Владимир Пантелеймонович Хабур
      Мирное время
      Роман
      СОДЕРЖАНИЕ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДОРОГА ИДЕТ НА ЮГ
      ГЛАВА ВТОРАЯ. ГУЛЯМ-АЛИ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ДЮШАМБЕ
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ. БЕГСТВО ПОВЕЛИТЕЛЯ
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ВИКТОР СМОТРИТ В БУДУЩЕЕ
      ГЛАВА ПЯТАЯ. ХОДЫЧА ИЩЕТ СЧАСТЬЯ
      ГЛАВА ШЕСТАЯ. РОЖДЕНИЕ СТОЛИЦЫ
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ. В ГОРАХ КАРАТЕГИНА
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ТОВАРИЩИ, СПОКОЙСТВИЕ!
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ВЕТЕР С БОЛОТ
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. НОЧЬЮ ШАКАЛЫ БЕЖАЛИ
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. В ПОИСКАХ РОМАНТИКИ
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ДАЙТЕ РУКУ, ДРУЗЬЯ!
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЖИЗНЬ
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ИСПЫТАНИЕ ПРОЧНОСТИ
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. КРАСНЫЕ ПАЛОЧНИКИ
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. КОГДА ПРИХОДИТ СЛАВА
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. КОНЕЦ ПИР-ГУССЕЙНА
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ПОСЛЕДНИЙ ВОЛК ИСЛАМА
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ПРИЗРАК СЧАСТЬЯ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ДЖИРГАТАЛЬ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ВОЗМЕЗДИЕ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. ВЗОРВАННЫЕ ДЖУНГЛИ
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ВЫСТРЕЛ В ЛИЦО
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ОНИ ЕЩЕ ВСТРЕТЯТСЯ
      ПРИМЕЧАНИЯ
      А годы, как птицы,
      летят и летят.
      И некогда нам
      оглянуться назад...
      Из песни.
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ДОРОГА ИДЕТ НА ЮГ
      В начале августа 1928 года под вечер к станции Термез со скрежетом и дребезжанием подошел рабочий поезд. Маленький паровоз остановился, шумно выпустил пар - будто тяжело вздохнул. Из пыльных и жарких вагонов высыпались пассажиры. Они пошумели, потоптались на узкой платформе, а потом быстро исчезли в пыльном облаке за вокзалом. На перроне осталось лишь несколько человек с чемоданами и узлами. Они стояли тремя отдельными группами, растерянно оглядывались и тихо разговаривали.
      В дальнем конце перрона стояли два парня. Их юнгштурмовки были расстегнуты, открывая не первой свежести майки; один носил желтые кожаные краги, другой - сапоги. Оба то и дело вытирали платками потные лица.
      - Ну, Ленька, мы, кажется, доехали, - сказал высокий, худощавый юноша. У него были широкие плечи и кудрявая голова с каштановыми, давно не стрижеными волосами. Его слегка загоревшее лицо казалось суровым из-за темных густых бровей, нависавших над небольшими карими глазами.
      - Да, доехали, - отозвался плотный, невысокий крепыш. Его круглое, краснощекое лицо, слегка покрытое веснушками, казалось, всегда улыбалось. Над верхней полной губой и на подбородке росла редкая щетинка рыжеватых волос.
      - Слышишь, Виктор, подойдем к тем - спросим, куда дальше подаваться. Он кивнул головой на группу стоявших неподалеку пассажиров - высокого мужчину в темном пиджаке и грязных белых брюках, женщину в измятом платье и широкополой соломенной шляпе и юношу в клетчатой рубашке.
      - Вы не в Дюшамбе? - спросил Виктор мужчину в белых брюках.
      - В Дюшамбе, - ответил тот. Он оказался совсем молодым человеком, и только большой рост и привычка хмурить брови делали его старше своего возраста.
      - Это моя жена, - представил он женщину. - А это наш попутчик. Он тоже едет в Дюшамбе.
      Юноша в клетчатой рубашке церемонно поклонился.
      - Николай. Прошу любить и жаловать.
      За разговором не заметили, как подошли последние, оставшиеся на платформе пассажиры, - две девушки в ситцевых платьях и шляпках, низко надвинутых на глаза от солнца, в туфлях со стоптанными каблуками на босу ногу.
      - Мы тоже в Дюшамбе, - сказала одна из подошедших - девушка с желтыми, отливающими золотом волосами. Ярко накрашенные губы открывали белые полоски зубов. Ее спутница смущенно держалась позади.
      - Здесь должен быть аэродром. Пойдемте - поищем, - предложил мужчина в белых брюках и взял тяжелый чемодан.
      - Толя, возьми и этот узел. Я не в силах нести, - капризно сказала его жена и пошла вперед.
      Пассажиры взяли вещи, сошли с платформы и отправились по пыльной дороге к дальним строениям, окруженным деревьями. Солнце уходило за горизонт, темнело небо, удлинялись тени, отбрасываемые какими-то кустарниками, побагровели пучки жесткой травы, росшей у дороги.
      Когда путники добрались, наконец, до аэродрома, то выяснилось, что никаких аэропланов здесь нет и в ближайшее время не предвидится. До Дюшамбе можно доехать на грузовых автомобилях, которые иногда останавливаются у чайханы возле базара.
      Уже стемнело, когда запыленные и уставшие молодые люди нашли чайхану и расположились на ночлег. Как-то сразу вышло так, что попутчики разделились на две группы: одна - Виктор, Леонид и Николай, другая - Толя с женой и девушки - Ходыча и Валя. Ребята улеглись спать под деревом, на широком топчане, а женщины с Анатолием устроились в чайхане, возле двух огромных самоваров.
      На рассвете их разбудили гудки автомобилей, остановившихся у чайханы. Оказалось, что два грузовика с товарами Узбекторга идут в Дюшамбе. У них уже были пассажиры, но они могли взять еще несколько человек.
      Все наскоро собрались и полезли на машины, где кое-как устроились на ящиках и тюках. Расположились так же, как спали: на первом грузовике сидели Виктор с Ленькой и Николаем, на втором - Анатолий с женщинами.
      Автомобили медленно двинулись вперед. Они раскачивались на ухабах, ныряли в арыки, обходили глубокие ямы, буксовали на заболоченных дорогах. Ехать было неудобно, жестко, солнце поднялось уже довольно высоко и сильно припекало, густая пыль проникала в нос, глаза, уши.
      Но человек ко всему привыкает, привыкли и наши пассажиры. Их даже укачивала эта езда с препятствиями. Сразу сказалось многодневное пребывание в поезде, тревожный сон в чайхане на жестких топчанах - сильно захотелось спать, и все, как по команде, задремали, цепко ухватившись за веревки, стягивающие груз.
      Поначалу Виктор сидел до того неудобно, что хотелось спрыгнуть с машины и идти пешком. Но вскоре он как-то незаметно приспособился на своем ящике, подложил под себя тряпку - стало терпимо. Потом он поджал одну ногу, другой - уперся в соседний ящик, прижался спиной к спине Леньки и почувствовал себя прекрасно. Надо только не выпускать из рук веревку, и все будет в порядке.
      Да, все в порядке. Он едет в Дюшамбе. Кончается долгое путешествие. Думал ли он месяц назад, что попадет в этот пустынный, выжженный солнцем край, которого почти не знал. Все началось, когда их собрали в райкоме и какой-то парень из Москвы произнес короткую, но горячую речь. Он сказал, что они - ленинградцы - гордость комсомола, его передовой отряд. Им надо ехать в отдаленные места помогать местным организациям комсомола в строительстве новой жизни. Что ж, Виктор всегда мечтал о необыкновенном. Ему хотелось, чтобы его окружали опасности, чтобы он был героем. Виктор взял расчет на Балтийском заводе и выехал в Москву, в ЦК. Там ему предложили путевку на Дальний Восток или в Среднюю Азию. Он выбрал последнее.
      Нашелся и попутчик, свой, ленинградский, с Выборгской стороны. Волосы ежиком, плотный, коренастый - крепыш, должно быть. Зовут Ленькой. Поехали. Дорога - сказочная. Возле Пензы - леса неописуемые. На маленьких станциях девушки-чувашки в ярких сарафанах продавали землянику. За Самарой пошли степи, в вагонах становилось все жарче. За окнами трава - сухая, желтая. А ведь уезжал из Ленинграда - лето только начиналось. На станциях люди, каких еще и не видел: чуваши, башкиры, казахи в живописной одежде. А вокруг голым-голо: выжженные степи, ни куста, ни травинки. Виктор уже скучать стал. Думал: вот тебе и Средняя Азия. Будет такая пустыня - живи в ней.
      Вдруг неожиданно оазис. Вода, трава, деревья зеленые. Ташкент: яркое солнце, высокие тополя, верблюжьи караваны на мостовых. По улицам вдоль тротуаров течет вода по маленьким канавам, которые здесь называются арыками.
      Из Ташкента - командировка в Самарканд. Виктор долго бродил по городу, любовался минаретами, мечетями, гробницами. Вспоминал все, что видел у Верещагина. До чего же красиво!
      Здесь им предложили ехать в Таджикистан, в распоряжение обкома комсомола. Центр республики - Дюшамбе. И чего им только не говорили об этом Дюшамбе! Там и горы, и ледники, и тропы узкие, по которым даже, коням не пройти! Добираться туда надо поездом, затем на машинах, потом на верблюдах или на самолетах. Словом - романтика. Ну, как не согласиться!
      Выехали из Самарканда. Жара - мозги плавит. Двое суток тащились до Термеза. А здесь даже дышать трудно - жарко, как в пароходной топке. Говорят, Термез - самое жаркое место в Союзе. Правильно говорят.
      И вот уже скоро - Таджикистан. Что он знает об этой стране? Почти ничего. Книг об этом крае нет, в газетах о нем не пишут. Известно, что правил здесь эмир бухарский, сбежавший несколько лет назад. Известно, что здесь еще не кончилась гражданская война. Даже есть басмачи. Наверно, поэтому и едут в машине трое молчаливых людей с винтовками. И, наконец, известно, что будет много работы. Но работы он не боится.
      Громко завизжали тормоза, машина остановилась. Из кабины выглянул шофер.
      - Сурхан! Привал.
      Виктор слез с машины и, встав на землю, покачнулся. Онемевшие ноги не держали. Он с трудом сделал несколько шагов и только после этого осмотрелся. Грузовик остановился у большого навеса, под которым в несколько рядов стояли длинные столы. В углу высились огромные самовары. Неподалеку от навеса поблескивали рельсы, а дальше лежали подготовленные к укладке черные шпалы.
      Это был Сурхан - участок строительства железной дороги Термез Дюшамбе, которая через год должна соединить молодую столицу Таджикистана со всей страной.
      Полуголые загорелые люди носили шпалы и рельсы, забивали костыли, подвозили к насыпи тачки с гравием и песком.
      Какой-то дочерна загорелый, обросший щетиной человек, повязанный красным платком, подбежал к Виктору и крикнул:
      - Карамова не видел?
      - Какого Карамова? - удивился Виктор.
      - Что ты начальника строительства не знаешь! - возмутился человек и, безнадежно махнув рукой, убежал.
      В чайхане выпили несколько чайников мутного и горького зеленого чая, затем по команде шофера снова сели в машину. В это время вдали показался второй автомобиль. Он ехал на значительном расстоянии от первого, чтобы не попасть в облако пыли, и только теперь подъезжал к Сурхану.
      Снова, переваливаясь и дребезжа всеми своими частями, старый полуторатонный АМО покатился по ухабам и рытвинам. Разговаривать никому не хотелось. Из кабины доносилось сиплое пение шофера. Слева медленно надвигалась длинная гряда гор с заснеженными вершинами. Оттуда повеял легкий ветерок, стало легче дышать.
      Виктор опять сидел на своем месте, крепко ухватившись за веревки. Все вокруг стало постепенно изменяться. В желтую высохшую степь все больше вкрапливались зеленые пятна высокой травы. Появились поля низкорослого хлопчатника. Вдали, ближе к горам, виднелись купы деревьев, окруженные приземистыми глинобитными постройками. Над деревьями медленно подымались тонкие струйки серого дыма.
      - Гиссарская долина, - сказал молчавший всю дорогу сосед Виктора.
      Это был смуглый молодой человек, одетый в темный пиджак и синий ватный халат, несмотря на жару. Его лицо оживилось, он то и дело смотрел по сторонам, будто отыскивал родные места.
      Разговорились. Сосед сообщил, что фамилия его Мирзоев, он работает следователем в Дюшамбе, ездил в Термез по одному очень запутанному делу. А теперь вот возвращается домой, и если кому-либо из товарищей негде ночевать, он с радостью примет их у себя. Говорил Мирзоев медленно, с трудом подбирая русские слова.
      Дорога подходила все ближе к горам. Они постепенно выплывали из туманной дымки, становились все ярче, рельефней. Сверкающие ледники сползали по склонам и терялись в живописных горных лугах.
      Вдруг внизу что-то громко зашипело и, проехав немного, автомобиль остановился, осев на одну сторону. Из кабины, ругаясь, вылез шофер и подошел к заднему колесу. Люди с винтовками спрыгнули на землю. За ними слезли остальные.
      - Чертовы камеры! - ругался шофер, вытаскивая домкрат. Пассажиры принялись ему помогать.
      Вскоре подъехал второй автомобиль и, окутав их плотной стеной пыли, ушел вперед. Виктор заметил в кузове машины почерневшего от пыли Толю, который улыбнулся ему и приветственно помахал рукой. Жена Толи, видимо, сидела в кабине, а девушки лежали на тюках, укрывшись каким-то полотнищем.
      - Все-таки они нас перегнали, - с сожалением сказал Ленька и взял у шофера насос, чтобы накачать камеру.
      Вторая машина ходко шла вперед. Солнце спускалось к гребням заснеженных гор. На поголубевшем небе появились маленькие белые облачка. Все чаще стали попадаться деревья, ручьи с прозрачной водой.
      Толя удобно расположился на мягких тюках с мануфактурой, зацепившись ногами за веревки. Он успел вздремнуть после чаепития в Сурхане, и теперь его мучил голод. Хорошо бы сейчас пообедать. Где вы, домашние обеды! Только теперь он понял, какие вкусные обеды готовила мать. Эх, мама, мама! Как все неудачно получилось. Даже не попрощались как следует...
      Толя повернулся и через запыленное заднее окошко кабины смутно увидел затылок жены, сидевшей рядом с шофером. Она и здесь сумела неплохо устроиться, подумал он. Такой человек нигде не пропадет. А вот что он будет делать на новом месте, - этого Толя себе не представлял. Не ошибся ли он, согласившись поехать так далеко? Уж слишком здесь все не похоже на то, что он знал до сих пор. У Людмилы в Дюшамбе живут какие-то друзья. Но ведь можно было найти друзей и поближе. К тому же и денег мало. Надо будет сразу искать какую-нибудь работу. А что он умеет делать?
      Анатолий повернулся на другой бок и локтем зацепил Ходычу. Девушка, уставшая за целый день немилосердной тряски, только что уснула, а этот длинный медведь разбудил её. Она откинула с головы полотнище, зло посмотрела на Толю и глубоко вздохнула. Молодой человек смущенно отвернулся.
      Ходыча взглянула на бесконечную, уходящую за горизонт горную цепь, снежные шапки, розовеющие в лучах заката. Стало грустно и чуть тревожно. Ведь не даром же сидят в машине люди с винтовками в руках.
      Грузовик подъехал к маленькой речке с холодной и прозрачной водой, сквозь которую проглядывало дно, усыпанное мелкими камешками. Шофер вышел из кабины, с трудом разыскал в кузове старое измятое ведро и набрал воды.
      - Глядите, - сказал он, выпрямившись. - Вон на горе Дюшамбе.
      Пассажиры повернули головы и увидели вдали темные купы деревьев и какие-то постройки.
      Все оживились, будто стряхнули усталость, и разом заговорили.
      Шофер завел мотор, и машина снова побежала по дороге. Теперь все смотрели только вперед - туда, где смутно виднелся город.
      Автомобиль на тормозах медленно спустился с горы. Машину догнала плотная пелена пыли, обволокла сидевших на тюках людей и поползла вперед. Пришлось ждать, пока уляжется пыль и снова станет видна извилистая линия дороги. Автомобиль осторожно пополз вниз к берегу.
      Через неширокую бурную реку были переброшены толстые бревна. Ничем не укрепленные, они ворочались под колесами автомобиля и казалось, что вспененная вода вот-вот поглотит их вместе с машиной...
      За рекой дорога пошла в гору.
      Впереди открылась неширокая долина, уходящая в темные, закрытые легким туманом горы. Солнце садилось за их вершинами, в долине сгущались тени. По полям носился теплый вечерний ветерок, шумел в сухой траве, гонял по дорогам опавшие листья.
      В стороне остался маленький домик с двумя радиомачтами и часовым под навесом. Дальше потянулись глиняные заборы. Редкие прохожие с большими бородами и пышными чалмами останавливались и глядели вслед. Машина миновала мост через широкий арык и въехала в тесную от глиняных заборов прохладную улицу.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      ГУЛЯМ-АЛИ ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ДЮШАМБЕ
      Гулям-Али родился вблизи Каратага в кишлаке Абду, Гиссарского бекства.
      Он жил в лачуге, черной от дыма, протекающей во время дождя. В углу, у развалившегося дувала росла чахлая вишня. Неподалеку доживало свои последние весны старое ореховое дерево. Вдали виднелся Каратаг, изрезанный горными ручьями, утопающий в зелени садов.
      Отец мальчика Али-Азиз всю жизнь работал у каратагских баев. С хозяйского дастархана он подбирал остатки лепешек, недоеденный изюм, урючные косточки и приносил в свою нищую лачугу. Мать Гуляма умерла давно, мальчик не помнил ее. Старшая сестра Навруз, что значит новый день, сухая и сморщенная от голода, варила похлебку и кормила Гуляма и его младшего брата. Летом дети бегали по кишлаку и выпрашивали у соседей кисть винограда, яблоко или персик.
      Когда Гуляму пошел шестой год, его отец умер от холеры в Каратаге у Саид-бая. Вскоре умер брат, а через два дня - сестра Навруз.
      Гулям остался один.
      Он плохо понимал, что отец, сестра и брат больше не вернутся. Но когда к обеду не оказалось обычной похлебки, он почувствовал, что в жизни его произошло что-то страшное и непонятное. Гулям поплакал немножко, а потом нашел урюковую косточку, пососал ее и заснул в углу. В шесть лет он уже знал, как заглушить голод.
      На другой день соседи после долгих и шумных споров продали имущество его отца - полуразвалившийся домишко, маленький пустынный дворик, вишню, орех; раздали за долги домашнюю утварь. На Гуляма надели длинную белую рубаху и полосатый ватный халат. Ошеломленный и ничего не понимающий, он ушел из родного кишлака с соседями, идущими на базар в Каратаг. Оттуда люди довели мальчика до кишлака Чептура, где жил брат его отца.
      Дядя посмотрел на маленького черноглазого племянника, на своих четырех оборванных детей и подумал, что прокормить их всех он не сможет. Он пошел к Ашур-баю и, поклонившись низко, попросил взять Гуляма на работу.
      Ашур-бай считался богатым и потому почтенным человеком. Его знали в Каратаге и в Гиссаре. Гулям пас его коров, ухаживал за овцами. Приходилось много и тяжело работать. Гуляма били конюхи, пастухи, жены бая. Мальчик не понимал, за что его бьют, почему он не может спать сколько хочется, почему нельзя играть с детьми на улице.
      Однажды Гулям бросил байских коров и убежал к мальчишкам, игравшим на берегу арыка. Они купались, играли в воде, лазили в чужие сады за персиками и грушами. А когда солнце село и надо было возвращаться домой, Гулям остался ночевать в зеленой траве за кишлаком. Ночь была сырая, Гулям мёрз. Свернувшись в клубок, он еле дождался рассвета.
      Утром мальчик снова играл на улице. Новые друзья принесли ему лепешку и виноград. Потом ребята стащили большую дыню и съели ее вместе.
      Впервые Гулям почувствовал себя свободным. Он был счастлив. Но он старался не показываться на улице, где жил хозяин. Увлеченный игрой, мальчик издали следил за ненавистными воротами ашур-баевской усадьбы. И если кто-либо выходил оттуда, игра сразу же прекращалась и переносилась на другой конец кишлака.
      Дети веселой гурьбой носились по кривым улочкам кишлака, играли на мосту, купались в холодных водах Каратаг-Дарьи. А когда им все это надоедало, они убегали к подножию горы и, затаив дыхание, смотрели, как длиннобородые, измазанные в глине гончары выделывали огромные круглые кувшины-хумы.
      Прекрасным местом, где можно было спокойно выспаться в тепле, оказались печи в ашханах на базаре. Когда наступала ночь, Гулям шел туда, ложился прямо на горячий пепел и засыпал.
      Однажды Гулям бегал с друзьями по улице, стараясь поднять как можно больше пыли. Выбежав из-за угла, он налетел на какого-то человека, сбил его с ног и от испуга упал сам.
      Когда он встал и протер глаза, то увидел перед собой важного старого муллу Саид-Хакима.
      Мулла быстро поднялся и сердито спросил у мальчишек:
      - Чей это сын?
      - Он ничей. Сирота, - ответили они.
      Тогда мулла взял испуганного Гуляма за руку и повел его к Юсуф-баю. От бая мулла ушел довольный и еще более важный: он пристроил сироту.
      Мальчик снова стал работать.
      Убирали хлеб. Началась молотьба. Десятки черных, низкорослых быков кружились на току. Гулям гонял по пшенице быков с чапаром, на который садился сам, чтобы было тяжелей. Потом чапар убирали, и быки ходили по кругу - копытами обмолачивали зерно.
      Гулям вставал задолго до рассвета. Когда он приходил на ток, его зубы стучали от холода. Быки кружились на току до захода солнца. В сумерках, когда поднимался вечерний ветерок, начинали веять зерно. Люди уходили с поля поздно ночью - уснуть на несколько часов свинцовым сном.
      Однажды, измученный бесконечным хождением по кругу, Гулям не пошел спать в кишлак. Он забрался на кучу пшеничных снопов и уснул. Сон был крепкий и сладкий. Гулям не слышал, как на току появился хозяин - Юсуф-бай. Он увидел ноги Гуляма, торчащие из пшеницы, черные, обросшие корой грязи. Юсуф-бай нахмурил брови. Он схватил Гуляма за ноги и с силой рванул его вниз. Мальчик скользнул по снопам, растерянно со сна хватаясь за солому. Когда он поднялся с земли, на лице у него выступила кровь от порезов.
      Гулям убежал в Каратаг. Худой и оборванный, он толкался по базару, голодными глазами разглядывал горы арбузов, корзины янтарного винограда, ароматные персики. Облизывая почерневшие губы, мальчик бродил у лавчонок с халвой, конфетами, мешалдой. И добрые горцы в коротких халатах, обутые в мукки с вывернутым наружу мехом, давали ему яблоки, виноград, черствые лепешки.
      На базаре Гуляма увидел толстый Арбоб-Салим-бай, у которого когда-то батрачил его отец. Толстяк повел мальчика к себе. Там его накормили горячей шурпой и пловом. Он никогда не ел так много и так вкусно.
      Гулям остался у нового хозяина.
      У Арбоб-Салима была страсть к лошадям. В его конюшне стояло шесть прекрасных карабаиров. Гулям должен был по утрам водить коней к реке, чистить их и мыть. Арбоб-Салим больше всего был занят своими конями, но не забывал ни своей лавки на базаре, ни сына Камиля, ни двух своих жен.
      Кроме Гуляма, у хозяина работало еще несколько мальчиков. Трое - Ашур, Очильды и Давлят - стали его друзьями. По вечерам они забирались куда-нибудь в темный уголок и вели тихие, длинные беседы. Рыжеватый и голубоглазый Давлят, помогавший хозяину в лавке, рассказывал о том, что он видел и слышал за день.
      Как-то раз мальчики узнали от Давлята: совсем недалеко, по ту сторону хребта, есть город Самарканд, где детей учат читать толстые, тяжелые книги и узнавать из них, что делается на свете. С тех пор каждый вечер они разговаривали о Самарканде и школе. Всем захотелось научиться читать толстые книги. Они решили убежать от Арбоб-Салима в Самарканд. Друзья начали собирать сухари, обгрызенные куски лепешек, даже хлебные крошки.
      Когда все было готово к побегу, кто-то донес Арбоб-Салиму. Хозяин разделил собранные сухари на четыре равные части и заставил мальчиков съесть их. Они ели почти целый день. Воды не давали. Сухари царапали горло, крошки попадали в нос, мальчики давились, кашляли, но ели, потому что над ними стоял человек с камчой. Потом их избили.
      Осенью, когда по утрам вода в арыках была уже так холодна, что руки ломило, Давлят сообщил необыкновенную новость: в Каратаг приезжает сам эмир, - баи в мечети говорили, что он уже завтра будет здесь. Давляту не поверили - он недавно хвалился, будто у него есть настоящая афганская рупия, а когда мальчики захотели её посмотреть, показал зеленый от старости медный пятак с дыркой.
      И все же Давлят не соврал. Ранним утром зычный крик из мечети разбудил кишлак. Мулла созывал народ. Дехкан заставили поливать улицы и дорогу, по которой должен был проехать эмир.
      Прискакавшие из Чептуры всадники камчами выгоняли всех мужчин из дворов встречать повелителя Бухары. Они скакали взад и вперед - расставляли жителей кишлака по обе стороны дороги. Им пришлось ставить по одному человеку в ряд, поодаль друг от друга, потому что людей было мало - многие попрятались в садах или предусмотрительно ушли из кишлака.
      Гулям, Ашур и Очильды притаились за камнями на берегу речки. Их никто не видел. Давляту не повезло, он попался на глаза джигиту с длинными усами и шрамом на щеке. Усатый взмахнул камчой. Давлят, вскрикнув, выбежал на дорогу и стал в ряды. "У, сын собаки!" - закричал на него усатый, и мальчик зажмурился от испуга.
      Солнце припекало все сильнее. Люди стояли потные от жары, страха и ожидания.
      Но вот издалека донесся крик: "Едут!" В облаках пыли на дороге показались скачущие всадники. По рядам прокатился не то приветственный крик, не то вопль о помощи, и всадники промчались в кишлак, оставив за собой пыль и запах лошадиного пота.
      Мальчики бросились в кишлак. На площади у чайханы стояли привязанные к коновязи нерасседланные кони. В чайхане сидели вооруженные джигиты в невиданной одежде. Здесь были высокие, худые афганцы и какие-то люди в круглых бараньих шапках с суконным верхом. Одеты они были в странные, затянутые в талии одноцветные халаты с патронами на груди.
      В соседних дворах было тоже шумно и многолюдно. Гулям узнал, что эмир остановился в доме гиссарского бека Авлиёкула, недавно уехавшего в Дюшамбе. Вечером в кишлаке говорили только об эмире. Никто толком не знал, зачем он приехал в Каратаг, но шепотом передавали, будто эмира выгнали из Бухары.
      Поздно ночью, когда кишлак затих, по улицам пронеслась группа всадников. Это уходил в Дюшамбе эмирский отряд. Его провожали одни собаки долгим заливистым лаем.
      Наступило тревожное утро. Неожиданно по кишлаку пронеслась весть, что сюда идет несметное войско русских, солдаты все разграбят, уведут в плен жен и девушек, мечети закроются, а мусульмане будут насильно обращены в русскую веру.
      Богатые и почтенные люди спешили уйти вслед за эмиром. Из кишлака потянулись тяжело нагруженные арбы, навьюченные лошади, ослы, а рядом скакали всадники - хозяева всего этого добра.
      Вдали затрещали выстрелы. На улицах стало шумно. У старой мечети собралась большая толпа. Мулла, мешая молитвы с проклятиями, призывал правоверных уходить немедленно и забирать с собой все имущество, скот и съестные припасы.
      - Пусть не достанутся неверным наши богатства! - истошно кричал он.
      Люди молча смотрели в землю. Где-то неподалеку голосили женщины.
      - Какие у нас богатства? - раздался вдруг голос из толпы. - Латки на халатах, сушеный тутовник да больные животы, - вот и все наши богатства.
      Это говорил Касым-ака, один из самых бедных дехкан в кишлаке. Высокий, крепкий, широкоплечий, с крупной лобастой головой, прикрытой сдвинутой на затылок старой выцветшей на солнце тюбетейкой, он давно уже не носил чалму, чем особенно восхищал кишлачную молодежь. Старики уважали его за ум и знания. Каждую осень он ходил через горы в Фергану на заработки, оттуда приносил в кишлак много новостей и рассказывал их удивленным слушателям.
      От него узнали люди о железной дороге, о больших хлопковых заводах, о том, что рабочие в России свергли царя и еще много других, столь же необыкновенных новостей.
      Касым-ака обтер тюбетейкой потное лицо и закричал:
      - Куда пойдете, люди? Что унесете? От кого? Разве нам от русских будет хуже, чем от чиновников эмира?
      - Не слушайте этого богохульника! - снова завопил мулла. - Уходите, пока целы ваши дома, живы дети и жены. Уходите и уносите все, что имеете. Я иду с вами.
      Люди растерянно метались по улицам, не зная что делать. Кое-кто уже развязывал узлы, отводил в хлев коров и овец. Другие же, особенно старики, столпились у мечети.
      - Не ждите зла от красных! - кричал Касым. - Я видел их в Фергане. Я иду встречать их.
      - Я пойду с тобой, - сказал Усман, сын старого кузнеца.
      - И я пойду! - закричали сразу несколько молодых парней.
      К мечети подошел караван лошадей и ослов, нагруженных разным скарбом. Арбоб-Салим вместе с другими зажиточными людьми уходил из кишлака. Гулям вел двух ослов с хурджумами, из которых выглядывала кухонная утварь. На площади поднялся сильный шум. Гулям видел, как мимо мечети проскакало на конях много молодых парней, впереди - Касым-ака. Он держал палку с красным полотнищем, видимо, оторванным от чалмы. Караван во главе с муллой, сидящим на крепком высоком коне, двинулся в горы.
      К вечеру кишлак затих. Оставшиеся жители попрятались по дворам. На пыльных улицах одиноко бродили забытые впопыхах худые куры.
      Беженцы из кишлака наскоро построили в горах навесы от солнца и дождя. Пищу варили на кострах. Плакали дети, ревела скотина. Днем было прохладно дул легкий горный ветерок, ночью - холодно. Спали семьями вповалку, набрасывая на себя всю теплую одежду.
      Старики усердно молились.
      Так жили с неделю. Потом начали истощаться припасы, пришлось есть один раз в день. Слухов снизу не было никаких. Решили послать туда верного человека: пусть узнает, что там делается, вернется в горы и расскажет. Но с кем ни говорили, никто не хотел идти.
      Тогда вспомнили о Гуляме - маленьком, но смышленом батраке Арбоб-Салима. Такой если и пропадет - плакать о нем никто не будет - ведь он сирота, решили старики. Гуляму долго объясняли, что он должен говорить, о чем узнать, если попадет к русским.
      С пятью лепешками за поясом Гулям начал спускаться вниз. Он шел до самого вечера и только на закате увидел сады Каратага. Над деревьями поднимался легкий дымок. Длинной, извилистой лентой поблескивала под солнцем Каратаг-Дарья. Гулям улегся возле куста, завернулся в халат и быстро заснул.
      Утром он осторожно направился к кишлаку. Было тихо. Гулям медленно пошел по знакомой улочке. Неожиданно из-за угла вышел высокий страшный солдат с винтовкой и остановился перед Гулямом. От страха мальчик закрыл глаза, прилип к глиняному забору. Красноармеец внимательно осмотрел его, улыбнулся.
      - Ты что тут делаешь, парень? - спросил он по-русски. Гулям молча глянул на него широко раскрытыми испуганными глазами. Тогда красноармеец подошел ближе, взял его за плечо и весело сказал:
      - Айда!
      Он привел мальчика на широкий двор Тура-Ишана, сбежавшего с эмиром. Повсюду сидели красноармейцы, стояли в козлах винтовки, у забора жевали клевер расседланные кони. В дальнем углу двора Гулям увидел среди красноармейцев несколько кишлачных парней. Мальчика подвели к ним.
      - Ты откуда пришел? - спросил, улыбаясь, Шукур, которого Гулям хорошо знал.
      Мальчик все рассказал.
      - Ну вот и хорошо сделал, что пришел, - сказал Шукур. - А мы как раз собрались идти к вам в горы. Пойдем все вместе.
      Гуляму дали поесть и уложили спать на соломе. Проснулся он перед заходом солнца. Синие дымки поднимались в вечернее небо над дворами, где остались хозяева. Во дворе Тура-Ишана собралось много людей. Они сидели вокруг красноармейца, который рассказывал что-то веселое, - оттуда слышались взрывы смеха. Потом красноармеец у ворот заиграл на каком-то странном черном ящике, который растягивался, как кузнечный мех, и назывался "гармошка". Музыка была такая веселая, что многим захотелось танцевать. Сначала красноармейцы плясали одни, но потом к ним присоединились парни из кишлака. На дворе поднялась пыль, земля загудела от топота ног. И если бы из дома не вышел самый большой начальник, обвешанный ремнями, и не приказал всем идти спать, веселью не было бы конца.
      Рано утром каратагские парни двинулись в горный лагерь. С ними находился молодой, коричневый от загара, красноармеец. Он шел без оружия, накинув на плечи домотканный дехканский халат. Отряд вел Гулям.
      Обратный путь, хоть и в гору, показался Гуляму куда короче, чем в кишлак. Красноармеец - его звали Файзулло-ака - рассказывал всякие забавные истории. Гулям много смеялся. Это была самая веселая дорога в его жизни.
      В сумерках подошли к лагерю. Гулям хотел вести Файзулло-ака к своему хозяину, но красноармеец, узнав, кто это такой, сказал, что к Арбоб-Салиму у него нет дела, и присел у первого костра. Вокруг быстро собрались люди. Красноармеец в халате не испугал беженцев. Когда же он заговорил, к костру подошли даже женщины. Посыпались вопросы. Красноармеец отвечал просто и понятно. Гулям сидел рядом с Файзулло-ака усталый, но гордый. Он уснул тут же у костра, положив голову на колени красноармейца.
      Утром начались сборы беженцев в обратный путь. В полдень тронулись. Красноармейцу дали хорошего, выносливого коня. Он ехал впереди каравана, Гулям-Али сидел за его спиной и болтал босыми ногами.
      В Каратаге встретили торжественно. Собралась большая толпа, люди обнимались, будто после долгой разлуки. В толпе возвышалась высокая фигура Касым-ака, недавно вернувшегося в кишлак со своим отрядом. Он подошел к спрыгнувшему с коня красноармейцу Файзулло и крепко пожал ему руку, легко снял Гуляма с седла и осторожно поставил на землю.
      - Это ты, значит, делегат, - весело сказал он и легонько хлопнул мальчика по спине.
      На возвышение поднялся военный с красной звездой на рукаве и заговорил. Дехкане правильно сделали, что вернулись домой. Никто их обижать не будет.
      Гулям устал от длинной дороги, ему хотелось есть, а еще больше - спать. За спинами он не видел что делалось у возвышения и плохо понимал, о чем говорит военный, а после него - Касым-ака.
      Вдруг он услышал голос своего хозяина.
      - Мусульмане, - говорил Арбоб-Салим. - Всякая власть дана богом. Господин эмир прогневил господа, и всевышний послал нам новую власть. Так покоримся и превознесем мудрость и щедрость наших новых правителей. Я человек бедный, но хочу новой власти сделать подарок...
      Мальчик подошел поближе и увидел, как Давлят подвел к хозяину двух карабаирских коней из тех шести, за которыми Гулям ухаживал на конюшне Арбоб-Салима.
      - Примите все, что у меня есть, - сказал Арбоб-Салим и с поклоном подал повод начальнику красноармейского отряда.
      Тот взял повод, пожал руку Арбоб-Салиму и ответил:
      - Здесь есть человек, который хорошо использует ваш подарок. Мы передадим этих коней Касыму-Командиру. Пусть его славные джигиты хорошо защищают от врагов родной Таджикистан.
      С этими словами начальник передал повод Касыму. Красноармейцы захлопали в ладоши.
      Вечером по всему кишлаку носились вкусные запахи, в очагах горел огонь, женщины доили коров и варили шурпу. Мужчины сидели в чайхане у реки и слушали рассказ Касыма-Командира о том, как его отряд встретился у Регара с эмирскими сарбозами, пробиравшимися из Байсуна в Дюшамбе.
      Жизнь постепенно налаживалась. Красноармейцы некоторое время находились в кишлаке. Мало-помалу к ним привыкли. В свободное время они помогали дехканам по хозяйству, учили молодежь владеть оружием, вместе пели песни. В кишлаке выбрали первый Совет. Из молодых батраков и пастухов Касым-ака организовал отряд краснопалочников. Командир красноармейцев выдал десяток винтовок и несколько пар сапог. Остальные вооружились чем могли и вскоре ушли из кишлака.
      В горах шла свирепая, беспощадная война. Шайки басмачей рыскали вокруг Каратага, налетали на кишлаки. На дорогах лежали трупы лошадей. Горели сухие, как порох, травы. Осыпался на полях неубранный хлеб. Черный дым стоял над разграбленными кишлаками. Невиданно осмелели шакалы, они бегали среди развалин, не обращая внимания на людей. Всюду носились стаи ворон.
      В Каратаг нахлынули толпы нищих. Они шли из разрушенных кишлаков, с печальными, тоскующими глазами бродили по улицам, молча сидели у мечетей. Появилось много беспризорных детей. Они воровали в садах груши, таскали на базарах арбузы и дыни.
      Вскоре в Каратаге организовали детские ясли и интернат. Всех беспризорных детей приводили в большой двор Тура-Ишана. С ребят снимали лохмотья, смывали грязь, надевали на них новые рубашки, короткие штаны и вели к столу. Детей кормили вкусно и сытно, ухаживали за ними, учили - и они оставались в интернате.
      Теперь Гулям, Ашур, Очильды и Давлят все свободное время проводили возле двора Тура-Ишана. Если ворота были открыты, они усаживались на землю и жадно следили за всем, что делалось во дворе. Когда ворота закрывались, мальчики перебирались на глиняный забор и снова наблюдали, шепотом обмениваясь впечатлениями.
      Однажды под вечер они, как всегда, подошли к воротам интерната, чтоб занять свое постоянное место. Навстречу им вышел Касым-Командир в коротком халате, затянутом кожаным поясом, на котором висели большой револьвер и шашка в черных ножнах. На голове Касыма-Командира Гулям впервые увидел красную чалму с длинным, спускающимся почти до пояса концом.
      Гулям слышал, что Касым-Командир недавно вернулся в Каратаг, но еще ни разу его не видел. Касым теперь стал знаменитым человеком, не было вечера, когда бы во дворах, в чайханах, у Совета, всюду, где собиралась беднота, не рассказывали бы о его подвигах. Говорили, что отряд Касыма-Командира немало уничтожил басмаческих шаек, воевал с самим Ибрагим-беком и чуть не поймал эмира, когда тот убегал из Дюшамбе за Пяндж.
      Касым-Командир казался Гуляму похожим на сказочных богатырей, о которых рассказывал ему когда-то отец. В воображении мальчика он вырос, стал большим и могучим и скакал впереди своего отряда на белом коне, размахивая кривой саблей.
      И вдруг этот Касым-Командир оказался совсем не таким богатырем. Он подошел к мальчикам, глянул на Гуляма, улыбнулся и сказал:
      - А, делегат! Ты что здесь делаешь?
      Гулям молчал, будто проглотил язык. Тогда Очильды вышел вперед и, осторожно потрогав пальцами ножны шашки, пробормотал:
      - Мы тут интернат смотрим.
      - А почему бы вам в интернат не перейти? - спросил Касым-Командир. - Вы же сироты. Учиться будете. Людьми станете. Не вечно же вам батраками быть. А? - Он улыбнулся и, не торопясь, пошел по улице, провожаемый восхищенными взглядами мальчишек.
      Вечером Гулям, набравшись смелости, сказал Арбоб-Салиму о своем решении уйти в интернат. Арбоб-Салим пристально посмотрел на него и спокойно сказал:
      - Не дело ты задумал. Тебе не то на пути лежит. Тебя зовут Гулям. А что значит Гулям? Гулям - значит раб. Чей раб? Божий. Тебе надо стать ученым, муллой. А ты хочешь идти к неверным, к русским. Сам станешь русским, их веру примешь, забудешь веру отцов. Подумай лучше, что ты делаешь.
      И неожиданно добавил:
      - Ты оставайся у меня, Гулям, а в интернат пошлем моего сына Камиля вместо тебя.
      Но Гулям впервые не подчинился хозяину. Вскоре все четверо друзей пришли на пахнущий известью двор интерната. Их умыли, выдали яркие ситцевые рубашки, короткие штаны и указали на четыре новых топчана.
      К удивлению Гуляма вскоре в интернате оказался и сын Арбоб-Салима Камиль. По отцу его теперь звали Салимов.
      Утром детей будили и выстраивали во дворе. Их заставляли по команде подымать и опускать руки и ноги, вертеть головой, сгибаться и приседать. Потом начинались уроки. Твердили арабские буквы - смешные закорючки - и составляли из них слова. Уроки тянулись долго и скучно. Учителя-татары, учившие детей узбекскому языку, плохо понимали таджикскую речь и с трудом объяснялись с учениками.
      А в общем, жизнь в интернате была не так уж плоха. Воспитанники часто бегали воровать груши и айву, дрались с кишлачными мальчишками и всегда побеждали, потому что интернатские держались постоянно вместе.
      Однажды, когда бой был в самом разгаре и на улице стояло облако пыли, мимо дерущихся проехал верхом незнакомый юноша. Драка замерла. Незнакомец доехал до ворот интерната, слез с коня и вошел во двор.
      Все интернатские побежали домой.
      Приезжий сидел под деревом у хауза и разговаривал с учителями. Он был в зеленой рубашке, подпоясанной широким ремнем, в брюках-галифе с болтающимися внизу тесемками и в желтых полуботинках на босу ногу.
      Вскоре выяснилось, что приехавший - секретарь райкома комсомола и зовут его Яшин. Он объяснил ребятам, что такое комсомол. Гулям понял: комсомол борется с врагами советской власти, учится грамоте и помогает беднякам. Заявление в комсомол написали одно на всех, и каждый поставил внизу значки и закорючки своей фамилии. Яшин сказал, что теперь они "комсомол" и будут ячейкой. Слово "ячейка" всем очень понравилось, его много раз повторяли, меняя ударение.
      Не успел Яшин уехать, как по кишлаку поползли слухи. Говорили, что появился "комсомол", все интернатские туда записались, будут принимать русскую веру и закрывать мечеть. Все это было очень похоже на то, что говорил Гуляму Арбоб-Салим, когда тот решил уйти в интернат. Но к его словам прибавились новые; в самое ухо шептали, что всех комсомольцев скоро отправят в Москву и там отдадут в солдаты.
      Робкие и слабые - несколько человек - испугались и сказали, что они не хотят быть комсомольцами. Ребята решили их побить, но Ашур, который первым подписал заявление, сказал, что комсомолу трусы не нужны и если его повезут в Москву, то он будет только рад: Москва, во всяком случае, не хуже Каратага. И надо гнать таких, которые верят всяким слухам и бабьим сплетням. Струсивших выгнали. В ячейке осталось двенадцать человек. Секретарем выбрали Ашура, а его помощником - Гуляма-Али. Через несколько дней в ячейку пришел Камиль Салимов и сказал, что раз он грамотный, читает и пишет, то он тоже может быть в комсомоле. Ашур подумал и согласился. Камиля приняли в комсомол.
      Весной выбрали лучших учеников интерната и послали в Дюшамбе. Среди них был Гулям-Али. Арбоб-Салим долго ходил к председателю Совета и, в конце концов, уговорил его послать сына - Камиля в Дюшамбе. Ребят провожали далеко за кишлак. Они ушли в пугающее своей неизвестностью Дюшамбе с котомками за плечами и лепешками в поясах.
      Это была та самая дорога, по которой шесть лет назад, подымая тучи пыли, бежал из Бухары последний эмир, повелитель правоверных Саид Алим-хан.
      Но теперь о нем уже стали забывать.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      БЕГСТВО ПОВЕЛИТЕЛЯ
      4 марта 1921 года "его высочайшая светлость" дженаби-али Мир Саид Алим-хан эмир Бухарский переплыл ледяные воды Пянджа и вступил на берег Афганистана. В наскоро поставленном шатре он снял мокрые сапоги и протянул голые посиневшие ноги к углям сандала. Эмира трясла лихорадочная дрожь, позади молча стояли по-походному одетые придворные. За шатром, под моросящим холодным дождем, слышался говор, ревели верблюды, ржали кони. Быстро темнело. Надвигалась ночь, усиливался северный ветер, дождь грозил перейти в снег.
      Эмир неудобно сидел, ломило в пояснице. Ноги согревались, и блаженное тепло растекалось по ожиревшему телу. Он низко склонился и закрыл глаза. Ушел куда-то шум, и в дремотной тишине медленно поползли мысли, видения, воспоминания. Как быстротечно время. Сколько событий прошло за этот короткий срок. Полгода...
      Никогда не забыть ему этот день. Утром в спальню вбежал кушбеги Низамутдин Ходжа и, заикаясь от волнения, сообщил, что на Бухару идут огромные толпы дехкан и красные войска. Они уже заняли кишлаки Сафарджуп, Арбоб, Раджибай и подходят к предместьям столицы.
      Эмир вскочил, с трудом просунул дрожащие руки в рукава халата и велел созвать всех, на кого еще надеялся. Совещание было коротким. Во дворце все ближе слышались разрывы артиллерийских снарядов. Из Кагана стреляли морские орудия, на воздух взлетали глиняные постройки уже вблизи самого Арка. Эмир бросил в бой свою гвардию, но и она не сдержала наступавших. Кушбеги приказал запереть в кишлаке Багаутдин воду, лишив драгоценной влаги станцию Каган и бухарскую железнодорожную ветку. Абдул-Захир парваначи сообщил, что сарбозы эмира в жарком бою сначала окружили и отбросили от кишлака Пир Мирза-Умар красный полк, но удержаться не смогли. Над городом летают аэропланы, сбрасывают бомбы. Разрушено много домов. Тогда встал муфтий аскар и сказал: "Надо бросать Бухару..." Никто ему не возражал.
      До вечера эмир слонялся по дворцу, вышел во двор, походил там, опасаясь приближаться к стенам Арка, заглянул в канцелярию кушбеги, в мечеть, прислушивался к орудийным выстрелам и, перебирая четки, смотрел, как по указаниям Низамутдина Ходжи всюду шли торопливые сборы. Каждый был занят своим делом. Казалось, об эмире все забыли.
      На следующий день утром снова вошел кушбеги. Он крикнул с порога:
      - Больше ждать нельзя! Надо уходить.
      В тот же день последний повелитель Бухары бросил свою столицу, игрушечный дворец и откормленную челядь. По Каршинским воротам били прямой наводкой орудия красных. С трудом вырвавшись из объятого паникой города, обгоняя арбы с беженцами, пятисотенный отряд сопровождавших эмира афганцев и кавказцев плотной колонной несся по Каршинской дороге. Огромный хвост пыли тянулся за ним по осенним полям. Кони срывались в галоп, всадники оглядывались, будто сзади их настигала погоня.
      Двести верст до кишлака Чим-Курган отряд проскакал за два дня. Потом поехали тише, чаще делали привалы, больше отдыхали.
      Осень была жаркая. В садах висели гроздья винограда, румянцем наливались персики. Когда эмирский отряд приближался к кишлакам, люди убегали далеко в горы.
      Эмир постарел за эти дни, почернел от ветра, пыли и горя. На привалах он был раздражителен и зол. В кишлаках он устраивал оргии - хотел забыться.
      Через неделю путники издали увидели на возвышенности сады Дюшамбе.
      Здесь эмира встретил гиссарский бек Авлиёкул. Со стороны казалось, что все шло как полагается. Глухо гудели затянутые кожей глиняные нагара, ревели длинные карнаи, но Саид Алим-хан вспоминал свой последний приезд в Дюшамбе, когда улицы были устланы коврами и сотни людей склонялись в поклонах чуть ли не до земли. А сейчас кишлак был пуст. Многие жители Дюшамбе с семьями и скотом бежали от эмирского отряда в Варзобское ущелье.
      Эмир не спал почти всю ночь и на рассвете выехал в Курган-Тюбе.
      Прошла неделя. Слухи о приближении красных утихли. Кушбеги Низамутдин Ходжа оставил воевать с ними хитрого и злого Бури Баташа, а сам с остатками армии в триста человек прискакал в Дюшамбе.
      В кишлак постепенно возвращались скрывшиеся в горах жители. Кушбеги с сотней кавказцев, действуя нагайкой и саблей, навел порядок. Эмира почтительно пригласили обратно в Дюшамбе. "Его высокостепенство" сначала для вида отказался, а потом милостиво принял приглашение. Встреча, устроенная чиновниками и духовенством, превзошла все его ожидания. На протяжении десяти верст, от кишлака Хазрати Мавлоно до Дюшамбе, в два ряда стояли верноподданные, согнанные из окрестных кишлаков. Они почтительно и даже, как казалось, радостно приветствовали своего всемилостивейшего повелителя.
      Саид Алим-хан проехал, как предписывает ритуал, между рядами низко склонившихся людей. Впереди скакал удайчи, по сторонам эмира бежали скороходы, позади ехали телохранители и свита. В Дюшамбе ему устроили пышный обед. Эмир опять почувствовал себя властелином.
      "Его высочество" решил перенести свою столицу в Дюшамбе. Здесь он снова приступил к управлению страной. Работы накопилось много, а рядом не было всезнающего и всеумеющего Ходжи Низамутдина. На второй день после возвращения эмира он умер от ушибов, свалившись с коня. Опасаясь эмирского гнева, скрылся гиссарский бек Авлиёкул. Пришлось послать за ним погоню, арестовать непокорного слугу и конфисковать его имущество. Надо было раздавать награды и чины выслужившимся, наказывать строптивых и непочтительных, забирать в казну их имущество. Для начала на площади Дюшамбе публично казнили двадцать шесть дехкан, громко говоривших о приближении красных.
      Временами Саид Алим-хан становился мрачным и неразговорчивым. Тогда он запирался в комнате и часами сидел там, уставив глаза в одну точку. В эти часы его было опасно беспокоить.
      Эмир вспоминал события, предшествующие его бегству. Все началось с того, что в Петербурге свергли с престола царя Николая. Саид Алим-хан тогда не беспокоился. Власть взяли в руки весьма почтенные люди. Некоторых он знал - встречался в Петербурге.
      Он даже решил установить отношения с Временным правительством - в марте 1917 года послал новому министру иностранных дел России телеграмму, в которой писал:
      "Я приказал в сегодняшний великий день, 10 марта, совершить моление в мечетях Бухары о даровании победы русскому оружию и о ниспослании господом богом полного счастья России при новом демократическом правительстве, обеспечивающем полное свободное развитие всем национальностям и народам".
      Все же пришлось согласиться на манифест о реформах. Манифест был составлен расплывчато и туманно. Там говорилось о решении "осветить Бухару светом прогресса и знания", о справедливом правосудии, о "развитии в эмирате промышленности и торговли, в особенности с могущественной Россией". Предполагалось устроить в Бухаре типографию (до сих пор книги переписывались от руки). И даже "в ознаменование торжественного сего события, в тесном единении с великой покровительницей нашей Россией, повелеваем ныне отпустить на свободу, с согласия и одобрения народа, заключенных в тюрьмах".
      Но бухарские муллы, ишаны и чиновники, которые выдавали себя за народ, "не согласились и не одобрили". Толпа фанатиков собралась у Арка и избила манифестантов, приветствовавших реформы.
      Резидент Временного правительства в Бухаре Миллер вызвал из Самарканда роту солдат. Порядок был восстановлен.
      13 апреля в Новой Бухаре хоронили убитого муллами на площади Арка Нуруллу Гафурова. Эмир испугался революционно настроенной толпы, участвовавшей в похоронах. Он спешно вызвал из Каршей Ходжа Низамутдина и назначил его кушбеги, вместо Насрулла-бия, струсившего и готового на все уступки черни.
      Низамутдин-Ходжа оправдал его доверие. Он выдал из казны деньги духовенству, и муллы, окрыленные поддержкой эмира, снова набросились на недовольных. Низамутдин-Ходжа не раз выручал престол.
      А потом все пошло прахом.
      Большевики захватили власть сначала в Петербурге, потом в Москве, а затем - в Ташкенте. С каждым днем революция приближалась к стенам священной Бухары.
      Саид-Алим-хан нервно вскакивал и начинал бегать по комнате. Толстый живот его колыхался, глаза выкатывались. Он стонал от злобы.
      О! Он показал тогда этим босякам, что значит власть эмира! Палачи уже не в силах были резать горло врагам престола. Их просто стали душить в регханах, привязав за шею веревку. Во славу эмира так умертвили не меньше полутора тысяч человек. Но и это не помогло.
      В Ташкент приехал Фрунзе. Эмир много слышал об этом большевике. Он разбил Колчака, старых генералов царя. И все-таки Саид Алим-хан решил воевать.
      Война - не простое дело. Пришлось мобилизовать людей, заготовлять продовольствие, военное снаряжение. Требовались деньги, деньги, деньги. Эмир обещал купцам хорошую торговлю каракулем, хлопком, кипы которого росли на складах с каждым днем. Купцы открыли тугие кошельки. Деньги потекли в эмирскую казну.
      Со всех сторон стекались новые люди. Это были офицеры русского царя, из разгромленных большевиками белых армий, военные, присланные султаном из Турции. Даже из Мешхеда в Бухару пробрались три английских офицера с письмом от командира, разбитого большевиками в Закаспийской области. Англичанин обещал помощь в войне.
      В начале августа прибыли послы от басмаческих курбашей и мулл Ферганы. Они просили скорее начать газават - священную войну за ислам.
      Все было готово к вооруженной борьбе против большевиков. Но "пока тонкое рвется, толстое вытягивается".
      Восстание началось в Чарджоу, 16 августа там открылся курултай большевиков Бухары, а через неделю повстанцы захватили Сакар-Базар, затем бунт вспыхнул в Кермине и Шахрисябзе. Восставшие обратились к Советскому правительству в Туркестане: они просили помочь им в борьбе против эмира.
      Фрунзе отдал приказ Красной Армии - выступить на помощь народу Бухары.
      29 августа красные части подошли к Бухаре, на рассвете следующего дня эмира разбудил страшный грохот. Это взорвалось 800 килограммов взрывчатых веществ, заложенных в стену, окружающую город. В пролом устремились красные войска и толпы вооруженных чем попало людей.
      Эмиру пришлось уходить.
      Никогда не забыть ему этих черных дней. Но он еще вернется и расплатится за все. Пусть не ждут от него никакой пощады враги престола.
      За шесть месяцев пребывания эмира в Дюшамбе казнили несколько сот человек, а их добро забрали в казну. Однако это не поправило денежных дел. Надо было искать новые источники дохода.
      Тогда эмир повелел объявить во всех мечетях, что главными виновниками его бегства из столицы являются евреи: они виновники нападения русских на Бухару.
      Начались еврейские погромы. Озверевшие опричники эмира разрушили кварталы еврейской бедноты в Дюшамбе, вырезали население и забрали все имущество. Еврейские купцы внесли эмиру большие деньги и сохранили свою жизнь. Остальные - беднота, кустари и ремесленники - пали жертвой эмирской изобретательности.
      В казну эмира поступило около миллиона рублей. Однако этого было мало. Решили выпустить бумажные деньги, но в Дюшамбе не нашлось красок. Деньги белого цвета никто не брал.
      Саид Алим-хан устал от государственных дел. Ему потребовался отдых и развлечения. Надо было набирать новых жен, взамен оставленных в Бухаре. Чиновники и баи преданно смотрели в глаза эмиру, низко кланялись, но дочерей отправляли в горы, в дальние кишлаки.
      Пришлось силой увезти из кишлака Тоды восьмилетнюю дочь чиновника Темир-Шо-Бия. Девочка болела туберкулезом, отец плакал, падал на колени перед эмиром. Утром девочка умерла.
      Попытки создать новый гарем продолжались. Нашли десяток вдов, несколько бачей и привели к эмиру. Боялись, что не понравится, но повелитель остался доволен.
      Он целыми днями валялся на коврах, пускал к потолку клубы голубого дыма и лениво вспоминал прошлое.
      Вот он и бежал из благородной Бухары. Из той Бухары, где властвовали его предки из славного рода Мангитов - непобедимые, гордые и могущественные ханы. Впрочем, не так уж долго Мангиты владели Бухарой. Романовы больше трехсот лет правили Россией, а последний из них, когда-то страшный Николай II - расстрелян.
      А Мангиты? Они не больше ста тридцати лет правили в Бухаре. Да, это можно подсчитать. Получается ровно 136 лет. Нужно считать с 1199 года хиджры, когда в месяце шаабане взошел на престол эмир Маасум из рода Мангит - самого сильного, самого именитого из всех узбекских родов. Недаром привел его сюда Чингис-хан.
      Какой это год будет по русскому счету? - 1784. О, эти русские! Если б дед Музаффар был умнее и дальновиднее, он смотрел бы не на север, а на юг. Там англичане. С теми можно было сговориться. Правда, свяжись дед Музаффар с англичанами, не видать бы ему, Саид Алиму, бухарского трона. Тогда после смерти до да эмиром стал бы не отец, а его старший брат Абдул-Малик-хан, который всегда искал дружбы и поддержки у англичан. Из-за этого ему и пришлось бежать в Индию от упрямого отца, уступив престол младшему брату. Э, да что там Англия! Разве он, Саид Алим-хан, вначале этого проклятого года не послал гонцов в Дели и не предложил попечению английского правительства тридцать пять миллионов фунтов стерлингов? И, кроме того, разве он не обязался безоговорочно включить свое государство в состав Британской империи?..
      Времена меняются. Можно завидовать предкам. Они наслаждались жизнью. Они жили, как хотели. Правда, и у них были крупные неприятности, но разве можно их сравнить с сидением в этой проклятой дыре - Дюшамбе?
      Эмир пускал голубые клубы дыма и вспоминал дворец в Бухаре, дворец в Крыму, дворец в Петербурге. Увидит ли он их снова?
      19 февраля 1921 года черной ветреной ночью из Денау прискакал взволнованный командующий эмирскими войсками - Бури Баташ с грозной вестью: войска Красной Армии выступили из Байсуна.
      В ту же ночь последний бухарский эмир бежал из Дюшамбе. Бесснежная, слякотная зима подходила к концу. По дороге к пограничному кишлаку Чубеку медленно двигался длинный караван из 50 верблюдов, тяжело нагруженных награбленным в Дюшамбе добром. Лошади с усилием вытаскивали ноги из густой и вязкой грязи.
      В Чубеке Саид Алим-хан отдыхал три дня. Он все еще ждал хороших известий. Но их не было.
      Эмир перешел Пяндж. Выбравшись на каменистый берег чужой земли, он в последний раз взглянул на вотчину своих отцов. На том берегу ровно и грозно шумели высокие камыши.
      Красные войска заняли Дюшамбе.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      ВИКТОР СМОТРИТ В БУДУЩЕЕ
      Виктор и Ленька слезли у гаража с машины. Шлепая в темноте по недавно политым тротуарам, пошли за своим попутчиком, следователем Мирзоевым. Улицы освещались висящими у лавчонок фонарями "Летучая мышь". Визгливо кричали ашханщики - расхваливали свои кушанья. У одной лавки под огромной уродливой лампой ели мороженое. Вскоре пошли переулками. Идущий впереди Мирзоев то и дело кричал: - "Осторожно!" - и ноги с опаской опускались на землю. Наконец, в одном тихом переулке через пролом в глиняном заборе вошли во двор, где жил Мирзоев.
      Спать все улеглись на глиняном возвышении под огромной чинарой. После зеленого потолка уютной ленинградской комнаты, после низкого и темного свода душного, пыльного вагона Виктору странно было видеть над собой бесконечное звездное небо, вдыхать прохладу ночи.
      Проснулись рано - низкое утреннее солнце светило прямо в глаза. Умылись холодной арычной водой и пошли завтракать на базар.
      Город выглядел таким свежим, будто тоже только что умылся. Полуголые, коричневые от загара люди стояли в арыках по колено в воде и поливали дорогу. Вода прибивала пыль, рождала прохладу, пахло, словно недавно прошел дождь.
      На базаре звучал веселый, неумолчный шум. Виктор и Ленька долго бродили среди длинных фруктовых рядов, где в плетеных коричневых корзинах лежал виноград, высились горы арбузов и пахучих дынь. Они побывали в хлебном ряду, где продавались горячие лепешки, у лавчонок со сладостями и лотков с яркими тюбетейками, издали похожими на цветы.
      Шашлычники громкими голосами расхваливали свои шашлыки и пельмени, чайханщики зазывали выпить душистого зеленого чая. Люди с полными бурдюками за спиной звонко и пронзительно выкрикивали: "Об-дарья! Об-дарья!" Они продавали холодную воду.
      Потолкавшись по базару, Виктор и Ленька, потные и голодные, зашли в столовую под навес и плотно позавтракали. Время было отправляться в Обком уже девятый час утра, скоро в учреждениях начнутся занятия. По дороге Ленька вспомнил, что он забыл в чемодане какие-то бумажки, и ушел искать двор, где они ночевали.
      Виктор миновал кривые переулки с желтыми растрескавшимися глиняными заборами и вышел на широкую людную улицу. Навстречу, очевидно на базар, ехали верховые с мешками, перекинутыми через седла, шли пешеходы с корзинами на головах. Человек в порванном халате и с огромной чалмой гнал длинной палкой десяток низкорослых длинноухих ослов. На животных висели с обеих сторон чуть ли не до земли домотканые, туго набитые зерном серые мешки.
      Солнце начинало припекать, становилось жарко.
      На углу Виктор увидел маленький, замызганный автобус, ожидавший пассажиров. Он сел в машину. Через пять минут автобус, подымая пыль и дребезжа всеми своими частями, загромыхал по улице. Молодой человек смотрел в окно. Перед ним открывался пестрый, незнакомый город. Справа проплыли необычного вида арки, длинный забор. Свернув в сторону, автобус остановился у большого одноэтажного дома. Дом стоял на самом краю города, его окна смотрели в степь, уходящую к невысоким, затянутым дымкой горам. Над входом высился круглый, похожий на глобус, герб, по фронтону выведена надпись: "Центральный Исполнительный Комитет".
      Виктор разыскал областной комитет комсомола.
      Здесь было пусто. Перевязанные папки с бумагами, растрепанные книги лежали на полу, на подоконниках.
      Виктор уже собрался уходить, когда в одной из комнат увидел светловолосого, широкоплечего парня. Он сидел на столе, склонившись над бумажкой, и что-то задумчиво чертил. Виктор подошел поближе и увидел, что парень играет сам с собой в "крестики-нолики".
      - Что, секретаря нет?.. - спросил он.
      - Тебе какого, технического или ответственного?
      - Того или другого...
      - Нема никого, - не поднимая головы, ответил парень и добавил: Приехал?..
      - Приехал.
      - Ну что ж, работать будешь. Тут работы хватает. Ты на какую приехал?
      - Не знаю. У меня письмо из Самарканда, от ЦК.
      Светловолосый парень бросил на пол бумажку к спросил:
      - Гроши есть?
      - Немного есть, - удивленно ответил Виктор.
      - Пойдем чай пить в буфет.
      - Пойдем.
      Буфет находился в садике. Под яблонями стояли столики, табуретки, буфетная стойка.
      Парень сел, протянул Виктору руку и сказал:
      - Познакомимся, что ли, Шовкопляс. Игнатом звать.
      Виктор назвал себя. Игнат заказал чаю и булочек.
      - Как доехал?.. - обратился он к Виктору. - Дороги наши понравились?
      - Сказать правду, не очень, - признался Виктор.
      - Теперь у нас хорошо! А ты бы вот года два назад приехал. Вот тогда действительно было... По две недели оказию ждали. Соберется, значит, несколько машин, обоз, воинская часть. Потом все вместе и отправляются. День едут, два с басмачами бьются и снова дальше едут.
      - А ты давно здесь?.. - спросил Виктор.
      - С двадцать пятого, - с заметной гордостью ответил Игнат.
      Помолчали.
      - Эх, сейчас у нас на Киевщине хорошо, - мечтательно сказал Игнат. Смородина, малина, груши какие.
      - А ты давно дома не был?
      - Да вот как приехал сюда...
      - Не выезжал, значит?
      - Ну, как тебе сказать. Выезжать-то выезжал, да никак не мог доехать вот в чем беда... Два раза получал отпуск. Деньги собирал. Думал, вот уж дома отдохну, в сосновом лесочке погуляю...
      Шовкопляс махнул рукой.
      - Доедешь до Термеза, а там уже телеграмма ждет. Вертай, значит, друже, обратно: дела важные. Пойдешь это с горя на термезский базар, купишь тюбетеек разных и прочей ерунды, пошлешь дорогим родственникам, да на том и отпуск кончится. Так и вертаемся назад. Эй! Шамбе! - крикнул он, увидев проходящего по двору парня в белой рубашке и яркой тюбетейке.
      - Секретарь горкома, - сообщил он Виктору.
      "Какое странное имя, - подумал Виктор, - Шамбе значит суббота. Это как у Робинзона Крузо - он Пятницей прозвал своего друга. А тут суббота секретарь горкома".
      Шамбе подошел, поздоровался.
      - Из Ленинграда приехал? - спросил он у Виктора и, не дождавшись ответа, повернулся к Шовкоплясу. - А твои как дела?
      - Да вот жду Васю. Куда пошлет.
      - А в Гарме что?
      - Ты ведь знаешь, какой там народ сидит. Разве с ними сработаешься. Сволочь.
      - Они на тебя материал прислали, - сообщил Шамбе.
      - Знаю. Они на всех пишут. Склочники. Один Камиль Салимов чего стоит.
      - Да, это - пройдоха.
      К столику подошел рябой, худощавый парень.
      - Эй, вы! Чего сидите? - сказал он. - Товарищ Корниенко уже давно пришел.
      - Как? Когда? - всполошились все.
      В коридоре слышались голоса, хлопали двери. Возле комнаты секретаря обкома комсомола стояло несколько человек. Среди них был и Ленька. Виктор познакомил его с Шовкоплясом и Шамбе. В кабинет он зашел вместе с Ленькой.
      Здесь, как и в других комнатах, у стены лежали перевязанные бечевкой папки, посредине на некрашенном деревянном полу стоял облезлый письменный стол. На единственном стуле сидел сам Корниенко, или Вася, как называли его друзья, - высокий, худой человек лет двадцати пяти. Маленькая голова его была подстрижена ежиком, лицо невыразительное, но небольшие голубые глаза смотрели остро. Вася всегда улыбался немного насмешливо, немного снисходительно. Кубанец родом, он имел пристрастие к кавказским рубашкам, мягким сапогам без каблуков и поясам с серебряным набором. Он прочел переданное Ленькой письмо из ЦК, хотел было предложить сесть, но вспомнил, что стульев больше нет, и улыбнулся.
      - Это хорошо, что к нам ребята из Ленинграда едут, - сказал он. Только вы не думайте, что к теще на блины приехали. Трудновато здесь у нас. Поработать придется, как следует. Вы хоть знаете, куда попали?
      - Да так, приблизительно, - сказал Виктор.
      - Ничего вы, друзья, не знаете, - перебил его Корниенко. - Даже представления не имеете. Это вам совсем не Ленинград. Советская власть здесь еще только-только стала укрепляться. Вы про гражданскую войну в книжках читали, да, может, еще кое-что помните, хотя и малы были. А здесь эта война, можно сказать, только на-днях кончилась, да и то не везде. Людей мало. Местные кадры по пальцам пересчитать можно.
      В кабинет вошел Шамбе и уселся на корточки под окном.
      - Знакомы? - спросил Корниенко - Шамбе - секретарь горкома. Вот он вам при случае расскажет, как тяжело приходится иногда. Но, в общем, не робейте. Работать пошлем на такие участки, где, может, сначала и трудновато будет, да ничего - привыкнете. Все мы здесь так начинали. К народу присмотритесь. Язык изучайте. А главное, горячку не порите. А то можно такое наделать, что потом не расхлебаешь. Вот как Шовкопляс. Знаете такого?
      - А что с ним случилось? - поинтересовался Виктор.
      - Да вот будет бюро, узнаете.
      - А нам можно на бюро присутствовать? - быстро спросил Ленька.
      - Не только можно, а даже обязательно, - отозвался Корниенко и встал. Ну, благословляю вас, - он шутливо простер руки над столом, будто и в самом деле благословлял.
      Заседание бюро обкома происходило в просторном кабинете председателя ЦИКа, уехавшего в командировку по районам. В большой светлой комнате посредине стоял длинный, покрытый зеленой суконной скатертью стол. Вася Корниенко сидел на председательском месте, остальные - за столом и на диванах.
      Здесь Вася уже не был похож на человека, которого Виктор видел при первой встрече. Тогда за простой сердечной беседой он показался ему добродушным парнишкой, дружески настроенным, веселым, улыбающимся. А сейчас Вася хмурил брови, говорил негромко, строго постукивал карандашом по столу. Справа от него сидел красный и злой Игнат Шовкопляс. Разбирался его вопрос.
      - Ну вот, достукался, - сердито сказал Вася. - Значит, послали мы товарища Шовкопляса на укрепление в Гарм, большую работу доверили. А он что? - Вася бросил на Шовкопляса быстрый и не суливший ничего хорошего взгляд и обернулся. - Я спрашиваю: а он что? Поначалу явился в один кишлак. Собрал людей и говорит: я к вам приехал коммуну создавать. Какую коммуну? Где? А ты с секретарем окружкома партии посоветовался?
      - Так он же здесь в больнице лежит. Малярия затрепала, - мрачно пробурчал Шовкопляс.
      - Вот ты и воспользовался тем, что тебя никто не одернул! А какая может быть там коммуна? Ты, товарищ Шовкопляс, слыхал звон, да не знаешь где он. Это в России, верно, начали колхозы создавать. Так там же совсем другое дело. Там государство крестьянам машины дает. Там партийные организации этим занимаются. Там люди подготовлены. А здесь что? Не то, что машину - колеса еще не видали. Летом на санях с гор ездят. Коммуна, чтоб вместе обедать садиться? А что в котел будут класть - ты об этом подумал? Не все сразу делается. Придет время, и партия нам скажет: помогите дехканам в колхозы объединиться. Выполним. Только всё это надо подготовить как следует. И не одному браться за такое дело. Горяч ты больно, Игнат. Взял и объявил, что все общее будет. А что там есть? Голые камни, землю тюбетейками меряют, полгода сушеный тутовник едят, зерна не хватает. Товарищи члены бюро, это первое дело. Есть и второе.
      Игнат тяжело вздохнул и принялся сворачивать листок бумаги пополам, потом еще и еще пополам. Он начинал нервничать. Корниенко налил себе из чайника в пиалу холодный чай, выпил и продолжал.
      - Кишлак Ясман-Дара известен как старое логовище бежавшего в свое время бандита Фузайля Максума. Там жили два его старых дружка - баи Рахим Понсад и Гадо, или как его там?
      - Так, - снова пробурчал Шовкопляс.
      - Словом, это были вполне нормальные баи. Своих дехкан грабили, басмаческие шайки собирали, с нами воевали. И когда их прижали - пришли сдаваться и бандитов своих привели. Расстрелять бы тогда этих кровососов и делу конец, но положение в то время было сложное, и Советская власть в 28 году их амнистировала. С тех пор они, как змеи в норе, затаились. Может быть, они даже какие козни против нас и готовили, но об этом никто не знал. Так вот, прибывает в Ясмаи-Дару товарищ Шовкопляс. Порядок, значит, наводить. И первым делом приказывает: посадить баев в кутузку. Ну, конечно, председатель джамсовета перед таким высоким начальником на цыпочках ходит. Взял и посадил баев. День сидят, другой сидят. Муллы во всех мечетях крик подняли. Байские прихвостни вооружаться стали. А ночью председателя джамсовета зарезали, кутузку разнесли и баев освободили. Они на коней и в Гарм - жаловаться. Говорят: Советская власть нам прощение объявила, а нас снова притесняют. Кое-как успокоили их и домой отослали.
      Вася снова выпил чаю и встал.
      - Вот что ты наделал, товарищ Шовкопляс. Кто тебе позволил самовольничать! Ты что думаешь, партия не учитывает сложности обстановки в Гарме. Разве легко было ей разгромить басмачей и дать людям спокойно пахать и сеять. Надо помнить, что за каждым нашим шагом следят враги, каждую нашу ошибку используют. А ты решил быть умнее всей Советской власти. Левацкие штучки выкидываешь. Смотри шею не сверни. Мы тоже тебя за это по головке не погладим. Больше в Гарм не поедешь. Хватит. Тут на тебя писем да заявлений столько - читать некогда.
      Вася сел, вытер платком лицо и шею и постучал карандашом по столу, чтобы прекратить шум.
      - Поговорю в обкоме партии, что с тобой делать. А пока в Дюшамбе останешься. Может быть, пойдешь в ЦИК работать. Инструктором. Мы туда уже одного послали - Гулям-Али из типографии. Молодец парень. Учись у него. И читай побольше. Основоположников читай - грамотнее будешь.
      Сразу же было решено вместо Шовкопляса послать в Гарм Леньку.
      - Он человек новый, - сказал Вася Корниенко. - Надо там порядок навести. Ну, да об этом мы еще с ним поговорим.
      - А этого дядю, - сказал Корниенко, указывая на Виктора, - раз он заводской парень, мы в профсоюзы пошлем. Представителем от обкома. Будет интересы молодежи защищать.
      Пока разбирались остальные вопросы, Виктор разговорился с секретарем горкома Шамбе. Это был крепкий, невысокий юноша, с широким лбом, слегка приплюснутым носом и черными, вздыбленными волосами. Шамбе родился и вырос на Памире, окутанном в глазах Виктора дымкой романтического тумана.
      Заседание кончилось. Корниенко попросил Леньку остаться: он хотел сегодня же вручить ему письма, дать кое-какие советы, указания.
      - Выезжать завтра утром, - сказал он.
      Виктор хотел было дождаться Леньку, но тот сказал, что у него есть дело в Наркомземе и попрощался.
      Виктор пошел один бродить по городу, где предстояло жить и работать.
      Город строился.
      По разъезженным, пропыленным дорогам от Термеза, мимо зеленых кишлаков, урюковых рощ и хлопковых полей ползли тяжело нагруженные длинные обозы с железом, бревнами, досками. С обозами шли строители - самарские, ярославские, костромские, вологодские. Шли с семьями, с инструментами, с изнывающими от жары детьми и надеждами на теплую зиму и приветливую солнечную страну.
      По дороге половина пришельцев сваливалась от непобедимой малярии. Укрывшись дырявыми ватными тужурками, строители неделями отлеживались в придорожных чайханах, а как только им становилось лучше, - снова упорно шли дальше.
      В городе стучали топоры, визжали пилы, и бородатые высокие ярославские плотники обучали жителей Гарма и Матчи своему мастерству. Не хватало леса, не хватало стекла, железа. Но город рос, день рождал дом, а месяцы - улицы и кварталы.
      Везде копошились полуголые люди, тщательно размешивая жидкую глину. А потом они набивали глиной деревянные формочки и вытряхивали из них на землю аккуратные, четырехугольные, похожие на коричневые хлебцы, кирпичи. Город нуждался в кирпичах, как голодный в хлебе. Город строился. Город рос на глазах. Вперед, в степной простор он бросил одинокий пока дом, как веху, к которой должно было тянуться строительство. Это был дом ЦИК'а и Совнаркома. С его крыши виднелся кишлак Кокташ, центр соседнего района. Далеко внизу, под обрывом катила свои воды холодная и мутная река Кафирниган.
      Отсутствовали еще стекла в домах мужского и женского педтехникумов, расположенных один против другого позади здания ЦИК'а, но занятия уже шли во всех классах. Рядом с женским педтехникумом, возле арыка завтракали рабочие типографии. У них еще не было своей столовой. Дальше строились два больших дома, а кирпичи для них делали на противоположной стороне улицы в глубокой яме, которая будет котлованом для фундамента еще не спроектированного здания.
      Позади строющегося города лежал старый большой кишлак с густыми садами и тенистыми улочками. Кишлак носил странное название - Дюшамбе, что значит понедельник. Убегая от узких, извилистых глиняных улиц кишлака, город вырвался далеко в желтую степь: он постепенно обрастал глиняными мазанками, беленькими домиками под железными крышами, прямыми улицами, полосами будущих тротуаров, столовками и тумбами для афиш.
      Предприимчивые люди захватывали пустые площадки, быстро застраивали их низенькими подслеповатыми мазанками. Еще глина на стенах не успевала высохнуть, как мазанки уже сдавались приезжающим работникам за большие деньги.
      Кишлак Дюшамбе потерял свой восточный облик. Во дворах, где жили патриархальные таджикские семьи, шумели примусы, покрикивали на светловолосых загорелых детишек русские женщины. Во всех дворах жили постояльцы. Они наскоро сколачивали из досок топчаны, покупали ситцевые ватные одеяла и ярко размалеванные чайники. Коверкая русские и таджикские слова, они кое-как договаривались с хозяевами и налаживали семейный уют.
      Хозяин уродил жен и детей во внутренний двор, ставил в калитке мальчишку следить, чтобы новые жильцы не лезли на женскую половину, а сам уходил на весь день. Жены и дочери ощупывали одежды русских женщин, когда те приходили к ним за молоком, удивлялись, что ноги у них открыты, а штаны такие короткие, что даже не доходят до колен.
      Город становился музеем невиданных вещей. Приезжая на базар из далеких горных кишлаков, люди впервые в жизни видели автобус и граммофон, примус и велосипед, электрическую лампочку и многое другое. О чудесах нового города в горах ходили легенды, путники пели о них песни, слепые нищие сочиняли стихи.
      Люди нового города жили в тесных глиняных мазанках, под навесами, а то и в палатках, но работать ходили в светлые каменные дома с блестящими полами и большими окнами. Быстро покрывалась булыжником первая в городе, главная Ленинская улица.
      Там, где кончался старый базар - пыльный, грязный, с глухими закоулками, с тесными лавчонками и кустарными мастерскими, - там, посредине небольшой площадки на сером граните пьедестала высился памятник: бронзовый Ленин протягивал руку вперед - в будущее.
      Позади памятника доживал свой век старый, нищий и невежественный кишлак - последнее пристанище "его высочества" Саид-Алим-хана, эмира бухарского.
      Впереди - куда указывала бронзовая рука вождя - разбегались прямые и широкие улицы только что по строенного города. С утра они пестрели халатами, тюбетейками, белыми рубахами. Прижимаясь к заборам, проходили закутанные в серые паранджи женские фигуры. Пылили редкие автомобили, ехали всадники. Затем наступало затишье. После полудня, когда становилось нестерпимо жарко и закрывались на перерыв все учреждения, улицы снова наполнялись людьми, они растекались по дворам, столовым и чайханам, и город замирал, наблюдая за медленно уходящим солнцем. А когда оно прикасалось к зубцам Гиссарского хребта, из дворов снова выходили бронзовые люди и заливали уличную пыль теплой арычной водой.
      Солнце закатывалось. От политых улиц поднималась влажная духота. Пахло мокрой пылью. Быстро густели короткие субтропические сумерки, всходила желтая луна. Во дворах звенела посуда - собирались ужинать. Пел под звуки дутара высокий мужской голос. Долго звучала в вечерней тишине нежная, тоскующая мелодия песни.
