- Москва далеко, они там, может, с жиру бесятся, палят друг в друга! А тут Зимлаг!... Да и стрелять из чего? Из автоматов? Заключенные тогда из нас форшмак сделают! И стрелков у нас нет.
      - Как - нет? - вступил в беседу Петров. - Я мастер спорта по стендовой. И карабин у меня есть, с оптическим прицелом. Добровольно соглашаюсь, Рогожин прав...
      Хозяин медленно обвёл взором присутствующих. Лица у всех были разные: от "ящика" Минкевича до буратинистого Рогожина. Но ни в одном лице не было ответа на главный вопрос: что делать? И даже уверенность Рогожина в своей правоте была лишь способом выделиться, набрать очки для перехода в другую лигу. И Петров, видимо, мыслил лишь сегодняшним и завтрашним днем, не заглядывая в чуть отдаленное будущее.
      - Нет, стрелять не будем... - тихо, но твердо произнес Перемышлев. - Я себе не враг...
      И неожиданно, словно ответ на слова Хозяина, где-то вдалеке, приглушенная стенами, раздалась короткая автоматная очередь.
      Все оцепенели, как чиновники в финале "Ревизора".
      - Что там за пидорас шмаляет? - разрядил обстановку Хозяин. - Петров, пойди выясни... Да нет, чего время терять? Все идем к тебе в кабинет, поглядим на зону...
      - Да там они все стекла раздолбали, там колотун... И опасно, возразил Петров.
      - Ты что, не офицер, что ли? Ну-ка, все встали, в рот компот - и пошли за мной! - злобно скомандовал рассерженный Перемышлев.
      Он вышел первым, чуть не открыв дверь в другую сторону - настолько был зол; остальные двинулись за ним, по старшинству.
      В петровском кабинете и вправду было холодно, как на дворе. На столе лежала чугунная болванка величиной с порядочную грушу. Другая болванка угодила прямо в портрет Дзержинского: на месте рта зияла рваная дыра с изгибом идиотической улыбки.
      Хозяин посмотрел в окно - осторожно выглянув из-за оконного проема.
      Примерно три сотни зеков стояли возле здания. Они чуть расступились: в центре круга на снегу лежало тело, под которым расплывалось темно-красное пятно. Двое мужиков подкатили бочку из-под краски. На неё резво запрыгнул "какой-то нервный" (так определил его Перемышлев) с горящими от возбуждения глазами, в шапке набекрень.
      Это был Евгений Кирсанов, он же Лаборант.
      - Братва! Зеки! - завопил, испугав близстоящих, Лаборант. - Косая сука смерть вырвала из наших плотных рядов дорогого кента, сидельца со стажем, босяка и бродягу по всей прошлой жизни, путёвого мужика по масти Гриню Козырька! Краснопогонная петушня подло замочила его, наплевав на высокие идеалы! Змеи не знают жалости, позорные волки плюют на права человеков! Мы, познавшие весь бутор существования за высоким забором, оголодавшие в БУРах и "шизняках", заявим этой мышиной своре своё гордое - "На ...!"
      - На ...! - разноголосым хором подтвердила толпа.
      "Во чешет! - подумал Хозяин. - Не хуже замполита."
      - Отрежем когти кровавого беспредела, пронизавшего все поры и дыры! продолжал бушевать Лаборант. - Наш хипиш - краеугольный камень, который красной нитью пройдет по Зимлагу, сшибая с вышек озверевших мусоров с волынами!...
      "Кто же это стрелял?" - Хозяин был просто потрясен случившимся. Никогда в зонах под его началом не стреляли в зеков, да ещё с вышки супротив всякого устава и закона.
      - Николай Фомич! Я догадываюсь, откуда это стреляли, - объявил вдруг комроты Щукин. - Наверное, с той вышки - там бойца не видно, видать, сбежал, сучий потрох, в казарму... интересно, автомат с собой взял, или зекам оставил?
      - Ты звони, уточняй, а не гадай тут! Цыганщину развел! - заорал Перемышлев. - Догадываюсь! Видать! Наверно! Интересно! А если с этой вышки сейчас в другую сторону начнут поливать?
      Щукин уже лихорадочно крутил диск телефонного аппарата.
