Александр Хабаров
      СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ ГОСУДАРСТВА (ЭКСПЕРТ)
      Юрию Валентиновичу Честнову
      о. Анатолию Кудинову
      Мы окаянны, слепы, нищи, наги.
      Св. Иоанн Кронштадтский
      - Обрадовался вчера, ужиная у Бореля, - такое каторжное рыло сидело против меня, но все-таки видно, что мозги у него работают хотя на то, чтобы прирезать кого-нибудь или обокрасть.
      М.Е. Салтыков-Щедрин
      (Панаева А. Я. Воспоминания - М., 1986)
      ПРОЛОГ
      Небо над Москвой в 8 часов утра 11 декабря 199.. года было таким же светлым, как и вчера; оно источало синеву и золото небесного мира и покоя, пытаясь отразиться в земном бытии - как будто на земле жили ангелы, могущие воспарить. Люди же, скованные силой притяжения, не могли оторваться от почвы более чем на два метра сорок три сантиметра, да и то после усиленных тренировок и длинного разбега. А использование для этой цели всевозможной техники - от воздушных шаров до космических кораблей - время от времени остужало восторги гибельными и кровавыми неудачами.
      Возможно, что оно, небо, было даже светлее позавчерашнего неба или неба образца 11 декабря 1905-го, 1917-го, 1941-го или любого другого года; но этого никто не мог утверждать с большой определённостью, ибо многое изменилось на земле и в Москве к концу ХХ века. В пейзажах стала преобладать природная катастрофичность: являлись ураганы, валившие деревья прямо на иномарки; слякотные зимы погребли под солено-снежной жижей все прогнозы; кометы и болиды стали таким же обыденным явлением как и все остальные светила; уличные натюрморты обогатились многочисленными трупами замерзших бомжей, застреленных банкиров и коммерсантов, зарезанных в лифтах студенток и пенсионерок. Былая индифферентная мрачность натруженных советских лиц сменилась, с одной стороны, куражистой бандитской веселостью с золотозубым матом, а с другой - обывательским страхом с поджатыми губами и остекленевшими очами.
      Земля отвечала небу по-своему: восходили ввысь кучные пары теплоэлектроцентралей; фыркали карбюраторы и инжекторы двигателей внутреннего сгорания, выпуская в пространство тяжелые смеси; нутро земли, червивое метрополитеном, гудело, сообщая дрожь поверхности; сияние торгашеских витрин начисто перекрывало звездный блеск и лунный свет; перед лицом вечности уста мужчин и женщин упрямо исторгали мелочную хулу на самих себя.
      На окраинах столицы появились невиданные доселе животные: волки, лоси, хорьки; ходили слухи, что в Ховрино медведь-шатун съел дорогостоящего бразилейро. Впрочем, от дикой твари не отставали и обыкновенные городские псы: писатель П., приглашенный на передачу "В мире животных", взахлеб рассказывал о своей схватке с семью (нет, десятью!) дворнягами, пытавшимися свалить его в снег во время лыжной прогулки. Писатель отбился с помощью лыжной палки, попав острием прямо в глаз матерому вожаку. Среди собак, по словам П., были три одичавших бультерьера, а цели своры явно простирались на съедение человека. Вот тебе и "друг"!
      Общественная организация "Дикий Мир" в экологическом психозе выпустила в московское небо более двух сотен орланов, и вскоре одна из этих огромных птиц, вдребезги разбив оконное стекло, растерзала в игровой комнате детского сада большого плюшевого слоненка. Видимо, именно такие размеры дичи были определены орлану матушкой-природой. Голуби, вороны, крысы-мыши и, тем более, воробьи казались крылатому монстру недостойными даже щелчка смертельным клювом.
      На подмосковном аэродроме молодой бычок забодал до полной негодности небольшой спортивный самолет из семейства "ЯКов". Зачем, почему? Неужели сыграло роковую роль совпадение названия самолета с названием лохматого быка, живущего в предгорьях Памира?
      А сегодня утром мало кого удивил облезлый верблюд, бегущий на юг мимо Даниловского рынка. За верблюдом, пытаясь догнать, спешил человек в адидасовском спортивном костюме (зимой!) и в тюбетейке на стриженой голове. Вскоре они скрылись под мостом на Варшавском шоссе, и лишь дети ещё какое-то время обсуждали верблюда, оценивали его размеры и скорость. Пожилой узбек-торговец вышел из-под рыночного навеса и посмотрел вслед землякам.
      - Гулям, иди, торгуй, а то сопрут твой урюк, - сказала женщина из-под навеса. - Не волнуй сердце, ты в Москва двадцать лет живешь...