      Возвратившись домой, Виктор до позднего вечера рассказывал Леньке о городе, который, как ему казалось, он весь обошел и осмотрел. На следующее утро Виктор провожал уезжающего в Гарм Леньку. Они долго, с видом знатоков, выбирали в караван-сарае коня, приценивались, ощупывали расписное деревянное седло. Все Лепькино имущество было уложено в хурджум. Виктор пожал руку человеку, с которым проделал огромный путь от далекой Москвы. Неуклюже подпрыгивая на неудобном седле, Ленька рысцой поехал по улице.
      Виктор постоял, посмотрел ему вслед. Стало грустно, и он медленно пошел прочь. Хотя Виктор знал Леньку дней десять, сейчас ему показалось, что он остался совсем одиноким в этом далеком и необыкновенном крае.
      Виктор перебрал в памяти события последних дней и подумал о том, что придется много работать. И это хорошо!
      Работы он не боится, - вырос не белоручкой. Пока жили с отцом, все шло как у людей. Правда, отца он знал мало. Когда в четырнадцатом году тот ушел на фронт, Виктор был еще совсем малышом. Потом отец вернулся - худой, небритый и веселый, в старой шинели, с винтовкой и шашкой (он служил в артиллерии). И сразу же началась революция. Отец неделями не ночевал дома. Виктор знал, что он свергал буржуев, брал Зимний, охранял Смольный. Потом отец вернулся на завод, надел старую черную куртку и немного пожил дома, как все. А в двадцать третьем году он снова уехал куда-то под Пензу. Там его и убили кулаки в дальней глухой деревне. Через два года мать вышла замуж за человека, который нигде не работал и большей частью сидел дома. Виктор не любил этого хилого мужчину, с тонкими усами, холодными серыми глазами, скользкого и ехидного. С первых дней между мальчиком и отчимом установились вежливые враждебные отношения. А когда Виктор поступил на отцовский завод и стал зарабатывать себе на жизнь, он ушел из дома и снял комнату в большой квартире бывшей генеральши на Покровке. Генеральша, толстая, все еще важная старуха, сдавала лучшую комнату с тремя окнами на Фонтанку двум холостым служащим банка, а остальные четыре комнаты с дверями в общий коридор отдавала жильцам попроще. У Виктора оказалась небольшая зеленая комната с видом на стену соседнего дома, плохо меблированная, но зато недорогая.
      На заводе Виктора приняли в комсомол, он с жаром взялся за работу в ячейке, после смены подолгу оставался в комитете. Вскоре его избрали членом бюро. Время было бурное. Повсюду шли собрания - ячейковые, районные, городские. Подняли голову троцкисты. Они особенно активно выступали на заводах и фабриках - стремились привлечь на свою сторону рабочих ребят. Все их попытки оканчивались провалом: на каждого оратора-троцкиста приходилось по десятку выступавших в защиту генеральной линии партии. Страсти разгорались, троцкистов часто стаскивали со сцены и не всегда им удавалось уйти с собрания без хороших рабочих тумаков.
      Приближалось десятилетие Советской власти. В канун праздника стало известно, что на юбилейное заседание в Таврическом дворце хочет приехать Троцкий. Задолго до начала заседания у дворца собралась большая толпа заводской молодежи. Никто их сюда не звал, они сами пришли с фабрик и заводов, из разных районов города.
      - Не пустим! - раздалось в толпе. - Пусть поворачивает оглобли!
      Было уже довольно темно, когда в толпе пронесся гул. Передавали, что автомобиль Троцкого подъезжает к углу. Толпа сразу хлынула вперед и вынесла Виктора к длинному черному лимузину. Остановленный передними рядами, автомобиль затормозил. Шофер давал надрывные гудки, но люди не трогались с места. Виктор встал на носки, вытянул шею и увидел в кабине автомобиля человека в черной каракулевой шапке, с узким клинышком бородки и свисающим вниз носом. Сняв пенсне, человек что-то говорил, двигая правой рукой, но слов его не было слышно.
      Толпа угрожающе надвигалась. Виктор и какие-то ребята ухватились за радиатор и крылья машины и стали толкать ее назад. Шофер дал задний ход, под улюлюканье комсомольцев лимузин кое-как развернулся и уехал.
      - Давай, давай! - кричали ему вслед. - Катись отсюда! Без тебя обойдутся!
      В суматохе у Виктора оторвался рукав кожанки, он ушиб ногу, но боли не почувствовал и кричал громче всех.
      Об этом случае рассказал секретарь райкома на многолюдном собрании и привел его как пример классовой сознательности комсомольцев. Виктор сидел гордый и счастливый. Ему хотелось встать и сказать, что он тоже в этом участвовал. Но он ничего не сказал.
      Зимой на танцах в одном клубе Виктор познакомился с тоненькой девушкой. Звали ее Любой, она училась в балетной школе на Невском. Виктор стал иногда заходить за ней к концу занятий. Он ожидал Любу в длинном коридоре школы и с удивлением присматривался к чужому миру. По углам шептались завитые, разодетые девушки, слонялись похожие на девушек юноши. Все это резко отличалось от жизни заводских ребят, с которой он сроднился. Но Люба ему нравилась, и из-за этого он старался не замечать ее окружения. Он водил девушку в кино, угощал пирожными, с тревогой думая о том, что до получки в его кармане ничего не останется.
      Потом она стала приходить в его зеленую комнату, небрежно бросала свой маленький желтый чемоданчик, снимала зеленое пальто и зеленую шляпку и тонкая, изящная - садилась на старый, помятый диван. Она без остановки могла говорить час и два, позволяла себя целовать, но всегда вовремя вставала, решительно надевала пальто, подходила к двери и, послав воздушный поцелуй, исчезала.
      Однажды, после того как они не виделись недели две, Люба сказала, что мать хочет выдать ее замуж.
      - А ты сама как? - с тревогой спросил Виктор.
      - Мне все равно, - с улыбкой ответила Люба, но он почувствовал, что она говорит неправду. Позже, когда девушка ушла, он подумал, что она все это сказала для того, чтобы заставить его сделать предложение. Нет. Жениться ему еще рано, да и любит ли он ее по-настоящему? Пусть выходит замуж. Он желает ей только счастья. С тех пор они уже не встречались. Перед самым отъездом из Ленинграда Виктор разбирал вещи, нашел ее записку и вспомнил все, что было. Нет, она не оставила в его сердце большого следа. Уезжает он без сожаления, ничего не забыв в этом прекрасном городе. На новом месте начнется новая жизнь. Интересно, как она сложится здесь?
      И вот она началась, эта новая жизнь. Все в ней было необычно и интересно. На каждом шагу Виктор сталкивался с проявлениями во многом непонятного ему быта, обычаев, нравов. Он жадно читал все, что смог найти об этой стране, о ее народе. Но написано было слишком мало и поверхностно, чтоб удовлетворить любознательность молодого человека. В свободное время Виктор бродил по улицам и переулкам, заходил в чайханы, долго сидел там за чайником зеленого горького напитка, всматриваясь в окружающее.
      Виктор видел, как одна пиала с чаем обходит десяток сидящих в кругу людей. Однажды в кишлаке невдалеке от города его угостили обедом. На дырявый палас поставили большую деревянную чашку с супом, и все сидевшие вокруг по очереди черпали из чашки одной деревянной, грубо выструганной ложкой.
      Люди одевались в ситцевые халаты, носили изготовленную из грубой домотканной материи одежду, жили в глинобитных мазанках без окон и печей.
      Сначала Виктору показалось, что все это говорит о низкой ступени культуры. "Какая страшная отсталость", - думал он.
      И в то же время он много раз слышал, как кто-нибудь из сидящих в чайхане вдруг начинал нараспев читать мелодичные строфы стихов. Их продолжал другой человек и, как эстафету, передавал следующему. Слова неведомых Виктору поэтов звучали в пыльной, многолюдной чайхане, и глаза людей, произносивших стихи, светились радостью.
      Нет, это не от низкой культуры, а от бедности люди пользовались одной пиалой, одной ложкой, сидели на полу. И ситцевую одежду они носили не потому, что ситец лучшая из тканей, а потому, что он - самый дешевый.
      Из книг и рассказов знакомых Виктор постепенно, по крупицам узнал историю таджиков, одного из древнейших на земле народов, узнал о великой таджико-иранской культуре, давшей миру гениальных поэтов, ученых, мыслителей. Имена Фирдоуси, Абуали-Ибн-Сины, Рудаки стали близкими и понятными, когда он услышал их стихи.
      Виктор рано научился читать, любил книги, видел в музеях картины великих художников, бывал в театрах и кино, и ему казалось странным, почти сказочным, что при жизни его поколения могут существовать народы, не читающие напечатанных в типографии книг и газет. А ведь в Бухарском эмирате не имелось книгопечатания, не издавались газеты, да и грамотных почти не было, чтобы их читать.
      Виктор видел документы, где на одну корявую роспись приходились десятки оттисков пальцев, намазанных химическим карандашом.
      Это был обетованный край для ученых. Молодая Советская власть отбирала у богачей землю и наделяла ею бедняков. Прокладывались оросительные каналы, чтобы вырастить посевы на бывших байских полях. Строились школьные здания, чтоб покончить с вековой неграмотностью. Но широкие исследования археологов и историков, геологов и географов пока не проводились. На карте республики до сих пор бросались в глаза белые пятна неизученных областей, и геологи могли только гадать о богатствах, скрытых в земных недрах.
      Как немые свидетели былой культуры, преодолевшие всесокрушающее время, войны и нашествия завоевателей, высоко в горах стояли руины замков, развалины крепостей и древних сооружений.
      Столетия страшного гнета тяжким грузом лежали на плечах умного, трудолюбивого народа. Жестокие казни ждали всякого, кто посмел бы возмутиться против порядка, установленного богом и эмиром. И все же, когда переполнялась чаша терпения, народ-пахарь становился народом-воином, и тогда реки окрашивались кровью борцов за лучшую долю. Беспощадно и жестоко подавлялись восстания, но народ хранил в памяти имена героев, слагал о них песни и легенды.
      Как, возвещая приход нового дня, над горами восходит утренняя заря, осветила своими лучами эту исстрадавшуюся землю Октябрьская революция. Обнищавший, придавленный многовековым гнетом, но не покорившийся народ, расправил, наконец, плечи и могучей поступью зашагал вперед, в светлое будущее.
      В этом краю - безраздельной вотчине бухарского эмира - русский народ никогда не выступал в роли угнетателя и эксплуататора и стал любимым, желанным другом и братом таджиков. Русский большевик, суровый и добрый, мудрый и смелый, помог таджику не только освободиться от жестоких и алчных баев-кровососов, но и научил строить новую жизнь.
      Семена этой жизни упали на плодородную почву и, пробивая тысячелетнюю толщу феодального уклада, давали молодые, но уже крепкие всходы. Всюду, где бы Виктор ни бывал, он видел перемены, принесенные Советской властью на древнюю таджикскую землю.
      Но старое, отжившее, не сдавалось без боя. Освободившемуся народу нужно было разобрать на своем пути немало завалов, решительно расчистить дорогу. После недолгого любования экзотикой, Виктор понял, что борьба за новую жизнь предстоит серьезная.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      ХОДЫЧА ИЩЕТ СЧАСТЬЯ
      Город встретил Ходычу пылью и жарой. По улицам ходили загорелые веселые люди. Девушке все улыбались. В Наркомате ее встретили с радушной улыбкой, усадили за искалеченный ремингтон и дали печатать ворох бумажек. Здесь уже давно не было машинистки, и работы накопилось много.
      Ходыче понравился город и его гостеприимные жители. Окончательно почувствовать себя счастливой ей мешали заботы о квартире. В общежитии наркомата не было ни единой свободной койки. Первые ночи Ходыча спала на полу в канцелярии, но комендант не разрешил ночевать в Наркомате больше трех дней. Молодая уборщица отвела Ходычу к своей знакомой и уговорила её дать девушке угол. Хозяйка, толстая, оплывшая жиром женщина лет пятидесяти, внимательно осмотрела Ходычу. Ее маленькие, белесые глаза хитро поблескивали из-под широких бледных век, над которыми нависали когда-то рыжие брови. Переваливаясь с ноги на ногу, она тяжело ходила по комнате, вместе с Ходычей устанавливала в угол кровать, подвешивала ситцевую полинявшую занавеску.
      - Здесь, доченька, как в раю будешь жить, - хрипло говорила она.
      Речь шла о небольшой, слепленной из глины, с косыми стенами, чисто выбеленной комнате. Два крохотных оконца выходили на улицу, дверь вела в сени. От политого глиняного пола поднималась прохлада, мухи со звоном бились в оконные стекла. После шумной и пыльной наркоматовской канцелярии комнатка и в самом деле показалась Ходыче раем. Она с наслаждением растянулась на кровати и почти мгновенно уснула.
      Проснулась Ходыча от легкого толчка. У кровати стояла хозяйка.
      - Доченька, милая, вставай, - бормотала она. - Вечер на дворе.
      Ходыча села на кровати, шум в комнате привлек ее внимание. Через щель в занавеске она увидела, что за столом сидят двое мужчин.
      - Сбегай, милая, за винцом на угол к персу, - тихо попросила хозяйка. Вот тебе деньги. Сама бы сбегала, да одышка проклятая не пускает.
      Толстуха сунула Ходыче в руку несколько бумажек и исчезла за занавеской. Девушка причесалась, вышла из своего уголка и, не глядя на сидящих за столом, быстро выскользнула за дверь. На улице она поежилась от прохлады и побежала к лавчонке, которую заметила еще днем.
      В винах Ходыча не разбиралась и взяла первые попавшиеся бутылки. Дома толстуха познакомила ее с мужчинами, усадила за стол и заставила выпить стакан вина. Мужчины уже напились, вскоре один уснул, положив голову на стол, а другой молча пил, не спуская глаз с Ходычи. Хозяйка куда-то исчезла, а когда за занавеской послышался храп, девушка поняла, что толстуха уснула на ее кровати. А мужчина все пил и все смотрел. Ходыче стало страшно, она вышла из комнаты, будто за водой и выбежала на улицу. Ночь была тихая, прохладная. Высоко в небе висела желтая ущербная луна.
      Ходыча постояла немного у ворот, потом услышала шум открываемой двери и быстро пошла по улице. Она долго бродила по кривым переулкам, стараясь как можно тише ступать, чтобы не привлечь внимания собак, потом села на скамеечку возле какого-то дома. Ей хотелось плакать, но девушка закусила губу и сдержала себя. Внезапно ее охватило чувство грусти и одиночества. Она вспомнила свою коротенькую жизнь, в которой было так мало радости.
      ...На третий день после рождения Ходычи отец избил ее больную мать. Он не верил, что Ходыча его дочь. Этот маленький, сухой и сморщенный старик женился на высокой и красивой девушке. Хозяин хлопкового завода, каких немало было понастроено вдоль Средне-Азиатской железной дороги, он имел достаточно денег и, когда у него умерла жена, купил себе другую из бедной, но хорошей татарской семьи.
      Ходыча росла вместе со своей сводной сестрой в тенистом маленьком дворике старого Ташкента. Отец вел дела с купцами-узбеками и подражал им во всем. Казалось, он забыл о том, что родился в богатой татарской семье в Казани, учился в русской гимназии и исколесил всю Россию, прежде чем попал на эту кривую, пыльную улочку.
      Иногда мать закрывалась, как узбечка, паранджой с черным чачваном, брала маленькую Ходычу за руку и бродила с ней по городу.
      Когда отец стал еще богаче, семья переехала в новую, европейскую часть города, в белый дом, отделенный высоким забором от тихой, выложенной камнем улицы. Ходычу отдали в татарскую школу для девочек. Училась она хорошо. Учительница часто приводила ее к себе домой и обучала русской грамоте. Ходыча полюбила русские книги, интересные, хотя и не всегда понятные.
      Однажды отец отправил девочек с матерью за город в зеленый тенистый кишлак. Они прожили там целый род, а когда вернулись в Ташкент, Ходыча не увидела многого, к чему привыкла с детства.
      На углах не стояли сердитые полицейские, которых она очень боялась, незнакомые люди говорили друг другу "товарищ", дома на главной улице украшены выцветшими на солнце красными флагами.
      Это было тревожное время. Для Ходычи стали привычными стрельба, обыски, отсиживания в погребе, прерванные занятия в школе. Потом снова наступили мирные дни, только у отца уже не было завода - его забрали рабочие. Сестру выдали замуж, и она покинула дом отца. Муж толстый и противный, вдобавок старше ее на двадцать лет.
      Ходыча росла, училась. Однажды она взглянула на себя в зеркало и остановилась в изумлении: на нее смотрела взрослая девушка. Ходыча долго разглядывала свои большие черные глаза, тонкие брови, грудь. Потом заплакала - сама не знала отчего.
      Девушка старалась как можно меньше бывать дома. Она жалела мать - рано состарившуюся женщину, безмолвную, покорную воле мужа и детей. Но помогать матери по дому Ходыча не любила. Рано утром она уходила в школу и часто оставалась там до вечера. В школе теперь учились мальчики и девочки, занятия велись на русском языке, и только по старой памяти школу называли татарской. Когда в школе делать было нечего, Ходыча одна или с подругами уходила в старый город - побродить по бесконечному базару, потолкаться в душных и тесных лавках, поглазеть на множество заманчивых и недоступных вещей.
      Ходыча жила без подруг. Она не умела легко и бездумно дружить, как другие девушки. Замкнутый и гордый характер не позволял ей изливать душу перед сверстницами. И они недолюбливали ее, считали гордячкой. Мальчиков Ходыча избегала и даже побаивалась. Лучшими ее друзьями оставались книги.
      Больше всего ей нравились книги, в которых описывалась любовь, дворцы, короли и молодые красавицы-герцогини. Она жила в этом мире и даже говорила иногда фразами из романов Дюма или Скотта. Читала она без разбора, все, что попадало в руки. Читала запоем, забывая о сне и пище. Училась она плохо и только по русскому языку и литературе не имела в классе соперников.
      В последнюю перед выпуском школьную весну Ходыча часто бродила по Ташкенту, отдаваясь какому-то неясному, волнующему чувству. Хотелось чего-то необычного, захватывающего. Ей все казалось, что вот подойдет к ней большой и сильный человек, возьмет ее за руку и поведет. Куда? Зачем? Этого она и сама не понимала. Но сколько она ни ходила, ничего с ней не случалось. Поздно вечером девушка возвращалась домой усталая и разочарованная.
      Школу она окончила с большим трудом. Выпускные экзамены выдержала с помощью шпаргалок, подсказок и снисходительных учителей, которые любили эту задумчивую, грустную девушку.
      На выпускной вечер Ходыча не пошла. За ней два раза приходили одноклассницы, но она сказала, что больна. Потом, поздно вечером, когда в школе уже, наверно, начались танцы, ей ужасно захотелось пойти туда. Она даже заплакала, представив как все там веселятся и никто о ней не вспоминает. Зарывшись в мокрую от слез подушку, она уснула.
      Зять, теперь ответственный работник, помог ей поступить на службу делопроизводителем. В учреждении все ей казалось очень сложным и непонятным. Ходыча приходила раньше всех, тщательно переписывала бумаги, заносила их в журнал, писала адреса на пакетах и постоянно боялась что-нибудь перепутать.
      Отец болел. Мать молча, покорно переносила его брюзжание. Ходыча после обеда сразу же уходила и возвращалась поздно вечером. Раз в две недели она аккуратно отдавала матери получку.
      Однажды после работы Ходычу позвали на общее собрание. В зале она увидела юношу, которого раньше не замечала. Он был высок, строен, светловолос, с красивым, слегка женственным лицом. Юноша смело смотрел на собравшихся и говорил наставительным тоном. О чем он говорил - девушка не слышала и не понимала, - она следила за его лицом.
      Это был секретарь месткома Боря Власов.
      Ходыча влюбилась. Она стала ходить на все собрания, где можно было его увидеть, искала случая заговорить, и случай вскоре представился.
      После одного собрания Ходыча подошла к столу, за которым сидел Власов, и, испугавшись собственной смелости, спросила внезапно охрипшим голосом, как можно вступить в профсоюз. Он с любопытством посмотрел на нее. Было что-то неуловимо привлекательное в этой девушке с немного скуластым круглым лицом и большими черными глазами. Он стал подробно расспрашивать о семье, о родителях. Ходыча покраснела и солгала, что ее отец кустарь. Она долго рассказывала о себе, стараясь затянуть беседу.
      Все ушли. Молодые люди остались вдвоем. Он по-прежнему сидел за столом и внимательно слушал. Ходыча присела на кончик стула и говорила, говорила... Потом спохватилась: ах, все уже ушли!
      Тогда Власов встал. Они вышли на улицу и медленно зашагали по освещенным луной тополевым аллеям. Тени скользили впереди, длинные и смешные. Была теплая азиатская ночь.
      Власову девушка понравилась. Молодые люди стали встречаться. Они просиживали половину ночи на узких скамейках, у незнакомых ворот, под высокими тополями. Борис часто звал ее в свою холостяцкую комнату. Но Ходыча предпочитала улицу, где всегда кто-нибудь проходил, мешал, заставлял опомниться. Она любила первой любовью - нежной и робкой, любила и боялась его и себя.
      Осенью, в холодный вечер, когда они сидели на узкой и жесткой скамейке, у чьих-то чужих, наглухо закрытых ворот, он впервые крепко поцеловал ее в губы. У девушки закружилась голова, она задохнулась и ей показалось, что сердце сейчас выскочит из груди. Она вырвалась из объятий Бориса и, не простившись, убежала домой.
      На следующий день Ходыча не пошла на работу. Девушка гуляла в парке, поехала в старый город и долго бродила по длинным, перепутанным улочкам и переулкам, потом вернулась туда, где вчера поцеловал ее Борис, присела на скамейку, молча, нежно погладила шершавую доску.
      Любовь захлестнула Ходычу. Девушка никого и ничего не видела, кроме любимого человека, ловила его улыбку, взгляд, перенимала его вкусы, жесты, слова.
      Но Власову все это вскоре надоело.
      Он назначал свидания, заставлял Ходычу часами ожидать его на улице и не приходил. Иногда она посылала ему записки, умоляла прийти, снова долго ждала и уходила одна, низко опустив голову. Ходыча похудела, стала рассеянной, раздражительной. Часто ночью девушка вставала с постели, куталась в платок, долгими часами сидела у окна и в слезах встречала рассвет. По вечерам она бродила по тем улицам, где еще недавно бывала с Борисом. Ей казалось, что вот сейчас она снова увидит его и снова все будет, как прежде.
      Однажды на тихой вечерней улице она увидела Власова. Он держал за талию девушку. Молодые люди медленно шли впереди Ходычи, по улице рассыпался легкий девичий смех.
      Ходыча едва дошла до ближайшей скамейки. Ее душили слезы, но она не могла плакать - от обиды и возмущения.
      "За что меня любить? - думала она. - Я маленькая, скуластая. А у той и рост выше и фигура красивей. Ну что же, разве мало хороших ребят"... Ходыча перебрала в памяти всех своих знакомых. Нет, лучше Власова не было. Ах, Боря, Боря! И тогда Ходыча разрыдалась, - она плакала долго, горько, слезы текли горячие, крупные.
      После этого вечера Ходыча резко изменилась. Равнодушная, замкнутая, она стала ко всему безразличной. И только, встретив где-нибудь случайно Власова, она приходила в ярость и отчаяние.
      Девушка часто бродила теперь по вечерним улицам, всматривалась в молодых людей, забиралась в глухие темные аллеи, спугивая парочки. Ходыча искала Борю. Она хотела застать его со счастливой соперницей и придумывала планы мести, один страшнее другого.
      Однажды на улице к ней пристала какая-то веселая компания - подвыпившие шумные парни и девушки.
      В тот день Ходычу мучила особенно острая тоска, ей хотелось быть на людях, хотелось поговорить с кем-нибудь, пожаловаться на свою судьбу. Она пошла с ними. В этот вечер Ходыча напилась с новыми друзьями, она била стекла какого-то дома, с кем-то дралась. Потом всех забрали в отделение милиции. Два дня Ходыча просидела в камере, на третий - ее отпустили. Когда она проходила по улице, ей казалось, что все смотрят на нее насмешливо, ехидно. У нее болела голова, все было противно. Девушка пошла в баню и долго мылась, будто старалась смыть с себя невидимую грязь. Усталая и разомлевшая, вышла она на улицу.
      "Как это глупо, - думала Ходыча. - Пила, дурила, связалась с какими-то хулиганами. Грязная, распущенная дура. Больше этого не будет".
      Девушке захотелось плакать, и она побежала домой. Ходыча сказала на службе, что болела.
      Несколько дней девушка ходила тихая и задумчивая. Она уже не искала Бориса и думала лишь о том, как ей забыть о своей любви, что делать дальше. Наконец, Ходыча пошла к зятю и сказала, что хочет уехать куда-нибудь подальше, где нужны работники. Зять переговорил по телефону и предложил ехать в Дюшамбе. Там нужны машинистки, а с этой работой она знакома. Но жить там очень трудно. Людей мало, условия тяжелые.
      - Ничего, - сказала Ходыча.
      Девушка сидела в вагоне, когда увидела запыхавшегося, раскрасневшегося Бориса. Власов вбежал в купе и схватил ее за руки.
      - Ты с ума сошла! - крикнул он. - Куда ты едешь. Останься. Прости меня.
      - Зачем? - Ходыча грустно улыбнулась. - Я уже не верю тебе, Боря.
      - Ходыча! - крикнул Власов и сел на скамью. На глазах у него появились слезы.
      Ходыча положила руки на плечи юноши, притянула его к себе и крепко поцеловала в губы.
      - Иди, Боря, - ласково сказала она. - Живи как хочешь. Не мешай мне. Если любовь наша настоящая, мы еще встретимся. Прощай.
      Она взяла Бориса за руку и повела по вагону. У двери еще раз поцеловала. Прозвучал третий звонок. Паровоз загудел и шумно выпустил пар. Борис спрыгнул с подножки вагона и, не оборачиваясь, пошел по перрону. Поезд тронулся. Ходыча смотрела вслед уходящему юноше, и слезы застилали ей глаза.
      В поезде стояла горячая духота. Пассажиры обвязывали головы мокрыми полотенцами, вывешивали за окна вагонов бутылки с водой - пытались охладить ее на ветру, но это мало помогало. Люди лежали на полках, обессилевшие от жары. Пыль врывалась в окна, их закрывали - становилось душно, тогда пассажиры снова открывали окна - и опять в вагоны врывалась пыль.
      В пути Ходыча почти не слезала с полки. Она много думала о своей будущей жизни в неизвестном городе. Ведь она впервые начинала жить самостоятельно. Было немного страшно, хотелось, чтобы рядом был близкий, родной человек, с которым можно поделиться горем и радостью. Но такого человека не было, как не было его и сейчас в Дюшамбе...
      Когда небо на востоке порозовело и силуэты гор стали совсем темными, Ходыча вернулась домой. Хозяйка спала на ее кровати, посреди комнаты валялся опрокинутый стул, на столе - неприглядная картина прерванной попойки. Девушка прилегла на хозяйкину кровать, но уснуть так и не смогла.
      На следующий вечер все повторилось снова, только мужчины были другие. Оказалось, что хозяйка - тетя Фрося - продавала по повышенным ценам вино и водку "клиентам", которые хотели выпить в "семейной" обстановке и по каким-либо причинам избегали столовых и ресторанчиков. Они приходили каждый вечер, сидели долго, пили много, вели какие-то непонятные разговоры, ругались и даже дрались.
      Ходыча тихо, стараясь не привлекать внимания, лежала в своем уголке, защищенном занавеской, и все время боялась, что какой-нибудь пьяный сорвет эту слабую преграду и шагнет к ней... Девушка закрывала глаза, считала до ста, до тысячи, но заснуть не могла.
      Несколько раз она пыталась найти другое жилье, но безуспешно. Свободных комнат, даже углов, в городе не было. Строили много, в короткое время возводились целые кварталы, но население города увеличивалось еще быстрее.
      Тогда Ходыча решила не сидеть по вечерам дома и возвращаться как можно позже. Она стала уходить в Наркомат. Там половина служащих работала вечерами. В комнатах ярко горели лампы. В вечерней прохладе работалось легко, служащие разговаривали, перебрасывались шутками. Ходыча уходила домой поздно вечером. Ее всегда кто-нибудь провожал.
      Дома она заставала одну и ту же картину: уставленный бутылками и заваленный объедками стол, на грязной постели храпит тетя Фрося. Девушка тихо раздевалась и ложилась на свой жесткий и узкий топчан.
      Приходили и уходили дни. И чем больше их уходило, тем острее чувствовала Ходыча свое одиночество. Где он друг - настоящий, отзывчивый, понимающий?
      Как-то после вечерней работы Ходычу провожал молодой бухгалтер, с которым она познакомилась в Термезе, когда ехала в Дюшамбе. Его звали Николаем. Он опускал глаза, когда девушка смотрела на него, смущался, говорил невпопад.
      Николай понравился Ходыче. Она вспоминала путешествие на автомобилях и беззлобно подсмеивалась над ним всю дорогу. Молодой человек еще больше смущался и краснел. Через несколько дней девушка сама подошла к нему и попросила ее проводить. В этот вечер Николай рискнул взять ее под руку. Прощаясь, они договорились каждый вечер уходить с работы вместе.
      Однажды, провожая Ходычу, Николай предложил ей пойти к Дюшамбинке. Было уже поздно. Огромная круглая луна ярко освещала улицу, перед ними скользили тени, длинные, как телефонные столбы. Ходыча никогда не ходила к речке так поздно. Все же она согласилась: хотелось попозже вернуться домой.
      От лунного света вода казалась серебряной. Река шумела и пенилась. Вдали блестели снежные шапки гор. Дул прохладный ветерок - развевал волосы, освежал разгоряченные щеки.
      Ходыча села на большой камень у самой воды. Холодные брызги летели к ее ногам. Николай уселся позади девушки. Шум реки заглушал голоса. Чтобы услышать друг друга, им приходилось почти кричать. Поэтому они вскоре замолчали.
      Приближался рассвет. Ярко-оранжевая луна скатывалась за горные хребты. Становилось холодно. Поеживаясь от предутренней прохлады, Ходыча поднялась.
      - Пойдем, - сказала она и взяла Николая за руку.
      Когда шли обратно, Николай обнял ее. Девушка не сняла его руки - так было легче подниматься вверх. На улице Ходыча освободилась из объятий Николая.
      - Позвала б к себе когда-нибудь, - тихо сказал он.
      - А разве здесь плохо? - Ходыча обвела рукой вокруг.
      Николай шутливо вздохнул, попрощался и ушел домой.
      Он шагал по пустой улице и негромко напевал какую-то песенку. Увидев собачонку, он страшным голосом закричал на нее. Собачонка испуганно взвизгнула и бросилась прочь. Дома Николай лег на топчан и мгновенно уснул.
      Ему приснился чудесный сон.
      Длинная, длинная дорога. По бокам растут высокие, стройные пальмы. Какие-то огромные плоды - не то огурцы, не то бананы - свешиваются с верхушек почти до земли. По дороге мчится длинный красивый автомобиль. За рулем - мужчина в белом пробковом шлеме, рядом дама - тоже в пробковом шлеме с кисеей. Автомобиль проносится по дороге, и вот он уже у колоннады какого-то дома. Из дверей выбегают черные люди в белых ливреях. Один открывает дверцу автомобиля и склоняется в низком поклоне. Мужчина в пробковом шлеме выходит из машины и подает руку даме. Они поднимаются по ступенькам. Он улыбается. Это - Николай. Он держит за руку смущенную Ходычу.
      - Угодно сагибу принять ванну? - спрашивает человек в ливрее.
      Николай утвердительно кивает. Вместе с Ходычой он входит в большую комнату. Два кресла стоят рядом. Они садятся. Четыре полуобнаженные девушки становятся сзади и обмахивают их радужными опахалами из перьев.
      В комнату входит человек. Усы у него закручены кверху, он одновременно похож на кайзера Вильгельма и на главного бухгалтера Наркомзема. Человек подходит к Ходыче, снимает с нее шлем, долго разглядывает ее в упор, спрашивает у Николая:
      - Сколько вы хотите за эту девушку?
      Тогда Николай вскакивает с кресла и бьет кулаком кайзера-бухгалтера в то место, где у него растут усы. Человек падает...
      Николай рассказал свой сон Ходыче. Они весело смеялись. Однако на главного бухгалтера Николай стал посматривать с неприязнью.
      Теперь молодые люди старались пораньше уходить из Наркомата. В вечерней прохладе, взявшись за руки, они направлялись к реке. Прыгая с камня на камень, по узеньким тропинкам, перебираясь вброд через многочисленные ручейки, они забирались в заросли ивняка и усаживались на влажной, холодной траве.
      Большая, веселая луна, казалось, светила только им.
      Ходыча никогда еще так много не гуляла. Ей нравились прогулки с Николаем. Когда луна скрывалась за облаками и долина темнела, Ходыче становилось страшно и она брала юношу за руку. С ним ей было хорошо. Нравилось и то, что он, такой ловкий и сильный, краснел под ее взглядом, терялся, когда она клала руку ему на плечо.
      Теперь уже и во время работы Ходыча ловила себя на мыслях о нем. Днем они почти не виделись. А вечером она с нетерпением ждала, когда откроется дверь и Николай, смущенно поглядывая на окружающих, негромко скажет:
      - Ну, пойдем, что ли...
      Ходыча не любила молчаливых людей, но когда молчал Николай, ей нравилось. Она считала это признаком вдумчивости, серьезного характера.
      Обычно разговор поддерживала Ходыча. Она много рассказывала о себе, и постепенно Николай узнал о ней все. Девушка не лгала ему, как когда-то Боре Власову. Она чувствовала, что Николаю можно говорить правду. Юноша молча слушал ее.
      С каждым днем Ходыча любила его все больше. Ее чувство было не похоже на то, какое она испытывала к Власову. Николая она любила и жалела. Жалела его за мрачное детство, за одиночество. Он никогда не говорил ей о своих планах на будущее, о своих желаниях. Это угнетало девушку. Ей хотелось узнать его самые сокровенные мечты. Не найдется ли там уголка и для нее?
      Но Николай не должен был догадываться о ее чувствах. Для него она желала остаться такой же, как в первые дни их знакомства, - равнодушной, насмешливой и веселой.
      Сидя на топчане за ситцевой занавеской, девушка часто брала в руки маленькое зеркальце и с любопытством и тревогой всматривалась в свое отражение. Она видела большие черные глаза, длинные, чуть загнутые кверху ресницы, прямой нос, пухлые губы. Ходыча улыбалась, успокоенная и довольная. Да, такую можно полюбить, и он должен полюбить!
      Каждый вечер, провожая Ходычу, Николай просил разрешения зайти к ней. Девушка хмурилась, настроение у нее сразу портилось, сердито глядя на Николая, она говорила:
      - В другой раз как-нибудь. Уже поздно... - быстро прощалась и уходила. Юноша оставался один, удивленный ее внезапной холодностью.
      Дома Ходыча тихо плакала от жалости к себе и давала слово завтра же найти другую квартиру, где не стыдно будет принять Николая. Но комнат и углов в городе по-прежнему не было.
      Когда начались дожди, прогулки молодых людей прекратились. Ходыча просила Николая не провожать ее в дождливые вечера: он был слегка простужен. Николай шел с ней до угла и, расставаясь, сердито пожимал девушке мокрую руку. Дальше она бежала одна, шлепая промокшими туфлями по лужам.
      В выходные дни, если стояла плохая погода, они совсем не встречались.
      В такое время Ходыча укладывалась на кровать, жевала сморщенный виноград и читала затрепанную книжку - какой-то старый роман. Изящные кавалеры дрались там на дуэли, высокопарным языком объяснялись в любви своим прекрасным дамам и с вожделением созерцали маленькие туфельки, выглядывающие из-под кринолинов. Сейчас все эти выдуманные герои были чужды и непонятны Ходыче. Сквозь пышные стены будуаров виднелись зеленые берега Дюшамбинки, и девушке казалось, что она еще ощущает прикосновение крепких рук Николая, помогающего ей перепрыгнуть через канаву. Ходыча закрывала глаза и убирала роман под подушку.
      За эти дни Николай сильно изменился. Он начал следить за своей внешностью, чаще брился и чистил ботинки. На работе он был рассеян. Думать о Ходыче вошло у него в привычку. После обеда он любил лежать с закрытыми глазами, мечтать о себе, о девушке, рисовать заманчивые и волнующие картины. Перед ним проносились экзотические страны, путешествия по океанам, охота в тропиках, дворцы, войны. И во всех случаях он, Николай, был самым сильным, самым богатым, самым красивым... И всегда он спасал Ходычу от опасности вырывал ее из когтей тигра, освобождал из плена у людоедов, ради нее он убивал, разрушал, уничтожал.
      Собираясь на вечернюю работу, он чувствовал себя смелым и отважным. И только прозаические цифры авансовых отчетов, которые надо было проверять, возвращали его к действительности.
      Его все больше тянуло к Ходыче. Но девушка упорно сопротивлялась всем его попыткам сблизиться. Николая это раздражало, злило, но в то же время повышало его уважение к ней.
      Ему хотелось поскорее осуществить свои давнишние мечты о карьере, занять высокий пост, чтобы завоевать эту непокорную черноглазую девушку. Конечно, она недоступна только потому, что он - всего-навсего обыкновенный бухгалтер. Занимай он крупный пост - она бы не устояла!
      И тогда все свои усилия Николай направил на получение должности главного бухгалтера - усач переходил в другое учреждение. Поначалу дело шло хорошо, но в последнюю минуту все рухнуло. Из Москвы приехал молодой длинноносый человек, только что окончивший высшее учебное заведение. Его и назначили главным бухгалтером Наркомата.
      Николай чуть не заплакал от обиды и огорчения. Потрясенный неудачей, он сослался на малярию и ушел домой, не дожидаясь конца занятий. По дороге он выпил в столовой несколько рюмок водки и дома завалился спать.
      Проснулся он поздно утром. Был выходной день. Горькие мысли бродили в голове, мучило одиночество. Послышались голоса у дверей. Спрашивали Николая. Пришли рыжий счетовод Рожкин, экспедитор, он же завхоз, - Канюхин. Они узнали о болезни Николая и решили его проведать. На всякий случай "для лечения" захватили с собой водку и закуску...
      Николай снова выпил и быстро захмелел.
      Незаметно наступил вечер.
      Экспедитор и завхоз тоже опьянели. Они рассказывали анекдоты, вспоминали о своих любовных похождениях, потом начали подтрунивать над Николаем - его отношением к Ходыче. Удивлялись, что он - такая умницa, красавец, почти главный бухгалтер, - не может справиться с какой-то девчонкой.
      - Плюнь ты на нее, - изрек Рожкин, - мало тебе девок, что ли. Пойдем-ка выпьем. Тут у нас есть одно чудное местечко... - И Рожкин облизал свой измазанный сардинами жирный палец.
      Николай хмуро молчал.
      - Пойдем, пойдем, - пристал Канюхин. - Там и выпьем и закусим.
      Николай встал.
      - Пойдем, - мрачно сказал он.
      Все оделись и вышли.
      На улице было темно. Моросил мелкий осенний дождь. Собутыльники осторожно обходили лужи, поминутно хватались за мокрые глиняные заборы. Они прошли несколько кривых переулков и остановились у маленькой хибарки с крохотным окошком, едва освещенным керосиновой лампой.
      - Здесь, кажется, - сказал Рожкин и постучал.
      Дверь открыла толстая женщина с рыхлым оплывшим лицом. Собутыльники вошли в маленькую комнату, перегороженную ситцевой занавеской.
      - Садись, друзья! - скомандовал Рожкин и вышел с хозяйкой в сени. Вскоре на столе появились бутылки и закуска. Продрогший на улице Николай залпом выпил стакан водки. Горячая жидкость разлилась по телу, в голове зашумело. Рожкин пил, рассказывал анекдоты и сам громко смеялся. Потом они с Канюхиным перемигнулись и снова заговорили о Николае и Ходыче. Рожкин рассказывал о девушке всевозможные, тут же придуманные грязные истории. Канюхин хохотал и ехидно поглядывал на Николая.
      Ходыча проснулась от стука в окно. Все это стало для нее настолько привычным, что она не обратила внимания на шум у двери, а потом - за столом, и только странно знакомый голос заставил ее прислушаться к тому, что творилось за занавеской. Внезапно у нее сжалось сердце. Кровь прилила к голове, ноги стали будто чужие. Ходыча села на кровати. Ошибиться она не могла. Это Николай. Ее Николай. В этот момент девушка услышала свое имя, его произнес пьяный, неизвестный ей человек. А потом он начал говорить о ней такое, что Ходыча окаменела от стыда и изумления.
      А Николай? Девушка ждала, что вот сейчас он встанет, отшвырнет стол, зазвенит падающая на пол посуда, и он одним ударом убьет оскорбителя. Но Николай молчал, видимо, слушал. А потом он заговорил - также грязно и оскорбительно, как и его собеседник. Но тот был чужим человеком, а Николай... ведь этого человека она любила...
      Ходыча больше не могла терпеть. Она вскочила с кровати и, отдернув занавеску, вышла на середину комнаты. Ее появление было так неожиданно, что у Канюхина выпал из рук стакан, а Рожкин умолк на полуслове. Николай увидел ее и побледнел.
      - Подлец! - закричала Ходыча. - Так вот ты какой!
      Девушка бросилась к нему и яростно ударила по щеке. Николай пошатнулся и, схватившись за скатерть, потянул ее вниз.
      Ходыча выбежала из комнаты. Гнев и рыдания душили ее, никогда она еще так не чувствовала своего одиночества. На улице моросил мелкий осенний дождь.
      Ходыча перестала замечать Николая. Он с виноватым видом вертелся около девушки, здоровался по пять раз в день, заискивающе улыбался. Она сухо отвечала на приветствия, смотрела куда-то мимо Николая и молчала. Из Наркомата она уходила, когда Николая не было поблизости. Сослуживцы удивлялись, подсмеивались над ней, над Николаем, потом замолчали.
      Как-то вечером, когда Ходыча шла домой, ее догнал Николай. Он давно не брился, похудел, осунулся.
      - Ходыча, - сказал он тихо, - каждому подсудимому дают последнее слово. Ты должна меня выслушать.
      Ходыча остановилась, резко повернулась и посмотрела Николаю в глаза.
      - Хорошо, - сказала она. - Говори.
      - Пойдем. - Он осторожно взял девушку за локоть и повел вдоль по улице. Молча подошли они к обрыву. Внизу шумела река Николай быстро заговорил:
      - Я приехал сюда не затем, чтобы быть счетоводом. Для этого не стоило тащиться за тысячи километров - такое место и дома есть... Я приехал сюда, чтобы стать большим человеком. Но для этого нужно обогнать других, нужен случай. Я решил стать главным бухгалтером у нас в Наркомате. Это дало бы мне положение, власть. От меня бы зависели десятки людей. Одним росчерком пера я решал бы их судьбу, потому что финансы руководят жизнью, а бухгалтерия - это финансы.
      И вдруг, когда наш главный бухгалтер перешел в Наркомфин, к нам назначили какого-то мальчишку из Москвы. Почему? Почему не меня?
      Николай помолчал, глядя на бурлящую внизу реку. Потом снова заговорил:
      - Я не мог успокоиться. Я плакал от злобы. Потом пришли друзья. Мы выпили. Я пил от горя, от обиды на свою жизнь. Будущность... Где она? Разрушились мои планы, надежды. Снова я был обречен просиживать дни за скучной, неблагодарной работой, оставаться сереньким, незаметным счетоводом... Мы пили дотемна, а вечером... Я не знал, что ты живешь в этой комнате... Эх, Ходыча, разве я такой был там...
      Молодые люди шли по тропинке над обрывом. Большие обломки гранита поблескивали под луной. Внизу бежала шумная, вспененная река. Николай обнял Ходычу и, прижав ее к себе, задыхаясь, сказал:
      - Ходыча, помиримся. Я люблю тебя. Одну тебя.
      Ходыча усмехнулась.
      - Разве ты умеешь любить? Чем ты докажешь мне это?
      - Чем? - Николай остановился. - Хочешь, я прыгну туда. - Он указал вниз, на реку. Она вздрогнула и отрицательно покачала головой. Потом быстро сказала:
      - Хочу.
      Николай взглянул в глаза девушки и прыгнул. Ходыча вскрикнула, упала на колени. Внизу, на камнях лежал Николай. С криком, не разбирая дороги, Ходыча сбежала к реке и наклонилась над упавшим. Она схватила его за руки и стала поднимать. Николай с трудом встал и, хромая, сделал шаг вперед. Ходыча обняла его и начала целовать глаза, щеки, лоб.
      - Любимый... глупый... милый... - шептала она. Потом громко засмеялась, села на камень, уронила голову на колени и расплакалась. Николай гладил ее по голове и тихо говорил что-то ласковое, нежное.
      В город шли, тесно прижавшись друг к другу. Николай слегка хромал болело ушибленное колено. Ходыча поддерживала его. У своего дома Николай предложил девушке зайти к нему. Смущенная и немножко испуганная, она вошла в комнату. Здесь Ходыча увидела две кровати, и нехорошее чувство на миг поднялось в ней.
      - А это чья кровать? - спросила она.
      - Товарища моего. В командировке сейчас. Скоро вернется, - безразлично ответил Николай.
      Ходыча села рядом. Круглая лампа освещала стол. Маленькое окошко было закрыто каким-то старым платком. Николай молчал. Ходыча откинулась к стене и закрыла глаза. Как хорошо. Вечно бы сидеть вот так, чтоб рядом был любимый...
      Николай обнял девушку, привлек к себе.
      Утром Ходыча пришла в Наркомат вместе с Николаем. А через несколько дней он уехал в командировку. Девушка провожала его до последнего дома на окраине города. Она шла у стремени, он наклонялся и целовал ее волосы, лоб. За чертой, где кончался город, она долго стояла и смотрела ему вслед.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      РОЖДЕНИЕ СТОЛИЦЫ
      Второй день шли интернатские ребята в Дюшамбе. Слабый и боязливый Алим поранил босую ногу о камень, начал хныкать и заявил, что хочет вернуться домой.
      - Иди! - сердито сказал Гулям. - Ученого из тебя и правда не выйдет. Будешь пасти коров.
      Алим перевязал рану и потащился домой. Остальные шли бодро, а по мосту через Дюшамбе-Дарью даже пробежали вприпрыжку.
      Наркомпрос направил Гуляма в педагогический техникум. Там студентам выдали широкие темные пиджаки, черные ботинки и узкие брюки из материи, которую завхоз называл "чертовой кожей".
      Впервые в жизни надев пиджак, Гулям долго стоял перед зеркалом в коридоре техникума, поворачивался, осматривал свою вытянувшуюся за последние годы худощавую фигуру, застегивал и расстегивал пуговицы и с гордостью проводил пальцами по едва заметному темному пуху на верхней губе. Да, можно сказать, что он уже стал мужчиной. В этом костюме Гулям выглядел старше своих семнадцати лет.
      До начала занятий оставалось несколько дней и Гулям провел их интересно - бродил по улицам, осматривал Дюшамбе.
      Столица поразила Гуляма большими домами, у которых окна были шире, чем двери в Каратаге. Все казалось ему необыкновенно красивым. И мощеная булыжником главная улица, и то, что дома не спрятаны за заборами, а улицы опутаны проводами, привязанными к столбам, и еще многое другое, чего он раньше не видел. Он с наслаждением читал вслух вывески учреждений и магазинов, долго толкался на базаре, посидел в чайхане, где выпил чайник горького зеленого чая. Первое время его пугали гудки автомобилей, потом он привык к ним, но все-таки смотрел вслед каждой машине. А сколько людей он встречал на улицах! И главное - незнакомых, - не то что в Каратаге, где знаешь всех и все знают тебя Гуляму хотелось поздороваться с каждым встречным, улыбнуться ему, остановиться, поговорить. Но озабоченные люди не замечали юношу, они торопились куда-то, прижимая портфели, сумки, свертки.
      На каждом шагу встречались чудеса, которые еще несколько дней назад нельзя было увидеть даже во сне. Больше всего удивил Гуляма велосипед. Он тоже имел два колеса, но не как у арбы, а - одно за другим. Гулям-Али долго смотрел вслед велосипедисту и не мог понять, почему он не падает.
      В педтехникуме учились молодые ребята из всех районов Таджикистана. Каждый район имел свой угол в общежитии. Половину второй комнаты занимали памирцы. Гулям не понимал их языка, да и сами они говорили на разных наречиях. Язгулемцев не понимали даже соседи из Рушана, а языка рушанцев не знали ребята из Шугнана.
      Гулям быстро сдружился с памирцами, особенно близко - с шугнанцем Шамбе Шомансуровым, широконосым, веселым парнем.
      Камиль Салимов поселился отдельно от Гуляма, в комнате, которую занимали бухарцы. Они приехали с родителями в Дюшамбе после ликвидации Бухарской Народной Республики. В большинстве это были сыновья видных работников. Они носили европейскую одежду и свысока смотрели на студентов-дехкан.
      В педтехникуме изучали историю революции, арифметику, физику, экономическую географию, русский язык и многое другое. Гулям начал усваивать русские слова. Он иногда даже разговаривал на улице с русскими, коверкая язык и делая неправильные ударения. Его собеседники также искажали слова считали, что таджик скорее поймет исковерканную речь.
      В техникуме была большая комсомольская ячейка, в которую входили почти все студенты. Гулям получил нагрузку - стал техническим секретарем. Он учился писать протоколы, принимал членские взносы. Однажды комсомольцы выпустили стенную газету. Она была написана от руки, в тексте - фотографии, вырезанные из газет, называлась она "Путь Ленина". Газету вывесили у самого входа, и три дня возле нее толпились студенты.
      Гулям учился охотно. Когда другие уходили шататься по городу, он сидел за книгами. Шамбе присоединялся к нему, и они вместе готовились к занятиям. Вскоре друзья стали лучшими студентами в техникуме.
      Но Гуляму не пришлось закончить техникум. При типографии открылись курсы подготовки наборщиков и туда решили послать Гулям-Али, Шамбе и других грамотных ребят. С грустью расставался он с техникумом - с его светлыми классами, с шумным и веселым общежитием, с друзьями.
      В техникуме Гулям узнал много интересных вещей, о которых в его родном кишлаке не имели никакого понятия. Да и сам он не сразу в них поверил. Когда он впервые услыхал, что земля круглая, да еще вдобавок вертится, он рассмеялся на всю аудиторию. Вечером Гулям долго ходил по улицам, останавливался и упорно смотрел на звезды. Но он не замечал, чтобы они двигались. Гулям не поверил словам учителя. И только потом, прочитав книжку о строении Вселенной, он понял, что учитель говорил правду и что Земля все-таки вертится.
      Перед уходом из техникума их в последний раз собрали в классе. Представитель обкома комсомола встал у доски и рассказал, что еще совсем недавно, когда один грамотный приходился на двести неграмотных, таджики не имели книг и газет. А сейчас все учатся, все тянутся к знанию. Вот почему республике нужны рабочие-специалисты - ведь газеты и книги должны набирать и печатать грамотные люди. Ребята дружно хлопали в ладоши, а когда представитель обкома ушел, стали собирать свои вещи.
      Через два дня Гулям-Али вошел в наборный цех типографии. Длинная комната была заставлена высокими, странной формы столами. Люди в черных халатах, с выпачканными лицами, стояли по одному у каждого стола. Они выхватывали что-то из маленьких ящичков и втыкали в линейки, которые держали перед собой. В типографии печатались русские, таджикские, узбекские газеты и брошюры.
      Гуляма подвели к толстому иранцу, верстак которого находился в углу у окна. Юноше сказали, чтобы он наблюдал за работой наборщика, но не мешал ему.
      В 11 часов сторож ударил палкой в висящий на веревке кусок рельса наступил обеденный перерыв. Типография была не огорожена, и наборщики завтракали прямо на улице в тени молодых, недавно посаженных деревьев. Несколько рабочих подошли к штабелю кирпича, где сидели ребята. Немолодой, обросший рыжей щетиной наборщик подозвал к себе Гуляма и протянул ему кусок лепешки с колбасой.
      - Кушай, кушай, сынок.
      Гулям поблагодарил и взял бутерброд. Рабочие наблюдали за ним с напряженным вниманием. Гулям удивленно посмотрел на них и поднес бутерброд ко рту.
      - Чушка! - крикнул вдруг рыжий и захохотал.
      Гулям потемнел, губы у него дрогнули, он швырнул колбасу и выругался. Рыжий громко смеялся, заискивающе поглядывал то на одного, то на другого рабочего, как бы ища у них сочувствия. Но все хмуро молчали. Только один печатник, пожилой, с седыми усами сказал строго:
      - Ты чего парня путаешь?
      Гулям ушел в цех и сел возле верстака. Ему хотелось плакать. Снова зазвенел рельс - перерыв кончился.
      Хмурый и печальный Гулям вернулся после работы в общежитие. Он рассказал Шамбе о случае с колбасой и заявил, что работать в типографии не будет. Он уйдет обратно в техникум. Шамбе ответил, что глупо уходить из-за таких пустяков. Надо работать и учиться. Рассердившись на блох, одеяло не сжигают.
      - А тех, кто смеется, мы заставим замолчать. Для этого надо взяться за комсомольскую работу и выпустить такую стенную газету, какую мы выпустили в техникуме.
      Так и решили.
      Шамбе помолчал, подумал и сказал:
      - Но ты и сам дурак. Чего ты испугался? Ты что же свинины не мог съесть? А еще комсомолец...
      Гулям подумал, что он и в самом деле поступил глупа. Ну что бы с ним случилось, если бы он съел этот кусок колбасы? Ведь едят же ее люди и ничего!
      Вечером, лежа на своих топчанах, друзья решили доказать, что комсомольцы ничего не боятся. Утром, по дороге на работу, они купили в ларьке колбасы. На всякий случай, они тут же съели по кусочку и пошли в типографию.
      До обеденного перерыва оба прислушивались к тому, что творилось у них в животах. Но там все было в полном порядке.
      В перерыв друзья сели завтракать возле кирпичей, неподалеку от рыжего. Они порезали колбасу, разломили лепешку, сделали бутерброды и медленно, со вкусом стали есть. Потом Гулям встал, подошел к рыжему и протянул ему колбасу.
      - На, кушай, товарищ...
      Рыжий растерянно выпучил на него глаза и машинально взял колбасу.
      Насладившись зрелищем, Гулям вернулся к Шамбе.
      - Вот это парень! - крикнул седоусый печатник, который вчера заступился за Гуляма. - Вот это по-нашему!
      Рабочие смеялись над рыжим, а Гуляма дружески похлопывали по плечу.
      Через несколько дней Гулям стал к наборной кассе. Ему дали лист бумаги с текстом и он, медленно отыскивая буквы, начал составлять свои первые металлические слова.
      Постепенно Гулям входил в жизнь цеха. Он уже разбирался, чем заняты люди у касс: одни набирали бланки, другие - книги, третьи - газеты.
      Первые его гранки изобиловали ошибками. Толстый иранец Рахмат-Ризо быстро просмотрел оригинал и выправил набор.
      Потом к нему подошел метранпаж - худой, подвижной человек. Он мимоходом взглянул на работу Гуляма, похлопал его по плечу и закричал на весь цех:
      - Молодец! Работай! Человеком будешь! - И побежал к другому реалу.
      В начале лета работы стало так много, что приходилось задерживаться в типографии до поздней ночи. Готовились к съезду Советов. Надо было напечатать блокноты для делегатов, брошюры по различным вопросам, листовки, материалы докладчиков, бюллетени. Такого съезда за все четыре года существования автономной республики еще не было: на нем предстояло провозглашение Таджикской Советской Социалистической Республики.
      Город срочно приводился в порядок. Очищались от сухой травы арыки, засыпались ямы, белились глиняные заборы и фасады домов. За два дня до открытия съезда главная улица украсилась флагами. В Доме дехканина с балкона свешивались ковры, ночью он освещался десятками разноцветных электрических лампочек. На Ленинской улице стояли милиционеры в белых перчатках и деревянными палочками регулировали движение.
      В день открытия съезда рабочие типографии решили послать туда делегацию. Приветственную речь поручили произнести Гулям-Али. Он тотчас же убежал умываться и приводить себя в порядок. К вечеру все было готово. Речь, составленную с помощью товарищей, он записал на бумажке и выучил наизусть. Гулям был одет в лучшую во всем цехе черную сатиновую рубашку, подпоясан чьим-то блестящим ремнем и обут в новые сапоги, которые принес сам директор типографии. К Дому дехканина делегация печатников пришла еще до начала заседания. У входа на широкой лестнице толпились люди. На балконе играл оркестр из карнаев и дойр. Оглушительные звуки карнаев разносились по всему городу, оповещая о важном событии. Наконец, музыка смолкла. Заседание открылось. Что происходило на съезде, Гулям не знал. Он сидел на ступеньках лестницы и повторял слова будущей речи.
      - Нас зовут, пойдем, - услышал он голос своего соседа - наборщика. Он встал и пошел за ним.
      Зал освещался множеством огней. Живой ковер из разноцветных халатов, чалм, тюбетеек расстилался внизу, разделенный темной полосой, - узким проходом в середине. На сцене, среди цветов и знамен находился президиум съезда. Гулям смело поднялся по ступенькам на сцену, подошел к трибуне, глянул в зал и замер. Горло его пересохло, он забыл всю свою речь, которую только что хорошо помнил. Бледный, растерянный, он смотрел в многолюдный зал и молчал. Послышались аплодисменты.
      - Ну, что же ты, дружище, - тихо сказал пожилой человек с небольшими черными усами, сидевший за столом президиума, неподалеку от Гуляма. - Э, да это наш делегат! - с улыбкой сообщил он соседу.
      Гулям посмотрел на говорившего и вдруг понял, что это Касым-Командир, он только сбрил бороду. И сразу Гулям почувствовал себя легко и свободно.
      - Товарищи! - сказал он. - Меня послали приветствовать вас рабочие нашей типографии.
      Голос его окреп и, хотя он забыл приготовленную днем речь, откуда-то пришли новые, хорошие, нужные слова. Он говорил с жаром и под конец так разошелся, что его несколько раз прерывали аплодисментами. Когда Гулям умолк, он почувствовал, что спина у него совсем мокрая. Проходя мимо президиума, зацепился за ковер. Касым-Командир хитро подмигнул ему и сказал соседу:
      - Заметь этого парня. Это наш - каратагский. Из него выйдет толк.
      Делегатов типографии усадили в первом ряду и выдали им гостевые билеты. Все дни съезда Гулям не работал. Он приходил на утренние и вечерние заседания, внимательно выслушивал всех ораторов и даже записывал, что казалось ему наиболее важным.
      На второй день съезда в перерыве между заседаниями, его вызвали в ЦИК. В небольшой комнате навстречу ему вышел из-за стола Касым-Командир, в защитной гимнастерке и черных брюках, заправленных в сапоги. На груди у него алели два ордена Красного Знамени.
      Касым-ака пожал Гуляму руку, усадил его на диван и сел рядом.
      - Ну, делегат, как живешь, что делаешь? - улыбаясь, спросил он.
      Гулям сбивчиво и торопливо рассказал ему о своей нехитрой жизни.
      Потом они вспоминали Каратаг, людей, которых хорошо знали. Касым-Командир недавно расстался со своим отрядом. Бойцы вернулись в родные кишлаки к мирной жизни. А Касыма партия направила на ответственный пост в ЦИК'е.
      - Надо, видно, и тебе. Гулям, уходить из типографии, - сказал Касым-ака. - Как смотришь на работу в ЦИК'е? Поставим тебя пока инструктором.
      Гулям покраснел и замялся.
      - Не бойся. Поможем. Научим. Потом учиться пошлем, - понял его смущение Касым-ака. - Я и сам скоро учиться поеду. В Москву. Чтобы Советскую власть укреплять, многое нам еще узнать надо. Ты заходи ко мне домой, потолкуем.
      Гулям не очень понимал, какая работа ему предстоит, но чувствовал, что в его жизни произошла большая перемена.
      В одном из новых домов Гулям, не без помощи Касым-ака, получил отдельную комнату. Этот белый ящик с одним окном и фанерным потолком показался Гуляму чем-то сказочно прекрасным. Он долго сидел на полу и думал, что же ему делать с этим нежданно свалившимся на него счастьем. Потом он раздобыл у коменданта старый топчан, две табуретки и перетащил их в свою комнату. Но этого оказалось мало. Из первой же получки Гулям купил старенький письменный стол с ящиками, поставил его у окна и побежал в писчебумажный магазин. Там он давно уже присмотрел небольшой бюст Ленина. Вот кто будет стоять у него на столе! И Гулям с гордостью открывал дверь своего жилища перед друзьями, которые часто заходили к нему.
      - Как хорошо у тебя, Гулям, - говорили они, осматривая стол с гипсовым бюстом, портреты на стенах, занавесочку на окне и топчан, покрытый стареньким сюзане.
      Иногда к нему заходил Шамбе. Он тоже не работал в типографии. На городской конференции комсомольцы единогласно избрали его секретарем горкома. У него теперь был служебный кабинет в маленьком домике возле базара, где находились горкомы партии и комсомола и городской исполком. Жил Шамбе напротив городского сада, в обширном тенистом дворе за глиняным забором. Здесь, в нескольких домах размещались ответственные работники. В таком доме, в большой светлой комнате стояли четыре койки. Одну - занимал Шамбе. Все это напоминало общежитие типографии, и поэтому Шамбе завидовал Гуляму, который имел, хоть и маленькую, но отдельную комнату. Гулям с радостью принял бы друга, но второй топчан ставить у него было негде.
      Теперь Гулям часто ездил в районы с различными комиссиями, участвовал в проверке работы джамсоветов, учился решать трудные вопросы, разбирать запутанные дела. А вопросов и дел было много. В органы власти пробрались бывшие эмирские прихвостни, баи и их прислужники, они разваливали работу, притесняли бедноту, покрывали богачей, сеяли антисоветские слухи, вызывали недовольство. Но уже в Советах появилось много честных и надежных людей, они грудью стояли за народную власть, смело выступали против всего, что мешали новой жизни.
      Гулям любил такие поездки. Он чувствовал, что с каждым днем становится опытнее, глубже начинает понимать жизнь, разбираться в сложной работе молодой Советской власти. На его глазах менялось лицо кишлака. Гулям по себе мог судить о переменах, происходящих с его страной.
      Он стал много читать. По утрам прежде всего бежал за газетой и внимательно прочитывал ее. Книг на родном языке было еще мало. Тогда Гулям взялся за чтение русских. Это давалось ему с большим трудом, но он упорно, не понимая еще многих слов, продолжал читать книгу за книгой.
      В свободные вечера Гулям смотрел кинокартины, которые увлекали его настолько, что он мог сидеть два сеанса подряд. Вместе с товарищами он ходил в женский педтехникум, где иногда устраивались концерты. Девушки-студентки пели под аккомпанемент дутара, плясали под бубен плавные дарвазские и быстрые памирские танцы. В маленьком зале скамеек не было, и зрители усаживались прямо на пол, поджав под себя ноги. Во дворе, под огромным круглым карагачом постоянно кипел многоведерный самовар, каждый мог налить в чайник зеленого чая, выпить его на месте или же взять в зал.
      Вечера в педтехникуме проходили весело и оживленно. Постепенно Гулям терял чувство скованности при девушках, которое испытывал прежде. Он привык видеть женские лица открытыми, не краснел, когда девушка заговаривала с ним, часто сам начинал разговор. И только с одной он не мог говорить без стеснения. Когда он видел смеющееся, раскрасневшееся от пляски круглое лицо невысокой, гибкой Зайнаб, он терялся и чувствовал, что у него слова застревают в горле. Девушка подходила своей мягкой походкой горянки, весело улыбалась его друзьям и делала вид, будто не замечает Гуляма. А он стоял, как прикованный, не в силах отвести от нее глаз. Ах, если б он мог так разговаривать и шутить, как тот длинноногий Сабир из Совпрофа. Нет, не умеет он говорить с девушками. И Гулям, сразу помрачневший, отходил куда-нибудь в угол и оттуда незаметно наблюдал за девушкой.
      Вскоре Гулям стал своим человеком в техникуме. Он всегда узнавал о концертах, вечерах, собраниях и каждый раз старался побывать в техникуме. Что влекло его в этот длинный дом с четырьмя толстыми колоннами у входа? он не отдавал себе отчета. Но когда входил в коридор техникума, сразу начинал искать глазами Зайнаб и не успокаивался, пока не находил ее...
      В командировках, измученный тяжелыми переездами по горным тронам, он вспоминал о вечерах в техникуме, о Зайнаб, и сразу ему становилось легче, пропадала усталость. Иногда девушка снилась ему по ночам, когда он, уткнувшись с головой в халат, спал под навесом кишлачной чайханы или придорожного раббата. Увлеченный работой, он, казалось, забывал о ней, не вспоминал неделями. Но стоило ему вернуться в город, он стремился поскорее сходить в техникум, посмотреть, как она живет, узнать, не случилось ли с ней чего-нибудь за время его отсутствия. Он с нетерпением ждал вечера, надевал все лучшее, что имел, и с тревожно бьющимся сердцем спешил по знакомой дороге. А в техникуме становился робким, нерешительным, небрежно кивал головой при встрече с Зайнаб и делал вид, будто пришел по делу, которое ее совсем не касалось.
      Однажды Гулям усталый, но довольный, шел домой. Он только что вернулся из командировки в глухой горный уголок. Мысли его бродили еще там, в горах, где, как ласточкины гнезда, прилепились к скалам бедные, каменные кишлаки. Вдруг чье-то удивительно знакомое лицо привлекло его внимание. Мимо него прошел высокий, худощавый молодой человек в темном пиджаке и ферганской черной тюбетейке.
      Гулям обернулся, потом быстро догнал человека и заглянул ему в лицо.
      - Послушайте, - нерешительно сказал Гулям. - Вас зовут Очильды?
      - Гулям! - завопил прохожий и, широко раскинув руки, стиснул Гуляма в объятиях. - Неужели это ты, Гулям! Вот не думал, что встречу.
      Друзья трижды крепко обнялись и начали задавать друг другу традиционные вопросы о здоровье родных и близких, хотя ни тех, ни других у них не было. Наконец, Гулям рассмеялся, хлопнул Очильды по спине и сказал:
      - Ну, хватит, что ли. Идем, друг, ко мне, посидим, поговорим.
      Друзья пришли в комнату Гуляма, заварили крепкого зеленого чая, который, как известно, утоляет жажду и способствует беседе. Первым рассказал о себе Очильды. За эти годы он осуществил мечту их детства. Арбоб-Салим в то время не пустил мальчиков в Самарканд. Помнит ли Гулям, как их избили тогда? Но все-таки Очильды попал в Самарканд. Его послали прямо из Каратагского интерната. В Самарканде он окончил учительский техникум и стал работать в школе. Сейчас, на каникулах, ему захотелось поездить - посмотреть родные края.
      Когда Гулям рассказал о себе, друзья решили выйти, побродить по городу. Солнце склонялось к снежным верхушкам хребта, окрашивая все в розовые и лиловые тона. От политых мостовых веяло прохладой, тени от молодых тополей тянулись через улицы. Неподвижно стояли темные, пыльные деревья.
      - Вот и встретились, - снова повторил Гулям, взяв Очильды под руку. - А ты помнишь, как по вечерам мы собирались возле хлева у Арбоб-Салима? Интересно, где сейчас Давлят и Ашур? Вспоминают ли о нас?
      - Давлят сейчас учится в Москве, - ответил Очильды. - Он доктором будет. А про Ашура я ничего не слыхал.
      - Разве думали мы, что когда-нибудь станем вот такими? - продолжал Гулям. - Ведь о чем мы тогда мечтали? Научиться читать книжки. А книжки какие? Духовные. Ну, научились, стали бы муллами или писарями где-нибудь. Так бы и вся жизнь прошла. А теперь вот идем мы с тобой, Очильды, по улице и знаем, что мы здесь хозяева. Богатый человек был Арбоб-Салим, а что он мог? Он мог без стука войти только в один двор - в свой двор. А мы - совсем другое дело. Вот смотри. Всё это наши дома. Видишь, это Водхоз. Придем туда, никто нас не выгонит. Вот дорожный отдел, там Госбанк, магазины. Куда хочешь зайдем, везде нам "здравствуй" скажут, поговорят, с честью проводят. Богаче мы Арбоб-Салима. Куда ему до нас. Вот этот дом на моих глазах строили. Не я кирпич таскал, не я глину месил, а все равно это мой дом. Сгори он завтра, я плакать буду - мой дом сгорел. Если кто стекло разобьет в нем, я за руку схвачу, спрошу: ты чего делаешь, зачем мой дом портишь? Мы с тобой по чужим садам лазили, деревья ломали - не жалко было. А сейчас, кто веточку от дерева на улице отломит, так бы и побил этого человека: зачем мои деревья портит!
      - Правильно говоришь, Гулям, - задумчиво сказал Очильды. - Я по железной дороге до Денау ехал. Думал: снилось ли моему отцу такое чудо, чтоб железная машина его сына везла. А сам он, бедняга, и осла за всю свою жизнь не раздобыл. Все пешком ходил. Едет поезд между гор, а от него во все стороны кони скачут, быки разбегаются. А люди спешат к поезду со всех сторон, платками машут, радуются. Не привыкли к нему, он им все еще чудом кажется.
      - Много перемен произошло на наших глазах, Очильды, - тихо проговорил Гулям. - Сколько мы еще нового увидим. Вот и хочется жить и жить - может, сто, может, тысячу лет.
      - А о Камиле Салимове ты что-нибудь слышал? - спросил Очильды.
      - Где-то в Гарме работает, - ответил Гулям. - Не люблю его. Нехороший он человек.
      Друзья забыли о времени. До позднего вечера водил Гулям молодого учителя по улицам города, показывал новые дома, говорил о своей работе, о поездках в районы. Дома они, не зажигая огня, легли спать на полу. Утром за завтраком в чайхане Очильды сказал, что решил остаться в Таджикистане. Он пойдет в Наркомпрос и попросит послать его в долину Вахша. Туда сейчас съезжаются переселенцы с гор, строятся новые кишлаки, школы, нужны учителя. На новой земле он будет учить детей новой жизни. Гулям крепко пожал руку своего друга. Он тоже поедет в районы по вопросам переселения. Только не в долину Вахша, а в горы. Но скоро они встретятся: Гулям приедет с переселенцами на Вахш.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      В ГОРАХ КАРАТЕГИНА
      Сразу после бюро обкома комсомола Ленька направился в Наркомзем. В длинном коридоре он нашел дверь с надписью: "Замнаркома". Он на секунду замялся, потом быстро открыл ее и вошел в кабинет.
      - Вы товарищ Говорящий? - спросил он у человека, сидящего за с голом. Тот внимательно посмотрел на него и спокойно ответил:
      - Я Говорящий.
      - Ваша московская знакомая передает вам привет и эту посылку. - Ленька положил на стол небольшой, аккуратный сверток.
      - Какая знакомая?
      - Ее фамилия - Дырка.
      Говорящий строго посмотрел на Леньку, потом нерешительно потянулся к свертку и развернул его. Перед ним лежала запечатанная коробка с сигарами. Но сквозь стеклянную крышку было видно: в верхнем ряду не хватало двух сигар. Говорящий оторвал взгляд от коробки и снова посмотрел на Леньку.
      Тот спокойно рассматривал трафаретный узор на стенах.
      - Ароматные сигары, - сказал, наконец, Говорящий.
      - Гаванские ароматнее, - отозвался Ленька.
      - Ничего, скоро и мы научимся делать такие.
      - В конце концов, не важны сигары. Важно, чей рот их курит.
      - Да... на чужой роток не накинешь платок, как говорит пословица, улыбнулся Говорящий. Он подошел к двери, запер ее на ключ, вернулся к столу и, сломав донышко сигарной коробки, вынул письмо.
      Ленька сел в кресло у стола и тихо сказал:
      - Все в порядке. Читайте. Я от московского центра.
      Два часа Ленька внимательно слушал Говорящего, который неторопливо говорил и расхаживал по комнате размеренными короткими шагами. Затем он простился и, пообедав в какой-то столовой, пошел домой.
      Утром следующего дня Ленька уехал в Гарм. Провожал его длинноногий, вихрастый Виктор.
      Дорога была долгой и утомительной. Непривычный к верховой езде Ленька мучился на неудобном деревянном седле, часто сходил с коня и шел пешком.
      С последнего перевала он увидел лежащий далеко внизу, охваченный с двух сторон коричневой лентой реки город Гарм. Между деревьями виднелись беспорядочно разбросанные маленькие домики, извилистые улочки, пустыри. В центре города белело пять - шесть домов с железными крышами.
      - Ну и дыра! - подумал Ленька вслух. - Какого черта занесло меня сюда? Что я здесь буду делать?
      Проводник удивленно посмотрел на Леньку и спросил по-таджикски:
      - Что?..
      - Давай, даьай! - крикнул тот и ударил своего коня камчой.
      Свою жизнь в Гарме Ленька начал с поисков жилья. После недолгих расспросов, выяснилось, что квартирами ведает ответственный секретарь исполкома. Ленька разыскал его кабинет - комнату с простым некрашеным столом. Вдоль стен на полу сидели длиннобородые горцы. В воздухе стоял терпкий запах пота и невыделанных шкур.
      За столом важно развалился в кресле молодой парень в полувоенной гимнастерке. Возле него юлил пожилой человек с изрытым оспой лицом, в смешном, длиннополом камзоле.
      - Ты секретарь исполкома? - спросил Ленька сидящего за столом.
      Парень вскочил, протянул ему руку и широко улыбнулся:
      - Здравствуйте, рафик секретарь. Очень рад вас видеть! - Он взглянул на рябого и что-то сказал ему.
      Тот стремительно вышел из комнаты.
      - А ты откуда знаешь меня? - спросил Ленька и подумал о том, как приятно быть облеченным властью. Не успел приехать, а все уже знают, что прибыл новый секретарь окружкома комсомола.
      - Я Камиль Салимов, - сказал парень. - Мне о вас сообщил Говорящий.
      - Кто?.. - Ленька чуть приметно вздрогнул.
      - Рафик Говорящий из Наркомзема, - повторил Камиль, не отводя от него глаз.
      Ленька почувствовал, как приливает к лицу кровь.
      Вернулся рябой и, подобострастно согнувшись, поставил перед ним стул. Ленька сел.
      Камиль кивнул на рябого.
      - Это свой.
      - Я к тебе по поводу комнаты, - начал Ленька, пытаясь перевести разговор на другую тему.
      - Комната вам, рафик секретарь, уже готова. Могу проводить.
      - А как же эти? - Ленька посмотрел на сидящих у стен людей.
      - Эти? - усмехнулся Камиль. - Подождут. Мы их не очень балуем.
      Он опять сказал что-то рябому. Тот подбежал к ближайшему бородачу и, схватив его за плечи, поднял на ноги. Размахивая руками и выкрикивая ругательства, он быстро выпроводил из комнаты всех посетителей.
      - Здорово у тебя дело поставлено! - похвалил Ленька. - Ну, что ж, пойдем, покажи комнату.
      Они вышли.
      - Вы можете меня не стесняться, - сказал Камиль, стараясь идти в ногу с Ленькой. - Мы с вами вместе работаем.
      - Ты уверен в этом?
      - Умному намек, глупому палка, как говорят старики. Здесь в Гарме много наших.
      - Вот уж не подумал бы.
      - Поверьте мне, я всех знаю.
      - Тем лучше.
      - Я вас познакомлю. Здесь вас ждут. Как-никак, столичный человек. Работы будет много.
      - Работы? Какая может быть работа в этой дыре.
      - О!.. Не скажите, у нас очень много работы, рафик... Ленька - так, кажется?
      - Можно и так. А тебя, Камиль, значит.
      - Да. Вот и дом.
      Они вошли в длинный белый дом. Леньке была предназначена комната с одним окном в конце коридора. Там стоял узкий топчан, стол, три табуретки и этажерка грубой работы.
      Сели. Помолчали.
      Первым заговорил Камиль.
      - Рафик Говорящий приказал рассказать вам о наших делах сразу, как приедете, чтобы вы чего-нибудь не напутали. Можно начинать?
      - Давай.
      - Так вот такое дело. Секретарь окружкома партии уже месяц в больнице лежит. Малярия. Ох, плохая болезнь, никому не желаю. Заместителя у него нет, нового не присылают. Председатель исполкома Валиев на месте не сидит, все время по округу мотается. А работать нам все-таки очень трудно. Ой, как трудно! Кругом так и смотрят за тобой: куда пошел, что сказал, что сделал. Такие все грамотные стали. Уполномоченный ГПУ каждый день в исполком приходит. Ну, как дела, спрашивает. Все хорошо, рафик начальник, говорю, а сам думаю - уже пронюхал что-нибудь... Нужно очень осторожным быть, рафик Ленька.
      - Ну, а ты, как? - спросил Ленька.
      - Тихонько, тихонько работаем. Своих людей бережем. Ставим их куда нужно. Печать исполкомовская ведь у меня. Я здесь и хозяин. Что хочу, то и делаю. Бумажку напишем, печать поставим, и дело с концом. Посылаем в районы, в джамсоветы верных людей, говорим, что нужно делать.
      - Да делать-то нечего, - прервал Ленька.
      - О, рафик секретарь! Ошибаетесь! Много, очень много работы.
      - Например?
      - Зачем сразу о работе говорить будем? Немного отдохните, рафик Ленька, осмотритесь - тогда и работать начнем. Ну, я пойду.
      - Ладно.
      Камиль пошел, но потом вернулся и тихо сказал:
      - Встретите одного комсомольца, черный такой, Гулям-Али зовут, осторожно. Не наш. Плохой человек. Я вам о нем, рафик Ленька, много расскажу. Остерегаться надо.
      - Не учи. Не меньше твоего знаем, - нахмурился Ленька.
      - Ну, хоп, хоп. Извините.
      Камиль вышел из комнаты.
      Полдня Ленька провел в окружкоме комсомола - принимал дела, просматривал протоколы заседаний. О Камиле он забыл. Только раз, во время беседы с техническим секретарем, Ленька вспомнил о нем и забрал печать окружкома. Технический секретарь удивился, даже немного обиделся, но Ленька так по-простецки улыбался, что обида скоро прошла. Потом он зашел в комитет партии, познакомился со вторым секретарем Джураевым, недавно перешедшим из окроно на партийную работу, а также с двумя инструкторами и завженотделом.
      В исполкоме Ленька не обнаружил ничего интересного и ушел бродить по городу. На неширокой улице стояли дома педтехникума, Водхоза, почты и метеорологической станции. За ними раскинулась базарная площадь с ларьками Таджикторга, дальше - склады Азиахлеба, Туркшекла, лавчонки торговцев разной мелочью. Базарную площадь замыкали здания Госстроя.
      От старого Гарма остались лишь развалины бекского замка, хауз с огромной чинарой, полуразрушенная крепостная стена и узкие улочки, уходящие в гору.
      Ленька потолкался на базаре, спустился к реке, поднялся на гору, откуда долго любовался снежными шапками пика Петра Первого.
      Вечером к Леньке зашел Камиль.
      - Ну, как устроились, рафик секретарь? - спросил он.
      - Все в порядке, - ответил Ленька, вставая с топчана. Камиль сел на табурет, закинул ногу на ногу и закурил. Некоторое время оба молчали.
      - Скучно тут у вас, - протянул Ленька. - Так и запить недолго. Тоска...
      Камиль улыбнулся.
      - Рафик секретарь, хотите развлечься?
      - Где же здесь развлекаться?
      - Есть у нас одно место. Две девушки живут. Они в больнице работают. Медсестры.
      - Ну и... ничего?
      - Очень хорошие. Просто красавицы. Таскают из больницы спирт, разбавляют... Вот и пьем. Водки ведь у нас не продают.