      - Эй, Хрупаков! - зашептал он в трубку. - Комроты на проводе. Что там у вас?...
      Щукин долго слушал объяснения лейтенанта Хрупакова, кивал головой, хмыкал и даже улыбался, на что Хозяин среагировал матерным бормотанием.
      А за окном гремел новоявленный лидер большинства.
      - Смрадные тучи беспредела начали сгущаться не вчера. Изверги-замполиты в одной упряжке с хитрожопыми "кумовьями" и идиотами-отрядниками всегда давили зековский контингент лишениями "свиданок", "дачек" и "ларьков", щемили вместе с проклятыми "козлами" бессловесных мужиков...
      - Этот петух Корчагин свиданки меня лишил! - выкрикнул низенький изможденный мужичок в рваном ватнике. - Ко мне баба приехала, за три тыщи кэмэ, а он, идиёт, лишил! Петух!
      - Петух! - подтвердили из толпы.
      Майор Твёрдый ринулся к окну.
      - Это кто, я петух? Я идиот? Это я - "Корчагин"? Да я тебя, сволочь серая, в шизняке сгною!
      Наступила общая тишина, продлившая не более полминуты.
      - Вот они, псы кудлатые, спрятавшись за решкой, насмехаются над горемыками-каторжанами! - заорал во все децибелы Лаборант-Кирсанов. - Бей их, братцы!...
      Зеки после призыва Лаборанта сразу забыли про убиенного Козырька. В ажиотаже кто-то даже наступил на мертвое тело.
      В окно полетели новые болванки, болты, камни и даже снежки, наскоро слепленные голыми руками. И если тяжелые предметы пролетели мимо или попали в прутья решетки (один болт угодил в портрет Дзержинского, вырвав из холста часть щеки), то пара снежков досталась Твердому, залепив жгучим мороженым правый глаз.
      - И вправду идиот... - констатировал Хозяин. - Все, идем обратно! Щукин! Какими сведениями располагаешь?
      - Докладываю: с вышки стрелял чурбан... то бишь, москвич Мурад Алимжанов. Автомат у него отобран, сам боец нейтрализован сослуживцами. Сейчас на его место направлен ефрейтор Шантуй. В зоне убито двое: контролер Каратыгин и ДПНК Мыриков.
      - А его-то за что? - удивился Хозяин. - Молодой ведь совсем, не настырный был, не вредный...
      - Товарищ полковник! - официальным тоном перебил его Петров. - У меня есть предложение: использовать имеющихся собак для устрашения и разгона беснующейся толпы!
      - Собак? - переспросил Перемышлев, восприняв заявление Петрова всего лишь как как часть шумового фона.
      - А что? - влез Минкевич. - Сколько там у этого зоотехника боевых единиц, а? Пусть хоть раз поработают, проглоты!
      - У Шибаева в собачнике девятнадцать особей, - доложил Щукин. - Три ротвейлера, остальные овчарки. Также голуби...
      - Щукин! - покрутил пальцем у виска Хозяин. - Птички-то здесь при чем? И воще: какие собаки?
      - Товарищ полковник! Да спустим полканов - эта малина разбежится кто куда! - горячо поддержал идею молодой Рогожин. - Не съедят же они их?
      - Кто кого? - спросил Перемышлев. - Собаки зеков или зеки собак?
      В этот момент "обстрел" кабинета усилился. В окно влетел тяжелый предмет, обмотанный клубящейся вонючим дымом тряпкой. Он исчез под одной из "тумб" наркомовского стола, распространяя оттуда синеватое удушье. Майор Твердый полез вытаскивать "газовый снаряд", но никак не мог просунуть толстую руку в узкое пространство между полом и "мебелью".
      - Ладно, - махнул рукой Хозяин. - Давай, Щукин, распоряжайся. А мы все идем обратно. Пора приступать к решительным действиям - если, конечно, не поздно уже...
      - Майор! Да переверни ты его на хрен, стол этот! - заорал на Твердого Минкевич.
      Щукина как ветром выдуло из кабинета, воздух в котором сгустился до туманной консистенции.
      Твердый перевернул стол вместе со всем, что стояло на его поверхности, и, схватив дымящийся предмет, тут же швырнул его обратно в окно. На улице заорали зеки, беснуясь в кураже радостной злобы.
