Совсем недавно служба отца Василия протекала в стабильном существовании в самой середине царства безбожной идеологии, охраняемого мощной армией и вороватой плановой экономикой. Но, будучи одарен проповедническим талантом, батюшка в землю его не зарывал, а всячески использовал, приводя в восторг прихожан. За то и бывал подвергнут "прессовке" со стороны бдительных советских и партийных органов. Так длилось время.
      Вдруг грянули большие государственные перемены: к власти пришел общительный и словоохотливый мухомор, в считанные годы одурманил народ и спровоцировал разложение великой державы на полтора десятка, абсолютно, во всех смыслах, неравных частей. Зато в этих частях воцарились: грабительская рыночная экономика и свободная от идеологии безграничная свобода совести (вплоть до полного её, совести, исчезновения). Стали распространяться неформальные секты: кришнаиты (качурики), хаббардисты (шурупы), иеговисты (могильщики), Белое Братство (фантомасы) и прочие, прочие, прочие.
      Православные воспряли в общем ряду, а сама Церковь неожиданно стала частью нового официоза и имиджа "всяких, уважающих себя людей". В большие праздники в храмах было тесно. Поближе к царским вратам, стояли, напустив скорбь ума на скобленые лица, председатели, секретари, депутаты, мэры, префекты. Свеча (чтоб не креститься, что ли?) в правой руке; "подсвешники" - прозвал их народ.
      Батюшка Василий на волне то искренних, то фальшивых симпатий стал на короткое время популярен (зачастили визитеры: набожные парторги и белозубые американские репортеры). Свалилась как снег на голову эта нежданная слава, самому отцу Василию неприятная, а матушке Дусе - совсем наоборот. Но вскоре иерея затмили академик Горький, журналисты Червиченко и Забабкин, писатель Нуй и другие, не менее достойные люди. Батюшка решил удалиться от сквозняка перемен: выпросил новый приход в Д., в 40 километрах от Москвы.
      Именно эта предпоследняя "застава" у иерея вышла боком: приход подвернулся хороший, но весьма беспокойный.
      Начиналось, правда, как у всех: приезжали научные сотрудники из закрытого московского КБ, помогали восстанавливать храм. Лица такие хорошие, открытые. Русские лица... И руководил ими симпатичный мужик коренастый, лысоватый, немногословный. Кто на литургии отсутствовал, того мужик записывал в красную книжечку. Но некоторые его не боялись, вместо храма посещали пивной бар "Пильзенец"...
      Потом вдруг сотрудники, выдохнув вчистую энтузиазм, исчезли; контингент, то есть приход, стал прежним: богомольные старушки, местные мужики с раздумьями, да бандиты из райцентра П., давно уже перешагнувшего в криминальной славе за пределы России - поговаривали, что им Бельгия платит за "боюсь".
      С них, бандитов, все и началось...
      Как-то батюшка Василий, отпев очередного упокойника, вышел на паперть - порадоваться майскому солнышку. И увидел, как к ограде храма подъезжает большое черное авто, знаменитый "мерседес-600". Когда красавец остановился, то на нем сразу сошлись все солнечные лучи, поглощаемые глянцевым мраком. А из бездны вышли трое: блистающие одеждами и здоровьем недобры молодцы. Двое - почти близнецы, с детскими лицами, а третий - постарше, почему-то в старой кепке-восьмиклинке и в костюме от Версачи вместо обычной в таких случаях кожаной куртки.
      Этот "старший" поздоровался издали с поклоном, а затем поднял глаза вверх и сказал удивленно:
      "Батя, а кумпол где?"
      "Нету", - ответил батя с грустным юморком в голосе, - не заработали..."
      "Как - не заработали?" - ещё энергичней удивился "старший". - "Мы ж ещё в марте пахану десять штук "зеленых" на кумпол отстегнули!"
      "Какому пахану?" - в свою очередь удивился отец Василий.
      "А тому, что в вашем ларьке сидит...".
      В ходе скоротечной разборки выяснилось, что приходскому старосте Леониду Петровичу были отпущены средства на "кумпол". Он же средства сии утаил и использовал для поездки в Арабские эмираты за "видаками" и золотыми цепочками.