      - Спирт? Здесь есть о чем подумать, - Ленька улыбнулся и заходил по комнате.
      - Сегодня у них праздник большой, - продолжал Камиль.
      - Праздник? Какой праздник? - заинтересовался Ленька.
      - Как это по-русски называется? Именины, что ли. Много людей соберется, весело будет.
      - Ну, что ж, пожалуй, сходим.
      Ленька почистил сапоги, одернул гимнастерку, расчесал на пробор волосы. Камиль повел его на окраину Гарма. Там, позади больницы, стояли маленькие домики медицинского персонала.
      Стемнело. На небе быстро поднималась круглая красная луна. Горы, похожие на исполинский зубчатый забор, окружали город со всех сторон. Сразу стало прохладно.
      Ленька осторожно шагал, стараясь не поднимать пыль. В лунном свете поблескивали начищенные сапоги. Неожиданно Камиль зацепился ногой о камень, поднялась густая пыль, и Ленькины сапоги стали серыми. Он крепко выругался про себя.
      У небольшого, аккуратного домика Камиль остановился. Два маленьких окошка были тщательно завешены изнутри. Оттуда слышались веселые голоса, громкий смех.
      Ленька и Камиль вошли в большую комнату, освещенную двумя керосиновыми лампами. Здесь было людно. Подошли хозяйки - рослые, красивые девушки - Нюся и Тося. Светлые, белокожие, они были похожи друг на друга и казались сестрами.
      - "Красивые", - подумал Ленька и вздохнул. Как жаль, что он ростом мал - на голову ниже девушек...
      Когда хозяйки отошли, Ленька оглядел присутствующих. Его внимание привлек крепкий парень в высоких охотничьих сапогах. От его коренастой фигуры веяло силой и решительностью. Широкое курносое лицо пересекал шрам. Звали его Антоном.
      На столе, среди закусок стояло несколько бутылок со спиртом. Гости были заметно навеселе. Кто-то неумело бренчал на гитаре. Ленька выпил стакан разведенного водой спирта, с аппетитом закусил и почувствовал себя прекрасно. Дружески обняв за талию Камиля, он расхаживал по комнате, шутил, вмешивался в разговор. Вначале к нему присматривались с опаской, но после того, как он залпом выпил спирт, перестали стесняться.
      Шум с каждой минутой усиливался.
      Ленька сел с Антоном у стола, снова выпил, закусил. Неожиданно ему стало грустно. Захотелось хоть на минуту попасть в далекий гранитный город, походить по широким набережным, посидеть в кругу друзей. Он взглянул на Антона. Тот сидел хмурый, положив локти на стол, и рассматривал пустой стакан.
      - Ты кто? - спросил Ленька.
      - Я? Никто, - не поворачивая головы, ответил Антон.
      - Как никто?
      - Так. Никто. Чурбан. Без рук, без ног. Одна голова осталась. Раскулаченный. Высланный...
      - А-а.
      - Да. Землю отобрали, коней, избу... Отца в Сибирь загнали, а я сбежать успел. Эх, душно тут... Да что ты можешь смыслить в горе человеческом? Ты ж партийный!
      - Партийные разные бывают.
      - Разные, говоришь. А ты вот мне землю мою отдай. Скотину отдай, лавку отдай. Тогда я поверю. Все вы одним лыком шиты.
      - А может и отдам. Почем ты знаешь? - тихо сказал Ленька.
      Антон удивленно посмотрел на него. Подумал о чем-то и сказал:
      - А-а... слышал я про это. Значит, из тех будешь. Ну, что ж, отдавай, коли хочешь...
      Ленька встал, налив себе и Антону, чокнулся с ним.
      - Будет у тебя земля, - шепнул он.
      Антон хмуро, недоверчиво посмотрел на него и выпил.
      - Будет - три аршина на кладбище, - буркнул он.
      Кто-то взял гитару, неопытной рукой провел по струнам и стал наигрывать старый, истрепанный мотив. Посредине комнаты завертелся, нелепо размахивая руками, коротконогий парень. Кто-то в такт захлопал в ладоши.
      Ленька подошел к играющему. Он долго следил за его неумелыми пальцами, потом неожиданно вырвал гитару из рук ошеломленного музыканта.
      - Эх ты, игрун! - процедил он и направился на свое место. Его быстро окружили девушки. Тося уселась на краю стола, Нюся, обняв за шею Антона, села рядом с ним.
      Ленька взял несколько аккордов и запел:
      - Я не знаю зачем и кому это нужно...
      В комнате сразу все стихли. Голос у Леньки был приятный, низкий, с небольшой хрипотцой, песня - много раз петая и все-таки чем-то волнующая. Поднялись сидевшие на топчане люди. Парень в углу оставил в покое девушку и повернулся к столу.
      И какая-то женщина, с искаженным лицом,
      Целовала покойников в посиневшие губы
      И швырнула в священника обручальным...
      Ленька бросил на кровать гитару и оглянулся, разыскивая Камиля. Тот стоял, опершись о подоконник и улыбался.
      Ленька подошел к нему.
      - Пойдем, что ли? - тихо сказал он. - Ну их к черту.
      - Да, больше здесь делать нечего, - согласился Камиль. Они сослались на занятость и ушли.
      - Ну и компаньица подобралась, - сказал Ленька на улице.
      Камиль улыбнулся:
      - Желающий достать розу, будет уколот ее шипами, - говорят старики.
      Кончилась ночь. Ярко светили звезды. Четко вырисовывались зубцы гор. Предутренний ветерок пробегал по улицам. В тишине слышался рокот реки.
      - Пойдем погуляем, - предложил Ленька. - Спать что-то не хочется. Нервы расшатались.
      Пошли вниз к реке. Сели на камни возле вспененной темной воды. Последние лунные блики дрожали в волнах. Небо светлело.
      - Ну что ж, пора и о деле поговорить, - начал Ленька, отбрасывая ногой речные камешки. - Давай, рассказывай.
      - Можно и о деле, рафик секретарь, - согласился Камиль. - Сейчас мы занимаемся одним важным вопросом. По указанию из столицы мы должны переселить людей из наших горных кишлаков в долину, на Вахш. Там надо сеять хлопок. Вот мы и переселяем.
      - Что здесь для нас интересного?
      - О, рафик секретарь! Это очень большое дело. Тут много можно выиграть. Мы решили переселить из нашего округа всех, кто нам мешает - активную бедноту, бывших батраков, комсомольцев, - всех, на кого нельзя рассчитывать. А оставляем здесь всех зажиточных, обиженных новой властью людей, - как говорят, кулаков. Это верные и нужные нам люди. Из них мы создадим колхозы пусть отсидятся.
      - Ну?
      - Что "ну"? Это будет наша база - "база для реставрации", как говорит рафик Говорящий. В кишлаках останутся только наши люди. По первому сигналу они присоединятся к тем, кто придет из-за кордона к нам на помощь.
      - Хорошо! Ход правильный. Как идет работа?
      - С трудом, но идет. Уж очень многие нам мешают. Все же мы сумели отправить переселенцев вниз. Мы не дали им ни денег, ни хлеба. Они будут умирать в пути. А кто выживет в дороге - умрет в долине. Об этом позаботятся наши люди.
      Один человек нам больше всех мешает. Его прислали из столицы по этому делу. Гулям-Али. Я давно его знаю. Мы с ним из Каратага. Он еще у моего отца на конюшне работал. Батраком был. Вы, рафик секретарь, должны за ним смотреть.
      Помолчали. Каждый думал о своем.
      - Не пойму я вас, - сказал, наконец, Ленька. - Что вам надо? Вытащили вас из грязи, нищеты, чего вы еще хотите?
      - А вы?
      - Ну, мы - другое дело. Мы с партией разошлись. У нас платформа...
      - Эх, рафик Ленька! Какая там платформа? Просто каждый хочет себе кусок пожирнее. Мой отец первым человеком в Каратаге считался. Какие кони у нас были! Стада! А я теперь говорю, в анкетах пишу - отец бедняк, кустарь, все, что угодно. Зачем это? Я хочу жить еще лучше, чем отец, еще богаче. Умный человек должен иметь и богатство и власть. Только дурак умирает в бедности...
      Небо посветлело. Погасли звезды, горы стали темно-синими. Над рекой поднимался туман.
      Ленька вздрогнул от утреннего холода.
      - Пойдем домой.
      Разговор с Камилем оставил у него неприятный осадок.
      Дни тянулись медленно, лениво. Ленька вставал поздно. Он, не торопясь, шел в окружком, до обеда работал, делал все как во сне и только к вечеру оживлялся.
      Дела окружкома его не особенно волновали. Они проходили в стороне, не тревожили, не привлекали внимания. Активность, интерес появлялись у него только, когда шла речь о переселении. Ленька вступал в споры, советовал, а где это было безопасно - распоряжался. Все чаще приходилось ему сталкиваться с черным от солнца и ветра Гулям-Али - упорным и настойчивым. Он постоянно не соглашался с Ленькой, показывал инструкции и указания из столицы, громко доказывал свою правоту и, уходя, сердито хлопал дверью.
      Ленька кропотливо собирал материалы против Гулям-Али и ждал удобного момента, чтобы с ним расправиться.
      По вечерам к Леньке приходили новые знакомые. Под видом переплетчика книг являлся высланный в Гарм бывший белогвардейский есаул Романов. Он осторожно, стараясь остаться незамеченным, проходил по коридору и каждый раз приносил бутылку с клеем, ножи, бумагу, коленкор. Разложив все это на столе вокруг единственной книги, он начинал разговор.
      Часто приходил Антон, с которым Ленька познакомился на именинах Нюси и Тоси. Теперь Ленька не бывал на вечеринках, опасаясь сплетен, неизбежных в маленьком городке. Антон приходил угрюмый, злобный. Ленька давал ему свой наган и посылал в горы - учиться стрелять.
      - Стрелять надо метко. Пригодится.
      Антон уходил в горы, добросовестно опустошал весь барабан и возвращался домой.
      Осторожно, неторопливо Ленька собирал людей. Это были и раскулаченные, и высланные, и неведомо каким путем пробравшиеся из Афганистана. Были и такие, кто по чьей-то указке явился сюда, чтоб совершить свое подлое и коварное дело.
      Вскоре вызвали на пленум обкома комсомола. Ленька ожил и стал лихорадочно работать. Нужно было подготовить два доклада: обкому - о работе комсомола и Говорящему - о себе.
      Подготовив все материалы, Ленька послал в Дюшамбе делегацию от округа, а сам через два дня выехал с Камилем. На этот раз дорога уже не казалась ему необычной. Они обгоняли длинные караваны лошадей и ослов, тащивших на себе разный скарб. Запыленные, оборванные люди вели коней в поводу. В хурджумах сидели дети. Облезлые, худые собаки плелись позади караванов.
      - Кто это? - спросил Ленька у Камиля.
      - Это? Это наши переселенцы, - усмехнулся тот.
      На остановке у придорожного раббата к Леньке подошел худой, морщинистый старик.
      - Советская власть принесла нам счастье, начальник, - сказал он по-таджикски. - Мы бросили свои старые камни, чтоб внизу пахать настоящую землю. Но мы не придем в долины, начальник: у нас нет хлеба. Дети мрут. Мы тоже умрем в дороге... - Он большими, грустными глазами посмотрел на Леньку.
      - Что он говорит? - спросил Ленька.
      - Он говорит, что не дойдет, что умрет с голоду, - ответил Камиль.
      - Ну, объясни ему как-нибудь, - сказал Ленька и отвернулся. Камиль усмехнулся.
      - Русским нужен хлопок, - ответил он старику по-таджикски. - Вот вас и гонят вниз, в долины.
      Старик удивленно посмотрел на Камиля, потом на Леньку и, махнув рукой, уныло пошел к своим.
      Ленька и Камиль поехали дальше.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
      По улицам Дюшамбе неторопливо ходил высокий, красивый юноша в поисках работы. Он стремился найти себе какое-нибудь подходящее занятие, чтобы не прослыть лентяем и бездельником, в городе, где все трудились. Его жена уже давно работала экономистом, давала ему деньги на карманные расходы, но делала это скупо, с расчетом.
      Юноша пробовал сочинять стихи, но ничего не выходило. Он забросил поэзию и начал мечтать о героических, красивых поступках, которые бы сразу дали ему славу и деньги.
      Его широкая, жизнелюбивая натура томилась до тех пор, пока он не понял, что город рождается в тяжелых муках, и ему нужны не мечтатели, а люди практичные, пригодные для повседневных будничных дел.
      Тогда недостроенный Дом дехканина приобрел нового секретаря - Анатолия Пенского.
      Хотя все его звали Пенским, он был вовсе не Пенский, а Шапиро...
      Откуда у почтенного зубного врача небольшого южного города взялся ребенок, ни на кого в семье не похожий, - этого объяснить никто не мог.
      Кроме младшего брата мадам Шапиро - Яши, все в семье были среднего роста или ниже. Толя же вырос большим, длинноногим и широкоплечим. Мальчик не отличался пристрастием к наукам, но учителя в школе любили его за высокий рост, представительную внешность и приятный тембр голоса. На уроках Толя отвечал не всегда правильно, но зато красиво, что особенно нравилось преподавателю зоологии и ботаники по прозванию "Киця". Он считал мальчика своим лучшим учеником, хотя Толя так и не научился отличать тычинку от пестика.
      В свободное время (а свободного времени было много) Толя писал стихи. Рифма редко оживляла сочиненные им строки, но стихи все равно ему нравились. Он заполнил ими все альбомы у себя дома, потом стал писать в альбомы девочек. Знакомые уже говорили, что он будет вторым Маяковским. Но Толя вдруг изменил поэзии ради театра.
      Вначале он выпрашивал у матери полтинники и бегал на галерку. Потом у него завелись в театре какие-то связи, его впускали без билета, и он расхаживал по партеру, нацеливаясь на свободные места. Вскоре Толя получил доступ за кулисы. Он передвигал мебель перед началом спектакля, переносил декорации, таскал за актрисами чемоданы.
      Город был маленький и постоянной труппы не имел. В городском саду стоял старый длинный дощатый сарай, который назывался летним театром. Зимой в нем постоянно жили большие серые крысы. Весной приезжали актеры - предприимчивые молодые люди с облезлыми чемоданами в руках и связками старых афиш под мышкой. Они пополняли свою труппу местными любителями. Спешно белились стены, малевались яркие декорации, нумеровались стулья и - сезон открывался...
      Весной театральная общественность города оживлялась. Парикмахер Коган, председатель союза Рабис, созывал внеочередное собрание. Приходили отдохнувшие за зиму кассирши, билетерши, сторожа, расклейщики афиш. В театре имелась всего одна касса, входных дверей было меньше, чем билетерш, работу же хотел получить каждый. Начинался скандал.
      Парикмахер Коган долго и молча слушал женщин, потом стучал кулаком по столу и устанавливал порядок. Он был единственным в городе театральным парикмахером, имел собственные парики, знал, что без него в театре не обойдутся, и поэтому чувствовал себя хозяином положения. Кассиршей, чтоб не было лишних разговоров, он назначал свою жену, рыжую накрашенную Люсю, билетерш, ссылаясь на просьбу директора театра, выбирал из тех, что помоложе, и собрание закрывал.
      Сезон начинался.
      Театр ставил пьесы с большим количеством участников, и труппе приходилось пользоваться статистами. Их отбирали из контрамарочников, по принципу: раз все равно без билета ходит - пускай хоть торчит на сцене.
      Так попал за кулисы и Толя. Высокий рост сделал его постоянным участником спектаклей. Его выпускали в костюме матроса, разбойника, рыцаря. Он маршировал по сцене, кричал "ура", дрался на рапирах. Однажды его выпустили даже старухой.
      Мать ужасалась - она слышала об актерах только плохое и трепетала при мысли, что ее Толечку засосёт эта среда.
      Как-то перед премьерой директор попросил Толю написать в местную газету похвальную заметку о пьесе.
      Толя написал небольшую статью, закончил ее стихами о пользе театра и подписался, почему-то, псевдонимом "Пенский". Может быть, потому, что стихи начинались строчкой: "В пене жизни..."
      Статейка пошла, тот, кто ее напечатал, получил контрамарку в ложу. В редакции Толе выдали гонорар. Это ему понравилось. В последнее время маминых полтинников уже не хватало. Потребности росли: нужно было приглашать в пивнушку суфлера, помрежа, машиниста сцены, в руках которых находились вожжи колесницы искусства. Деньги из редакции пришлись очень кстати.
      Толя стал приносить в газету стишки. Изредка их печатали.
      Мадам Шапиро возмутилась, когда узнала об этом. Беда не только в том, что Толя стал писать в газету (этого еще не хватало!), но почему он подписывается какой-то дурацкой фамилией - Пенский. Почему Пенский? Разве Шапиро недостаточно красиво, звучно? Рааве его отец за тридцать лет безупречной зубоврачебной практики запятнал чем-нибудь свою фамилию? Толя выслушивал мать, но продолжал подписываться псевдонимом.
      В девятнадцать лет он познакомился с Людмилой Степановной. Она работала в статистическом управлении экономистом. В свои двадцать шесть лет она выглядела довольно миловидно, одевалась строго, со вкусом и произвела на Толю приятное впечатление. Юноша не знал, что она, увидев его на сцене дерущимся на рапирах, влюбилась безумно и, как ей казалось, безнадежно. Замкнутая и мечтательная Людмила Степановна почувствовала, что в этом длинноногом и широкоплечем рыцаре со шпагой в руке она, наконец, обрела свою мечту.
      Молодые люди стали встречаться. Толя не заметил, как Людмила Степановна женила его на себе. Уже будучи ее мужем, он думал о ней "вы" и называл по имени и отчеству.
      В замужестве Людмила Степановна перестала посещать театр, где раньше бывала ежедневно, дома ходила растрепанная, неряшливо одетая и только на службе оставалась по-прежнему аккуратной и подтянутой. С Толей она перестала считаться. Он стал ее вещью, ее собственностью.
      Слезы мадам Шапиро лились рекой. Во-первых, сын женился без согласия родной матери, во-вторых, жена старше на семь лет. Нет, этого не перенесет никакая мать!
      Но плакать и причитать было поздно. Женитьба сына являлась совершившимся фактом. Надо было идти в обход. И мадам Шапиро пользовалась каждым удобным случаем, она горячо доказывала Толе, что выбор его плох, что он ошибся, что надо, пока не поздно, исправить роковую ошибку.
      Толя вначале огрызался, потом ему надоели эти объяснения. Он стал реже приходить в родительский дом, а когда бывал там (приходилось все-таки пользоваться папашиными деньгами), старался не встречаться с матерью и вообще не вести разговоров на неприятные темы.
      Однажды между делом жена заметила, что живут же люди без папы и мамы. Вот, например, ее знакомые прекрасно устроились где-то далеко, в каком-то Дюшамбе. Толя тут же предложил ей уехать туда.
      Через неделю молодые Пенские распрощались с почтенным зубным врачом, его рыхлой супругой и укатили скорым поездом в Москву, чтобы оттуда двинуться в новые края.
      Старики поплелись с вокзала домой. Мадам Шапиро всю дорогу всхлипывала и шумно тянула носом, старик сердито жевал желтый свисающий ус и время от времени бросал на жену злые взгляды. Наконец, он не выдержал.
      - Четыре месяца ты шипела на них, как змея. Что же ты хочешь теперь?
      И не дожидаясь ответа, быстро зашагал вперед. Мадам Шапиро громко всхлипнула и засеменила ему вслед.
      И вот они поехали к черту на рога, в какое-то Дюшамбе, где у Людмилы Степановны были какие-то старые знакомые. Конечно, она сразу устроилась. Экономисты везде нужны. А что делать ему - Анатолию Пенскому, человеку без профессии?
      Работы в Доме дехканина было немного, и Толя от безделья решил вести записные книжки. Он слышал, что так делал Чехов. В комнате, предназначенной под будущую библиотеку, на полу лежала беспорядочная груда книг. Толя начал искать в них красивые выражения, строчки из стихов. Потом он стал подбирать всякие сведения о Средней Азии, Таджикистане, записывал интересные слова, а иногда сам придумывал фразы, казавшиеся ему умными и значительными. Постепенно книжка заполнялась, он любил читать ее, дополнять написанное новыми строчками.
      Толя возможно не читал бы газет, если бы это не входило в его обязанности. Служба есть служба, и Толя с утра просматривал все газеты, а местную даже прочитывал вплоть до объявлений на последней странице подбирал материал для своей записной книжки.
      За чтением он зевал, курил, вздыхал. Просматривая местную газету, он каждый раз убеждался в том, что в редакции работают люди черствые и скучные. Сухие сводки, однообразные статьи и полное отсутствие поэзии. Он мысленно представлял себе страницу "Приднепровского голоса", украшенную стихами Ан.Пенского.
      Да, разница, конечно, большая. Его произведения, как бы то ни было, а все же придавали газете совсем иной, можно сказать, поэтический характер.
      "Красный Таджикистан" явно нуждался в стихах. И он - Анатолий Пенский будет их писать. Стихи займут почетное место - на первой странице газеты, рядом со скучными передовицами. А Толя, конечно, тоже займет свое место в рядах журналистов. Короче говоря, он поможет газете исправить ее недостатки.
      И Толя сразу, тут же сел писать. Но канцелярия Дома дехканина - место малоподходящее для творчества. Сюда то и дело приходили люди, требовали разные справки, сводки, планы, мешали сосредоточиться. Толя взял карандаш и бумагу, пошел за кулисы строющейся сцены и лег на диван. Он находился там до поздней ночи и поднялся с дивана, когда первые двенадцать строк были готовы.
      Утром Толя отпросился на час с работы и побежал в редакцию. Он походил немного по редакционному коридору, не зная к кому обратиться. Поразмыслив, он решил, что нужно идти прямо к самому главному: раз он главный, значит он умный и сразу поймет Толю Пенского, тоже умного человека.
      И он пошел к редактору. В маленьком кабинете стоял большой, заваленный бумагами и книгами стол. За столом, почти скрытый бумажной грудой, сидел человечек с большой круглой, блестящей головой. Он был совершенно лыс. Круглые очки в толстой оправе косо сидели на мясистом носу. Это и был редактор газеты Абрам Максимович.
      Толя нерешительно остановился у дверей. Редактор посмотрел на него, встал и тонким голосом закричал:
      - Вы ко мне? Давайте, давайте! Не стесняйтесь! Что там у вас?
      Редактор был весел, улыбался и потирал руки. Толя подошел к столу и сел на единственный в комнате стул.
      - Я... - нерешительно начал он и забыл всю заготовленную речь о недостатках газеты. - Я... принес кое-что...
      - Давайте. Прочитаем.
      Абрам Максимович почти вырвал из Толиных рук рукопись, откинулся на спинку своего кресла и начал читать. Толя сидел стараясь не дышать и не сводил глаз с редактора.
      Абрам Максимович прочитал про себя раз, другой, потом повторил вслух.
      Быстро сумерки землю окутали,
      Развеяв зной угасшего дня...
      Мечтами душу мою убаюкали,
      Забвеньем сковали меня.
      И деревья, как тени неясные,
      Оцепили аллеи кругом.
      В небе звезды рассыпались страстные,
      Загорелись прекрасным огнем.
      - Мило. Очень мило. Чудные стишки, - сказал он после маленькой паузы. У вас есть это самое, как говорится... искра божья. - Он засмеялся и положил рукопись на стол. Потом серьезно спросил: - Чего же вы хотите?
      - Как чего? - изумился Толя. - Вот принес вам стихи для газеты.
      - Ах, для газеты, - протянул редактор. - Для газеты они не совсем подходят, милый мой. Вы не обижайтесь. Я знаю, авторы народ обидчивый. Но, понимаете ли, газета у нас сейчас работает несколько односторонне. Я подчеркиваю - односторонне. Мы больше заняты хлебоуборочной, товарооборотом, разной там осенней вспашкой, а у вас стихи о душе, о тенях, о звездах. Звезды, конечно, вещь прекрасная, но сейчас они нам не к сезону. Только вы не обижайтесь. Я подчеркиваю, не к сезону.
      Толя встал и сердито взял свою рукопись со стола.
      - Ну вот, я так и знал, что рассердитесь, - улыбнулся Абрам Максимович. - Ей богу, я не виноват. Вы парень талантливый. Пишите о чем-нибудь другом, может и подойдет. Пишите и приносите.
      - Прощайте, - буркнул Толя и гордо вышел из кабинета.
      "Конечно, - думал он по дороге в Дом дехканина. - Если сам редактор лишен вкуса, то и газета будет скучная. Трудно работать с такими людьми. Они не понимают настоящей поэзии. Хлебоуборочная, товарооборот. Попробуй, подбери к этим словам рифму! Да, не таким представлял я себе редактора. Мало того, что маленький, да еще совершенно лысый!".
      Когда первая обида прошла, Толя снова решил писать. Нет, он ему докажет, что стихи хороши, что их надо печатать! У редактора плохой вкус, но это неважно. В конце концов, можно воспитать вкус и у редактора!
      Толя всю ночь писал.
      Утром он снова пришел в редакцию. Абрам Максимович встретил его с улыбкой, как старого знакомого.
      - А-а! Товарищ Пенский! - закричал он, едва Толя закрыл за собой дверь.
      "Фамилию запомнил", - обрадовался Толя. Он не знал, что редактор запоминает только фамилии.
      - Ну что? Снова состряпали? - продолжал кричать Абрам Максимович. Давайте, давайте.
      Он откинулся на спинку кресла, взял рукопись, прочел стихи про себя, потом встал и, размахивая одной рукой, как актер на сцене, прочел их вслух.
      Лунной ночью, под небом лазурным
      Сидели с тобой мы вдвоем у реки,
      И быстрые воды с течением бурным
      Куда-то с собою меня все влекли...
      - Чудно! Ну просто чудно. Красиво это у вас получается. А я вот не могу. Пробовал в молодости сочинять - не выходит. Рифмы нет. Ищу, ищу, иногда два дня думаю - нету рифмы. Так и бросил. Теперь вот передовые все больше пишу.
      - Вы, значит, считаете, они лучше тех, что я в прошлый раз приносил? робко спросил Толя, смущенный обилием похвал.
      - Лучше? Нет, не лучше. Я подчеркиваю - не лучше. Я бы даже сказал хуже. Посмотрите: опять розы, любовь, запах женских волос... Ну, куда это годится.
      - Как куда? Что же вам нужно? - спросил Толя.
      - Что нужно? Вы хотите знать, что нужно? - заволновался редактор. - Вот я вам сейчас прочту наши стихи. Они, правда, без рифмы, это своеобразная поэзия! Я прочту - и вы поймете, что нам нужно. Я подчеркиваю - вы поймете.
      Абрам Максимович сгреб рукой кучу газет на столе и начал быстро читать:
      "Договор с текстильщиками подписан.
      За хлопок! За качество продукции!
      400 тысяч московских текстильщиков шлют пламенный
      привет хлопкоробам Таджикистана.
      Для борьбы с малярией в пределы Пархарского и
      Дехкан-Арыкского джамагатов направлен
      противомалярийный отряд в составе 6 врачей и 12 лиц
      среднего медперсонала".
      Абрам Максимович вытер платком лоб.
      - Вот, молодой человек. Понятно вам, чем живет сейчас наша газета? Я не говорю - стишки тоже хорошая вещь, но сейчас - я подчеркиваю - сейчас сочинения на тему о луне и сирени нам не подойдут.
      - Там не о сирени, - попробовал возразить Толя.
      - Ну, не о сирени, так о чем-нибудь другом. Все равно. Но вы пишите. Я подчеркиваю - пишите. Может, что и выйдет. Пока.
      А когда за Толей закрылась дверь, Абрам Максимович с возмущением сказал вошедшему секретарю:
      - Чорт знает что такое! Какой-то шизофреник шляется со своими стихами. Только время отнимает.
      Толя похудел, осунулся. Он не спал ночами. Его грызла злоба. Он ругался, исписывал тетради, рвал их, разбрасывая обрывки по комнате, и рифмовал без конца...
      Толя пробовал бороться с собой, пытался бросить писать. Он старался вечерами не бывать дома, уходил к приятелям, шатался по парку. Но как только он приходил домой, то сразу же садился за стол на всю ночь - писать...
      Прошел месяц. Толя переписал в чистую тетрадь новые стихи, пошел к редактору.
      Абрам Максимович был не один. В комнате сидели какие-то молодые люди. Они курили и говорили так громко, будто старались перекричать друг друга. Абрам Максимович разговаривал с молодым человеком в запыленном кожаном пальто и с автомобильными очками на фуражке. Когда Толя вошел в комнату, редактор поморщился и поправил съехавшие на бок очки. Толя нерешительно подошел к столу.
      - Опять принесли? - спросил редактор.
      Толя кивнул головой и полез в карман.
      - Положите, прочту, - сухо сказал Абрам Максимович и отвернулся, продолжая разговор с человеком в кожаном пальто.
      Толя положил рукопись, постоял у стола, но редактор больше не обращал на него внимания.
      Тихо, стараясь не скрипнуть дверью, он вышел из комнаты.
      Несколько дней Толя прожил в ожидании. Он надеялся, что редактор вызовет его и скажет, наконец, что стихи прекрасны. Но шел день за днем, а редактор молчал. Тогда Толя наскоро сочинил новые стихи и пошел в редакцию. Он не думал уже о славе, о том, что его стихи, возможно, будут изучаться в школах, что их, наверное, будут декламировать на концертах, писать о них статьи в журналах. Нет, он мечтал лишь о том, чтобы хоть один - пусть самый маленький стишок - был напечатан не на первой, а, пускай, на последней странице газеты, где-нибудь возле объявлений. Редактор казался ему злым духом, который не пускает поэта на путь славы.
      Толя постучал в дверь и, не получив ответа, вошел в кабинет. Абрам Максимович поднял голову и посмотрел твоими близорукими глазами. Вдруг лицо его перекосилось злобой, он вскочил с кресла, шлепнул по столу стопкой каких-то бумаг и закричал:
      - Это опять вы! Опять! Чего вы таскаете ко мне свои стишки. Что вам нет другого места? Мне не до них! Где они? - Разбрасывая бумаги по столу, он начал искать стихи. - Вот они! Полюбуйтесь! Идет классовая борьба. Люди режут друг друга. Стреляют! А у него, я подчеркиваю, у него
      Я хочу рассказать вам о грусти тоскливой,
      О любви безнадежно больной...
      - Это ваше? Я спрашиваю: это ваше?
      - Мое... - пробормотал испуганный Толя.
      - Уходите! Не мешайте мне работать! - снова крикнул Абрам Максимович.
      Толя, красный от гнева и стыда, выскочил из кабинета.
      Когда он вышел, редактор запер дверь на ключ. Передовая не выходила, он бился с ней два часа, ему мешали посетители, отвлекали телефонные звонки, а тут еще этот стихоплет. Чорт их носит!
      Вечером редактору позвонили по телефону из горкома партии. Ему сообщили, что завтра утром нужно прислать в горком четырех заведующих отделами. Их направляют на посевную - на три месяца...
      Абрам Максимович даже подпрыгнул в своем кресле.
      - Это невозможно! Я подчеркиваю - это совершенно невозможно! - заорал он в трубку. - Кто же будет работать? Вам нужна газета или нет? Что, у гас нет других людей?
      Ему сказали, что всех других уже разослали по районам. Редакцию не трогали, пока это было возможно. Сейчас уже невозможно.
      Абрам Максимович позвонил в обком.
      - Товарищ Якубов! Вы слыхали? Эти молодцы из горкома увели у меня четырех завотделами. Как увели? Умыканием. Знаете, как невест умыкают. Вам хорошо смеяться, а кто мне газету будет делать? Сам? Хорошенькое дело! Я и так сам ее делаю. Привлекать массы? Да, но массы на посевной. Тем лучше? Ах, товарищ Якубов, что вы со мной делаете.
      Редактор еще долго вздыхал, охал, но заведующих отделами все-таки вызвал, предложил им получить зарплату и собираться в дорогу. Потом позвал секретаря и они вместе долго думали, как заполнить штат редакции, откуда взять людей. Позвонили в обком комсомола, но там сами только что хотели просить - редакции подходящих ребят на комсомольскую работу. Абрам Максимович чертыхнулся и повесил трубку. Ну и жизнь! Нет людей, хоть кричи! Ведь газету делать - не кирпичи таскать. Грамотных надо. С литературным, так сказать, дарованием. А такие на улице не валяются.
      Абрам Максимович совсем разволновался. Уже три раза прибегали из типографии, а передовая все не выводила. Газета задерживалась. А тут еще сообщили, что сотрудник местного отдела Феоктист Модестович подобрал в пьяном виде на углу Ленинской и Комсомольской и отвезен в больницу.
      Почему в больницу? Разве он болен? Он же пьян. Его надо везти домой. Новое дело! Редактору еще не хватало возиться с пьяными. Скажите секретарю, пусть пошлет извозчика. За чей счет? Хорошо, пусть за счет газеты. Да, передовая все-таки не закончена. И глубоко вздохнув, Абрам Максимович сел дописывать передовую. Но в голове не было ни единой мысли. Тогда он принялся наводить порядок на своем столе - авось за это время что-нибудь придет в голову. Перебирая бумаги он наткнулся на листок из тетради, внимательно прочел и замер на минуту, что-то соображая.
      Потом редактор хлопнул рукой по столу так громко, что из соседней комнаты прибежал испуганный секретарь.
      - Нет, вы посмотрите! - закричал Абрам Максимович. - Я подчеркиваю - вы посмотрите! Мы ищем грамотных людей, а они здесь, год носом у нас. Вот читайте!
      Секретарь недоумевающе взял бумажку. На ней красивым почерком были написаны плохие стихи.
      - Дубовые стишки, - сказал секретарь, прочитав первые четыре строки.
      - Дело не в качестве древесины! - заорал Абрам Максимович. Написаны-то они грамотно, без ошибок! Значит, человек и заметку может написать. А там и фельетон. А там и подвал. Найдите его немедленно. Я подчеркиваю - немедленно.
      Звезда Толи взлетела высоко. Он лег спать злой и разочарованный и совсем не ожидал, что завтра с утра курьер редакции будет бегать по городу и спрашивать, не знает ли кто-нибудь, где живет или работает Анатолий Пенский, такой высокий и красивый молодой человек. А когда найдет, то радостно схватит за руку, приведет в редакцию и скажет любезно улыбающемуся Абраму Максимовичу:
      - Вот он. Нашел все-таки...
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ
      Наступила осень. Вечерами становилось прохладно, на город опускались туманы. Ночами вокруг столицы горели высокие, густые травы - их жгли, выгоняя злых, клыкастых кабанов. Все чаще срывались с гор холодные ветры, шумели в садах, гнали по улицам желтые листья.
      Улицы были серые - на них с весны лежала плотная пыль. Вечерами люди собирались в чайханах, коротали скучное осеннее время - пели и играли на дутарах, у лавчонок приветливо светились фонарики, а от политых тротуаров пахло влагой, дождем.
      Комсомольцы готовились к пленуму обкома. На автомобилях, лошадях, арбах, пешком из разных уголков республики двигались в Дюшамбе загорелые, обветренные веселые люди. Обвешанные оружием, с полевыми сумками через плечо, решительные и смелые, они ехали в столицу, где собирались встретиться со старыми друзьями, выступить на пленуме. Они готовы были зубами вырвать все, что требуется их району, а затем снова уехать, чтобы упорно и настойчиво работать дальше - до будущего пленума или съезда.
      В столице они долго ходили по новым улицам, восхищенно хлопали друг друга по плечу, собирались в чайханах, пили бесконечные чаи и оставались тут же ночевать.
      В Дюшамбе с далекого Памира приехал Костя Сизов. На Памире было холодно, стояла глубокая осень, Костя носил желтое кожаное пальто и высокие до колен английские ботинки на шнурках. Он близоруко щурил глаза, немного прихрамывал, улыбался весело и доверчиво. Узнав, что Виктор живет один в комнате, Сизов решительно заявил, что остановится у него. Виктор согласился и заметил, что вообще не плохо бы собрать ребят. Решили сегодня же встретиться.
      Вечером у Виктора собрались друзья. Комната была тщательно прибрана еще утром он побрызгал водой пол, прибил к потолку оторвавшуюся полосу ситца, снял в углах паутину и купил два ящика из-под макарон - они служили стульями.
      Кроме Кости Сизова и Виктора, здесь сидел изнуренный малярией, только что приехавший из Куляба Игнат Шовкопляс. Из горкома комсомола пришли Шамбе и Жора Бахметьев, были еще и другие гости - Морозов с погранзаставы, Курбанов из обкома, и какой-то высокий парень с раскосыми глазами, которого привел Игнат Шовкопляс. Парень назвался Славкой.
      Посредине стола, меж тарелками с огурцами и помидорами, стояли две бутылки вина. Рядом с консервами и колбасой лежал на бумаге хлеб. Высилась горка голубых пиал, вложенных одна в другую. На самом видном месте красовалась старая вилка и два раскрытых перочинных ножа. Пир был мужской, холостяцкий. Каждый клал перед собой листок бумаги - вместо тарелки.
      Первым поднял свою пиалу Славка.
      - Я поднимаю этот маленький бокал, - сказал он и посмотрел на пиалу, в которую вылил чуть не полбутылки вина. - Я поднимаю его за наши старые ботинки...
      - При чем здесь ботинки? - спросил Шамбе. Он был голоден и боялся, что Славка затянет свою речь.
      - Не перебивай, - сказал Славка. - Я пью за наши старые ботинки, которые прошли по пескам Вахша, по кулябским болотам, по снегам Памира, тротуарам Дюшамбе и... - тут он сделал паузу, оглядел насторожившихся друзей и разом закончил:
      - ...и привели нас под сень этого дома, к этому столу...
      Все рассмеялись, выпили и принялись за еду.
      - Вот это тост! - восхищенно сказал Морозов.
      - Да, он, видно, мастер, - поддержал Виктор.
      - А и правда, друзья, - сказал Игнат. - В одной стране живем, но вроде как в разных получается. Вот Славка в своем Джиликуле в песках копошится, а я на болоте сижу. Гнилое место этот Куляб. Как сгадаешь - сразу малярия начинается. А Костя глаза на снегу потерял, видишь, как щурится. Вот только Морозову везет. Сидит себе на речке, за границу каждый день поглядывает.
      - Да, уж ты скажешь! Везет! Взял бы да сменял свое болото на мою речку. У тебя спокойно - жабы квакают, - отозвался Морозов.
      - У кого жабы, а у кого и тигры. Всякому свое, - сказал Виктор и налил вино в пиалы.
      - Ох, музыку бы теперь, - мечтательно сказал Игнат.
      В длинной, неуютной комнате стало веселее. Табачный дым повис под ситцевым потолком. Громче зазвучали голоса.
      Когда Бахметьев хотел разлить вино по пиалам, оказалось, что бутылки пусты.
      - Тебе мой друг Витя, видно, суждено пойти в магазин, - сказал он.
      - Почему мне?
      - Тебе. Кто здесь хозяин? Тебе и идти!
      Виктор сдался.
      - Ну, раз я хозяин... - Он надел фуражку и вышел.
      После светлой комнаты Виктор сначала ничего не мог рассмотреть в темноте. Потом глаза его постепенно привыкли. Он стал различать окружающие предметы и осторожно пошел по улице. Холодный ветер приятно освежал лицо.
      На базаре в фанерном ларьке у толстого перса он купил вино и пошел обратно. Улицы были тихи и безлюдны. На углу, недалеко от дома Виктор увидел человека с чемоданом. Он стоял, растерянно оглядываясь по сторонам. Виктор улыбнулся и спросил:
      - Чего ищешь, дядя?
      - Слушайте-ка, дружище, - обрадованно заговорил прохожий. - Где тут можно переночевать? Ну, гостиница что ли какая-нибудь?
      Виктор громко рассмеялся.
      - Гостиница? Это у нас-то? Приезжайте через пару лет - тогда найдете гостиницу.
      - Нет, кроме шуток, - сказал человек. - Должно же здесь быть место, где можно переночевать.
      - Должно быть, это верно. Да вот нет до сих пор.
      - Ну, ночуют же у вас где-нибудь приезжие.
      - Есть чайханы, но они далеко отсюда.
      - А поближе ничего нет?
      - Поближе? - Виктор внимательно посмотрел на человека с чемоданом. Луна выползла из-за облака и осветила улицу. Перед ним стоял плотный мужчина с рыжеватыми прокуренными усами. Глаза его, спрятанные под нависшими бровями, смотрели устало.
      "Что за тип?" - подумал Виктор. Он еще раз посмотрел на чемодан и сразу решил: - Если вам только переспать, пойдем ко мне. Кстати и поужинаете. У меня ребята собрались.
      - Вот спасибо, выручил, - обрадовался приезжий и пошел за Виктором.
      - Вы что же, только приехали? - спросил Виктор.
      - Да. Только с машины.
      - Издалека?
      - Из Москвы.
      - Прямо из Москвы?
      - Прямо из Москвы.
      - Комадированный или так?
      - Да и командированный и так...
      Помолчали.
      - Может, помочь вам чемодан нести? - спросил Виктор.
      - Спасибо. Я сам.
      - Вы по какой линии сюда?
      - Да так, по счетной части.
      - А, по счетной... - разочарованно протянул Виктор и уже до самого дома не задавал больше вопросов. Интерес к человеку сразу пропал.
      Когда приезжий вошел в комнату, наступила тишина. Все с удивлением смотрели на нежданного гостя. Виктор поставил бутылки на стол и сказал:
      - Вот знакомьтесь. Товарищ приехал, негде ночевать. Прямо из Москвы...
      Началось знакомство. Приезжего звали Кузьмой Степановичем. Он оказался простым и веселым человеком. Присев на топчан рядом с Курбановым, он выпил вина со вкусом съел огурец. Когда он закурил, каждый счел, что можно продолжать веселье. Шум возобновился.
      Виктор тем временем снял с примуса чайник, разлил в пиалы горячий чай.
      Кузьма Степанович принял участие в общем веселье, сам рассказал два смешных случая, происшедших с ним по дороге в Дюшамбе.
      Вдруг лицо его стало серьезным и он спросил:
      - А что правда, у вас тут есть всякие страшилища - скорпионы, фаланги?
      Ребята переглянулись, Шамбе улыбнулся.
      - И кто бы ни приехал - сразу про скорпионов, - сказал он.
      - Вам в Москве разные ужасы рассказывают. Все брехня, - равнодушно проговорил Игнат.
      - Нет, вы правду скажите, много их у вас? - не сдавался приезжий.
      - Много их, это верно, дорогой Кузьма Степанович, - задумчиво сказал Виктор. - Но мы их не боимся. Не страшны они нам. Ногой давим. Есть вещи пострашнее. Здесь другие скорпионы водятся. На двух ногах ходят. И хвостов у них нет, а жалят больно, ох, как больно... Вот это действительно опасные звери.
      - Был у меня недавно такой случай - тоже со скорпионом, - вставил молчавший до сих пор Морозов.
      - Ну-ка, расскажите, - попросил Кузьма Степанович.
      - Нет. Неохота. В другой раз как-нибудь.
      - Да брось ломаться, Морозов, расскажи, тебя же просят, - подсел к нему Бахметьев.
      - Не могу. Сказал - не могу.
      Помолчали.
      Костя потянулся за папиросой, рукавом задел пиалу. По столу разлился недопитый чай.
      Жора Бахметьев мрачно посмотрел на него.
      - Медведь! Когда я научу вас, косолапых, культурному поведению...
      Костя смутился.
      - Ну что ж, раз начал, будем продолжать, - сказал Кузьма Степанович. Вы, я вижу, люди бывалые, есть что порассказать. - И он оглядел молодежь.
      Друзья сидели, задумавшись.
      - Я думаю, Костя выскажется, - сказал Виктор. - У него на Памире много интересного.
      - Давай, Костя, выкладывай, - поддержал Шамбе.
      - Ну, хорошо. Только, что вам рассказать?
      - О скорпионах.
      Костя подумал.
      - Можно и о скорпионах!
      Он сел на топчан, снял ботинок и, положив ногу на одеяло, закурил.
      - Вот, пожалуй, расскажу вам о том, как я ногу отморозил. Осенью прошлого года я был на Памире, оттуда меня вызвали с докладом в Ташкент. Была поздняя осень, но в Хороге стояли погожие дни, и как-то не верилось, что на Восточном Памире уже лежит снег, дуют ветры и трещат морозы.
      Я рассчитал, что, сменяя лошадей на заставах, дней за пятнадцать доберусь до Оша. Ну, конечно, стал искать попутчиков. Своих ребят не нашел никто не хотел рисковать. Пришел ко мне один индус, я часто его встречал на базаре. Он приезжал из Читрала торговать в Хорог, теперь хотел добраться до Оша, а оттуда махнуть в Кашгар. Звали его Сафдер-Али. Потом пришли два киргиза Ашим-бай и Базай-бай. Они отстали от последнего каравана, который ушел из Хорога месяц назад, и хотели до зимы добраться домой, в Гульчу. Таким образом, в путь отправилось четверо. Кони у нас были хорошие, и мы смело выехали из Хорога.
      Индус оказался исмаилитом, свободно говорил по-фарсидски. Он рассказывал мне о живом боге, о жизни в Читрале, о себе. Киргизы были хмурые парни, они опасливо посматривали на небо и сердитыми окриками подгоняли своих коней.
      На четвертый день пути мы простились с последним таджикским кишлаком Ак-Таяляк и вышли на Восточный Памир.
      Погода резко изменилась. Днем еще здорово припекало солнце, но как только оно скрывалось за горами, поднимался ледяной ветер. Я ехал в кожаном пальто, поверх которого был надет шерстяной халат. Чтобы не отмерзли уши, я замотал голову мохнатым полотенцем. Но это мало помогало. Вдобавок, лежавший в кармане пальто наган прорвал легкую материю и упал за подкладку. На рысях наган болтался внизу в пальто и больно бил по ноге.
      Первая ночевка на Восточном Памире прошла благополучно. Мы проехали Ванкалу, Джиланды, прошли ущелье Тогуз-Булак и поднялись на перевал Кой-Тозек.
      Здесь нас встретила настоящая полярная зима. Свирепые ветры срывали с седел. Пришлось половину пути продвигаться пешком, ведя коней на поводу.
      Киргизы в меховых тулупах и треухах не очень страдали от холода. Мы же с Сафдер-Али сильно мерзли. Индус перестал даже рассказывать мне свои басни. Выбиваясь из сил, он тихо ругался какими-то замысловатыми ругательствами и снимал сосульки с усов, бороды и бровей.
      С трудом добрались мы до Сасык-Куля. Возле озера стояли две юрты. Здесь мы отогрелись, выспались и поели горячего. На сытый желудок путь показался нестрашным. Утром погода разгулялась, сияло солнце, и мы весело двинулись дальше.
      Нам сопутствовала удача. Без особых приключений прошли Аличур. Два дня отдыхали в Мургабе. Стояла прекрасная зимняя погода. Можно было бы отдохнуть и больше, но мы спешили - пурга могла отрезать нам путь.
      За Кара-Кулем, высочайшим в мире озером, где лед, как зеркало, отражает гигантские горы, с нами случилось первое несчастье. На небольшом перевале сорвался в пропасть Базай-бай. Он шел позади своего коня и держался за хвост. Никто не заметил, как он сорвался: мы только услышали пронзительный крик и увидели мелькнувшую фигуру. Думать о помощи было нечего. Кто здесь падает вниз - живым не поднимается.
      Мы остановились. Конь Базай-бая стоял, тяжело раздувая бока, и храпел. Белый пар шел от нас, не поднимаясь вверх. Ашим-бай долго смотрел вниз, потом сел в снег и завыл. Он бил себя кулаками по голове и выкрикивал проклятия.
      Когда киргиз немного успокоился, мы двинулись дальше. Осиротевшего коня привязали к седлу Ашим-бая.
      Невдалеке от долины Смерчей мы увидели следы коня. Они шли откуда-то сбоку. Мы двигались по следам, пока не увидели впереди всадника.
      Ну и обрадовались же мы! Это был первый встреченный нами человек за много дней пути. Мы подъехали к неизвестному. Лицо его скрывалось под огромным малахаем. На нем было несколько халатов, а сверху - коричневый суконный чекмень, какие носят в Ишкашиме. Он приветствовал нас на языке афганцев - пушту, потом - на ломаном русском. В горах не принято спрашивать, кто ты и откуда. Надо радоваться всякому попутчику. Мы поехали вместе.
      Долина Смерчей оправдывала свое название. Пронзительный ветер гнал тучи снега. На ресницы налипал снег и тут же превращался в лед. Глаза открывались с трудом. Конь под Сафдер-Али упал. Изо рта у него пошла пена, а потом кровь. Глаза побелели и остановились. Сафдер-Али прочитал молитву, потом расседлал коня и взвалил свой хурджум на коня Базай-бая.
      Ночевать остановились у развалин какой-то каменной стены. Ветер дул со всех сторон. Мы сгребли снег, сделали подобие забора. Терескен, захваченный у Кара-Куля, кончился. Поискали верблюжьего помета - не нашли. Легли спать, не разжигая костра.
      Проснулся я от пронзительных воплей Сафдер-Али. Открыв глаза, я сразу увидел, что коней нет. Ашим-бай тоже исчез. Рано утром он забрал всех лошадей и ушел вперед, оставив нам хурджумы, на которых мы спали. Снег еще не успел засыпать следы животных.
      Это был большой удар. Впереди оставалось два очень трудных перевала, много дней пути. Пройти эту дорогу пешком - невозможно.
      Новый попутчик, назвавшийся Мурадом, совершенно растерялся. Сафдер-Али выл на все ущелье. Да и я, признаюсь, не знал, что делать. Через час другой мы немного успокоились и стали обсуждать наше положение. Идти назад нельзя. Нужно продвигаться вперед, надеясь только на счастье и случай...
      Мы пошли вперед. Из всех наших запасов мы взяли наиболее ценное - пищу и спички - и сложили все это в самый маленький хурджум. Каждый нес его по очереди.
      Ветер бил нам в лицо, ноги вязли в глубоком снегу. Мы падали, поднимались, проклинали все и снова шли. Остановиться - значило замерзнуть. Мы прошли Долину Смерчей и стали подниматься на перевал Кызыл-Арт...
      Костя замолчал.
      Он потрогал лежащую на одеяле ногу, выпил воды. Глаза его стали сухими и маленькими. Он снова закурил папиросу, затянулся - курил он только, когда волновался Костя закрыл глаза и задумался.
      Перед ним страшным сном вставал переход.
      ...Ветер рвал полотенце, обернутое вокруг головы, забирался за воротник. Мучительно болели глаза от снега, от ветра.
      На вершине Кызыл-Арта, у старого мазара, увешанного разноцветными тряпочками и хвостами яков, путники наткнулись на труп коня, наполовину засыпанного снегом. Это был конь Мурада. Здесь они отдохнули и отдышались от ветра.
      Стены старого мазара плохо защищали от холода, но ничего лучшего не было. В мазаре нашлись ветки терескена, верблюжий навоз.
      Путники развели маленький костер. В последние часы подъема на перевал Сафдер-Али все что-то шептал - говорил сам с собой, а теперь он сидел, прижавшись к стене, и громко выкрикивал непонятные слова. Увидев огонь, он встал и начал плясать вокруг костра, размахивая руками. Костя думал, что Сафдер-Али хочет отогреться, но, присмотревшись, увидел странный блеск в его глазах. Костя окликнул его, тот не слышал. Тогда он подошел к костру и схватил Сафдер-Али за плечи. Индус резко повернулся к нему. Костя увидел бессмысленные глаза помешанного. Сафдер-Али вырвался и снова закружился вокруг костра.
      - Я живой бог! Я - Ага-хан! - кричал индус. - По Мухамед, Ио Али! Я пир шо-Насыр-и-Хозрова!
      - Он помешался, - сказал Мурад.
      Костя испуганно посмотрел на Сафдер-Али и отошел в сторону.
      - Свяжем его, - предложил Мурад. - У тебя есть веревка?
      Сафдер-Али связали и положили у стены мазара, поближе к костру, чтобы не замерз. Всю ночь Костя и Мурад дежурили у костра. Под утро Костя не выдержал и уснул.
      Утром нашли только веревку, которой был связан Сафдер-Али. Следы шли от мазара вниз - откуда пришли вчера, Костя и Мурад долго кричали осипшими от ветра голосами. Никто не отзывался. Тогда они грустно переглянулись, подняли почти пустой хурджум и пошли дальше. Спускались долго и трудно, местами садились на корточки и медленно сползали по снегу вниз. Потом - долго шли ущельем вдоль реки. За ущельем снова начинался подъем. Это был страшный подъем! Поднялась буря, ветер рвал одежду, сбивал с ног. В отчаянии они сели в снег, спиной к ветру.
      - Да, попали мы с тобой в историю, - неожиданно сказал Мурад на чистом русском языке.
      Костя даже выпрямился от изумления.
      - И, видно, это наш последний путь, - продолжал Мурад.
      Костя молча смотрел на него.
      - Что ты вытаращился на меня, милый, - усмехнулся тот. - Удивлен, что я с тобой по-русски говорю? Теперь уже все равно: нам с тобой одна дорога - в рай, только тебе в советский, а мне...
      Не удивляйся. Скрывать больше нечего. Никакие Чека нам сейчас ничего не сделают. А жаль. Я предпочел бы встречу с вашей Чека, чем с богом. Старик мне сейчас совсем не нужен.
      Костя молчал, потрясенный. Страшная догадка промелькнула в голове. Мурад говорил ровным и спокойным голосом:
      - Вот я и попал в знакомые места. Я ведь здесь уже был много лет назад. Офицер его величества ехал на пограничную службу... Ты слышал о полковнике Фенине - начальнике Памирского отряда? Я его адъютант - Пименов. Мы с ним вместе ушли в восемнадцатом году в Индию. От вас ушли. Ты в то время был молод, я на тебя злобы не имею - я к тебе равнодушен. Но тогда я бесился от злобы. Мы могли продержаться еще долго, мы были хозяевами Памира. Но наши солдаты пошли против нас... Проклятый чех, докторишка Вичич устроил революцию. Теперь можно сознаться - тогда мы позорно бежали... Когда мы шли в Гималаях, стояла вот такая же погода. Англичане пригрели нас, откормили, а потом послали воевать с афганами.
      Мы потеряли там Фенина и половину лучших офицеров. Ты мерзнешь, мальчик? Ничего. Все равно, скоро смерть. Двумя хорошими людьми станет меньше. Ты все же молодец. Много у вас таких?
      Костя молчал. Он думал о том, как поступить ему сейчас. Наган лежал в подкладке пальто. Можно отогреть немножко руки, вынуть наган и выстрелить. Он убьет врага. Но имеет ли он право на самосуд? Кто его уполномочил? Врага надо доставить живым, принести хоть на спине... А как это сделать? Может случиться, что оба они умрут, их засыплет снегом, а весной караванщики споткнутся о два скелета и не узнают, какой принадлежит врагу, а) какой другу. А может быть и так; он, Костя, умрет, а враг уйдет живым, проберется вглубь страны, будет пакостить, убивать хороших советских людей. И все-таки убить его сейчас - это самосуд.
      Тягучие слова Мурада действовали усыпляюще. Клонило ко сну.
      - Ну, ладно. Ты, милый, подыхай, - сказал Мурат, глядя Косте в глаза. Я вижу, смерть твоя не за горами. А я пойду потихоньку. У меня ведь важные дела впереди.
      Он с трудом поднялся, размял ноги и пошел. Костя напряг все силы, попытался подняться, крикнул:
      - Слушай! Постой! Помоги встать!
      Мурад остановился.
      - Милый, - насмешливо сказал он. - Ты ко всему еще и дурак! Ну, зачем ты мне? Чтоб выдал меня в благодарность за спасение. Скажи спасибо, что я не пристрелил тебя, а оставил подыхать в блаженном сне. Лучшей смерти, чем от холода, нельзя и придумать!
      И снова медленно пошел вверх.
      Костя судорожно цеплялся за снег. Ноги не двигались. Они казались огромными и точно сделанными из ваты. Упираясь руками, он протащил свое тело немного вперед.
      - Эй, слушай, постой! - кричал он, но ветер относил его слова.
      Человек уходил, не оборачиваясь. Порыв ветра взметнул снег, на минуту закрыл его. Тогда Костя застывшими руками вытащил наган, зачем-то подышал на него и, почти не целясь, выстрелил в уходящего. Тот остановился. Костя выстрелил второй раз. Человек покачнулся, шагнул назад и упал. Тело поползло вниз и застряло в сугробе.
      Костя попытался встать. Ничего не вышло. Тогда он лег на спину и разрядил револьвер в воздух.
      Блаженное тепло охватило его. Голова у него закружилась, и он потерял сознание...
      В комнате стояла мертвая тишина. Игнат поставил на стол пиалу, и она громко звякнула о тарелку. Кузьма Степанович вздохнул и спросил Костю:
      - Ну, а дальше?
      - А дальше было так. Ашим-бая, который увел наших лошадей, встретили пограничники. Его задержали и допросили. Узнав, что он оставил нас без коней у мазара, пограничники пошли навстречу.
      Они услышали выстрелы. Меня нашли и отправили в больницу. Четыре месяца я лежал с отмороженными ногами. Левая и теперь пошаливает.
      - А как же Пименов? - спросил Виктор.
      - Его тоже подобрали. Пока я лежал без сознания, он показал пограничникам документы, взятые им у сумасшедшего Сафдер-Али. Его отпустили. Жаль, что я только слегка ранил его тогда...
      - Ну? - нетерпеливо спросил Шамбе.
      - Я пришел в сознание. Рассказал. Кинулись искать. Но Пименов исчез...
      Наступила пауза.
      - Найдут, - сказал Морозов. - Никуда не денется.
      - И я так думаю - найдем! - подтвердил Костя. - А все-таки обидно, что я его тогда не пристрелил.
      За окном светила холодная осенняя луна. Лампа коптила - кончался керосин. Жора Бахметьев с шумом отодвинул ящик, встал, потянулся.
      - Ну, ладно... Пора и по домам. Я заберу Шовкопляса и Славку к себе, а ты, Витя, остальных укладывай.
      Виктор и Костя проводили друзей до угла. Когда они вернулись, Кузьма Степанович уже похрапывал на топчане. Виктор внес со двора две берданы, разложил их на полу, сверху постелил кошму, бросил на нее одеяла и подушки.
      - Дотошный какой, - сказал он, кивнув на спящего Кузьму Степановича. По счетной части работает, а как интересуется всем!
      - Не только интересуется, но и вникает, - ответил Костя.
      - Ну, будем спать, что ли? - и Виктор сильно дунул на лампу.
      Лампа стояла далеко и только слегка мигнула.
      - Эх, ты, матушка-лень! - сказал Костя и повернулся к стене. Виктор встал и, шлепая босыми ногами по холодному глиняному полу, подошел к столу.
      - Чертова лампа, - пробормотал он и так дунул, что пламя мигом погасло. Сразу стало темно.
      Ударившись коленкой о ящик, он добрался до постели и лег. Сон пришел быстро и незаметно. Ночь уже кончалась.
      Утром друзья обнаружили, что Кузьма Степанович ушел. Постель на топчане была тщательно сложена.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      ТОВАРИЩИ, СПОКОЙСТВИЕ!
      Пленум обкома комсомола собирался в зале заседаний ЦИК'а - большой комнате, уставленной во всю длину столами, покрытыми синим и красным бархатом.
      Виктор сидел в вестибюле. Он проверял документы и регистрировал участников пленума. Вокруг толклись, шумели, смеялись, то и дело слышались приветствия, возгласы изумления и радости. Народу становилось все больше. Уже несколько раз приглашали собравшихся войти в зал, но, видимо, в вестибюле было удобнее шуметь и разговаривать, поэтому никто не спешил садиться за столы. Пришли делегаты из Куляба с Игнатом Шовкоплясом, с шумом ввалились гармцы, прискакавшие утром. Виктор увидел среди них Леньку, поздоровался с ним, похвалил его загар, удивился тому, как он возмужал. В это время Леньку кто-то позвал, и он прошел в зал.
      Потом нагрянули гиссарские, курган-тюбинские и пенджикентские. Они завалили стол Виктора удостоверениями, выписками из протоколов. Когда комсомольцы ушли, наконец, в зал, Виктор облегченно вздохнул. Подняв голову, он увидел входящего с улицы Васю Корниенко, секретаря обкома комсомола, а с ним - своего нового знакомого Кузьму Степановича.
      Виктор смутился. Он вспомнил, что вчера пообещал Кузьме Степановичу пропустить его на пленум - послушать, какие героические дела творит комсомол. Теперь он сообразил, что сделать это никак невозможно. Ведь Кузьма Степанович как будто беспартийный. Времени терять было нельзя: Вася подходил к его столу, а за ним шел спокойный и улыбающийся вчерашний гость.
      Виктор встал из-за стола, подошел к Кузьме Степановичу и тихо, чтобы не услышал Вася, сказал:
      - Извините, я никак не мог достать вам пригласительного билета, а иначе сюда войти нельзя...
      - Слышь, товарищ Корниенко, - обратился Кузьма Степанович к Васе, Виктор меня в зал не пускает.
      - А ты его откуда знаешь, Кузьма Степанович? И когда они успевают со всеми познакомиться? - Вася глянул на Виктора. - Прямо удивляюсь!
      Корниенко окликнул кого-то и прошел в зал. Виктор решительно преградил дорогу Кузьме Степановичу.
      - Ей-богу, нельзя на пленум без мандата. Перед началом все равно беспартийных попросят выйти.
      - Так то ж беспартийных, - улыбнулся Кузьма Степанович.
      - А вы разве в партии?
      - Я, видишь ли, новый секретарь обкома партии, - смущенно объяснил Кузьма Степанович. - Извини, вчера я тебя обманул. Хотел посмотреть, как здесь люди живут... - Он хлопнул Виктора по плечу, засмеялся и прошел в зал.
      Виктор с изумлением посмотрел ему вслед.
      За несколько минут до открытия пленума в вестибюль, запыхавшись, вбежали комсомолки из городской организации. Виктор хорошо знал девушек, но среди них увидел одну незнакомую. Он взглянул на нее и уже больше не смог отвести глаз, - он даже не посмотрел на ее пригласительный билет.
      Это была невысокая, тоненькая девушка в белой блузке с короткими рукавами и зеленой юнгштурмовской юбке. Коротко подстриженные светлые волосы наполовину закрывали крупными завитками загорелый лоб, на ее оживленном лице сияли большие зеленоватые глаза. Ей было лет двадцать.
      - Маша! - крикнула высокая девушка. - Давай, быстрее. Опаздываем.
      "Так вот это кто", - подумал Виктор. Он сразу вспомнил разговор в обкоме о новом работнике пионерского отдела, которая недавно приехала из Ленинграда.
      В зале, тускло освещенном керосиновыми лампами, было шумно. Огромные тени двигались по стенам, то вытягивались, то сжимались. Виктор подошел к группе комсомольцев, обсуждавших последние события в Локае. На родине кровавого Ибрагима снова стало неспокойно. Хотя Ибрагим-бек давно ушел с остатками своих банд за кордон, оставленные им курбаши продолжали нападать на кишлаки Локая, убивали бедноту, советских и партийных работников, грабили, жгли. Высокие камыши Кафирнигана скрывали бандитские шайки. В кишлаках жили родственники Ибрагима. Многие муллы и ишаны были связаны с басмачами.
      Незадолго до пленума произошел исключительный по наглости налет басмачей на районный центр Локая - кишлак Кокташ. Басмачи убили секретаря райкома партии и первую в Локае женщину, снявшую паранджу, члена ЦИК'а Таджикистана, Максуду-Биби. Они разгромили магазины сельпо и ушли в горы Баба-тага.
      Приехавший из Кокташа на пленум Рахимов рассказал, что комсомольская организация засорена байскими и ишанскими сынками, которые верховодят в ячейках. Пастухи и батраки молчат, запуганные угрозами. Секретарь райкома комсомола Хошмамед две недели назад уехал куда-то на охоту и до сих пор не возвращался.
      - Да вот он здесь! - удивленно воскликнул Рахимов, указывая на входящего в зал высокого широкоплечего парня.
      Виктор увидел скуластое лицо с узкими глазами и редкими волосами над верхней губой. Хошмамед вошел, не снимая своей похожей на кубанку шапки. Он с улыбкой пожал руку Рахимову, поздоровался с Виктором, стоявшими поблизости комсомольцами и сел с Камилем Салимовым. Тот что-то записывал в блокнот. Не поднимая головы, он тихо сказал несколько слов Хошмамеду. Хошмамед резко ответил и отвернулся.
      За столом президиума поднялся Вася Корниенко. Он оперся обеими руками о стол и громко сказал:
      - Членов бюро обкома просим занять места в президиуме.
      - А кандидатов? - спросил кто-то в зале.
      Вася подумал и ответил:
      - Можно и кандидатов.
      Заседание началось.
      Виктор уселся поудобнее на жестком стуле, положил перед собой бумагу и приготовился внимательно слушать. Первый доклад - о подготовке к посевной делал сам Корниенко. Он говорил длинно и монотонно. Комсомольцы из районов устало вслушивались в знакомые имена, названия, цифры. Городские, сидевшие вместе, переписывались. Костя Сизов сперва записывал какие-то вопросы к докладчику, потом окружил их невероятной виньеткой, затем виньетка обросла листьями и цветами. Он соединил все буквы кривыми линиями и стрелами, а когда попытался снова прочесть написанное - ничего не разобрал.
      Виктор рисовал карикатуры, которые ходили по столам, вызывая приглушенный смех. Больше всего Виктору хотелось, чтобы его рисунки дошли до того ряда, где сидела Маша, но этого почему-то не получалось. Тогда он перестал рисовать и повернулся так, чтобы видеть профиль девушки. Она сидела неподвижно и внимательно слушала доклад.
      Внезапно зал ожил - Вася заговорил о результатах уборочной. Когда он стал читать сводку, аплодисменты то и дело сменялись бурными возгласами возмущения. Каждый хотел занимать первое место в сводке и обижался, попав на последние.
      Наконец, Вася выпил воды, поставил стакан на стол, и сказал:
      - Ну, вот...
      И стал собирать бумаги. Доклад кончился. Объявили перерыв.
      Вспыхнули разговоры, смех, с шумом отодвигались стулья. Комсомольцы вышли на улицу. Над городом сияла луна, вдали смутно темнели горы.
      Виктор пошел с памирцами в чайхану. Все уселись на грязных паласах и заказали дюжину чайников чая. В этот поздний час в чайхане больше никого не было. Чайханщик услужливо подал чай и уселся у самовара.
      Виктор пил горячий чай и слушал длинные рассказы Сизова, Макуль-шо, Шодмона, с которыми познакомил его Костя. Памир вставал перед ним живой и ощутимый, близкий и понятный. Виктор видел посевы с ладонь величиной, кишлаки, лепящиеся по склонам, узкие ущелья, лестницы вместо дорог, овринги, ледники и камни, камни, камни... У подножья покрытых снегом гор по маленьким полям ходили женщины. Они громко кричали осипшими голосами - отпугивали воробьев от драгоценных посевов пшеницы. Но уже строились школы, больницы в этом глухом уголке великой страны. Уже с Памира в Ташкент и Москву комсомольцы ехали учиться. Новая жизнь входила в каждую семью.
      Ночевать Костя снова пошел к Виктору. Они расстелили на полу одеяло и сразу заснули.
      На другой день пленум начался несколько необычно. Группе комсомольцев взбрело в голову приехать сюда на извозчиках. У дюшамбинских извозчиков были старомодные пароконные фаэтоны с колокольцами. Это всем понравилось. И вот к зданию ЦИК'а потянулся длинный ряд фаэтонов с бубенцами, как на свадьбе. Один за другим подкатывали экипажи к подъезду, извозчики лихо осаживали коней, комсомольцы прыгали с подножек и бежали в зал. Утреннее заседание пленума открылось точно вовремя.
      Начались прения по докладу. Каждый участник пленума собирался говорить сам, поэтому ораторов слушали только те, кто уже выступал. Говорили о своей работе, о неотложных нуждах. Каждый оратор считал свой район самым важным, требовал особого внимания и немедленной помощи.
      Когда Ленька ораторствовал с трибуны, в зал вошли трое неизвестных. Один остановился у самых дверей, другие прошли к столу президиума, пошептались с Васей Корниенко.
      Один из вошедших подождал, пока Ленька умолкнет, и, подняв руку, сказал:
      - Товарищи, спокойствие! Среди нас находится враг народа, убийца и басмач Хошмамед. Мы его сейчас арестуем!
      Зазвенело стекло - лампа у окна упала на пол. Вспыхнул разлившийся керосин. Комсомольцы бросились тушить огонь.
      - Держите! - крикнула какая-то девушка. - Он выпрыгнул в окно!
      Ближние бросились к окну. Но их остановил голос:
      - Спокойно! Пусть прыгает - за окном стоит наш наряд. Весь дом окружен.
      И как бы в подтверждение этого, в зал вошел красноармеец с винтовкой и доложил:
      - Взяли!
      Зал взорвался аплодисментами.
      Когда все немного успокоились, из-за стола вышел Кузьма Степанович. Он стал рядом с трибуной и негромко, спокойно заговорил:
      - Мы с вами, товарищи, привыкли делить людей на две группы: красную и черную. Те, кто идёт вместе с нами, рядом с нами - это красные. Те, кто против нас - черные. А вот случается, что идет человек с нами, долго идет, другом начинает казаться. Мы даем ему самое дорогое, что есть у нашей молодежи, - комсомольский билет. Мы выдвигаем его на ответственную работу. Он отчитывается перед нами. Мы хвалим его или ругаем, но мы думаем, что он наш, близкий... И вдруг он показывает свои звериные клыки... Мы узнаем, что он втерся, проник в нашу среду по заданию врага, вредил нашему делу, кровью и железом пытался ответить на наше доверие.
      Мы жестоко наказаны. Мы не разглядели врага рядом с нами, мы не разгадали его под маской.
      Хошмамед скрыл от нас свое родство с проклятой собакой Ибрагим-беком. Он не сказал нам, что вся его родня ушла с Ибрагимом за кордон. Он притворялся бедной сиротой, и мы пригрели его, пожалели. А он оказался кровожадным волком, крупным хищником. Он организовал налет на Кокташ. Он убрал со своей дороги людей, которые знали его прошлое и настоящее. Храбрых и сильных он убил, слабых и трусливых - запугал.
      Хошмамед не один. У него есть свои люди и здесь, среди нас. Нужно пристальней смотреть вокруг, товарищи.
      Кузьма Степанович выпил стакан воды, вытер рукой усы и продолжал:
      - Дорогие друзья! Мы с вами находимся здесь в особых условиях. Бывшая вотчина бухарского эмира намного отстала от всей Советской страны. Везде давно уже забыли, что такое гражданская война. А у нас она продолжается до сих пор, то затухает, то вспыхивает. Здесь еще живет национализм в его наиболее отвратительных формах. Он притаился, перекрасился, но он жив. Национализм объединяется с разгромленными партией остатками троцкистов, которые заползли в глухие углы, на окраины. Они поддерживают басмачей, потому что у них одна цель: не дать социализму восторжествовать на нашей прекрасной родине.
      Таджикистан - одна из тех стран, о которой гений человечества сказал, что она придет к коммунизму от феодализма, минуя мучительную стадию капитализма. Здесь еще жиреет кулак, десятки бедняков батрачат у него за кусок хлеба. Религия цепкой паутиной оплела сознание отсталого крестьянина. Закрытая чачваном женщина здесь еще не человек, а товар. Мы живем на рубеже двух миров. Перед нами свет страны, строющей социализм. За нами сотни миллионов колониальных рабов. Надо с большевистской ясностью видеть, что творится вокруг. Нужно хорошо разбираться в тех, кто идет рядом с нами. Будем бдительны, товарищи! Мы - часовые на границе Советской земли!
      В напряженной тишине слушал зал слова Кузьмы Степановича. И не успел он сесть, как в зале прозвучал многоголосый приговор:
      - Уничтожить убийцу!
      - К расстрелу!
      Тогда поднялся Вася Корниенко.
      - Есть предложение просить о расстреле изменника и басмача Хошмамеда. Кто за?
      Все комсомольцы подняли руки.
      Виктор посмотрел на Камиля, рядом с которым еще недавно сидел Хошмамед. Он увидел поднятую вверх руку. Камиль Салимов голосовал за расстрел.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      ВЕТЕР С БОЛОТ
      Вскоре после пленума Виктор заболел малярией. Первое время он уходил с работы только, когда у него начинался приступ. Согнув спину, он торопливо шел по ослепительно белым солнечным улицам. Челюсти дрожали, он стучал зубами. Зажимая рот рукой, Виктор бежал, пошатываясь и спотыкаясь, как слепой.
      Он врывался в свою длинную, темную и пустую комнату, бросался на топчан и натягивал на себя все теплое, что находил поблизости. Мелкий озноб переходил в крупную дрожь, Виктор поджимал ноги к груди и, закрывшись с головой, пытался согреться своим дыханием. А потом жестокий холодный озноб разом прекращался и уступал место невыносимому жару. Тогда на грязный глиняный пол падали одеяла, дыхание замедлялось, тело покрывал липкий, горячий пот. Хотелось пить. Пить! Но воды не было, в темном углу комнаты стояли сухие ведра, во дворе уже давно пересохли арыки.
      С заходом солнца Виктор поднимался с постели и, опираясь на палку, шатаясь от слабости и головокружения, плелся в ближайшую чайхану.
      Так продолжалось с неделю.
      Болезнь обессилила Виктора. Он уже не мог работать. Целыми днями лежал он на топчане. Его тело стало сухим и легким, сильно болела спина от лежания на жесткой постели.
      В маленькое запыленное окошко, по которому бегали лохматые пауки, днем заглядывало солнце. Медленно скользило светлое пятно по небеленой стене. Потом оно исчезало, наступал вечер, в окно входила густая тьма. Жужжали мухи, от этого тишина казалась еще более глубокой.
      Изредка забегал кто-нибудь из товарищей, приносил ведро холодной воды, иногда лепешку или опасную для больного желтую, пахучую дыню.
      Дальше все как в тумане. Однажды вошел в комнату Курбанов и еще кто-то. Они посадили Виктора на топчан, кое-как одели и под руки вывели на улицу. У ворот стоял запряженный парой фаэтон. Курбанов и его спутник усадили больного в экипаж и сели по бокам.
      Виктора отвезли в больницу.
      В маленькой палате, куда его положили, находилось еще несколько больных. Нечеловеческим голосом кричал помешавшийся работник Наркомфина. Он поминутно порывался вскочить с кровати. Бледная, взволнованная жена со слезами успокаивала его. Два санитара с трудом удерживали больного на постели.
      У окна лежал мальчик лет шести, с ним была его мать. Ребенок болел ангиной. Рядом стонал и бредил брюшнотифозный.
      По утрам больных осматривала румяная, рослая женщина - врач отделения Александра Исаковна. От нее пахло крепкими духами, она как бы излучала здоровье и уверенность в себе.
      Ежедневно, в один и тот же час у Виктора начинался приступ. Жар сменялся ознобом, озноб превращался в жар.
      Ярким солнечным утром, когда все в палате проснулись, увидели пустую кровать брюшнотифозного. Он умер ночью. Кровать стояла целый день голая, ничем не прикрытая и наводила уныние на больных. Помешанный кричал круглые сутки. Другого места для него не находилось: все палаты были заняты.
      Прошло три недели.
      Приступы прекратились. Виктор поправлялся. Иногда он выходил в халате на крыльцо больницы, смотрел, как заходило осеннее солнце, окрашивая в багровый цвет облака над острыми хребтами гор.
      Изредка наведывались друзья: Шамбе, Жора Бахметьев, Курбанов. Они приносили строжайше запрещенные, а потому особенно желанные фрукты. Здесь же, на крыльце больницы, Виктор жадно съедал виноград и персики и выслушивал все новости "оттуда" - из мира здоровых.
      С комсомольцами иногда приходил немного угрюмый, язвительный Николай, работавший где-то бухгалтером. Виктор познакомился с ним еще по дороге в Дюшамбе, но потом встречался редко.
      Однажды ребята принесли ножницы, и Виктор обстриг бороду, которая изрядно отросла за месяц.
      Потом с комсомольцами стала приходить Маша Егорова - новый работник пионерского отдела обкома, с которой Виктор познакомился на пленуме. Когда девушка впервые вошла в палату, он очень обрадовался, но еще больше смутился. Ему казалось, что худой и небритый, он выглядит как огородное пугало.
      В этот вечер друзья долго сидели с ним на крыльце, шутили и смеялись до тех пор, пока дежурная сестра не заставила Виктора вернуться в палату, а гостей бесцеремонно выпроводила.
      С тех пор Маша стала навещать Виктора почти каждый вечер. Она подолгу просиживала с ним на крылечке, рассказывала о матери, оставшейся в Ленинграде, друзьях по Институту восточных языков, окончив который она приехала сюда на работу.
      Виктору не хотелось расставаться с девушкой, когда она решительно протягивала ему маленькую руку и, пожелав спокойной ночи, уходила. Ему казалось, что глядя на нее, слушая ее неторопливые рассказы, он быстрее выздоравливает, набирается сил.
      Поздней осенью Виктора выписали из больницы. Он вернулся в свою неуютную, обросшую паутиной комнату. Настало время устраиваться на зиму. Кончались ночевки под открытым небом. Надо было думать о топливе, о дырявых крышах, о галошах и фонарях.
      Вместе с Николаем, который теперь часто бывал у него, Виктор купил у выезжающей в Россию вдовы комнатку, обтянутую по стенам материей, с фанерным потолком и маленьким окном.
      Дом, в котором они поселились, стоял в самом конце Комсомольской улицы. За ним лежала уходящая к горам голая степь. Здесь, у глиняного забора, огораживающего двор, останавливались на отдых караваны. Ночами не громко позванивали жестяные верблюжьи колокольцы, погонщики жгли костры.
      В страхкассе Виктор получил деньги за время болезни. В новой комнате хозяева устроили ужин для друзей. За столом, напротив Виктора сидела Маша и внимательно смотрела на него. Когда их взгляды встречались, девушка отводила глаза в сторону, и оба старались сделать безразличный вид.
      Ночи становились холодными. Тучи низко висели над землей. Холодный ветер гнал по улицам пыль, мусор. Изредка в разрывах облаков появлялась бледная луна. В ночной тишине слышался рев верблюдов, перезвон колокольцев. По улицам тянулись бесконечные караваны, нагруженные ящиками, тюками, керосиновыми бидонами. Во главе караванов ехали на ослах завернутые в халаты проводники. Они пели печальные пески, и песни эти были длиннее караванов, длиннее караванных путей, длиннее тягучей и тоскливой осенней ночи. И, словно провожая караваны в далекий путь, в глухих тупичках за высокими глиняными заборами выли собаки. Изредка прохожий освещал фонарем кусочек улицы, и тогда еще страшнее становилось от ночной тьмы, от собачьего лая, от мертвых глиняных заборов. С гор срывались холодные ветры. По небу тяжко ползли темные громады туч. Непрерывными монотонными потоками лили дожди. Дни напоминали короткие вспышки света в непроглядных осенних сумерках. На улицах разлились озера дождевой воды, в которых отражалось серое небо. Одиноко и сиротливо стояли дома, окруженные водой и липкой, тягучей грязью. Тяжело шлепая по грязи, передвигались по улицам кони, ослы. Люди ходили осторожно, они ощупывали лужи длинными палками, и, только обнаружив дно, рисковали сделать новый шаг. Горы скрылись за густой пеленой дождя. Казалось, за городом - край земли... По ночам жалобно, по-детски кричали шакалы и подходили вплотную к дворам. Жители после одиннадцати часов вечера старались не выходить из домов.
