в бреду Маши, принесли телефонограмму. Из обкома лаконично сообщали, что Виктора вызывают в столицу. Он вспомнил о Гулям-Али и снова поехал в Донг. Там Виктор долго сидел в столовой, ходил по дворам, расспрашивал, но толку не добился. Люди испуганно отмалчивались или отговаривались незнанием. Смерть старика, видимо, всех напугала. Садыков льстиво улыбался, кланялся и старался услужить чем-нибудь. Только повар по-прежнему нагло смотрел на Виктора и усмехался в усы.
      - Басмач, определенно басмач, - решил Виктор. В тот же день он уехал из кишлака.
      Утром, когда Виктор входил в больницу, до него донеслись из комнаты доктора громкие, удивительно знакомые голоса. Он бросился вперед, распахнул дверь. В комнате сидели Жорка Бахметьев, рябоватый Рахимов, Ушмотьев из горкома и худенький, бледный Азимов. После первых восторгов встречи Жорка сказал, что они приехали выручать Машу из беды. Азимов, по решению обкома, останется здесь вместо Виктора, а остальные - помогут ему вывезти Машу из Пархара.
      Комсомольцы пригласили больничного врача и устроили совещание. Все единодушно решили, что единственное спасение для Маши - кулябская больница. Везти ее туда нельзя - значит, надо нести. За день Виктор познакомит Азимова с работой, а завтра - выйдут в Куляб.
      В кишлак поехали все вместе. По дороге Виктор рассказал друзьям историю убийства старика. В Донге остановились отдохнуть и перекусить. Садыков засуетился, принес чайник с чаем, изюм и лепешки, затем скромно сел в уголок.
      После чая Рахимов предложил Виктору и Жорке пройтись по кишлаку. На улице Рахимов заговорил:
      - Старик правду сказал. Это не Садыков. Я его знаю.
      - Как не Садыков? - удивился Жорка.
      - Я ведь больджуанский - всех там знаю. Это сын нашего караул-беги Иноятбека. Я мальчишкой был, когда он ушел к басмачам. В двадцать третьем году он вырезал половину Больджуана. С тех пор я не видел его.
      - Арестовать! - предложил Жорка.
      - В кишлаке этого делать нельзя. Его джигиты нас перережут. У него здесь своя братия подкармливается, - сказал Виктор.
      - Правильно, - согласился Рахимов.
      - Как же быть? - спросил Жорка.
      - Давайте сделаем так, - сказал Виктор. - Я назначу его завхозом нашей группы, которая будет переносить Машу. Так мы доведем его до Куляба. А там сдадим, куда следует.
      Все согласились.
      Вернувшись в столовую, Виктор объявил Садыкову о новом назначении. Садыков остался доволен - он увидел в этом доверие к нему.
      Утром Машу, закутанную в одеяла, осторожно положили на широкие, удобные носилки. День выдался солнечный, теплый. Кое-где в тени белели пятна нестаявшего снега. На черной дымящейся дороге копались прилетевшие с севера на зимовку грачи.
      Друзья осторожно шли с носилками, чтобы не беспокоить больную. Маша вскоре заснула, убаюканная мерным движением. Жора вполголоса рассказывал какую-то длинную, как дорога, историю. Он шагал позади, рядом с Виктором они были одного роста. Впереди шли Рахимов и Ушмотьев. Садыков ушел далеко вперед. Его услали к переправе подготовить ночлег.
      Тропа вилась в нескончаемых тугаях. Непроходимые камыши стояли с двух сторон. Высохшие желтые стебли качались и шумели от ветра. Шли долго, не останавливаясь. Только раз присели покурить. Когда отдыхали, проснулась Маша, и Виктор напоил ее молоком.
      Ночевали в будке каючников на берегу реки. У Маши снова поднялась температура, она начала бредить. Виктор проклинал затею с переноской, хотел возвращаться назад, но Жора заявил, что скорее умрет, чем понесет Машу в Пархар. Утром переплыли на каюке через маленькую, но бурную речку и двинулись дальше.
      За рекой дорога стала подниматься в гору. Погода испортилась. Небо затянуло темными тучами. Поднялся холодный ветер. Виктор снял шинель и укрыл Машу.
      - Брось, - сказал Жора, - простудишься. Что, думаешь, и тебя понесем?
      Друзья устали. Они с трудом преодолевали подъем. Через полчаса Жора снял с себя кожаную куртку и положил ее на носилки. Холодный ветер приятно освежал тело. Бахметьев посмотрел на Ушмотьева - измученного, потного, усталого и запел сочным, звонким голосом:
      К Баба-Таг горам
      Путь далек лежит,
      У Хазрет-Баба
      Командир убит.
      Все знали эту старую красноармейскую песню. С ней лихие кавалеристы шли в атаку на басмаческие банды, ее пели перед началом комсомольских собраний или по вечерам, когда возвращались с занятий в кружках.