      - Всё, идем! - скомандовал Перемышлев и шагнул к двери. И тут же он вспомнил: среди участников "совещания" не было Окоемова. А ведь именно смекалистый прапор мог посоветовать что-нибудь дельное. Впрочем, о переговорах речи, конечно, быть не могло: в зоне ментов убивают, с вышки чурбан застрелил заключенного. А что ещё будет?
      ИГО МОНГОЛА
      Алексей Помыткин, он же Монгол, покинул застекленную кабину симулянта-локальщика, из которой следил за происходящими в зоне событиями. За те полчаса, что он там находился, разные мысли сложились и разложились в мозгу. В частности, Монгол успел поразмышлять о смысле жизни: эти размышления охватывали его всякий раз, когда приходилось переступать некий невидимый порог, разделяющий одно личное бытие на два других бытия, совсем непохожих. Но если раньше он предполагал, что мир в целом безобразен и глуп, а пути, ведущие человеков от колыбели до могилы, отличаются лишь расстоянием, то теперь засомневался. Конечно, думал Монгол, жизнь идиотская: начинается неизвестно как и кончается неизвестно чем - то есть, умиранием и уходом в беспамятную пустоту. Вот он я, рожденный и умирающий, вот она, жизнь, в которой хоть день - да мой, и вот он, день, в котором и час в радость. И никакой, казалось, тайны: одни мелочные секреты. Но лет восемь назад, в забытый день и час вдруг явилась иная мысль, никак не желавшая уходить - вопреки всем попыткам Монгола изгнать её. Он, если бы кто-нибудь попросил изложить суть этой мысли, наверное, затруднился бы, ибо не обладал красноречием, хотя язык был "подвешен" - в основном для словесного отпора разным посягателям: на свободу, время, деньги... Мысль была тревожной. В пересыльной камере Выборгской тюрьмы Монгол попытался объяснить свои ощущения умному человеку, диссиденту Бардину, писателю и теоретику антибольшевистского террора. Андрей Дмитриевич много чего рассказал внимательному Монголу, кое-что было интересным, а кое-что - не очень. Скажем, совсем, неинтересными были рассуждения Бардина о Декларации прав человека - Монгол-то точно знал, что писаные права никак не совпадают, а то и прямо противоположны реальным правам. Поразили Монгола рассказы Бардина о святых людях - эдакие, казалось, красивые сказки, чем-то похожие на блатные песни. Правда, сам Бардин рассказывал обо всем с некоей усмешечкой, чуть иронично, сам как будто не очень верил... Но именно эти рассказы, как говорится, запали в душу, и сердце стало по любому поводу "обливаться кровью" и как будто жило само по себе, обращаясь к Монголу с вопросами из-под сломанных ребер. Постепенно складывалось и развивалось новое понятие, и Алексей охотно продолжил бы беседу с Бардиным, но, освободившись, закрутился в воровских делах: тут тоже началась "перестройка", появились свои "горбачи" с мутными предложениями. Одна за другой прошли крупные "сходки", на которых многие "перемены" были приняты, но ещё больше - отвергнуто, что вызвало тотальные конфликты, сопровождавшиеся мочиловом, опускаловом и кидаловом. "Свояки", улыбавшиеся друг другу на "сходняках", втайне приговаривали друг друга: началась незримая война без объявления. Центровой консерватор и хитрец Вредитель объединил вокруг себя закаленных отсидчиков, придерживавшихся старого бродяжьего закона. На знамени было начертано славное имя Васи Бирюзы, знаменитого идейного уркагана, успевшего в молодости поучаствовать в битвах "воров" и "сук". Самого Бирюзу, добивавшего в Соликамске второй "четвертак", подло уничтожили, задушили - то ли менты, то ли засланные "лохмачи" по указке самозванных "авторитетов" новой волны. Для воспитанного на дальних зонах Монгола Вася Бирюза был так же легендарен, как для обычного человека, например, Чкалов или Гагарин. Монголу довелось на второй ходке видеть старика мельком, в коридоре Вятской тюрьмы: менты поставили этапников лицом к стене и провели в сторону санчасти крепкого, среднего роста, пожилого зека. Краем глаза Монгол определил: это Бирюза вел ментов, а не они его.