      Николай приходил со службы в сумерках. Он бросал свой затрепанный портфельчик и, пока Виктора не было, начинал хозяйничать - кое-как убирал со стола остатки завтрака, приводил в порядок свой топчан, выливал на улицу помои, иногда даже подметал пол. Потом он ложился на топчан и до прихода Виктора читал книгу.
      Виктор возвращался домой поздно вечером, усталый и проголодавшийся. Он приносил с собой что-нибудь поесть - днем часто не успевал пообедать. Николай бросал книгу и оба принимались за еду. Виктор много рассказывал о своей работе, о собраниях, о людях, с которыми дружил. Виктор говорил с увлечением: его жизнь была наполнена множеством дел и событий. Он встречался с интересными людьми.
      Николай ни о чем не рассказывал. Он не любил своего дела, презирал сослуживцев - бухгалтеров, не имел и не хотел иметь друзей среди них. Он стыдился говорить о своей работе, она казалась ему сухой, скучной, неинтересной. Разве этого искал он в далекой экзотической стране?
      В дожди земляная крыша дома разбухала, и в потолке начиналась течь. Капли ритмично и громко падали на пол. Виктор привязывал к пустой бутылке веревку и подвешивал ее к потолку, точно к тому месту, откуда сочилась вода. Капли по нитке попадали в бутылку. В комнате становилось на некоторое время тихо, потом начиналась течь в другом месте. Когда капало на кровать, Николай ставил таз и переходил на сухое место.
      Вскоре потолок комнаты оказался сплошь увешан бутылками, как китайскими фонариками, а пол - заставлен тазами и тарелками. Звучно падали капли. Николай нервно вздрагивал и кривился.
      В один из таких вечеров Николай был особенно мрачен. Когда все бутылки были подвешены и все тарелки и тазы - подставлены, он вдруг сказал:
      - Надоело... До самоубийства надоело...
      - Потерпи, скоро снова солнце будет, - не отрывая глаз от книги, сказал Виктор.
      - Не только дождь надоел...
      - А что еще?
      - Всё... Эта идиотская жизнь.
      - Почему идиотская? - Виктор закрыл книгу и внимательно посмотрел на Николая. - Ты, Коля, не тем занимаешься, чем нужно, вот тебе и жизнь перестала нравиться.
      - Чем же мне заниматься?
      - Во-первых, перестань хныкать. Это тебе не поможет.
      - Мне уже ничего не поможет, - мрачно сказал Николай и, встав с топчана, прошелся по комнате, ловко обходя бутылки и тазы.
      - Брось хандрить...
      - Добавь еще - тщательно чисть зубы, перед сном не наедайся, язвительно вставил Николай. - Не в этом дело... Я в последнее время много думаю, в чем дело? Наверно, в том, что мне не хватает здесь воздуха. Уж очень высоко мы живем. Почти тысяча метров над уровнем моря. Мне кажется, нам нужно было родиться в другую эпоху.
      - Чем же наша эпоха неинтересна? - попытался перебить его Виктор, но Николай продолжал говорить, не слушая возражений.
      - Поверь мне, мы все здесь немножко авантюристы. Одних привел сюда долг, других командировка, третьих - Жажда приключений. Я отношусь к этим третьим. Новые края, экзотика... И здесь меня постигло глубокое разочарование. Экзотика исчезла. Летают самолеты, мчатся автомобили, уже пришли первые тракторы. Библейский старик носит под халатом футбольную майку. Где же возможность выдвинуться? Ведь бухгалтером я мог быть и в Туле, и в Рязани! Ты понимаешь меня? Стоило ли ехать за тысячи километров, чтобы в этом далеком Дюшамбе протирать штаны?
      Мы - искатели приключений, а не протиратели штанов. Во времена Васко-де-Гама или Колумба из нас бы вышли отважные мореплаватели, открыватели новых земель. Живи мы в восемнадцатом столетии, мы бы работали в Ост-Индской компании и вывозили драгоценности из Индии. В конце прошлого века мы воевали бы с бурами против Англии, создавали бы хлопковые плантации в Туркестане. Да, да, при других условиях мы в этом же самом Туркестане совершали бы великие дела. Мы делали бы головокружительные карьеры. Я бы...
      - Ты бы, ты бы! - прервал его Виктор. - При других условиях ты носил бы на плечах золотые эполеты и соблазнял горничных твоей мамаши. Никаких героических дел ты бы не совершил.
      Виктор ходил по комнате, толкал ногами тазы с водой, задевал лохматой головой висящие бутылки.
      Николай безмолвно сидел на топчане, уставившись в одну точку, и вертел в руках кисть сморщенного винограда. Потом он бросил виноград на стол и повернулся к Виктору.
      - Что ж, может быть, ты и прав...
      Оба помолчали. Каждый думал о своем.
      - Все же не пойму я, - снова начал Николай. - Вот вы, для чего вы стараетесь?
      - То-есть, как это стараемся? - удивился Виктор.
      - Да вот работаете, суетитесь, о "местных кадрах" на каждом шагу заботитесь. А зачем это вам? Неужели вы рассчитываете век сидеть на своих местах. Ваши "местные кадры" только и думают, чтоб вам нож в спину запустить. А не смогут, так у вас же всему научатся и в свое время вышвырнут вас отсюда.
      - По-твоему, мы из-за теплых местечек сюда приехали?
      - Ну, может быть, и не все, но - многие.
      - Глупости говоришь! - сердито оборвал Виктор.
      - А ты докажи, что глупости.
      - Что же мне политграмотой с тобой заняться?
      - А ты займись. Ты же комсомолец. Обязан разъяснять нашему брату неграмотному.
      - Брось прибедняться. Все ты прекрасно понимаешь.
      - Ей-богу, не понимаю.
      - Ну, ладно. Слушай, Колумб. Пойми ты, наконец, где живешь. В нашей стране уничтожен национальный гнет, национальные привилегии, установлено равноправие. Это тебе известно. Но, кроме того, ты должен знать, что наши народы вышли из-под власти царизма на разном уровне своего развития. Русские, скажем, на высоком, таджики - на низком. Здесь почти нет пролетариата, а промышленности - совсем не было. О культуре и говорить нечего. Сам видишь. Значит, нужно, прежде всего помочь таджикам создать промышленность, вырасти и рабочий класс. Без нашей помощи им этого не осилить.
      Вот ты говоришь "местные кадры". А что это такое? Не знаешь. Это значит, что Советская власть родная этому народу, что она действует на его языке, что у власти стоят местные люди, знающие язык, обычаи, нравы. Понял? Вот это и есть местные кадры. Но этих людей надо еще воспитывать, чтобы потом они других воспитывали. А кто это сделает? Мы. Если каждый из нас поможет только одному таджику встать на ноги, знаешь, сколько этих самых "местных кадров" получится?
      Николай усмехнулся.
      - Но ведь рано или поздно вам придется уступить им свои места...
      - Ну, что ж. Возможно.
      - А вы куда? Дальше поедете? Новых воспитывать?
      - Надо будет и поедем, - сердито сказал Виктор.
      Они замолчали и долго лежали на своих топчанах, прислушиваясь к звону падающих капель.
      - Все-таки мне кажется, - сказал, наконец, Николай, - не очень-то вас здесь любят. Небось, как едете в командировку, винтовочку, а то еще и наган берете...
      - Чудак ты. Понимать надо. Конечно, здесь не всем до душе Советская власть. Ведь мы проклятый старый мир ломаем. Отживающий класс зубами хватается за старую жизнь. Одни действуют открыто - воюют с нами. Это басмачи. Другие нашими словами прикрываются, делают вид, что с нами идут. Эти страшнее всех, потому что, если где плохо, они говорят народу, что мы так требуем, где хорошо - себе приписывают. А народ ведь еще темный. От басмачей мы скоро избавимся, а вот с националистами придется еще много лет драться. Понял?
      - Нет, не понял. И никогда, наверно, не пойму. - сказал Николай и отвернулся к стенке.
      В конце ноября, после обильных дождей неожиданно установилась теплая, почти летняя погода. Днем было жарко, и только быстро опадавшие с деревьев листья напоминали об осени.
      В один из таких дней Виктора вызвали в Наркомздрав на заседание. Когда он вошел, кабинет наркома был уже полон. Виктор сел на единственное свободное место. Нарком, пожилой, бледный и худощавый человек, положил на стол забинтованные руки - он страдал экземой - и открыл заседание.
      Обсуждался один вопрос - об эпидемии среди переселенцев в Пархарском районе. Жители гор - каратегинцы, гармцы, очутившись в болотистой субтропической долине, повсеместно болеют малярией. Противомалярийный отряд, возглавляемый доктором Хлопаковым уже послан. Сейчас нужно отправить туда одного из ответственных работников для общего руководства.
      Присутствующие посмотрели друг на друга. Кому ехать? Длинный утомительный путь верхом на коне, осенние дожди и распутица - все это мало располагало к поездке. Сейчас строят дорогу на Куляб, к весне будущего года там пойдут автомобили, а пока... пока только тропинки, головокружительные подъёмы, опасные переправы через реки.
      Нарком устало осмотрел всех присутствующих. Рядом с ним заместитель немолодая, болезненно полная женщина. Трудный путь в горах верхом ей явно не под силу. За ней два солидных врача, никогда на коне не сидевших. Секретарь "Красного Полумесяца" - женщина боевая - красная партизанка. Но стара. Возраст не позволяет. Потом Виктор...
      Когда глаза наркома остановились на нем, Виктор встал и подошел к столу:
      - Я поеду, если коллегия согласится, - сказал он.
      Заседающие улыбнулись. Задача была решена.
      Виктор стал собирать мандаты, письма, поручения. К концу занятий он зашел в обком комсомола и попросил дать ему кого-нибудь в помощь.
      В обкоме назвали Машу.
      Виктор начал было спорить, доказывать, что Маша не годится, что с ним нужно послать крепкого парня, но подошел Жора Бахметьев, ехидно посмотрел на Виктора и, ухмыльнувшись, заявил:
      - Конечно. Кроме того, Виктор не ручается за себя.
      Все засмеялись. Виктор покраснел и вышел, хлопнув дверью. Между ним и Машей уже давно установились несколько странные отношения. Оба чувствовали друг к другу влечение, но не признавались в нем. Они искали встреч, а когда встречались, сухо говорили о делах или посмеивались друг над другом и расходились - разочарованные. Каждый ожидал, что скажет другой, и не решался первым сказать о своих чувствах.
      Друзья добродушно подшучивали над ними, но не вмешивались в их отношения. Только Шамбе, как всегда прямой и откровенный, однажды не выдержал и сказал Виктору:
      - И чего вы себя мучаете? Выяснили б, и дело с концом. А там и свадьбу сыграем.
      - Помалкивай, - буркнул Виктор и покраснел. Маша с каждым днем нравилась ему все больше.
      Теперь им предстояло вместе совершить длинное путешествие, полное опасностей, не меньше месяца работать в глухом, отдаленном районе.
      Рано утром Маша постучала в его окно. Она сидела на коне в кожаном пальто, голова - повязана красным платочком, на ногах - маленькие мягкие ичиги с новыми калошами. Все имущество Маши помещалось в ковровом хурджуме, перекинутом через седло. Глаза ее блестели, лицо разрумянилось от утреннего холодка.
      Виктор так загляделся на нее, что не заметил подъехавшего к окну второго спутника - доктора Кравченко, который также ехал вместе с ними в Куляб.
      - Эй, Виктор! - звонко закричала Маша. - Давай скорей!
      Виктор быстро привел себя в порядок, нацепил множество ремней, сумок и прочего, к чему так неравнодушна молодежь, - и вышел на крыльцо. Он вывел из сарая приведенную вчера лошадь и перекинул хурджум через седло.
      - Ну, догоняй, мы поехали, - сказала Маша и тронула коня. За ней двинулся доктор Кравченко. Он был в старой шинели и в фетровой шляпе. За спиной прикладом кверху болталась винтовка. С седла свешивался туристский рюкзак.
      Виктор запер комнату и, положив ключ в условное место, вскочил в седло.
      Он сразу пустил коня в галоп - захотелось показать Маше умение ездить верхом. Вскоре он догнал своих спутников и перевел коня на шаг.
      Янги-базарская дорога узкой лентой обегала вдоль гор. Солнце взошло, и сразу стало теплее. Навстречу трусили всадники, направлявшиеся на базар, шли дехкане, подгоняя нагруженных ослов.
      На берегу быстрой Кафирниган-Дарьи долго ждали парома. Янги-базарская переправа была похожа на базар. Здесь скопилось много людей, лошадей, ослов. Развьюченные верблюды сидели, гордо подняв на длинных шеях маленькие головы. Караванщики возились у костров с висящими на треногах черными котлами. Ржали стреноженные кони. Не дожидаясь парома, смельчаки переплывали бурную реку на надутых козьих бурдюках. Наконец, паром подошел к берегу. Виктор перевел коней и помог Маше перебраться с берега на качающийся дощатый настил.
      В Янги-Базаре позавтракали, отдохнули и поехали дальше, в горы. Виктору хотелось находиться поближе к Маше, предостерегать ее от опасностей, беречь, заботиться о ней. Но мешал доктор: он ехал рядом, невозмутимо попыхивая короткой трубочкой. Виктор угрюмо плелся сзади и молчал.
      Всадники свернули с дороги, изрытой глубокими колеями, и стали подниматься по узкой, извилистой тропе. Пробитая тысячами лошадиных ног, она огибала поросшие черным мхом огромные камни, спускалась в овраги, тянулась над обрывами, вилась по горным склонам и уходила далеко, к перевалу, закрытому серыми тучами.
      Кони устали, взмокли. Они тяжело дышали и, осторожно переставляя ноги, неторопливо плелись по тропе.
      Неподалеку от перевала тропинка стала шире. Здесь снова можно было ехать рядом, и Виктор догнал Машу. Она ослабела, согнулась и, чтобы не упасть, держалась рукой за луку седла.
      "Устала", - подумал Виктор, и ему стало жалко девушку. Надо было решительно возражать в обкоме против ее командировки. Не женское это дело ездить по горам.
      Вечером остановились на ночлег в придорожном раббате. Это была маленькая, сложенная из камней лачужка. Неподалеку лежал сваленный в кучу хворост. Здесь они обнаружили еще одного путника. Конь его, привязанный к столбу, жевал клевер. Расседлав коня и захватив с собой седло, Виктор вошел в лачужку. Навстречу ему поднялся высокий человек в белой войлочной шляпе.
      - Виктор! - закричал он. - О, це так штука!
      Это был Игнат Шовкопляс. Он обнял Виктора, крепко пожал руку Маше. Его познакомили с доктором Кравченко.
      За ужином Игнат рассказал, что закончил дела в Кулябе и сейчас едет в только что организованный совхоз "Дангара". Там он пробудет месяца два три. Скоро туда придут тракторы, и весной будут вспаханы новые земли. А когда все наладится, Игнат поедет в горы, поближе к Алайскому хребту - в Джиргатальский район. Хорошо, если к весне он вернется в Дюшамбе...
      Шовкопляс расспросил Виктора и Машу о столичных новостях, о друзьях, которых не видел со дня пленума. Вспомнили вечеринку, приезд Кузьмы Степановича.
      Разговор затянулся до поздней ночи. Машу сморила усталость, и она дремала, сидя у стены.
      Перед сном ребята вышли взглянуть на лошадей. Ночь была холодная, ветреная.
      - Боевая дивчина, - тихо сказал Шовкопляс. - Ты ее любишь?
      Виктор покраснел и закашлялся.
      - Ну и правильно делаешь, - заключил Игнат. - Меня на свадьбу не забудь позвать.
      - Иди к черту, - смущенно пробормотал Виктор и вошел в лачугу.
      На пол положили все одеяла, укрылись пальто и шинелями. Виктору хотелось лечь рядом с Машей, но вышло так, что она легла между Кравченко и Игнатом. Виктор примостился рядом с Игнатом. Спали не раздеваясь, и к рассвету сильно замерзли.
      Утром распрощались с Игнатом и поехали дальше. Дорога шла верхом, узкой тропинкой. Внизу, у реки, рвали скалы - строили дорогу. Эхо в горах многократно повторяло грохот взрывов. Бородатые горцы в подоткнутых за пояс халатах, под руководством молодого русского инженера, разбирали каменные завалы, очищали трассу, по которой скоро пойдут автомобили.
      На четвертый день пути всадники подъехали к Кулябу. Зеленый, богатый водой, фруктами и малярией кишлак Куляб еще недавно был вотчиной захудалых бухарских беков, затем пристанищем басмаческих вожаков. Но за последние годы кишлак превратился в шумный суетливый центр огромного округа. По обеим сторонам вымощенных булыжником улиц стояли новые дома с железными крышами, в центре раскинулся городской сад. От сумерек до поздней ночи шумел движок электростанции - на окраине города строился большой хлопкоочистительный завод.
      Доктор Кравченко дружески попрощался с Машей, Виктором и пригласил их заходить в больницу, - где будет его квартира, он еще не знал.
      Виктор с Машей направились к секретарю окружкома комсомола Сивоусову. Его дома не оказалось. Их встретила жена Сивоусова Лида - высокая, худощавая женщина лет двадцати пяти.
      Сивоусовы занимали большую светлую комнату в общежитии руководящих работников округа. Лида радушно приняла гостей. Когда пришел Сивоусов, они уже успели хорошенько закусить и отдохнуть. Сивоусов обнимал гостей, ворчал, почему его не вызвали раньше. Потом все сели пить чай.
      Вечером у Сивоусовых собралось несколько кулябцев - работники окружкомов партии и комсомола, сотрудники исполкома. В комнате стало шумно. Много разговаривали, много курили. Виктора и Машу то и дело призывали в свидетели, заставляли высказывать свое мнение о вещах, им совершенно неизвестных. Было уже довольно поздно, когда Лида взяла с этажерки мешочек и разбросала по столу карты лото. Началась игра. Сивоусов сел на кровать рядом с Виктором, вздохнул.
      - Вот так, понимаешь, каждый вечер. Целый день на работе мотаешься, до хрипоты говоришь, а домой придешь, и здесь то же самое. Понимаю, конечно, у каждого свое болит, молчать невозможно. Вот и шумим, спорим. А тут еще с Лидой моей сладу нет. Как вечер - лото. И до утра. Ни спать, ни читать. Прямо беда с такой женой... - Сивоусов смущенно улыбнулся.
      За столом все громко разговаривали, бросали на стол мелкие монеты, переспрашивали цифры.
      - А с другой стороны, - продолжал Сивоусов, - я жену понимаю. Одно название, что город. Никаких развлечений. Кино все еще не достроено, театра нет. Или преферанс, или лото. Так уж лучше лото. Ну-ка, дай мне две карты! обратился он к жене.
      Виктор встал и взглянул на Машу. Она стояла позади Лиды и рассеянно смотрела на стол. Виктор обошел игравших и, подойдя к Маше, положил ей руку на плечо.
      - Пойдем, погуляем, - тихо сказал он. Маша молча кивнула. Они пошли к двери.
      - Надень пальто, - сказал Виктор. - Сыро.
      - Ничего, не замерзну.
      - Вот какая ты самостоятельная, - проворчал себе под нос Виктор. Он снял с вешалки Машино кожаное пальто и перекинул через руку.
      Ночь была синяя и холодная. Ярко блестели низкие звезды. Город спал.
      Виктор взял Машу под руку, и они медленно пошли по улице. Невдалеке они увидели скамеечку. Виктор молча потянул девушку за руку, и они сели.
      - Я бы не смогла так жить, - задумчиво сказала Маша.
      - Почему? Здесь скучать некогда, - ответил Виктор. - Но одной работы, конечно, мало. Надо хоть немножко чего-то другого... - он искоса взглянул на Машу. - Хоть немножко личной жизни. Тогда все будет в порядке.
      Они замолчали. Не хотелось говорить. Казалось, так, молча, можно просидеть до утра. Виктор нерешительно обнял Машу. Она не шевелилась. Виктор притянул к себе девушку и поцеловал ее в губы.
      Маша глянула ему в глаза.
      - Ты начинаешь личную жизнь?
      - Да. И я люблю тебя, - сказал Виктор и поцеловал еще раз.
      Вернулись они к Сивоусовым, когда порозовело небо на востоке. В комнате было накурено и душно. Никто не обратил на них внимания. Доиграв последнюю партию, игроки разом встали из-за стола и вскоре разошлись. Усталые хозяева предложили ложиться спать. Маша легла с Лидой на кровать, Виктор и Сивоусов устроились на полу.
      Проснулись от стука в дверь - это молочник принес молоко. Сразу все встали. Виктору и Сивоусову пришлось выйти на веранду, пока женщины одевались.
      В Пархаре не было еще ни банка, ни почты. Виктор ожидал в Кулябе денежный перевод из Наркомздрава. Перевод где-то задержался, и ему пришлось два дня бездельничать. Они с Машей сходили к доктору Кравченко, осмотрели больницу - маленькую, чистую, зашли в комнату, отведенную доктору во дворе больницы.
      Вечерами, когда начиналась игра в лото, Виктор и Маша выходили на улицу. Они садились на скамеечку у парикмахерской, и часы пролетали незаметно.
      На третий день Виктор получил деньги, и молодые люди поехали дальше. Дорога большей частью проходила по долине. Лишь с невысоких холмов они видели вдали сверкающую ленту широкой реки. Часто попадались встречные всадники, на мелких речках строились мосты, заболоченные участки дороги забросаны свежесрезанным камышом.
      Через день въехали в Пархар - районный центр на границе. Несколько десятков домиков растянулись вдоль кривой улицы. Здание исполкома, недостроенная больница, чайхана отличались от остальных построек выбеленными стенами. На площади у большой лужи стояли привязанные к коновязи лошади и ослы. Красный флаг на высокой мачте выглядывал из-за длинного забора почты.
      Секретарь райкома партии Джураев провел Виктора и Машу в кабинет и подробно рассказал им о положении с переселенцами.
      Из высокогорных кишлаков Гармского округа сюда были переселены бедняцкие хозяйства. Представители Наркомзема отвели им для посевов огромное болото, питаемое водами нескольких озер. В густых зарослях камыша бродили свирепые кабаны. Рабочего скота переселенцам не дали, сельхозинвентаря тоже.
      И все-таки горцы, привыкшие сеять ячмень и пшеницу на крутых горных склонах, упорным трудом осушили болото и засеяли землю семенами хлопка. Скоро выступили грунтовые воды, и половина посевов погибла. Влажные, болотистые заросли кишели мириадами комаров. Появилась малярия, которая быстро превратилась в эпидемию. В кишлаках некому было готовить пищу, заботиться о больных, - почти все население лежало в малярии.
      Тогда началась паника. Те, кто мог еще двигаться, решили уйти обратно в горы. Но когда они подошли к переправе через реку, руководивший переселением в районе уполномоченный Наркомзема приказал перегнать паром к другому берегу и не давать его переселенцам. Обратный путь был отрезан. Переселенцы вернулись назад, к свежим могилам.
      В это время в район приехал новый секретарь райкома - Джураев. Он арестовал уполномоченного Наркомзема и с единственным в районе милиционером отправил его в Дюшамбе. По дороге арестованный убил милиционера, захватил его винтовку и скрылся за границу.
      Джураев реквизировал муку во всех учреждениях Пархара и отдал ее голодающим переселенцам. Потом послал в столицу телефонограмму о бедствии. Из Дюшамбе прибыл отряд доктора Хлопакова, привез хину, продукты. Теперь больных хинизируют, население получило продовольствие, болота осушаются. Но в районе по-прежнему нет людей - некому работать с переселенцами, поставить это дело по-настоящему, по-большевистски.
      Виктор и Маша с большим вниманием выслушали рассказ Джураева. Нарисованная им картина была мрачна.
      Вскоре из поездки по кишлакам приехал доктор Хлопаков - худой, почерневший от солнца и ветра человек с большим, крючковатым носом. Вместе с ним Маша и Виктор выехали в кишлак, где стоял медицинский отряд.
      Началась напряженная работа.
      Доктор Хлопаков оказался веселым и жизнерадостным человеком. Целый день он носился по кишлаку, проверял, принимают ли хину больные, измерял температуру, шутил с двумя медицинскими сестрами, ругал переводчиков, ленивых парней с вечно сонными глазами, пробовал пищу на кухне. Под вечер он сообщил Виктору, что как это ни печально, но его жилищный фонд ограничен. Кроме Маши, в отряде только две женщины, но они спят на одной кровати и в такой тесной клетушке, что третьему человеку там никак не поместиться. Ничего не поделаешь, придется Виктору поселиться с Машей в маленькой хибарке, рядом с походной амбулаторией Хлопакова - тем более, что стесняться не приходится - всё равно из-за холода все спят не раздеваясь...
      Виктор почувствовал, что краснеет, но улыбнулся и сказал:
      - Ну, что ж. Нам не привыкать.
      Когда он рассказал все это Маше, она испытующе посмотрела ему в глаза. "Виктор нарочно устроил так, - подумала она. - Впрочем, нет, он не сделал бы этого..." Для собственного успокоения она зашла в комнату к медсестрам и убедилась, что третий человек там поместиться не может.
      Принесли одеяла и бросили их на пол. Маша села к сандалу - у нее замерзли ноги. Виктор разобрал одеяла, выбрал для Машиной постели побольше и потолще, для своей - похуже. Подушки у них были свои.
      Лежа на постелях, они чуть не касались головами друг друга. Желтыми полосками пробивался сквозь щели в дверях свет далекого фонаря, мутно светились какие-то пятна на потолке. Он слышал рядом с собою дыхание Маши, от этого неясное томление разливалось по всему телу. Виктор вполголоса окликнул Машу, но она не ответила - девушка спала. Он повернулся на другой бок и незаметно заснул.
      Утром Виктор проснулся первым, тихо встал, стараясь не разбудить Машу, осторожно прикрыл высунувшуюся из-под одеяла ногу девушки и вышел во двор. Виктор умылся холодной и мутной водой из арыка, провел рукой по трехдневной щетине на щеках и с неудовольствием подумал, что небритый он кажется худым и некрасивым. Хорошо бы иметь с собой бритву!
      Когда Виктор вернулся, в комнате все было прибрано. Маша сидела у окна и причесывалась.
      - Ты почему меня не разбудил? - спросила она.
      - Ты так хорошо спала. Не хотелось будить.
      - Ну, я думаю, мы сюда не отсыпаться приехали.
      Утро было серое, хмурое. Тяжелые свинцовые облака ползли по низкому небу. Иногда порывами налетал ветер, поднимал с земли желтые сырые листья, тростниковый пух, смешивал все это в пыльном облаке и уносил вдаль. Гнулись под ветром метелки камыша, трещала, будто ломалась, сухая трава.
      У столовой уже толпились люди. Виктор присел на камышовую циновку и следил, как повар резал мясо на маленькие кусочки, долго и затейливо вертел в руках тесто, изготовляя лапшу. Возле кухни на земле сидели, поджав под себя ноги, худые, грустные люди. Они ждали, когда повар начнет раздавать шурпу, чтобы отнести ее больным.
      Вокруг котлов валялась гнилая морковь, картофельная кожура, шелуха от лука, какие-то грязные тряпки. Несмотря на холод, тысячи мух летали под навесом кухни.
      Виктор брезгливо посмотрел на всю эту грязь и сказал повару.
      - Послушай, надо бы почище у котлов.
      Повар взглянул на Виктора и усмехнулся. Подошел завхоз отряда, худой, в длинной старой шинели бухарец Садыков.
      - Ничего, начальник, - сказал он. - Им и так хорошо. Скушают как-нибудь.
      Но, увидев, что начальник нахмурился, Садыков сразу заговорил о недостатке топлива и, осторожно взяв Виктора под руку, повел его к месту, где были свалены дрова.
      Обедал Виктор вместе с доктором Хлопаковым в амбулатории. Затем он отправился в кишлак узнать, принимают ли больные хину. Оказалось, что некоторые больные добросовестно глотают горькие порошки, но многие обманывают доктора и медсестер - высыпают хину на землю или прячут ее подальше. А одна старуха придумала зашивать облатки хины в треугольные лоскуты материи и вешать их на себя. Она считала, что порошки, висящие снаружи, помогут ей больше, чем принятые внутрь.
      Усталый и расстроенный Виктор вернулся в свою комнату. Маша сидела у сандала, на котором кипел закопченный чайник. Одеяла были аккуратно постелены, а подушки даже взбиты.
      - Семейный уют, - усмехнулся Виктор. - А все-таки, как бы от этой сырости чего не вышло.
      - Зато закалка какая! - весело откликнулась Маша.
      Молодые люди сели пить чай. Маша вытащила откуда-то горсть сушеного урюка и изюма. Вода пахла болотом, но согревала, и они выпили весь чайник. Виктор сбегал к арыку и наполнил чайник еще раз. На дворе стало совсем темно. Накрапывал дождь.
      - Противная погода, - сказал Виктор, плотно прикрыв дверь. - Декабрь дает себя знать. Завтра такая слякоть будет - не вылезем.
      - А ты знаешь, - задумчиво сказала Маша, - Садыков - вор.
      - Какой Садыков?
      - Завхоз наш. Он обвешивает. Столовые не получают того, что им полагается.
      - Ты откуда знаешь?
      - Во-первых, сама видела, а потом - с женщинами говорила.
      - Надо проверить и убрать его сейчас же.
      - Да... - Маша задумалась и тихо сказала. - Я сегодня ужасную картину видела. В кишлаке Донг, где много больных детей, Хлопаков устроил столовую. Детям варят хорошую пищу - вкусную и сытную. Но дети больны и поэтому пищу получают родители. Приходят их отцы. Такие длиннобородые, худые и мрачные. Они часами сидят возле котлов и ждут, когда пища сварится, потом наливают ее в деревянные чашки, глиняные миски, старые солдатские котелки. Бородачи несут эти чашки домой осторожно, чтоб не разлилась ни одна капля. Они держат миски двумя руками. Они любят своих детей.
      И вдруг я увидела, как один из этих отцов, получив еду, зашел за куст камыша, присел и жадно съел все, что было в миске. Он облизал миску и ушел.
      Неужели это возможно. Неужели отцы могут съесть пищу своих больных детей? Дать ребенку умереть от истощения?..
      Маша замолчала. В глазах у нее стояли слезы.
      Виктор задумался.
      - Скажи, Маша, а как выдают эти обеды для детей?
      Маша подняла брови - не поняла вопроса.
      - Ну, вот откуда ты знаешь, что человек, который берет пищу, действительно отец ребенка? И вообще есть ли у него дети?
      - Садыков составлял списки всех, кто получает обеды. Эти списки у поваров.
      - А повара грамотные?
      - Повар в кишлаке Донг неграмотный. О других не знаю.
      - Вот в том-то и дело! Я не поверю, чтобы человек, на какой бы ступени культуры он ни стоял, мог отнять кусок хлеба у своего ребенка. Просто столовая для детей в Донге кормит каких-то жуликов по спискам Садыкова.
      - Я целый день мучилась из-за этой истории. Если это штуки Садыкова мы докопаемся. Значит, ты думаешь - это не отцы?
      - Совершенно уверен.
      Молодые люди допили чай и пересели на свои одеяла.
      - Будем спать, - сказал Виктор и потушил лампочку.
      Они легли - каждый на свою постель и незаметно уснули под монотонный шум дождя.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      НОЧЬЮ ШАКАЛЫ БЕЖАЛИ
      В первые дни после пленума обкома комсомола Камиль Салимов чувствовал себя неважно. Он чуть не попался из-за своего близкого знакомства с разоблаченным на пленуме секретарем Локайского райкома комсомола Хошмамедом. Когда его арестовали, Салимова вызвал следователь военного трибунала. Но Камиль прикинулся такой овечкой, с такой готовностью отвечал на все вопросы, что следователь, ничего не добившись, отпустил его. Хошмамеда расстреляли. Ну что ж! Сам попался, дурак. Надо тоньше работать.
      Говорящий встретил Леньку очень ласково. Сказал, что работа идет успешно. Свои люди расставлены повсюду. Но случай с Хошмамедом показывает, что надо еще больше конспирироваться. Нужно собирать силы.
      С пленума Ленька уехал довольный, уверенный в себе. Всю дорогу он подшучивал над перетрусившим Камилем и рассказывал всякие смешные вещи.
      Зима в Гарме наступила быстро и неожиданно. Проснувшись утром, Ленька увидел в окно засыпанную снегом улицу, дома под пушистым снежным покровом. Все сказочно изменилось: цепь гор от подножия до вершин, деревья, склонившие тяжелые от снега ветви, всегда грязная, а сейчас белая базарная площадь, крылечки соседних домов, копны сена на глинобитных крышах.
      Яркое солнце сверкало на снегу, отражалось в застывших лужах и стеклах домов. Все казалось замершим и безжизненным, и только неутомимая вода в арыках пробивала снежную толщу и убегала вдаль, прочерчивая темные полосы на белой земле. А в вышине простиралось ослепительно чистое, синее, солнечное небо. Выйдя на крыльцо, Ленька поежился от холода.
      - Вот тебе и субтропики, - пробурчал он про себя. - Зима, как в России.
      Вначале он даже обрадовался этому. Но когда днем потекло с крыш и невылазная грязь поползла по улицам, настроение испортилось. Однако ночью снова пошел снег, утром мороз усилился, днем больше не таяло. Началась настоящая зима.
      Дни стали короткими. После обеда зажигались лампы. Холод пробирался в дома. Ставили железные печки, которые наполняли комнаты удушливым дымом. На службе сидели не раздеваясь, писали в перчатках.
      Как-то Камиль предложил Леньке съездить в горный кишлак. Потеплее одевшись, они поехали. Их приняли подобострастно, повели в хороший дом с надстройками и службами, усадили на толстые ковры. Посредине комнаты стоял накрытый одеялами сандал. Продрогшие гости спрятали под одеяла руки и ноги. Подавали плов, еще какие-то замысловатые азиатские блюда. Ленька чувствовал себя большим человеком - за ним ухаживали, перед ним склонялись.
      Впервые он ел без вилки. А когда наелся, то как и все - вытер жирные пальцы о голенища. Потом он огляделся и тихо спросил Салимова:
      - Это что же, все здесь так живут?
      - Что вы, рафик Ленька, - ответил с улыбкой Камиль. - Здесь только немногие живут так хорошо. Этот дом - лучший в кишлаке.
      - Кто хозяин? Этот седой?
      - Да. Большой человек. Раньше еще больше был.
      - Значит, его не раскулачили?
      - Пока мы здесь - он цел. Нас не станет - ох, плохо ему будет!
      Леньку уложили отдыхать на мягких одеялах, а хозяин отозвал Камиля на террасу и долго с ним шептался. Сквозь дрему Ленька видел, как Камиль писал что-то на принесенной хозяином бумаге, потом вынул из кармана печать.
      "Сволочь, наверно, взятки берет", - подумал Ленька и задремал.
      Утром они вернулись в Гарм.
      Зима прошла спокойно. Горный климат сказывался на здоровье. Ленька поправился и еще больше округлился. Если бы не скука, которая частенько заставляла его прикладываться к бутылке с разведенным спиртом, жизнь была бы не так уж плоха.
      Но вот, наконец, кончились метели, ушли морозы, солнце стало пригревать остывшую землю, повеяло близкой весной. Ленька, зевая и потягиваясь, сидел у себя в кабинете окружкома. Солнце заглянуло в окно, стало тепло, захотелось вздремнуть.
      Вошел Камиль, устало опустился на стул.
      - Пропали, рафик Ленька, - уныло сказал он.
      - Кто пропал?
      - Мы пропали. Все пропали.
      - Почему же это мы пропали? - не мог сдержать улыбку Ленька.
      - К нам выехала комиссия, - сообщил Камиль.
      - Ну и что ж. Какая комиссия?
      - Комиссия по делам переселения.
      - А-а... - Ленька сразу стал серьезным.
      - Комиссия обследует переселенческие дела, - продолжал Камиль, - и раскроет все наши штучки.
      - Да-а... это возможно. Нужно что-то предпринять. Когда она выехала?
      - Вчера или третьего дня.
      - Что ж, можно устроить какой-нибудь горный обвал.
      - Это не поможет, - решительно заявил Камиль. - Всех не уничтожишь. Кто-нибудь останется и все-таки доберется до нас.
      - А если выслать к ним своего проводника, он заведет их в такой брод Сурхоба...
      - Эх, рафик Ленька, - перебил Салимов. - Кого-нибудь конь вынесет, кто-нибудь сам выплывет. Не поможет нам и Сурхоб.
      - Ну, ты уж очень мрачно смотришь. Что ж, по-твоему, совсем нет спасения?
      - Зачем нет спасения. "Если есть коршун, есть и ружье", - говорят. Есть спасение. Только его не у них искать надо, а здесь у нас.
      - У нас? - удивился Ленька. - Что-то не вижу.
      - А я вижу. Нам все может испортить только один человек. Надо его убрать. Чтоб к приезду комиссии его здесь не было.
      - Ах ты черт! - восхищенно воскликнул Ленька. - Я до этого не додумался.
      Камиль скромно улыбнулся.
      - Правильно! - продолжал Ленька. - Эй, Зайцева! - крикнул он. В комнату вошла девушка, управделами окружкома.
      - Зайцева, где сейчас Гулям-Али?
      - Гулям-Али в Навдонаке.
      - Хорошо. Можешь идти, Зайцева.
      Ленька задумался, потом, что-то решив, обратился к Камилю:
      - Мы его вызовем. Немедленно. Собираем бюро и ставим вопрос об исключении.
      - А за что, рафик Ленька?
      - Ты не беспокойся. За что - найдем. Это уж моя забота. Мы его исключим, и он сейчас же уедет в обком жаловаться.
      - А если восстановят?
      - Во-первых, если и восстановят, будет уже не опасно: комиссия закончит свою работу и уедет. А, во-вторых, мы ему такое запишем, что его никто не восстановит.
      - Правильно! - подхватил Салимов. - "Пока из Ирака привезут лекарство, укушенный змеей умрет". Но где мы возьмем бюро.
      - Да ты прав. Нас только два члена бюро: я и Сакиджанов. Остальных вызвать из районов не успеем. Ну, ерунда. Сегодня же кооптируем тебя в состав бюро. Раз. Вызовем из актива несколько человек с правом решающего голоса. Два.
      - А это разрешается? - нерешительно спросил Камиль.
      - Кто здесь секретарь окружкома? Я, кажется. Мне все разрешается.
      Камиль льстиво улыбнулся.
      - Тогда все в порядке, рафик Ленька, - сказал он. - Из актива обязательно вызовите Рудого и Сатвалды Авезова. Это свои.
      Разговор закончился. Довольный и успокоенный Камиль ушел. Ленька долго просматривал бумаги и делал из них выписки. Затем он распорядился, чтобы немедленно послали за Гулям-Али нарочного. Вечером он вызвал к себе домой каких-то людей, долго разговаривал с ними, тихо читал им бумаги, уговаривал, доказывал.
      Гулям-Али приехал в Гарм еще больше почерневший от ветра и солнца. Он похудел за последнее время, глаза его ввалились. Оставив коня у маленького дома почты, он с волнением подошел к окошку и спросил нет ли для него писем. Как-то давно, в минуту особенно острой тоски, расстроенный неудачами, преследовавшими его в нескольких кишлаках, он при свете лучины написал длинное и нескладное письмо Зайнаб в педтехникум - первое в жизни письмо к девушке. Он мало верил в то, что Зайнаб ответит, считал, что она обидится и даже не захочет разговаривать при встрече.
      А она ответила. Гуляму выдали измятый серый конверт с большими разбегающимися в стороны буквами - его адресом.
      На крылечке почты Гулям с волнением вскрыл конверт и вынул вырванный из тетради в две линейки листок бумаги. Зайнаб передавала привет от своих многочисленных подруг по техникуму, описывала, как они занимаются, какие были вечера, кто выступал на концертах и только в самом конце письма сообщала, что ее подруги скучают без него и ждут с нетерпением, когда он вернется. А также просят писать письма...
      Гулям счастливо улыбнулся и, спрятав письмо в карман гимнастерки, пошел в окружком комсомола.
      Ленька встретил его необыкновенно любезно.
      - А, Гулям-Али! Здорово, дружище! - приветствовал он Гуляма. - Садись, рассказывай, что нового.
      - Зачем вызвал? - прямо спросил Гулям-Али.
      - Ах, какой горячий! - восхитился Ленька. - Так сразу и выкладывай ему, зачем вызвал. На бюро вызвал. Сегодня вечером бюро будет, тебе непременно надо присутствовать.
      - Я не член бюро, - возразил Гулям-Али.
      - Твои вопросы будут стоять.
      - Какие вопросы?
      - Переселенческие... - усмехнулся Ленька.
      Это было неожиданно. Гулям-Али удивленно посмотрел на Леньку. Впервые бюро заинтересовалось его работой. Он спросил, в котором часу собирается бюро, и ушел.
      В ближайшей чайхане Гулям-Али поел, выпил чаю, завернулся в белый шерстяной халат и заснул тяжелым сном уставшего человека.
      А Ленька вызвал из исполкома Камиля, обсудил с ним все подробности предстоящего заседания, написал проект постановления, проверил список вызванных. Затем Ленька пообедал и тоже лег соснуть. Вечером его разбудил Камиль, и они вместе отправились в окружком.
      Люди собирались медленно. Гулям-Али пришел одним из первых и молча сел у окна. Он не выспался, болела голова. Пришла молодая красивая девушка, учительница Гаибова. Гулям-Али относился к ней с симпатией и сочувствием. Родом из Ферганской долины, она была чужой в этих краях, но работала смело, не боялась враждебных байских выходок и недвусмысленных намеков. Гулям-Али оживился с ее приходом, сел возле нее и тихо заговорил.
      Вошли Рудой, заведующий магазином Узбекторга, и Хмельниченко - с почты.
      Было тихо, чувствовалось какое-то напряженнее ожидание.
      - Как в театре перед спектаклем, - прошептал Камиль на ухо Леньке.
      Тот улыбнулся и кивнул головой.
      Он сел за стол, перебрал какие-то бумаги, положил перед собой папку и оглядел присутствующих.
      - Ну, что ж, начнем, пожалуй. Зайцева, садись поближе, пиши протокол.
      - Опять я! Надоело до чего... - проворчала Зайцева и села к столу.
      - Членов бюро не вижу. Куда девались? - спросил кто-то.
      - Членов бюро два: я и Сакиджанов. Кооптированный - Камиль Салимов. Так как заседание закрытое, приглашены из актива городской организации с правом решающего голоса четверо: Рудой, Гаибова, Хмельниченко и Сатвалды Авезов.
      - А Гулям-Али зачем здесь? - спросила Гаибова.
      Ленька на вопрос Гаибовой не ответил. Он порылся в бумагах, положил перед собой длинный исписанный лиловыми чернилами лист и быстро проговорил официальным тоном:
      - Итак, считаю заседание бюро открытым. На повестке дня один вопрос: о Гулям-Али.
      Как вам известно, из нашего округа переводится избыточное население на пустующие земли долин. Салимов, сядь возле Гаибовой и Авезова и переводи им - они плохо русский язык понимают.
      - Хоп, рафик секретарь, - угодливо склонился Камиль и подсел к Гаибовой и Сатвалды.
      - Так вот, - продолжал Ленька. - Это важное политическое дело поручено приехавшему из столицы Гулям-Али. Этот... гражданин оторвался от нас, вообразил себя крупным работником из центра и все эти месяцы проводил работу по переселению.
      - Камиль-джон, переведи, пожалуйста, - попросил Гулям-Али. Камиль даже не ответил.
      Ленька выпрямился за столом.
      - Гулям, не разговаривай, ты мне мешаешь. Так вот. Как же он проводил порученное ему государственное дело? Нами получено сообщение из центра: "То, что имело место в Пархарском и Дехканарыкском джамсоветах, когда переселенцы была предоставлены самим себе в самый тяжелый период, доказывает не только халатное, но прямо преступное отношение". Дальше тут говорится о том, что вся работа по переселению была проведена неправильно. Переселенцы направлялись в долину не добровольно - их принуждали. В дороге они не получали питания, переселялись больные, старики, беременные женщины и так далее. Все эти дела совершал уполномоченный по переселению Гулям-Али.
      - Дело ясное. Исключить, - сказал Рудой.
      - Подожди, рафик Рудой. Как можно так быстро? Дело разобрать надо, поспешно перебил его Камиль.
      - Дайте мне сказать, - поднял руку Гулям.
      - В ветреный день не кричи, твой голос не услышат, - тихо сказал ему Камиль.
      Ленька повернулся к Гулям-Али.
      - Не дам тебе слова. Успеешь. Кто хочет высказаться?
      Первым поднялся Рудой.
      - Товарищи! Перед нами находится явный враг. Посмотрите на его лицо. Мы здесь волнуемся, разбираем важные государственные вопросы, - а он хоть бы что! Сидит себе и усмехается.
      - Давай к делу! - крикнул кто-то.
      - Товарищи! Дело ясное, как божий день. Гулям-Али проводил классово-враждебную политику, перегнул палку в переселении и в результате мы имеем искривление линии. Короче говоря, я считаю, что таких типов в комсомоле держать нельзя. Они нас дискредитируют, подрывают авторитет и делают контрреволюционные дела. Исключить его и все!
      - Кого исключить? - спросил Гулям-Али.
      - Как это кого? Тебя исключить, - сказал Рудой и сел.
      - Дай мне слово! - поднялся Гулям-Али.
      - Не торопись. Придет и твоя очередь, еще наговоришься, - сказал Ленька.
      - Можно мне? - Гаибова встала, глаза ее горели. - Я не понимаю, как можно так быстро решать большое дело? Легко сказать - исключить. Пускай Гулям-Али сам расскажет, как было дело. Может быть, он и не виноват.
      Камиль предостерегающе замахал рукой.
      - Гаибова не верит указанию руководящих органов. Тут черным по белому написано. О чем же говорить? Рафик Рудой немножко горячий, но что потому, что он честный комсомолец. Он правильно говорил. Надо решать, а не обсуждать.
      Гулям-Али взволнованно заговорил:
      - Товарищи! Я плохо говорю по-русски. Может быть, я скажу по-таджикски, а кто-нибудь переведет?
      - Ладно. Камиль переведет, - сказал Ленька.
      - Товарищи, я поступил так, как мне указали в Дюшамбе. Перед отъездом мне дали в Наркомземе инструкции. Я их здесь проводил. Но кто-то мне все время мешал. Никогда правильных списков в кишлаках я не получал. Несколько раз я обнаруживал, что середняки записаны, как баи, а баи, как бедняки. Когда я приезжал в кишлаки, почти всегда оказывалось, что кто-то здесь был незадолго до меня и агитировал народ против переселения. Когда я начинал говорить, народ расходился, а вакили просили меня поскорее уехать и обещали все сделать после моего отъезда. Приходилось уезжать. Все делалось за моей спиной. Я об этом говорил во многих организациях, писал Говорящему.
      - Давай перевод, - обратился Ленька к Камилю.
      Держа перед собой бумажку с записью, Камиль начал переводить.
      - Он, рафик секретарь, говорит, что писал Говорящему...
      - Говорящего сюда нечего вмешивать, - прервал его Ленька. - Говорящий крупный ответработник. Зайцева, вычеркни из протокола.
      - Гулям-Али признает себя виновным в том, что допустил насильственное переселение.
      - Эй, Камиль, я совсем не то говорил! - сердито сказал Гулям.
      - Не перебивай меня, Гулям. В общем, ввиду того, что он сам малограмотный, из рабочих, просит простить его.
      - Врешь, Салимов, он не говорил этого! - вскочила Гаибова.
      Ленька зазвонил в колокольчик.
      - Рафик секретарь, я ей объясню. Она не понимает. Женщина. Сказано же: "Десять женщин составляют одну курицу. Если бы у курицы был ум, стала бы она клевать сор?"
      Гаибова побледнела. В глубоком возмущении она снова вскочила с места.
      Ленька опять зазвонил в колокольчик.
      - Хоп, рафик секретарь. Молчу. - Камиль злобно глянул на Гаибову и сел.
      - Чтобы все было понятно, - медленно сказал Ленька, - я зачитаю еще сообщение из центра. Слушайте: "Район переселения не был обследован ни в агрономическом, ни в гидрогеологическом, ни в санитарном отношении. Людей из горной местности поселили в кишлаках в хвостовой части обширного болота, питаемого водами нескольких озер". Дальше говорится о том, что переселенцев не обеспечили необходимым сельхозинвентарем, оборудованием для жилищ и так далее.
      - Но ведь эта работа не относится к Гулям-Али. При чем он здесь? удивленно спросил Хмельниченко.
      - При чем он? Сейчас увидишь. Салимов, приведи старика, который приходил утром, - резко сказал Ленька.
      Камиль вышел из комнаты. Все молчали. Слышно было, как шуршала бумага в руках Зайцевой. Наконец, вернулся Камиль, подталкивая старика в изорванном халате.
      - Вот. Только он боится. - Камиль сказал несколько ободряющих слов старику.
      - Во имя бога милостивого и милосердного, - начал старик смиренно. Предопределенное богом наступит. Много лет мы спокойно жили в горах, где могилы наших отцов. Этот юноша, - старик указал на Гулям-Али, - явился к нам и повелел собирать наши вещи. Он сказал: такова воля власти. Что собирать беднякам? Мы собрались быстро. Потом пошли вниз. У нас не было хлеба. Дети умирали в пути. Пока мы пришли в долину, половина людей погибла. Начальник! Зачем согнали нас с родных мест? Зачем погубили столько людей?
      - Ты из какого кишлака, отец? - спросил старика Хмельниченко.
      - Кишлака? Кишлака?.. Я - из Пингона.
      Гулям-Али снова вскочил с места.
      - Я никогда не был в Пингоне!
      Камиль обернулся к Леньке.
      - Старик очень волнуется. Можно ему идти? Он совсем больной.
      - Да, старик может уйти, - ответил Ленька.
      Когда старик вышел, Ленька заявил:
      - Дело ясное. Мы разобрали вопрос со всех сторон. Я думаю можно голосовать.
      - А я думаю - дело не ясно, - сказал Хмельниченко. - Мне ничего не понятно. Старик говорит одно, Гулям-Али - другое. Этот вопрос нужно подработать и вторично обсудить.
      - Что подработать? - перебил его Камиль. - Что обсуждать? Все выяснено. Гулям-Али сделал преступление, мы должны его судить крепко, по-комсомольски. Старик сказал правду. Он одной ногой в могиле, ему незачем врать. Гулям-Али я знаю давно. Мы вместе с ним воспитывались в интернате, вместе учились в техникуме. Он не хотел учиться и сбежал в типографию. Он всегда был склочник и вообще... не наш парень. Удивляюсь, как ему поручили такое большое дело. Я за исключение его из комсомола.
      - Правильно! Исключить! Гнать из наших рядов! - поддержал его Рудой.
      - Дайте мне сказать... - растерянно попросил Гулям-Али.
      - Подожди! Твои разговоры впереди! - оборвал его Ленька. - Так вот, товарищи. Сегодня мы решаем очень важный вопрос. Наша бдительность притуплена. Мы виноваты: мы мало уделяли внимания вопросам переселения и передоверили такое важное дело Гуляму. Из-за этого пострадали невинные люди. Повторяю, мы должны исправить свою ошибку. Я присоединяюсь к мнению большинства присутствующих. Предлагаю исключить Гулям-Али из комсомола.
      - Дай мне сказать! - снова попросил Гулям-Али.
      - Подожди, скажешь еще! - снова оборвал его Ленька. - Ставлю вопрос на голосование. Кто за исключение Гулям-Али, как чуждого комсомолу, разложившегося, проводившего антисоветскую линию в переселении, - прошу поднять руки. Так. Четыре. Кто против? Два. Кто воздержался? Авезов. Один. Так. Большинством голосов Гулям-Али исключен из комсомола. Гулям-Али! Отдай комсомольский билет. Заседание бюро с активом считаю закрытым.
      - Постой! А когда же я выскажусь?
      - А ты в обкоме выскажешься, когда аппелировать будешь.
      Утром следующего дня Гулям-Али уехал из Гарма. Билета он не отдал, несмотря на угрозы Леньки.
      Прошло еще несколько дней. Комиссия не появлялась. Наконец, Камиль признался, что слухи о ее приезде оказались ложными. Ленька нахмурился, но потом подумал, что от Гулям-Али рано или поздно, а все равно надо было отделаться. Он спешно отредактировал протокол заседания бюро, сам написал постановление и срочно отправил все это в обком.
      - Пускай попробует восстановиться с таким решением, - злобно процедил он сквозь зубы. Камиль усмехнулся.
      - Рафик Ленька, а старика не вспомнил?
      Ленька отрицательно покачал головой.
      - Мы у него плов ели, помнишь? Ты еще спрашивал, все ли здесь так живут? Я ему тогда справку выдал от исполкома, что он бедняк.
      Ленька отвернулся от Камиля - вспомнил.
      Незаметно приближалась весна. Снег остался только на вершинах гор и в тенистых ущельях. Кое-где пробивалась молодая, ярко-зеленая трава. Набухали почки тутовника и урюка.
      Камиль пропадал где-то в районах. Ленька скучал и мечтал об отпуске. Часто приходил Антон. Он стал еще угрюмее и молчал целыми часами. Потом говорил:
      - Ну, когда же работа будет? Надоело мне это мыканье. Я теперь, знаешь, какой лютый стал. Давай дело!
      Ленька успокаивал его, обещал вскоре отправить в столицу, а там, может, и дальше. Антон уходил.
      На окраинах Гарма дехкане чинили омачи - готовились к севу. На южных склонах гор, где солнце подсушило землю, уже началась пахота. Худые, костлявые быки с трудом тащили деревянную соху, а за ней, напрягаясь из последних сил, шли пахари, подоткнув длинные полы халатов. Свисающим концом чалмы они вытирали потные лица, пили воду из тыквенных кувшинов и спешили до заката вспахать свою узкую, круто уходящую в гору полоску поля.
      Шла весна.
      Как-то вечером в комнату к Леньке неожиданно вошел Камиль. По виду он только что слез с седла. Запыленный и усталый, он повалился на стул. Ленька удивленно молчал.
      - Ну, Ленька, теперь держись! - сказал, наконец, Камиль. Впервые к его имени он не прибавил слова "рафик". Ленька с улыбкой взглянул на него и спросил:
      - Что, опять комиссия едет?
      - Шутки потом шутить будешь! - оборвал его Камиль и придвинулся ближе. - О Фузайль Максуме слыхал?
      - Ну, слыхал.
      - Так вот, я тебе скажу, Фузайль будет в Гарме через три дня. И с ним двести джигитов.
      Ленька вскочил.
      - Врешь!
      - Зачем мне врать? Ты думаешь, где я был? Я встречать его ездил.
      - Встретил?
      - Нет, не встретил. Я видел Ходжа-Султана. Это его передовой. Ходжа-Султан впереди Фузайля едет. Вот что: Максум подойдет к Гарму. Нужно отдать ему Гарм. Его все знают. Он здесь при эмире хозяином был. Гарм станет центром, куда сойдутся все, желающие встать под знамена священной войны. Отсюда Фузайль поведет наступление на Дюшамбе. С юга, от афганской границы двинется Ибрагим-бек. Мы начнем войну. Понял?
      Ленька стоял ошеломленный. Потом подошел к окошку, задернул занавеску, обернулся к Камилю и сказал:
      - Но мы с тобой не одни. В городе еще есть люди. Они не дадут Фузайлю войти в Гарм.
      - Вот об этом я и пришел с тобой говорить.
      В Гарме было 22 винтовки и тысяча патронов. Все это хранилось в милиции. Недавно создали добровольческий отряд для охраны города от шныряющих в окрестностях мелких шаек басмачей. Отряд насчитывал двадцать человек, главным образом, молодежи - учителей, служащих городских организаций, учащихся. Вооружены они были винтовками и охотничьими ружьями, старинными огромными пистолетами, какие выдавались лесничим, саблями, кавказскими кинжалами. В отряде имелся даже один финский нож. Командовал отрядом учитель Гани-Зода из Ходжента.
      Требовалось во что бы то ни стало вывести отряд из города. Вместе с отрядом ушло бы почти все оружие. Оставшиеся в городе милиционеры и немногочисленные ответработники, имеющие личное оружие, долго бы не продержались.
      План придумали простой. Камиль сообщает отряду о появлении шайки басмачей и ведет отряд по направлению к Хаиту. Перед Нимичским перевалом джигиты Фузайля окружают отряд и уничтожают его. В это время другие фузайловские молодцы захватывают Гарм.
      - Очень хорошо! - согласился Камиль. Но тут же задумался и спросил: - А если не удастся? Если Фузайля вышибут из Гарма, что я буду делать?
      - Ты прав. Надо и это обдумать, - ответил Ленька. - Впрочем, выход есть.
      - Какой?
      - Мы сделаем так: я дам тебе направление в Джиргаталь. Поедешь, скажем, на работу заворгом райисполкома. Там как раз такой нужен. После расправы с учителями ты приедешь в Джиргаталь и начнешь работать. Но если в отряде останется хоть один человек - можешь искать себе могилу.
      - Об этом не беспокойся. Сделаем так, чтобы ни один не остался в живых.
      - Ну тогда все в порядке. Желаю успеха.
      - А ты как, рафик Ленька?
      - Что? Я буду ждать прихода Фузайля. Ведь это же свои. Меня они не тронут.
      - Рафик Ленька! Свои или не свои, кто их разберет. "Крокодил разевает рот не для того, чтобы зевнуть". Ты бы лучше уехал отсюда. Сам знаешь, резня начнется. Кто скажет, кого надо резать, кого не надо. Всех резать будут. Черная собака, белая собака - все равно собаки. И тебя очень просто могут убить.
      - Ты думаешь? Тогда, я, пожалуй, уеду. Только, как это сделать, пока не знаю. Впрочем, кажется, знаю. Завтра собираю бюро.
      На следующий день Ленька поставил на бюро такие вопросы, которые в Гарме разрешить было нельзя. Требовалась командировка в обком. Ленька заявил, что в Дюшамбе поедет он сам. В тот же день он выписал Камилю путевку в Джиргаталь. Путевка была датирована задним числом.
      Вечером Ленька отправился в Дюшамбе. Он захватил с собой несколько человек, в том числе Рудого и Антона.
      Как условились, Камиль сообщил Гани-Зода, что во время поездки он обнаружил возле Нимичского перевала шайку басмачей - немногочисленную и плохо вооруженную.
      Гани-Зода немедленно созвал свой отряд и вместе с Камилем выехал из города.
      На пути из Гарма в Хаит, возле перевала Нимич раскинулась широкая долина. Она поросла густой травой и низким кустарником. Дикие джейраны спускаются сюда пить воду и лакомиться сочными, молодыми побегами. Узкая тропинка пересекает долину и поднимается на перевал.
      Здесь, посредине долины, стоит столб, окруженный деревянной изгородью. На столбе доска с надписью:
      Погибшим борцам
      в борьбе с басмачеством
      22 апреля 1929 года.
      1. Раджабали Сайфулла - Самарканд.
      2. Умаров Насырджан - Рашидон.
      3. Гани-зода Хаммат - Гарм.
      4. Рахим-зода Абдулахат - Куляб.
      5. Хасан-зода Акбар - персиан.
      6. Яхья-зода Али - Ходжент.
      7. Мухамед-зода Абдуджаббар - Гарм.
      8. Гутовский.
      9. Райхер.
      10. Гайнутдинов Абдулла - Казань.
      Зарастает травой могила, спокойно подходят к ней пугливые тонконогие джейраны, иногда горный козел-киик почешет свой крутой лоб о деревянную ограду. Редкий путник остановится здесь, вытрет потное, усталое лицо и снимет шапку, читая надпись о погибших борцах.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      В ПОИСКАХ РОМАНТИКИ
      Утром Толю привезли в редакцию. Абрам Максимович нежно усадил его на стул и долго терпеливо рассказывал, что вся страна в целом и редакция, в частности, нуждается в культурных, грамотных людях, имеющих склонность к литературе. Товарищ Пенский должен простить его за несколько резкий тон при последнем разговоре, но нервы, он сам понимает... У товарища Пенского, безусловно, есть литературное дарование и вкус, но растрачивать все это на пустые, да, на пустые стишки сейчас - преступление. Эпоха требует от нас совсем другого. Товарищ Пенский должен работать в газете. Его место - в гуще активных участников строительства, а не среди жалких пессимистических воздыхателей на луну. Для начала он пойдет репортером в местный отдел. Потом, когда освоится с работой, получит более ответственный участок. В местном отделе работает очень опытный профессиональный газетчик с большим стажем - Феоктист Модестович Фемовс. Он, правда, несколько пристрастен к алкоголю, но свежая струя, которую, бесспорно, вольет в местный отдел товарищ Пенский, освежит и старого газетчика. Итак, за работу!
      Толя, оглушенный длинным монологом Абрама Максимовича, неожиданно свалившимся на него счастьем, как во сне выполнил все формальности. Он машинально написал заявление, заполнил анкеты, ответил на вопросы. Совершив, таким образом, все таинства обряда посвящения в редакционный мир, Толя, наконец, с трепетом открыл дверь местного отдела. Секретарь редакции подвел его к высокому седеющему человеку с опухшими веками и представил:
      - Вот, Феоктист Модестович, наш новый сотрудник.
      Феоктист Модестович улыбнулся.
      - Очень, очень рад, - сказал он хриплым басом. - Вот ваш стол, отрок, садитесь и творите.
      - Я, собственно, еще не умею творить, - сказал Толя. - Вам со мной придется много повозиться.
      - О, отрок! Что есть творчество? - возгласил Феоктист Модестович и продекламировал:
      Умей творить из самых малых крох,
      Иначе, для чего же ты кудесник?
      Среди людей ты божества наместник
      Так помни, чтоб в словах твоих был бог.
      - Ну, насчет бога это я по старой памяти загнул. - Он улыбнулся и сел к столу.
      "Культурный человек, - подумал Толя, - но со странностями".
      Феоктист Модестович выправил какую-то заметку и попросил Толю отнести ее в машинное бюро. Толя вышел в коридор. Мимо пробегали люди, кричали, читали вслух, спорили. В углу стояла группа репортеров. Рыжий, толстый кричал на весь коридор:
      - Это черт знает что! Я прихожу к ним, а они говорят: "Много вас тут шляется. Опять нас ругать будете! Не дадим сведений". Да я их за это так расчехвостю, - будут знать!
      - Успокойся, Коля, успокойся, - похлопал его по плечу стоявший рядом высокий, худой человек.
      - Нет, это им так не пройдет! Подвал напишу! Их будут судить! продолжал волноваться рыжий.
      Толя открыл дверь машинного бюро, треск машинок вырвался на секунду в коридор и заглушил крик рыжего. Большое количество женщин смутило Толю, но он быстро принял деловой вид, подошел к ближайшей машинистке и протянул ей листок с заметкой. Толя хотел было сказать, что заметку надо срочно перепечатать для местного отдела, но машинистка, не отрывая глаз от работы, кивнула головой - показала на свою соседку.
      Толя протянул бумагу другой машинистке. Та, как и первая, мотнула головой в сторону соседки. С третьей повторилась та же история. Толя разозлился, молча бросил бумажку на столик и выскочил из комнаты.
      - Что, небось, бабы дурачатся? - с улыбкой спросил Феоктист Модестович, когда Толя угрюмо сел за свой стол. - Ничего, отрок, смирись и плюнь.
      До конца рабочего дня Толя не выходил из комнаты. Он следил, как Феоктист Модестович писал, перечеркивал, искал что-то в старых газетах и делал выписки. Иногда Феоктист Модестович вскакивал, комкал исписанную бумагу, бросал ее под стол. Он ходил по комнате, дымя дешевыми зловонными папиросами. Толя, молча, стараясь не шуметь, смотрел на это священнодействие.
      Вспомнив о странной фамилии своего нового патрона, он робко спросил:
      - Феоктист Модестович, кто вы по национальности?
      - А что?
      - Да фамилия у вас не русская - Фемовс. Латышская, что ли, или эстонская?
      - Русская, отрок, русская. Я из духовного звания. И фамилия моя духовная - Всехсвятский. Такой неудобно подписываться. Скажут, дьякон в газете завелся. Вот я и придумал себе новую: сложил первые буквы от имени, отчества и фамилии. Получилось - Фемовс. Двадцать лет так подписываюсь.
      Толя вспомнил, как и он тоже придумывал себе фамилию - Пенский - и сразу почувствовал, что Феоктист Модестович стал ему ближе, понятней.
      Во дворе типографии, против окон редакции ударили в рельс. Рабочий день кончился.
      Феоктист Модестович обнял Пенского за талию и сказал:
      - Пойдем, отрок, ко мне, отпразднуем твое вступление на стезю творцов. - К концу дня он уже говорил Толе "ты".
      Отказаться было неудобно и, хотя Толя предвидел дома очередной скандал за опоздание к обеду, он согласился.
      По дороге они зашли в лавчонку, где Феоктист Модестович купил каких-то закусок и огромную бутыль водки.
      "Неужели все выпьет?" - подумал Толя.
      На базаре взяли репы, соленых огурцов и лепешек. Потом кривыми переулочками пошли к жилищу Феоктиста Модестовича. Это была небольшая, низенькая комнатка с маленьким окном. Когда Толя привык к полумраку, он разглядел в углу широкий матрац, стоящий на кирпичах, рядом - стол, заваленный книгами и бумагами. У двери - ведро с рукомойником. В углу лежала горка мусора.
      Феоктист Модестович локтем сдвинул с края стола бумаги и положил покупки.
      - Садись, отрок. Не брезгуй логовом льва, - пригласил он. Толя посмотрел на матрац, зачем-то потрогал его пальцами и только после этого сел.
      - Богато живете, - похвалил он.
      Феоктист Модестович вскрыл консервную банку и ответил стихами:
      - Не завидуй другу, если друг богаче,
      Если он красивей, если он умней.
      Пусть его достатки, пусть его удачи
      У твоих сандалей не сотрут ремней...
      С последними словами он налил водку в стаканы.
      - Откуда вы знаете столько стихов, - с уважением спросил Толя. - Вы не сами их сочиняете?
      - Отрок! - укоризненно сказал Феоктист Модестович. - Ты опоздал родиться. Я знал этих людей. Я видел их, как вот вижу тебя. Бальмонт, Северянин! Умы эпохи! Ее душа! "Все прошло, как с белых яблонь дым", как сказал поэт позже. Того я не знал, - хвастать не буду. Выпьем.
      - Ну, что вы, разве я столько выпью?! - ужаснулся Толя, но стакан взял.
      Феоктист Модестович пил водку медленно, со вкусом, как пьют горячий чай. Толя разом отхлебнул полстакана и набросился на закуски. Феоктист Модестович выпил стакан, налил второй и чокнулся со своим юным другом, но Толя воздержался. Он вообще пил мало, а сегодня и вовсе не хотел напиваться. Во-первых, ему интересно было поговорить с Феоктистом Модестовичем, во-вторых, водка усилила бы и без того неминуемый скандал в доме. Впрочем, Феоктист Модестович уже не замечал, пьет Толя или нет. Ему было все равно.
      - Вы давно, говорят, работаете в газете, - сказал Толя.
      - Давненько. С 1913. Считай, сколько будет.
      - Раньше интересней было, правда?
      - В каких смыслах?
      - Ну вот репортер, например, гонялся за сенсацией. Он искал выдающихся событий и если находил, то легко мог прославиться. Правда?
      - Прославиться? Прославиться всегда можно.
      - Ну, не скажите. Как сейчас прославишься? Сенсаций нет, а на отчетах о посевной далеко не уедешь.
      - Ты хочешь прославиться, отрок?
      Феоктист Модестович задумался. Он был уже заметно пьян.
      - Слава... - хрипло сказал он. - Славу ищешь, отрок. Славу не ищут. Она сама приходит к нам, когда мы уже не ждем ее. Она падает нам на голову и наше дело - устоять на ногах, не свалиться под ее тяжестью. Я тоже искал славу...
      Я испытал все испытанья,
      Я все познания познал...
      - Почти двадцать лет назад я начал искать славу. Это казалось мне простым и легким делом. Я обнаружу то, чего еще никто не обнаруживал, я сообщу об этом всему миру и вот - я уже славен, я богат. Да, я богат. Вы теперь мечтаете только о славе, а нам тогда требовалось еще и богатство. Потому что слава без денег была пустым звуком.
      Тогда существовал такой закон: хочешь получить хороший кусок - топи своих ближних. Я это делал. Я устранял с дороги всех слабых и робких. Я вылезал наверх. Я все время торчал на виду. Газетка, правда, считалась неважной, прямо скажем, бульварной. Но я пользовался почетом. Меня знали. Меня звали. Я был на ты с великими мира сего...
      А слава не приходила. Больше того. Она уходила от меня. Она бежала от меня. Все происходило как нарочно. Помню, четырнадцатый год. В начале июня я летел с авиатором Янковским на моноплане. Тогда это считалось рискованным делом. Мы благополучно сели на землю. А на следующий день Янковский летел без меня и упал. Случай мелкий, но упади я вместе с ним - ко мне пришла бы слава.
      Расстроенный я уехал в Одессу. В день моего приезда из зверинца вырвался огромный слон "Ямбо". Он разрушил цирк. Вызванные солдаты выпустили в него больше 150 пуль. Слон погиб. Это была сенсация. Утром репортеры отправили в свои редакции телеграммы. А я узнал про слона вечером...
      Слава уходила от меня.
      Началась война. Я, конечно, мог поехать на фронт военным корреспондентом - писать патриотические оды, но подумал, что выиграют от этого одни генералы, а я все равно останусь в тени, как "наш кор." Я не поехал на фронт.
      Это была первая ошибка. В то время вырвались вперед те, кто присылал с фронта сводки, воспоминания лихих поручиков, описания боевых дел Кузьмы Крючкова. Я же давал отчеты о верноподданнических молебнах, благотворительных балах, заседаниях городской думы. Я думал - война продлится не больше двух недель, а она затянулась на три года. Я потерял веру в себя. Мне стало казаться, что я всю жизнь буду писать отчеты о молебнах и балах.
      Зимой шестнадцатого года я влюбился. Безумно влюбился в одну актрису. Ничего особенного. Так себе, заурядная актриска. Я ходил за ней по пятам. Я дежурил до полуночи у театра, чтобы проводить ее. На последние деньги я приносил ей цветы. Я забросил газе ту, перестал появляться в редакции. Меня грозили вы гнать.
      Актриса уехала в Туркестан. Я - за ней. В начале семнадцатого года я попал в Ташкент. Это была вторая ошибка.
      Ташкент в то время жил, как и вся Россия. Газеты целый месяц писали о процессе Болотиной, которая из ревности облила серной кислотой свою соперницу Марцинкевич. В кино показывали "Тайна ночи, или маска сорвана", "Не пожалей жену ближнего твоего", "И сердцем, как куклой играя, он сердце, как куклу разбил". Туркестанский генерал-губернатор Куропаткин устраивал раут в честь пребывающего в Ташкенте его высочества генерал-адъютанта Сеид Асфендиар-Богадур-хана Хивинского. На рауте присутствовало около 270 гостей, в том числе много почетных туземцев. Я говорю с тобой языком газет того времени. Такая была жизнь.
      Я не смог устроиться в редакциях. "Туркестанские ведомости" и "Туркестанский Курьер" оказались для меня закрытыми. Что прикажете делать? А тут еще эта актриса! Я пошел работать в театр суфлером... Окунулся в новую для меня среду.
      Неожиданно грянула революция. Я как-то мало думал о ней. В театре шли все те же водевили, скетчи, оперетки. В соборе с церковной кафедры объявили об отречении Николая от престола, а через день генерал-адъютант Куропаткин приводил к присяге новому правительству войска Ташкентского гарнизона.
      Жизнь суфлера в маленьком провинциальном театрике, ох, никому не пожелаю! Угасла любовь, моя актриса куда-то с кем-то уехала, а я все сидел в своей фанерной будке и подавал реплики бесталанным, часто пьяным актерам. Смотрел я на это, смотрел и сам запил... Теперь я вспоминал о славе, только хлебнув лишнюю стопку. Да и к чему мне слава? Время голодное, тревожное. С утра надо стараться дожить до вечера...
      Весь мир потрясла Октябрьская революция, началась война. Не та, что три года гремела где-то далеко, на западе, а новая - под стенами Ташкента, в его садах, на улицах. Мой театрик рассыпался, я остался без места. Некоторое время я грустил о растраченной молодости, даже всплакнул за бутылкой самогона, а потом пошел служить. Нужно было питаться, чтобы жить, - а умирать не хотелось. Я служил стрелочником на трамвайной линии, продавцом в булочной. Куда только не бросает человека судьба?
      А в двадцать пятом году я случайно снова попал в редакцию. Вспомнил прошлое, хотел пофорсить большим стажем, опытом. Не вышло! Новые люди, новые требования. Я притих. Окончательно. В большие дела не лезу. Держат меня, терпят - и за то спасибо. Большего не желаю и ни о чем не мечтаю. А слава? Что слава? Понадобится - сама придет...
      Феоктист Модестович допил оставшуюся водку и, ничем не закусив, повалился на матрац.
      - Теперь другое время, - возразил Толя. - Сейчас слава сама не ходит. Ее надо хватать за хвост.
      - Что ж, хватай! Авось поймаешь, - Феоктист Модестович пьяно усмехнулся.
      - И ухвачу! - с задором крикнул Толя. - Она от меня не уйдет.
      Феоктист Модестович лежал на матраце безответно. Но вдруг он вскочил, как ужаленный, подошел к окошку и стал громко декламировать:
      Распахните все рамы у меня на террасе,
      Распахните все рамы
      Истомило предгрозье. Я совсем задыхаюсь,
      Я совсем изнемог.
      Надоели мне лица. Надоели мне фразы,
      Надоели мне драмы.
      Уходите подальше, не тревожьте. Все двери
      Я запру на замок...
      - Ну и, пожалуйста, ну и уйду, - обиженно сказал Толя, направляясь к двери.
      - Дурак! Это же Северянин.
      - А мне все равно Северянин или не Северянин! - бросил Толя и вышел на улицу. Пьяный Феоктист Модестович действовал угнетающе и к тому же было поздно, а дома еще ждали неприятности.
      Утром Феоктист Модестович явился на работу злой и молчаливый. Угрюмо поздоровался с Толей. До полудня бесцельно слонялся по редакции. В полдень сбегал на угол с ларек, выпил там два стакана красного вина и вернулся в редакцию веселый и добрый.
      - Ну, отроче, пора браться за работу! - заявил он и предложил Толе идти в город за материалом.
      - Хватай все, что лежит, - напутствовал он Толю, - пожар, грабеж, строительство родильного дома, растрата в магазине, гвозди в хлебе - для нас все годится. Мы ведь - местный отдел. Тем и кормимся.
      Толя сунул в карман бумагу, очинил карандаш и пошел. Теперь город показался ему совсем не таким, каким он привык его видеть до сих пор. Каждое происшествие, каждый дом, каждую улицу он теперь рассматривал, как материал для заметок в местный отдел Толя проходил мимо законченных недавно зданий и жалел, что они уже выстроены. Если бы их только начинали строить, можно было дать заметку. Возле магазинов Толя невольно замедлял шаг, будто ждал, не выбежит ли оттуда растратчик-кассир, преследуемый милицией. Вот материал для заметки! Или вот, например, если бы этот усатый армянин, что проходит сейчас мимо, оказался главарем шайки грабителей, обокравших базу Таджикторга, Толя сразу бы вернулся в редакцию с сенсационным материалом. Но усатый армянин был, наверно, только агентом по снабжению.
      Усталый и вспотевший Толя пришел на базар. Возле небольшого магазина толпились женщины. На дверях магазина висел замок.
      - Вот он, материал! - обрадовался Толя. - Женщины не станут зря стоять на солнцепеке.
      Он медленно подошел к толпе и равнодушным голосом спросил у какой-то старушки:
      - Что здесь случилось, мамаша?
      Старушка посмотрела на него снизу вверх и ответила:
      - Говорят, примусы пришли!
      - Неужели примусы? - удивился Толя.
      - Да как же, милый! Сколько ждем, а их все нет. А нынче, говорят, выбросят.
      Запахло материалом. Толя решительно выпрямился и отправился искать черный ход в магазин.
      На дворе возле ящиков возился человек в сером халате.
      - Послушайте, - начал Толя, - говорят, примусы пришли?
      - А тебе что? - недружелюбно спросил человек.
      - Я из редакции, - заявил Толя с достоинством. - Зашел к вам узнать, пришли примусы или нет?
      - Ну, пришли. Вам сколько?
      Толя смутился.
      - Мне, собственно, они не нужны...
      - Ну, а не нужны, нечего зря говорить. Видишь, человек занят.
      Толя вынул из кармана бумагу и карандаш.
      - Какой у вас номер магазина? - спросил он, приготовившись записывать. Человек в халате испугался. Он выпрямился, вытер руки полой халата и любезно улыбнулся.
      - Вы, пожалуйста, не сердитесь. Понимаете, наше дело такое. Видите, баб сколько наперло? Номер наш шестой.
      - Когда прибыли примусы?
      - Сегодня. Сейчас начнем продавать.
      - Почем?
      Человек в халате назвал цифру. Толя вежливо поблагодарил и ушел. Это, конечно, не ограбление банка, но для первого раза можно написать и о примусах.
      В редакции Толя быстро написал заметку, перечитал ее и решил, что она выглядит слишком легковесно. Тогда он расширил ее, переписал. Получилась статья на двух страницах.
      Феоктист Модестович прочитал Толино сочинение, улыбнулся, взял перо и начал черкать. Автор мрачно смотрел, как из статьи вылетала одна строчка за другой. От двух страниц уцелели только три строчки.
      После правки заметка выглядела так: "В магазин Таджикторга № 6 сегодня прибыла большая партия высококачественных примусов. Потребности населения будут полностью удовлетворены".
      - Ты хорошо проверил? - спросил Феоктист Модестович. - На всех хватит?
      - Ну еще бы! Я сам смотрел, - уверенно заявил Толя. - А как подписать?
      - Подпиши "А.П.", что ли, - посоветовал Феоктист Модестович.
      - На следующий день Толя, развернув свежий номер газеты, первым делом стал искать свою заметку. Она красовалась возле объявлений и буквы "А.П." стояли на надлежащем месте.
      Все шло прекрасно, Толя уже собирался идти за материалом, как вдруг Феоктиста Модестовича вызвали к редактору. Вернулся он красный и злой.
      - Ну и делов ты наделал, отрок! - набросился он на Толю. - Примусы! Примусы! Всего-то их было четыре штуки, а из-за твоей заметки с утра у магазина собралась огромная толпа домохозяек. Да и я виноват - не проверил. Эх, ты, искатель славы! - Феоктист Модестович отвернулся и начал быстро писать. Толя почувствовал себя очень плохо.
      Снова он целыми днями блуждал по городу в поисках выдающихся событий, а когда возвращался в редакцию - получал от Феоктиста Модестовича задания писать о торговле ларьков, о поливке улиц, об очистке арыков, об уличных фонарях. В конце концов, он научился коротко в трех-четырехстрочных заметках отражать будничную жизнь города. Это было совсем не то, о чем он мечтал, к чему стремился. Слава была так же далека от него, как и раньше, когда он работал секретарем в Доме дехканина. Где ж она, эта слава? Как найти ее?
      Толя бродил по городу в поисках материала, заходил в чайханы, толкался на базарах, сталкивался с разными людьми. Однажды он попал в опиекурильню, побывал в двух "малинах", куда сносились краденые вещи. Но об этом заметки не напишешь, об этом надо сообщать в милицию. Событий не было, слава не приходила.