      "Щас я эти рамсы разведу", - процедил "старший" и хотел было направиться в храм, где в это время староста руководил церковной лавкой, но батюшка преградил ему дорогу.
      "Здесь нельзя," - добавил он веско и показал на крест.
      "Старший" от креста отступил, но, в свою очередь, показал батюшке висящий под пиджаком, в красивой кобуре, "макар":
      "Ничего, в другом месте можно..."
      Видно было, как вырываются из юных утроб его спутников похабные матерные булыжники, как они сдерживают камнепад неимоверными усилиями воли. "Все, поехали, - сжалился над молодняком "старший". Они исчезли в темноте салона. Дверцы мягко закрылись. И сразу грянул гром внутри. Батюшка перекрестился.
      Когда авто растворилось в пыльном пространстве, иерей поспешил в храм, где попытался объяснить плутоватому старосте его ошибку. Леонид Петрович вдруг заупрямился, стал решительно отказываться от всего: мол, никто ничего не давал, ничего, мол, не брал. В эмираты ездил, но с познавательной целью. Батюшка на это отвечал, что с познавательной и христианской целью надо было бы в Палестину, к святым местам стопы направить. Но Леонид Петрович поджал губы и замолчал.
      Вскоре сребролюбивый староста исчез на целую неделю. А появился измочаленный, с черными тенями под глазами, будто некий пустынножитель, борец с плотским... Шея у старосты была в гипсе.
      Вслед за этим батюшку Василия вызвали в епископат, где показали бумагу. В бумаге красивым почерком были расписаны фантастические связи настоятеля с организованной преступностью. Батюшка оправдался тем, что окормляет всех; что и Христос, Господь наш, не оставил разбойника без своего участия и ввел его в Царствие Небесное.
      Оправдание приняли, но предложили, не искушая врага, немного пострадать: поехать в дикое место и взять на себя трудное бремя просвещения таежных охотников, бывших колхозников, буровиков и столь любимых иереем преступников - заключенных пятнадцати лесных зон общего, строгого и особого режимов.
      Так отец Василий очутился в Злоямово, да не в самом, а в семи километрах от него, в обезлюдевшем сельце Кишкино. Храм свв. Флора и Лавра, 17 прихожан, из них 9 старушек, 3 старичка, остальные - мужички-боровички, разными путями забредшие в одинокий населенный пункт. Вот и вся "застава"...
      Впрочем, окормление вдруг оказалось намного обширней самого прихода. В один прекрасный день к отцу Василию явился человек в форме - прапорщик внутренних войск Окоемов - и предложил отбыть на автомашине с фургоном в расположение ИТК строгого режима.
      "По просьбе граждан осужденных... ну, и нас, кто, значит, с другой стороны..."
      "Да это настоящий "воронок"!
      "Автозак", - вежливо поправил батюшку Окоемов.
      И началась служба.
      Вскоре батюшка "обслуживал" уже все пятнадцать зон, в том числе и два "особняка", где содержались "самые-самые", в полосатых робах. К "полосатикам" особого режима батюшка и ездил с особым удовольствием: люди были степенные, спокойные, матом не ругались даже в исключительные минуты. Разве что однажды, когда отец Василий рассказывал о предательстве Иуды, выматерился вполголоса высокий голубоглазый зек с вытатуированными на веках словами "Вор спит. Не буди."
      Храм (св. Моисея Мурина) был лишь в одной зоне строгого режима. Проектировал его мошенник с архитектурным дипломом, а строили - карманники, домушники, хулиганы, убийцы и грабители.
      Вышел дом Господень на славу: как говорится, живого места не было, чтоб без украшения. А перед папертью оборудовали "граждане осужденные" фонтан с пляшущими вокруг мраморными детками и лебедем. Отец Василий вначале едва смех сдержал, а потом призадумался и умилился... Он уже видел, с каким старанием раскрашивают зеки, например, новогодние открытки. Есть специалисты-каллиграфы с запасом "золотых" чернил; эти умельцы выписывают нехитрые фразы типа "желаю успехов" на любой вкус: от готики до славянской вязи, позавидовал бы монах-летописец... А шкатулочки какие режут, какие записные книжечки мастерят для обмена на чай! хоть сейчас на выставку.