      Когда страсти поутихли, а враги-друзья затаились, Монгол попытался найти Бардина; и нашел, но тот поднялся высоко: депутатствовал на большом сходняке в Кремле, гвоздил тамошних сук и рогометов. А когда спустился чуть пониже, в генсеки Национальной Лиги, стал почти доступен, то уж Монгол как раз был арестован в Екатеринбурге - по подозрению, без веских улик - шили соучастие: бесследно исчез журналист Забабкин, эта очередная "совесть" всех "Укропов Помидорычей". Пристегнуть Монгола к делу Забабкина не удалось, зато прокатили по старому и забытому: ещё в начале "перестройки" Монгол организовал на Дедовском полиграфкомбинате многотиражный выпуск талонов на мясо, масло, водку и табак. Их напечатали в завал, так много, что к концу мероприятия люди Монгола раздавали талоны старушкам в очередях - по десятиметровому рулону каждой. Подельщику, главному инженеру Митяеву, дали семь общего; Монголу как безответственному лицу - четыре родного строгого.
      Так и не удалось Монголу ещё раз побеседовать с умным человеком Андреем Бардиным по прозвищу Камень.
      Монгол удивлялся внешним переменам: прокуратура, ментовка и ГБ-ФСБ в былые времена наседавшие на всех без разбору, почти честно игнорируя чины и звания, вдруг разом стали похожи на ГАИ. За деньги (валюту) можно было откупиться хоть от "мокрого дела"; "важняки", в прошлом наводившие страх на преступный мир, занимались уютной мелочевкой. А некоторые - быстро богатели, обеспечивая семье покой и комфорт: действовали прямо по идеологии преступного мира - "хоть день да мой..."
      Прокуратура энергично ловила бывшего министра культуры Сергея Стучку, разрешившего на Красной площади сабантуй сексменшинств с музыкой и фейерверком - и всего-то 10 "штук" долларов на лапу дали! Теперь же Стучка, в прошлом успевший тоже поименоваться "совестью" прогрессивных сил, отсиживался за кордоном, а менты и прокуроры упорно требовали у разных стран его выдачи. Эксперты и сыщики разъезжали по миру, посещали штаб-квартиру Интерпола в благословенной Швейцарии, писали запросы, рапорты, отчеты, служебные записки. Машина энергично крутила колеса, смазанные командировочными расходами. Еще удивительней было дело отставного генерал-майора Кашина, рассказавшего телезрителям похабный анекдот про чукчу. Против вояки возбудили уголовное дело, нанятая комиссия голодных этнографов и нищих языковедов усиленно выясняла степень оскорбительности подобных анекдотов, а сытая и шикарно одетая пресса гвоздила Кашина как разжигателя национальной розни. "Следаки" с экспертами без дела не сидели: опять катались за казенный счет - то в Страсбург, то в Анадырь, то в штаб квартиру ЮНЕСКО, то на Аляску - опрашивать эскимосов о житье-бытье.
      Генпрокурор время от времени попугивал сильных мира сего неким компроматом, якобы собранным в двадцать восемь чемоданов. Но никто не боялся, все привыкли к разоблачениям, народ цокал языком: "Вот хапанули, суки! Молодцы, сволочи!" - и никаких прозападных "отставок", позоров и расследований...
      Поэтому, когда рядом с Генеральной Прокуратурой обнаружилась "малина" с голым заложником, Монгол только посмеялся. Несчастный бизнесмен был гуманно приклеен эпоксидной смолой к унитазу и просидел на нем полтора месяца: родня упорствовала в жадности и все это время торговалась с залетными беспредельщиками. Неладное заподозрил полупьяный сантехник, явившийся на ликвидацию засора ниже этажом. Он-то и позвонил в "Контору". Приехал наряд, штурмом взял "хату", повязал бандюков. Унитаз с бизнесменом, конечно, отбили от пола, а потом хирурги в Склифе отделяли от ягодиц вместе с фрагментами кожи фарфоровые части.
      Поглазеть на штурм вышло полпрокуратуры: советники юстиции, "следаки", завхозы и огромная толпа девок-секретарш в мини-юбках.
      Обо всем этом Монгол читал в газете год назад и, читая, радовался за свою путевую "братву": пока творилось такое, можно было ни за что не волноваться.