      А редакция жила своей жизнью. Утром печатали и правили вчерашний материал. Днем из типографии приносили еще сырые гранки. Близорукий корректор Степка, ругаясь и отплевываясь, исправлял бесчисленные ошибки наборщиков. Редактор бесконечно задерживал передовую. По комнатам носился секретарь, возмущаясь тем, что метранпаж опять куда-то пропал.
      Иногда приезжал из района кто-нибудь из специальных корреспондентов. И тогда в коридоре становилось шумно. Раздавались приветствия, поцелуи, вопросы, будто спецкор вернулся, по-меньшей мере, из экспедиции за полярный круг. Корреспонденты приезжали загорелые, обветренные, привозили кучу новостей, разные безделушки - в подарок друзьям. Газета целую неделю печатала материалы о районе, из которого приехал корреспондент. Все эти дни приехавший был героем в редакции. Ему улыбались, предсказывали блестящую будущность, приглашали на домашние вечеринки.
      Толя завидовал этим людям. В районе, казалось ему, он сразу нашел бы то, что тщетно искал в городе. Горы, тугаи, бурные реки хранили замечательные, еще никем не открытые тайны. Если бы Толе удалось туда попасть, к нему, наконец, пришла бы слава. В горах скрывались шайки басмачей, в камышах таились свирепые тигры, в кишлаках жили чудесные красавицы, которых надо было от кого-то спасать, привозить в город, приобщать к культуре...
      Разве можно все это сравнить с городом, где - прямые улицы, милиционеры на углах, электрический свет? Нет, только в горах, только там, где еще осталась экзотика, можно найти славу! Толя запоем читал Киплинга, Джека Лондона, и ему казалось, что стоит выехать за черту города, как начнется жизнь, описанная в этих увлекательных книгах.
      Когда Толя сказал Феоктисту Модестовичу о своем желании поехать в район, тот рассмеялся.
      - Что, вшей покормить захотел? Вряд ли удастся. Ищи, отрок, славу в городе.
      Феоктист Модестович взял со стола какой-то конверт и запел:
      Она мне прислала письмо голубое,
      Письмо голубое прислала она...
      Потом он распечатал конверт, прочитал бумажку и сразу скривился.
      Но я не поеду ни завтра, ни в среду,
      Ни завтра, ни в среду ответ не пошлю.
      - Как тебе нравится? - обратился он к Толе. - Повестка. От следователя. "По поводу буйства в пьяном виде, учиненного вами на базаре". Но...
      Я ей не отвечу, я к ней не поеду.
      Она опоздала! Другую люблю...
      - закончил он и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
      Толя пошел к редактору. Абрам Максимович встретил его довольно сухо. Теперь Пенский был сотрудником газеты, а редактор считал своим долгом сурово разговаривать с подчиненными.
      Абрам Максимович выслушал просьбу Толи о командировке в район и сказал, что подумает об этом. Но людей и здесь не хватает, работы и в редакции очень много. Толя должен писать побольше, получше узнать жизнь города. А поехать в район он всегда успеет.
      Толя ушел от редактора грустный и разочарованный. "Опять примусы"... с горечью подумал он и весь день бесцельно шатался по городу.
      Через неделю его вызвал к себе Абрам Максимович. Он был задумчив и разговаривал без обычного крика.
      - Вы, кажется, хотели ехать в район? - спросил редактор.
      Толя даже покраснел.
      - Да, - ответил он.
      - Я могу предложить вам одну поездочку. Район дальний, но работа интересная. Нужно побывать в нескольких совхозах. Хотите?
      - Хочу! - радостно ответил Толя.
      - Завтра и выедете, - решил Абрам Максимович.
      Толя целый день носился, как одержимый, по редакции. У одного он одалживал полевую сумку, у другого бинокль, у третьего - очки от пыли. Ему писали длинные мандаты и удостоверения. Он взял в бухгалтерии аванс на дорогу, записал в карманный словарик таджикские слова первой необходимости, со всеми попрощался.
      Закончив все дела в редакции, Пенский побежал в караван-сарай подбирать коня подешевле и поспокойней. После долгих поисков и сомнений он выбрал красивого вороного коня.
      Поздно вечером, усталый и голодный, он пришел домой. Жена сердито подала на стол тарелку супа и легла спать. Толя поел, поставил на керосинку чайник и сел писать письмо матери. Хотелось написать о многом. О том, что, наконец, он нашел для себя интересное дело. О том, что скоро он будет знаменит и слава о нем дойдет и до их маленького города. Мама еще услышит о нем, о ее Толе. И это будет скоро, скоро... Незаметно для себя Толя задремал, положив голову на стол. Проснулся он от какого-то внутреннего толчка. Чай уже давно кипел на керосинке Толя положил недописанное письмо в записную книжку - он допишет его, когда вернется из командировки.
      Утром чуть свет Толя, обвешанный сумками и ремнями, пришел в караван-сарай. Конь стоял уже оседланный. Неумело взобравшись в седло, Толя выехал из ворот.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      ДАЙТЕ РУКУ, ДРУЗЬЯ!
      Проснулся Виктор от резкого света. Он приподнялся. Неподалеку стояла зажженная лампа. Машина постель лежала в углу, сбитая в кучу. Посредине комнаты стояла большая лужа. С потолка непрерывно капала вода, взбивая в луже пузыри, которые тут же лопались. У двери стояла Маша в гимнастерке и юбке и выжимала сорочку. За стенами хлестал дождь.
      - Что случилось? - встревоженно спросил Виктор.
      Маша улыбнулась.
      - Вот видишь, наводнение. Я так крепко спала, что не почувствовала, как вся промокла. До нитки.
      Виктор встал, отодвинул дальше в угол мокрую Машину постель. Затем он прокопал ножом маленькую канавку у двери, под порог. Вода из лужи потекла на улицу. Только теперь он заметил, что Маша дрожит. Он взял ее мокрую, холодную руку. Острое чувство жалости охватило его.
      - Замерзла? - спросил Виктор.
      Девушка кивнула головой.
      - Замерзла. Зуб на зуб не попадает.
      - Бросай свою рубаху. Иди грейся.
      Маша встряхнула сорочку и бросила в угол на одеяла. Потом легла на постель Виктора и сжалась в клубок.
      - Вот не было печали. Не хватает только заболеть здесь... - прошептала она.
      Виктор старательно укрыл Машу, но девушка никак не могла согреться. Тогда Виктор лег вместе с ней. Он обнял ее и крепко прижал к себе. Сердце забилось часто, гулко. Виктору хотелось все свое тепло передать Маше. Наконец, девушка перестала дрожать. Виктор услышал ее ровное дыхание. Она задремала. А Виктор до рассвета так и не смог заснуть.
      Утром он встал с головной болью. Тихо, стараясь не разбудить Машу, Виктор вскипятил чай, приготовил завтрак, написал ей, что постарается вернуться пораньше, и уехал в кишлак Донг.
      Холодный, порывистый ветер бил в лицо. Стыли руки, державшие повод. Недалеко от Донга Виктор встретил доктора Хлопакова. Они долго разговаривали, и только когда Виктор собрался ехать дальше, Хлопаков вспомнил о письме, которое со вчерашнего дня возил с собой. Виктор узнал почерк Жорки Бахметьева. Длинно и обстоятельно описывал он все происшествия со времени отъезда Виктора из Дюшамбе. Он также писал об исключении Гулям-Али из комсомола, давнишняя ненависть Жорки к Камилю Салимову прорывалась в письме в крепких выражениях.
      Виктор был поражен. Он хорошо знал Гулям-Али. Совсем недавно его, как лучшего секретаря ячейки в городе, выдвинули на работу в орготдел ЦИК'а. Как горячо он взялся за дело! Он бывал и на предприятиях, и в учреждениях, в кишлаках, на полях - везде, где люди работали и нуждались в его совете, в его помощи. И вдруг Гулям-Али - враг. Нет, этого не может быть. Чем больше Виктор думал об этом, тем сильнее крепло в нем убеждение, что Гулям непричастен к страшным преступлениям, которые он наблюдал в последнее время. Виктор вспомнил рассказы Игната о Камиле Салимове, о Гарме. Ну а как же Ленька? Неужели он не видит, что творится в округе, какие люди его окружают? А вдруг и сам Ленька... Нет, нет, этого не может быть!..
      Виктор не заметил, как добрался до первых построек Донга. Возле столовой он устало слез с коня. Здесь уже раздали обед, и возле тлеющих очагов сидели люди. Виктор присел тут же, вытянув застывшие от долгого пути ноги. Люди продолжали монотонный и нескончаемый разговор о еде, о топливе, об одеялах.
      Вскоре все разошлись. У очага остался лишь старик с длинной свалявшейся бородой. Он уныло сидел, поджав под себя ноги, и палочкой помешивал потухшие угли. Иногда он пытался раздуть огонь, тогда лицо его краснело, воспаленно блестели глаза.
      Виктор осторожно завел с ним разговор о переселенцах. Он рассказал старику все, что слышал вчера от Маши. Старик сидел, не шевелясь, лицо его оставалось бесстрастным.
      - Большой начальник! - тихо сказал он. - Послушайте речь глупого старика. Когда в доме курица кричит, как петух, она предсказывает несчастье. Курица трижды кричала петухом там, у нас в горах, в Каратегине. Потом приехали большие люди и велели нам идти сюда, в долину. Как мы жили там? Жирную пищу мы видели во сне, светильник с маслом - в мечети. Мы послушались и пошли вниз. Да видно, как говорится, осел и в Мекку сходит, а чистым не будет. Что увидели мы здесь? Погиб скот, умирают дети, болеют женщины. Верно, что для несчастного вся земля в ямах...
      Старик печально склонил голову и медленно помешал палочкой остывающие угли.
      - Разгадай загадку, начальник, - снова сказал он. - Что это такое: ты ее не ешь, а она тебя ест?
      Виктор подумал и отрицательно покачал головой.
      - Не знаю.
      - Земля, - ответил старик и чуть улыбнулся. - Земля. Она ест нас.
      Старик замолчал. Пришлось снова издалека начинать разговор о санитарном отряде, о докторе Хлопакове, о работающих в отряде людях. Под конец Виктор спросил о завхозе Садыкове.
      - Садыков? - оживился старик. - Ремесло отца наследуется сыновьями. Его отец был караулбеги в Больджуане. Не верь ему, начальник. Он не Садыков.
      Старик хотел сказать еще что-то, но, услышав шаги, замолчал. К очагу подошел Садыков. Он склонился к Виктору и сказал:
      - Конь ваш оседлан, начальник.
      Сразу вспомнив о больной Маше, Виктор встал и сказал старику, что приедет завтра утром.
      Когда он выехал из Донга, пошел снег. Крупными пушистыми хлопьями падал он на черную землю, налипал на брови, ресницы, забивался за воротник шинели. Все исчезло в мутной кипящей мгле. Виктор отпустил повод, и конь, каким-то чутьем распознавая дорогу, стал медленно продвигаться вперед.
      Виктор думал о старике. Завтра же надо поговорить с ним начистоту. Пусть скажет все, что знает, а знает он, видимо, много.
      Вдали уже мелькали огоньки Юлдуза. Скоро Виктор увидит Машу. Как она там? Что с ней? Ночь, холод... Как он мог так надолго бросить ее одну? Его сердце тревожно забилось.
      В этот момент что-то громко хлопнуло позади. Конь вздрогнул и сразу перешел в галоп. Виктор схватился за луку и еле удержался в седле. Только проскакав минут пять, он понял, что это был выстрел. "Что за черт! выругался он вслух. - Этого еще не хватало!" Но возвращаться назад и искать стрелявшего не было смысла - он уже, наверняка, скрылся.
      Дома он застал доктора Хлопакова и сестру Зою. Они сидели возле метавшейся в бреду Маши. Виктор тревожно взглянул на доктора. Тот покачал головой и тихо сказал:
      - Думаю, воспаление легких.
      Виктор тяжело опустился на одеяло.
      - Что же делать, доктор? - растерянно спросил он.
      - В больницу надо. Здесь мы ее погубим. - Доктор сел рядом с Виктором. - Но больница в Пархаре не достроена, ты сам видел. Крыша еле покрыта. Окна без стекол. Не знаю, есть ли двери. Простудим больную. Прямо скажу, положение скверное...
      Виктор печально посмотрел на Машу. Щеки ее пылали. Она поминутно сдергивала с груди одеяло и разбрасывала руки. Зоя терпеливо укрывала больную, прятала ее руки под одеяло.
      - Что же делать? Что делать? - шептал Виктор и мучительно напрягал мозг в поисках выхода.
      Доктор поднялся.
      - Не тужи, дружище. Завтра утром отвезем ее в больницу. Все-таки лучше, чем здесь...
      Хлопаков ушел к себе, оставив с больной медсестру Зоя и Виктор, сменяя друг друга, всю ночь дежурили у постели Маши.
      Утром доктор привел четырех санитаров. Больную осторожно положили на носилки и понесли в Пархар. Хлопаков послал Виктора вперед - приготовить палату. В больнице Виктора встретил врач - молодой человек, только что окончивший медицинский институт. Они забили досками окно в палате, завесили его одеялом, втащили койку. Молодой врач с волнением ждал первую больную в своей еще не открытой больнице...
      Машу положили на койку, укрыли тремя ватными одеялами. Кто-то притащил заржавленную железную печку, которую тут же затопили. В палате стало дымно, но тепло.
      Больничный врач тихо поговорил с Хлопаковым, затем подошел к Виктору.
      - Послушайте, товарищ, вы не можете перевезти больную в Куляб? Кравченко ее быстро на ноги поставит. Там прекрасная больница.
      Виктор уже сам думал об этом и поэтому сразу же согласился.
      - Каким образом вы ее перевезете? - спросил врач.
      - На бричке, конечно... Настелим одеял... - начал было Виктор, но врач перебил его.
      - Нет, нет! Это невозможно. Малейшая тряска убьёт ее. Придумайте что-нибудь другое.
      Виктор, грустный и подавленный, ушел из больницы. Он бесцельно походил по площади, где раз в неделю собирался базар, потом зашел в ошхану, съел там какой-то обильно наперченный суп и решительно зашагал на погранзаставу. Отсюда можно было передавать телефонограммы в Дюшамбе. Он написал Жорке Бахметьеву: "У Маши воспаление легких. Необходимо перевезти в кулябскую больницу. Вопрос о бричках отпадает. Всякая тряска грозит смертью. Что делать - не знаю. Виктор".
      Потом он поехал в Донг.
      В дороге опять вспомнилось письмо Жорки. Гуляма исключили из комсомола, он оказался врагом. Нет, Виктор в это не верил! Нет! Сейчас он поговорит со стариком, выяснит, как их переселяли, кто переселял. Старик много знает, надо только к нему подойти, чтобы он все рассказал. Нужно снять с Гуляма обвинение.
      В кишлаке Виктор подъехал к столовой и, не слезая с коня, спросил, где найти старика. Повар как-то боком посмотрел на Виктора и усмехнулся в усы. Потом скорчил печальное лицо и сказал:
      - Старик умер ночью, начальник.
      Виктор непонимающе посмотрел на повара и слез с коня.
      - Как умер? Ведь он был совсем здоров?
      - Каждый день умирают люди, начальник. Болезнь.
      К ним подошел Садыков. У него тоже был скорбный вид. Виктор обратился к нему:
      - Где старик?
      - Умер старик, - грустно ответил Садыков. - Ах, какой хороший старик был! Я думал, он еще много лет проживет.
      - Отчего он умер? - спросил Виктор.
      - Каждый день умирают люди, - повторил Садыков слова повара. - Отчего они умирают? Это доктора знают, начальник.
      - Веди меня к нему! - приказал Виктор. - Покажи.
      - Как покажи? - удивился Садыков. - Мы его уже похоронили. Сами знаете, начальник, мусульманский закон такой: как умер - сразу же и хоронят.
      - Когда же он умер? Я вечером с ним разговаривал.
      - На рассвете, начальник, на рассвете. Ох, как много людей умирает...
      - Где его похоронили?
      Садыков махнул рукой в сторону кишлачного кладбища.
      Виктор сел на коня и молча выехал из кишлака. Он решил взять Хлопакова и вернуться обратно. Они выроют труп старика и определят причину его смерти.
      К вечеру Виктор и врач прискакали в Донг. Садыков повел их на кладбище и указал на десяток свежих могильных холмиков.
      - Вот здесь где-то...
      Начали разрывать одну из могил. Всего на глубине одного метра обнаружили твердый грунт. Мертвеца не было. Могила оказалась ложной. Виктор посмотрел на Хлопакова.
      - Лавочка, - тихо сказал врач. - Все эти могилы липовые. - Старика не здесь зарыли.
      - Да-а, - протянул Виктор, - замели следы. Едем домой.
      Виктор спал в пустой, осиротевшей комнате. Сны были путаные, тревожные - Маша. Старик. Гулям-Али.
      Утром, когда он сидел у постели разметавшейся в бреду Маши, принесли телефонограмму. Из обкома лаконично сообщали, что Виктора вызывают в столицу. Он вспомнил о Гулям-Али и снова поехал в Донг. Там Виктор долго сидел в столовой, ходил по дворам, расспрашивал, но толку не добился. Люди испуганно отмалчивались или отговаривались незнанием. Смерть старика, видимо, всех напугала. Садыков льстиво улыбался, кланялся и старался услужить чем-нибудь. Только повар по-прежнему нагло смотрел на Виктора и усмехался в усы.
      - Басмач, определенно басмач, - решил Виктор. В тот же день он уехал из кишлака.
      Утром, когда Виктор входил в больницу, до него донеслись из комнаты доктора громкие, удивительно знакомые голоса. Он бросился вперед, распахнул дверь. В комнате сидели Жорка Бахметьев, рябоватый Рахимов, Ушмотьев из горкома и худенький, бледный Азимов. После первых восторгов встречи Жорка сказал, что они приехали выручать Машу из беды. Азимов, по решению обкома, останется здесь вместо Виктора, а остальные - помогут ему вывезти Машу из Пархара.
      Комсомольцы пригласили больничного врача и устроили совещание. Все единодушно решили, что единственное спасение для Маши - кулябская больница. Везти ее туда нельзя - значит, надо нести. За день Виктор познакомит Азимова с работой, а завтра - выйдут в Куляб.
      В кишлак поехали все вместе. По дороге Виктор рассказал друзьям историю убийства старика. В Донге остановились отдохнуть и перекусить. Садыков засуетился, принес чайник с чаем, изюм и лепешки, затем скромно сел в уголок.
      После чая Рахимов предложил Виктору и Жорке пройтись по кишлаку. На улице Рахимов заговорил:
      - Старик правду сказал. Это не Садыков. Я его знаю.
      - Как не Садыков? - удивился Жорка.
      - Я ведь больджуанский - всех там знаю. Это сын нашего караул-беги Иноятбека. Я мальчишкой был, когда он ушел к басмачам. В двадцать третьем году он вырезал половину Больджуана. С тех пор я не видел его.
      - Арестовать! - предложил Жорка.
      - В кишлаке этого делать нельзя. Его джигиты нас перережут. У него здесь своя братия подкармливается, - сказал Виктор.
      - Правильно, - согласился Рахимов.
      - Как же быть? - спросил Жорка.
      - Давайте сделаем так, - сказал Виктор. - Я назначу его завхозом нашей группы, которая будет переносить Машу. Так мы доведем его до Куляба. А там сдадим, куда следует.
      Все согласились.
      Вернувшись в столовую, Виктор объявил Садыкову о новом назначении. Садыков остался доволен - он увидел в этом доверие к нему.
      Утром Машу, закутанную в одеяла, осторожно положили на широкие, удобные носилки. День выдался солнечный, теплый. Кое-где в тени белели пятна нестаявшего снега. На черной дымящейся дороге копались прилетевшие с севера на зимовку грачи.
      Друзья осторожно шли с носилками, чтобы не беспокоить больную. Маша вскоре заснула, убаюканная мерным движением. Жора вполголоса рассказывал какую-то длинную, как дорога, историю. Он шагал позади, рядом с Виктором они были одного роста. Впереди шли Рахимов и Ушмотьев. Садыков ушел далеко вперед. Его услали к переправе подготовить ночлег.
      Тропа вилась в нескончаемых тугаях. Непроходимые камыши стояли с двух сторон. Высохшие желтые стебли качались и шумели от ветра. Шли долго, не останавливаясь. Только раз присели покурить. Когда отдыхали, проснулась Маша, и Виктор напоил ее молоком.
      Ночевали в будке каючников на берегу реки. У Маши снова поднялась температура, она начала бредить. Виктор проклинал затею с переноской, хотел возвращаться назад, но Жора заявил, что скорее умрет, чем понесет Машу в Пархар. Утром переплыли на каюке через маленькую, но бурную речку и двинулись дальше.
      За рекой дорога стала подниматься в гору. Погода испортилась. Небо затянуло темными тучами. Поднялся холодный ветер. Виктор снял шинель и укрыл Машу.
      - Брось, - сказал Жора, - простудишься. Что, думаешь, и тебя понесем?
      Друзья устали. Они с трудом преодолевали подъем. Через полчаса Жора снял с себя кожаную куртку и положил ее на носилки. Холодный ветер приятно освежал тело. Бахметьев посмотрел на Ушмотьева - измученного, потного, усталого и запел сочным, звонким голосом:
      К Баба-Таг горам
      Путь далек лежит,
      У Хазрет-Баба
      Командир убит.
      Все знали эту старую красноармейскую песню. С ней лихие кавалеристы шли в атаку на басмаческие банды, ее пели перед началом комсомольских собраний или по вечерам, когда возвращались с занятий в кружках.
      Полк второй там вел
      С басмачами бой,
      Там погиб Савко,
      Командир-герой.
      Пели все - Виктор, Рахимов, Ушмотьев. Даже Маша слабо улыбалась и шевелила губами.
      Не щадил врагов
      Наш герой в бою,
      За народ родной
      Отдал жизнь свою.
      С песней идти стало как будто легче. Пошли быстрее, незаметно взобрались на перевал. Здесь укрыли Машу от ветра и немного отдохнули. Потом поменялись местами: высокие пошли впереди. Спуск оказался совсем легким. Шли быстро, споро. Садыков попытался было помочь нести носилки и долго уговаривал Ушмотьева смениться. Но тот отказался от его услуг.
      В сумерках спустились в долину. Совсем близко катил свои коричневые воды Пяндж. По ту сторону реки, в туманной дымке чужой страны высились белые громады Гималаев. На крутом берегу будто кем-то рассыпанные стояли юрты кишлак Курбан-Шиит. Здесь жили полукочевники-скотоводы. Кишлак готовился ко сну. Женщины доили коров и коз, босоногие мальчишки скакали на неоседланных конях - сгоняли скот на ночлег.
      На пришельцев никто не обратил внимания. Только огромные, лохматые волкодавы встретили их неистовым лаем. Друзья поставили носилки возле придорожной чайханы. Садыков пошел договариваться с хозяином чайханы, толстым татарином, о ночлеге и ужине. Смуглый мальчишка - сын хозяина сливал Виктору на руки воду из медного кувшина и опасливо глядел на укрытую одеялами девушку на носилках. Маша шутливо хмурила брови и дико вращала зрачками. Мальчишка испугался и чуть не выронил кувшин. Маша рассмеялась, сбросила все одеяла и, усевшись на носилках, решительно заявила, что она уже выздоровела.
      Все спали в сырой, пропахшей дымом землянке чайханы. В сандале, чуть видные под пеплом, тлели угли. Садыков, где-то пропадавший весь вечер, улегся у входа.
      Ночью Виктор проснулся от щемящего чувства тревоги. Тихо, чтобы никого не разбудить, он вышел из землянки. Ночь была светлая и холодная. Из-за темных гребней гор поднималась полная луна. Холодным металлическим блеском отливала поверхность реки. Немые, неподвижные, похожие на стога сена, стояли юрты Курбан-Шиита.
      Неподалеку, за ближней юртой, Виктор услышал тихие голоса. Он осторожно приблизился. За юртой, освещенные ярким светом луны, стояли два человека. Садыкова он узнал сразу, другого - видел в первый раз. Это был невысокий коренастый человек в чалме с длинным концом, спадающим на спину. Такие чалмы носили по ту сторону реки... Человек держал за повод двух оседланных коней.
      Виктор кашлянул и вышел на освещенное луной место. Садыков отшатнулся и замер.
      - Не спится что-то, - Виктор зевнул. - А ты, Садыков, что тут делаешь?
      Садыков судорожно сжимал и разжимал кулаки. Он растерялся. Виктор помог.
      - Лошадей нанимаешь на завтра, что ли?
      - Да, да, начальник, лошадей! - обрадовался Садыков. - Нанимаю лошадей. Завтра дорога трудная, я подумал - надо помочь товарищам.
      - Так почему же только двух? Ты бы уж на всех нанимал.
      Садыков молчал.
      - А, понимаю, - Виктор улыбнулся. - Молодец! Ты хочешь носилки привязать к коням. Хорошая мысль.
      - Вот-вот! Я так и хотел сделать, начальник. Носилки на плечах нести тяжело. Пускай лучше кони несут. Правильно?
      - Верно. Только зачем этим ночью заниматься? Тебе отдохнуть надо, Садыков. Скажи твоему приятелю, пусть утром приходит.
      Виктор обнял Садыкова за талию и, улыбаясь, повлек к землянке. В кармане у завхоза он нащупал револьвер.
      - Пойдем, пойдем. Поспи немного, отдохни. Ты, брат, и так устал за дорогу.
      Садыков мрачно нагнул голову, но пошел. Он снова улегся у двери. Виктор не спал. Он покашливал, поворачивался с боку на бок, шумно поправлял шинель - давал Садыкову понять, что не спит.
      Утром напились чаю и двинулись вперед. Это был последний переход до Куляба. Маша чувствовала себя почти здоровой. На щеках у нее появился румянец, она хотела есть, часто улыбалась.
      Настроение у друзей поднялось. Они шутили, смеялись. А когда Виктор, воспользовавшись тем, что Садыков ушел далеко вперед, рассказал о своем ночном приключении, хохотали так, что пришлось поставить носилки на землю.
      С трудом перебрались вброд через речонку у Пайтука. Здесь остановились, позавтракали, Виктор похвалил Садыкова за хорошую организацию перехода. Садыков кланялся, улыбался, благодарил и прятал мрачные огоньки в глазах.
      Вечером пришли в Куляб. В сумерках добрались до больницы. На крыльцо выбежал встревоженный доктор Кравченко. Машу окружили сиделки и сестры, забрали у друзей носилки. Рахимов вызвал милицию и Садыкова задержали. Утром доктор Кравченко заявил, что состояние Маши прекрасное: ей очень помогла прогулка по свежему воздуху. Сейчас она вне опасности. Ей нужно хорошо отдохнуть и окрепнуть. Оставив Машу на попечение доктора Кравченко, друзья выехали в Дюшамбе.
      Через месяц в столицу приехала Маша. Она поправилась, порозовела. В комнате Виктора снова собрались друзья. Немного выпили, вспомнили славное путешествие из Пархара в Куляб, пели старые комсомольские песни и в первый раз при всех Виктор, красный от смущения, крепко поцеловал Машу в губы.
      Однажды Виктору принесли в кабинет толстый пакет из Наркомзема. Он вынул из конверта несколько листков мелко исписанной бумаги и узнал почерк Николая. Лиловые чернила расползались по листкам, бумага была в пятнах и подтеках. Виктор отодвинул в сторону бумаги и взялся за письмо.
      "Дорогой друг мой, Виктор! - прочел он. - Ты, наверно, удивишься, когда получишь от меня письмо. Но в эту страшную минуту я никому, кроме тебя, не могу писать. Да, пожалуй, больше и некому. Прочитай письмо до конца, каким бы сумбурным оно тебе ни показалось.
      Это мое последнее письмо.
      Не знаю, когда оно дойдет до тебя. Я забрался в глухой угол, куда почта заглядывает не чаще одного раза в месяц. Представь себе этот Саидон чудесные просторы, заросшие камышом, где первый плуг посевной пойдет прямо по следам тигров.
      Впрочем, все это шутки, к тому же - горькие. А если говорить всерьёз, Саидон - кишлак, в котором я торчу уже два месяца, - это кучка полуразвалившихся глинобитных мазанок, меж которыми свободно гуляют горные ветры, на единственной улице - липкая, густая желтая грязь, долгие дождливые ночи, черные, как мои мысли.
      Я хожу по унылому кишлаку, смотрю вокруг себя. Вот она, страна моей мечты!
      Да, я мечтал! Мечты согревали мое печальное детство. Часами сидел я, бывало, на чердаке нашего старого дома, закрыв глаза, не шевелясь. Я мечтал. Забитый, одинокий мальчик, я жил только в это блаженное время.
      Я рос без друзей, без ласковых слов и улыбок. Мальчишкой, вытирая слезы обиды, я мечтал о мести. Страшные планы возникали в моем воображении. Я жег, громил, убивал, мстил всему миру за то, что я некрасивый, забитый, угрюмый.
      Я рос, и вместе со мной изменялись мои мечты. Я начал мечтать о богатстве, о власти. Я смотрел на витрины магазинов (шли первые годы НЭП'а), и мне хотелось разбить стекло и взять все, что там сияло, радовало, соблазняло. Я заглядывался на проходивших мимо девушек, они не обращали на меня внимания, а мне хотелось, чтобы они любили меня. Для этого надо быть сильным и богатым - так думал я тогда.
      Я набросился на колониальные романы. И вот мне стало казаться, что я такой же смелый, с твердой волей человек, как и те, которые открывали новые земли, охотились на хищных зверей, убивали своих соперников, покоряли народы и становились королями диких племен. Я мечтал об экзотических странах, о ветрах прерий, о жемчужных дворцах раджей, о покорных чернокожих рабах. Но что видел я, кроме кирпичных тротуаров заштатного провинциального городка, облезлых конторских столов да бухгалтерских книг?
      И тогда я поехал в далекую таинственную страну, где за хребтами снежных гор, в дымке романтического тумана, мерцали власть, слава, почет.
      Первые дни я жил, как во сне. Я ходил по базарам, навстречу мне вставали и низко кланялись смуглокожие торговцы, из-за дувалов на меня смотрели любопытные глаза девушек, старики у мечети с почтением произносили мое имя. Ибо я - представитель великой империи, покровительницы этой захудалой и нищей страны. Я - европеец в белом пробковом шлеме... Но это была только иллюзия. Действительность оказалась совсем иной. Жизнь беспощадно и бесповоротно сразу разрушила мои мечты.
      В Дюшамбе меня усадили за кривоногий конторский стол, заставили составлять платежные ведомости и проверять авансовые отчеты.
      Разве за этим я ехал сюда?
      История ускорила свой бег. То, что раньше происходило столетиями, теперь совершалось за несколько дней. Страна сдвинулась с места. Я был нужен стране, но нужен, как маленький незаметный винтик нужен огромному механизму. Годовой зарплаты мне бы не хватило на покупку одного белого пробкового шлема...
      Осталось одно - высиживать повышения, завоевывать доверие руководства, льстить, унижаться. Это уже не дорога, а тропинка, не ходьба, а ползание. Но она тоже могла привести к власти и славе. Я занялся мелкими интригами, склоками, сплетнями - это казалось мне важным, вело к заветной двери с надписью: "Главный бухгалтер".
      Я жил двойной жизнью. Днем, на людях я был незаметным счетоводом в стоптанных туфлях, лохматым и молчаливым. Я держал себя скромно, старался всему услужить, не высовывался со своими мнениями, никогда никого не перебивал в разговоре, почтительно вставал, обращаясь к начальнику.
      А когда я приходил домой, то сразу забывал об этой унылой и жалкой жизни и, оставаясь наедине с собой, превращался в большого, смелого и красивого человека. Я уходил в мечты, я совершал замечательные дела, распоряжался судьбами тысяч людей, любил прекрасных девушек и они любили меня. Только твой приход возвращал меня к действительности. Вы создавали новую жизнь - воздвигали города, строили школы, сеяли хлопок. Как-то в споре ты сказал мне: "Ты можешь только мечтать о подвигах, а совершать их будут другие..." Я много думал об этом. Твои слова отрезвили меня. Я увидел, что мой удел - конторский стол и отчеты. Что ж, для меня это значило примириться с судьбой маленького человечка, замкнуться в своем собственном мирке и попытаться жить своей маленькой жизнью. Это был выход. Я решил найти друга и пройти с ним жизнь, подняв воротник и не оглядываясь по сторонам.
      В это время я встретил девушку. Я полюбил ее. Она была в центре моих мечтаний. Все мои мысли и чувства вращались вокруг этой тоненькой девушки с большими глазами. Ходыча! Для нее я завоевывал страны, подкупал, убивал, соблазнял. Ради нее совершал я героические подвиги, пересекал земной шар.
      Но это были только мечты, так не похожие на действительность. Это была моя вторая жизнь. А в первой жизни - в реальной серой жизни счетовода, метящего в главбухи, я потерпел сокрушительное поражение. Я полюбил честную, хорошую девушку и, боясь открыто взглянуть ей в глаза, сбежал в глухую дыру и спрятался в кишлаке Саидон с горьким сознанием, что последний мост, который я пытался перебросить от мечтаний к действительности, - рухнул. Я сразу понял, что никогда не смогу превратить мою мечту в действительность, понял, что не помогут мне ни пробковый шлем, ни склоки, ни интриги...
      Здесь тихо, очень тихо в этом кишлаке. Я стою перед собой во весь рост - как голый перед зеркалом, и вижу каждое пятно на моем теле. Их много, этих пятен. Они покрывают меня всего...
      Чем я живу? Я не радуюсь вашим успехам, меня не печалят ваши неудачи, я не злорадствую над вашими поражениями. Какое-то тупое равнодушие отрешает меня от всего окружающего.
      Исчез мир моей мечты. Остался один мир - мир, в котором существует этот грязный и унылый кишлак Саидон, с его залитыми грязью улицами, разрушенными дувалами, с его сырой, темной мазанкой, где за трехногим столом протекает моя жизнь. Моя жизнь! Она никогда никому не была нужна, а сейчас она не нужна мне! Я решил уйти. Когда получишь это письмо - ты не найдешь меня в живых. Прощай. Николай".
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЖИЗНЬ
      В конце осени неожиданно прекратились дожди, разошлись свинцовые громады туч и открылось глубокое синее небо. Днем солнце припекало, подсохла грязь. Запоздавшие осенние цветы подняли головки. В садах, перепутав времена года, расцвел миндаль.
      В выходной день, под вечер. Ходыча пошла в городской парк. Деревья бросали длинные тени. Стояла ленивая тишина. В желтой траве прыгали огромные кузнечики. Под ногами шелестела опавшая листва. Ходыча медленно ходила по дорожкам, полной грудью вдыхая прохладу вечера. Ей нравился тихий парк, одиночество.
      Свернув в боковую аллею, она столкнулась с высокой девушкой. Звали ее Тоней, она тоже работала машинисткой в их наркомате. Ходыча обрадовалась встрече и с улыбкой протянула ей руку. Тоня как-то искоса посмотрела на нее и покраснела. Она поздоровалась с Ходычой и, не отпуская ее руки, спросила:
      - Ну как, дорогая, чувствуешь себя после всего этого?
      Ходыча удивилась.
      - После чего - этого? - спросила она.
      - Ну, этого несчастья... - девушка замялась, - что произошло с Николаем.
      - Я не понимаю, - тихо сказала Ходыча, чувствуя как что-то твердое подкатилось к ее горлу. - Что произошло с Николаем?
      - Ты не знаешь? Ведь из Саидона сообщили, что он застрелился.
      До сознания Ходычи эти слова дошли не сразу. Мысли у неё вдруг пропали - образовалась какая-то черная пустота. Ходыча стояла безмолвно, неподвижно. Ей хотелось кричать, но голоса не было. Ходыча бросилась из парка. Она бежала по улицам. В глазах у нее расплывались яркие радужные пятна, в безумном вихре пролетали страшные, уродливые фигуры встречных людей. Девушка бежала изо всех сил, чтобы укрыться, чтобы не слышать звучащих в ушах страшных слов.
      Рванув дверь, Ходыча вбежала в комнату. На полу были разбросаны окурки, дынные корки, Ходыча схватилась за грудь - там, внутри, неистово билось сердце.
      В комнату вбежала Тоня. Она бросилась к Ходыче. Но девушка не увидела ее. Сбивая посуду, она грудью упала на стол, потом сползла на пол - на окурки, на дынные корки. Ходыча была в глубоком обмороке.
      Очнулась Ходыча далеко за полночь. На столике догорала маленькая керосиновая лампа. Тоня спала на приставленных к кровати стульях. Ходыча вспомнила все, что произошло за день. Воспоминания были так ярки, что, пожалуй, превосходили действительность.
      Ночь тянулась бесконечно. Ходыча неподвижно лежала на кровати. Она перебирала в памяти свою небогатую событиями жизнь. Вспомнила Борю Власова, первую трогательную и смешную любовь. Николай... Сердце сжала острая боль. Ходыча глухо, беззвучно и тяжело зарыдала.
      Перед рассветом похолодало. Ходыча тихо встала, разожгла в печке огонь и присела напротив. Долго сидела она неподвижно и смотрела на огонь. Он казался ей таким хитрым, увертливым, будто живым. Он то бесследно исчезал, то вдруг вырывался на волю и начинал дикий, фантастический танец, извиваясь и размахивая желто-красным платком.
      Ходыча с трудом оторвала глаза от пламени и чтобы занять себя, стала перебирать старые бумаги. Она нашла два письма от Бориса, полученных вскоре после приезда в Дюшамбе, и решила их сжечь. Зачем хранить письма от человека, который для тебя уже не существует? Ходыча бросила их в огонь, и он - хитрый - затих, затаился сначала и только листки писем слегка шевелились, а потом сразу - ярко и бурно вспыхнуло пламя. Нежные слова, мечты, надежды на будущее. Маленькая горстка пепла - вот, пожалуй, и все, что осталось от них. Пусто. Ничего и никого. Одна на всем свете.
      Утром Тоня ушла на работу. Ходыча долго умывалась, тщательно причесалась, накрасила губы, подвела брови. Она надела лучшее свое платье и вышла из дома. По улице шла с опущенными глазами, не смотрела по сторонам, не оглядывалась. Она пересекла пустынную главную улицу, свернула за угол и вошла в парикмахерскую.
      В маленькой парикмахерской было по-утреннему прохладно и чисто. Мастер сидел у окошка и разглядывал прохожих. Клиентов он не ждал - в такое раннее время их обычно никогда не бывает. И поэтому он обрадовался приходу Ходычи.
      Она немного знала этого молодого, черноглазого и веселого человека - не раз приходила к нему подстригаться. Девушка поздоровалась, села в кресло и сказала:
      - Подстригите меня немножко.
      Мастер неспешно закутал ее плечи простыней и принялся за работу. Легкий, ритмичный стрекот ножниц нарушил тишину в парикмахерской. Мастер попытался заговорить с Ходычой, начал ей что-то рассказывать, но девушка не отвечала, не поддерживала разговор.
      Окончив работу, парикмахер спросил:
      - Что еще прикажете?
      Ходыча впервые взглянула на него, улыбнулась и сказала:
      - А вы все сделаете, что я вас попрошу?
      - О, конечно! Сию же минуту. - заверил мастер.
      - Тогда принесите... принесите мне мороженого.
      Парикмахер улыбнулся, поправил себе прическу и вышел на улицу.
      Как только Ходыча осталась одна, она взяла со столика бритву, попробовала ее пальцем и, крепко сжав зубы, провела лезвием по левой руке у кисти. Сталь легко и ровно вошла в тело, из-под бритвы брызнула кровь. Девушка положила бритву у зеркала и опустила руку.
      Кровь медленно вытекала на пол. Ходычу слегка тошнило, кружилась голова. Неожиданно в тишину ворвался крик испуганного парикмахера. Он растерянно заметался в дверях, потом бросился к Ходыче, схватил ее окровавленную руку и туго перевязал чистой салфеткой.
      На крик возле парикмахерской собрались люди. Через несколько минут перед дверью остановился извозчик. Ходычу осторожно вывели и усадили в экипаж.
      В больнице ее сразу отнесли в операционную.
      ...Доктор Моков протянул руки медсестре, которая стянула с них перчатки, и сделал знак санитарам унести Ходычу в палату. Только после этого он возмущенно взмахнул руками и закричал:
      - Это чорт знает что! Это неслыханно! Нам только этого не хватало! Люди режутся среди белого дня...
      Работники больницы хорошо знали старика - его вспыльчивый характер, его неизмеримую доброту и склонность к брюзжанию. Но такой вспышки никто не ждал даже от доктора Мокова. Он сердито надвинул на лоб старенькую шляпу и крикнул:
      - Кто здесь у нас комсомолом заведует? Пришлите ко мне. Быстро!
      Послали за медсестрой Шурочкой, секретарем больничной ячейки. Ее нашли дома - она жила здесь же, во дворе больницы. Она стирала. Недовольная, что ее оторвали от дела, Шурочка вошла в перевязочную.
      - Ну, кому я нужна? - спросила она.
      Моков быстро повернулся к ней.
      - Вы комсомолом заведуете?
      Шурочка сердито посмотрела на него.
      - Комсомолом не заведуют.
      - Неважно. Как это называется. Где мне найти ваших начальников?
      - Каких? Городских?
      - Ну да, городских.
      - В горкоме, конечно.
      - А горком где?
      - Горком? - Шурочка подумала о недостиранном платье и вздохнула. Давайте я вас провожу, что ли.
      - Пойдемте.
      Шурочка пошла вперед. Доктор Моков в белом халате семенил за ней. Всю дорогу он говорил сам с собой, спотыкался, поправлял очки и чертыхался.
      В горкоме заканчивалось заседание бюро. В накуренной комнате сидели охрипшие от споров парни и девушки. Переполненные пепельницы не вмещали окурков. В раскрытые окна медленно выходил дым. Люди устали - разбирался тридцать восьмой вопрос.
      Доктор и Шурочка вошли в приемную, где сидел технический секретарь Ушмотьев.
      - Ш-ш... - зашипел он на них, - не видите - бюро идет.
      Доктор Моков опустился на ближайший стул. Стул оказался сломанным, доктор чуть не упал. Он чертыхнулся и сел на подоконник.
      - Подождите здесь, - тихо сказала ему Шурочка и вошла в кабинет.
      Шамбе удивленно взглянул на нее.
      - Поздновато приходишь, товарищ, к шапочному разбору, - сказал он, щегольнув своим знанием русского языка. - Тебя вызывали?
      - Я не то, не потому... - спуталась Шурочка. - Тут один товарищ, беспартийный доктор, заявление имеет.
      - Какой доктор? - удивился Виктор.
      - Доктор Моков, - ответила Шурочка.
      - Ах, Моков... - Комсомольцы заулыбались. Все они знали старика.
      - Ну что ж, проси его, - сказал Шамбе.
      Шурочка открыла дверь и пригласила доктора войти. Моков поздоровался со всеми, косо посмотрел на подвинутый кем-то стул и заговорил:
      - Я, конечно, только врач... Но в нашем новом, молодом городе никто не имеет права думать только о своем ремесле. Он должен думать обо всем, он должен знать все. - Доктор передохнул, посмотрел на стол, оглядел окружающих и вдруг закричал, как у себя в перевязочной.
      - Безобразие! Вы не щадите своих легких! Где культура? Дым. Табак. Окурки.
      Он замолчал, порылся у себя в карманах, достал древний деревянный портсигар и закурил. Немного успокоившись, доктор снова заговорил:
      - Только сейчас ко мне привезли молоденькую, симпатичную девушку. Ей, наверно, не больше восемнадцати лет. Что вы думаете с ней произошло? - Он обвел взглядом присутствующих. Комсомольцы молчали. Шамбе нерешительно протянул:
      - Малярия...
      - Скорпион укусил, - догадался кто-то в углу.
      - Каракурт...
      - Ногу сломала...
      - Ногу сломала! - снова вскипел Моков. - Скорпион укусил. Бред. Чепуха. Вы не замечаете, что творится вокруг вас. Вы ни во что не цените свои жизни и вам наплевать на чужие. Конечно, вы еще слишком молоды, чтобы по-настоящему ценить человеческую жизнь. А я - хирург. Я бьюсь, я цепляюсь за ничтожную возможность сохранить жизнь больного. Пусть он безнадежен, пусть он наполовину умер. Я ночи не буду спать, но вырву его у смерти. А у вас на глазах гибнут люди, молодые, цветущие. И где? В вашем солнечном городе!
      - Простите, доктор, мы не понимаем, в чем дело, - перебил Мокова Виктор.
      - Сейчас поймете. Мне привезли девушку, пытавшуюся покончить самоубийством.
      - Как самоубийством? Кто она? Почему? - всполошились члены бюро. Маша взволнованно вскочила с места и подошла к Мокову.
      - Доктор, голубчик, - сказала она, усаживая Мокова на стул. Успокойтесь. Расскажите все как следует.
      Моков сел, сунул окурок в переполненную пепельницу, повторил рассказ парикмахера о том, как Ходыча вскрыла себе бритвой вены, и добавил, что ее привезли в больницу без сознания, потерявшую много крови.
      - Но больше, чем этот факт, меня волнует другое, - сказал старый доктор. - Мы живем в новом городе, городе молодости. И не только живем - мы его строим. В старой бухарской деревне Дюшамбе были нередки случаи самоубийства. Но сейчас - иное дело. Ко мне каждый день привозят людей, нуждающихся в медицинской помощи. Но попытки к самоубийству у нас еще не было. Зачем? Разве у нас кому-нибудь так плохо живется, что и сама жизнь надоела? И вот привозят девушку, молодую, красивую. Я знаю больных. Эта девушка сжала зубы, я от нее не услышал ни одной жалобы, ни одного стона, пока перевязывал рану. О, у этой девушки сильная воля. И она хотела умереть!
      - А почему? Какие причины? - перебила Маша взволнованно.
      - Причины? - доктор задумался. - Не знаю. Это вы сами узнайте. Я ведь только доктор. Скромный врач. Мое дело - перевязки.
      Комсомольцы окружили старого доктора. Ему пожимали руки, благодарили за помощь молодежи.
      Утром Ходыча получила большой букет цветов.
      Маша каждый день навещала ее в больнице. Она часами просиживала у постели больной. Ходыча вначале недоверчиво относилась к худенькой девушке, с подстриженными светлыми волосами, потом привыкла. Они подружились. Теперь Ходыча с нетерпением ожидала прихода новой знакомой. А если случалось, что Маша задерживалась, больная нервничала, ничего не ела и сразу успокаивалась, как только ее новая подруга появлялась в палате.
      Однажды в сумерки Ходыча рассказала Маше о своей жизни, о Николае. Девушка молча, внимательно выслушала Ходычу.
      После этого вечера Ходыча немного оживилась. На лице у нее уже не было прежнего отчаяния, в глазах робко засветилась жизнь. Ей стало легче. Ходыча лечилась, аккуратно выполняла предписания врачей - ей хотелось поскорее выйти из больницы.
      Когда Ходычу выписали, Маша помогла ей поселиться в маленькой комнатушке рядом с женотделом.
      Ходыча владела узбекским языком и немного говорила по-таджикски. Ей предложили работать переводчицей в женотделе. Она с жаром взялась за новое дело. Еще в больнице она читала книги, в которых описывалась горькая женская доля. Но девушка из жизни знала о тяжелой участи женщин. С детства она была окружена соседками, несчастными рабынями своих отцов, мужей, братьев. Она слышала по ночам нечеловеческие крики истязаемых, днем видела заплаканные лица, следы побоев. Она знала, что под черной сеткой из конского волоса скрывались изможденные лица, покрытые преждевременными морщинами, робкие, страдальческие глаза.
      Теперь они больше не хотели быть рабынями. Десятки таких женщин приходили в женотдел. Одни хотели учиться, другие - работать. Одни спрашивали, как развестись с нелюбимым мужем, другие - жаловались на родителей, которые хотели продать их замуж, как продают овец на базаре. Всех надо было выслушать, всем посоветовать, помочь.
      Днем Ходыча проводила время в женотделе, вечером - в женском клубе. Мужчины туда не допускались, и женщины чувствовали себя там свободно. Они снимали свои чачваны и оставляли их у входа, как оставляют пальто, входя в театр.
      Маша часто брала Ходычу с собой в кишлаки, они ходили по дворам, созывали женщин на собрания. Ходыча научилась внушительно разговаривать с мужьями, не пускавшими жен на собрания, знала, как и чем их припугнуть. Женщины собирались, и начинались бесконечные рассказы, жалобы, просьбы.
      Ходычу уже знали во всех окрестных кишлаках, женщины ее любили, зазывали к себе, угощали своими немудрыми лакомствами. Прозвали ее "Апа-татар" - сестра-татарка. Так и осталась за ней эта кличка.
      Апа-татар стала желанной гостьей в каждом дворе. Женщины чувствовали, что эта девушка с большими грустными глазами сама немало пережила.
      Чего только не насмотрелась Ходыча за это время. Сколько человеческого горя и унижений увидела она. Но девушка видела и другое - как в муках рождается новый человек. Женщина тянется к настоящей жизни, и ее не остановят ни ножи ревнивых мужей, ни жадные до калыма родители, ни установления шариата.
      Однажды в женотдел пришла заплаканная девушка лет шестнадцати. Звали ее Гульшан. Дрожа и всхлипывая, она рассказала, что отец хочет продать ее в Рохаты какому-то своему знакомому, которого она никогда не видела.
      - Ты грамотная? - спросила Ходыча.
      - Умею читать и писать, - сквозь слезы ответила Гульшан. Ходыча спокойно взяла девушку за руку и привела в женский педтехникум.
      - Вот вам новая ученица, - сказала она. - Читать и писать она умеет, остальному - научите.
      Гульшан осталась в техникуме. Через несколько дней в женотдел пришел высокий старик. Он долго сидел на корточках у входа и не решался подойти к Ходыче. Наконец, он вошел и с видом человека, который бросается в омут, спросил, не приходила ли сюда девушка по имени Гульшан. Он ее отец, и дочка сейчас ему очень нужна. Ходыча сказала:
      - Пойдемте к вашей дочери. Мы спросим у нее, и если она захочет пойти с вами - вы возьмете ее.
      Ходыча повела старика в техникум. Гульшан вышла сияющая, хорошо одетая, чистенькая, только руки ее были измазаны чернилами. Увидев старика, она сразу померкла. Умоляюще взглянув на Ходычу, Гульшан сказала:
      - Не хочу домой, не хочу. - И заплакала.
      Старик злобно блеснул глазами, но смиренно поклонился и ушел.
      У Ходычи появились новые знакомые. Она подружилась с комсомольцами Виктором, Жорой Бахметьевым, секретарем горкома Шамбе.
      Все чаще предлагали они Ходыче вступить в комсомол, но она не решалась - считала, что недостойна.
      Летом Маша рекомендовала ее на самостоятельную работу. Люди требовались всюду и - особенно знающие местные языки. Ходычу направили в женотдел Курган-Тюбинского округа.
      Она простилась со своими новыми подругами в женском клубе, в педтехникуме. Гульшан попрощалась с ней, поплакала. Она выросла и похорошела за это время.
      Ходыча уехала в Курган-Тюбе.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      ИСПЫТАНИЕ ПРОЧНОСТИ
      Гулям-Али не захотел ехать в Дюшамбе. Вскочив на коня, он направил его через базар и выбрался на Хаитскую дорогу. Там он отпустил повод и медленно поехал по узкой тропе. В долгом пути о многом подумаешь. Гулям снова и снова подробно перебирал все события, так неожиданно свалившиеся на него за эти последние дни.
      Все, что он делал, он делал правильно. Он точно выполнял полученные в ЦИК'е инструкции, всегда советовался со старшими товарищами. Да и не один же он проводил работу в кишлаках. Но сейчас он вспоминал, что куда бы ни приезжал, всюду его встречали очень недоверчиво. Нужно было много говорить, убеждать, уговаривать. Постепенно глаза людей становились мягче, его водили из дома в дом, угощали нехитрой едой, внимательно слушали. И люди сами, добровольно соглашались ехать на новые места, в долину.
      Нет, он ни в чем не виноват. Его совесть чиста. Здесь что-то другое. Зачем понадобилось этому Леньке исключать его из комсомола? Для чего Камиль привел незнакомого старика из кишлака, где Гулям никогда не бывал? Все это очень странно, но Гулям все-таки закончит порученное ему дело, а потом поедет в Дюшамбе. Пусть не ждут, что он бросит все и сбежит оправдываться. Правду, как солнце, - халатом не закроешь.
      Конечно, если бы Касым-Командир не уехал в Москву учиться. Гулям рассказал бы ему всю эту историю Касым-Командир помог бы найти управу на Леньку. Но старого партизана нет, а другие могут и не поверить.
      Гулям-Али медленно спустился в долину, потом так же неторопливо поднялся на гору и заночевал у пастухов, которые пасли овец на зеленом склоне. К концу второго дня, перебравшись через многочисленные ручьи и речонки, Гулям Али въехал в Хаит.
      Это был большой, богатый кишлак, весь в садах, зеленевших за высокими заборами, сложенными из камней. Секретарь исполкома Азизджон, с которым Гулям познакомился еще в Дюшамбе, отвел для него лучший стол в холодной комнате. Здесь Гулям отлично выспался, подложив под голову несколько толстых папок.
      Утро в Хаите началось, как обычно. На площади возле исполкома собрались дехкане из окрестных кишлаков, у открытых лавок толпился народ. По улице тянулся длинный караван ослов, нагруженных мешками. Гулям сидел с Азизджоном у раскрытого окна и обсуждал свой путь по кишлакам. В исполкоме было по-утреннему тихо.
      Вдруг, будто сильный ветер пронесся по улице. Дехкане быстро вскакивали на коней и куда-то уезжали, закрывались лавки. Торговавшие на базаре торопливо укладывали свой товар в мешки и навьючивали ослов и лошадей.
      Азизджон с тревогой выбежал из исполкома. Гулям выглянул в окно. Мимо пробежал Азизджон и крикнул:
      - Скорей!
      - Что случилось? - спросил Гулям, но тот уже скрылся.
      Гулям вышел на улицу. Площадь, где недавно шумела толпа - опустела. Только у помоста чайханы суетились белобородые старики в больших чалмах. Они торопливо расстилали ковры, укладывали на них цветные подушки. Откуда-то издалека ветер донес приглушенный расстоянием протяжный крик. Повернувшись к реке, Гулям увидел несущихся по склону горы всадников. В руках у них блестели шашки, которыми они рубили воздух.
      "Басмачи!" - пронеслось в голове Гуляма. Вдруг чья-то рука схватила его за плечо. Это был Азизджон, бледный, взволнованный.
      - Скорей! Идем за мной! - хрипло сказал он.
      Пробежав по узкой улочке, они проскользнули в отверстие в заборе и очутились на каком-то дворе, где Азизджон бросил Гуляму рваный халат и сам надел такой же. Всунув непослушные руки в рукава халата, Гулям поспешил за Азизджоном. Скрываясь за заборами, они выбрались из кишлака, поднялись по склону горы и спрятались среди серых, скользких камней в густом кустарнике. Отсюда была видна площадь возле исполкома и чайхана, у которой уже снова собирался народ.
      На улице, идущей от реки, показались три всадника в черных бараньих шапках. Они гнали перед собой несколько дехкан, размахивая плетками и выкрикивая проклятия. Потом на середину площади выскочил еще один всадник. Он резко осадил коня и, поворачиваясь во все стороны, стал громко, нараспев созывать всех жителей Хаита. Еще несколько всадников бросились к дверям исполкома и магазина Узбекторга и, не слезая с коней, начали рубить шашками закрытые двери. Кто-то забрался на крышу исполкома, оторвал привязанный к шесту красный флаг и бросил его вниз под ноги лошадей.
      Со всех улиц на кишлачную площадь стекались люди, вооруженные старинными ружьями, палками и серпами. Впереди шли длиннобородые старики в белых чалмах, - в Хаите было шестнадцать мечетей и в муллах недостатка не ощущалось.
      Гулям-Али и Азизджон, скрываясь за камнями, смотрели на площадь и не заметили, как над ними откуда-то сверху появился всадник - афганец в зеленом кителе, перехваченном блестящими ремнями. На голове у него была грязная, с длинным хвостом чалма.
      - Эй, вы! - закричал всадник, - что вы здесь делаете, проклятые оборванцы! Вставайте, или, клянусь богом, ваши головы полетят вниз.
      Позади всадника появились еще двое, вооруженные английскими винтовками. Басмачи окружили пленников и погнали их вниз.
      Базарная площадь заполнилась народом. Люди стояли молча и лишь проезжающие через толпу конные громко переговаривались между собой. Всадники окружили площадь, наблюдая за тем, чтобы никто не ушел. На крышах домов сидели женщины, закрытые покрывалами.
      Гуляма и Азизджона подвели к чайхане, где на земле у помоста сидело несколько пленников. У одних были разорваны халаты, у других - лица в крови. На помосте, застланном желтой материей из магазина Узбекторга, лежали выцветшие ковры, которых раньше в чайхане тоже не было. На коврах пили чай басмачи.
      Афганец в зеленом кителе спросил у них:
      - Где же Прибежище эмирата?
      - Они в большой мечети совершают молитву, - ответил кто-то. - Скоро прибудут.
      Позади Гуляма стояли люди в новых халатах и тщательно повязанных чалмах. Он их совсем не знал, но Азизджон тихо сжал его руку и прошептал:
      - Как на праздник выползли, скорпионы. Все наши баи, будь они прокляты...
      Именитые люди громким шепотом переговаривались между собой, преданно поглядывали на пьющих чай басмачей.
      - Хвала богу, дождались мы защитников ислама. Теперь снова жить можно будет, - сказал старик с седой клочкастой бородой.
      - Говорят, Максум уже взял Куляб и идет на Дюшамбе, - поддержал разговор его сосед.
      - Максум... - прошептал Гулям-Али. Значит - это банда Фузайля Максума, о которой он уже не раз слышал в этих местах. Плохо дело. Живым отсюда не уйдешь. Хорошо еще, что его здесь почти никто не знает. Гулям вспомнил все, что слышал об этом главаре басмачей.
      В нескольких километрах от Хаита, на левом берегу реки лежит большой кишлак Кала-и-Ляби-Об, а поблизости от него - Матанион - родина Фузайля Максума. Когда-то он имел неисчислимые отары овец, вел большую торговлю, имел лавку в Гарме и считался одним из самых богатых людей в Каратегине. Когда эмир бежал в Дюшамбе, Фузайль поехал к нему с богатыми подарками и был назначен беком Каратегина. Он сделал центром своих владений родной кишлак, переименовав его в Шерабад - город льва. Вскоре Ишан-Султан - крупнейший феодал Каратегина - объявил войну Советской власти. Надеясь на легкую победу, Фузайль пристал к нему со своими джигитами. Но в бою у кишлака Марган шайка Фузайля была разгромлена наголову. Восемнадцать главарей, среди которых были испытанные в боях Бадреддин-бай, Ишан-Саладур и другие, попали в плен. Фузайль сбежал тогда в Дарваз и вернулся в Каратегин лишь после ухода войск Красной Армии. Но здесь властвовал Ишан-Султан, которого Фузайль ненавидел больше, чем красных. Собрав верных людей, Фузайль через перевал Люли-Харф приехал в Тавиль-Дару к Ишан-Султану. Его не ждали, но приняли как почетного гостя, угощали, ухаживали за ним. Фузайль принимал все, как должное. Ночью он со своими людьми окружил шатер, схватил Ишан-Султана и его братьев Ишан-Сулеймана и Ишан Шо-Рахматулло. Утром Фузайль устроил над ними суд и повесил всех на базарной площади. Теперь он стал полновластным повелителем Каратегина. Но власть его продолжалась недолго. Весной 1923 года Красная Армия вошла в Каратегин и вскоре заняла Гарм. Фузайль с остатками верных ему людей метался в горных ущельях, не принимая боя, наконец, переплыл реку и скрылся за рубежом.
      И вот сейчас он снова пришел туда, где еще не забыты его кровавые дела. Неужели он захватит Гарм? Нет, этого не может быть. Не те времена. Он может убить Гуляма и еще других, но далеко ему не уйти.
      Гулям вздрогнул от шума, прокатившегося по площади. Из мечети медленно и важно двигались вооруженные люди. Впереди шел невысокий, плотный человек лет сорока пяти, с подстриженной черной бородкой, в бараньей круглой шапке. На зеленом английском мундире у него висел маузер. Это был Фузайль Максум. За ним шли высокие, смуглые афганцы, обвешанные патронными лентами, муллы и ишаны, напялившие на себя по несколько халатов и огромные белые чалмы.
      Толпа расступилась, стоящие впереди низко кланялись. На них нажимали сзади, проход сужался, и басмачи бесцеремонно расталкивали дехкан.
      Фузайль и его свита взошли на помост чайханы и расселись на коврах. Басмаческий главарь выпил услужливо протянутую пиалу чая и заговорил, обращаясь к толпе:
      - Во имя бога милостивого и милосердного! Да не будет скрыто от народа Хаита и кишлаков, что я пришел сюда не для войны, а для мира. Но я увидел, что здесь совершаются дела, противные установлениям шариата и правилам веры главы пророков. Погрязшие в ереси вероотступники отвергли приветствие, узаконенное словами пророка, отвергли чалму, лишь при наличии которой выполнение намаза считается наиболее совершенным, отвергли исламские одежды, которые носили еще наши предки. Они нарушили веление божье о том, что мужчина не должен смотреть на постороннюю женщину, а женщина не должна смотреть на постороннего мужчину, чем разодрали завесу чести мусульман.
      Согласно смыслу стихов корана, человек, вызывающий разврат и беззаконие среди мусульман, попирающий религию, - есть убийца мусульман. Эти люди сошли с пути, узаконенного исламом, и уподобились неверным. Мы должны достойно покарать неверных. Велик бог!
      - Велик бог! - закричали муллы, а за ними - все, стоящие у чайханы.
      Выждав, когда шум утихнет, Фузайль продолжал:
      - Вседержитель мира, избрав нас хранителями веры, оказал нам полную поддержку для того, чтобы мы с помощью всевышнего опоясали себя мечом истинной веры и уничтожили отщепенцев. За мной идет большая афганская армия с английскими пушками. Только что войска ислама заняли Куляб и Дюшамбе. Мы уничтожим Советскую власть и установим правление согласно законам шариата. Советская власть хотела отнять землю у тех, чьи предки получили ее благодаря своему благочестию. Мы возвратим ограбленным их собственность. Все вы должны вступить в доблестное войско защитников веры. Сегодня мы выступаем на Гарм. Там, на земле Гарма, я устрою суд на отступниками - нарушителями закона божия, и пусть не ждут пощады. Аминь! Велик бог!
      - Велик бог! - снова завопили у чайханы и кричали до тех пор, пока Фузайль не сделал знак замолчать. Он сел на ковер и принял из чьих-то рук пиалу. К настилу подошел афганец и что-то сказал Фузайлю. Максум поставил пиалу на ковер и кивнул головой.
      Афганец вернулся к пленникам и, толкая их в спины рукояткой плетки, заставил встать и приблизиться к помосту. Фузайль окинул их быстрым взглядом и поднял глаза к небу.
      - О боже, боже! - громко сказал он. - Еще неверные!
      Он снова осмотрел всех стоявших перед ним людей - теперь уже внимательнее. Долго не отводил взгляда от Азизджона и Гуляма.
      - Комсомол? - резко спросил он Азизджона.
      Азизджон сжался, будто врос в землю. Лицо его, покрытое пылью, стало совсем серым. Он судорожно прижал руки к груди.
      - Нет, нет, я не комсомол...
      Фузайль удовлетворенно усмехнулся и перевел глаза на Гуляма.
      - А ты - комсомол?
      Гулям толкнул плечом Азизджона и, шагнув вперед, твердо сказал охрипшим голосом:
      - Да. Я - комсомолец.
      - У, сын сожженного отца! - закричал афганец, и выхваченный из ножен клинок блеснул на солнце.
      - Подожди! - бросил Фузайль и опять взглянул на Гуляма.
      Несколько мгновений они смотрели в упор друг на друга, потом Фузайль отвел глаза в сторону и крикнул басмачам:
      - Сведите их к другим, что захвачены утром. Следите за ними. Когда я возьму Гарм - всех будем судить.
      Конные и пешие басмачи окружили пленников и погнали через площадь вниз к мосту, под которым текла неширокая речка. Азизджон от испуга не мог идти, его вели под руки двое пожилых дехкан. Один из пленников, широкоплечий мужчина, в разорванной милицейской гимнастерке, с черными свисающими вниз усами на загорелом лице, взял Гуляма за руку и вывел в первый ряд. Так они и шли впереди всех с высоко поднятыми головами.
      У моста пришлось остановиться. Навстречу двигалась толпа. Там было много женщин, особенно старух, белели чалмы мулл. Они размахивали палками, громко выкрикивали проклятия.
      Когда шествие приблизилось, Гулям увидел четырех молодых девушек. Они шли в середине толпы, опустив головы и только вздрагивали от толчков и ударов.
      - Олям-биби... Муаллим-биби... Сайрам-хон, - шептал черноусый мужчина Гулям-Али. Руки его дрожали.
      Это были первые в Хаите девушки, открывшие лица и собиравшиеся ехать в Гарм учиться. Теперь их вели на суд Фузайля.
      Когда толпа скрылась за поворотом, пленников перевели через шаткий мост, прошли еще немного и остановились у мечети в предместье Хаита Гиссораке. Здесь их загнали в тесный и грязный сарай. У открытой двери оставили двух басмачей с винтовками.
      Гулям опустился на сырой пол сарая и прислонился к стене. Он был настолько утомлен, что все окружающее проходило мимо, не задевая его сознания. Мысли текли какими-то обрывками, путаные, без начала и конца. Руки и ноги отяжелели и казались чужими. Он долго сидел, не шевелясь, потрясенный случившимся.
      Неужели все это не сон. Грязный, сложенный из камней сарай. Прокопченный низкий потолок. Гуляму вдруг ясно представилась его маленькая белая комната, гипсовый бюст на столе. Ленин. Он тоже боролся с врагами, был беспощаден к ним. Он смело поднял народ на борьбу против могучего царя, его сановников, его войск - и победил. Сыны Ленина - большевики - шли на смерть и одержали победу. Разве мало рисковал своей жизнью Касым-Командир, большевик, ленинец. Он тоже победил, потому что был смелым, решительным, потому что сражался за народ. И неужели он, Гулям, так и погибнет, не попытавшись бороться?
      Где-то далеко, будто в другом мире, сияют электрические огни, бегут автомобили, гуляют веселые красивые люди, смотрят кинокартины. Гулям вспомнил фильм, который он смотрел несколько раз. Двое юношей, один из них негр, чернее Гуляма, и с ними - девушка, смелая, красивая. Все они отважно борются с бандитами, с их главарем Махно. Чего только не испытали эти ребята. Их тоже захватили в плен, но они обманули охрану, убежали, добрались до Красной Армии и помогли разгромить бандитов. "Красные дьяволята" - звали этих храбрецов. Как он завидовал им тогда в кино, как ему хотелось быть с ними, скакать на коне, стрелять, встретиться с Буденным и пожать ему руку.
      Нет, он не сдастся так просто. Он попытается сделать все, чтобы не отдать свою жизнь этим бандитам. Он будет бороться до конца, каким бы он ни был...
      Ночью возле мечети движение не прекращалось. Мимо проезжали всадники, шли отряды людей, вооруженных чем попало. Это были дехкане из окрестных кишлаков, которых басмачи сгоняли в шайку Фузайля.
      На рассвете у мечети остановилась отдохнуть группа басмачей на взмыленных конях. Они уселись у двери сарая, стали угощать сторожей, завели громкий разговор.
      - Напрасно сидите здесь, - услышал Гулям хриплый голос. - Резать их надо во славу божью. Таким место только в аду. А опоздаете в Гарм пожалеете. Максум обещал подарить войску все, что там захватим.
      - Мы в Ванче пленных не брали, - сказал другой басмач. - Расправились со всеми, кто там был. Рассчитались, наконец, с их главным большевиком - с этим Назар-шо.
      Гулям-Али вздрогнул. Слова басмача потрясли его. Ведь Назар-шо старший брат его лучшего друга - Шамбе. Сколько раз Шамбе рассказывал Гуляму о человеке, который с детства заменил ему отца, воспитал, вывел в люди. Назар-шо одним из первых уехал в Москву на учебу, возвратился домой, стал работать в Ванче. Гулям никогда не видел старшего брата своего друга, но в его представлении с этим именем было связано все самое лучшее, что может быть в человеке.
      И вот басмачи убили Назар-шо! О, если бы он мог сейчас вырваться из этого грязного сарая, взмахнуть саблей и одним ударом снести головы подлым убийцам! Гулям сжал кулаки так, что хрустнули суставы пальцев и сдавил виски. От волнения комок подкатился к горлу.
      Басмачи поели, отдохнули и уехали.
      Когда совсем рассвело, к сараю подошел старый имам мечети, одетый поверх халата в коричневый чапан, подпоясанный пестрым платком. Он присел возле двери и тихо заговорил с часовым. Гулям понял, что имаму хотелось попасть в Гарм, но один он боялся туда ехать и звал с собой часовых.
      В сарае стало светлее, Гулям оглядел всех, с кем провел ночь. Кроме милиционера, которого звали Гульмамадом и Азизджона, в сарае лежал, скорчившись от холода, татарин Насреддинов, торговавший в Узбекторге, и два бородатых дехканина - Шарифджан и Сабзали. Гулям-Али с трудом поднялся на затекшие ноги и перебрался поближе к двери.
      - Участвовать в священной войне - благое дело, - говорил имам. Погибшим уготован рай на небе.
      - Мне и здесь хорошо, - усмехнулся часовой в красной чалме.
      - Зато победителей ждет награда, какой еще не было, - искушал имам. Никто не считал, сколько всего припасено в Гарме. Храбрым достанется богатая добыча, опоздавшие - пожалеют.
      - Вот это другое дело, - сказал басмач в красной чалме и встал. - Стоит ли нам терять время с этими отступниками? - он кивнул головой на дверь сарая.
      Часовые окружили имама, и началось совещание. Они громко обсуждали, как быть с пленниками. Один басмач предложил, не мешкая, зарезать всех неверных и двигаться на Гарм. Другой возразил: за это может сильно влететь от Фузайля. Ведь он приказал сторожить пленных до суда. Тогда решили идти в Гарм вместе с пленниками.
      Оседлав коней, басмачи вошли в сарай и вытолкали всех наружу. Затем они стянули руки пленников длинными веревками и каждого привязали к деревянному седлу. Вскочив на коней, басмачи двинулись в путь, подгоняя плетьми старающихся не отставать пленников.
      Солнце поднялось высоко. Гулям бежал, задыхаясь и обливаясь потом. Кружилась голова, он не видел дороги, спотыкался о камни. В ушах звенело, он слышал только резкие крики всадников и сжимался от ударов плети, которой хлестал его едущий рядом басмач.
      Неожиданно кони пошли шагом. Гулям увидел идущую навстречу большую толпу. Это были дехкане, возвращающиеся по гармской дороге. Под руки и на носилках они тащили раненых, перевязанных грязными тряпками. Басмачи остановились. Измученные пленники без сил повалились на землю.
      - О, боже! О, боже! - раздалось сразу несколько испуганных голосов, когда толпа поравнялась с басмачами.
      - Большевики стреляют из пулеметов! - крикнул кто-то. - Их там целый полк. Наши падают, как трава под серпом. Уходите, правоверные!
      И толпа устремилась вниз, к Хаиту.
      Басмачи сразу потеряли весь свой воинственный пыл. Имам, только что гордо сидевший на своем низкорослом вороном коне, осунулся и побледнел.
      - Не вернуться ли нам к мечети, - сказал он вполголоса. - На руках у нас пленные. Их могут отбить. Что скажем тогда Максуму.
      Гулям посмотрел вниз, на залитую солнцем долину и увидел там группы идущих от Гарма людей. Некоторые вели в поводу лошадей, на которых лежали тела убитых. Вдалеке слышались одиночные выстрелы. Гулям радостно вздохнул. Все-таки не смогли захватить Гарм! Вот бы сейчас нагрянул сюда кавалерийский отряд и освободил всех пленников. Гулям даже улыбнулся от этой мысли, но резкий рывок веревки вернул его к действительности.
      Басмачи решили вернуться в Хаит. Снова Гулям бежал, задыхаясь и глотая пыль. Назад кони шли быстрее, всадники торопились и злобно подгоняли пленников.
      Вечером подъехали к Гиссоракской мечети. Пленникам развязали руки и толкнули в сарай, оставив дверь открытой. Уже стемнело. Басмачи разожгли костер, отблески пламени причудливо метались по стенам сарая, по лицам пленников.
      Гулям лег у стены возле двери. Он слышал все, что говорилось у басмачей. Рядом с Гулямом лег Гульмамад.
      - Слушай, брат, - тихо сказал он. - Нам надо бежать.
      - Как отсюда убежишь? - прошептал Гулям.
      - Надо попробовать.
      У двери дежурил другой басмач - очень худой человек в старом халате. Оружия у него не было, - он положил возле себя тяжелый железный лом.
      - Эй, человек! - тихо окликнул его Гулям.
      - Что тебе? - отозвался часовой.
      - Значит, Гарм ваши не взяли.
      - А ты откуда знаешь?
      - Да вот знаю. Знаю, что сюда идет Красная Армия и скоро вашему Фузайлю конец.
      - Ну, это еще посмотрим, - неуверенно сказал человек.
      - А ты ведь не басмач, - заметил Гулям. - Напрасно связался с этими убийцами. Что плохого сделала тебе Советская власть?
      - Молчи. Имам идет, - прошептал часовой.
      К двери подошел имам и сел возле караульного.
      - Не спишь? - спросил он. - Смотри. Убежать могут.
      Подошли еще несколько басмачей и расположились у двери.
      Гульмамад с досадой махнул рукой и повернулся спиной к Гуляму. Постепенно шум у костра затих. Гулям лежал с открытыми глазами. Он то на короткое время засыпал тревожным сном, то просыпался и бездумно смотрел перед собой в непроглядный мрак. Так прошла еще одна ночь.
      Утром мимо мечети проезжали группы всадников, теперь уже в Хаит. Оттуда прискакал верховой и, не слезая с коня, крикнул, чтобы вели пленников в кишлак, там Фузайль Максум, и скоро будет суд.
      В сарай принесли кумган с горячей водой, дали черствых лепешек и, когда пленники поели, басмачи погнали их в Хаит. На улицах кишлака снова было шумно, все спешили к площади. Здесь толпилось много людей, ржали привязанные ко всем деревьям нерасседланные кони, всюду расхаживали вооруженные басмачи.
      На крыше исполкома стоял человек с карнаем и ревел, поворачивая во все стороны огромную трубу. Потом из ворот вышел высокого роста басмач и закричал в толпу.
      - Люди Хаита! Прибежище эмирата Максум, вняв совету улемов и мулл, повелел повесить четырех проклятых распутниц, открывших свои лица и соблазнявших к этому ваших жен и дочерей. Сейчас их повесят за шею. Смотрите, как будут наказаны отступницы от веры отцов!
      Гулям увидел возле чайханы виселицу - два невысоких столба с перекладиной. С перекладины свешивалась веревка.
      Карнайчи на крыше исполкома снова заревел. Из ворот, окруженные басмачами, вышли девушки, которых Гулям уже видел на мосту. Их лица были бледны, волосы растрепаны. Они шли, спотыкаясь, путаясь в своих измятых и порванных длинных рубахах. Одна девушка пошатнулась, подруги подхватили ее под руки. В толпе послышался громкий женский плач.
      Девушек подвели к виселице. К ним подошел басмач в зеленом кителе - тот самый, что захватил Гуляма и Азизджона. Он взял в руки веревку.
      Гулям сел на землю и обхватил голову руками. Гульмамад держал потерявшего сознание Азизджона. Только дехкане - Шарифджан и Сабзали продолжали стоять, сжимая кулаки.
      Потом Гулям услышал отчаянный крик, и снова заревел карнай, покрывая шум толпы...
      Пленников подвели к помосту у чайханы. Там на ковре сидел Максум в английском френче и шелковом полосатом халате. Фузайль посмотрел на пленников, вспомнил что-то. Его лицо перекосила злая усмешка.
      - А-а... Комсомол, - протянул он, остановив взгляд на Гулям-Али. Потом резко повернулся к стоящему у помоста басмачу и бросил:
      - Кончайте и с этими!
      Пленников окружили и снова повели. Молчаливая толпа расступилась, освобождая проход. Гулям смотрел вперед и ничего не мог рассмотреть. Лица сливались в одно разноцветное, огромное расплывчатое пятно, оно шевелилось, изменяло форму и окраску. Потом их перевели через какую-то речку, холодная вода не доставила облегчения. Затем они долго взбирались на высокий бугор, долго шли среди камней и остановились, наконец, у обрыва. Внизу шумела река.
      Здесь басмачи сошли с коней и заставили пленников сесть на землю. Они долго о чем-то совещались, спорили, кричали. Потом два басмача подошли к пленникам и подняли с земли татарина Насреддинова из Узбекторга. Они подвели его к краю обрыва, басмач взмахнул саблей и Насреддинов упал, обливаясь кровью.
      Вторым подняли Азизджона. Он не мог идти сам, его тащили под руки. Азизджон громко кричал, звал на помощь. Но кто ему мог помочь... Когда его подвели к обрыву, он упал на землю лицом вниз. Голова его дергалась, подымая пыль. Тот же басмач наступил ему ногой на спину и срезал клинком голову.
      Сжав кулаки так, что ногти впились в кожу, Гулям не сводил глаз с убитых. В ушах шумело. Он слышал только гул реки, казалось, заполнивший весь мир.
      Шарифджана и Сабзали вывели к обрыву и зарубили вместе. Когда палачи подошли к Гульмамаду, он ударил одного басмача в грудь, схватил другого, но на него навалились все сразу и тут же убили.
      Гулям остался один.
      "Конец"... - подумал он. И огромное желание жить охватило все его измученное тело. Нет, не конец! Большевики так не умирают. А он большевик, хотя еще и не в партии. Эх, если б здесь был Касым-Командир! Вдвоем они бы вырвались отсюда. И все-таки надо сделать все возможное, чтобы остаться жить. Нельзя ему умирать. Не для того он столько пережил, испытал, чтобы трупом лежать здесь, когда другие будут бороться и побеждать.
      Один из басмачей вцепился в воротник гимнастерки Гуляма и рванул вниз. Гимнастерка разорвалась, обнажив голую грудь. Двое схватили Гуляма за руки и повели. Затем один отпустил его правую руку, чтобы удобнее было рубить.
      В одно мгновение Гулям сжался и изо всех сил ударил басмача ногой в живот. Тот ахнул от боли и согнулся, выронив клинок. Тогда Гулям толкнул другого басмача и прыгнул к обрыву. Сзади его схватили было за гимнастерку, но он вырвался и бросился вниз.
      Вода показалась ему кипящей, и лишь позже Гулям почувствовал, что она холодна, как лед, и сводит судорогой ноги. Далеко наверху слышались какие-то негромкие хлопки - выстрелы. Река стремительно несла его, больно ушибая о камни. На короткое время он попал в водоворот и почувствовал, что тонет. В эту секунду большая волна подхватила его, понесла и выбросила на скользкий камень. Ухватившись руками за какой-то острый выступ, Гулям задержался, крепко прижимаясь к своему спасителю-камню.
      С трудом передвигаясь от камня к камню, он выбрался на берег и дополз до покрытого мхом валуна. Здесь он потерял сознание.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      КРАСНЫЕ ПАЛОЧНИКИ
      Слухи он налете на Ванч банды одного из сподвижников Фузайля Максума свирепого курбаши Курширмата - дошли до столицы лишь через несколько дней.