      Со стороны Шаболовки вылетела серебристая "ауди-80" и, притормозив у шашлычной, повернула на Варшавское шоссе. За рулем сидел абсолютно лысый мужчина с веселым выражением лица - хоть и не улыбался. Рядом с ним красивая блондинка улбалась и говорила, видимо, без умолку. Кто-то находился и на заднем сиденье, но там стекла были изрядно тонированы, не разглядишь...
      "Сейчас они верблюда догонят, увидят его", - порадовался за них Гулям и пошел под навес. Урюка было десять мешков, а брали плохо, хоть даром отдавай. И племянника Мурада в армию забрили, совсем тяжело стало, хоть бросай все - и в Ташкент.
      НЕДЕЛИМОЕ НА СЕМЬ
      Вещи и старая мебель ехали следом на "бычке" с фургоном, а Римму Сергеевну привезли риэлтеры на "ауди". Даже дверцу она не сама открыла услужливо распахнул джентльмен от квартирного бизнеса - и теперь она, счастливая, поднималась по лестнице на пятый этаж вслед за этими двумя симпатичными (так ей казалось) молодыми людьми из фирмы "Добрые Люди". Юноши (не совсем, впрочем, юноши) казались ей симпатичными именно потому, что были "порядочными, добрыми" - трудное дело обмена подошло, наконец, к своему завершению. Многоходовая комбинация была разыграна как по нотам, быстро и деловито, и теперь Римма Сергеевна Хромова, безработная тридцатипятилетняя секретарша, миловидная, кукольных форм и свойств, блондинка "а-ля Мэрилин", освободилась, наконец, от комнаты в огромной коммунальной квартире в Малом Кисельном переулке и получала взамен однокомнатную малогабаритку со всеми удобствами. И теперь уже не казалась странной скорость, с какой совершился этот обмен, не казалось странным и то, что до последнего момента она не знала, куда будет вселяться - в Свиблово или Бирюлево, да квартирки самой так и не видела, покупала вроде как кота в мешке. Ну и что? Пусть в Бирюлево, зато в сумочке Риммочки лежали приятным грузом три тысячи долларов, полученные в компенсацию за потерю Центра как места обитания. Хранитель "трудного детства" Риммочки, семикомнатный коммунальный монстр в Малом Кисельном отходил Ниязу Шалмановичу Иванову, Президенту компании "Златорусь" и его супруге, очаровательной Анечке Пяткиной - ее-то Риммочка могла видеть каждый день на телевизионном экране. Видела - и завидовала. Анечка Пяткина нашла свое место в жизни, за Ниязом Шалмановичем она была как за каменной стеной.
      Римма Сергеевна Хромова была одинока. Не то чтобы старая дева, а просто из принципа не выходила замуж: хватит, натерпелись! Натерпелась она, собственно говоря, за один раз: уж поизмывалась над ней эта пьянь, этот горе-художник, пудривший мозги своей предполагаемой гениальностью!
      Бывший муж Риммочки создавал безумные сюрреалистические полотна, не имевшие успеха, а также - пил водку, вино и пиво в количествах, не поддающихся простому подсчету. Он периодически лечился в наркологии, восемь раз подшивал в "нерабочие" мышцы антиалкогольные препараты, из-за чего задница его стала похожа как раз на сюрреалистическое полотно. Потом муж исчез - и объявился за последние пять лет раза три - выманивал деньги на опохмелку. Где он жил? Да и какой муж? Даже не по паспорту - так, сожитель...
      Теперь-то и начнет она новую жизнь, думала Риммочка. За эти три тыщи можно так квартирку обставить - закачаешься! Подружки ахнут. Не стыдно будет даже Алика в гости пригласить. Или Игорька.
      - А в квартире евроремонт? Или простой? - не удержавшись, спросила она.
      Ей, без малейшей зависти, были приятны состоятельные люди. Риэлтеры судя по всему относились к состоятельным людям, ибо привезли её сюда на красивой иномарке, курили дорогие сигареты, да и дубленочки были явно не с Ленинского-шесть, а из какого-нибудь долларового бутика.
      - Евро, евро, а как же! Ха! - бодро хохотнул шедший вторым квадратный юноша с маленькой, словно у динозавра, головой.
      Первый - не менее квадратный, но с пропорциональным (правда, абсолютно голым; мода такая, думала Риммочка) черепом - уже суетился возле металлической двери, обтянутой похожим на кожу материалом.