      Но все же, начиная с неопределенного дня и часа, его вдруг понемногу стало тревожить общее развитие событий в стране. Мир, в котором он жил, преступный мир, быстро изменялся в худшую сторону. Казалась бы, все шло путем: росло влияние воровского закона; ослабла ментовская удавка, перестали, как в советские времена, щемить зека в зонах и тюрьмах - и тут же упало общее качество кадров. Естественный отбор сквозь огонь, воду и медные трубы БУРов, "шизняков" и "крыток" сменился возможностью легкого скачка в "авторитеты" с какого-нибудь шаткого, но упругого трамплина денежного или беспредельского. Увеличилось сверх нормы число соискателей: не смогли поделить по-братски даже мультимиллионера Дубовицкого (всем хватило бы с лихвой), так и искромсали его в офисе вместе с женой Региной, изрешетили обоих из акээмов, а напоследок все подпалили, изничтожили словно Мамай прошел. Отморозки, нечего сказать...
      Одновременно с интересом к формам общественной жизни и к её изменениям у Монгола возник интерес к самому себе. Не то чтобы он вдруг возлюбил себя (никогда не любил особенно), а просто жалко стало - и не теперешнего, взрослого, а того пацана Леху, что сиживал когда-то в голубятне, гонял мяч и шайбу, прогуливал уроки и мог однажды повернуть не налево, как случилось, а направо - как хотелось. Мать, конечно же, мечтала видеть его не вором, пусть и "в законе", а флотским офицером, подобно покойному деду по отцу Алексею Фомичу, инженер-капитану первого ранга, зачинателю советских авианосных кораблей. "Будешь, Алеша, на всем готовом: и одежка и кормежка", - приводила веские доводы мать. - "Дедушка во время войны был сыт, одет и обут, не то, что мы здесь, в эвакуации." Правда, Серафима Николаевна не поминала о трех ранениях "сытого и обутого дедушки", а также о том, что, сопровождая на эсминце печально известный конвой PQ-17, Алексей Фомич был выброшен взрывной волной за борт в ледяную воду и провел в ней более трех часов. Лишь могучие запасы организма и жизнелюбивая вятская кровь не дали окоченеть до смерти. Монгол частенько думал об этом - то в БУРе, то в ШИЗО - внутренне изнывая до отчаяния от голода и холода. "Дед, наверное, застрелился бы, если бы дожил до моих отсидок. И меня бы грохнул недрогнувшей рукой."
      Все эти мысли неслись со скоростью экспресса "Москва-Питер". Монгол давно уже думал не словами, как бы "читая" или "проговаривая", а по-другому - невозможно было объяснить: как... За пять-шесть минут он успевал прокрутить невероятные объемы "оперативной" информации, проанализировать их и вынести решение. Еще быстрее "крутились" воспоминания; но тут с анализом было посложней, кто-то внутри начинал оспаривать результаты, растаптывал в прах аргументы. После этого ныло, как у старпёра, сердце, хотя Монгол на здоровье не жаловался, был крепок и закален.
      Вернувшись к событиям, происходившим в зоне, Монгол не смог оценить их хотя бы с малой толикой логики. Никак не выходило, что подобный "хипиш" нужен "семерке": зона, конечно, малость покраснела, но не была, скажем, такой беспредельной как "пятерка", где нижние шконки продавались этапникам за деньги, отморозки отбирали посылки и передачи у бессловесных мужиков, а менты до смерти гноили в шизняках идейную отрицаловку. Здесь, на "семерке", он, Монгол, мог бы справиться с уклоном без всякого бунта. Ну, исколошматили бы пару "бугров", напрягающих работой; поджарили бы кого-нибудь из кухонного персонала; "зверьков" загнали бы дальше дальнего и все, песец! Никакого хипиша и кильдыма, мужики пашут, едят, пьют чай; блатота ест, пьет чай, бережет мужиков от "наездов" и паники; зона дает план; Хозяин добреет и держит на привязи кумовьев...
      "Хорошо ему в Москве, - подумал Монгол о Вредителе. - Давай, Леха, организуй народ, дави, Монгол, шуми, действуй: деньги дадим... Держим на контроле Зимлаг."
      Так и написал Вредитель в последней "маляве": "держим на контроле", будто он секретарь райкома или директор спецПТУ для малолетних и трудновоспитуемых, а не бродяга, арестант и и босяк, пусть даже и в законе...