      О смерти брата Шамбе узнал утром в горкоме. В комнате находилось много людей, и он постарался сдержать себя - не показывать своего горя. Ему было очень тяжело, но он крепился из последних сил, только глаза у него помутнели, да губы начали часто, по-детски дергаться, и в голосе вдруг появилась хрипота. В это время у него сидел Жора Бахметьев, и Шамбе заставил себя закончить с ним разговор. Бахметьев ушел. Тогда Шамбе поднялся, собрал бумаги в папку и, сославшись на дела, вышел из кабинета, в котором уже не мог больше оставаться.
      Только на улице он почувствовал, как весь отяжелел и согнулся, будто на плечи ему взвалили непосильную тяжесть, которая пригибала его к земле. Он пошел домой. Хотелось идти быстрее, бежать, но ноги не слушались. Он шагал с трудом, поднимая пыль и спотыкаясь о камни. В голове у него не было ни единой мысли, все чувства замерли.
      Какой-то знакомый поздоровался с ним, о чем-то спросил. Шамбе молча прошел, провожаемый удивленным взглядом.
      У дверей своей квартиры он долго рылся в карманах - искал ключ. Потом машинально открыл дверь, вошел в комнату, положил куда-то папку, снял тюбетейку, вытер пот. Взгляд его рассеянно блуждал по стенам, пока не остановился на одной точке. Там висела фотография погибшего брата Назар-шо.
      Шамбе сел на кровать, потом упал головой на подушку. Его душили слезы, но глаза оставались сухими, и от этого было еще тяжелее. Он сделал несколько неуверенных шагов по комнате, как слепой, подошел к ведру и выпил пиалу теплой воды. Потом он снова пошел было по комнате, но вдруг остановился, застонал от нестерпимого горя, бросился на кровать и зарыдал глухо, тяжело, содрогаясь всем телом.
      Как-то сами собой в памяти возникли слова, которые кричали в родном кишлаке женщины над покойниками. Шамбе плакал, повторял эти слова, говорил новые - самые хорошие, самые трогательные, выражающие его любовь к погибшему брату.
      Весь вечер он ходил по городу. Шла весна, на улицах было пустынно и тревожно. Часто проходили патрули, где-то за дальними окраинами щелкали одиночные выстрелы. Город ожидал нападения басмачей, темные окна в домах усиливали тревогу, прохожие боязливо жались к заборам. Шамбе ходил по улицам и вспоминал детство, учебу, большевиков Шах-Дары, любимого брата Назар-шо.
      А теперь его уже нет - он убит басмачами. Эта шайка подлых и трусливых бандитов безнаказанно уйдет через узкую и бурную речонку в чужую страну, в свои мрачные ущелья. Уйдет ли? Да, может уйти. Нет! Не уйдет! Он, Шамбе, не допустит, чтобы они ушли. Он не допустит, чтобы басмачи еще раз вернулись, резали, жгли и убивали таких, как его брат Назар-шо. Он отомстит этому проклятому Фузайлю. Он будет мстить за смерть брата...
      Шамбе не спал всю ночь. Он ходил по улицам, разговаривал с охранявшими город людьми, с лихорадочным нетерпением смотрел, как восходит красное, как кровь, солнце и уползают, тают длинные тени.
      Рано утром он подошел к зданию обкома партии. Босоногий старик подметал улицу. Возле дверей чутко дремал часовой с винтовкой, крепко зажатый между колен. Стоял привязанный к дереву осел с бидонами молока в хурджуме. Шамбе открыл дверь и вошел. В приемной секретаря было пусто. Он устало опустился на диван и задремал. Очнулся от шума в комнате. За столом сидела секретарша, молодая девушка из ячейки ЦИК'а. Она много раз приходила к нему в горком, но Шамбе никак не мог вспомнить ее имени. Несколько человек с портфелями и полевыми сумками в руках о чем-то спорили у окна.
      Шамбе спросил девушку.
      - Секретарь принимает?
      - Его еще нет, - ответила она. В это время шум стих - в комнату вошел Кузьма Степанович. Он остановился у двери, кивнул всем присутствующим и сказал Шамбе:
      - Ну-ка, зайди. - И открыл дверь.
      Когда Шамбе вошел в кабинет, Кузьма Степанович обнял его за плечи и повел к дивану.
      - Слыхал, брат, слыхал, - мягко сказал он. - Большая потеря для тебя, большая потеря для партии. Назар-шо был настоящим большевиком. Твой брат и умер, как большевик, как герой.
      Кузьма Степанович усадил Шамбе и сел рядом.
      - А ты, друг, не гужи. Тут слезами горю не поможешь. Это и есть, дружище, классовая борьба.
      - Кузьма Степанович! - с тоскою сказал Шамбе. - Неужели это пройдет безнаказанно? Я мстить хочу! - крикнул он. Глаза его горели.
      Кузьма Степанович положил руку на плечо Шамбе.
      - Ты прав. За смерть Назар-шо басмачи должны ответить. Собери людей, подыми их на войну. Не за одного Назар-шо - за всех замученных, растерзанных, сожженных! Во многих кишлаках народ сам вышел с палками на врага. Народный гнев - это страшная сила. Перед ней никто не устоит. Иди, Шамбе, организуй красных палочников, веди их в бой. Мы тебе поможем.
      Шамбе, как зачарованный, смотрел на Кузьму Степановича. Секретарь сказал то, о чем он думал всю ночь, когда бродил по городу, и чего не сумел высказать сейчас. Красные палочники! Он подымет их из самых глухих кишлаков, он поведет их за собой, и они уничтожат врага. Это будет месть за смерть брата, за смерть тысяч других. Красные палочники!
      Шамбе взволнованно вскочил, крепко поцеловал Кузьма Степановича и выбежал из кабинета. В тот же день он уехал в горы.
      Наступила весна. На склонах цвели пышные лиловые тюльпаны, в кишлаках стояли осыпанные белыми и розовыми цветами вишневые и яблоневые сады.
      Воспоминания снова охватили Шамбе... Он видел перед собой детство, тяжелое и нищее. Он видел далекую Шах-Дару, ущелья и камни Памира, холодное горное солнце, дом отца. Вот он снова прыгает по камням зеленой изумрудной реки, бегает за быстроногими козлами в горах, стреляет из лука - отгоняет птиц от маленького поля пшеницы.
      Однажды старший брат Назар-шо взял его с собой в Хорог. Там Шамбе впервые увидел русского. Он стоял на возвышении и говорил. Его слушали столпившиеся горцы. Слова русского переводил Хайдар - человек бывалый - он возил в Бомбей живому богу Ага-хану собранный на Памире налог. Он часто спускался в долины и знал русский язык.
      Когда кончился базар, Назар-шо пошел в крепость, нашел говорившего человека и долго пробыл с ним в Доме у русских. Шамбе сидел у дверей и ждал брата.
      Потом они вернулись к себе в Шах-Дару, Назар-Шо собрал дехкан и рассказал, что в Хороге уже нет прежнего начальника, что люди в Хороге выгнали царского аксакала и выбрали совет, который называется "ревком". Назар-шо предложил прогнать в Шах-Даре аксакалов и выбрать ревком.
      Это было летом 1918 года. Полковник Фенин, начальник пограничного отряда, гроза Памира, бежал с офицерами в Индию. Командирами отряда солдаты избрали рядового Воловика и доктора Вичича. Комиссаром выбрали делопроизводителя отряда Холмакова. Они отстранили старшин, казиев и урядников Хорога от власти над нищими кишлаками. А кишлаки избрали свои ревкомы. На съезды волостных и районных комитетов приходили вместе со своими делегатами жители целых кишлаков. Так Октябрьская революция докатилась до Памирских гор.
      Назар-шо стал руководителем всей Шах-Дары. В зеленом кишлаке Рэджис, окруженном полями высокой пшеницы, в домике под сенью ореховых деревьев, обосновался волостной ревком. Сюда приходили люди из нижней и верхней Шах-Дары решать дела новой жизни. Кишлаки бурлили, как бурлят и пенятся горные реки, когда наступает время таяния снегов.
      Назар-шо покручивал свои черные усы, сдвигал на затылок круглую белую тюбетейку и решал дела. Волостной ревком забрал у кулаков всю землю в кишлаках Шах-Дары и распределил ее по дворам и по душам. Весной ревком отобрал у баев зерно и муку и раздал жителям Шах-Дары. Когда хлеб был съеден, ревком также поступил и с тут-пустом. Этой весной впервые в Шах-Даре никто не голодал.
      Потом убили Холмакова, его заменил Воловик. Доктор Вичич приехал в Рэджис и созвал большое собрание. Он сказал, что надо драться с басмачами, что надо оберегать свое добро и свою свободу. Назар-шо организовал отряд. В него вошли двадцать молодых охотников и пастухов Шах-Дары. В отряде имелось две русских винтовки, четыре старых охотничьих ружья и один пистолет Смит-Вессона. Остальные вооружились луками и палками.
      Однажды осенней ночью прискакал Воловик. Шамбе проснулся от топота копыт по камням. Бледный, встревоженный Воловик вошел в комнату. Назар-шо засветил лучину. Воловик рассказал, что в Хорог пришел отряд штабс-капитана Тимофеева. Это - новый начальник пограничного отряда, присланный кокандским националистическим правительством.
      - Надо скрываться, - сказал Воловик. Назар-шо кивнул головой.
      Утром они вышли из Рэджиса и направились вверх. С ними находился Шамбе. Кишлаки Тавдым, Тусиян, Куны прошли, не останавливаясь. Пробирались через огромные валуны, по белому песку вдоль реки, отдыхали под высокими тополями. И всюду видели одну и ту же картину: женщины и дети бродили по крохотным полям, собирали опавшие зерна, отгоняли птиц.
      Через три дня беглецы вошли в последний кишлак - Бодом. Здесь поели, отдохнули и снова пошли вверх. Назар-шо привел их к каменному шалашу. Это была старая, всеми покинутая летовка. Каменный шалаш стал приютом Воловика и Назар-шо. Шамбе жил в Бодоме, приносил оттуда пищу, передавал слухи.
      А слухи шли снизу мрачные и тревожные. Отряд Тимофеева грабил кишлаки, уводил скот. Ревкомы были разогнаны. Старые аксакалы заняли свои прежние места. Ненадежных и непокорных жителей пороли и штрафовали. Особенно доставалось Шах-Даре.
      Когда началась зима, Назар-шо повел Воловика обратно вниз. Он знал, что из Хорога зимой в Шах-Дару никто не придет. В Рэджисе сидел старый шах-даринский аксакал. Назар-шо остановился в другом кишлаке - Чакаре, где жили все его родственники и где не боялись аксакала.
      Здесь они прожили до весны. А весной пришла радостная весть, что Тимофеев с отрядом бежал в Индию, что в Фергане свергнута власть купцов и генералов и на Памир идут красные войска. Назар-шо собрал свой отряд. Вместе с Воловиком они направились в Хорог. Вскоре вернулся доктор Вичич, скрывавшийся в Афганистане.
      Отряд Назар-шо увеличивался с каждым днем. Шли люди из Бартанга, из Вахана, Ишкашима и даже из Афганского Бадахшана и Читрала. И когда войска бухарского эмира вздумали напасть на Хорог, отряд Назар-шо так их встретил, что больше они сюда уже не лезли.
      Из Рушана и Шугнана приходили дехкане, бежавшие от эмирских чиновников. Назар-шо рассказывал им о новой жизни и отсылал домой.
      - Идите к себе, - говорил он, - и сделайте с чиновниками эмира то, что мы сделали с баями и аксакалами.
      Шамбе жил с братом. Мальчик постоянно бывал в крепости, на базаре, на собраниях и митингах. Он вслушивался в русскую, шугнанскую, таджикскую речь, он стал понимать многие новые слова, знал все дороги Памира и научился стрелять из винтовки. А потом он поступил в школу, которая открылась в Хороге.
      Осенью 1920 года пришел отряд Красной Армии, сменивший усталых и измученных бойцов. Воловик уехал в Россию. Он увез с собой Назар-шо учиться в Москву.
      ...Три дня ехал Шамбе по горным тропам. Поздно ночью он слезал с коня у придорожного раббата и засыпал каменным сном. Утром он обливался ледяной водой, наскоро прожевывал черствую лепешку и снова садился на грязного, похудевшего в дороге коня.
      Шамбе выбирал трудные, почти непроходимые тропинки, - здесь можно было не опасаться встречи с басмаческими бандами. Он ехал над отвесными пропастями, проезжал по узким, заваленным снегом карнизам, преодолевал перевалы, где ветер яростно свистел среди мертвых скал. Он почернел, осунулся, оброс. Его глаза воспаленно горели, обожженные ярким блеском снегов.
      Через несколько дней Шамбе приехал в Кеврон - крупное селение на пути в Ванч. Там, в долине Ванча, погиб его брат Назар-шо. Кишлак растянулся по ущелью. За невысокими каменными заборами зеленели свежей листвой деревья. В воздухе носился запах отцветающего урюка. Кишлак славился своими садами.
      На площади было устроено глиняное возвышение, окружавшее огромную чинару. Ствол чинары выжгли изнутри - образовалось дупло, в котором свободно мог поместиться всадник. Напротив чинары возвышалась старая, запущенная мечеть. Здесь находилась могила святого. Проходившие мимо женщины гладили руками грязные стены мечети и благоговейно прикладывали испачканные руки к лицу.
      Шамбе слез с коня у возвышения. Он сильно устал. Но он взял себя в руки. Нужно держаться: главное, наиболее трудное ждало его впереди...
      Он почтительно поздоровался с сидящими на возвышении стариками, выпил несколько пиал чаю, съел какую-то похлебку и только после этого послал мальчика созвать к чинаре всех молодых людей кишлака.
      Солнце уже заходило за зубцы гор, когда дехкане собрались у возвышения. Вместе с молодежью пришли пожилые люди, старики. Они искоса поглядывали на наган и винтовку пришельца.
      Шамбе внимательно осмотрел собравшихся и начал говорить. Неподалеку от него сидели, поджав ноги, совсем еще молодые парни. Один из них - в старом, рваном халате, из которого клочьями вылезала вата, - не сводил с Шамбе больших черных глаз. За молодежью сидели пожилые, суровые люди в надвинутых на лоб тюбетейках. В стороне стояли старики.
      Шамбе говорил горячо, страстно, убежденно. Перед слушателями вставали мрачные картины разрушенных басмачами селений, сожженных, вытоптанных посевов. Над кишлаком висела тишина. Где-то далеко, на окраине прозвучал и умолк призыв к вечерней молитве. Лиловые облака потемнели, растаяли в сумерках вершины гор. Возле Шамбе зажгли лучину. Наступила холодная горная ночь.
      Шамбе призвал кишлачную молодежь организовать красный отряд и идти драться с басмачами - выгонять их из Советского Таджикистана. Он умолк, устало вытер потное лицо и посмотрел вокруг. Дехкане, освещенные неровным светом лучины, сидели молча, не шевелясь. Они были похожи на каменные изваяния.
      Все молчали. Секунды тянулись, как часы. Шамбе обвел глазами сидящих, остановился на парне в рваном халате. Юноша смутился, опустил глаза, отвернулся. За ним отвернулись еще несколько человек. Тишина становилась невыносимой. Тогда послышался голос какого-то старика.
      - Снег сошел с гор, скоро сеять будем.
      Шамбе с недоумением посмотрел в темноту, пытаясь увидеть говорившего. Он не понял, к чему старик ведет свою речь.
      - В кишлаке нужен каждый человек, - продолжал тот, - а вы, приезжий, хотите забрать у нас самых сильных. Не пойдут они. Нельзя им. А если пойдут - мы все без хлеба останемся. Кто нам поможет? Нет, не дадим мы своих людей. Война - дело высокой власти. Отцы кислое едят, а у детей оскомина на зубах. Вы нас в это не путайте.
      Старик замолчал. Стало тихо, очень тихо. Шамбе сидел, сцепив зубы, страшным усилием воли подавляя дрожь.
      Тогда снова прозвучал голос из темноты.
      - Правильно сказал старик. Завтра рано вставать - нужно идти на поля. Пора спать.
      Все сразу встали и быстро исчезли в темноте. Шамбе остался один у догорающей лучины. Он завернулся в свой халат и лег, прислонив голову к стволу гигантской чинары. Винтовку он положил рядом, наган спрятал в карман. Все окуталось непроницаемой темнотой. Где-то высоко-высоко висело небо, похожее на круглую чашку, накрывшую сверху ущелье.
      Шамбе снова вспомнил прошлое. Вот в Хорог вернулся из Москвы любимый брат Назар-шо. Он привез невиданные вещи и неслыханные раньше слова. Улыбаясь, смешно подергивая усом, он положил на плечо Шамбе тяжелую руку и сказал:
      - Ну, а теперь и тебе учиться пора...
      Они долго ехали верхом по узким горным тропам в желанный город Дюшамбе. Шамбе поступил сначала в педтехникум, а потом - в типографию. Назар-шо иногда приезжал на съезды и совещания и первым долгом шел к Шамбе узнать о его успехах. Он обрадовался, когда Шамбе стал комсомольцем и был сильно взволнован, когда в свой последний приезд узнал, что Шамбе уже секретарь горкома. Они много и хорошо говорили тогда. Сначала Назар-шо слушал и улыбался, потом заговорил сам. Шамбе казалось, что брат находится здесь у этой старой чинары. Улыбаются его глаза под густыми бровями и видно, как шевелятся его черные усы...
      Шамбе заснул чутким тревожным сном. Проснулся он от слабого шороха. Быстро, привычно огляделся и положил руку на винтовку. Густая тьма окутывала все вокруг. Через секунду шорох послышался ближе. Чья-то рука легла на плечо Шамбе.
      - Молчи... - шепнул сдавленный голос. - Слушай. Сегодня ночью тебя убьют.
      Горло Шамбе что-то сдавило. Он тихо встал, выпрямился, чтобы легче было дышать.
      - Что же делать? - тихо спросил он.
      - Вставай, пойдем, - так же тихо ответил человек.
      - Кто ты? - спросил Шамбе. Он опасался ловушки.
      - Вставай, вставай, не бойся! - Человек неслышно поднялся. - Пойдем, настойчиво повторил он.
      У Шамбе мелькнула мысль: все равно здесь верная смерть, а в горах можно скрыться. Во всяком случае, оттянуть неизбежное... И он решился.
      - Что ж, пойдем, только ты иди вперед... - Он поднял халат, взял винтовку и пошел за человеком.
      Они долго пробирались между каменных заборов, перепрыгивали через арыки, продирались через кусты. Наконец, они выбрались из кишлака. Неподалеку шумела горная речка. Незнакомец пошел уверенней и быстрей. Потом он свистнул и остановился. В ответ послышался крик совы.
      - Пошли! - крикнул незнакомец и быстро двинулся вперед.
      Шамбе поспешил за ним.
      Вскоре он услышал голоса и еще через минуту стоял возле маленького костра. Шамбе огляделся. Его окружали молодые парни, те, что сидели в первом ряду на собрании. Его спасителем оказался юноша в дырявом халате. Но теперь на нем был новый халат, а за поясным платком торчал большой старый нож. Другие парни держали в руках длинные прадедовские ружья с рогатками, ножи, пики, серпы. Сзади похрапывали кони.
      Парень, который привел Шамбе, широко улыбнулся.
      - Ну вот и хорошо, - сказал он. - Теперь веди нас куда нужно.
      Шамбе растерянно посмотрел на сильных, улыбающихся парней, на пламя потухающего костра, на лошадей.
      - По коням! - выкрикнул он слышанную когда-то кавалерийскую команду.
      Все быстро очутились в седлах.
      - Показывай путь, - сказал Шамбе своему спасителю.
      Когда маленький отряд выехал на дорогу, забрезжил рассвет. Но кишлак еще спал, и только вдалеке собаки лаяли на шакалов.
      Шамбе поравнялся с едущим впереди знакомым парнем.
      - Послушай, - обратился он к нему, - как тебя зовут?
      - Бачамат.
      Шамбе оглядел всадника, ладно сидевшего в седле, как бы слившегося с конем в одно целое.
      - Что там случилось в кишлаке? Кто должен был меня убить? - спросил он.
      - Это все старики, - ответил Бачамат, сдерживая горячего коня. - Два дня назад к нам приходил человек от Фузайля Максума. Он сказал: кто пойдет к большевикам, у того будет вырезана семья, увезен скот. А если кишлак выдаст большевиков живыми или мертвыми, Фузайль даст нам половину земли наших соседей из кишлака Курговат. Вот кое-кто и польстился на чужую землю.
      - А ты откуда знаешь?
      - Я батрачил у нашего главного бая, его зовут Палван-ака. Подслушал разговор. Палван-ака все это затевал. У него были хорошие кони - девять красавцев...
      - Почему были?
      - Теперь их у него нет. Они - у нас. Мы на них едем.
      Шамбе улыбнулся. Он оглянулся и осмотрел свой отряд. Семь человек скакали за ним, освещенные резким светом восходящего солнца. Шамбе отпустил повод. Конь пошел крупной рысью. Подковы дробно застучали по каменистой дороге.
      Днем отряд пришел в кишлак Джорф. Посредине селения шумел широкий, прозрачный ручей, над которым стояли на перекладинах коробки плетеных домиков. Сюда из грязных каменных лачуг недавно перебралось на летнее время все население кишлака.
      Быстро созвали собрание, и опять Шамбе говорил горячо и страстно. Люди молча выслушали его и так же молча разошлись. Но когда Шамбе, покормив людей и лошадей, выехал из кишлака, его отряд увеличился вдвое. Новые бойцы не все имели лошадей: одни ехали верхом, другие - шли пешком. Они громко пели мелодичные горные песни. У всех было праздничное, приподнятое настроение.
      На ночлег остановились в кишлаке Тогмай. Шамбе приказал выставить посты. Бачамата он назначил своим главным помощником. Тот сразу стал серьезным и немножко важным. Он не спал всю ночь - обходил посты, проверял, накормлены ли кони, вел задушевные разговоры с сидящими у мечети юношами из кишлака.
      Его простая, сердечная беседа подействовала на них больше, чем речь Шамбе. Утром, когда отряд двинулся дальше, здесь уже насчитывалось больше тридцати человек. Не хватало оружия, и многие шли с длинными, тяжелыми палками. Теперь это был настоящий отряд красных палочников со своим знаменем - красным платком на шесте. Продвигались боевым порядком: впереди шла разведка, затем - Шамбе с пятнадцатью всадниками, а за ними - Бачамат возглавлял пеших бойцов.
      До Рохарва, где был убит Назар-шо, оставалось меньше трех дней пути. Шамбе торопился, но задерживали пешие: чтобы не утомить людей, он делал долгие привалы. Шамбе волновался, не спал все ночи. Он оброс бородой и казался старше своих лет. На лбу у него легли резкие морщины, взгляд стал суровым, непреклонным.
      В большом и веселом кишлаке Пошхарв, в тени тутовых деревьев, Шамбе услышал от худого и грустного человека рассказ о том, как умер его брат.
      ...Утром Рохарв захватила банда басмачей. Они проскакали через весь вытянувшийся на несколько километров кишлак и ворвались в старую, полуразрушенную крепость, в которой жили все советские работники.
      Там их не ждали. Все занимались своими делами. Назар-шо работал в сельсовете, доктор принимал больных, продавец в кооперации отпускал соль дехканам, пришедшим из дальних кишлаков, в отделении Госторга осматривали принесенные шкурки баранов...
      - Постой! Подожди! - закричал Шамбе. - Замолчи! Не могу больше!
      Шамбе вскочил и ушел, шатаясь от горя. Он побрел по кривым улицам кишлака, спотыкаясь о камни, подымая пыль. Он говорил быстро и громко сам с собою.
      Потом он побежал, сдавив голову руками. Наступил вечер, с гор слетел легкий холодок, на кишлак опустились сумерки, и он уже не казался таким веселым, как раньше.
      Шамбе остановился у арыка, облил голову холодной водой. Потом он вернулся к рассказчику и сказал:
      - Продолжай, человек...
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА
      Кузьма Степанович еще с вечера позвонил в гараж и предупредил, чтобы завтра ему машину не присылали. Он вышел из обкома глубокой ночью. Все огни в домах погасли. Лишь кое-где тускло мерцали маленькие фонарики на воротах, да где-то вдали на столбах ярко светились два электрических огня.
      Над городом висело темное, как черный бархат, небо. В высоте бледным желтоватым светом сияли крупные звезды. Кузьма Степанович медленно шел по уснувшей улице, вдыхая свежий ночной воздух. Где-то он уже видел такие звезды и это непроглядно-черное небо. И так же было тихо, тихо... Наконец, он вспомнил. Это было в Индийском океане, и прошло всего каких-нибудь двадцать пять лет... Четверть века. Черт возьми! Не так уж мало. В то время он, простой деревенский парень, только что окончил фельдшерскую школу в Полтаве. Еле успел получить свидетельство, как началась война с японцами. Мобилизовали.
      Сначала погнали в Одессу. Там погрузили на пароход. Все здесь было ново и непонятно. Однако, как только вышли в море, появилось столько работы, что некогда было предаваться впечатлениям. Солдат укачивало, они лежали с зелеными лицами и остановившимися глазами. Прошли Босфор, затем Порт-Саид. В голубом мареве возникали Бомбей, Сингапур, Шанхай. Наконец - Порт-Артур... Так вот в Индийском океане, наверно, где-нибудь у Бомбея, когда, изнывая от дневного зноя, он только и отдыхал по ночам, запомнилось это бархатное небо.
      Да, брат, не мало повидал ты на своем веку. Надо бы книгу какую написать, что ли. Все-таки уже пятый десяток кончается. Умрешь, так никто и не узнает, что видел, что пережил, о чем думал. А рассказать есть о чем. Ребят вот слушаешь, а сам все отмалчиваешься. Скромность заела. Ишь, какой тихоня. А раньше мастером был на разные штучки.
      Кузьма Степанович задумался, споткнулся о камень и тихо чертыхнулся. Старость... Она свое берет. Скоро станут говорить: вот одинокий старичок. В самом деле - один, как перст. Кузьма Степанович усмехнулся в усы и зашагал быстрее. Все плачешь, старый черт. Какой же ты одинокий? Разве, когда была жива жена, когда сын встречал тебя каждый день веселым криком, семья была больше, чем теперь? Сколько людей ты знаешь и сколько знают тебя! И какие люди! Какая чудесная молодежь вокруг... То цветы на стол поставят, то в квартире порядок наведут. А кто сделал? Да разве они признаются! А письма... Сколько ты их получаешь? Разве это не семья?
      В Порт-Артуре сидели в осаде шесть месяцев. Сдались. В плену был. Потом возвращались домой. Революция встречала эшелоны на каждом разъезде, на каждой станции. Тогда в солдатском поезде познакомился с большевиками. На всю жизнь знакомство свел. Годы подполья, тюрьма, ссылка. Вот и описать бы все это. Пусть знают, как мы жили, что делали. Да разве напишешь! Вон как Костя Сизов замечательно рассказывал тогда о Памире. Из него бы, наверно, писатель вышел. Нет, нам не до мемуаров. Может, кто другой напишет.
      Во Францию два гренадера
      Из русского плена брели...
      Вот привязалась песенка. Второй день не выходит из головы. Да, семья... Теперь семья большая. Воспитывать только надо. Хорошая молодежь растет. Таким можно спокойно эстафету передать, когда время придет. Из Виктора толк выйдет. Незаурядный организатор. А Шамбе еще лучше. Это просто какой-то самородок. Он способен зажечь людей на большие дела. Васю Корниенко уже можно переводить на партийную работу. Курбанова нужно послать учиться.
      Во Францию два гренадера
      Из русского плена брели...
      Тьфу, привязалась, окаянная! А еще вспоминается такое же небо, когда в девятнадцатом с Михаилом Васильевичем Фрунзе к Ташкенту подъезжали. Правда, тогда почти не оставалось времени на небо смотреть. Воевали.
      По улице, освещая булыжники тусклым светом фар, промчался грузовой автомобиль. Кузьма Степанович недовольно посмотрел вслед машине, покачал головой.
      "Вот лихач! Задавит кого-нибудь", - подумал он. - Темно сегодня. Впрочем, вчера они ехали еще быстрее: торопились вернуться с Вахша на заседание бюро. И все-таки опоздали. Бюро состоится завтра. Он должен сделать доклад, рассказать обо всем, что видел в Вахшской долине.
      Две недели где на машине, где верхом, ездил Кузьма Степанович по этой пустынной земле. На сотню километров раскинулась безлюдная равнина. Бешеная река, вырвавшись из теснины гор, где ее зовут Сурхобом, и, приняв новое имя - Вахш, стремительно пересекает долину. Через полсотни километров она сливается с Пянджем, и в этом месте прозрачные воды Пянджа становятся мутными, желтыми волнами Аму-Дарьи - древней реки человечества.
      Ранняя весна украсила землю пятнами молодой зелени, расцвеченной пышными головками тюльпанов и каких-то неизвестных белых цветов. Желтой пустыней лежали пески. Ноги вязли в илистых наносах. Весенний ветер срывал с головы фуражку. Земля хранила после зимних дождей окаменевшие следы каких-то зверей и птиц. Кузьма Степанович встречал развалины древних селений, русла давно исчезнувших арыков.
      Когда-то в этой долине жили люди. Густая сеть каналов очерчивала границы полей, пышная зелень покрывала равнину и предгорья. Здесь люди жили, как в раю. Но свирепый Вахш во время таяния снегов разливался по долине, смывал поля, сокрушал плотины, возведенные землепашцами. Все чаще людям приходилось выбирать новые места для жизни, все ниже по течению реки уходили они. Позади оставались осиротевшие, разрушающиеся селения, лишенные влаги поля, умирающие сады. Так веками долина медленно становилась пустыней.
      А в низинах Вахша, залитых его мутными, илистыми водами, образовались непроходимые болота. Там буйно росли гигантские камыши. Это было царство клыкастых кабанов, сильных и хищных. Горе человеку, попавшему в эти места.
      Ученый Семенов-Тянь-Шанский писал когда-то: "Долина Вахша принадлежит к числу слабо населенных и даже мало известных местностей; берега реки поросли обширными джунглями, и кишлаки встречаются очень редко". С тех пор прошло не больше двадцати лет, и в долину Вахша пришли большевики. Вот они ходят по этой растрескавшейся от жажды земле, загорелые, обветренные и заросшие, с воспаленными от бессонницы глазами.
      Они напоят ее, эту прекрасную, отвыкшую от человека землю. И она отблагодарит их сторицей. Горы защищают долину от холодных ветров. Солнце согревает ее почти целый год. Здесь климат Месопотамии и Египта. Здесь приживается теплолюбивый египтянин - длинноволокнистый хлопок. Агроном Артемов посадил в эту землю двадцать шесть семян - они взошли. Теперь шестнадцать тысяч гектаров будут засеяны желанным гостем из Египта. Но этого мало.
      В Курган-Тюбе, молодом городе, расположенном на границе пустыни, Кузьма Степанович ночи напролет просиживал в палатках Вахшской изыскательной партии. Он выпивал бесчисленные чайники зеленого чая и внимательно выслушивал планы, проекты, цифры. Десятки отрядов - мензульных, трассировочных, буровых - работали на всем пространстве долины.
      На огромный пыльный двор изыскательской партии, окруженный конюшнями, мастерскими, палатками, юртами, приезжали всадники, арбы, машины. Черные от загара, высушенные солнцем люди вынимали из полевых сумок карты, схемы, сводки и цифры, цифры, цифры... Чтобы дать воду пустыне, надо прорыть магистральный канал длиною более пятидесяти километров. По обе стороны главного канала раскинется сеть больших и малых арыков. Нужно вынуть горы земли, уложить громаду бетона. Инженеры считали и пересчитывали цифры. Под лампой-молнией, окруженной вихрем необыкновенных бабочек, в жарких спорах рождались, умирали и снова возникали противоречащие одна другой теории. Загорался и гас ослепительный луч единственной фары нагружающегося во дворе грузовика. У ворот переругивались неизвестно почему еще не уснувшие люди. Высокий, худой инженер, в грязной сорочке без воротника под старой кожаной курткой, раскладывал на коленях помятую карту и водил по ней длинными, тонкими пальцами. Спору нет, все это очень трудно. Надо подвести железную дорогу, нужны экскаваторы, катерпиллеры, машины, лошади, верблюды. Все - до гвоздя - нужно привезти в эту мертвую пока долину.
      А сейчас ясно одно: здесь может расти египетский хлопчатник и он будет расти. Вода оросит землю. На земле вырастет хлопок. Хлопок поможет краю стать богатым, зеленым, веселым. Мощные гидростанции дадут энергию заводам и фабрикам. Осветят культурные, богатые кишлаки, совхозы, города. Зацветет долина Вахша, и не потомки, нет, мы сами будем свидетелями рождения новой жизни на этой новой, прекрасной земле. Но для этого нужны люди - опытные, толковые, знающие. Сейчас их еще мало. Но они будут. Непременно будут. Скоро тысячи рук возьмутся за блестящие на солнце кетмени и лопаты там, где должна пройти трасса канала. Десятки мощных экскаваторов вгрызутся в окаменевшую землю...
      Вот что может сделать партия, которая знает, куда ведет людей. Наша партия. Моя партия. Это она превратит пустыни в цветущие сады. Край нищеты и горя станет краем индустрии и передового хозяйства. Забитые, темные рабы эмира заботой партии превратятся в высокоинтеллектуальных людей, которые будут решать сложнейшие задачи переустройства времени, мира, эпохи...
      Кузьма Степанович вспомнил о недавнем письме из Москвы. Старый друг писал, что в ЦК говорили о назначении Кузьмы Степановича на Дальний Восток, на большую и очень важную работу. Конечно, жаль расставаться с полюбившимся краем, с его чудесным трудолюбивым народом, но если партия считает, что он нужен там, на Дальнем Востоке, то его дело - выполнить приказ.
      Скоро вернется из Москвы Касым-Командир. Он прошел хороший путь революционной борьбы, а за годы учебы получил достаточную теоретическую подготовку. Надо будет рекомендовать его на должность секретаря обкома. Но пока об этом пусть никто не знает. Завтра бюро.
      Кузьма Степанович закурил и негромко сказал:
      - Впрочем, не следует особенно распространяться насчет будущего. Заседание деловое. Ограничимся цифрами и фактами. А главное - выводы: все внимание Вахш-строю.
      Во Францию два гренадера...
      - Вот, черт, привязалась. Э, да здесь кто-то есть!
      Кузьма Степанович увидел поднявшуюся с крыльца темную фигуру.
      "Вот еще новость"... - удивился Кузьма Степанович. Он сунул в карман руку и взялся за револьвер.
      - Здравствуйте, Кузьма Степанович, - сказал человек хрипловатым, застуженным голосом.
      Кузьма Степанович подошел ближе и узнал Гулям-Али.
      - А-а, дружище, ты чего ж так поздно?
      - Я только что приехал.
      - У тебя срочно?
      - Кузьма Степанович, - слегка дрожащим голосом сказал Гулям-Али. - Я понимаю, вам спать пора, но хоть десять минут поговорите со мной.
      Кузьма Степанович пошевелил усами, немного подумал и тихо сказал:
      - Ну, раз такое дело, пойдем ко мне.
      Они вошли в переднюю, Кузьма Степанович зажег свет и посмотрел на гостя.
      - Да ты, брат, серый какой-то стал и худой. Что случилось?
      - Вот все расскажу, - ответил Гулям-Али и, сняв запыленный халат, осторожно положил его в угол на пол.
      - Садись, - сказал Кузьма Степанович, когда они вошли в комнату. - Я сейчас чаёк соображу.
      Гулям сел в кресло и почувствовал такую усталость, от которой не хотелось шевелить ни одним пальцем. Веки отяжелели и опустились на глаза. Заломила спина. Ноги, болевшие от продолжительного пребывания в седле, невозможно было согнуть.
      - Ну, рассказывай, - услышал Гулям голос Кузьмы Степановича.
      Он выпрямился, с усилием согнул ноги и заговорил сначала медленно, с трудом подбирая слова, потом - быстрее, вставляя в речь целые таджикские фразы, и, наконец, забыв об усталости, - горячо и взволнованно.
      Когда Гулям-Али окончил свой рассказ, облака над вершинами гор порозовели от скрытого за хребтами солнца. На улице началась утренняя поливка. Мимо окон с грохотом промчалась грузовая машина. Кузьма Степанович подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвался прохладный весенний воздух.
      - Так ты уверен, что это делалось сознательно? - спросил Кузьма Степанович.
      - Уверен, - твердо ответил Гулям-Али.
      - Но раз сознательно, значит - со злым умыслом?
      - Конечно.
      - Ладно. Ты пока помолчи, а мы проверим. Хочешь, ложись вот на диване, сосни пару часов.
      - Спасибо, Кузьма Степанович. Я домой пойду. Два месяца не был дома.
      - Как хочешь, милый. Поступай, как тебе удобнее.
      Гулям встал, взял свой халат. Кузьма Степанович проводил его. В дверях они пожали друг другу руки.
      - Кузьма Степанович... - тихо, опустив глаза, сказал Гулям-Али.
      - Что, милый?
      - А как же... Как же с комсомолом?
      - Вот чудак! - Кузьма Степанович невольно улыбнулся. - Ты не беспокойся. Я так думаю, все будет в порядке.
      Гулям-Али тряхнул руку секретаря обкома и быстро побежал по улице, перепрыгивая через лужи, оставленные поливальщиками.
      Кузьма Степанович вошел в комнату, открыл постель, запел было снова "Во Францию два гренадера", чертыхнулся, завел часы и, положив их под подушку, взялся за трубку телефона.
      - Коммутатор? Дайте кабинет уполномоченного ГПУ, - сказал он.
      Так и не пришлось Кузьме Степановичу уснуть в этот день.
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      КОГДА ПРИХОДИТ СЛАВА
      Буйно шла весна. В долинах стаял снег, и влажная земля покрылась зеленым ворсом молодой, сочной травы. На горных склонах заалели яркие огоньки маков. С шумом катили горные речки мутные весенние воды. Сырая земля лежала вся в следах неведомых зверей, в оттисках птичьих лапок.
      Толя с трудом сидел в седле на своем вороном. Конь тяжело дышал, раздувая круглые бока. Впереди расстилалась унылая голая равнина. У Толи слипались глаза, его клонило ко сну. Он вспоминал последние ночевки в кишлаках, на грязных кошмах и нервно поводил плечами.
      Уже больше двух месяцев длилась его командировка, оказавшаяся такой утомительной и трудной. Выполняя задание редакции, Толя объездил огромный район, побывал в горах и долинах, жил в районных центрах и поселках совхозов. Собственный корреспондент забирался в глухие уголки, где не было почтовых отделений, но и оттуда он умудрялся регулярно отправлять свои корреспонденции и радовался, когда в придорожной чайхане находил старый номер газеты со своей статьей.
      Как далеко отодвинулось то время, когда он мечтал увидеть в газете свои стихи, хотя бы на последней странице. Теперь его статьи и очерки печатались на видном месте и в скобках стояло, набранное жирным шрифтом: "От соб. кор."
      Толя ехал, прислушиваясь к негромким весенним шумам. - Впервые за время командировки он подумал, что попал в не тронутые человеком, первобытные места. И сразу ему показалось очень странным, что едет именно он, а не кто-нибудь другой.
      В самом деле, как далеко позади остались дни беспечной юности, когда он мечтал быть артистом, поэтом, еще черт знает кем. Он искал самую короткую дорогу к легкой и красивой жизни, славе и думал, что сцена или поэзия - это путь, усыпанный розами.
      И вот теперь, впервые встретившись с настоящей жизнью, на каждом шагу вникая в трудности, которые испытывали люди, - они покоряли нетронутую землю, строили поселки, ломали старый быт, боролись с врагами - он понял, что самый лучший путь вовсе не легкий и, может быть, не всегда красивый.
      Что он знал об этой земле, об этом народе еще недавно? Сейчас Толя не только смотрел со стороны - он участвовал в решении сложных задач, возникавших на каждом шагу. Теперь у него спрашивали совета, просили помочь, написать в газету.
      В долгие часы пути, оставаясь наедине со своим конем, Толя разговаривал вслух или негромко пел на придуманный тут же мотив свои будущие статьи о том, что видел на местах, о которых еще так мало знали люди.
      Неожиданно лошадь шарахнулась в сторону. Толя чуть не вылетел из седла. Натянув повод, он глянул вниз на пеструю от цветов траву. Там, извиваясь между кочками, быстро уползала длинная желтая змея.
      Толя пустил коня рысью. Возвышенность сменилась широкой, тихой долиной. Он въехал в зеленый кишлак Гуль-Булак. Здесь находился только что организованный совхоз "Дангара", о котором ему предстояло писать.
      Толя думал встретить здесь длинные, как ангары, тракторные гаражи, мастерские, благоустроенный городок, шум индустрии, запах бензина. А вместо всего этого он увидел маленький заросший нежной весенней зеленью кишлачок, коз, которые вольно бродили по улицам, играющих на траве ребятишек, сонную тишину глухого горного селения.
      В полуразрушенной, без окон кибитке разместился "штаб" совхоза. Толя подсел к деревянному, грубо сколоченному столу, за которым сидели худые, небритые люди. Это были строители совхоза, создающие на голом месте мощное хозяйство. По весенней распутице, в бездорожье, преодолевая горы и снега, измученные трактористы привели в совхоз машины. Караваны лошадей и ослов дни и ночи везли баллоны горючего. Люди измеряли землю и вычерчивали планы. Этой весной машины впервые вышли в поле. Рев моторов нарушил вековую тишину, тракторные плуги оставляли за собой перевернутые пласты целины. В совхозе начался сев...
      Толя сказал, что хочет написать о жилищных условиях рабочих. Люди за некрашеным столом улыбнулись. Жилищных условий не было. Все спали там, где работали, умывались из арыков, отдыхали прямо у машин.
      Толя подружился с этими высохшими от бессонных ночей людьми. Он ездил по совхозу с заместителем директора, молодым и горячим Сафаровым, студентом Коммунистического университета. Сафаров изучил каждый гектар этой могучей, плодородной земли, знал каждого тракториста и каждую машину.
      Толя целые дни проводил в поле, вместе с рабочими совхоза, черными, измазанными машинным маслом и землей. В разных уголках долины возвышались шалаши, сложенные из пустых керосиновых бидонов. Это были тракторные базы. Поодаль трактористы жгли костры и варили пищу. Пахали в одну смену - с раннего утра до поздней ночи. Для двух смен не хватало людей.
      Вечерами Толя возвращался в кишлак и усаживался за грубо сколоченный стол - пить чай без сахара, слушать планы, сводки и длинные, как ночь, рассказы людей - строителей совхоза. В этой же комнате он спал вместе с другими, не раздеваясь, на земляном полу.
      Так прошло три дня.
      Утром, когда Толя седлал свою лошадь, чтобы ехать в долину, во двор влетел на взмокшем коне молодой тракторист. Он спрыгнул с седла и побежал в дом. Толя удивленно посмотрел ему вслед и пошел за ним.
      Штаб совхоза стал неузнаваемым. Люди взволнованно метались по комнате. Парнишка, прискакавший на коне, устало сидел в углу и безучастно смотрел на стену Толя схватил за руку первого попавшегося и спросил.
      - Что случилось?
      Человек вырвал руку и выбежал во двор Толя бросился к столу и, чувствуя что-то недоброе, крикнул Сафарову:
      - Сафаров, что случилось?
      Сафаров посмотрел на Толю, будто видел его в первый раз. Он был бледен, руки у него дрожали.
      - Что случилось? - повторил он. - Басмачи. - И бросился к выходу.
      Комната опустела, Толя остался один. Ему стало страшно. Он кинулся к двери, по дороге сшиб табуретку. На дворе Сафаров затягивал подпругу у его коня. Директор совхоза бежал к Сафарову с винтовкой. Бухгалтер, молодой, крепкий человек, считал патроны.
      - Двадцать четыре! - крикнул он, закончив счет. - Двадцать четыре!
      - Только двадцать четыре, - повторил упавшим голосом директор совхоза.
      Сафаров вскочил на коня.
      - Дайте винтовку! - крикнул он.
      Ему передали винтовку и патроны.
      Пришпорив коня, он вылетел со двора. Остальные побежали к тракторам, хотя каждый понимал, что голыми руками машины от басмачей не защитишь. На весь совхоз имелась только одна винтовка - та, с которой ускакал Сафаров.
      - Кто-нибудь должен остаться здесь, - сказал бухгалтер. - Здесь деньги, списки людей.
      Все посмотрели друг на друга, никому не хотелось оставаться. Тогда Толя тихо сказал:
      - Если нужно, я останусь. - И мучительно покраснел.
      Ему никто не ответил. Все выбежали из дома.
      Толя остался во дворе. Теперь он сознался себе, что не решился бежать в долину. Здесь, во дворе, казалось ему, больше надежды остаться в живых, не попасть в лапы басмачей. Он отсидится до конца той истории и как можно скорее уедет отсюда. В этой дыре, оказывается, легко оставить голову.
      Толя вошел в дом, посмотрел на разбросанные по полу бумаги, на пустой стол и ему вдруг стало жутко. Он вышел во двор и влез на дерево. Отсюда хорошо просматривалась часть долины.
      Люди бежали по полю, к машинам. Тракторы подползали друг к другу и выстраивались в одну линию, лицом к горам, - оттуда ожидались басмачи. Трактористы молча сидели за рулями на своих круглых стульчиках. Тут же стоял Сафаров с единственной винтовкой и двадцатью четырьмя драгоценными патронами. В долине стояла тишина. Люди всматривались в горы. От напряжения у них слезились глаза.
      Из-за ближних холмов показались всадники. Трактористы насчитали около пятидесяти сабель. Это была шайка Утан-Бека, отъявленного головореза. Каждый год его банда появлялась в Таджикистане, опустошала кишлаки, вырезала население, захватывала скот и бедняцкое добро. Теперь бандиты добирались до тракторов, о которых много слыхали, но еще ни разу не видели. С диким протяжным криком басмачи понеслись на машины. Над головами всадников ослепительно вспыхивали на солнце обнаженные клинки.
      Трактористы пригнулись к рулям и ждали. Всадники неслись лавиной. Уже были отчетливо видны искаженные яростью, бородатые лица басмачей.
      Тогда Сафаров встал во весь рост и скомандовал, взмахнув рукой:
      - Вперед!
      Сразу оглушительно зарокотали моторы. Гул машин понесся по долине навстречу всадникам, и десять тракторов двинулись вперед - на басмаческую банду. Сафаров бил без промаха - всадники падали с коней один за другим.
      Басмачи опешили. Они хорошо знали звук красноармейских пулеметов, но такого гула они еще никогда не слыхали. Ровно и грозно надвигалась на них колонна тракторов. Кони остановились, повернули назад. Началась паника. Басмачи, обгоняя друг друга, поскакали к горам под гул тракторов, под выстрелы Сафарова.
      Атака была отбита. Но она могла повториться каждую минуту. Тогда решили увести тракторы к кишлаку и там защищаться. Сафаров взялся задержать басмачей. У него оставалось еще восемь патронов. С ним находился один тракторист - молодой горец с большими грустными глазами и веселой улыбкой. Девять машин полным ходом пошли к кишлаку.
      Басмачи снова высыпали в долину. Началась вторая атака. Шайка скакала широко растянувшейся цепочкой. Трактор с ревом двинулся навстречу врагу. Одинокий железный конь бесстрашно шел навстречу разъяренным головорезам.
      Толя слез с дерева и вбежал в дом. Он захлопнул за собой дверь, потом запер ее на задвижку, но тут же подумал, что это не поможет, и отодвинул задвижку. Ему захотелось пить, он стал искать кружку. В углу, под свалившейся папкой с бумагами, он увидел винтовочный патрон. Толя отбросил папку. Блеснули медью еще три патрона. Он осмотрел их и убедился, что это боевые патроны.
      - Двадцать четыре, - вспомнил Толя. - Двадцать четыре! А теперь еще четыре...
      Толя прислушался. Все ближе и ближе раздавался гул - это тракторы подходили к кишлаку. Сквозь шум моторов слышались отдалённые выстрелы, Сафаров отбивал вторую атаку.
      Толя сжал в руке четыре патрона и выбежал во двор. Здесь он отчетливо услышал редкие винтовочные выстрелы. Толя остановился. Ноги у него вдруг стали тяжелыми и неповоротливыми. Пальцы разжались, и патроны упали в пыль. Толя присел на корточки и бессмысленно уставился на поблескивающую медь.
      Вдруг Толя услыхал отчаянный протяжный крик. Он понял: это предсмертный крик людей, среди которых он провел последние дни, которых полюбил.
      Толя схватил с земли патроны и понесся в поле. Он бежал изо всех сил, перескакивал через арыки, а навстречу ему ветер нес шум машин, крики людей. Из шеренги тракторов ему что-то кричали, махали руками, но он бежал, не останавливаясь. Потом он увидел вдали одинокий трактор и бешено несущуюся на него лавину всадников.
      Толя добежал до трактора, протянул Сафарову патроны, но пальцы на руке не разжимались. Сафаров разжал ему пальцы и взял патроны.
      Басмачи находились уже близко. Было ясно, что Толины патроны не спасут ни машины, ни людей. Сафаров оглянулся. Вдалеке уходили к кишлаку тракторы. Он прицелился и выстрелил. Передний басмач сполз с коня, зацепившись ногой за стремя. Конь рванулся в сторону и потащил по пыли труп всадника.
      Сафаров выстрелил еще раз. И еще. И еще. Три бандита свалились на землю. Выпустив последний патрон, он взялся обеими руками за ствол винтовки. Басмачи с диким воем налетели на трактор. Кони вздыбились. Огромный рыжебородый детина в цветастом халате полоснул Толю саблей по голове. Обливаясь кровью, Толя упал под колеса трактора. За ним свалился тракторист - ему клинком отрубили плечо. Сафаров еще стоял, окруженный бандитами и отбивался винтовкой от сабельных ударов. Над ним нависали конские морды, лязгали клинки. Вдруг Сафаров выронил винтовку - страшный удар шашки отсек ему руку. Второй сабельный удар раскроил наполовину его тело. Голова Сафарова упала на грудь. Кровь залила трактор.
      Вечером после похорон убитых товарищей трактористы в штабе совхоза сели за тот же грубо обтесанный стол. Черный, заросший грек Кавидли положил перед собой лист бумаги. Он еще раз внимательно перечитал письмо, найденное в Толиной записной книжке, и начал писать:
      "Дорогая мамаша, гражданка Шапиро! В первых строках этого письма мы, трактористы совхоза "Дангара", сообщаем вам печальную новость. Ваш сын, Анатолий Пенский, погиб, как герой...".
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      КОНЕЦ ПИР-ГУССЕЙНА
      Из кишлака Пошхарв Шамбе вывел отряд рано утром. Всадники пробирались узкой тропинкой. Внизу, на дне глубокого темного ущелья шумел Пяндж, яростно перебрасывая вспененные волны через подводные камни. Отряд медленно поднимался на перевал.
      Неожиданно налетел холодный порывистый ветер. Он сек лицо мелким и жестким песком, гнал по склону тучи мелкого щебня. Из-за гребня выползли тяжелые, хмурые тучи. Они быстро надвигались на отряд, закрыли солнце и бросили мрачную тень на высокие пики гор. И вокруг тоже стало мрачно, сурово. А тучи спускались все ниже и ниже, пока не оказались под ногами людей. Сверху спускались новые полчища туч, отряд попал в мокрый и холодный туман. Пошел дождь. Тропинка быстро размокла, вниз потекли ручьи грязной воды.
      Люди сильно промокли, разбухшие ватные халаты отяжелели, на ноги налипли огромные комья грязи. Ветер не затихал. Кони выбивались из сил.
      Когда отряд взошел на перевал, дождь превратился в ливень. В такую погоду в горах ездить нельзя. Выбивая зубами дробь, насквозь промокшие бойцы тесными кучками сбивались у скал и камней в поисках защиты от ветра. Кто-то хотел разжечь костер, но отсыревшие ветки только шипели и гасли. Ели размокшие лепешки, сухари - у кого что было.
      Так простояли до конца дня. К вечеру ветер погнал тучи на восток. Небо посветлело, люди облегченно вздохнули и подставили спины лучам заходящего солнца.
      Шамбе подозвал Бачамата и сказал, что до наступления темноты надо спуститься вниз. В долине должен быть кишлак, там люди отогреются, приведут себя в порядок и отдохнут.
      Бачамат скомандовал, и отряд начал осторожно спускаться по скользким склонам. Уже почти у самого подножия к Шамбе вернулся дозор и доложил, что неподалеку в долине расположился басмаческий лагерь.
      Отряд остановился. Шамбе приказал осторожно спуститься, укрыться там за камнями и ждать его сигнала - выстрела из нагана. Без сигнала ничего не предпринимать.
      Это - первый бой отряда с врагом Шамбе все казалось очень простым. Вот они спрятались между камней. Басмачи, конечно, не ожидают нападения. Затем Шамбе стреляет в курбаши. Курбаши падает. Среди басмачей начинается паника. Ребята Шамбе стреляют, потом с криками "ура" бросаются в атаку. Басмачи смяты, побеждены. Они сдаются в плен...
      Так думал Шамбе, а отряд тем временем медленно спускался вниз. Вдруг за поворотом тропинки захлопали выстрелы, мелкие каменные осколки и пыль осыпали людей и лошадей.
      - Берегись! Нас увидели! - закричал Бачамат.
      Люди быстро рассыпались и прилегли за камнями. Шамбе поднял к глазам бинокль и увидел, что снизу за ними следят басмачи. По долине скакали всадники. Они собирались у каменных груд, за которыми укрывались стрелки.
      - Да. Сотни три будет, - сосчитал Шамбе.
      - Мы не выдержим боя, - подумал вслух Бачамат.
      - Перестань, захныкал! - осадил его Шамбе. - У нас крепкие ребята.
      - А я думаю, каждый джигит будет вдвое джигитом, если рядом встанет второй джигит, - не сдавался Бачамат.
      - Нам негде взять других. Будем драться с тем, что у нас есть.
      Совсем близко засвистели вражеские пули, загремели выстрелы. Часть конных помчалась куда-то в сторону. "Окружают", - мелькнула мысль у Шамбе. Он заметил у большого камня пять-шесть человек. К ним то и дело подбегали люди. Похоже, что это басмаческий штаб. Бачамат снова оказался рядом с ним.
      - Шамбе, ты хочешь умереть за Советскую власть? - тихо спросил он.
      Шамбе невольно улыбнулся.
      - Нет, я не хочу умирать.
      - Значит, ты хочешь отступить? - снова спросил Бачамат.
      - Нет. Отступать я тоже не хочу.
      - Чего же ты хочешь, Шамбе?
      - Я хочу победить! - негромко воскликнул Шамбе и, прицелившись, выстрелил. В группе у камня упал басмач.
      - Но это невозможно, - настаивал Бачамат.
      - Посмотрим. - Шамбе оглянулся. - Эй, Рустам! Ползи сюда! Вон видишь камень? Стреляй в тех, кто там стоит.
      Здоровый парень в коротком рваном халате, с поясным платком на голове вместо чалмы подполз к Шамбе, улегся поудобнее, тщательно прицелился и выстрелил. Там упал еще один человек. Шамбе свалил басмача, стоявшего в центре.
      У камня заволновались. Басмачи подняли упавших, быстро переложили их на седла и поскакали к выходу из долины.
      Солнце скрылось за дальним гребнем, в долине стало темнеть, уже трудно было как следует прицелиться.
      "Плохо наше дело, - подумал Шамбе. - В темноте они нас перехлопают, как фазанов...". Он приказал прекратить стрельбу, беречь патроны. Потом рассадил всех по трое, чтобы ночью двое спали, а третий - дежурил. Коней свели в одно место и поставили охрану. Вряд ли басмачи нападут ночью, но кто может за это поручиться?..
      Быстро стемнело, как и всегда в субтропиках. В горах стало тихо. Только из глубины долины доносились какие-то звуки - видимо, враги не спали.
      Усталые, промокшие и голодные ребята быстро заснули. Шамбе не мог последовать их примеру. Он ходил между спящими, разбудил нерадивых дежурных, крепко обругав их при этом; потом разыскал возле коней Бачамата и сел с ним на чуть теплый камень.
      Бачамат начал рассказывать какую-то длинную и непонятную сказку. Шамбе положил голову на колени и неожиданно задремал. Приснился ему родной дом, семья и первый день большого весеннего праздника. Шамбе лезет в дымовое отверстие и бросает сверху белый платок. А внизу, в комнате, сидят все старшие и поют песни. Женщины украшают дом, и старшая среди них, старуха Оим-Гуль, рисует мукой узоры на стенах. Смешные, затейливые узоры. И всюду на стенах видны отпечатки человеческой руки. А Шамбе уже играет на улице он бьет с мальчишками красные яйца. У кого крепче? Кто больше выиграет? Вдруг к нему подходит косоглазый Хурам, по прозвищу Кабуд, потому что нос у него всегда синий, и сразу разбивает у Шамбе три красных яйца. Шамбе от негодования вскрикнул во сне. Он проснулся и сразу вскочил с камня. От неудобного положения левая нога у него затекла, не слушалась его - пришлось снова сесть на камень.
      Светало. На сером небе означились темные вершины гор. Шамбе стал внимательно оглядывать долину. Она показалась ему пустой, безлюдной. Неужели... Он толкнул спящего Бачамата. Тот сразу открыл глаза и вскочил.
      - Посмотри, - прошептал Шамбе. - Ты видишь там кого-нибудь?
      Бачамат крепко потер глаза и посмотрел вниз.
      - Эй, слышишь, Шамбе! - торжествующе закричал он. - Там никого нет.
      Басмачи ушли. В долине никого не было.
      - Вот видишь, - весело сказал Шамбе. - Я говорил, что мы победим.
      Все проснулись. В короткое время отряд привел себя в боевую готовность и начал осторожно спускаться в долину. А когда все очутились внизу, выслали разведку и стали продвигаться вперед.
      Вскоре дозорный привел двух дехкан. Задыхаясь от усталости и перебивая друг друга, они рассказали, что впереди, в кишлаке Даштак стоит шайка басмачей, возглавляемая "святым" Пир-Гуссейном. Он собрал народ у мечети, и устроил торжественное моление о даровании победы войскам Фузайль Максума. Когда басмачи захватили кишлак, эти дехкане находились в горах. Они узнали обо всем и бросились искать красноармейские части. Все внимательно выслушали их рассказ. Отряд подтянулся. Лица стали серьезнее, строже.
      Шамбе осмотрел бойцов, заглянул каждому в глаза, но не увидел в них ни смущения, ни растерянности. Накопившаяся ненависть к врагу требовала выхода. Отряд был готов к бою - к первому настоящему бою... Шамбе выслал усиленную разведку. Раздалась негромкая команда, и отряд двинулся вперед.
      За поворотом неожиданно открылась широкая зеленая долина. По краям высились громады гор. На их склонах зелеными террасами - одна над другой лежали сады. Вдали зеленел кишлак. Отряд свернул с дороги в сады, скрываясь от басмаческих глаз.
      Через короткое время разведчики привели пленного. С ними пришли четверо дехкан из кишлака Даштак. Басмача поймали так. Он выбежал из кишлака за козлом. Следившие за ним дехкане схватили его и хотели убить. Но тут подоспели разведчики и привели всех в отряд.
      Шамбе подошел к пленному. Он поздоровался с ним за руку и рассказал, что это за отряд, куда они идут, почему сражаются с басмачами. Басмач вначале испуганно озирался по сторонам, но молодость начальника отряда, вежливое обращение успокоили его - и он принял независимый вид. Шамбе сказал, что пленник должен помочь отряду и сообщить, сколько джигитов находится в кишлаке и как они вооружены. Басмач нагло усмехнулся и сказал, чтобы к нему не приставали. При этом он крепко выругался.
      Шамбе удивленно посмотрел на басмача. Он был твердо уверен, что простые, сердечные слова дойдут до этого обросшего, запыленного человека и вызовут в нем раскаяние. Однако ничего похожего не произошло. Широко расставив ноги, этот коренастый человек с черной грязной бородой стоял и нагло смотрел на Шамбе. Командир отряда оглянулся вокруг. Он был смущен. Он не знал, что делать.
      В это время к нему подошел Бачамат и тихо сказал:
      - Отойди, Шамбе. Дай я поговорю с ним.
      Он легонько отстранил Шамбе, подошел к басмачу и, не долго думая, хватил его своим огромным кулаком в лицо. Басмач охнул и упал на руки стоящих позади дехкан.
      - Что ты делаешь?! - крикнул Шамбе. - Так нельзя!
      - Это тебе нельзя, ты комсомолец, - ответил, улыбаясь, Бачамат. - А мне можно...
      Басмач пришел в себя и, убедившись, что Бачамат предпочитает разговаривать руками, дал все необходимые сведения.
      Отряд пересек долину. Неподалеку от кишлака бойцы разделились - одни пошли в обход, другие стали медленно и осторожно продвигаться к площади у мечети, где собрались басмачи.
      Однако подойти незаметно к площади не удалось. Какой-то басмач увидел отряд и побежал по улице с неистовым криком: "Красные!" На площади началась паника. Басмачи вскакивали с земли, бросались к лошадям, беспорядочно стреляли во все стороны.
      Краснопалочники с двух сторон двинулись на них. Шамбе и Бачамат с боем прорывались сквозь густую толпу басмачей - они стремились к помосту чайханы, где находились главари банды.
      Шамбе заметил среди них высокого, чернобородого человека. Он громовым голосом выкрикивал слова команды вперемежку с ругательствами. Это был Пир-Гуссейн-Ходжа.
      И вдруг Шамбе застыл от удивления. Вместе с таджикской руганью басмаческого главаря он услышал отборные русские ругательства. Встряхивая пышной черной бородой, Пир-Гуссейн ругался на чистейшем русском языке, потом выхватил из-за пояса два револьвера и начал стрелять по наседающим краснопалочникам.
      В этот момент позади Пир-Гуссейна появился чайханщик. Он взмахнул огромной дубиной и с силой опустил ее на чернобородого Пира. Басмач пошатнулся и рухнул на помост чайханы.
      А когда он очнулся, все уже было кончено... Пир-Гуссейн застонал от невыносимой боли в затылке. Голова не поворачивалась. Он приподнялся и застонал еще громче. Кто-то дал ему воды. Тогда Пир-Гуссейн окончательно пришел в себя и искоса взглянул на площадь.
      Он не увидел там ни одного басмача и сообразил, что его шайка наголову разгромлена. У заборов стояли расседланные кони. Вокруг Пир-Гуссейна на помосте чайханы сидели здоровые парни, вооруженные винтовками и палками. Они пили чай. Заметив, что Пир-Гуссейн пришел в себя, один парень подошел к нему и сказал:
      - Вставай, шейх, вставай! Будет отдыхать.
      Пир-Гуссейн снова закрыл глаза.
      Тогда трое парней подняли его на ноги. Пир-Гуссейн закачался, но устоял.
      - Пойдем, - приказал ему один из парней.
      По дороге Пир-Гуссейн мучительно соображал, как ему держаться на предстоящем допросе, но так ничего и не придумал. Краснопалочники свернули с площади в маленькую улочку, подошли к низенькой лачужке и вошли туда вместе с басмаческим главарем.
      В комнате сидели Шамбе, Бачамат и еще несколько человек. Пир-Гуссейн сделал непроизвольное движение к двери. Но он тут же отбросил мысль о бегстве.
      У двери стояли дюжие парни с винтовками, во дворе толпились отрядники и дехкане кишлака Даштак.
      Решив действовать как можно осторожней, Пир-Гуссейн остановился посредине комнаты и наклонил голову.
      Шамбе увидел перед собой темно-коричневого, широкоплечего человека с густой черной бородой, обветренным лицом и острыми, серыми глазами под тяжелыми, мохнатыми бровями. Халат его был увешан треугольными и полукруглыми тряпочками с бусинками. По виду это был обычный "святой пир", каких немало шляется по дорогам Памира, Дарваза и Каратегина.
      - Ну, как себя чувствуешь, святой? - лукаво спросил чайханщик Кадам, который недавно стукнул его дубиной.
      Пир-Гуссейн мрачно посмотрел на него и сказал, что парень посмеется в аду, когда его станут поджаривать. Пленный басмаческий главарь решил играть роль святого. Он начал перебирать четки и шептать молитвы.
      Бачамат подошел к нему.
      - Молиться потом будешь. А пока отвечай - твоя банда хозяйничала в Ванче?
      В комнате стало тихо. Слышалось тяжелое дыхание людей. Остро запахло потом.
      Пир-Гуссейн поднял голову, спокойно взглянул на Бачамата и ответил, что они спустились с гор и в Ванче никогда не были. Бачамат внимательно посмотрел ему в глаза и повернулся к Шамбе:
      - С этим не договорюсь. Попробуй ты сам.
      - Да, с ним у нас большой разговор будет, - ответил Шамбе. Он резко повернулся к Пир-Гуссейну и спросил по-русски:
      - Ваша фамилия?
      Пир-Гуссейн безмятежно посмотрел на него. Он, казалось, не слышал вопроса. Шамбе снова перешел на таджикский язык.
      - Ваша шайка разбита, Пир.
      - О тех, которые убиты на пути божьем, не говорите: они мертвы. Нет, они живы. Но вы не постигнете этого - сказано в писании, - нараспев проговорил Пир-Гуссейн.
      - Я вижу, он писание знает, - сказал Бачамат.
      - Не мешай, - остановил его Шамбе. - Слушайте, Пир, вы изменник и предатель своего народа.
      - Они сказали: почему же не воевать нам на пути божьем, когда мы и дети наши изгнаны из жилищ наших, - снова тем же тоном проговорил Пир-Гуссейн.
      Шамбе задумался. В комнате стали сгущаться вечерние сумерки. Кто-то принес пучок лучин, зажег одну и воткнул ее в стену. Пламя ярко вспыхнуло и осветило людей.
      - Пир, - снова заговорил Шамбе, - вы басмач и убийца. Не прикрывайтесь словами корана. Ваши руки в крови.
      - На то война, молодой джигит, - ответил Пир-Гуссейн.
      - С кем воюете? Грабите кишлачную бедноту, режете скот, насилуете женщин! - гневно вмешался в разговор Бачамат.
      - Сражайтесь на пути божьем с теми, которые сражаются с вами... Убивайте их, где ни застигнете их, изгоняйте их, откуда вас они изгнали, отозвался Пир-Гуссейн.
      - Оставьте коран, Пир-Гуссейн! Пора заговорить своими словами, - не выдержал Шамбе. - Вас все равно расстреляют, кто бы вы ни были, святой пир, или русский.
      - Не брейте ваших голов, покуда жертва не достигнет до места и времени ее заклания, сказал пророк... - Пир-Гуссейн впервые улыбнулся. Видимо, его начинала забавлять эта игра.
      Шамбе никогда никого не допрашивал. Он не знал, как это делается, но чувствовал, что говорит не то. Он напряженно обдумывал каждый вопрос, а Пир-Гуссейн своими ответами сбивал его с толку.
      - Пир-Гуссейн! Еще раз спрашиваю, вы были в Ванче? - спросил Шамбе.
      - Ветер слов не приводит в движение мельниц, великий джигит. Я уже сказал. Мы не были в Ванче, - отрезал шейх.
      В комнату заглянул Рустам, лучший стрелок отряда. Он услышал последние слова шейха, подошел к Шамбе. Они пошептались, и Рустам вышел.
      Все молчали. Тишину нарушал только чуть слышный шум четок Пир-Гуссейна. Вскоре вернулся Рустам. Он подталкивал молодого парня - басмача.
      - Вот! - гневно бросил Рустам. - Он признался. Они были в Ванче.
      Пир-Гуссейн быстро взглянул на парня, опустил глаза и снова начал перебирать четки и шептать молитвы.
      - Говори! - глухо сказал парню Шамбе. - Все говори. Вы были в Ванче?
      - Были, начальник, - тихо ответил басмач.
      - Вы разрушили крепость?
      Парень молчал.
      - Вы зарезали всех людей? И мужчин и женщин?
      - Что вы, начальник. Мы не резали женщин...
      - Как не резали?
      - Мы закопали их в землю...
      - Живыми?!.
      Басмач молчал. Потом он рухнул на землю и протянул Шамбе руки.
      - Пощади, начальник! Я не виноват! Это все проклятый шейх!
      - Ну, "святой", - закричал Бачамат. - Ты и теперь будешь отказываться?!
      - Тише! Тише! - приказал Шамбе. - Уведите этого парня. Значит, шейх, это вы зарезали моего брата?
      - Он лжет, - сказал Пир-Гуссейн.
      - Сам ты врешь, собака! - Бачамат в ярости бросился на пира, но Шамбе схватил его за руку и посадил возле себя.
      "Вот он, убийца моего брата, - подумал Шамбе. - Он сидит возле меня, перебирает четки и молится. Я искал его. Я хотел своими руками убить его. Что же делать?..
      Убивать здесь его нельзя. Пусть вся страна видит его, пусть все узнают убийцу. Его надо доставить в Дюшамбе. Его поведут по улицам, матери будут пугать детей его именем. Черная пыль покроет его голову. Собаки будут идти по его следам. Его должны судить"...
      Вошел дозорный и шепотом сообщил Шамбе, что с гор спускается крупная басмаческая шайка. По количеству сабель - это вероятно головная группа самого Фузайля Максума. Шамбе приказал приготовить отряд к обороне.
      За кишлаком послышались выстрелы. Это разведка Фузайля наткнулась на ночные дозоры. Услышав выстрелы, Пир-Гуссейн вздрогнул, потом внимательно посмотрел на бойцов, и легкая усмешка мелькнула на его лице. Он все понял. На этот раз Пир-Гуссейн заговорил первым и притом на русском языке:
      - Скажите, молодой человек, здесь, кроме вас, никто не говорит по-русски?
      - Нет... - машинально ответил Шамбе. Он растерялся от неожиданности.
      - Тогда мы можем поговорить откровенно. Как джентльмен с джентльменом, не правда ли? - Пир-Гуссейн улыбнулся. - Так вот. Я действительно, как вы и подозревали, - русский. Не теперешний, конечно, русский, а другой... Я офицер. Прежде - русской службы. А теперь я служу в другой армии. Вы, я думаю, понимаете - в какой. Ведь вы с Памира.
      Он помолчал. Гасла лучина, в открытую дверь тянул предрассветный холодок.
      - Моя фамилия - Пименов, - продолжал Пир-Гуссейн. - Капитан Пименов. Я разведчик. Иду впереди. За мной движется большая армия Фузайль Максума. У него пулеметы, пушки. Сейчас они подходят к кишлаку. Скоро они будут здесь. - Он помолчал, оглядел всех присутствующих. Ребята смотрели ему в рот, пытаясь понять незнакомую русскую речь. Пименов снова обратился к Шамбе.
      - Так вот... Надеюсь, вы понимаете, что ваше дальнейшее существование зависит от того, в каком состоянии найдет меня здесь Фузайль. Мой труп будет лежать возле вашего. Останусь я живым - оставлю в живых и вас. Постойте! Не перебивайте! Я хочу предложить вам два решения. Первое: мы вместе с вами переходим к Фузайлю. Ваших друзей мы отпустим домой. Я введу вас в наши дела. Вы сделаете карьеру, молодой джигит. Вы знаете, что означает слово "карьера"? Да? Ну, прекрасно. И есть другой вариант. И вариант знаете, что такое? Так вот: вы даете мне возможность сейчас бежать отсюда, а дальше делаете, что хотите. Это на тот случай, если вы очень щепетильны. Не знаете, что такое щепетильность? Ну, это сейчас не важно. К сожалению, мне некогда вам объяснять. Словом, вы предоставляете возможность мне бежать и все. Ваши друзья ни о чем не догадаются. За это вы будете хорошо награждены и мы устроим так, чтобы вы отступили без боя. Мы ведь не с мальчиками пришли воевать! "Действительно те, которые уверовали, оставили родину и ревностно подвизаются в войсках с неверными, - те жаждут милостей от бога", как сказано в коране... Вот мы и воюем из-за этих милостей бога, - Пименов засмеялся. - Итак, выбирайте любой из этих вариантов.
      - Все! - сказал Шамбе. - Я выберу третий вариант. - Он приказал парням с винтовками следить за Пименовым, а сам с Бачаматом и Кадамом вышел из лачуги.
      Солнце еще скрывалось за горами, которые мрачным кольцом окружали кишлак. Только небо порозовело, да над снежными вершинами висели легкие, тоже белые облачка. Все вокруг медленно светлело, выступало из мрака. Шамбе усадил друзей на камень во дворе и передал им свой разговор с Пименовым.
      - Нужно отвести его в город. Там его будет судить революционный трибунал. Его расстреляют, как врага народа. А Фузайль подходит. Пименов врет, что у него пушки. Но пулеметы есть. Положение у нас трудное. Что делать с Пименовым?
      Друзья задумались. На окраине кишлака началась ленивая перестрелка. Басмачи ждали восхода солнца и не спешили. Обстановка требовала немедленных решительных действий.
      Бачамат чертил на земле палкой какие-то фигуры, потом встал и спросил:
      - Шамбе! Кто судит в трибунале?
      - Судить Пименова будут представители от рабочих, дехкан и военных.
      - А военные тоже из рабочих и дехкан?
      - Конечно.
      - Ты был рабочим, Шамбе?
      - Ну, был.
      - Я дехкан. А Кадам у нас будет от военных. Вот тебе и трибунал.
      - Ты шутишь, Бачамат.
      - Зачем шучу? Это Пименов будет шутить на нашей могиле.
      - Ты прав, пожалуй. Это и есть третий вариант.
      - Что такое вариант, Шамбе?
      - Это сейчас не важно. Некогда объяснять.
      - Что же мы должны сделать? - спросил Кадам.
      - Мы должны написать приговор и... привести его в исполнение.
      - Ну, что ж, давай.
      Все трое задумались. Шамбе вынул из сумки бумагу, обкусал кончик карандаша и написал:
      Именем Таджикской республики". Потом подумал и крупными буквами вывел:
      "ПРИГОВОР"
      Он тщетно вспоминал, как составлял протоколы собраний ячейки в типографии, как писал резолюции на городских собраниях. Получалось не то. Как жалко, что он никогда не составлял приговоров! Тяжело вздохнув, Шамбе принялся писать.
      "Ввиду очень тяжелого положения и наступления большой шайки басмачей проклятого Фузайля, а также неизвестности в смысле исхода сражения, организованный в кишлаке Даштак временный Революционный трибунал в составе: председателя Шамбе Шо-Мансурова, секретаря Бачамата Сафар-Адилова и члена Кадама Макульшо слушал:
      Вопрос об уничтожении злейшего врага народа Пир-Гуссейна, - он же капитан царской, а теперь иностранной армии, - Пименова, так как в случае разгрома нашего отряда басмачами он может остаться живым и веселиться на наших могилах, постановил:
      Так как доставить Пир-Гуссейна-Ходжа-Пименова в город для суда его в постоянном революционном трибунале невозможно, присудить врага народа, басмача и кровожадного волка Пир-Гуссейна-Ходжа-Пименова к расстрелу.
      Приговор привести в исполнение всему составу трибунала"...
      Шамбе вытер потный лоб и прочел друзьям приговор. Потом он расписался и дал расписаться Бачамату. Кадаму по неграмотности намазали химическим карандашом большой пален на правой руке и он приложил его рядом с подписью Бачамата.
      Пименов сидел, прислушиваясь к выстрелам. Он начинал нервничать. "Мальчишки ушли и почему-то не возвращаются".
      Шамбе с друзьями вошел в комнату.
      - Так вот, гражданин Пименов, - сказал он. - Нет, какой же вы гражданин? Извините меня, Пименов, но мне никогда не приходилось разговаривать с таким русским, как вы. Все русские люди, каких я знаю, - мои друзья. Это члены партии, комсомольцы, с которыми я вместе работаю. Они мои товарищи. Вы - первый русский - мой враг. Я не привык к таким разговорам.
      - Длинные речи имеют короткий смысл, - перебил Пименов. - Ближе к делу, великий джигит.
      - Правильно, Пименов. Мы должны вас расстрелять.
      - Что? - вскочил Пименов.
      - Да, расстрелять, - твердо повторил Шамбе. - Из этих вот английских ружей, что мы отобрали у ваших бандитов... Становитесь к стенке, Пименов...
      У кишлака разгорался бой. Басмачи, после ожесточенной перестрелки бросились на краснопалочников. Ребята дали несколько залпов. Басмачи отступили. Потом с криками "алла! алла!" они снова бросились в атаку. Шамбе понял, что его отряду не устоять против многочисленной и хорошо вооруженной банды Фузайля.
      - "Ну что ж, - подумал он. - Отступать нельзя да и некуда. Будем драться до последнего патрона". Он послал Кадама на левый фланг, Бачамата на правый, а сам остался в середине цепи.
      Медленно и неумолимо приближалась развязка. Орущая толпа басмачей подходила все ближе и ближе.
      Шамбе тщательно целился и одного за другим опрокидывал скачущих басмачей. То же делали и другие краснопалочники. Но упавших басмачей заменяли другие, шайка ничуть не уменьшалась и уже приблизилась к окраине кишлака.
      - У меня кончились патроны, - сказал лежавший рядом с Шамбе парень. Он взял винтовку за ствол, чтобы драться прикладом. Шамбе вынул из-за пояса наган, в котором еще сохранилось пять патронов.
      Вдруг позади басмачей раздался треск пулеметов. "Ну, теперь пропали! подумал Шамбе. - Сейчас они нас прочешут"...
      Он увидел испуганные лица ребят. Некоторые вскакивали и бежали вглубь кишлака, скрывались в садах, за домами. Шамбе хотел крикнуть остальным бойцам, чтобы они отступили, но в этот момент увидел, что басмачи пачками сваливаются с коней. В банде началась паника.
      "Ого! Пулемет-то не нас чешет, а басмачей!" - удивленно подумал Шамбе и крикнул:
      - Готовься к атаке!
      Пулемет бил по басмачам с тыла. Третья сила вмешалась в бой. Басмачи кружились на месте, натыкались друг на друга. Падали кони, давили людей, всадники в панике стреляли куда попало и, наконец, с диким воем, толкая и опрокидывая один другого, понеслись к ущелью.
      Шамбе встал, выпрямился во весь рост. Рядом вставали, отряхивались от пыли бойцы.
      - Кто же это нас выручил? - спросил Шамбе. Все посмотрели в сторону, откуда все еще слышалась пулеметная стрельба. Из ущелья выходил небольшой пехотный отряд Красной Армии. Вскоре он приблизился к кишлаку. Командир вышел вперед и крикнул:
      - Кто такие?
      Шамбе радостно и гордо ответил:
      - Отряд красных палочников!
      Красноармейцы подошли ближе. Невысокий запыленный человек, с биноклем на груди, спросил:
      - Кто здесь командир?
      Шамбе шагнул вперед. Они пожали друг другу руки, и красноармейский отряд вошел в кишлак, сопровождаемый шумной толпой красных палочников.
      Шамбе говорил с командиром долго и обстоятельно Кадам, по старой привычке чайханчи, несколько раз приносил им чайники зеленого чая. Когда беседа подходила к концу, командир положил руку на плечо Шамбе и сказал:
      - Ты молодец! Вернешься в город, поступай в военную школу. Из тебя выйдет лихой командир.
      Шамбе улыбнулся.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      ПОСЛЕДНИЙ ВОЛК ИСЛАМА
      Глухой весенней ночью джигиты Ибрагим-бека подошли к бурливому Пянджу. На том берегу, вдали, невидимые в сумерках, высились горы Локая. Всадники разделились на три группы, переплыли реку и вступили на таджикскую землю. Это произошло ровно через десять лет после бегства с этой земли эмира бухарского.
      Ибрагим расстелил молитвенный коврик, с которым никогда не расставался, повернулся лицом к востоку и прочел слова корана, которые много лет повторял в чужом краю:
      "Будь терпелив столько же, сколько терпеливы были непоколебимые, твердые из посланников".