      Полк второй там вел
      С басмачами бой,
      Там погиб Савко,
      Командир-герой.
      Пели все - Виктор, Рахимов, Ушмотьев. Даже Маша слабо улыбалась и шевелила губами.
      Не щадил врагов
      Наш герой в бою,
      За народ родной
      Отдал жизнь свою.
      С песней идти стало как будто легче. Пошли быстрее, незаметно взобрались на перевал. Здесь укрыли Машу от ветра и немного отдохнули. Потом поменялись местами: высокие пошли впереди. Спуск оказался совсем легким. Шли быстро, споро. Садыков попытался было помочь нести носилки и долго уговаривал Ушмотьева смениться. Но тот отказался от его услуг.
      В сумерках спустились в долину. Совсем близко катил свои коричневые воды Пяндж. По ту сторону реки, в туманной дымке чужой страны высились белые громады Гималаев. На крутом берегу будто кем-то рассыпанные стояли юрты кишлак Курбан-Шиит. Здесь жили полукочевники-скотоводы. Кишлак готовился ко сну. Женщины доили коров и коз, босоногие мальчишки скакали на неоседланных конях - сгоняли скот на ночлег.
      На пришельцев никто не обратил внимания. Только огромные, лохматые волкодавы встретили их неистовым лаем. Друзья поставили носилки возле придорожной чайханы. Садыков пошел договариваться с хозяином чайханы, толстым татарином, о ночлеге и ужине. Смуглый мальчишка - сын хозяина сливал Виктору на руки воду из медного кувшина и опасливо глядел на укрытую одеялами девушку на носилках. Маша шутливо хмурила брови и дико вращала зрачками. Мальчишка испугался и чуть не выронил кувшин. Маша рассмеялась, сбросила все одеяла и, усевшись на носилках, решительно заявила, что она уже выздоровела.
      Все спали в сырой, пропахшей дымом землянке чайханы. В сандале, чуть видные под пеплом, тлели угли. Садыков, где-то пропадавший весь вечер, улегся у входа.
      Ночью Виктор проснулся от щемящего чувства тревоги. Тихо, чтобы никого не разбудить, он вышел из землянки. Ночь была светлая и холодная. Из-за темных гребней гор поднималась полная луна. Холодным металлическим блеском отливала поверхность реки. Немые, неподвижные, похожие на стога сена, стояли юрты Курбан-Шиита.
      Неподалеку, за ближней юртой, Виктор услышал тихие голоса. Он осторожно приблизился. За юртой, освещенные ярким светом луны, стояли два человека. Садыкова он узнал сразу, другого - видел в первый раз. Это был невысокий коренастый человек в чалме с длинным концом, спадающим на спину. Такие чалмы носили по ту сторону реки... Человек держал за повод двух оседланных коней.
      Виктор кашлянул и вышел на освещенное луной место. Садыков отшатнулся и замер.
      - Не спится что-то, - Виктор зевнул. - А ты, Садыков, что тут делаешь?
      Садыков судорожно сжимал и разжимал кулаки. Он растерялся. Виктор помог.
      - Лошадей нанимаешь на завтра, что ли?
      - Да, да, начальник, лошадей! - обрадовался Садыков. - Нанимаю лошадей. Завтра дорога трудная, я подумал - надо помочь товарищам.
      - Так почему же только двух? Ты бы уж на всех нанимал.
      Садыков молчал.
      - А, понимаю, - Виктор улыбнулся. - Молодец! Ты хочешь носилки привязать к коням. Хорошая мысль.
      - Вот-вот! Я так и хотел сделать, начальник. Носилки на плечах нести тяжело. Пускай лучше кони несут. Правильно?
      - Верно. Только зачем этим ночью заниматься? Тебе отдохнуть надо, Садыков. Скажи твоему приятелю, пусть утром приходит.
      Виктор обнял Садыкова за талию и, улыбаясь, повлек к землянке. В кармане у завхоза он нащупал револьвер.
      - Пойдем, пойдем. Поспи немного, отдохни. Ты, брат, и так устал за дорогу.
      Садыков мрачно нагнул голову, но пошел. Он снова улегся у двери. Виктор не спал. Он покашливал, поворачивался с боку на бок, шумно поправлял шинель - давал Садыкову понять, что не спит.
      Утром напились чаю и двинулись вперед. Это был последний переход до Куляба. Маша чувствовала себя почти здоровой. На щеках у нее появился румянец, она хотела есть, часто улыбалась.
      Настроение у друзей поднялось. Они шутили, смеялись. А когда Виктор, воспользовавшись тем, что Садыков ушел далеко вперед, рассказал о своем ночном приключении, хохотали так, что пришлось поставить носилки на землю.
      С трудом перебрались вброд через речонку у Пайтука. Здесь остановились, позавтракали, Виктор похвалил Садыкова за хорошую организацию перехода. Садыков кланялся, улыбался, благодарил и прятал мрачные огоньки в глазах.