      Монгол вдруг понял, что бунт на "семерке" заказан Москвой исключительно из-за него, Монгола, что просто в других зонах и нет человека, способного своим авторитетом поднять блатных и мужиков на бузу. Ведь большинство знает, что такое зоновский или тюремный бунт, чем он кончается... За другим бы не пошли, даже за Рыжиком или за Кормой не пошли бы. Но, похоже, сейчас уже не идут и за ним, Монголом: сами по себе громят, режут, бьют, жрут магазинные продукты. Короче, все шло так, как и предупреждал его этот баклан-диссидент Шахов. Надо было прислушаться.
      Он присел на корточки возле будки. Тузик бежал от барака со знакомой белой чашечкой. Из-под самопальной салфетки струился еле заметный парок.
      Обгоняя Тузика промчались двое в несуразных чушковых "гнидах": один высокий, другой пониже. Монгол узнал "обиженных", Мариванну и Гулю. Гуля размахивал левой рукой, а правой прижимал что-то, находившееся под ватником. Петухи бежали к "зверинцу".
      - Монгол, смотри! - вдруг завопил Тузик и махнул правой рукой вверх, чуть не уронив чашку с чифиром.
      Алексей поднял глаза. В небе кружил дельтаплан, управляемый Ванькой-Балконщиком. Со стороны КПП стрекотнул АК-74, дельтаплан повело в сторону, но Балконщик выправил его и поднялся повыше. Вторая очередь его не достала, и вскоре летучий зек завернул на ещё один вираж, пытаясь выпрямить полет в направлении Чум-озера.
      - Во дают! - восхитился Тузик, ставя перед Монголом чашку.
      - Кому тюрьма, а кому мать родна, - согласился Монгол.
      - Ему бы щас гранату какую - он бы пособил братве! - продолжал радоваться Тузик.
      - Дай Бог ему живому слинять отсель, - махнул Монгол на Тузика рукой. - Ладно, чифирнем - и в промзону!
      Он отхлебнул из чашечки пару глотков, передал Тузику. Тот тактично отпил положенное и задвигал левой ладонью, как бы обмахивая грудь: мол, все, хорош, больше не буду.
      Из домика "вахты" тянулся черный дымок: зеки выкуривали из "стакана" Панциря-Бронько, обложив "убежище" горящими кусками автомобильных скатов. Прапор и сам бы вышел, но уронил под ноги ключи и никак не мог согнуться, чтобы поднять их. "Какая ж сука его придумала, стакан этот?!" - извивался Бронько в узком вместилище, задыхаясь от едкого дыма.
      Справа от "вахты" более сотни самых оголодавших мужиков осаждали "магазин-ларек". Ларечный шнырь Касимов (Индюк) спрятался в бочке с хамсой. Рыбы, впрочем, в бочке было маловато, зато рассолу хватало, и татарин Касимов молил аллаха, чтобы зеки побыстрей поделили конфеты, сигареты, маргарин и ушли: между крышкой и поверхностью вонючей жижи едва хватало места для головы, приходилось время от времени нырять.
      У локалки "козлятника" бушевала толпа побольше, но её пока ещё сдерживал уговорами Окоемов. Сами "козлы" уже заперлись, загородились шконками и вооружились стальными шконочными полосами, справедливо полагая, что в плен их брать не будут. Стоять решили насмерть.
      - Вот же эпическая сила! Такая фортецыла накрылась! - ни к кому не обращаясь громко говорил мечущийся по бараку завхоз Жукипукин-Лунников. Мне же через год домой по двум третям, а?
      - Мужики! Вы только не волнуйтесь, - волновался в локалке Окоемов. Какие у вас претензии? Изложите по существу. Зачем же всех подряд мочить, калечить?
      Окоемов вовсе не боялся зеков, он давно уже вообще ничего не боялся, кроме перемен в чем-либо. У него даже мелькнула мысль выйти из локалки, поговорить с каторжным народом поближе, лицом к лицу.
      - Требования наши просты, понял! - заорал объявившийся и в этой группе зеков, словно Фигаро, Лаборант. - Чтоб сюда приехал министр, а ещё лучше президент! Мы президенту нашему верим, а вы, мусора, вводите его в заблуждение. Он, поди, не знает, как нас щемят в местах лишения свободы! А не приедет никто - будем всех подряд мочить, калечить!...