      В каждой зоне батюшка начинал свое служение со знакомства. Зеков собирали в клубе, отец Василий выходил на сцену и спрашивал: "А нужен ли вам недостойный иерей, детки?" (Он всех называл детками - и стариков, и молодых, хотя и сам был ещё совсем молодой, сорокалетний). Реагировали по-разному: бывало, хором одобряли батюшку, а иногда авторитетный некто отвечал за всех, как в седьмой строгой - поднялся с первого ряда здоровенный медведеподобный мужик, синий от татуировок, и, старательно проглатывая жаргон, сказал:
      "Я, батюшка, в Бутырке ещё привык, там к нам каждое воскресенье в хату-камеру отец Глеб захаживал. Так что, будьте любезны, значит..."
      Этот же мужик, по прозвищу Кувалда, авторитетный и т. н. "воровской", после службы поинтересовался у отца Василия - какой, мол, у него крест? золотой или серебряный? Простой, отвечал батюшка... Это непорядок, посетовал Кувалда и сообщил, что у него на воле есть этого серебра "вот тако-ой оковалок", из него и надо батюшке сделать козырный крест, а ювелира он, Кувалда, найдет, за базар отвечает, порожняк не гонит... Отец Василий от "оковалка" вежливо отказался, пошутив, что его, может, за безупречную службу впоследствии наградят золотым крестом с каменьями... На что Кувалда резонно заметил, что каменьями светить перед нашим (ихним) братом тоже ни к чему, стремное дело...
      В храме преп. Моисея Мурина, эфиопа и разбойника, принявшего покаяние, подвизавшегося в пустынном Египетском монастыре и убитого разбойниками же, батюшка Василий отпел за год служения более сотни своих "деток". Они умирали от туберкулеза, от болезней сердца, от ножей и иных острых предметов, от тоски... Крестин поменьше: большинство прихожан были крещены в младенчестве. И венчал иерей с дюжину пар: кто заочно обрел свою сокровенную любовь, а кто тянул с воли под тюремный венец давнюю суженую.
      МОСКВА: ОГЮСТ ФЕРЬЕ
      Далеко от Зимлага, от Злоямово и Безрыбья, в Москве, в высотном доме у Красных ворот бодрствовал в предутренние часы Огюст Ферье, легкий французский гражданин. Но нелегкая занесла его в российские пространства: жажда денег и счастливая любовь. И то и другое однообразно воздействовали на огненную натуру романца, вызывая в душе волнительные вибрации.
      Россия почти понравилась Ферье: что-то среднее между Китаем и Бразилией, мрачно-веселые люди, вонючие клошары в метро, всеобщая бандитская мода (трудно отличить простых людей от криминальных), смесь роскоши и разрухи, цивилизации и марсианства. Всюду храмы, в которые страшно заходить: торжественно, как в Лувре, стены увешаны шедеврами, но глазеть нельзя, разговаривать нельзя, курить нельзя, стой и умирай от жажды, от всего...
      Впрочем, в храмы француз не часто заглядывал. Зато каждый вечер ужинал в Бизнес-Центре, роскошном (во Франции такого нет) тусовочном обиталище иностранцев, гангстеров, бизнесменов, артистов и писателей. Здесь можно было встретить великую Эллу Буслаеву в обществе знаменитого педераста или королеву детектива Арину Вайнер под руку с балашихинским "беспредельщиком", может быть, ещё неделю назад втыкавшим пыточный электропаяльник в задницу вон того офраченного бизнесмена, что так мило беседует с колумбийским послом. Менее частыми гостями были враз обнищавшие корифеи советской литературы; редкие исключения лишь подтверждали общее правило. Появлялись Аркадий Вселенский и Евгений Тищенко, экс-барды коммунизма. На их лицах лежала печать несостоявшейся преждевременной смерти - именно этого не хватало в натуре. Евгения Тищенко убивали несколько раз - во франкистской Испании в 1965 году фашисты били его ногами; в США ударил головой пьяный расист; совсем недавно на Кубе выбил четыре фарфоровых зуба здоровенный мулат, поклонник Че Гевары. Вот тебе и братский Остров Свободы!