      Потом он сел на коня и взмахнул камчой.
      Ибрагим шел по знакомым местам. Снова его окружали старые друзья. Хол-Мирза-Ходжи, Игам-Берды-Додхо, Кур-Артык, Шакир Токсоба, Али-Мардан, Мусульман-Кул и другие курбаши - новые, молодые, но одинаково свирепые и кровожадные. И все было, как прежде: позади стлался дым пожарищ, в руинах лежали селения, кричали овдовевшие женщины, осиротевшие дети.
      Басмачи вешали советских работников, расстреливали "вероотступников", убивали женщин, снявших паранджу.
      Дорога вела на Гиссар, потом в Самарканд и Бухару. Ибрагим-беку уже мерещился Регистан, эмирский дворец, гарем, покорный, забитый народ...
      Но для кого все это? Неужели для толстого, плешивого торгаша, что до сих пор называет себя эмиром, получает проценты из Британского банка и, пуская слюну, смотрит на танцы бачей?
      Нет, нельзя допустить, чтобы это случилось! Только ему, Ибрагиму, под силу то, о чем мечтали великие воины - Чингиз-хан, Тимур...
      Но не сбывались честолюбивые желания. Ветер шевелил знамена, джигиты ехали, казалось, по своей таджикской земле, но кишлаки встречали их враждебной пустотой. Люди уходили в горы, скрывались в глухих урочищах, в темных ущельях. И только уцелевшие баи, дряхлые муллы, да кишлачные собаки выходили навстречу воинам ислама.
      Ибрагим бек жестоко ошибся. Поражения следовали одно за другим. Обещанная помощь не приходила. Наголову разгромленный басмаческий главарь с жалкими остатками своих людей забрался, как затравленный зверь, в мрачные ущелья. Там рыскал он, все еще свирепый, все еще опасный, полный ненависти к народу.
      Последние пятнадцать всадников - личная охрана Ибрагима, - не вкладывая сабель в ножны, шли в горах уже восьмые сутки за аскар-баши-газы. Ишан, духовный наставник, постоянный спутник Ибрагима, вел его к последнему убежищу, в локайский кишлак Сарыкамыш. Но и этот кишлак оказался чужим, опасным. Они миновали его и поскакали дальше по тесному ущелью вдоль Вахша.
      Басмачи пробирались к Пянджу, скрываясь за камнями, за уступами скал, вздрагивая от каждого шороха, каждого звука.
      В небольшой долине им встретился отряд красноармейцев. Пришлось принимать бой. Люди падали вокруг Ибрагима. Это было последнее поражение. Он приказал уцелевшим скакать в сторону, чтобы обмануть погоню, а сам с ишаном бросился в заросли. Они ушли отсюда вдвоем - весь отряд погиб в бою.
      Всадники, озираясь, скакали по дороге меж хлопковых полей. Хлопок буйно рос, заливая всю долину. Зеленым ковром расстилалась перед басмачами таджикская земля. Но им не было места на этой земле!
      Кони медленно брели, опустив головы и раздувая бока. Хлопковым полям, казалось, не будет конца. Ибрагим потянул повод и направил коня в предгорья. Там спокойнее.
      Ишан ехал впереди и бормотал молитвы:
      - Так же и тех, которые бежали и были изгнаны из домов своих, терпели изнурения на пути моем, были в битвах и были убиты, очищу я от злодеяний их, введу их в сады, по которым текут реки...
      Ибрагим злился. Вот ханжа! Нашел время вспоминать коран...
      К вечеру они укрылись в неглубокой впадине между холмами. Подстелив халаты, улеглись не расседлывая коней. Перед сном ишан долго молился. Ибрагим угрюмо молчал.
      - Господи! Разреши наш спор с народом нашим, указав истину: ты наилучший разрешитель... - закончил ишан.
      - У нас нет больше народа, - сказал Ибрагим. - Они прогнали нас.
      Он закутался в халат и отвернулся.
      - Для каждого народа свой срок: когда наступать будет срок для них, тогда ни ускорить, ни замедлить его они не смогут и на какой-нибудь час, пробормотал ишан.
      - Ишан! - злобно сказал Ибрагим. - Что хорошо в бухарском медресе, не годится на пути войны. Нельзя жить одними сурами. Что будем делать?
      - Ни одна душа не знает, что приобретет она себе завтра: ни одна душа не знает, в какой земле умрет она. Бог есть знающий, ведающий, - снова пробормотал ишан.
      - Палка лучше дурного спутника, - ответил Ибрагим пословицей и закутался в халат с головой.
      - Мы одни. Зачем ругаться, - беззлобно сказал ишан.
      Наступила ночь. Ибрагим не мог уснуть. Не спал и ишан: он охранял покой аскар-баши-газы.
      Ибрагим лежал с открытыми глазами. Перед ним, быстро сменяясь, мелькали картины его бурно прожитой жизни. "Где же он, мой народ, - думал Ибрагим. Что сталось с ним за такой короткий срок? Мои локайцы меня прогнали...". Он горько усмехнулся и закрыл глаза.
      ...Дурбун, Марка, Локай - полукочевые узбекские племена. Они переселились в Гиссар в 60 годах прошлого века, когда войска русского царя захватили Ура-Тюбе, Джизак и с боями продвигались к Бухаре.
      Среди переселившихся локайцев был Чокабай - отец Ибрагима. По случаю рождения сына Чокабай устроил большой той: зарезал десяток баранов, в огромных казанах сварили ароматный плов; гостей одарили халатами и головками русского сахара в синей бумаге.
      Когда эмир пожаловал Чока-баю чин токсоба, Ибрагим уже закончил учение в школе родного кишлака. Он знал сотню сур из корана и как истинный мусульманин умел совершать по всем правилам религиозные обряды.
      На этом Ибрагим остановился. Он не собирался стать муллой. Его мало привлекало учение. Он предпочитал охоту с прирученным ястребом, ему нравился шелест камышей в тугаях Кафирнигана, он любил риск, кровь, запах войны. Отец его был достаточно богат, но разве не приятно продать на базарах Гиссара или Дюшамбе целый мешок фазанов, таньга за пару?
      Когда Чока-бай умер, сын устроил ему пышные похороны. На это ушли почти все деньги, и Ибрагиму пришлось туговато. Он стал конокрадом. Ибрагим уводил коней у дехкан Регара, Денау, Гиссара. Кишлаки своего рода он обходил: у своих красть нельзя. А потом ему повезло: за какие-то заслуги отца он получил от гиссарского бека чин караул-беги.
      Вскоре эмир Саид Алим-хан бежал из своей столицы и временно обосновался в Курган-Тюбе. "Его высочество" приказал выслать разведчиков в Байсун узнать, идут ли сюда красные войска. Трусливые чиновники не хотели рисковать своей головой. Они вспомнили о молодом караул-беги, конокраде Ибрагиме из Локая.
      Двадцать дней шнырял Ибрагим с джигитом в горах Байсуна, и когда вернулся - сообщил, что красных нигде нет. Саид Алим-хан перебрался в Дюшамбе, а Ибрагим получил чин мирахура. Для лошадиного вора это было не так уж плохо.
      Но Ибрагим ошибся. Красные наступали - подходили к Гиссару. Весной Саид Алим-хан переплыл воды Пянджа и вышел на афганский берег.
      Узнав о бегстве эмира, Ибрагим обрадовался. "Ну, теперь мое время пришло", - решил он и велел седлать коня...
      Ночью вдвоем со своим другом Асадулло он выехал из кишлака. Вооруженные лишь кривыми дедовскими саблями, они отбили от эмирского каравана двадцать груженных разным добром верблюдов. По дороге в Куляб к Ибрагиму присоединились два локайца. В Кулябе он раздобыл винтовку и 150 патронов.
      Вокруг то и дело возникали отряды "борцов за веру". Они вели разгульную жизнь, грабили, убивали. Тут уже нельзя было зевать. Ибрагим стал басмачом.
      У кишлака Санг-Туда произошла первая встреча с бойцами Красной Армии. Ибрагим устроил засаду и уничтожил отряд из восьми красноармейцев. Банда росла. После первого боя под началом Ибрагима уже оказалось сорок пять человек. Эти головорезы обманом захватили Курган-Тюбе.
      Ибрагим стал желанным гостем в домах гордых, недавно еще недоступных феодалов. Как надежного защитника веры его встречали с поклонами, усаживали на лучшие, самые почетные места за дастарханом. Джигитам Ибрагима дарили халаты и сапоги, а ему самому - совали в руки кошельки с золотыми монетами.
      - Наш защитник! - говорили о нем хозяева многотысячных отар овец.
      - Наша надежда! Столп ислама! - подтверждали, перебирая четки, сладкоречивые муллы.
      Ибрагим уже сам начинал верить в свою высокую миссию. По-прежнему сухой, подтянутый, он научился небрежно кивать головой, равнодушно принимать подарки. Он стал молчаливым, высокомерным. И еще - перестал смотреть на людей. Он часами мог ехать на своем вороном жеребце или сидеть у костра, ни на кого не глядя. Зато, когда он поднимал голову и бросал на собеседника короткий, резкий взгляд, человек вздрагивал.
      Ибрагима уже не удовлетворяла роль атамана многочисленной шайки. Ему хотелось развернуться шире, заполучить власть над тысячами людей. Он мечтал об огне больших сражений, дыме пожарищ, о толпах пленных. Власть. Золото Ибрагим часто вспоминал о Чингиз-хане, Хромом Тимуре.
      А разве он не мог бы?..
      Но людей было мало. А с полусотней сабель не начнешь войны!
      Весной 1921 года на родине Ибрагима, в кишлаке Нарын, собирался маслихат родовых вождей Локая.
      Именитые локайцы много слышали о новых порядках, установленных в Бухаре. Они страшились за целость своих стад и земель. Они искали человека, который мог бы бороться за сохранение старой жизни. Молодой Ибрагим внушал доверие. Его стоило сделать главой правоверного воинства, охранителем их богатств и положения родовых вождей. Совет локайских старейшин решил создать Ибрагиму войско. Байство левобережья Вахша откликнулось на призыв маслихата. Сотни молодых джигитов пришли в войско ислама.
      Ибрагим почувствовал себя вождем и готовился возглавить "священную войну". Но осенью на маслихат в кишлаке Караменды, где пять тысяч баев, мулл и ишанов обсуждали вопросы войны, неожиданно прибыл Энвер-Паша, с отрядом из восьмидесяти турок и афганцев. Он явился из Бухары, чтобы принять на себя руководство басмаческим движением. Он сошел с коря и сказал речь - скупую и краткую. (Что говорить этим грязным конокрадам?).
      Энвер был красив и изящен. Каждый его жест говорил, что этот человек рожден повелевать. Лучшие города мира посетил он прежде, чем попасть в пыльный и вонючий кишлак Караменды.
      Когда-то этот человек был в центре политических интриг Европы и Азии. Он был женат на дочери турецкого султана и слава его, слава зятя халифа, гремела по всему мусульманскому миру. В то время он, окруженный ореолом "спасителя отечества", являлся фактическим диктатором Турции. Теперь этот ореол померк, он испытал на себе все лицемерие прожженных политиков Европы лицемерие, которым он сам так широко пользовался когда-то. Кемалисты с позором выгнали его из родной страны. Он пытался обмануть Москву - выдать себя за единственного в Турции революционера. Но большевиков обмануть не удалось! Седой Нариманов выгнал его из Баку, когда он попытался выступить с пантюркистской речью на съезде народов Востока. Тогда зять халифа направился в Среднюю Азию.
      Он приехал в Бухару. Там хозяйничали джадиды. Они радостно встретили Энвера и поручили ему организацию армии. Знатному турку это понравилось. Отсюда можно было начинать войну за объединение всех мусульман под знаменем ислама. Но, кроме джадидов, здесь находились другие люди, они следили за Энвером, вмешивались в его дела - они явно не доверяли зятю халифа. И Энвер-Паша сбежал. С верными людьми прискакал он в Локай к Ибрагиму, о котором много слышал.
      Энвер-Паша рассчитывал поразить своим блеском диких номадов и сделать Ибрагима послушным помощником. Но получилось совсем другое. Едва он закончил свою речь, как на него со всех сторон надвинулись люди, запахло враждой.
      - Он джадид! - крикнул кто-то.
      - В зиндон его! Смерть джадиду! - понеслось со всех сторон.
      Ибрагим не хотел отдавать власть.
      Отряды окружили отряд Энвера, разоружили его, а зятя халифа заперли в старой, закопченной и грязной кибитке. Он просидел там двадцать дней, пока не прибыли послы афганского эмира и не освободили его.
      Энвер понял: кроме него, есть еще один претендент на престол будущего халифата: тот же Ибрагим. Энвер-Паша смирился и притих.
      Муллы Локая благословили Ибрагима на войну с неверными. Весной 1922 года в кишлаке Кокташ собрался курултай духовенства и объявил газават священную войну. Под зеленые знамена ислама со всех сторон стекались разные люди. Приезжали на сытых откормленных конях пышно разодетые феодалы, окруженные пешими, оборванными, кое-как вооруженными дехканами, через пограничную реку переправлялись шайки высоких длинноволосых людей, жаждущих крови и грабежей, приходили запыленные и усталые дервиши: из ущелий выползали разбойники, грабившие караваны на торговых путях. Ибрагимовские вербовщики обманом и угрозами пригоняли в войско ислама дехкан с прадедовскими ружьями, с кетменями и палками.
      Длиннобородые феодалы, кряхтя, слезали с коней и шли в шатер Ибрагима. Они низко кланялись ему, складывали на ковер богатые приношения и почтительно, но хмуро поглядывали на Энвера. А тот мрачнел, сжимал кулаки, ругался про себя.
      Под Дюшамбе Ибрагим коварно обманул зятя халифа. Разбив отряд бухарцев, он послал делегатов для заключения перемирия с Красной Армией. Энвер ускакал к Ишан-Султану под Байсун и послал оттуда письмо эмиру Саид Алим-хану. "Он обманывает вас и оттирает меня", - писал Энвер.
      Шакалы стояли друг против друга, ощетинившись и оскалив зубы. Но за Ибрагима была родовая верхушка Локая, сбежавшая из Бухары эмирская знать, муллы, ишаны. Энвер проиграл.
      Когда под Байсуном части Красной Армии разбили Энвера, Ибрагим не поспешил к нему на помощь.
      - Истинно мы послали тебя благовестником и угрожателем и с тебя не спросится ответственности за идущих в адский пламень, как сказано в писании, - проговорил он и провел руками по бороде.
      4 августа 1922 года в бою под Больджуаном был убит Энвер-Паша, бывший военный министр и главнокомандующий в Турции, зять халифа и атаман басмаческой шайки.
      - Воля бога, - вздохнул Ибрагим. - В одном котле две бараньи головы не уварятся. Один из нас должен был уйти.
      Ибрагим стал главнокомандующим - аскар-баши-газы. Новый титул прибавил работы. Нужно было созывать маслихаты, рассылать фирманы, объединять действующих на свой страх курбашей.
      Теперь Ибрагим-бек завел штаб. За ним следовала большая свита. Впереди скакали глашатаи, бежали скороходы.
      Но людей в войске ислама становилось все меньше. Вскоре после смерти Энвера, осенью в кровавых боях Ибрагим потерял шестьсот всадников убитыми и ранеными. Началось дезертирство. В кишлаках поднималась беднота, дехкане объединялись в отряды красных палочников и шли войной против Ибрагима.
      С каждым днем все теснее смыкалось вокруг банды кольцо красноармейских штыков. Надо было уходить в непроходимые тугаи, скрываться в ущельях, болотах, держаться поближе к реке, за которой в тумане лежала чужая земля. Ибрагим-бек похудел, почернел, тяжелые морщины прорезали его мрачное лицо.
      На шестом году басмаческой войны, запятнанный кровью своих жертв, пропахший дымом сожженных кишлаков, Ибрагим-бек собрал остатки верных ему людей. Под натиском частей Красной Армии и отрядов красных палочников он перешел реку и скрылся на афганском берегу.
      Началась жизнь в изгнании, на чужбине. Афганистан неласково встретил пришельцев. Курбаши задолжали всем менялам на базарах Герата и Мазар-и-Шерифа. Джигиты, которым никто не давал в долг, нанимались в пастухи.
      Ибрагим снова предстал перед Саид Алим-ханом. Бывший повелитель Бухары постарел. Жирные складки свисали со щек, белки глаз совсем пожелтели, борода поседела, увеличилась плешь. Он все еще косо поглядывал на Ибрагима - не мог забыть о двадцати вьючных верблюдах, захваченных из его каравана.
      У эмира Ибрагим встретился с человеком в сером просторном френче и блестящих желтых крагах из свиной кожи.
      - Зовите меня просто - ваше превосходительство, - сказал ему человек во френче, оскалив в улыбке длинные лошадиные зубы.
      Он стал новым хозяином Ибрагима. Дом эмира превратился в место свиданий с этим человеком. Они подолгу сидели в прохладной комнате внутреннего двора и его превосходительство тактично инструктировал Ибрагима, как действовать дальше для успеха их дела.
      Весной 1929 года его превосходительство приказал выступить. Передовым послали Фузайль Максума. Его не жалели. Он таджик, а какие из таджиков воины? Это - пахари. Воином может быть только пастух, наездник.
      Фузайль ворвался в Каратегин. Он двигался, забрасывая далеко вперед тучи ложных слухов о том, что за ним идет сам Ибрагим с несметным войском, с пушками и пулеметами.
      Фузайлю никто не поверил. Меньше чем через месяц он снова перешел реку и вернулся к своим шатрам. Он был жалок, как ощипанный петух. Больше о нем не вспоминали.
      Затем границу перешел Утан-бек, старый и самый отчаянный басмаческий курбаши. Его люди жгли и уничтожали все на своем пути. Ибрагим одаривал гонцов с известиями о победах Утан-бека: это был его любимец.
      Но прошло всего несколько недель и - жалкий, дрожащий Утан-бек вернулся. С ним приехали два всадника - все, что осталось от большого отряда. Шесть дней окруженный красными палочниками он, как шакал, скрывался в камышах. Он случайно выбрался к берегу Пянджа и темной ночью переплыл реку, потеряв там коня и саблю - подарок Ибрагима.
      Тогда Ибрагим понял: надо идти самому.
      В то время Афганистан переживал тяжелые дни. Страна пылала в огне гражданской войны. Теснимый войсками Баче-и-Сакао, падишах Аманулло бежал из Кабула.
      Во главе момандов и племени хоста, поддержанный хазарейцами, в Кабул вошел Нурмат-хан, человек большого и хитрого ума. На кабульском базаре он повесил вниз головой слугу пророка божьего Баче-и-Сакао.
      По всей стране начали действовать карательные экспедиции. Нурмат-хан не забыл никого из сторонников Баче-и-Сакао. В бою с солдатами Гаус-хана, посланного Нурматом на север, Ибрагим потерял много всадников и укрылся на острове Ура-тугай. Но и сюда уже стягивались афганские полки.
      Изменники Мулла Иса Ленг и Гулям Кадыр, выразив покорность и раскаяние, сдались на милость победителя со всеми джигитами, оружием и лошадьми.
      Ибрагим повел своих людей на Мазар-и-Шериф, но по дороге встретил сильные заслоны афганцев.
      Оставался только один путь - через Пяндж...
      А оттуда, с того берега каждый день шли тревожные вести. Приходили запыленные усталые люди, бросались на колени, посыпали себе голову пеплом, плакали от злобы и страха. Они рассказывали, что священная земля предков попирается железными машинами, там ломаются дувалы, разделяющие поля хозяев, в кишлаках у богатых и знатных людей отбирают землю, скот, дома и раздают оборванцам, кишлачной бедноте, батракам. Дети мусульман учатся в новых школах, куда не пускают мулл и где не читают корана. Женщины сбрасывают паранджу. Люди забывают бога и отцов.
      Скорей туда! Скорей, пока остались еще друзья, пока еще можно собрать под зеленые знамена газавата людей, сердца которых откликнутся на слова:
      "За эмира! За веру! Против неверных и богоотступников!".
      Ибрагим решился. Его превосходительство обещал немедленную помощь.
      - Ничего, что мало людей, - сказал он. - Вас ждут там. Когда-то Наполеон дошел до сердца России - Москвы. Вы дойдете до сердца Азии священной Бухары, а, может быть, и дальше.
      ...И вот он, Ибрагим-бек, лежит один среди камней. Бухара далеко, до нее не достать. Помощи нет ниоткуда. Ибрагим в последний раз обратился к эмиру. Он отправил к нему Мулло Нияза. Посланный не вернулся обратно. Он прислал гонца с письмом. Вместо помощи в письме были одни благословения.
      "От вашей светлости и совместно с его превосходительством послом от эмира, прибыли в Ханабад и остановились в доме дяди эмира Сеид-Инак-Каляна. От имени вашего и всех командующих привез низкий поклон эмиру и его племянникам. Все остались очень довольны. Под флагом эмира и его ближних подымайте дух населения, молитесь богу и продолжайте наше дело...", - писал Мулло Нияз. Но продолжать дело уже нет сил. Надо уходить. Куда?
      Утром, совершив молитву, Ибрагим-бек и ишан снова сели на коней.
      - Я скажу тебе еще одну суру, больше ты их не услышишь, - сказал ишан.
      - Ты вспомнил ее ночью? - спросил Ибрагим.
      - Не смейся. Послушай: "Ужели ты не обратил внимания на лицемеров, которые своим братьям говорили: да, если вас принудят выйти, то и мы с вами вместе выйдем. И если с вами будут воевать, то мы непременно поможем вам. Бог свидетель, что они лжецы..."
      - Они лжецы, - повторил Ибрагим. - Они обещали людей, оружие, деньги. Где все это? Что ж, надо возвращаться к ним - больше некуда.
      Далеко внизу блестела лента реки. Ибрагим отыскал у берега паром и направил туда коня.
      Когда всадники спустились вниз к реке, их окружили краснопалочники. Невысокий человек в синей чалме и полосатом халате, натянув повод коня, крикнул:
      - Сдавайся, Ибрагим! Твое время кончилось.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      ПРИЗРАК СЧАСТЬЯ
      В Дюшамбе на приезд Леньки никто не обратил внимания - в эти дни сюда съехалось столько народа со всех концов республики!
      Столица была празднично оживлена. Шел съезд Советов. На домах висели красные флаги. Улицы тщательно поливались пять, а то и шесть раз в день. По главной - Ленинской - улице запретили проезд арб и бричек.
      Съезд шел в достроенном, наконец, Доме дехканина. В перерывах между заседаниями на балконе играл дуxoвой оркестр. Внизу собирались толпы слушателей - любителей музыки.
      Говорящий удивленно поднял брови, увидев входящего в кабинет Леньку. Но выслушав объяснения, он улыбнулся, пожал ему руку и сказал, что сейчас самое главное - уметь заметать следы. Он направил его к своему знакомому агроному, работающему в Наркомземе. Леньке дали маленькую, похожую на чулан комнату. Это избавляло его от жизни в общежитии, на глазах у комсомольских работников.
      Старый агроном Валентин Сергеевич оказался вежливым и услужливым человеком. Усы он брил, но оставлял маленькую седенькую бородку и напоминал американцев, какими они изображены на рисунках в романах Жюль-Верна. В доме хозяйничала его жена - толстая, рыхлая женщина Эвелина Карловна. Она сразу же сообщила Леньке, что происходит из прибалтийских немцев, что в роду у них есть большие люди, а первый муж был у нее бароном. Он умер, конечно, до этой революции. Говорила она с сильным акцентом, пересыпая фразы немецкими словами.
      С утра во дворе появлялись какие-то женщины. Они часами сидели на скамеечке, ожидая очереди, и по одной входили в комнату к Эвелине Карловне. Ленька долго не мог понять, что они там делают, пока не заглянул в окно. Оказывается, Эвелина Карловна занималась гаданием - предсказывала судьбу по линиям рук... Когда Ленька как-то шутя предложил погадать ему по руке, хозяйка вначале смутилась, но быстро оправилась и сказала:
      - Кладите полтинник.
      Ленька положил на стол несколько серебряных монет и протянул руку.
      - О! У вас интересный рука! - воскликнула Эвелина Карловна. - Очень интересный! Я много вижу здесь. У вас блестящий будущий. Вы имеет один большой друг. Как говорится, патрон. Держитесь за него, он выведет вас на дорогу. Зер гут. Я вижу скоро дорогу. Вам надо быть осторожней. Вы боитесь женщин.
      Она кокетливо посмотрела на него и добавила:
      - Ах, такой молодой, но уже боятся женщин и выпивки. От них всякий неприятности.
      Ленька поблагодарил хозяйку за приятные предсказания и ушел. Впоследствии он узнал, что Эвелина Карловна состояла на службе у Говорящего. В ее обязанности входило выпытывать у приходящих к ней женщин разные сведения и новости и передавать наиболее важные Говорящему. Она хорошо знала, кто такой Ленька и что ему нужно сказать.
      По совету Говорящего, Ленька объявил себя больным. Целыми днями он валялся на кровати в своем чуланчике, притворно охал и стонал, когда его навещали немногочисленные знакомые.
      Постепенно гармская рана зажила, о кровавых событиях говорить стали меньше, и Ленька счел безопасным появляться на улице, в учреждениях. Правда, о нем шла нехорошая слава: струсил, не рискнул вернуться для погони за Фузайлем. Но находились и защитники: он болел, нельзя же больным воевать...
      Ленька прикидывался все еще наполовину здоровым, делал томное лицо, заходил в обком и скромно сидел там где-нибудь в уголке, стараясь пореже попадаться на глаза Корниенко.
      Говорящий дал указание - стать незаметным, маленьким. Если даже за Ленькой установится репутаций ленивого, никчемного человека, это хорошо. Нужно, что бы полностью забыли его гармскую историю.
      Ленька так и делал. И все же о нем вскоре опять вспомнили. Люди нужны были всюду. Однажды его вызвали в обком комсомола и предложили ехать в Курган-Тюбе заместителем редактора газеты. Он согласился.
      Ленька позвал к себе Антона, теперь служившего в Наркомземе конюхом, и уложил с ним вещи. Антону он предложил уволиться и ехать с ним.
      В Курган-Тюбе, следуя советам Говорящего, Ленька старался поменьше попадаться на глаза начальству. Первое время он аккуратно выполнял свою работу, но потом стал лениться. Он часто не являлся в редакцию, притворяясь нездоровым, или придумывал разные предлоги для отлучки из города. Достав лошадей, они с Антоном уезжали в камыши, охотились на фазанов, а, случалось, и на джейранов.
      К его отсутствию в редакции скоро привыкли, - оно не отражалось на работе. Уволить его не решались - все-таки прислан из центра. Его просто перестали замечать.
      Как-то, возвращаясь с охоты, увешанный фазанами, Ленька встретил на улице девушку. Он остановился и долго смотрел ей вслед. Это была та хорошенькая, чуть скуластая девушка, с которой он ехал когда-то на автомашине в Дюшамбе и изредка встречал потом на улицах столицы.
      - Ах, черт возьми! - негромко воскликнул Ленька. - Вот и встретились...
      Всю дорогу он думал о девушке и решил обязательно разыскать ее. На следующий день он с утра начал обходить все учреждения Курган-Тюбе. Она, конечно, где-нибудь служила. И действительно, в женотделе исполкома он увидел ее за столом, окруженным женщинами.
      Ленька долго вертелся возле комнаты женотдела, наконец, не выдержал и подошел к девушке. Начать разговор было нетрудно: он из газеты, работает заместителем редактора и слышал, что женотдел в последнее время много сделал для раскрепощения женщин. Почему же она не пишет об этом в газету? Он встречал ее в столице и знает, что она может хорошо написать...
      Девушка тоже его вспомнила. Звали её Ходыча. Как и Ленька, она недавно приехала в Курган-Тюбе. Жила она скучно: старые знакомые и друзья остались в столице, а новых еще не приобрела - все некогда. Ленька уселся поудобнее и разговорился. Девушка тоже, видимо, соскучилась по душевному разговору и охотно поддержала беседу.
      Обедали они вместе. По улице шли рядом, искоса поглядывая друг на друга. Она оказалась умной девушкой и все больше ему нравилась.
      Ходыча много работала в женотделе, ее постоянно окружали женщины - и она отвыкла от мужского общества. В работе ей, конечно, приходилось сталкиваться и с мужчинами, но это были чисто служебные, деловые встречи. А здесь... Короче говоря, Ленька тоже понравился Ходыче.
      Обедали они в столовой, в уголке, где за ними никто не наблюдал. Время прошло незаметно и весело. Давно Ходыча не ела с таким аппетитом, давно так весело не смеялась. Ленька шутил, рассказывал анекдоты, высмеивал местных работников. Он не умолкал ни на минуту. При уходе Ленька взял с Ходычи слово, что она завтра в это же время придет в столовую. Домой он шел, весело насвистывая, и даже пытался петь. Конец скуке! Он нашел себе развлечение.
      Ходыча тоже осталась довольна новым знакомством. В последнее время она сильно уставала от работы и жары, дома бросалась на жесткую кровать в своей комнате и думала, что хорошо бы вот сейчас поболтать с другом, с близким человеком о событиях дня, о планах на будущее, о себе. Но рядом никого не было. А теперь ей казалось, что этот краснощекий Ленька, болтливый и немного смешной, может стать ее другом.
      Когда Ленька сказал, что встречал ее в Дюшамбе, Ходыча смутилась. Знает ли он что-нибудь о ее прошлом?
      На следующий день, когда они встретились за обедом, Ходыча расспрашивала Леньку о столице, о знакомых. Она убедилась, что он о ней ничего не знает. Девушка с легким сердцем согласилась погулять с ним после обеда.
      Пыль толстым слоем лежала на немощеных улицах, покрывала дома, деревья, скамейки; пыльная завеса висела над городом, и, казалось, само небо - тоже запылилось... Ленька и Ходыча вышли за город. Высокие стебли желтого тростника громко шуршали в высохшем от зноя болоте, в глинистой почве большими пучками росла трава - тоже серая от пыли. В горах жгли костры, и дым длинными, извилистыми лентами опоясывал холмы.
      Молодые люди держались за руки и говорили. О чем? Вернувшись домой, ни он, ни она не смогли бы вспомнить, о чем они так оживленно говорили во время прогулки, чему так громко и весело смеялись.
      В город они вернулись, когда совсем уже смеркалось, Ленька проводил Ходычу домой. Перед уходом хотел обнять ее, но передумал.
      "Успеем", - решил он и только крепко пожал ей руку.
      Девушка плохо спала в эту ночь.
      Они стали встречаться каждый вечер. Когда солнце садилось за дальними вершинами, они шли за город. Там бродили по длинным, узким улочкам пригородных кишлаков. Женщины, мывшие в арыках посуду, ласково улыбались Ходыче и приглашали к себе. Все они знали эту девушку, бывали у нее в женотделе.
      Вскоре по городу поползли сплетни. Встречая Леньку или Ходычу, знакомые ехидно подмигивали, усмехались и начинали говорить намеками.
      Ходыча с грустью сказала Леньке, что она должна беречь свою репутацию, ведь она работает в женотделе! Всякие слухи и намеки мешают ей работать, подрывают ее авторитет. Встречи придется прекратить. Как Ленька ни упрашивал, как ни уговаривал, она стояла на своем. Прогулки по вечерам прекратились. Теперь они виделись только за обедом в столовой.
      Незаметно подошла зима. Начались непрерывные дожди, потом неожиданно ударил небольшой мороз и пошел снег. К концу декабря вся долина покрылась чистым снежным покровом.
      Под новый год Ленька зашел к Ходыче на работу и предложил ей вечером покататься верхом.
      - Зима все-таки, - сказал он. - Надо пользоваться случаем. Завтра, наверное, растает.
      Ходыча с радостью согласилась.
      Вечером Ленька подъехал к ее дому, он вел на поводу второго оседланного коня.
      За кишлаком лежала ровная белая долина. Из-за туч вышла луна и осветила снежную равнину призрачным светом.
      - А ну, кто быстрей! - задорно крикнула Ходыча и хлестнула коня камчой. Конь прижал уши и сразу перешел в карьер. Ленька не очень любил быструю езду, но делать было нечего, и он помчался вслед за Ходычой. Ветер засвистал в ушах, сразу стало холодно. Ленька съежился, впился ногами в конские бока и отпустил повод.
      Сколько времени они так скакали, никто из них сказать не мог. Когда усталые, взмокшие кони пошли, наконец, шагом, они стали присматриваться к местности. Пейзаж изменился. Похоже, что они находились у подножия хребта. Их окружали какие-то холмы. Нет сомнения, что они попали сюда впервые. Ленька даже свистнул.
      - Вот так штука! Куда же это мы забрались?
      Ходыча рассмеялась. Ее забавляла растерянность Леньки.
      - Посмеешься потом, - мрачно сказал Ленька. - Ты лучше скажи, где дорога?
      - Как, где дорога? Разве не видишь? Вот дорога, - Ходыча показала на несколько темных кочек. Поехали. Но вскоре кочки исчезли. Снова вокруг лежала белая снежная пелена.
      Всадники постояли немного. Потом соскочили с коней и обошли вокруг. Никакой дороги не обнаруживалось. Луна совсем скрылась за тучи. Пошел мокрый крупный снег.
      - Что же будем делать? - спросил Ленька.
      Ходыча вскочила на коня.
      - Ты куда? - крикнул Ленька.
      - Не ночевать же нам здесь, - сказала Ходыча. - Поедем. Может быть, кони сами найдут дорогу.
      Ленька двинулся вслед за девушкой. Снег усиливался, залеплял глаза, руки сразу стали мокрыми. Кони шли шагом, тесно прижавшись друг к другу.
      Всадники молчали. Лошади поминутно спотыкались, и надо было следить, чтобы не вылететь из седла.
      Ленька взглянул на Ходычу. Она сидела, съежившись, пригнув голову, ее пальто, должно быть, промокло. Ему стало жаль девушку. Он уже хотел предложить ей свою кожаную куртку, но подумал, что сам останется в одной гимнастерке, и дрожь прошла по его телу. Он молча обогнал Ходычу и поехал вперед.
      Вдруг до него сквозь шум ветра донесся голос Ходычи:
      - Леня! Стой! Огонь справа!
      Он взглянул направо. Вдали мерцал слабый огонек. Сразу стало легче. Молодые люди направились в ту сторону. Вскоре сквозь завесу падающего снега они увидели смутные очертания кишлака.
      Ночной незнакомый кишлак встретил их бешеным собачьим лаем. Огромные, как телята, памирские волкодавы, злые и голодные, окружили всадников. Конь Ходычи захрапел и взвился на дыбы. Под Ленькой конь был спокойнее, он только перебирал ногами на месте.
      Ленька закрыл своим конем Ходычу. Потом вытащил из куртки браунинг и передвинул предохранитель. Когда волкодавы снова приблизились, он слегка нагнулся и выстрелил в ближнего, самого большого пса. Крупный черный волкодав подпрыгнул на задних ногах и с воем упал на спину. Ленька продолжал стрелять. Упало еще несколько собак. Свора с визгом повернула назад и скрылась за постройками.
      Ленька посмотрел на Ходычу. Даже в темноте было видно как она побледнела.
      - Э-эй! - закричал Ленька во весь голос. - Эй-эй!
      Из ближнего двора вышел человек. Ходыча сказала, что они заблудились и просят показать дорогу в Курган-Тюбе. Дехканин удивленно чмокнул. Отсюда до Курган-Тюбе двадцать километров! Из дома вышла женщина. Она всплеснула руками.
      - Апа-татар! - И бросилась к Ходыче.
      Прозвище, которое дали в столице, повсюду следовало за Ходычой. Так ее звали и в Курган-Тюбе. Эта женщина приходила в женотдел, говорила там с Ходычой. И, конечно, она ее запомнила и узнала сейчас. После объятий и приветствий она предложила молодым людям переночевать в кишлаке. Они с мужем живут в очень плохой кибитке, но она поведет их к соседям. Там их уложат спать.
      Все направились в соседний двор. Из дома вышли люди, взяли коней, а гостей повели в небольшую, но сухую и довольно чистую комнату. Посредине стоял укутанный одеялами сандал. Ходыча и Ленька сразу залегли под одеяла и протянули онемевшие, холодные руки и ноги к углям.
      Хозяева принесли горячего зеленого чая, лепешек, кислого молока. Гости согрелись немного и жадно набросились на еду и чай. В комнату притащили несколько больших ватных одеял. Хозяйка дома, худая пожилая женщина, наклонилась к Ходыче и, подмигивая одним глазом в сторону Леньки, тихо спросила.
      - Это кто будет?
      Ходыча смутилась.
      - Это... это муж, - растерянно ответила она.
      Хозяйка удовлетворенно кивнула головой и положила одеяла вместе - одно на другое. Потом она пожелала спокойной ночи и вышла.
      Молодые люди остались одни.
      Ленька, улыбаясь, посмотрел на Ходычу. Девушка покраснела.
      - Они спрашивали, кто ты, - тихо сказала она.
      - Что же ты ответила?
      - Я ответила, что ты муж... Сама не знаю, как сказала. Прости, пожалуйста... - И Ходыча еще больше покраснела.
      - Ну, что же, - Ленька засмеялся. - Видно - судьба. Давай спать ложиться. Устали мы сегодня.
      Он взял ее за руку и усадил на постеленные одеяла, потом придвинул к себе коптящую лампочку и потушил ее.
      Разбудил их холод. Они натянули на себя все теплое и затихли, тесно прижавшись друг к другу, глядя перед собой в темноту.
      - Да... - нарушил молчание Ленька. - Теперь ты и в самом деле моя жена.
      Ходыча молчала. Потом сказала хриплым от волнения голосом.
      - Только раньше я тебе должна рассказать... о прошлом...
      Ленька под одеялом ласково сжал руку девушки.
      - Не будем говорить о прошлом, - сказал он. - Я тебя ни о чем не спрашиваю... Но и ты не спрашивай меня ни о чем. Согласна?
      Он крепко обнял Ходычу и поцеловал.
      Радостные вернулись они в Курган-Тюбе. В тот же вечер Ленька перенес свои вещи к Ходыче. Утром все знакомые поздравляли молодоженов, желали счастья и, конечно, многочисленного потомства.
      Ходыча была счастлива. Она вставала рано утром, пока Ленька спал, кипятила чай, готовила завтрак. К концу занятий она с нетерпением ждала, когда муж откроет дверь женотдела и крикнет:
      - Ну, шабаш. Пошли обедать.
      После обеда они уже обычно не расставались. Если Ходычу вечером вызывали на какое-нибудь совещание или собрание, Ленька хмурил брови и сердито говорил:
      - Опять! Черт бы их побрал! Отдохнуть не дадут. Вот заберу тебя из этого дурацкого учреждения. Дома будешь сидеть.
      Ходыча улыбнулась. Ей приятно было думать, что вот есть человек, который имеет право забрать ее с работы, заставить сидеть дома. Муж, хозяин. Она ласково целовала Леньку и бежала на собрание.
      Вскоре Ходыча узнала, что беременна.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      ДЖИРГАТАЛЬ
      Заседание затянулось. Поздно ночью охрипший Вася Корниенко прочитал список мобилизованных в районы на весеннюю посевную. Виктора посылали в Кабадиан.
      На сборы дали двадцать четыре часа. Погода стояла скверная. Хоть и был конец января, но днем под солнцем снег таял и на дорогах лежала жидкая грязь. Автомобили ходили только по ночам, когда подмораживало.
      Виктор уезжал в полночь. Маша пришла его провожать - маленькая, закутанная в белый пуховый платок. Она стояла тихо, молча, и только грустно смотрела на Виктора.
      - Ну, будет тебе, - мягко сказал он. - Не на войну ведь еду.
      - Как не на войну... - печально сказала Маша. - На самую настоящую войну.
      - Брось. Все-таки в мирное время живем.
      - Какое же это мирное время, - не унималась Маша. - Кругом такая борьба идет. Береги себя, Виктор.
      Он крепко обнял, поцеловал Машу и взобрался в кузов машины. Приминая застывшую грязь, автомобиль выехал на улицу.
      Быстро промелькнули последние дома и заборы города. Машина помчалась по прямой, уходящей в темноту дороге. Путь шел в горы, к перевалу. Небо затянуло тучами, и только над горами блестели яркие зимние звезды. На подъеме холод усилился, в ущельях свистел ветер. Виктор с головой закрылся ватным одеялом.
      На рассвете подъехали к Вахшу. У переправы сгрудились десятки подвод. Невесть откуда взявшиеся в этих краях погонщики-осетины с башлыками на шее яростно кричали, требуя места на пароме. Однако это им не помогло, автомобиль с мобилизованными на посевную пропустили без очереди.
      С первыми лучами солнца автомашина остановилась у крыльца Курган-Тюбинского окружкома партии. Здесь предстояло получить назначение в район.
      Днем пригрело, дороги снова расползлись. На базарной площади от луж и мусорных куч поднимался легкий парок. В окружкоме Виктор встретил Леньку. Они вместе зашли в чайхану, посидели, выпили чая. Виктор рассказал Леньке о последних событиях в столице, о друзьях и знакомых. Ленька лебезил перед Виктором, предупредительно подливал чай в его пиалу и вообще был чем-то неприятен.
      Ночевал Виктор в комнате для приезжих исполкома. Там стояли две кровати, одна была занята. Когда Виктор прилег и с наслаждением вытянул уставшие ноги, в комнату вошел высокий, очень худой человек с бледным, болезненным лицом. Он поздоровался, снял старую шинель и остался в грязной нижней рубахе с подвернутыми до локтей рукавами и коротких узких брюках дудочкой. Левая рука у него была забинтована. Вошедший отвернулся к стене и принялся умело перевязывать больную руку.
      - Вы, как настоящий доктор бинтом орудуете, - похвалил его Виктор.
      - А я и есть доктор, - ответил тот. - Лошадиный доктор, как говорят. Будем знакомы. Ветеринарный врач Рябиков.
      Виктор назвал себя. Закончив перевязку, Рябиков сел на кровать и закурил.
      - Это что же у вас - перелом или ранение? - спросил Виктор.
      - Память о Джиргатале осталась, - помрачнев, ответил врач.
      - Вы были в Джиргатале? - Виктор обрадовался и не заметил мрачного тона Рябиков. - Значит, вы знаете моего друга Игната Шовкопляса?
      - Знал я Игната, - негромко сказал Рябиков. - Он и моим другом был.
      - А теперь что же?
      - А теперь нет уже больше Игната. Погиб.
      - Как погиб? - Виктор взволнованно вскочил с кровати и шагнул к Рябикову.
      - Неужели погиб! Как же это случилось?
      - А вот так и случилось. Слушайте...
      Рябиков снова закурил и, положив на подушку раненую руку, заговорил.
      ...Там, где Алайский хребет отделяет Таджикистан от Киргизии, на правом берегу реки Сурхоб раскинулся кишлак Джиргаталь. Он стоит среди долины, угрюмой и мрачной, окруженной невысокими коричневыми горами. Вдали, в сиреневой дымке виднеются могучие горные вершины, покрытые вечными снегами, и над ними сияет в недоступной вышине пик Гармо.
      Много лет назад с нагорий Алайского хребта в долину спустились киргизы и заселили Джиргаталь. С течением времени их становилось все больше, а таджиков все меньше, и ныне здесь остались лишь отдельные таджикские селеньица.
      Возле кишлака стоит крепость Джиргаталь. Собственно, трудно назвать крепостью высокие, глиняные, расположенные четырехугольником стены, за которыми прячутся несколько маленьких домиков, кухня, сараи и конюшни. Наверху по глиняной стене постоянно ходит часовой, у ворот дежурят двое вооруженных людей. От орудий, аэропланов и танков здесь не спрячешься, но для людей, вооруженных допотопными охотничьими ружьями или даже современной винтовкой, - это неприступная крепость.
      Вот здесь-то и произошли события, свидетелем и участником которых стал ветеринарный врач.
      Доктор Рябиков замолчал и задумался. Потом он вдруг встал и сказал:
      - Знаете что, не умею я говорить. Пусть лучше все вам расскажет сам Игнат...
      Рябиков вытащил из-под кровати старый чемодан, долго рылся в нем и, наконец, вынул тетрадь в черном клеёнчатом измятом переплете.
      - Вот, пожалуйста, - сказал он, протягивая тетрадь Виктору. - Это все, что осталось от Игната - его дневник. Читайте. А потом я расскажу вам остальное...
      Виктор взял тетрадь, сел за столик, на котором горела керосиновая лампа, и стал читать.
      ДНЕВНИК ИГНАТА ШОВКОПЛЯСА.
      17 октября.
      Утречком приехал в Джиргаталь.
      Неожиданная встреча! В этой дыре, на самом краю света, - встретил старого друга! И кого? Акима Рябикова! Он все тот же - тощий жираф, как мы звали его в Киеве.
      Джиргаталь - последний участок. На этом кончается мой объезд Гармского округа. Впрочем, выбраться отсюда вряд ли скоро удастся. В кишлаке неблагополучно. Еще по дороге мне сообщили, что здесь ждут крупных событий. И правда, около крепости рыщут бандюги из шайки Азам-бека. В кишлаке никто не решается ночевать - все перешли в крепость. Один только Рябиков еще бодрится. "Ты чего, - спрашиваю, - фасон держишь?", а он в ответ: "До бандюг я привычный, бандюги для меня плевое дело...".
      И смеется, черт длинноногий.
      Хотя все жители уже давно живут в крепости, - она к обороне не подготовлена. Продовольствия не запасли, воды мало. Теснота страшная. Почти половина жителей - женщины и ребятишки. Спят где попало. Куда ни глянешь везде навален разный скарб. Бабы даже в такие минуты не могут расстаться с разными макитрами, кастрюлями, тряпками...
      18 октября.
      Утром вернулся из операции комвзвода Величко. Неподалеку от Джиргаталя он принял бой с двумя сотнями басмачей, потерял семь человек убитыми и отступил. Придется двинуть отряд из всех способных носить оружие. Таких наберется душ пятьдесят. Величко - боевой парень. Правда, трошки простоват, зато он - незаменимый знаток всех басмаческих штучек.
      Треба добре отдохнуть после дороги. Ну и места тут! - до сих пор гнетущее впечатление. Долина мрачна, как лунные пейзажи на картинах. Низкие облака, ветер, мертвая, холодная зелень. Будто едешь по большому кладбищу...
      Хорошо бы поскорее закончить командировку и - до дому. Надоело мотаться - уже полтора месяца в седле.
      Оказывается, в крепости есть заложники - несколько крупных баев. Они арестованы еще Михайловым.
      А Рябикова все же уговорил. Переходит в крепость.
      19 октября.
      Живу в кабинете уполномоченного. Тут же происходят все совещания. Ночью ко мне ввалилось человек десять из руководящих здесь товарищей. Ночующий в кишлаке заведующий красной чайханой прибежал в крепость и сообщил, что, по слухам, большой отряд Азама продвигается к Джиргаталю. А минут через десять - другая новость: один из часовых у ворот привел запыхавшегося хлопца, и тот сказал, будто сам видел, как десять тысяч басмачей вошли в Джиргаталь.
      В десять тысяч мы, конечно, не поверили, но меры приняли. По всей стене расставили наблюдателей, бойцов с тридцатью винтовками расположили у бойниц, погасили огни. Ночь - хоть глаз выколи! А тишина такая, что ее, кажется, можно пощупать пальцами...
      Мы с часу на час ждали нападения.
      Вдруг грянул выстрел, а за ним послышался бешеный конский топот. Конь скакал прямо к крепости. Мы затаили дыхание. У ворот конь остановился. Тогда мы бросили через ворота зажженный факел - он осветил серого взмыленного коня с пустым кавалерийским седлом. Конь покосился на факел, испуганно всхрапнул и умчался в ночь.
      Чей это конь? Кто был неизвестный всадник, которого сняла с седла басмаческая пуля?
      Всю ночь в крепости не спали.
      Утром мы увидели под стенами басмачей. Трудно сказать, сколько их там было. Несколько сот человек толклись на площади, но многие прятались за деревьями, заборами, домами. Впереди - басмачи с винтовками и старыми ружьями. Очевидно, это цвет азамовской шайки. Сзади стояли безоружные ждали, пока вооруженные захватят крепость, чтобы начать грабеж. Бандиты, видимо, были уверены, что в крепости находятся, несметные богатства - горы мануфактуры, муки, оружие. Они все время выкрикивали какие-то ругательства и угрозы, отчего находящиеся в крепости киргизы мрачнели.
      Наш повар (не знаю - киргиз он или узбек) влез на крышу своей кухни, находившейся возле стены, и начал что-то кричать вниз. Там на миг все стихло, но когда повар замолчал, - поднялся неистовый крик. Рябиков предложил повару слезть с крыши. Повар посмотрел на него сверху и что-то крикнул - слов его никто не разобрал. В этот момент снаружи хлопнуло несколько выстрелов. Повар - убитый наповал - упал с крыши к нам на руки. В него попало несколько пуль.
      В крепости настроение бодрое, надеемся на помощь. Иногда я думаю: а стоит ли надеяться? Ведь никто не знает про нашу заваруху. Телеграфа нет, телефона нет. Спасти, пожалуй, могло бы радио, да и его у нас тоже нет. Один расчет - на "Узун-кулак". Но это, так сказать, мысли про себя, на людях я стараюсь держаться бодро и поддерживаю бодрость в других.
      19 октября, вечером.
      Только что отбили первую атаку.
      Перед заходом солнца толпа с оглушительными криками ринулась на крепость. С верхушек деревьев, с крыш посыпались пули и камни.
      Мы встретили атаку вполне организованно. На огонь басмачей - ответили залпами. Впрочем они больше орали, чем стреляли.
      В самый разгар боя мы бросили в гущу врагов десяток гранат. Они произвели сильное впечатление.
      Атаку отбили.
      У нас многие ранены камнями и несколько человек - пулями. Рябиков ранен в руку. Придется его перевести в "тыл".
      После атаки наступила реакция: люди сидели молчаливые как рыбы, выброшенные на берег. Ночь была холодная, лунная и словно прозрачная. Это нас спасало - в такую ночь труднее напасть.
      Басмачи немного разжали кольцо вокруг крепости, кое-где у них загорелись костры. Занялась разграбленная утром лавка Таджикторга. Но горела она плохо: дерева там мало, одна глина.
      Нас удивляет уверенность басмачей в победе. Видимо, они на что-то надеются. Может быть, ждут чего-то отсюда из крепости?.. В общем, история затягивается. Воды и харчей хватит дней на пять-шесть. А дальше что?
      Беда в том, что местные работники не придали серьезного значения действиям шайки Азама и вовремя не сообщили об этом в центр. Заваруха подготовлялась уже давно. Еще в начале апреля Азам пришел в Хаит с пятью джигитами и одной винтовкой. Это произошло темной весенней ночью. В доме райисполкома горели лампочки, за столом спал старший милиционер. Азам неслышно вошел, связал милиционера, забрал девять винтовок с запасом патронов и ушел на Ярхич.
      Там он почувствовал себя важной фигурой. Комсомолец Мирзоев и следователь, приехавшие в Ярхич по каким-то делам, стали его первыми жертвами.
      Девятого октября Азам подошел к Джиргаталю, но его отогнали пулеметным огнем, и он ушел на Алай. Однако он вскоре снова появился в этих местах. Банда его росла с каждым днем. К нему шли раскулаченные в Киргизии манапские сынки, приходили из Кашгарии профессиональные бандиты, приставали людишки, знающие, что по тем или иным причинам им с Советской властью не по пути. Задерживались у него в шайке и темные, обманутые дехкане.
      Шестнадцатого октября Азам привел в кишлак Джаильган банду в девяносто клинков. Здесь он впервые принял бой с отрядом Величко из одиннадцати человек. Величко отступил.
      Теперь Азам почувствовал себя хозяином в долине. Баи спешно проводили "организационную работу" - вербовали в кишлаках антисоветски настроенных людей и просто грабителей. Азам объявил священную войну за веру и обещал разделить огромные богатства, находящиеся в крепости.
      Его банда все увеличивалась.
      Утром восемнадцатого октября Величко с тридцатью пятью бойцами принял бой с двумястами басмачей возле кишлака Ходжа-Тау. И снова Величко пришлось отступить. Ведь у него в отряде дрались не красноармейцы, а бухгалтера, кассиры, плотники!
      Вечером похоронили повара.
      20 октября.
      Положение в крепости внушает тревогу. Скученность неимоверная. Люди ютятся везде, во всех мало-мальски пригодных для жилья куточках. Двор похож на цыганский табор - повсюду навалено разное барахло. Плачут дети, кричит скот на разные голоса.
      Правда, коровы и овцы скоро исчезнут - они идут в пищу.
      Сегодня запретили парить отдельно. Будем питаться из общего котла все-таки экономия. Коням паек урезали. Кто его знает, сколько времени продлится эта осада!
      В крепости настроение подавленное.
      Когда хоронили повара, Надюша, молоденькая, шустрая такая, чуть курносенькая девушка, ужасно плакала, а потом сказала:
      "Может все в последний раз живем"... Да как глянет - меня аж в жар бросило. А она еще: "Чем басмачам доставаться, лучше уж не знаю чего сделать...".
      Старый друг Аким Александрович Рябиков находится где-то на задворках, у конюшни. Когда он перешел в крепость, все оказалось занято. Пришлось запихнуть его в какую-то конуру. Ничего, говорит, переживем. Смеется. Веселый, черт!
      Однако надо предпринять что-то решительное. Taк долго длиться не может.
      21 октября.
      Положение без перемен.
      Утром Азам прислал парламентеров с белой тряпкой. (Знает, сукин сын, правила!). Требует немедленного освобождения заложников, иначе грозит взять крепость и всех порубать. По этому поводу совещались у меня в комнате. Спорили долго. Мнения разошлись.
      Величко предлагал Азаму отказать, а парламентеров арестовать. Секретарь комсомола Якубджон считал, что нужно вывести заложников на стену и расстрелять их на глазах у Азамовской шайки. И только Салимов, заворг исполкома - за немедленное выполнение требований Азама. Он вообще производит подозрительное впечатление. По-моему, он не наш.
      Я считаю, что нужно разъяснить дехканам, кто такой Азам и чего он добивается. Тогда они перестанут его поддерживать. Ведь они же обыкновенные скотоводы и хлеборобы, обманутые баями, а без их поддержки банда Азама ничто. Я - за агитационную вылазку. Величко возражает, остальные - тоже.
      Большинством голосов требование о выдаче заложников отвергнуто. Салимов заявил, что снимает с себя всякую ответственность за дальнейшее. Где я его видел? Не то на пленуме обкома, не то еще где-то?! Салимов Камиль... Камиль Салимов...
      Посланникам Азама селено передать, что угроз мы не боимся, заложников не выдадим и предлагаем всем собравшимся у крепости спокойно разойтись по домам.
      За стеной началось оживленное движение. Банда к чему-то готовилась.
      События последних дней отодвинули все остальное на задний план, даже о Елене вспоминаю реже.
      Рябиков все на что-то надеется. Двужильный черт! Рука на перевязи, рана начала гноиться, а он ходит и улыбается. Назначили его начальником снабжения. Он занялся подсчетами и сообщил, что припасов хватит на пять дней. Урезали паек, воды даем половину.
      Шум за крепостью действует на нервы. Хочется прилечь на несколько часов. Заснуть вряд ли удастся.
      Ночью ушли из крепости два хлопца - взялись пробраться в Гарм через хребты. Наверно, погибнут. И все же, как хочется быть с ними! А вдруг пройдут? Попробую уснуть, хотя за стеной сильно шумят.
      Неужели нельзя сагитировать? Ведь к басмачам присоединилась кишлачная беднота, обманутые пастухи.
      А Салимов - мерзавец. По морде вижу.
      22 октября.
      Ночь. Горы темные, почти черные.
      Тишина.
      И вдруг без всякой видимой причины просыпается басмаческий лагерь. Выстрел. Другой. Еще... И снова тишина.
      Разве это война? Это скорее убийство из-за угла.
      Ко мне доносится тихий женский плач. И тут же успокоительно бубнит мужской голос.
      Мне грустно.
      Дэ ты бродыш, моя долэ,
      Нэ доклычусь я тэбэ!..
      Не хочу умирать!
      Жить, жить хочу!
      23 октября.
      Басмачи решили взять нас измором. За стенами крепости образовалось целое поселение. Пекут лепешки, жарят баранов. Над печками соорудили навесы от солнца. Устраиваются, очевидно, надолго.
      А у нас начинается черт знает что. Утром жена убитого под Джаильганом бухгалтера Крупенина выкинула мертвого ребенка. Сейчас она лежит в горячке. Рябиков говорит - умрет. Он хоть и ветеринар, но верить ему можно.
      В обед нашли на складе мертвого Казангапова. Застрелился. Молодой киргиз, заведовал базой Азиахлеба. Жаль. Хороший парень. Не выдержал.
      Гранат почти нет. Начинили аммоналом примус. Интересно, что из этого получится?
      24 октября. Ночью.
      Ну и денек! Снова заседали - Величко, Якубджом, я и Салимов. Дела дрянь. Надо что-нибудь решать. Величко считает, что нужно отсиживаться в крепости до последнего, поменьше рисковать людьми, успокоить население крепости и ждать подмоги. Якубджон с ним согласен.
      Я предложил агитационную вылазку. Возьму переводчиков и выйду к басмачам. Я уговорю бедноту не поддаваться провокации Азама и разойтись. Величко и Якубджон возражали. Величко сказал, что агитаторов изрежут на куски. Якубджон считает, что нас захватят и потребуют обмен на заложников баев, что сидят у нас в крепости. Словом, полаялись как следует.
      Тогда встал Салимов, походил по комнате и сказал:
      - А я так думаю, рафикон, надо нам сдаваться.
      Что тут было! Величко подскочил к нему, схватил за горло да как заорет: - Сволочь! Изменник! Расстреляю на месте!
      Еле успокоился.
      А Салимов усмехнулся и объяснил:
      - Рафик Величко не так меня понял. Я хочу сказать, что надо договориться с Азамом. Пусть он нас всех пропустит на Гарм, а крепость занимает. Зачем нам эта крепость. Никакой от нее пользы, одни только неприятности.
      Тут уж я не выдержал - встрял в разговор.
      - Слушай, Камиль, неужели ты не понимаешь, что Азаму не мы нужны, а именно крепость. Захватит он крепость - станет хозяином всего района. Теперь его одним эскадроном распотрошить можно, а когда засядет в крепости - на него и полка не хватит. Понял? А ты хочешь сдать врагу крепость. Неправильно думаешь. Не по-комсомольски.
      Тут эта подлюка обнимает меня за плечи и шепчет:
      - Ошибся я, рафик Шовкопляс, ох, как ошибся. Прости меня. По малограмотности это. Ну что я понимаю в военном деле? Я же темный, мне - ой как много надо учиться!
      Я, дурак, и уши развесил. Простили мы его.
      А ночью... Эх, жаль не расстреляли мы его тогда!
      Ночью, когда все уснули, открыл этот гад ворота и стал кричать призывать басмачей. И уже с выстрелами поскакали из кишлака всадники, с криками побежали пешие, а этот изменник и предатель все стоял в воротах и размахивал факелом. А когда мы подбежали к воротам и часовые стали стрелять, он исчез куда-то, как в воду канул. Мы еле успели закрыть ворота и подпереть их бревнами. Страшно подумать: еще немножко, и в крепость прорвались бы басмачи.
      Ах, ты, подлюка! Ты жил среди нас все эти страшные дни, ел с нами хлеб, смотрел нам в глаза и ждал минуты, чтоб нас предать! Ну, погоди, мы еще встретимся с тобой!
      25 октября.
      Я понимаю, что это рискованное предприятие. Но другого выхода не вижу. Мы осаждены уже шесть дней. Вода иссякает. На помощь извне рассчитывать не приходится. Мы, кажется, отрезаны от всего света.
      Если мой план не удастся, крепость потеряет всего трех человек, добьемся успеха - мы свободны. Азам - разбит.
      Обычно перед таким делом пишут письма, прощаются... Глупости! Если мы не победим - письма никуда не уйдут, их уничтожат басмачи, когда возьмут крепость. А если победим - зачем тогда эти письма?
      Все же хотелось бы еще хоть разок взглянуть на Елену. Думал вчера если родится дочь, как ее назвать? Так ничего и не придумал.
      А Салимова все-таки вспомнил. Видел его на пленуме обкома в Дюшамбе. Он сидел рядом с Хошмамедом - басмачом, которого потом расстреляли.
      26 октября.
      Через час выходим. Нас трое: секретарь райкома комсомола Якубджон, Кадыров и я. Идем бодро, уверенно.
      Прощаться ни с кем не хочу. Мы не можем не победить!
      Иду!
      А вдруг произойдет то, о чем говорил Величко?
      Нет, глупости. Не может этого быть!
      На этом дневник Игната обрывался. Виктор поднял голову и посмотрел на Рябикова. Пока он читал, доктор выкурил целую пачку папирос. Пепельница на столе скрылась под окурками.
      - Что же было дальше? - спросил Виктор.
      - Дальше? - Рябиков пересел к столу. Негромко, часто останавливаясь и надолго умолкая, он стал рассказывать.
      Игнат с Якубджоном и Кадыровым вышли из крепости. Ворота за ними закрылись. Игнат шел по залитой солнцем площади, высоко подняв голову. Втроем они спокойно подошли к настилу возле чайханы в другом конце площади. Игнат поднялся на помост. Его сразу окружили люди, пешие и конные, вооруженные и безоружные. Крепко запахло конским потом, сбруей, горьким дымом костров. Передние стояли молча и мрачно смотрели на Игната. Сзади с шумом напирали, толкали, что-то выкрикивали. Где-то на окраине кишлака слышались выстрелы.
      Игнат осмотрел толпу. Кто знает, о чем думают эти люди сейчас, какие мысли бродят под их громадными меховыми малахаями? Как разгадать, какая дорога ближе к их сердцу? Неужели нельзя им объяснить, убедить их? Простым, ясным, горячим словом...
      Игнат поднял руку.
      Из крепости, затаив дыхание, напрягая зрение, осажденные следили за своими посланцами. Рябиков в бинокль видел, как окружили Игната всадники, постепенно оттесняя пеших. Он знал, что эти всадники - отборные головорезы Азамовской шайки. Доктор увидел, как Игнат поднял руку и заговорил. Шум затих, и до крепости донесся приглушенный расстоянием звонкий голос Игната. Слов нельзя было разобрать, но чувствовалось, что Игнат говорит горячо, убежденно. В толпе произошло движение. Через гущу людей быстро пробирался человек. Он легко вспрыгнул на настил и встал рядом с Игнатом. Рябиков схватил здоровой рукой бинокль и увидел знакомое лицо Камиля Салимова.
      - Ах подлец! - взволнованно крикнул он. - Ну, теперь будет заваруха.
      Камиль что-то крикнул. Раздался выстрел. Якубджон упал к ногам Игната.
      - К оружию! - закричал Рябиков. Но стрелять было бесполезно. Басмачи находились слишком далеко, да и патроны уже на исходе. Рябиков до боли стиснул челюсти. Он увидел, как всадники конями расталкивают людей и создают вокруг настила большое кольца.
      "Зачем они это делают?" - подумал он. Раздался второй выстрел. Кадыров упал. Игнат остался один.
      - Эх, черт! Сейчас бы вылазку. Резануть по гадам из пулеметов! И Игната выручить... - пробормотал Рябиков и заплакал от сознания своей беспомощности.
      Камиль вскочил на стоящего у настила коня.
      - Ты говоришь, нам сдаваться! - крикнул он Игнату по-русски. - Просить прощения! Строить социализм! А улака ты не видел? Козлом ты не был? Ну, так будешь!
      Он что-то крикнул конным басмачам. Всадники с гиканьем поскакали по кругу. В центре одиноко стоял Игнат.
      Басмачи бешено неслись по площади.
      Рябиков видел, как один на полном скаку наклонился с коня и, схватив Игната, бросил его через седло.
      Страшный крик прокатился по крепости. Оттуда изо всех углов захлопали беспорядочные выстрелы, безвредные для врагов из-за дальнего расстояния. Басмачи скакали толпой, вырывая друг у друга уже бесчувственное тело Игната. Его швыряли с седла на седло, рвали, тащили по земле.
      Рябиков выпустил из нагана все патроны. Он стоял, судорожно сжав челюсти, и не сводил глаз с площади. Неожиданно его внимание привлекло движение среди пеших басмачей. Они быстро, целыми группами расходились, оставляя на площади беснующихся всадников.
      - Эх, Игнат, - прошептал Рябиков, - ты погиб не даром. Заронил ты искру в людские души. Видишь, расходятся люди. Ты победил, Игнат.
      Сумерки опустились на землю. В крепости стояла тишина. Осажденные лежали у стены, неподвижно глядя в звездное небо. Бесконечно тянулась ночь. Никто не спал. За стенами то и дело хлопали выстрелы, раздавались крики. В горах плакали шакалы.
      Утром, едва солнце вышло из-за гор, все вскочили от странного рокочущего звука. Он доносился сверху, с неба и все усиливался. Это летел самолет. Он сделал несколько кругов над долиной, постепенно снижаясь, потом бреющим полетом прошел над кишлаком и осыпал басмаческий лагерь градом пуль. Среди басмачей началась паника. В животном страхе они бросали оружие, прыгали на коней и скакали, не разбирая дороги, через заборы, через арыки к горам, в ущелье.
      Осажденные открыли ворота крепости и выбежали на площадь. Они преследовали басмачей, расстреливали их в упор. Прорвались скопившаяся ярость и гнев. Когда вышли все патроны, люди били ошалевших бандитов прикладами винтовок, палками, связывали.
      Басмачи были уже далеко за кишлаком, когда из ущелья вылетел кавалерийский отряд. Он поскакал навстречу шайке, сверкая на солнце обнаженными клинками...
      Тела Якубджона и Кадырова родственники унесли в кишлак.
      Истерзанное тело Игната Рябиков нашел у помоста чайханы. Он опустился на землю и заплакал.
      Вечером в центре площади вырыли глубокую могилу. Тело Игната опустили в землю. На свежую насыпь положили гранитную глыбу с грубо высеченной надписью:
      "ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ВЕРНЫЙ СЫН ПАРТИИ
      ИГНАТ ШОВКОПЛЯС.
      ПОГИБШИЙ ОТ РУКИ ВРАГОВ НАРОДА".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      ВОЗМЕЗДИЕ
      Прошло немало времени, пока Гулям-Али узнал о событиях в Гарме, происшедших, когда он находился в плену у басмачей. Об этом ему рассказал новый секретарь Гармского окружкома комсомола Шакиров. Он приехал в столицу с просьбой выделить группу комсомольцев для помощи в ликвидации последствий бандитского налета.
      В боях с басмачами Шакиров показал себя храбрым бойцом и умелым вожаком молодежи. Его живой и красочный рассказ о недавних событиях перенес Гуляма в прошлое, словно он сам участвовал в героической обороне Гарма.
      ...Маленький отряд комсомольцев у кишлака Нимич до последнего человека отбивал атаки семи сотен басмачей. Горстка героев погибла. Осмелевшие после расправы над защитниками Нимича басмачи ринулись к Гарму.
      Но здесь их уже ожидали.
      Штаб обороны Гарма поднял население на защиту города. Распределили восемнадцать винтовок и охотничьи ружья. В добровольческий отряд вошли все мужчины. Женщины объединились в санитарной дружине. Вырыли траншеи с ходами сообщения. Устроили каменные деревянные завалы. На складе Дорстроя нашли немного аммонала и понаделали гранат в бутылках. На окраинах выставили патрули. Установили наблюдательные пункты.
      Последний защитник Нимича - учитель Азиз Шарипов, умирая, послал в Гарм пионера - сообщить о приближении банды Фузайля. С наблюдательного пункта расположенного на окраине города, заметили бегущего мальчика. Навстречу выехали верховые, посадили вестника на коня и привезли в штаб.
      Сторожевые посты, разбросанные от берега реки до подошвы горы, вооруженные винтовками и охотничьими ружьями, первыми встретили бандитов Фузайля. Атака была отбита. Тогда басмачи обложили город. Всю ночь велась перестрелка. Враги ждали утра для решительного наступления.
      Ночью умер от ран счетовод исполкома Острокопытов. Лежал без сознания тяжело раненый бухгалтер Никулин.
      Утро началось ожесточенной перестрелкой. Но у защитников Гарма не хватало оружия, чтобы выдержать длительный бой. Басмачи, растянувшись длинной целью, начали обходить посты - они стремились окружить их замкнуть кольцо. Гармцы отстреливались и медленно отступали к городу, прикрывая женщин и детей, уходивших на дюшамбинскую дорогу. Многие защитники города были убиты и ранены. Не осталось бутылок с аммоналом, кончились патроны.
      Кучка смельчаков под командой комсомольского вожака Немковского с отчаянной храбростью сдерживала натиск басмачей. Комсомольцы залегли на окраине Гарма и, рискуя оказаться окруженными, держались до последней возможности. Когда стало очевидно, что дальше оставаться нет смысла, Немковский скомандовал отступление.
      Бойцы добровольческого отряда прошли опустевший город и очутились в поле.
      Басмачи начали грабить дома и магазины. Кое-где уже вспыхнули пожары.
      В это время из-за горы вылетел небольшой серебристый самолет. Первый самолет в Каратегине. Он сделал круг над Гармом и исчез за бугром, где недавно оборудовали посадочную площадку.
      - ...Так мы и отступали, - рассказывал Шакиров. - Перебегали от камня к камню, от канавы к канаве. Впереди бежали женщины, кричали дети. А позади все ближе и ближе надвигались басмачи - конные и пешие. И вдруг на горной дороге из-за поворота показались всадники в военной форме. Их было совсем немного. Когда они подскакали, я узнал в переднем командира кавалерийской бригады Шапкина. Я видел его в Дюшамбе.
      Изумленные неожиданной подмогой гармцы окружили всадников. Невысокий, широкоплечий, с круглым обветренным лицом, на котором как приклеенные торчали кончиками вверх черные усы, Шапкин ловко соскочил с коня. Вслед за ним спешились комиссар бригады Федин и красноармейцы Шоазиз Шукуров и Сархад Малахов. Последним спрыгнул на землю гармский работник Гуртовой с пулеметными лентами.
      Красноармейцы быстро установили пулеметы. Уверенные в своем превосходстве басмачи шли во весь рост. Шапкин приказал открыть огонь. Пулеметные очереди ударили по передним рядам. Среди басмачей началась паника. Они повернули назад. Тогда Шапкин снова вскочил на коня и закричал:
      - Вперед! За мной!
      Все, кто был еще в состоянии двигаться, стреляя на ходу, с громким криком "Ура!" устремились за комбригом - к Гарму.
      Кто-то из басмачей увидел на петлицах Шапкина и Федина по два ромба и закричал: "Нас окружает дивизия! Налетая друг на друга, растаптывая пеших, конные басмачи стремительно понеслись к хаитской дороге. Они оставили раненых, на ходу побросали хурджумы с награбленным в Гарме добром.
      В это время на западной окраине города появился кавалерийский отряд и стал преследовать уходящих басмачей.
      Так закончилась героическая оборона Гарма.
      Басмачи уходили к пограничной реке, оставляя за собой кровавый след. На их пути во всех кишлаках находили замученных и убитых людей, разрушенные дома, разграбленные магазины.
      Красноармейские части и отряды добровольцев преследовали и уничтожали басмаческие шайки, которые небольшими группами пробирались к границе. Требовалось, не теряя времени, залечить раны, нанесенные бандитским налетом, восстановить органы Советской власти, успокоить население, вернуть его к мирному груду. Гармский округ нуждался в срочной помощи. Особенно большой урон понесли комсомольские организации: многие комсомольцы погибли в боях, многие были зверски замучены и убиты бандитами.
      Обком партии решил послать в Гарм группу коммунистов. С ними направлялась бригада комсомольских работников. Гулям-Али попросил включить его в эту бригаду.
      И вот он снова очутился в знакомых местах, в Гарме, где на улицах еще встречались следы недавних боев. Здесь комсомольцев распределили во все районы округа, каждому дали задание, выделили коня и оружие.
      В окружкоме имелись сведения, что в отдаленном кишлаке Висхарв басмачи оставили у имама мечети тайный склад оружия. В этом глухом горном уголке часто появлялись посланцы с той стороны границы и что-то готовили. Надо незаметно проверить эти сведения, собрать в кишлаке верных людей и без шума ликвидировать вражеское гнездо.
      Эту работу поручили Гуляму.
      Он отказался от оружия, надел два халата и ранним утром выехал из Гарма. Где с попутчиками, а где в одиночку он проходил большие расстояния, избегая крупные кишлаки, и выбирал для ночлега одинокие мазары или летовки пастухов. И всюду он слышал рассказы людей о недавних событиях, о зверствах головорезов Фузайля, о гибели советских работников, комсомольцев, дехкан, которые не захотели надеть на себя старое ярмо.
      Через три дня дорога потянулась по отвесным склонам горы, где глубоко внизу с глухим шумом неслась стиснутая в узком ущелье бурная река. То и дело приходилось слезать с коня и медленно, осторожно переводить его по оврингу. Вбитые в скалу жерди гнулись, трещали, уложенный на них хворост проваливался под ногами коня. Тут уж надо было следить за каждым шагом, исследовать настил, прежде чем вступить на него.
      Когда овринг снова переходил в узкую тропу, вырубленную в отвесной скалистой стене, Гулям облегченно вздыхал и радовался, что и он и конь еще раз благополучно вышли из беды. Хорошо, что конь попался ему спокойный. Через несколько часов такой езды бока лошади потемнели от пота, на удилах появилась пена. Тут как раз у серой, покрытой мохом скалы встретилась маленькая площадка. Пришлось сделать здесь продолжительный привал, ослабить подпругу и снять с седла хурджум.
      Высокие гранитные стены заслонили заходящее солнце. Приближался вечер. Отдохнувший Гулям подтянул подпругу у коня и двинулся в путь. Он поднялся на перевал и снова спустился к реке. Тропинка вилась между огромных глыб, обходила камни и острые обломки скал. Впереди чуть виднелся еще один длинный овринг.
      Гулям тревожно всматривался в неясную даль и думал о том, удастся ли ему засветло пройти овринг и что там за ним. Где придется провести эту ночь? Никаких следов жилья не заметно. В эту пору скот возвращается с пастбищ домой, издали видны дымки очагов. Но сколько Гулям ни вглядывался, он ничего не заметил.
      В горах стояла тишина, если не считать мерного шума реки, к которому привыкаешь и перестаешь замечать. Казалось, ничто не тревожило спокойствия горного ущелья.
      И вдруг где-то впереди послышался человеческий голос. Кто-то кричал, но ветер относил его слова.
      Напрягая зрение, Гулям увидел у края овринга невысокую человеческую фигуру. Человек стоял лицом к нему и махал руками.
      Гулям стал продвигаться быстрее, натянув повод шедшего за ним коня.
      Вскоре он смог разобрать доносившиеся до него слова: - Э-эй, путник! Поторопись оказать помощь мусульманину, попавшему в беду!
      Гулям поднял руку в знак того, что услышал. Подойдя ближе, он увидел, что на овринге произошло несчастье. Оседланный конь провалился задними ногами в дыру между прутьями настила и лежал на брюхе, судорожно перебирая передними ногами. Человек в чалме и халате тянул повод, стараясь вытащить коня, но безрезультатно. Нужно было спешить на помощь.
      Гулям спустился вниз и остановился у начала овринга. Он спутал передние ноги своего коня, снял хурджум и положил его на камень. Затем он осторожно пошел по оврингу. Первое, что он увидел, - это прислоненный к скале ковровый хурджум, поверх которого лежал английский карабин.
      "Уж не басмач ли", - подумал Гулям, но все же прошел дальше. Если даже это и басмач - он безоружен. Ведь карабин остался позади Гуляма.
      Сгущались сумерки и видимость все ухудшалась. Где-то за горной стеной появилась луна - край неба посветлел, но лунный свет еще не проникал в ущелье.
      - Друг, попробуй поднять это проклятое животное за хвост! - закричал человек на овринге, продолжая тянуть к себе повод. Конь, оскалившись, громко лязгал зубами.
      - Этот конь просто взбесился, - объяснил путник. - Я не могу к нему подойти: он кусает меня...
      Голос у человека был глухой, хриплый, но Гуляму показалось, что он где-то его слышал.
      Он подошел ближе. Теперь их разделял только корпус коня. Человек стоял, низко наклонившись, конец чалмы закрывал почти все его лицо. Он снова потянул коня за повод и выпрямился. Перед Гулям-Али стоял Камиль Салимов.
      Со времени их последней встречи в Гарме Салимов очень изменился. Он выглядел намного старше, похудел, подбородок оброс черной щетиной волос. На нем был теплый шерстяной халат, подпоясанный широкой лентой с патронами, какие носят солдаты на том берегу реки. На голове - небрежно повязана чалма со спущенным впереди длинным концом.
      Некоторое время Салимов стоял молча, не сводя глаз с Гуляма, потом улыбнулся и закричал:
      - Да ведь это Гулям-джон! Дорогой Гулям, какое счастье, что я тебя встретил. Наверно, сам бог послал тебя на эту дорогу. Давай скорей поднимем этого проклятого коня и обнимемся по-дружески.
      Гулям растерянно молчал. В голове пронеслись все события последнего времени. Бюро окружкома в Гарме. Исключение из комсомола. Плен у Фузайля. Разговор с Кузьмой Степановичем. Рассказ Шакирова о гибели комсомольцев у Нимича. Смерть Игната Шовкопляса...
      Вот он - Камиль Салимов - змея, погубившая своими ядовитыми укусами столько людей, столько друзей... Он стоит и улыбается - надеется и на этот раз обмануть раба своего отца. Нет, не выйдет! Слишком много узнал за это время Гулям, чтобы снова поверить этой гадине.
      - Ну, что ж ты, друг, стоишь? - нарушил молчание Салимов. - Берись за дело, вытащим эту падаль или хотя бы столкнем вниз и освободим дорогу.
      Гулям молчал. Какую глупость он сделал, что отказался в Гарме от оружия! Как бы оно сейчас пригодилось... Впрочем, карабин Салимова находится в двух шагах позади. Он возьмет его и тогда будет другой разговор. Нет, Салимов, так просто ты от меня не уйдешь.
      Салимов замолчал, перестал улыбаться и уже злобно посмотрел на Гуляма. Он понял - игра не вышла.
      Над ущельем показалась большая оранжевая луна. Она залила все призрачным красноватым светом. Внизу смутно засверкала река. Сумерки стали светлее.
      - Вот мы и встретились, Камиль Салимов, - глухо сказал Гулям. - Не скажешь ли, куда торопишься? Или пробираешься к границе?
      Салимов дрогнул, выпустил из рук конский повод. Но сразу же взял себя в руки.
      - А тебе какое дело, прокаженный! - злобно крикнул он. - Не думаешь ли ты стать на моем пути?
      - Думаю, - ответил Гулям. - Ты не дойдешь до границы. Ты пойдешь со мной.
      - Хотел бы я видеть, как ты заставишь меня сойти с моей дороги, усмехнулся Камиль и подошел ближе к коню. Тот оскалился и взбросил передние ноги. Хворост затрещал, и конь осел еще ниже. Салимов отпрыгнул назад.
      - Сейчас ты это увидишь, - бросил Гулям. Он резко повернулся, прошел к хурджуму, схватил карабин и направил его в Камиля.
      - Стреляй, дурак! - презрительно сказал Салимов. - Карабин разряжен. Вот они, патроны, - попробуй, достань их... - Он похлопал себя по животу, опоясанному лентой с патронами.
      Гулям в гневе спустил курок. Послышался сухой щелчок. Выстрела не последовало. Карабин действительно оказался разряженным.