      Со стороны промзоны вдруг послышался грохот и лязг открываемого шлюза. Внутренние ворота раздвинулись, открыв взорам зеков, "обстреливавших" административное здание, более сотни солдат в касках под прикрытием пластиковых щитов. В руках бойцов были резиновые дубинки. Солдаты, однако, не двигались.
      Не двинулись и зеки.
      МОСКВА
      МУСОРОПРОВОД
      1
      Галина Ильинична Лесовицкая никак не могла предположить, что её тихая и кроткая Мариночка, доченька её послушная, неожиданно, да ещё и с детьми, отправится в аэропорт Домодедово, чтобы лететь в ужасный край, в Зимлаг, в Злоямово! Только что она позвонила и сообщила это пренеприятнейшее известие! Впрочем, Галина Ильинична пометалась, нервничая, недолго: вспомнила себя - и покойного мужа в Иркутлаге. Она, молодая и красивая, тоже ездила, Боже мой, в общем вагоне - в такую даль! И поездка не принесла ничего - ни ей, ни Грише. Свидания не дали, жить и работать было негде, видела она мужа лишь один раз - когда вели по "коридору" из колючей проволоки на завод ЖБИ - стропить и грузить на платформы огромные плиты. Она его узнала сразу в серой массе, не могла не узнать, да и он вдруг поднял голову, кивнул ей и даже чуть махнул рукой. Вот и все.
      В нынешнее время в лагерях свидания почти без проблем, и, говорят, заключенному даже могут дать отпуск по чрезвычайным обстоятельствам - для этого нужно, чтобы внезапно умер близкий родственник (это буду я, знала старушка) или случилось стихийное бедствие: землетрясение, ураган, пожар...
      Никак не могла Галина Ильинична полновесно осудить дочь за её самовольство. "Пусть, пусть... Пусть она сама увидит жизнь во всей её, ха-ха, красе...". Когда Виктор сел первый раз, Галина Ильинична сама возила дочь: пока Мариночка двое суток пребывала на свидании с Виктором, мать её жила в грязной двухэтажной гостинице с неуместно игривым названием "Гнездышко" - кроме неё "гнездовались" два снабженца и старичок-отец, приехавший, как и Лесовицкие, на свидание к сыну.
      "Мама, не забудь о "Добрых Людях! Четырнадцать ноль-ноль! - кричала в трубку дочь. - И Андриану дай пятьсот долларов! - если возьмет, конечно..." (Марина была уверена, что Голощапов будет благородно отказываться, но знала, что мать настоит на своем).
      Галина Ильинична ничего не забыла и уже с 13.30 выглядывала в окно: не подъехала ли та красивая машина с риэлтерами? На улице ничего не происходило, если не считать того, что трактор, экскаватор и группа людей в оранжевых жилетах разбирали завал камней на месте ночного бара "Русский Самурай". Двое мужчин (один, что странно, нес ведро) вышли из подъехавшего авто и пошли в подъезд, но это были не риэлтеры, да и авто не иностранное, а наше, русское. "Москвич". (Галина Ильинична безошибочно отличала иномарки от отечественных машин, но все отечественные упорно называла "москвичами", абсолютно не замечая разницы).
      А в 13.55 к дому подъехала иномарка с "Добрыми Людьми" - старушка сразу узнала красивую, выдержанной формы, машину. Вышли те самые, что были в прошлый раз, вежливые и приятные молодые люди (впрочем, один был неопределенный какой-то - из-за бритой - ах, мода! - головы). Он-то и заметил Галину Ильиничну в окне, приветливо махнул ей рукой и что-то, улыбаясь, сказал товарищу. Тот закивал головой...
      - Карга старая уже в окне засветилась, усекла нас, - сказал Ваня Хлюпик и помахал рукой. - Лыбится.
      - Ништяк, доулыбалась, - подтвердил Ширяйка, посмотрел налево и увидел руины "Русского Самурая". - Глянь, братан: землетрясение, что ли?