      Аркадия Вселенского, творца живизмов и стихопыров, били реже, но зато ещё при Андропове прямо из Бразилии вывезли в Антарктиду: за участие в подпольном альманахе "Пекин". Энергичные оперативники Комитета провели операцию в считанные часы: ещё утром Вселенский давал сомнительные интервью в Рио-де-Жанейро; а вечером этого же дня беседовал с полярниками на станции Мирный, сложил строки о пингвинах - мыслящих птицах... И очерк-эссе и стихи были радиограммой переданы в "Правду" и немедленно опубликованы.
      Иногда в Бизнес-центр приводили под руки живого классика, девяностодвухлетнего Витю Чусового, основоположника литературного натуробатализма, трижды выдвигавшегося на Нобелевскую премию, но не получившего её из-за происков врагов. Витю усаживали в кресло в углу, откуда он и вещал об ужасах войны, перемежая подробности каннибализма и некрофилии громким веселым матом.
      Все они - Тищенко, Чусовой, Вселенский - начинали неплохо, но как будто опоздали исчезнуть или вовремя "завязать" подобно алкоголику, не остановившемуся в нужный час и сошедшему с ума в делириуме. Их прошлое было овеяно славой, во многом заслуженной, но нынче похожей на альбом со старыми фотографиями: "А вот, смотрите, здесь мне семнадцать, я на турнике подтягиваюсь 26 раз". И фотография дрожит в руках, и ноги, пораженные подагрой, ноют...
      В Бизнес-центре заключались крупные сделки и обделывались мелкие делишки. В туалетной комнате муж бил жену ногами за улыбку, подаренную рязанскому плейбою, а в потаенной комнате 777 некто с дрожащими руками проигрывал в тривиальное "очко" свой последний долларовый миллион. Поджарые официанты сновали с подносами: питье, жратва. Люстры "Женева" обдавали посетителей швейцарской надменностью: фигуры не отбрасывали теней и потому представлялись фантомами.
      Именно здесь, в Бизнес-Центре, фантом Огюста Ферье познакомил фантом колумбийского наркобарона с фантомом Абрама Лукича; здесь была заключена между ними сделка, могущая перевернуть мир как полное ведро и выплеснуть из него человеческую пену.
      Так красиво думал француз.
      Не меньше денег Огюста Ферье интересовала женщина, на которой он недавно женился. С Ольгой его познакомил Абрам Лукич; Огюст купился не на ножки или нечто подобное, а на все сразу. Ольга была совершенством. Ферье сказал об этом Абраму Лукичу, и тот согласился вслух, вспомнив, однако, без слов, как подобные "совершенства" прыгали по баням в застойные годы, как они... и сказать нельзя, а подумать - приятно. Впрочем, конкретно Ольга была недоступна Абраму Лукичу, находилась за пределом его прямого влияния, подчиняясь лишь косвенной необходимости.
      Француза и его любовь не поколебал бы никакой компромат. Он был закодирован самим собой на страсть, иные женщины не вызывали у него даже ухажерского интереса; этикетная вежливость, дежурная улыбочка, механические манеры - вот все, на что он был способен в отсутствие молодой жены...
      Нынче он проснулся в три часа ночи: почудилось, что Ольга шепчет ему что-то, рассказывает потрясающую историю о том, как она... ее... Но как ни вслушивался Огюст в невнятный шепот - разобрать ничего не смог.