      Вечером пришли в Куляб. В сумерках добрались до больницы. На крыльцо выбежал встревоженный доктор Кравченко. Машу окружили сиделки и сестры, забрали у друзей носилки. Рахимов вызвал милицию и Садыкова задержали. Утром доктор Кравченко заявил, что состояние Маши прекрасное: ей очень помогла прогулка по свежему воздуху. Сейчас она вне опасности. Ей нужно хорошо отдохнуть и окрепнуть. Оставив Машу на попечение доктора Кравченко, друзья выехали в Дюшамбе.
      Через месяц в столицу приехала Маша. Она поправилась, порозовела. В комнате Виктора снова собрались друзья. Немного выпили, вспомнили славное путешествие из Пархара в Куляб, пели старые комсомольские песни и в первый раз при всех Виктор, красный от смущения, крепко поцеловал Машу в губы.
      Однажды Виктору принесли в кабинет толстый пакет из Наркомзема. Он вынул из конверта несколько листков мелко исписанной бумаги и узнал почерк Николая. Лиловые чернила расползались по листкам, бумага была в пятнах и подтеках. Виктор отодвинул в сторону бумаги и взялся за письмо.
      "Дорогой друг мой, Виктор! - прочел он. - Ты, наверно, удивишься, когда получишь от меня письмо. Но в эту страшную минуту я никому, кроме тебя, не могу писать. Да, пожалуй, больше и некому. Прочитай письмо до конца, каким бы сумбурным оно тебе ни показалось.
      Это мое последнее письмо.
      Не знаю, когда оно дойдет до тебя. Я забрался в глухой угол, куда почта заглядывает не чаще одного раза в месяц. Представь себе этот Саидон чудесные просторы, заросшие камышом, где первый плуг посевной пойдет прямо по следам тигров.
      Впрочем, все это шутки, к тому же - горькие. А если говорить всерьёз, Саидон - кишлак, в котором я торчу уже два месяца, - это кучка полуразвалившихся глинобитных мазанок, меж которыми свободно гуляют горные ветры, на единственной улице - липкая, густая желтая грязь, долгие дождливые ночи, черные, как мои мысли.
      Я хожу по унылому кишлаку, смотрю вокруг себя. Вот она, страна моей мечты!
      Да, я мечтал! Мечты согревали мое печальное детство. Часами сидел я, бывало, на чердаке нашего старого дома, закрыв глаза, не шевелясь. Я мечтал. Забитый, одинокий мальчик, я жил только в это блаженное время.
      Я рос без друзей, без ласковых слов и улыбок. Мальчишкой, вытирая слезы обиды, я мечтал о мести. Страшные планы возникали в моем воображении. Я жег, громил, убивал, мстил всему миру за то, что я некрасивый, забитый, угрюмый.
      Я рос, и вместе со мной изменялись мои мечты. Я начал мечтать о богатстве, о власти. Я смотрел на витрины магазинов (шли первые годы НЭП'а), и мне хотелось разбить стекло и взять все, что там сияло, радовало, соблазняло. Я заглядывался на проходивших мимо девушек, они не обращали на меня внимания, а мне хотелось, чтобы они любили меня. Для этого надо быть сильным и богатым - так думал я тогда.
      Я набросился на колониальные романы. И вот мне стало казаться, что я такой же смелый, с твердой волей человек, как и те, которые открывали новые земли, охотились на хищных зверей, убивали своих соперников, покоряли народы и становились королями диких племен. Я мечтал об экзотических странах, о ветрах прерий, о жемчужных дворцах раджей, о покорных чернокожих рабах. Но что видел я, кроме кирпичных тротуаров заштатного провинциального городка, облезлых конторских столов да бухгалтерских книг?
      И тогда я поехал в далекую таинственную страну, где за хребтами снежных гор, в дымке романтического тумана, мерцали власть, слава, почет.
      Первые дни я жил, как во сне. Я ходил по базарам, навстречу мне вставали и низко кланялись смуглокожие торговцы, из-за дувалов на меня смотрели любопытные глаза девушек, старики у мечети с почтением произносили мое имя. Ибо я - представитель великой империи, покровительницы этой захудалой и нищей страны. Я - европеец в белом пробковом шлеме... Но это была только иллюзия. Действительность оказалась совсем иной. Жизнь беспощадно и бесповоротно сразу разрушила мои мечты.
      В Дюшамбе меня усадили за кривоногий конторский стол, заставили составлять платежные ведомости и проверять авансовые отчеты.
      Разве за этим я ехал сюда?
      История ускорила свой бег. То, что раньше происходило столетиями, теперь совершалось за несколько дней. Страна сдвинулась с места. Я был нужен стране, но нужен, как маленький незаметный винтик нужен огромному механизму. Годовой зарплаты мне бы не хватило на покупку одного белого пробкового шлема...