      - "Дорожный патруль" смотреть надо. Сказали: бомба с механизмом. Абубакара-Черныша на части разорвало, а Жир-Хан - я с ним на Вятлаге чалился - задохнулся под обломками. И х.. с ними, двумя зверями меньше стало...
      Под козырьком подъезда качались два только что опохмелившихся мужика в "польтах" и кроличьих шапках: типичные алкаши из "спального" района, явно безработные или малооплачиваемые. Рядом стояло ведро с мусором, а чуть поодаль - бутылка с остатком водки.
      - Ну, и чё, чё? - бормотал тот, что повыше. Он был совсем пьян, его "вело" в сторону, но он хватался за товарища, а тот все пытался отцепить чужие пальцы от своего рукава. - Ты мне адрес напиши, куда ехать. Я же по шестому разряду пахал, на все руки, бля...
      - Ручки нет, - отвечал второй, пониже ростом, коренастый.
      - Как - нет? - пьяный повернул голову и мутными глазами посмотрел на идущих к подъезду Хлюпика и Ширяйку. - Мужики, ручка есть, а? на айн момент, а?
      У Хлюпика был "Паркер" с золотым пером (он "заиграл" его у Голощапова ещё месяц назад - и не отдал). Ваня не хотел давать какой-то пьяни хорошую ручку и толкнул Ширяйку:
      - Есть ручка? Дай мужику.
      - Да откуда? Что я, писарь, что ли? Сам дай.
      Высокий схватил Хлюпика за рукав:
      - Земляк, адрес запишу - и все, а? Дай!
      - Ладно, - сжалился Хлюпик. - Только не дави сильно.
      - Да что я, семижильный, что ли? - обиделся высокий. - Щас в подъезде, на приступочке... Пойдем, Шурик!
      Алкаши, качаясь, провалились в подъезд, однако Шурик ведро с мусором не забыл, успел подцепить его костлявым пальцем. Ширяйка и Хлюпик вошли следом.
      - Вызывай лифт, - сказал Хлюпик Ширяйке и повернулся влево, где у приступка качались эти алкаши, собиравшиеся писать что-то на сигаретной пачке.
      Ширяйка вызвал лифт и тоже подошел, вытащил сигаретку.
      Высокий снял с авторучки колпачок, осмотрел, цокая языком, золотое перо и неожиданно, каким-то неуловимым, словно бросок кобры, движением кисти вонзил авторучку прямо в выпуклый глаз Ширяйки. И тут же, чуть подковырнув, выдернул её. Вывалился и глаз - окровавленный комок висел на скуле.
      Ширяйка закричал бы - так было больно и страшно - но высокий ткнул его, перевернув ручку, другим, не острым концом, в солнечное сплетение - и крик захлебнулся в зародыше.
      Одновременно коренастый "Шурик" схватил Хлюпика костлявой рукой за "причиндалы" между ног и, сдавив словно клещами, резко рванул вниз. Ваня и закричать не смог, даже если бы захотел. А "Шурик" боднул Хлюпика выпуклым лбом в переносицу (что-то затрещало) и, зацепив левой "клешней" за верхнюю губу, потащил к лифту. Ширяйку за шиворот поволок высокий.
      Почти одновременно спустилась кабина. Открылись створки.
      Все поехали.
      - Ну вот, - сказал "Шурик". - Сработали.
      - Чуть не прокололись, с ведром этим дурацким...
      - Кто ж знал, что здесь до сих пор мусоропровод работает? А без ведра могли ещё быстрей засыпаться. А с авторучкой - экспромт, ценю...
      - А кто делал?!, - похвалил себя высокий. - Я на девятый нажал - там никого нет, все на работе...
      - ...Скажу... все, - простонал очнувшийся Хлюпик. - Не мочите...
      - Штуку баксов, - сказал высокий, - и ты свободен! Шучу...
      Лифт остановился на девятом этаже. Шурик и высокий вытянули Хлюпика и Ширяйку не лестничную клетку, затем поволокли дальше, на площадку с мусоропроводом между пролетами.
      - Я... ты... глаз мне... мусор... - простонал Ширяйка.
      - Я не мусор, - сказал высокий. - Если не веришь - ксиву покажу. Мусор - это ты. Без ксивы.
      - Ну что, - вмешался Шурик. - Пакуем молодого, он все равно не знает ничего, а с лысым поговорим чуток?