      Он открыл глаза и привычно переключился на финансовые проблемы: они с Ольгой должны были получить хороший процент от сделки с генералом Рохасом. Ольга сама изъявила желание сопровождать груз в Колумбию: женщина вызывает меньше подозрений и ослабляет бдительность возможных врагов и конкурентов; в самом деле, какая опасность может исходить от зеленоглазой красавицы-блондинки с точеной греческой фигурой? Трудно представить, что эта миниатюрная статуэтка владеет пистолетом как домохозяйка шумовкой и в случае необходимости сделает любое, даже очень сильное тело, похожим на шумовку. Или на дуршлаг. Таких женщин Ферье видел лишь в американских фильмах м считал их выдумкой режиссеров. А в России подобные экземпляры существовали естественно, как кошки или проститутки. К тому же, именно Ольга предложила Огюсту присвоить пару литров "желтого брома", и сама вызвалась исполнить требуемые действия. Объясняя мужу детали операции, красавица оперировала незнакомыми словами типа "усушка", "утруска", "бой"...
      Сумма процентов приближалась по значению к любовной страсти, и Ферье представил момент пересчета купюр: никакого шуршания отдельных бумажек, а лишь глухое бряканье падающих в кейс пачек. Так бьется сердце.
      МОСКВА: АБРАМ ЛУКИЧ
      Если бы Абрам Лукич знал мечты Огюста Ферье, то, несомненно, посмеялся бы над наивным французом. А француз был наивен; дураком не назовешь, ума хватает, но хитрости никакой: шаромыга, шантрапа, шваль... Как будто гувернантка из тургеневского романа воплотилась в образе современного месье с ноутбуком. F8, delete...
      Нет, Абрам Лукич ничего не замышлял против Ферье с процентами француз автоматически попадал под давно запущенный каток элементарного разбоя. Деньги, которые Абрам Лукич время от времени кому-то выплачивал, всегда и немедленно отбирались у владельцев сотрудниками 2-го техотдела "Инвала". Конечно, ни "сотрудниками", ни "отделом" нельзя назвать обыкновенную бандитскую шайку, свившую гнездо под инвалидным крылышком: Сизый, Миня и Бармалей. А Огюсту Ферье предстояло быть уложенным по частям в коробку из-под телевизора (диагональ - 72 см) и зарытым в Подмосковье, близ известных Горок Ленинских - в сотне метров от тропинки, по которой в 1924 году несли главный гроб революции пылкие соратники покойного. Три двухкубовые ямы уже были готовы, как и бетонные столбы линии электропередач для придания захоронениям одновременно правдоподобия и скрытности.
      Две другие могилы предназначались Ольге Ферье и командиру поисково-спасательной группы Виктору Керимбаеву.
      Абрам Лукич мало интересовался издержками производства. Конечно, его занимала неожиданная авиакатастрофа, но о бочонке он тоже не беспокоился "бабки" колумбиец отстегнул, вот тебе и вся малина. А если он, как говорится, козел, рыпнется, то кроме простых Сизого, Мини и Бармалея найдется на колумбийскую Жучку крутой и сложный Тобик... Полкана спустим! Совецка власть не таких обламывала! (Тут Абрам Лукич перегнул палку: по старинке подумал о себе как о Советской власти).
      Однако, время шло, а ни факсов, ни сигналов на пейджер, ни сигналов спутниковой связи от Керимбаева и Ольги не поступало. Сама катастрофа в целом была удачным исходом, на неё списывались большие проблемы, а именно: засвеченные контакты с хитрым колумбийским идиотом (такие "генералы" у нас в прапорах ходят) и с глупым французским аферистом. Конечно, неплохо было бы испытать "желтый бром" на агентах из наркотического бюро, проверить, так сказать, кто есть ху, прояснить возможности отравы... Но на нет и суда нет. Много денег - деньги без счета - какая разница?
      ЗЛОЯМОВО: ТОЧКА ПАДЕНИЯ
      Валентину Гоготулину так и не удалось подползти поближе к девушке (Ольге Ферье). Он продвинулся лишь на несколько метров, как вдруг ощутил странную тяжесть в затылке. Лицо оказалось расплющенным о ледяную землю, стало трудно дышать. Это наступил ему на голову кирзовым сапогом здоровенный бандит Кочевряга. Пловцу стало страшно, как никогда не бывало. Время остановилось; качнулись в разные стороны сосны, открывая за собой безбрежную тьму. Где-то в другом пространстве заиграла гармонь, грустно запели незнакомые женские голоса. Сердце стало маленьким, детским - и продолжало уменьшаться. С протянутыми руками Валентин Гоготулин выбежал из душного чулана навстречу падающей луне. Сердце, остановленное страхом, перестало биться.