      - Ну что, убедился? - насмешливо спросил Камиль. - Стреляй, стреляй! Награду заслужишь. Комиссаром станешь.
      - Я тебя руками задушу, но ты от меня не уйдешь! - крикнул Гулям и взмахнул карабином над головой.
      - Попробуй! - отозвался Салимов и вытащил из-за пояса большой нож, блеснувший в свете луны.
      Гулям посмотрел вперед. Конь судорожно бил ногами и мелко дрожал всем корпусом. Он занимал весь проход и не давал возможности пройти к Салимову по оврингу. Этот путь был закрыт. Тогда Гулям сбросил оба халата и легко взобрался между камнями вверх. Он решил обойти опасное место и спуститься на овринг впереди Салимова.
      Камиль следил за каждым его движением. Когда Гулям оказался над ним, он пробежал вперед по оврингу. Гулям задержался, чтобы перевести дыхание. Салимов остановился под ним.
      - Послушай, Гулям, - вкрадчиво заговорил он. - Зачем нам убивать друг друга. Я отдам тебе мой хурджум. Того, что в нем лежит, тебе хватит на всю жизнь. Поверь, я тебя не обманываю.
      - Если ты сам продал родину, думаешь за хурджум любого можешь купить! крикнул Гулям. - У тебя еще есть время пойти со мной. Подумай. Соглашайся.
      - Гулям, зачем нам ссориться? Мы выросли с тобой в одном дворе.
      Гулям горько усмехнулся.
      - Это правда. Росли мы в одном дворе. Только ты в комнатах, а я - на конюшне.
      Он стал спускаться по скале. Из-под ног у него сыпался щебень и мелкие камни. Гулям левой рукой хватался за выступы скал, за мшистые, влажные камни. Неверный свет луны искажал очертания скалы. Каждый шаг мог стать последним.
      Салимов внимательно следил за Гулямом. Убедившись, что тот вскоре выберется на овринг, он прошел вперед и начал подыматься по скалистой, почти отвесной стене.
      Гулям остановился. Их разделяло не больше десятка шагов. На ровном месте это расстояние можно было преодолеть за несколько секунд. Но попробуй это сделать на почти отвесной стене!
      Салимов медленно, с трудом взбирался по выступам скалы. Ему мешал длинный халат. Он со злостью развязал патронную ленту, снял халат и засунул его в расщелину. Ленту с патронами он намотал себе на шею. Вскоре он снял чалму и остался в тюбетейке.
      Гулям взбирался вслед за ним, опираясь на карабин, цепляясь рукой за камни, обходя острые выступы скал. Они поднимались все выше. Овринг остался далеко внизу. Вдруг в ущелье разнеслось громкое конское ржание. Затрещал настил овринга, и конь с предсмертным криком рухнул в пенящиеся волны реки. И снова стало тихо.
      Потрясенный Гулям застыл на скале. Сердце билось сильно и часто, казалось, оно сейчас выскочит из груди. Карабин застрял прикладом в расщелине между камней. Гулям с трудом вытащил его и глянул на скалу, где стоял Салимов. Его там не было. Воспользовавшись замешательством своего преследователя, он поднялся еще выше и находился сейчас над Гулямом.
      - Видал! - крикнул Камиль. - Сейчас и ты там будешь...
      Он с трудом сдвинул большой обломок скалы и тот медленно пополз вниз, сталкивая обломки поменьше. Подымая пыль, камни полетели прямо на Гуляма. Он едва успел отскочить в сторону. Острый обломок больно задел его по бедру и остановился, застряв в расщелине. Остальные камни с шумом попадали в реку, вздымая фонтаны брызг.
      Прихрамывая, Гулям снова полез вверх. Убедившись в своей неудаче, Салимов злобно выругался и стал медленно переползать от камня к камню. Потом он снова заговорил:
      - Гулям! Ну зачем нам убивать друг друга? Я же ничего плохого тебе не сделал. Поверь мне, тогда на бюро все Ленька придумал - я здесь ни при чем.
      Голос Салимова изменился. В нем уже не слышалось наглости и насмешки, а звучали унылые ноты. Он просил, заискивал.
      Послушай меня, - продолжал Салимов, - пойдем со мной. Здесь неподалеку, в кишлаке Висхарв меня ждут. Нас переправят на тот берег. Мы с тобой заживем не хуже эмира бухарского. Ну, что ты здесь забыл. Ты же сирота.
      - Я уже давно не сирота, - сказал Гулям. - А вот тебе придется ответить перед теми, кого ты оставил сиротами.
      Оба они слышали тяжелое дыхание друг друга. "Дурак! Не взял с собой оружия"... - который раз ругал себя Гулям, сжимая в руке бесполезный карабин.
      Салимов сел на камень. Гулям сделал еще шаг вперед. Камиль поднялся и закричал:
      - Не подходи! Убью!
      Он схватил обломок скалы и, подняв его над головой, бросил в своего преследователя. Гулям едва успел пригнуться. Камень разбился за его спиной. Камиль пошел вверх, цепляясь руками за выступы скал. Вскоре идти ему стало трудно, и он пополз по скалам, извиваясь между камнями, как змея.
      Гулям пошел вперед - он стремился отрезать Салимову путь, когда он начнет спускаться к оврингу.
      Он уже не видел скрывшегося за камнями врага и только по шуму осыпавшегося щебня догадывался, что тот уходит от него. Но вот и этот шум прекратился. Гулям подождал немного и решил подняться выше. Медленно, стараясь не шуметь, он стал подниматься по скалам. Он задыхался, еле двигал руками от усталости, болела ушибленная нога.
      Неожиданно, в нескольких шагах перед ним выросла фигура Салимова.
      - А, проклятый! - злобно закричал он. - Ну, теперь ты не уйдешь!
      Салимов напрягся изо всех сил, сдвинул с места большой камень и тот, качнувшись, пополз вниз. Но Камиль сделал слишком резкое движение, не удержался на почти отвесной скале и упал на спину, выронив нож. Он попытался ухватиться за что-нибудь и судорожно вцепился в какой-то камень. Камень сдвинулся с места и пополз вместе с Салимовым. Вслед за этим камнем двинулся второй, покрупнее. Салимов сползал вместе с грудой камней, которая захватывала по пути другие камни. Каменная груда тащила Салимова все быстрее и быстрее.
      Гулям успел отскочить в сторону и с ужасом смотрел, как лавина камней уносила беспомощно барахтающегося Камиля.
      Через мгновение лавина была уже где-то внизу, камни с шумом падали в воду, а за ними неслись и падали другие.
      Гулям увидел, как Салимов упал на скалу у самой реки, а сверху на него свалилась огромная каменная глыба. Она накрыла его целиком, оставив только одну ногу в запыленном сапоге с оторванной подошвой. А потом сверху посыпались другие камни и вскоре закрыли сапог.
      Гулям стоял, выронив карабин, тяжело опираясь руками о поросший мохом валун. В ущелье снова стало тихо.
      - Вот ты и рассчитался за все свои преступления, сын моего хозяина! негромко сказал Гулям.
      Медленно, оберегая ушибленную ногу, он спустился на овринг. Так же монотонно шумела река. Лунные отблески трепетали в воде. Где-то далеко завыли собаки.
      - Кишлак. Люди... - пробормотал Гулям и прилег на еще теплый плоский камень.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      ВЗОРВАННЫЕ ДЖУНГЛИ
      После бессонной ночи, проведенной с доктором Рябиковым, Виктор утром зашел в окружком комсомола, где ему выдали винтовку и наган. "А ведь права Маша, как на войну снаряжают", - подумал он. Потом Виктор заехал в караван-сарай. Там его ждали попутчики, тоже назначенные в Кабадианский район. Выехали, когда солнце не успело еще высоко подняться. Сытые, отдохнувшие кони мелкой рысцой трусили по подмерзшей дороге.
      До Кабадина доехали за два дня.
      Единственная улица кишлака растянулась на несколько километров. Она начиналась у подножия крутых горных склонов, сбегала в долину и обрывалась у кофейных вод Кафирнигана. В центре кишлака возвышался курган с развалинами крепости - две башни, стены с бойницами, полуразрушенные строения.
      Два раза в неделю - по вторникам и пятницам - в Кабадиане собирался базар. Сюда съезжались дехкане из окрестных селений, и до вечера в кишлаке было шумно. У кооператива выстраивалась очередь за мануфактурой и керосином. На маленькой базарной площади становилось тесно и грязно.
      Вечером в кишлаке снова восстанавливалась тишина. Только азанчи кричали из мечетей в разных концах кишлака, призывая к молитве, да протяжно ревели ослы.
      Виктор познакомился с руководящими работниками района. Секретаря райкома партии Ширинова, коренастого, рябоватого узбека, он знал еще в Дюшамбе. Ширинов понравился Виктору своим веселым характером, открытой улыбкой, умными глазами. Секретарь райкома комсомола Габриэлянц, худенький, небольшого роста, выглядел моложе своих двадцати лет. Уроженец Самарканда, он хорошо говорил по-узбекски. Большинство населения Кабадианского района принадлежало к узбекским племенам кунград и локай, и здесь требовалось знание узбекского языка.
      Район раскинулся на обширном пространстве. Необъятные площади нетронутой плодородной земли с капризной рекой Кафирниган заросли гигантским камышом, кишащим зверьем и дичью.
      В стране наступала первая колхозная весна. Эта весна должна была перевернуть жизнь района. Именно перевернуть, - потому что предстояло создать машинно-тракторные станции и организовать коллективные хозяйства из дехкан-бедняков, которые тянулись к лучшей жизни, несмотря на угрозы баев, старшин и мулл.
      Виктору отвели на базарной площади маленькую комнатку, в которой раньше помещалась парикмахерская. Он вбил в глиняный пол четыре столбика, приколотил к ним поперечные перекладины - получилась кровать. Два столбика повыше он накрыл доской - получился стол. А ящик превратился в стул. Квартира была готова.
      В первые дни Виктора часто будили на рассвете незнакомые люди и просили побрить или подстричь. Виктор сердито объяснял, что он не парикмахер. Ему не верили, упрашивали, обещали щедрое вознаграждение. Виктору это надоело. Он привесил к двери фанерку с надписью: "Парикмахерская рядом" и нарисовал стрелу, указывающую на пустырь. С тех пор стук по утрам прекратился.
      Виктор жил в горячке заседаний, совещаний и планов. По вечерам, с головой, словно разбухшей от цифр, он приходил пить чай в красную чайхану возле скупочного пункта. На помосте чайханы, в глубине громко храпели на разные голоса сезонники, идущие из Термеза в Курган-Тюбе. Чай подавал старый чайханщик Мута-Вали.
      Не так давно Мута-Вали служил конюхом у кабадианского бека. Бек оставил о себе память - рубцы на спине и шрам через правую щеку. Когда ворвавшиеся в крепость дехкане зарубили бека кетменями, Мута-Вали оседлал всех коней, вывел их из крепости и прискакал на площадь. Там он сдал коней командиру красноармейского отряда, подоспевшего на помощь восставшим.
      Мута-Вали и сам бы пошел в отряд - он был лихим джигитом, но дома лежала больная жена и четверо детей просили есть. И Мута-Вали остался в кишлаке. Он стал заведовать красной чайханой, где велись горячие споры о новой жизни.
      Когда кровавый Ибрагим-бек, преследуемый народным гневом, убегал в Афганистан, одна из его шаек заскочила в Кабадиан. Мута-Вали скрывался в камышах. Вернувшись домой после ухода шайки, он нашел жену и детей мертвыми - всех убили басмачи. В глубоком горе побрел он в чайхану. И с тех пор Мута-Вали не уходил отсюда домой - он боялся одиночества, ему хотелось всегда быть на людях. В задней комнате чайханы лежали его одеяла. Здесь, у самовара проходила вся его жизнь. В людской толчее, среди шума и смеха он забывал о своем горе.
      Скрипка стала его единственной страстью. Мута-Вали смастерил ее из консервной банки, прикрепив к ней длинный гриф, а смычок сделал из ветки чинары. Скрипка зазвучала, как настоящая. Когда Мута-Вали впервые запел в красной чайхане, слушатели были в восторге. Мута-Вали приобрел славу певца и музыканта. Из далеких кишлаков приезжали люди - посидеть в чайхане, выпить чая и послушать песни старика.
      Виктор тоже услышал пение Мута-Вали. Его песни, даже хриплый голос здесь, на краю советской земли, - показались ему особенно красивыми.
      В райкоме комсомола он познакомился с молодым учителем, своим ровесником, недавно приехавшим из Самарканда. Звали его - Очильды. Он вырос в одном кишлаке вместе с Гулям-Али, которого Виктор хорошо знал.
      Уходящая зима вдруг разразилась напоследок снежной бурей. Три дня завывал ветер, занесло снегом улицы, дома, сады. В глиняных кибитках стало холодно, сыро, темно. Кабадианцы собирались в чайхане, бесконечно пили чай и неторопливо беседовали. Расходились по домам поздно ночью, когда Мута-Вали заливал водой угли самовара и укладывался на свои одеяла.
      Через три дня тучи ушли. На необъятном синем куполе неба засияло солнце. Началось бурное таяние снега, зажурчали - побежали ручьи. Стаи птиц пролетали над Кабадианом - на север. Пришла настоящая весна.
      Когда дороги немного подсохли, Виктор с учителем Очильды поехал в Шаартуз, на хлопковый завод - единственное промышленное предприятие в районе. Там работала комсомольская ячейка - самая большая после кабадианской.
      Дорога шла в тугаях. Слева высились громады Баба-тага, справа лежала широкая долина, посредине которой сверкал под солнцем причудливо извивающийся Кафирниган. Над черной и влажной землей поднимался легкий пар.
      Два часа езды на конях прошли незаметно. Через Кафирниган перебрались вброд - моста не было, а паром снесло. Когда взобрались на холм, Виктор увидел беспорядочно разбросанные домики с плоскими кровлями, оголенные сады и белый длинный забор хлопкового завода. Это и был Шаартуз.
      В узких улицах кишлака всадников встретил заливистый лай собак. Отмахиваясь камчой, Виктор направился к заводу. Очильды остался в кишлаке. Сторож, повесив на плечо винтовку, молча открыл ворота. Виктор привязал коня, ослабил седло и вошел в контору.
      В обеденный перерыв секретарь заводской ячейки созвал комсомольцев. Ребята пришли в грязных спецовках, с приставшими хлопьями ваты. Завязался разговор. Виктор узнал, что заводские комсомольцы не принимают в союз молодежь из кишлака. А там есть ребята, которые хотят вступить в комсомол, но не знают, как это сделать. В тот же вечер Виктор вместе с Очильды провел в кишлаке собрание молодежи, оформил новую ячейку и прикрепил к ней двух комсомольцев с завода.
      Виктор остался ночевать в общежитии завода. В комнате, где он расположился, жили четыре человека. Она пропахла потом, табаком и залежавшимся грязным бельем. Молодые рабочие жили здесь недавно, с осени прошлого года, и собирались удирать из Шаартуза.
      - Скучно здесь, - объяснил Виктору один из жильцов комнаты, невысокий, веснушчатый юноша с рыжеватым чубом. - Некультурно. Живем, как в сарае. Горячую пищу раз в неделю едим. Все в сухомятку перебиваемся.
      - Почему? - спросил Виктор.
      - Столовой нет, а с работы усталый придешь - не до того.
      - Клуба нет. Читать нечего. Да и поговорить не с кем, - вступил в разговор другой рабочий - крепкий, широкоплечий узбек по имени Самад, или Саша, как называли его товарищи.
      - Вот лежим здесь, переругиваемся... - снова начал веснушчатый.
      - И погулять не с кем, - заговорил третий. - Девушек нет, кино уж черт знает сколько времени не видели. Ходим немытые, нечесанные.
      - Ну, уж баня у вас здесь великолепная, - заметил Виктор.
      - Баня-то есть, да мыться не для кого. Все равно, ходишь чистый, ходишь грязный - никто не видит...
      - Это уж ты, Федька, глупости говоришь! - вмешался Саша-Самад. Давайте лучше чай пить и товарища покормим.
      На примус поставили закопченный чайник. Хлеб нарезали большими ломтями и положили прямо на стол. Сахар накололи углом пиалы. В комнате, кроме пиалы, нашлась еще старая жестяная кружка. Чай пили по очереди. Гостю наливали первому.
      - Да, - протянул Виктор, отхлебнув чая, пахнувшего мочалой. - Неважно живете. Говорите, девушек нет. Вот и хорошо, что нет. А то бы они вас засмеяли.
      - Это почему же? - спросил веснушчатый.
      - А вот почему! Был я в Курган-Тюбе. Там тоже хлопковый завод. Рабочие тоже живут в общежитии. Зашел я к ним, посмотрел и удивился. Не общежитие, а картина! Все топчаны одеялами покрыты, комнаты выбелены, кругом портреты висят.
      Ребята внимательно слушали.
      - Ну, там другая жизнь. Город... - мечтательно сказал Саша-Самад.
      - Так ведь и здесь скоро будет город. Вот придут тракторы, а с ними много народу подъедет. Трактористы, трактористки, семьи у них...
      - Трактористки, говоришь? - встрепенулся Федька. - Девчата. А не врешь?
      - Зачем же врать. Трактористки с тракторами едут. Из Термеза, вдоль границы. Скоро здесь будут. Девчата боевые.
      - Эх, вот заживем! - Федька хлопнул себя по колену.
      - Это кто же заживет? Уж не ты ли? - с улыбкой спросил Виктор.
      - А почему же не я?! - обиделся Федька.
      - Да ведь ты сам сейчас сказал: ходим неумытые. Думаешь, на таких девчата польстятся...
      - Наш гость правду говорит, ребята, - вмешался четвертый, до сих пор молчавший молодой таджик. Он лежал на топчане и читал. А сейчас отложил книгу в сторону и сел, спустив на пол ноги в грязных сапогах.
      - Как бараны живем, - продолжал он. - Вонища у нас, клопы заели. Надоело. Пора на людей стать похожими.
      Ему никто не ответил.
      Виктор лег, не раздеваясь. Ночью он проснулся от обжигающих укусов вся постель была усыпана клопами. В комнате стоял удушливый запах влажных тел. Виктор тихо подошел к окну и открыл форточку. Струя свежего холодного воздуха ворвалась в комнату.
      Утром Виктор и Очильды выехали в ближайшие кишлаки. Они провели собрания кишлачной молодежи, рассказали о задачах комсомола на посевной, об организации колхозов.
      Поздно вечером Виктор усталый, но радостный возвращался в Шаартуз. Очильды остался ночевать у знакомых в кишлаке. Виктор въехал в ворота хлопкового завода и направился к общежитию. Здесь его ждал сюрприз. В сумерках на крыльце стоял полуголый Федька. Веснушчатый парень, взобравшись на табуретку, поливал из ведра Федькину спину.
      - Хо, хо, моемся! - закричал Федька, увидев Виктора. - Теперь чистыми будем!
      Виктор улыбнулся, открыл дверь и остановился в изумлении. Грязная и запущенная комната общежития стала неузнаваемой. Пол поражал чистотой. Празднично выглядели по-новому расставленные топчаны, покрытые ситцевыми ватными одеялами. Стол - чисто вымыт и выскоблен. У обломка зеркала, придвинув к себе лампу, брился молодой рабочий-таджик, который вчера вечером читал книгу. Саша протирал окно.
      Виктор вернулся в коридор, тщательно вытер нога о лежавшую у порога тряпку и только после этого вошел в комнату.
      - Что это у вас так керосином пахнет? - спросил он будто невзначай.
      - Клопов морили. Ни одного гада не оставили, - ответил Саша, усиленно протирая стекло.
      В общежитие шумно ворвался Федька. Он докрасна растерся мохнатым полотенцем и надел чистую голубую рубашку.
      - Ну, теперь пусть едут ваши трактористки. Мы готовы их встретить! сказал он. - Давайте чай пить, ребята. После бани всегда чай пьют.
      Парень с веснушками собрался было тут же в комнате разжечь примус, но Саша закричал на него:
      - Ты что? Копоть разводить?! Давай на двор!
      Когда чайник вскипел, оказалось, что у хозяев имеется шесть пиал и даже две тарелки. Чай пили, словно на новой квартире. Лица молодых рабочих светились радостью и гордостью.
      Рано утром Виктор выехал в Кабадиан, пообещав комсомольцам выслать книги. Там он узнал, что завтра тракторы придут в Шаартуз. Он договорился об отправке библиотечки для молодежи хлопкового завода и вернулся в Шаартуз. С ним приехал уполномоченный окружкома партии Иргашев.
      Виктор показал ему заводское общежитие.
      - Вот молодцы, - похвалил Иргашев, осмотрев комнату. - Культурно устроились. А то был я в Курган-Тюбе у заводских ребят. Как свиньи живут. Грязища...
      Саша и Федька недоуменно посмотрели на Виктора, Виктор лукаво улыбнулся и рассказал Иргашеву о своей хитрости. Все весело рассмеялись.
      Днем сообщили, что тракторный караван ночует в степи в десяти километрах от Шаартуза, а утром появится здесь...
      Шаартузцы стали готовиться к торжественной встрече. В степи возле Кафирнигана быстро соорудили деревянную трибуну, накрыли ее паласами, украсили флагами и прибили кусок красной материи с лозунгом. Правда, в лозунге приветствовались женщины по случаю дня 8 марта. Вывешивать его было, по меньшей мере, рано - стоял конец февраля, но других под рукой не оказалось.
      С утра у трибуны начал собираться народ. В кишлаке уже давно носились слухи о тракторах, но какие они - никто не знал. Дехкане пришли на встречу разодетые, как на праздник. Они привели с собой детей - мальчиков, одетых в длинные, как у взрослых, халаты и пышные чалмы, и девочек в пестрых ситцевых платьях с бесчисленными тонкими косичками, свисающими на спину. В стороне стояли женщины, прикрывая лица халатами.
      Вся комсомольская организация Шаартуза находилась у трибуны. На Федьке красовалась голубая шелковая рубашка, на Саше - новая яркая тюбетейка. Сапоги у всех - начищены до блеска.
      Издали донесся ровный рокот моторов, и вскоре показалась цепочка тракторов. Их сопровождали всадники на разукрашенных конях. Это дехкане присоединились к каравану в кишлаках, через которые проезжали тракторы, и как бы составляли почетный эскорт невиданных еще в этих местах машин.
      Впереди гуськом шли десять новых тракторов, за ними двигались еще десять машин с прицепленными к ним телегами, на которых лежал домашний скарб трактористов, инструменты, запасные части, бидоны с керосином. Здесь же сидели дети, жены водителей. В пути, когда караван останавливался на ночь и разбивал палатки, стан походил на цыганский табор, только вместо коней тракторы...
      И вот настал долгожданный момент: тракторная колонна остановилась у трибуны. В степи разнеслось громкое "Ура!". Все бросились к тракторам, жали водителям руки, щупали невиданные машины, удивлялись, расспрашивали.
      На одной из машин Виктор увидел Морозова. Сразу вспомнился вечер в далеком Дюшамбе, встреча с Кузьмой Степановичем, разговор о скорпионах, поимка Хошмамеда... Молодые люди крепко обнялись. Морозов отозвал Виктора в сторону и сообщил последние новости. Он ехал с тракторной колонной вдоль границы. На границе было тревожно. Каждый день ожидали перехода большой шайки басмачей.
      Федька с трудом обнаружил среди загоревших дочерна водителей в замасленных комбинезонах четырех девушек и уже вертелся возле них, завязывая знакомство.
      Морозов подошел к Иргашеву, поздоровался.
      - Пора митинг открывать, - сказал он.
      Иргашев взошел на трибуну. Начальник тракторной колонны крикнул: "Стройся!". Загудели моторы, и тракторы вытянулись в одну линию. Дехкане сгрудились перед трибуной.
      Митинг открыл Иргашев. Он хорошо и взволнованно говорил о том, что сегодня, у нас, на границе двух миров, появились новые стальные кони, которые не только поднимут целину, но изменят всю крестьянскую жизнь.
      После митинга тракторы переехали в Шаартуз. Кишлак ожил. По улицам, еще недавно сонным и тихим, целый день гуляла молодежь, слышались песни, веселый смех. Впервые заиграла гармоника.
      Вечером Иргашев уехал в Кабадиан. Перед отъездом он поручил Виктору проверить ход коллективизации в ближних селениях.
      На другой день Виктор выехал из Шаартуза. По пути к нему присоединился Очильды. В кишлаке Саят их постигла первая неудача. Созвать собрание не удалось. Все дворы оказались наглухо закрытыми. Они не нашли в кишлаке ни одного мужчины. Только женщины пугливо выглядывали из-за глиняных заборов. Даже чайхана была закрыта.
      Кишлак Чоршамбе встретил их также неприветливо. Они проехали по безлюдным тихим улочкам, пересекли пустынную площадь и спешились у чайханы. Там они нашли толстого, засаленного чайханщика.
      Друзья попросили чаю. Чайханщик принес чайники и уселся неподалеку. Видно было, что ему очень хотелось поговорить. И верно, он рассказал, что два дня назад сюда приезжал уполномоченный по фамилии Куранский. Он собрал всех жителей кишлака и объявил, что они теперь "колхоз". Куранский тут же выбрал одного парня, Азима, чтобы тот переписал у жителей кишлака всех лошадей, коров, коз, овец и кур. Это все, сказал он, станет общим. Никто не сможет пить молоко от своей коровы и есть яйца от своих кур. Куранский на всех кричал и так напугал, что когда понадобилось подписывать какую-то бумагу, то все дехкане беспрекословно приложили свои пальцы. Куранский уехал, а жители до сих пор не могут прийти в себя. Мужчины скрываются, не выходят на улицу, а женщины плачут и просят мужей не отдавать их в колхоз. Во всех дворах режут коров, баранов, коз.
      Виктор понял, что и в Саяте побывал этот уполномоченный.
      Поехали в другие кишлаки. И повсюду, где до них побывал Куранский, они встречали враждебное отношение, недоверие, с ними не решались даже разговаривать. Дехкане, напуганные угрозами, прятались, не хотели идти на собрания. Они не поддавались никаким уговорам, их не прельщали никакие обещания.
      В кишлаке Чорбох Куранский составил список "пожелавших" вступить в колхоз, передал его в лавчонку кооперации, запретив продавать товары всем остальным дехканам, которые в этом списке не значились. Виктор объяснил заведующему кооперативом, что продавать товары нужно всем, кто будет платить за них деньги, а список отобрал. Кооператор проводил Виктора удивленным взглядом и тут же, на всякий случай, вообще закрыл лавочку.
      В кишлаке Кият Виктор узнал, что Куранский записал всех в колхоз и предупредил, чтобы готовились ломать все старые дома: он, де, скоро вернется - руководить постройкой одного большого барака, где все колхозники будут жить вместе. В ту же ночь половина жителей Кията сложила на арбы свои пожитки и собралась уходить за кордон. Пограничники остановили дехкан возле переправы и уговорили их вернуться.
      В кишлаке Араб-хона жили правнуки некогда покинувших родную страну арабов, которые считали себя потомками пророка. Куранский начал здесь организацию колхоза с того, что предложил выгнать из селения всех мулл и имамов...
      Виктор поскакал в Кабадиан. Он нашел Иргашева и рассказал ему обо всем виденном. Иргашев немедленно созвал бюро райкома партии, вызвал Куранского и всех, кто проводит в районе коллективизацию.
      На бюро Виктор снова повторил все, что рассказывал Иргашеву. Куранский сидел красный, злой, кусал губы и что-то быстро записывал в блокнот.
      - Так совершаются провокации, - закончил Виктор. - Плохую услугу оказал Куранский коллективизации. Теперь нам будет в десять раз труднее организовать в районе колхозы.
      Куранский вскочил с места и, заикаясь от злости, закричал:
      - Яйца кур не учат!.. Ты еще под столом ходил, когда мы революцию делали! Я не позволю мальчишкам указывать мне...
      - Спокойней, Куранский. Парень очень резонно говорит, - невозмутимо перебил его Иргашев. - Высказывайся по существу.
      - И по существу скажу, - сразу сбавил тон Куранский. - Коллективизацию я проводил правильно. Район должен быть коллективизирован. И точка. Ни одного единоличника.
      - Ну, ты немного загибаешь, - возразил секретарь райкома Ширинов. Надо учесть наши особенности.
      - Какие у нас особенности? Что мы, не в советской стране живем? Что у нас, не Советская власть? Я заявляю со всей ответственностью - ни одного единоличника к Первому мая!
      - А ответственность за то, что половина хозяйств уйдет в Афганистан? спросил Ширинов.
      - Уйдут кулаки! Пусть уходят. Советские элементы останутся у нас.
      - А как с торговлей? Товары будем продавать только колхозникам? - с улыбкой спросил Иргашев.
      - Да, только колхозникам, - кипятился Куранский. Он вытер платком свою лысую голову и посмотрел в блокнот. - А насчет ломки кибиток - тоже правильно. Мы будем ломать старый быт.
      - Так то старый быт, а не старые кибитки.
      - Не перебиьай! Меня не перекричишь.
      - Это и видно, - не сдержался Виктор.
      - Район будет сплошь колхозным. Надо силой разогнать все сопротивляющиеся элементы. Раскулачить баев...
      - А середняков? - спросил Иргашев.
      - Если середняки сопротивляются, то и середняков, - не задумываясь, ответил Куранский.
      - Ну, ты уже чепуху несешь! - Иргашев встал. - Об этом нигде не сказано.
      - Вам не сказано, а мне сказано.
      - Кем?
      - Я провожу линию Наркомзема, - с гордостью заявил Куранский.
      - Такой линии нет. Есть одна линия и это линия нашей партии, - твердо сказал Иргашев. - А кто тебе дал такие установки?
      - Наркомзем.
      - Уж не Говорящий ли?
      - А хоть бы и Говорящий! - вскипел Куранский. - Я послан сюда центром республики и не вам мне указывать...
      Заседание затянулось далеко за полночь. Виктор слушал Куранского и все больше убеждался, что тот неправ. Но как сделать правильно, Виктор не знал. Какие-то догадки теснились у него в голове, но сформулировать их он не мог, - так же как ясно выразить свои мысли о методе Куранского. Не нравился ему и сам Куранский - невысокий лысый человек, с бесцветными маленькими глазами, пухлыми волосатыми пальцами и вечно мокрыми губами.
      С заседания Виктор ушел на почту - его вызвали к телефону из Курган-Тюбе. Там ему предложили немедленно выехать в округ за получением важного политического документа.
      Утром Иргашев предоставил ему полутонку "Пикап". Виктор выехал в Курган-Тюбе.
      Машиной управлял шофер, которого все звали Мишкой - крепкий блондин с вьющимися волосами, ровесник Виктора. Он работал в Ташкенте - возил какого-то начальника на легковой машине. А когда узнал, что в Таджикистане нужны люди - оставил спокойную работу и переехал в глухой пограничный район. Здесь он ездил по немыслимым дорогам, как по асфальту. Он постоянно пребывал в хорошем настроении и улыбался, обнажая белые, крепкие зубы.
      В дорогу Мишка собрался быстро - поставил в кузов маленький бидон с бензином, бросил под сиденье старую кожаную куртку и просигналил, давая этим понять, что лично он готов к поездке.
      Под самым Курган-Тюбе внезапно хлынул ливень. Струи дождя хлестали в окна кабины, переднее стекло помутнело от стекающей воды. Дорога сразу размокла и исчезла за дождевой завесой. Все же до города доехали без приключений.
      Виктор накинул кожаное пальто и под проливным дождем побежал к крыльцу окружкома партии.
      Здесь царило необычайное оживление. Везде стояли и взволнованно разговаривали группы людей. Кое-где читали вслух газету. Виктор пошел прямо к секретарю окружкома Нарзуллаеву. Тот вместо приветствия протянул свежий номер "Правды".
      Виктор развернул газету и увидел напечатанные в ней материалы ЦК ВКП(б), разъясняющие политику партии в коллективизации. Он сложил газету и посмотрел на Нарзуллаева.
      - Я заберу эту "Правду" с собой, - сказал он.
      - Бери, - ответил Нарзуллаев. - Мы тебя для того и вызвали. Вот еще пять экземпляров.
      Виктор весь день жил статьей "Правды". Он много раз бережно доставал газету из полевой сумки, читал ее знакомым и незнакомым, русским, таджикам, узбекам. То, что делал Куранский в Кабадиане, - делали другие в остальных районах. Газета отвечала на волнующие вопросы, которыми жил округ, республика, страна.
      Всю ночь моросил мелкий дождь. Дороги размокли, ехать на машине было опасно. Но все же утром, посоветовавшись с Мишкой, Виктор решил возвращаться в Кабадиан.
      Полутонка, обдавая прохожих грязью, буксуя в колеях, кое-как выбралась из Курган-Тюбе. За городом дорога стала несколько лучше - не так разъезжена. До переправы через Вахш доехали довольно быстро.
      Вахш вздулся от дождей. Холодные коричневые волны пенились, шумно бились о берег. На переправе каждую минуту ожидали, что ветер и волны сорвут паром, и очень неохотно согласились идти к другому берегу. Но переправились благополучно. От берега сразу начался подъем. Тучи разошлись, засияло горячее мартовское солнце. Над землей поднимались испарения. Вскоре машина въехала в ущелье. По обе стороны высились красные отвесные стены гор. По ущелью текли ручьи темной дождевой воды. Машина дернулась вправо, влево, потом забуксовала всеми колесами и остановилась.
      - Вот так компот! - весело сказал Мишка и вылез из кабины. Он обошел машину вокруг и предложил: - Ты, Виктор, вылезай, подтолкни, а я дам газу.
      Виктор вылез, взялся руками за кузов. Мишка из кабины крикнул:
      - Раз, два, дружно! - и, включив скорость, Виктор стал толкать машину, упираясь плечом. Однако ничего не вышло. Колеса еще глубже погрузились в вязкую, размокшую от дождей глину. Виктор и Мишка натаскали обломков скал, камни, подложили под колеса, устроили глиняную запруду, чтобы отвести воду, - но все это ничуть не помогало. Машина не двигалась с места.
      - Черт с ней! - миролюбиво сказал уставший и испачканный Виктор. Будем ждать, когда появятся люди с машиной. Тогда и вытащим. А сейчас неплохо бы просушиться.
      Виктор оглядел шофера - тот промок до нитки. Тут только он почувствовал, что и сам основательно вымок. - колеса машины забрызгали его водой и жидкой грязью.
      - А что ж, разденемся и высушим.
      Так и сделали. Остались в одних трусах, развесили одежду на бортах машины и улеглись на траве. Солнце припекало голые спины. Хотелось спать. Но еще больше хотелось есть. Виктор вспомнил о купленной в Курган-Тюбе колбасе. Ах, если б он догадался тогда купить лепешек! Колбасу разрезали на две части, одну спрятали на всякий случай, а другую немедленно съели.
      Потом растянулись на траве и вздремнули. А когда проснулись почувствовали нестерпимую жажду. Во рту все пересохло. И тут сразу вспомнили: колбаса-то была соленая!
      Мишка натянул брюки и пошел искать воду. Солнце склонялось к западу. Ущелье погрузилось в тень, только южный склон, ярко освещенный закатным солнцем, казался еще краснее. Шофер долго отсутствовал и, вернувшись, сообщил, что воды нигде нет. Разве только дождевая, в лужах.
      - Ну, что ж, будем пить из луж, - согласился Виктор.
      - Как же ее выпьешь, если тут кругом соль, - уныло сказал Мишка.
      Они подошли к ближайшей луже и руками зачерпнули из нее воду. Виктор попробовал языком: вода солоноватая, неприятная на вкус, но пить можно. Каждый выпил ровно столько, чтобы не чувствовать жажды.
      В сумерках, когда в ущелье похолодало, сели в кабину, подняли стекла. Виктор вытащил из сумки драгоценный номер "Правды".
      Он снова и снова перечитывал газету при тусклом свете маленькой лампочки.
      - Эх, Мишка... Ты не можешь себе представить, до чего это правильно! Вот слушай... - И он начал читать о том, что успехи нашей колхозной политики объясняются тем, что эта политика опирается на добровольность колхозного движения и учет разнообразия условий в различных районах СССР. Нельзя насаждать колхозы силой... Понятно? А у нас Куранский что делал? Издадим, говорит, приказ - ни одного единоличника к Первому мая...
      Мишка молча слушал и пристально смотрел в окно кабины.
      - Или вот, - продолжал Виктор. - Это же прямо о нас написано. Слушай...
      - Виктор, смотри - тигр... - перебил его Мишка.
      - Какой там тигр, - отмахнулся от него Виктор. - Ты дальше слушай...
      - Ей-богу, тигр. Сюда идет... - взволнованно прошептал Мишка и схватил его за руку.
      Виктор глянул в окно кабины. Метрах в пяти-десяти от машины стоял большой полосатый тигр. Виктор вздрогнул, по спине поползли мурашки.
      Тигр стоял, не шевелясь. Он поднял тупую морду вверх, понюхал воздух и медленно обошел вокруг машины. Потом хищник остановился, глухо зарычал и начал бить себя хвостом. Тигр сделал несколько шагов вперед, присел и замер, готовый к прыжку.
      - Включай фары и пускай мотор... - прошептал Виктор. В тот же миг ослепительный луч света ударил тигру в глаза. Гулко заревел мотор, машина вздрогнула и покачнулась.
      Тигр отскочил в сторону, сделал несколько огромных прыжков и скрылся в темноте.
      - Вот так история, - смущенно проговорил Виктор, вытирая вспотевшее лицо.
      - Я тоже малость перепугался, - признался Мишка. - Что будем делать, если полосатый вернется ночью?
      Он выключил мотор, погасил свет. Сразу наступила кромешная тьма. Оба вылезли наружу и быстро разожгли из припасенного днем хвороста небольшой костер. Не успел он как следует разгореться, как Виктор решил, что это опасно - вокруг бродят басмаческие шайки. Костер так же быстро потушили.
      В полной темноте они снова залезли в кабину, подняли стекла, плотно закрыли дверцы и задремали, тесно прижавшись друг к другу. Так и провели всю ночь: сидели и спали, часто просыпались, тревожно осматривались кругом и снова засыпали.
      Под утро, в сером рассветном тумане Виктор увидел двух крупных волков. Звери спокойно расхаживали вокруг машины, обнюхивали место, где вчера ели колбасу. Виктор хотел разбудить Михаила, обстрелять волков из нагана, но подумал, что сейчас, днем, они не опасны. Он следил за хищниками, пока те не скрылись за скалами.
      С восходом солнца шофер и пассажир, промерзшие и голодные, вышли из машины и начали бегать по подсохшей поляне, чтобы согреться. Неожиданно они услышали далекое пение. В ущелье появились люди - партия сезонных рабочих, идущих из Термеза в Курган-Тюбе. Человек тридцать плотников несли на спинах деревянные ящички с инструментами и пели - по веселой привычке русских людей в дороге.
      Рабочие помогли вытащить полутонку из грязи, пожелали Виктору и Мишке благополучно доехать и пошли дальше.
      Машина быстро понеслась по подсохшей дороге.
      В Кабадиане оживленно обсуждали материалы "Правды". Газету получили из Термеза еще вчера. Она разошлась мгновенно. Ее зачитывали до дыр, цитировали наизусть целые абзацы.
      После беседы с Иргашевым и Шириновым Виктор собрал комсомольцев, прочитал им газету и послал чтецов в ближайшие колхозы и кишлаки. По дороге с комсомольского собрания он встретил Куранского. Тот исподлобья посмотрел на Виктора и не поздоровался. Виктор весело рассмеялся и пошел дальше.
      На следующий день многие чтецы вернулись и рассказали, что собрания очень трудно созывать. Дехкане напуганы: они боятся собраний.
      Виктор сам выехал в кишлак. Увидев нового человека, дехкане попрятались по дворам. Виктор вернулся в Кабадиан.
      Он зашел в чайхану, отозвал в сторону старого чайханщика Мута-Вали и долго говорил с ним. На следующий день Виктор и Мута-Вали выехали в кишлаки Кабадиана. В хурджуме Мута-Вали лежала бережно завернутая самодельная скрипка.
      Всю неделю Виктор ездил с Мута-Вали. Они приезжали в кишлак и располагались в чайхане. Мута-Вали вынимал свою скрипку и начинал играть. По кишлаку разносилась весть, что приехал знаменитый певец из Кабадиана.
      Возле чайханы быстро собиралась толпа. Люди окружали Мута-Вали и Виктора. Впереди шумели ребятишки, за ними стояла молодежь. Как будто случайно, мимоходом, останавливались старики, женщины сбивались пугливой группой где-нибудь в сторонке.
      Мута-Вали медленно настраивал скрипку, брал смычком несколько аккордов и уж потом начинал петь. Песни он сочинял сам. В них говорилось о новой жизни, которая скоро придет, о колхозах, в которых найдут свое счастье люди.
      Дехкане сначала слушали песню стоя, потом рассаживались поудобнее. Вскоре перед многими появлялись чайники, пиалы...
      Когда Мута-Вали заканчивал песню, - раздавался голос Виктора. Он рассказывал о порядке организации колхоза, читал и объяснял примерный Устав сельхозартели, призывал дехкан объединяться.
      Так он объехал со старым певцом весь свой участок, где один за другим возникали колхозы. Виктор горячо пожал руку Мута-Вали, отправил его в Кабадиан, а сам поехал в Шаартуз.
      Посевная была в разгаре. Тракторы пахали землю на колхозных полях. Они работали днем и ночью - при фонарях. Погода стояла прекрасная, и трактористы спешили, чтобы не опоздать с севом.
      Шел третий месяц пребывания Виктора в Кабадиане. Он сжился с этим районом, знал все его кишлаки, кочевья, тропинки, броды и переправы. К нему обращались за советами председатели колхозов, учителя, трактористы, работники кооперации.
      Район жил сложной жизнью. Беднота создавала колхозы. Раскулаченные баи уходили к басмачам. Они пробирались в горы Баба-Тага и оттуда совершали налеты на колхозы, грабили кооперативы.
      В районе появились какие-то темные личности. Они ухитрялись привозить водку, карты и кости. Они вертелись возле строительства, толкались на базарах, старались спаивать рабочих, колхозников, увлечь их азартными играми.
      Но им ничего не удавалось сделать. Их просто не слушали и - не слышали. Люди ходили черные от солнца худые, обросшие щетиной - бриться было некогда. Они забыли, что можно обедать каждый день в одно и то же время, спать в кровати на простынях. Они питались лепешками с катыком и зеленым чаем, спали где попало - на кошмах, на ситцевых одеялах, а то и просто на своей старой шинели. О бане они только иногда вспоминали и мылись в арыках. И все же многие из них после посевной надолго остались в районе.
      Виктора вызвали в райком. По предложению секретаря Габриэлянца бюро райкома вынесло длинное постановление, в котором перечислялись все заслуги Виктора. В райкоме не было машинки, постановление переписали от руки и торжественно вручили Виктору. Он смутился, покраснел, крепко пожал руки товарищам, с которыми жил и работал все эти месяцы.
      Виктор уехал на той же полутонке "Пикап" - Иргашев сам предложил ему машину. За рулем сидел всё тот же Мишка, которого после приключения в ущелье прозвали "Мишка Тигробой".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      ВЫСТРЕЛ В ЛИЦО
      Жизнь Ходычи круто изменилась. Что бы ни делала - она думала о будущем ребенке. Лежа по утрам в кровати, она часто прислушивалась к тому, что творится внутри, где растет новое существо. Она читала медицинские книги. Не всё в них понимала, многое пропускала, но страницы, где говорилось о матери и ребенке, - перечитывала по нескольку раз.
      Ленька стал жить по-старому - как до женитьбы. Вместе с Антоном он целыми днями пропадал на охоте, иногда не возвращался домой и на ночь. Ходыча сначала волновалась, пробовала протестовать, а потом постепенно привыкла к его отлучкам.
      С наступлением весны Ленька все чаще стал уходить из дома. Бывали случаи, когда он возвращался с охоты без дичи, но это обстоятельство никогда не вызывало у неё подозрений. Изредка к нему приходили какие-то незнакомые Ходыче люди. Они подолгу сидели с ним в комнате и уходили только после возвращения Ходычи с работы. Ленька никогда не рассказывал об этих людях, а она не расспрашивала. Муж - хозяин - он может делать все, что ему угодно...
      Она довольствовалась теми редкими вечерами, когда Ленька оставался дома. Они говорили о будущей жизни, о ребенке, гадали, кто будет - мальчик или девочка. Ходыча хотела девочку, она назовет ее Машей.
      Однажды - это было весной, в горах расцвели маки, а деревья на улицах покрылись нежной зеленью - Ленька попросил Ходычу не ночевать дома. Она удивилась и даже обиделась. Ленька нежно обнял ее и объяснил, что сегодня у них ночует приехавший издалека знакомый, с которым у него состоится важный деловой разговор.
      Ходыча молча, расстроенная и грустная, ушла к подруге. Она не могла заснуть. Подозрения, вначале смутные, с каждой минутой становились все более определенными. Конечно, там женщина. Будь это мужчина, она спала бы с мужем на кровати, а гостя уложили бы на полу. Ведь бывали же раньше такие случаи! Например, сколько раз ночевал у них этот противный Антон. Нет, безусловно, там женщина...
      Ревность мучила Ходычу. Она встала, оделась и пошла домой. Густая тьма окутала город. Ярко сияли звезды. Ходыча, взволнованная и настороженная, подошла к своей квартире.
      Сквозь щель в завешенном окне она увидела за столом Леньку и незнакомого человека в черной куртке. Незнакомец курил короткую трубку и требовательно смотрел на Леньку. Ходыча прислушалась.
      - Вы должны это сделать, слышите, Людвиг! - донесся до нее голос незнакомца.
      Ходыча сквозь щель еще раз посмотрела в комнату. Она искала третьего человека. Но его там не было.
      "Кто же этот Людвиг?" - подумала она.
      - Вы - последнее, что у меня осталось, - снова услышала она голос незнакомца. - Если завтра я не проберусь туда - конец. Слышите, конец. Вы понимаете, что это означает и для вас, Людвиг, и для остальных.
      - Но я рискую всем, - Ленька поднял голову. Он выглядел растерянным и усталым.
      - Вы рискуете большим, если я останусь здесь.
      Ленька поднялся и стал ходить по комнате. Когда он приближался к окну, Ходыча отступала в сторону и прижималась к стене. Ей казалось, что Ленька увидит ее, почувствует ее присутствие.
      "Людвиг... - думала она. - Значит, это он Людвиг. А Ленька?".
      Ленька остановился у стола, посмотрел на незнакомца и твердо сказал:
      - Хорошо. Завтра вы будете на месте. А послезавтра - за границей.
      Незнакомец встал и пожал руку Леньке.
      - А теперь, Людвиг, давайте поговорим о вас, - сказал он и оба уселись на кровать. Голоса их отдалились, притихли. Теперь из комнаты доносился только невнятный говор.
      Ходыча вернулась к подруге. Она ничего не понимала. Откуда это имя Людвиг? Кто этот человек в черной куртке? Почему Ленька должен переправить его за границу?
      Утром она пошла прямо на работу - ей не хотелось заходить домой.
      После этой памятной ночи Ходыча старалась меньше бывать дома. Она почти не разговаривала с мужем, но внимательно присматривалась к каждому его движению и думала... Кто же такой Ленька? Что он делает? С кем он связан? И, наконец, она пришла к выводу, что он участник какой-то тайной организации и Ленька - не имя, а кличка.
      Как то вечером, когда Ленька, умывшись на ночь, вытирал лицо полотенцем, Ходыча тихо позвала:
      - Людвиг!
      Рука с полотенцем чуть дрогнула. Ленька молча продолжал вытираться. Потом он обернулся, в упор посмотрел на Ходычу и спросил:
      - Что ты хочешь этим сказать?
      - Я к тебе обращаюсь, - ответила Ходыча.
      - Меня зовут Леонидом.
      - А почему же человек, что ночевал у нас, называл тебя Людвигом?
      - А, ты и это знаешь, - Ленька спокойно повесил полотенце на гвоздь и подошел к жене.
      - Видишь ли, - начал он медленно, - моя мать немка. Она в детстве звала меня Людвигом. Поэтому друзья, которые знают меня давно, и теперь по старой памяти зовут этим именем.
      Ходыча не поверила. Что-то в голосе Леньки выдавало ложь. Она подумала, что живет с человеком, которого совершенно не знает. И в самом деле, что ей известно о нем? Ну, комсомолец, ну, послан сюда обкомом, ну, был с ней ласков... А что он делал раньше, каковы его взгляды, чем он интересуется, как проводит дни в Курган-Тюбе, где пропадает с Антоном - ничего она про это не знает. Она вспомнила о взаимном уговоре в то зимнее утро в кишлаке - не спрашивать друг друга о прошлом. Если б не это, она бы сразу спросила его, а теперь - не может... Только сейчас она узнала, что у него есть мать. И этот незнакомый человек, из-за которого она не ночевала дома...
      - Ну, а почему ты его через границу собирался переправить? - спросила она.
      Ленька на короткое время растерялся. Он судорожно передвинул пепельницу на столе, вытащил из пачки папиросу, всунул ее не тем концом в рот, от этого еще больше смутился и положил папиросу в пепельницу.
      - Вот не думал, что ты будешь подслушивать, - сказал он.
      - Ты отвечай на мой вопрос.
      - Пожалуйста, - согласился Ленька и присел на край кровати. - Этот человек, - начал он, - в прошлом немало сделал для нашей семьи. Мы очень обязаны ему. И вот теперь, через много лет я случайно встретился с ним здесь. Он работал кассиром в отделении Госбанка. Я оставил ему свой адрес. Один раз он ехал с большой суммой денег и на него напали. Деньги отобрали, коня увели, а его избили. Никто, конечно, в это не поверил. Ему грозил суд, тюрьма. Тогда он пришел ко мне и попросил в память старой дружбы к нашей семье спасти его от тюрьмы, от позора и помочь ему перебраться через границу.
      Ленька замолчал.
      Ходыча вздохнула, покачала головой:
      - Рассказ, может быть, и красивый, но все это вранье. Вы с ним, наверно, в одной организации - только не знаю в какой...
      - Ты, оказывается, умнее, чем я думал, - Ленька усмехнулся. К нему возвращалась обычная уверенность. - В конце концов, ты моя жена и мать нашего ребенка.
      Ленька придвинулся к Ходыче.
      - Все равно ты догадываешься обо всем. Ну, слушай. Ты хочешь знать, что это за организация? Сейчас поймешь. Ты ведь знаешь, что от партии откололась группа людей, не согласных с ее линией, с ЦК. К этим людям примкнули и некоторые члены комсомола. Теперь ты понимаешь?
      - И вы идете против партии?
      - Да. Мы начали борьбу.
      - Какими средствами.
      - Ну, знаешь ли...
      - Чего же вы добиваетесь?
      - Об этом долго рассказывать. Ты многого не поймешь.
      Ленька окончательно успокоился.
      - Во всяком случае, тебе, моей жене, не станет хуже, если мне будет лучше. Главное - держи язык за зубами.
      Он разделся, потушил лампу и лег. Ходыча не спала почти всю ночь. Она знала, чего хотят эти отколовшиеся от партии люди. Их надо уничтожать, как бешеных собак! Завтра же она пойдет в окружком комсомола и скажет об этом... А ребенок? Ведь у нее под сердцем его ребенок? Что же делать?
      Наступили тревожные дни Ходыча жила с тягостным ощущением, что жизнь ее непоправимо изломана. Она перестала шить чепчики и распашонки, ходила неряшливо одетая и едва причесанная.
      Когда она как-то снова попыталась начать с Ленькой разговор, он резко оборвал ее:
      - Если ты вздумаешь где-нибудь заявить об этом, я всему городу расскажу о тебе. Кто поверит проститутке?
      Это слово обожгло Ходычу, как пощечина. Вот, оказывается, какой у нее муж... Тогда ночью под Новый год он уверял, что не хочет ничего знать о ее прошлом, а теперь он готов ее оклеветать. Ходыча растерялась перед такой низостью. Она ушла к себе в женотдел и проплакала там весь вечер.
      Что же делать? Пойти заявить? Но это значит лишить будущего ребенка отца! И потом Ленька уже, наверно, рассказал о ней повсюду. Кто ей поверит?..
      В один из таких дней Ленька попросил ее достать где-нибудь в кишлаке паранджу и чачван, обязательно на большой рост. Ходыча подумала, что паранджа нужна для одного из посетителей их квартиры. Она отказалась. Но Ленька потребовал так решительно и угрожающе, что ей пришлось согласиться.
      Ленька получил паранджу и чачван.
      Несколько раз он просил жену не ночевать дома, и она покорно уходила к подругам. Ходыча уже не подсматривала в окно. Она знала, что там будет сидеть человек, которого надо переправить через границу.
      Ходыча все эти дни жила как во сне. Исчезли ее живость, энергия, она, как надоевшую повинность, выполняла свою работу в женотделе, неохотно разговаривала с женщинами, перестала выезжать в кишлаки. Ходыча стала нервной и раздражительной, по ночам ее мучили кошмары, она просыпалась, вскакивала с кровати и зажигала свет - она стала бояться темноты.
      Шла посевная. Люди много и напряженно работали и им некогда было заглянуть в грустные, полные слез глаза Ходычи. Как-то в столовой она встретила приехавшего из Кабадиана Виктора. Он пытливо заглянул ей в лицо, спросил, почему она так изменилась, похудела. Ходыча покраснела и чуть не расплакалась. Ей хотелось рассказать этому большому, сильному человеку все, что так мучило ее, попросить помочь разобраться во всем. В это время вошел Ленька, Ходыча уткнулась в тарелку и больше не разговаривала с Виктором.
      Так и жила Ходыча со своими страданиями, мучась между желанием сохранить отца своего первого ребенка (любви к Леньке уже давно не было) и чувством долга, чувством благодарности к людям, которые сделали ее нужным в обществе человеком.
      Несколько дней подряд Ленька сидел дома, был очень нежен и внимателен к жене. Ходыча ждала очередной просьбы - так он вел себя перед тем, как ему потребовался чачван. Она не ошиблась. Вечером, уже укладываясь спать, Ленька попросил ее зайти завтра в окружком партии и постараться взять несколько незаполненных партийных билетов и учетных карточек. Кстати, они там находятся без особого присмотра.
      - Как взять? Украсть, значит? - сразу охрипшим голосом спросила Ходыча.
      Ленька улыбнулся.
      - Ну, зачем так грубо? Взять это еще не значит украсть. Нам нужно для дела.
      - Мне эти тонкости непонятны, - сказала Ходыча. Для тебя - взять, для меня - украсть.
      - Как хочешь называй, но принеси. Ты там часто бываешь, тебе доверяют, ты у них своя. Поэтому тебе это легко будет сделать.
      - Поэтому я и не сделаю, - твердо сказала Ходыча.
      - Берегись! - предупреждающе крикнул Ленька. - Не шути с огнем.
      Ходыча сразу стала спокойной.
      - А что? - спросила она.
      - Я выдам тебя.
      - Как выдашь? Что ты можешь обо мне сказать? - изумленно спросила Ходыча.
      Ленька насмешливо оглядел жену.
      - Паранджу и чачван доставала? Знала, для чего достаешь? Знала. Дома не ночевала! Знала, почему не ночевала? Знала. Ты соучастница и как соучастница - будешь отвечать.
      - Это верно, - упавшим голосом сказала Ходыча. - Пусть! Пусть я отвечу как соучастница. Но больше в твоих делах участвовать не буду. И никакими силами ты меня не заставишь...
      Ленька решил, что сейчас не время продолжать разговор. Пусть успокоится. Он лег и отвернулся к стене.
      Утром Ходыча не пошла на работу. Она дождалась ухода Леньки, заперла дверь на ключ и опять легла на кровать, чтобы обдумать случившееся.
      Ленька пошел к Антону и сообщил, что Ходыча узнала об их делах. Теперь нужно внимательно следить за каждым ее шагом - как бы чего не случилось.
      - Эх ты, политик! - презрительно сказал Антон. - Бабе доверился. Разве это можно? Недаром азиаты говорят: "Не будь другом глупого, не доверяй свои тайны жене". Теперь пропали.
      - Ничего не пропали, - ответил несколько смущенный Ленька. - Но следить за ней придется. Смотри хорошенько.
      - Ладно, не учи.
      Возвращаясь от Антона, Ленька вспомнил о Камиле Салимове. Как жаль, что его здесь нет! Вот голова! Тот бы нашел выход. Впрочем, выход, конечно есть. Неважно, что это жена, мать его ребенка. Она слишком много знает, а если вздумает провалить... Что ж, пусть пеняет на себя.
      Когда Ленька вошел, Ходыча стояла посредине комнаты, собираясь уйти.
      - Ты куда?
      - По делам.
      Ленька рассмеялся и дружелюбно хлопнул ее по плечу.
      - Я знаю, куда ты идешь. Ну и дура. Ты думаешь - я тут один? Ведь здесь все наши. Куда б ты ни пошла, тебя схватят и посадят, да еще такое пришьют, что не выпутаешься. Сиди и молчи.
      Ходыча растерялась. Может быть, он правду говорит. Может быть, везде действует одна шайка. Ленька настолько спокойно ведет себя, что в это можно поверить. Если бы он боялся, то уговаривал бы ее не ходить, угрожал. А он смеется...
      Ходыча осталась дома... Она долго молча лежала на кровати, повернувшись к стене.
      Накануне ночью начался сильный дождь. Он лил все утро, целый день и не затихал всю ночь. Утром Ходыча пошла в караван-сарай и наняла коня до Дюшамбе. Потом она направилась в женотдел. Ходыча не заметила, что возле нее все время вертелся Антон в дождевике с поднятым капюшоном.
      Он не стал дожидаться дальнейших событий и бросился к Леньке.
      - Твоя баба наняла лошадь ехать в Дюшамбе, - взволнованно сообщил он.
      У Леньки затряслась челюсть.
      - Пропали. Теперь пропали. Выдаст... - сказал он, побледнев.
      - Да, уж теперь держись, - хладнокровно подтвердил Антон.
      - Антон, голубчик, на вот, - Ленька протянул наган. - Стреляй в нее, как выедет за город.
      - Уволь, милый, - Антон отвел Ленькину руку. - Я тут ни при чем. Твоя жена - твоя забота.
      Ленька опустился на стул. Антон вышел, оставив посредине комнаты лужу натекло с дождевика.
      Ленька тяжело поднялся, оделся по-дорожному и пошел в караван-сарай. Он выбрал там себе выносливого коня и рысью выехал на дюшамбинскую дорогу.
      Дождь не прекращался. Ходыча до конца работы пробыла в женотделе, а потом, не заходя домой (боялась встретиться с Ленькой), пошла в караван-сарай. Ей оседлали коня, она с трудом взобралась на него - мешал живот. Конь сразу пошел крупной рысью. Дорога тянулась среди высоких камышей. Дождь холодными струями бил в лицо, капли воды попадали за воротник.
      Ходыча подъехала к парому уже в темноте. Ссылаясь на важное государственное дело, она уговорила паромщиков перевезти ее на другой берег. Паром медленно перевез ее через темную, бурлящую реку. На берегу в чайхане Ходыча пролежала всю ночь с открытыми глазами, промерзшая и голодная.
      Ночью дождь было прекратился, но утром полил снова. С гор неслись бурные, желтые ручьи. Ходыча не стала ждать, пока кончится ливень. Она снова взобралась на коня и поехала. Дорога пошла ущельем. Ни одна живая душа не попадалась навстречу. Только вдали она увидела одинокого, стоящего под дождем всадника.
      "Наверно, попутчика ждет", - обрадовалась Ходыча. Она боялась продолжать путь в одиночестве.
      Когда она подъехала ближе и взглянула на всадника, у нее сжалось сердце: это был Ленька...
      Натянув повод, Ходыча молча проехала мимо. Затем пустила коня в галоп. Сзади послышался топот. Ленька догонял ее.
      - Что, едешь на меня доносить? - крикнул он срывающимся голосом.
      Ходыча молчала. Они скакали рядом. Холодный ветер бросал в лицо пригоршни дождя.
      Ленька схватил ее коня за уздечку и остановил.
      - Ходыча, подумай, пока не поздно, - сказал он хрипло. - Ты же моя жена.
      - Я не твоя жена теперь, - ответила Ходыча.
      - Ты мать моего... нашего ребенка!
      - У ребенка не будет отца.
      - Ну, если так... Тогда и ребенка не будет!
      - Почему?
      - Потому что не будет матери.
      - Ты что, угрожаешь?
      - Нет. Предупреждаю.
      Ходыча дернула повод. Конь взвился на дыбы и вырвал уздечку из Ленькиных рук. Ходыча поскакала вперед.
      - Ходыча! Остановись! - крикнул Ленька, но она скакала дальше. Тогда он пришпорил коня и догнал ее.
      Они снова поскакали рядом.
      - Чего ты хочешь, Ходыча? - спросил Ленька. - Вернись обратно. Хочешь, мы уедем с тобой за границу. Хочешь, уезжай в Москву. Я дам тебе столько денег, что тебе и не снилось. Зачем тебе ссориться со мной? Ты, кажется, любила меня когда-то?
      - Мне ничего от тебя не надо, - ответила, задыхаясь, Ходыча. - Ты враг. Прочь с дороги...
      - Ходыча! Я обещаю бросить все. Я уйду из организации. Сохраним нашу любовь. Не выдавай меня. Клянусь, я искуплю свою вину.
      Ходыча подхлестнула коня.
      - Ну, берегись, сволочь!
      Ленька вытащил из кармана наган и выстрелил в спину Ходыче. Револьвер дал осечку. Ленька со злобой ударил коня каблуками и поскакал рядом с Ходычей. Выбрав момент, он сунул наган ей к лицу и трижды выстрелил в упор. Ходыча откинулась назад и упала на землю. Испуганный конь поскакал дальше.
      Ленька спешился, подошел к лежащей на земле Ходыче, взял ее выпачканную в грязи руку со шрамом. Пульса не было. Он медленно опустил руку Ходычи на землю, поправил сбившееся на коленях платье и, вскочив на коня, поскакал в горы.
      Дождь усилился. По дороге потекли мутные потоки воды.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      ОНИ ЕЩЕ ВСТРЕТЯТСЯ
      Хмурым весенним утром обоз арбакешей ехал от переправы Кызыл-Кала в Дюшамбе. В ущелье возчики наткнулись на труп женщины. Они положили мертвую на арбу и привезли в больницу. Доктор Моков узнал ту самую девушку, которая не так давно лежала здесь с разрезанной рукой. Он позвонил Маше, и вскоре комсомольские работники собрались в морге.
      Моков установил смерть от револьверных пуль. Несомненно, Ходыча стала жертвой басмаческого нападения. Создали комиссию по организации похорон. Председателем назначили Машу. Она распоряжалась, поминутно вытирая набегавшие слезы. В мастерской срочно сколачивали гроб, девушки вышли за город - плести венки из полевых маков и тюльпанов.
      Ленька вернулся домой перед рассветом. Заснуть он так и не смог, а утром пошел в женотдел и с возмущением заявил, что посылать в командировку жену, даже не уведомляя об этом мужа, - безобразие. Где Ходыча?
      В женотделе удивились. Ходычу никуда не посылали. Начались поиски. Вскоре из Дюшамбе вернулся окружкомовский шофер. Он сообщил, что по дороге встретил арбакешей, которые нашли в ущелье труп женщины. Приметы подходили.
      Ленька помчался в Дюшамбе. На окраине города, у хлопкового завода, он отпустил машину и пошел пешком. В этот ранний час улицы города были тихи и пустынны.
      На крыльце какого-то дома сидела старушка-нищая. Она гнусаво тянула сиплым голосом:
      - Христа ради, подайте... Подайте, христа ради...
      Ленька давно знал эту нищую. О ней ходили плохие слухи. Говорили, будто она содержит притон, а нищенствует, чтобы удобнее зазывать клиентов. Ленька ей никогда ничего не подавал.
      А сейчас, повинуясь какому-то безотчетному чувству, он сунул руку в карман и бросил старухе медную монету. Ленька прошел несколько шагов и обнаружил в кармане еще монету. Он вернулся и отдал ее старухе. После этого он почувствовал себя бодрее и даже начал что-то насвистывать.
      "Пронесет", - подумал он.
      За поворотом послышалась песня. Из-за угла вышли девушки. Они пели негромко, задумчиво и красиво.
      "Хохлушки", - определил Ленька.
      Девушки подошли ближе. Все они были крепкие, краснощекие, в тугих ситцевых платьях. Посредине шла красивая загорелая девушка с коротко подстриженными светлыми волосами. Ленька оценивающе посмотрел на нее.
      - Подходящая девчонка. Жаль, не время заниматься...
      Хоронили Ходычу днем, после работы. Красный гроб поставили на машину. На гроб положили венки из ярких маков и весенних полевых цветов.
      Ленька медленно шагал за гробом с опущенной головой. Позади шли друзья Ходычи, знакомые и совсем незнакомые люди - молодые и старые. Духовой оркестр неумело играл какую-то печальную мелодию.
      Доктор Моков выделялся в процессии своим черным траурным костюмом. Он одной рукой поддерживал Машу, другой - опирался на сучковатую палку.
      - Вот, милая девушка, - говорил он Маше, - вот трагедия врача. Ее привезли ко мне в весьма печальном состоянии. Мы с вами выходили ее, поставили на ноги. Зачем? Чтоб какие-то мерзавцы сделали с ней такое, чему уже и мы с вами не можем помочь.
      - Тише, доктор, дорогой... - шепнула Маша, показав на идущего впереди Леньку. - Ведь ему тяжелее, чем нам.
      - А кто этот молодой человек? - спросил доктор.
      - Муж. Они совсем недавно поженились. И такой страшный удар.
      Процессия приблизилась к кладбищу.
      Виктор и Шамбе подошли к Маше. Виктор взял ее под руку. Сзади послышалось громкое всхлипывание. Виктор оглянулся. Гулям-Али и Зайнаб вели под руки Гульшан. Эту девушку Ходыча когда-то спасла от бая, за которого ее хотели выдать замуж. Она горько плакала.
      За ними шли печальные и строгие девушки из педтехникума и женского клуба. Каждая несла маленький букетик полевых цветов.
      Машина остановилась у свежей насыпи. Под печальную музыку похоронного марша гроб опустили в могилу.
      С глухим стуком падала на гроб земля. Женщины громко плакали. Виктор, кусая губы, посмотрел на Шамбе. Тот, не стыдясь, вытирал кулаком глаза. Плакал Гулям-Али, прижав к себе Зайнаб. Бахметьев, ни на кого не глядя, засыпал могилу.
      Маша вышла вперед.
      - Товарищи! - прозвучал ее звонкий и чистый голос. - Сегодня мы хороним друга. Большой путь прошла эта, еще молодая женщина. Много страданий она пережила, прежде чем пошла вместе с нами. Однажды мы вырвали ее из рук смерти. Второй раз это нам не удалось. Чья-то мерзкая и подлая рука остановила жизнь нашей Ходычи. Прощай, подруга...
      Маша заплакала и спряталась за спину Виктора. Друзья понуро молчали. Жора Бахметьев бросил лопату и вытер вспотевший лоб. Оркестр заиграл снова, но на музыкантов замахали руками, и музыка умолкла.
      Тогда вперед вышла Гульшан. Глаза ее горели. Она заговорила дрожащим от волнения голосом:
      - Товарищи! Я еще не умею хорошо высказать, что думаю. Вот она... Гульшан указала на могилу. - Она учила нас по-новому жить. Она рассказывала нам о том, чего мы не знали. Она не дала меня продать. Она сделала меня грамотной, счастливой женщиной. Я выйду замуж за того, кого полюблю. Мы никогда не забудем Ходычу. Мы будем рассказывать о женщине, которая знала много горя на своем коротком веку и потому так хорошо понимала чужое горе. Мы сложим о ней песни и пусть их поют наши дети и дети наших детей. Пусть все знают, какой была Ходыча. И пусть будет трижды проклят тот, чья рука поднялась на нашу сестру...
      Девушки из педтехникума положили на могильный холмик свои маленькие букеты, и земля покрылась цветами. Сверху опустили венки с красными и черными лентами. Тихо, печально звучала музыка. Люди стояли, низко склонив головы.
      Тогда к могиле подошел Ленька. Он вытер платком лицо и тихо, печально сказал:
      - Вы потеряли друга. А я потерял друга и любимую жену. За нашу короткую семейную жизнь я испытал много счастья и радости. И вот ее нет. Кто вернет мне любимую жену? Кто вернет мне мое счастье? Чем могу я отомстить врагам за ее смерть?! Дайте мне их и я собственными руками задушу, разорву в клочья! Но это не вернет тебе жизнь, Ходыча!..
      Ленька закрыл лицо платком и отошел в сторону. Несколько мгновений длилось тягостное молчание. Потом все стали медленно расходиться. Ушли девушки из педтехникума. Ушли незнакомые люди, проводившие Ходычу в последний путь.
      У могилы остался один Ленька. Он неподвижно и печально стоял, закрыв лицо платком. За воротами кладбища раздался автомобильный гудок. Ленька спрятал платок в карман, огляделся и пошел к выходу. Здесь его ждала машина. Он открыл кабину и уселся рядом с Говорящим, который сидел за рулем.
      Автомобиль помчался в город. Они обогнали медленно идущих с кладбища людей. Ленька повернулся к Говорящему.
      - Кажется, я произнес неплохую речь. Красиво получилось. Даже сам прослезился.
      Говорящий молча смотрел на дорогу.
      Возле дома он остановил автомобиль и вышел, сделав жест следовать за ним. В небольшой прихожей он взял щетку и смахнул с ботинок пыль. Потом он распахнул дверь, пропустил Леньку и вошел сам. В глубине комнаты, спиной к окну, сидел человек. Он спокойно выпрямился в кресле и сказал:
      - Вот молодцы. А мы уже заждались. Думали, вы с кладбища обедать поедете...
      Ленька удивленно всматривался в человека, но узнать его не мог. После яркого солнечного света он ничего не видел в полутемной комнате. Только когда человек встал, Ленька узнал заместителя уполномоченного ГПУ. Он взглянул на Говорящего. Тот улыбался и протягивал руку для приветствия.
      - А я за вами, - сказал работник ГПУ. - Прошу проехаться со мной.
      Ленька все понял. Он судорожно глянул на дверь. Первая мысль была выскочить из комнаты. Но у вы хода стояли два человека, которые появились неизвестно откуда.
      Вечером друзья собрались на вокзале. Уезжал Кузьма Степанович. Недавно он получил сообщение из Москвы от ЦК партии: его переводили на новую работу - на Дальний Восток. И вот сегодня он покидал Дюшамбе.
      Кузьма Степанович приехал на вокзал вместе с Касымом-Командиром, который недавно вернулся из Москвы. На-днях пленум обкома партии избрал его своим секретарем.
      На перроне, освещенном последними лучами заходящего солнца, тесной группой стояли Маша, Виктор, Шамбе, Жора Бахметьев, Гулям-Али и Костя Сизов, утром приехавший с Памира.
      Неподалеку беседовали партийные работники, пришедшие сюда в последний раз пожать руку Кузьме Степановичу. Среди кепок и фуражек выделялась широкая лысина редактора газеты Абрама Максимовича - он летом всегда ходил с непокрытой головой.
      Шамбе пришел на вокзал в новенькой военной форме. На груди у него сверкал тоже новый орден Красного Знамени. Мечта Шамбе сбылась: теперь он служит в армии, скоро будет командиром. Вместе с Шамбе пришел Бачамат. Он тоже стал военным.
      Заходящее солнце освещало багровыми лучами политый перрон, начищенную медь вагонов, отражалось в окнах. Друзья стояли грустные, молчаливые. Днем похороны Ходычи, сейчас - проводы Кузьмы Степановича, к которому они так привыкли, который стал для них за эти годы родным и близким человеком. Без него не решался ни один вопрос, не начиналось ни одно дело. Прийти к нему, сердечно поговорить, посоветоваться во всем стало уже привычкой, душевной потребностью.
      И вдруг завтра его уже не будет. Его длинный, прохладный кабинет займет новый человек. Сможет ли он так быстро и прочно завоевать сердца и умы молодых людей? Станет ли он их настоящим другом - таким, как Кузьма Степанович, - подсказавший Шамбе героические дела, научивший Виктора смотреть далеко вперед, правильно расценивший историю с Гулям-Али. Ведь когда измученный Гулям-Али прискакал в столицу и рассказал о том, что произошло с ним в Гарме, разве не Кузьма Степанович сказал:
      - Что ж, если б это было в партии, я б тебя восстановил.
      И обком комсомола восстановил Гулям-Али.
      А Маша, Жорка, Рахимов, десятки других - сколько раз приходили они к Кузьме Степановичу и он горевал и радовался вместе с ними.
      Уезжает Кузьма Степанович. Уезжает друг, учитель, старший товарищ. Тихо рассказывает Виктору новости с Памира Костя Сизов. Грустная Маша смотрит куда-то далеко-далеко, - туда, где сливаются в одну полоску блестящие рельсы. Молча курит папиросу за папиросой Жора Бахметьев.
      - Ну, чего пригорюнились! - вдруг послышался голос Кузьмы Степановича. Он подошел вместе с Касымом-Командиром и Абрамом Максимовичем.
      - Поднять носы! - скомандовал Кузьма Степанович. - Я бы на вашем месте только радовался. Сколько дел впереди! И все нужно успеть сделать! У вас и времени для этого много. Можно сказать, вся жизнь впереди. Это не то, что нам, старикам. - Он обнял Касыма-Командира.
      - Ну, уж вам-то рано в старики записываться, - Маша счастливо улыбнулась. - Вы еще больше нашего поработаете.
      - Приятно слышать, когда такие вещи говорит девушка, только боюсь, чтобы у нас с Виктором конфликта не вышло - Кузьма Степанович засмеялся и другой рукой обнял Виктора.
      Он оглядел всех собравшихся, и глаза его погрустнели.
      - Да, ребята... - Он вздохнул. - А помните, как Виктор подобрал меня на дороге и привел к вам на вечеринку? Никогда не забуду я этот вечер! Только не всех участников вижу я здесь. Погиб Игнат Шовкопляс, прекрасной души человек...
      - У нас в редакции паренек один, стихи писал... Толей звали... Погиб геройски - в бою, - грустно сказал Абрам Максимович.
      - Ходычу сегодня похоронили, - добавил Шамбе.
      - Много жертв... - негромко проговорил Кузьма Степанович. - Много жизней оборвалось в самом расцвете. Многих замечательных людей мы лишились. Что ж делать, друзья мои! Хотя и живем мы в мирное время, но идет борьба. Жестокая, страшная борьба. И в этой борьбе неизбежны жертвы. Но эти жертвы не напрасны. Мы победим. Мы уже победили, друзья мои. Счастливы те, кто не погиб на пути к победе: они будут свидетелями небывалых дел. Тем же, кто геройски погиб, - слава им! Мы не забудем их имен.
      Кузьма Степанович помолчал, потом снова заговорил:
      - Борьба продолжается. Враг сопротивляется яростно. Он прячется, он перекрашивается. Теперь он не будет стрелять из обреза, не будет бросать бомб. Нет! Теперь он будет отравлять наши колодцы, посылать на нас бациллы чумы и холеры, покупать совесть и честь у тех, кто ее продает, льстить, соблазнять, уговаривать, пробираться все ближе и ближе к нашему сердцу и готовиться к большой настоящей войне. Учитесь видеть насквозь. Чаще осматривайтесь вокруг. Учитесь различать врага по цвету, по запаху, по дыханию. И помните, если придет день, когда окончится мирное время, - будьте готовы встретить его...
      - Эх, молодежь, - сказал растроганный Абрам Максимович, - иметь бы нам ваши годы! Какое это счастье! Я подчеркиваю, какое счастье!
      - В тот день, - продолжал Кузьма Степанович, - мы снова соберемся все, чтоб встать на защиту нашей Родины. Каждый принесет с собой все, что накопил за эти годы: знание, волю к победе, опыт борьбы. Перед каждым из нас тогда встанет вся его жизнь, и он увидит, сколько пользы дали ему эти бурные, горячие и неспокойные годы здесь, в этой прекрасной, солнечной стране.
      А пока, товарищи, берегите себя. Помните, вы нужны партии. Вы ее золотой запас. Вы - из благородного металла. А если среди вас и есть люди другого состава, - поверьте, рано или поздно, они обнаружат себя. Берегите себя, товарищи!
      Станционный колокол прозвучал два раза. Кузьма Степанович обнялся с Касымом-Командиром, попрощался с партийными работниками, потом перешел к комсомольцам, обнял и поцеловал Виктора, Машу и Шамбе, крепко пожал руку Косте Сизову, Гулям-Али, Жоре Бахметьеву.
      - Передайте от меня привет Васе Корниенко, когда он вернется из командировки. Жаль, не пришлось попрощаться с ним, - сказал Кузьма Степанович.
      Мимо прошел главный кондуктор с жезлом. Кузьма Степанович двинулся к вагону.
      По перрону разнесся пронзительный свисток. Поезд вздрогнул, залязгал буферами и плавно тронулся вперед. Кузьма Степанович вскочил на подножку.
      Друзья тесно стояли на перроне и грустно махали платками.
      Голубая дымка поднималась над долиной.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Аксакал - "белобородый" - сельский старшина.
      Арк - крепость внутри города, цитадель, постоянная резиденция бухарского эмира.
      Аскар-баши-газы - главнокомандующий войск ислама.
      Бий - один из высших чинов в Бухарском эмирате.
      Вакил - уполномоченный, представитель, староста кишлака.
      Дастархан - скатерть, на которой подается угощение. Отсюда всякое угощение называлось дастарханом.
      Джамсовет - сельсовет.
      Додхо - полковник.
      Дойра - бубен.
      Дувал - глинобитный забор.
      Имам - основная должность суннитского духовенства. Заведовал мечетью, ее доходами и всем личным составом мечети. Совершал богослужения, наблюдал за нравственностью жителей, регистрировал браки, рождения, похороны, скреплял на основании законов шариата контракты, купчие крепости на продажу недвижимости.
      Камча - нагайка.
      Карабаир - порода лошадей.
      Карнай - труба.
      Куш-беги - наиболее доходная и наиболее почетная придворная должность в эмирской Бухаре, нечто вроде министра внутренних дел или канцлера.
      Мазар - гробница, мавзолей. Место, почитаемое мусульманами как святое.
      Маслихат - совет.
      Медресе - высшая религиозная школа в старой Бухаре.
      Мукки - род обуви.
      Муфтий - толкователь шариата, законовед. Муфтий аскар - духовник в армии.
      Овринг - искусственный карниз на горной тропе.
      Ошхона - харчевня, столовая.
      Палас - шерстяной ковер без ворса.
      Паранджа - длинный халат с узкими длинными рукавами, заброшенными за спину и скрепленными внизу. Надевается на голову, чтобы скрыть не только лицо, но и всю фигуру женщины.
      Парвоначи - один из высших чинов в Бухарском эмирате.
      Пир - старец, наставник в вере. Представитель мусульманского духовенства.
      Раббат - укрепление, обнесенное высокими глинобитными стенами с башенками по углам. Так назывались почтовые станции на бухарских трактах.
      Сандал - низкий столик, устанавливаемый в комнате над ямкой, куда насыпаются угли. Сверху на сандал стелется ватное одеяло. Под него сидящие вокруг сандала засовывают ноги.
      Сарбоз - солдат в Бухарском эмирате.
      Сура - глава корана.
      Сюзане - вышитый ковер.
      Токсоба - полковник в эмирской Бухаре.
      Удайчи - церемониймейстер при эмирском дворе.
      Улак - конские состязания.
      Улем - ученый.
      Хирман - особо устроенный на поле ток, на котором молотят зерно.
      Хурджум - переметная сума.
      Шурпа - суп.