      Кочевряга выстрелил из обреза в уже неподвижное тело чемпиона, затем перевернул его на спину, поднял пальцем верхнюю губу: золота не было. Кочевряга сплюнул и медленно обвел взором живых еще, но неподвижных пассажиров.
      Револьвер у Ольги Ферье был маловат для серьезной перестрелки, но вполне достаточен для быстрой ликвидации трех-четырех "любителей" (каковыми, по её мнению, были бандюги). Она уже давно извлекла оружие из-под французских трусиков: никелированный и абсолютно бесшумный "тайгер-б17" лежал под рукой, чуть присыпанный землей со снегом.
      Но первой жертвой Ольги Ферье стал вовсе не Кочевряга.
      Группа Керимбаева подошла к месту падения авиалайнера скрытно, бесшумно; уже более получаса Виктор наблюдал происходящее в окуляры прибора ночного видения. Один из бойцов держал на мушке Кочеврягу, другой - Кузю Тамбовского. Остальные тихо ждали приказа.
      Керимбаев был в растерянности. Он никак не ожидал застать на месте катастрофы живых пассажиров, да ещё постепенно становящихся мертвыми! Какие-то странные людишки, морды, одна страшней другой, мелькали в отблесках костров, матерясь и постреливая из разнокалиберного оружия. Спасательная группа вовсе не была подготовлена к схватке с бандитами, хотя и состояла в основном из отчаянных и битых жизнью ребят. Но почти все они были специализировались в основном на поиске, следопытстве, а не в боях и схватках... Нужно было принимать решение, но какое? Отступить, уйти обратно к точке "Z"? Без бочонка? А деньги, деньги? Четверть лимона! Дочери квартира, учеба в университете, матери - достойный памятник на Хованском кладбище! И - бросить все... ну, на время, разумеется... У Керимбаева запершило в горле, он еле слышно кашлянул.
      Ольга выхватила из-под снежно-земляного бугорка "тайгер" и выстрелила на звук: так учили её в закрытом Центре ГРУ, и так она затем учила слепых в секциях "Инвала". Пятиграммовая пулька со смещенным центром тяжести вошла Виктору Керимбаеву в левое предплечье, затем, дробя кости и разрывая сухожилия, спустилась ниже и достигла сердца. Командир спасателей умер в одно мгновение.
      Бойцы его, восприняв гибель командира как приказ к атаке, выскочили на поляну, беспорядочно стреляя из помповых ружей. При этом сразу были убиты ещё четверо пассажиров: пожилые супруги, менее всех пострадавшие при падении ТУ, друзья-шахтеры, Иван и Петр, ещё вчера обсуждавшие с соратниками из Воркуты планы железнодорожной блокады всей России, шалый пенсионер с окровавленной лысиной. А также - смертельно ранен тридцатидвухлетний чуранец Ахмат Яндарсаев, летевший в К. с кинжалом, чтобы найти и зарезать кровника. Теперь он катался по снегу со свинцом в кишках, выкрикивая (так ему казалось), а на самом деле шепча: "Зима, зима! Сибир, биля!..."
      Всех пятерых бойцов Керимбаева тремя очередями срезал Борька Сосна. Потом Кузя Тамбовский и Кизяк добили топорами раненых (в том числе и чуранца), - скорее, из своеобразного милосердия, нежели из жестокости.
      Больше всех досталось Ольге Ферье. Хваленый револьвер заклинило на втором выстреле. Застрявшая в стволе пуля предназначалась Кочевряге.
      Забыв (или не зная?), что это женщина, Рыба, Банан и Кочевряга били Ольгу сапогами и прикладами обрезов, быстро превращая красивое тело в окровавленное месиво. Вскоре уже и не было никакой боли, она, Ольга, сама была боль.
      Их остановил Сосна, всадив приклад АК в спину Банана.
      - Что творите, падлы?! Я сказал: бабу с собой!...
      Он взглянул на Ольгу.
      - Хорошая телка была!
      - Стремная только... - робко вставил слово Кочевряга. - Глянь, у неё и "шпалер" имеется!
      Он подобрал "тайгер" и протянул его Борьке.
      - Петушачий какой-то, - хмыкнул главарь. - Видишь, на нем птички да цветочки нарисованы...
      Сосна обхватил пальцами чеканную серебряную рукоять, направил ствол на тело под ногами и выстрелил.
      ИЕРИХОН
      Злоямовцы услышали выстрелы, будучи в полукилометре от цели. Жмутыков, коротконогий, круглый и упругий как ниппельный мяч, деловито засуетился.
      - Детишек надо назад отправить, - сказал он, обращаясь к Шуцкому. Это, видать, наши бандюги лесные загуливают.
      Шедший рядом ветеринар, метр с кепкой, вес полсотни кило, с иронией посмотрел на "детишек": они без напряжения несли агрегат Шуцкого - тяжелый металлический куб с длинным раструбом.
      Шуцкий поморщился, потому что подростков отпускать не хотел. Кроме пацанов "Иерихон" нести некому, да и включать его нужно без контакта с землей.
      Они с ветеринаром уже испытывали уникальный агрегат во время весенней эпидемии ящура: крупный рогатый скот поднимался после 7-8 часов клинической, а точнее, самой настоящей смерти и - уходил в неизвестном направлении. Коровы вскакивали как ошпаренные и мчались в тайгу со скоростью гепарда. Это вызывало восторг у злоямовцев, но все попытки отыскать в урманах хотя бы одну воскресшую особь не увенчались успехом.
      О судьбе буренок могли бы рассказать сосновские лиходеи, целый месяц питавшиеся мясом, да волки из Бисовой лощины.
      Жмутыков посмотрел на Шуцкого и мысленно согласился с ним. Впрочем, агрегат тут ни при чем: стрелять могли и не бандюги, а пацанам предстояло одним возвращаться в Злоямово через ночную тайгу...
      - Ладно, пусть... - буркнул Жмутыков.
      Но идти уже было некуда: злоямовцы вплотную приблизились к невидимой черте, отделявшей их от мира, где вот уже несколько часов подряд безудержно лилась кровь.
      Первым это почувствовал ветеринар. Кайф от морфина-возбудителя выветрился, и его охватило волнение, свойственное трусливым или не опохмелившимся людям. Жора (так его звали) схватил Шуцкого за плечо.
      - Станислав, дело плохо!...
      Шуцкий выдержал паузу, но, так и не ответив, закричал:
      - Пацаны! Марш сюда! Агрегат держите крепче!
      Подростки, тяжело дыша, вынесли вперед "Иерихон".
      Меж сосен, в слабых отблесках гаснущих костров, мелькали движущиеся силуэты, слышалась невнятная речь.
      - Сосна, точно! - убедился Жмутыков, расстегнул кобуру на поясе (как "капитану корабля" ему полагалось оружие по закону) и вытащил бельгийский наган образца 1898 года. Барабан был полон - видимо, оружие не использовалось со дня изготовления.
      - Ну что, Жора, будем включать? - потирая руки и облизывая губы молвил злоямовский гений. - Сейчас мальчики развернут его градусов на 5... вот так, так... Потом я замкну конденсацию, а ты по свистку переведешь тумблер на два деления. На два!
      - Прошлый раз на пол-тыка хватило... - удивился ветеринар.
      - Прошлый раз опять говядину подымали, а тут люди. К тому же гангстеров нужно отключить хоть на минуточку! Давай, товсь!
      Акселлераты с "Иерихоном" на плечах сдвинулись чуть правее. Шуцкий повернул рукоятку конденсации. Внутри агрегата возник змеиный шип, медленно переходящий в пока ещё слабый, но пронзительный свист.
      Возле чудо-техники, кроме подростков, остались Жмутыков, Шуцкий и ветеринар Жора. Остальные злоямовцы, опасливо переглянувшись, отошли назад. Кое-кто спрятался за стволы сосен.
      На черном корпусе мерцала красная лампочка. Вдруг она вспыхнула неестественно ярким кровавым светом.
      - Жора, пли! - заорал Станислав Егорович.
      Прямо под раструб агрегата выскочил небритый человек в расстегнутом ватнике, с обрезом "тулки" в правой руке. (Это был Кизяк).
      - Че тут за кильдым, бля, а?
      Вновь взволновавшийся Жора дрожащей рукой повернул тумблер до отказа и попытался даже преодолеть стопор ограничителя - хоть на пол-тыка...
      ВОСКРЕШЕНИЕ МЕРТВЫХ И СМЕРТЬ ВСЕХ ЖИВЫХ
      Вася-Чурка находился среди дюралевых останков авиалайнера. Он сидел за частью обшивки на каком-то бочонке и сквозь иллюминатор наблюдал происходящее. Он видел, как пристрелили парнишку-пластуна в спортивном костюме с буквами "СССР" на спине, как мочили этих лохов, что выскочили под стволы прямо из лесу... Чурка хотел тоже открыть стрельбу из дареной "беретты", больно уж жалко ему стало: волки позорные, забили в смерть ногами и прикладами такую красивую бабу...
      Вася привык к злодейству. Он не был убийцей-киллером, но двоих лишил жизни по заказу: зоновского барыгу и стукача Мазлова, оказавшегося после освобождения у руля концерна "Домгаз", и журналиста Забабкина, разнюхавшего номера счетов воровского "общака" и домогавшегося доли у изумленной братвы. Участвовал Вася и во многих перестрелках с врагами: когда делили с солнцевскими Дорогомиловский рынок, когда наезжали на азербайджанских "зверьков" в Центре, когда брали штурмом ресторан "Узбекистан" на Неглинной, нагоняя жуть на разбушлатившихся без меры чеченцев... Кого-то, конечно, если и не пристрелил, то изувечил.
      Кроме почета и уважения друзей (и врагов) Вася ничего не заслужил. Семьи и дома не было (держался старого "закона"), за границей не бывал, машину, правда, держал хорошую ("Лексус"), но ездил то без прав с номером, то без номера с правами... Вася чрезвычайно уважал понятия преступного мира, но чересчур их идеализировал, понимал буквально, как старовер. Никогда не грабил, да и не воровал: жил на "долю", по праву заработанную "разводкой рамсов" (вроде мирового суда) в тюрьме и на свободе и безотказным участием во всех боевых действиях блатного мира. Жизнь выкатилась из интернатского детства прямо за решетку и продолжала безостановочно катиться, обрастая, как снежный ком, неисправимыми делами. И теперь предстояло совершить ещё одно.
      Вася решил начать с длинного и лопоухого (это был Банан).
      Но не успел Чурка - ни выстрелить, ни даже как следует прицелиться.
      На той стороне поляны вдруг послышался какой-то шум, крик. Неожиданно, как из-под земли, вырос зримым стекловидным столбом пронзительный металлический свист, поднялся до нестерпимой ультразвуковой высоты и медленно пошел на понижение.
      Стало неуютно. Васе захотелось убежать куда-нибудь, спрятаться или хотя бы заткнуть уши чем-нибудь непроницаемо-мягким... Свист быстро превратился в лавиноподобный гул. Небо как будто покрылось сеткой трещин, затем вдруг обрушилось со звоном; сосны, только что непоколебимо стоявшие на страже таежного покоя, полезли из земли, словно дождевые черви. Обнажившиеся корни шевелились как щупальца. Потом деревья стали валиться друг на друга; затрещала древесина, полетели в разные стороны ветви и сучья.
      Объемистый заостренный сук вонзился Васе в грудь чуть выше солнечного сплетения. Он упал без чувств и уже не видел происходящего.
      Первый звуковой пузырь, выпущенный из "Иерихона" нервным ветеринаром, пронес на своей невидимой оболочке уже мертвое тело Кизяка и, упруго поддавшись, выбросил его на расстояние более двух километров по гиперболической кривой. Затем пузырь лопнул. Рыба, Банан и Кочевряга обрели мгновенную смерть. Умер одновременно с ними и до сих пор проливавший слезы командир экипажа ТУ Алексей Мокроусов.