      - Слава Богу, дверь железная! - обрадовалась Риммочка. - А то вечно эти страхи, эти проблемы! Да, мальчики, вы чаю-то хоть выпьете? У меня в сумочке есть небольшой тортик.
      - Отлично! - согласился первый. - Выпьем без базару!
      Замок наконец поддался, и когда Римма Сергеевна подошла к двери, та была уже открыта. А шедший впереди юноша галантно пропускал её в темноватую прихожую.
      Риммочка вошла безбоязненно.
      Пока прихожая была освещена светом с лестничной площадки, Риммочка успела заметить промелькнувшие обои - какие-то совсем не "евро", драные и с подтеками. Она хотела удивиться и словами подкрепить свое удивление, но не успела.
      Потому что уже через мгновение хлопнула дверь за спиной, и почти одновременно галантный и квадратный "мальчик" накинул ей на шею прочный нейлоновый шнур и стал душить, тянуть назад, на себя.
      - Ну, ты, чего там?! Помоги, мудило! - крикнул он товарищу. - Свет зажги, дятел!
      Щелкнул выключатель.
      Задыхающаяся Риммочка увидела перед собой лицо того, кто открывал дверь. Оно было оскалено в какой-то странной, волчьей улыбке. Затем Риммочке в живот вонзился кулак, дышать стало совсем невозможно. "Это обморок", - подумала она и упала на пыльный, вовсе не паркетный, а линолеумный пол.
      - Оттащим в комнату, трахнем по разу и приступим! - скомандовал душитель. - Грабли скотчем обмотай и тряпку какую-нибудь в пасть воткни ей, Вань, а то очнется, завопит как потерпевшая! И бабки не забудь из сумочки достать - это ж гонорар... Я её спецом не стал сразу мочить - телка-то хорошая, а?
      - В самом соку, верняк...
      Лысый порылся в ведре, стоявшем возле двери в санузел, нашел тряпку, скатал из неё кляп и затолкал его Риммочке в рот.
      Они поволокли женщину в комнату, бросили на толстый ковер - он весь был в каких-то бурых пятнах и разводах. Тут же стояли два свободных стула, а на третьем был водружен длинный магнитофон марки "Панасоник". Окно было занавешено плотными портьерами. Больше в комнате ничего не было - лишь десяток пустых бутылок возле окна да бра с треснутым стелянным колпаком придавали жилищу вид непристойного притона.
      Лысый включил бра и нажал кнопку магнитофона.
      - There I was on a July morning,
      Looking for love... - полилось из динамиков.
      - Юрая хип, - мечтательно произнес лысый. - Молодость...
      - Ага, - ухмыльнулся душитель (он уже снял джинсы и стоял над лежащей жертвой). - Комсомол, Бам, американские агрессоры... Погромче включи на всякий пожарный...
      Лысый до упора повернул регулятор громкости, музыка загрохотала, сокрушая стены, увешанные, правда, толстыми коврами. Затем он достал из вместительной дамской сумочки аккуратную пачку долларов и коробку с шоколадно-вафельным тортом, положил все на стул.
      Прошло около часа.
      Риммочка очнулась, услышала музыку и хотела сразу спросить - где она, но не смогла, потому что рот был забит чем-то. Ног она тоже не чувствовала, а низ живота волнами окатывала тупая боль. Она открыла глаза.
      "Мальчики", раскрасневшиеся и потные, уже, как и обещали, пили чай вприкуску с тортом. Тот, что помоложе, был в одних джинсах. Рельефная мускулатура красиво отвечивала в свете ночника. Все портила маленькая голова с дурацкой стрижкой-скобочкой.
      Лысый, наоборот, накинул на плечи рубашку, а штаны одевать не стал.
      - Ну, чего пялишься? - сказал он Риммочке. - Не повезло тебе, подруга. Осталась в остатке при делении. Шестнадцать на семь не делится.
      - Чего ты с ней базаришь, не пойму? - сказал молодой душитель. - Хавай свой торт.
      - Не п... , - ответил лысый. - Ей все равно, а я, чё, тебя должен слушать, что ли? Что ты можешь рассказать-то?
      - Много чего могу, - важно сказал молодой. - Я, между прочим, на общаке техникум окончил, обработку металлов резанием...
      - В зоне учиться - западло, - сказал лысый.
      - Ну да... А мудаком ходить - по понятиям? Это раньше так было. А сейчас время другое. И про западло ты мне не толкуй: что мы, блатные, что ли? Ты козел и я козел. У нас своя свадьба. Бабок настрижем - и разбежимся. Я, к примеру, бизнесом хочу заняться, ларьки держать. Или магазин какой...
      - Секс-шоп.
      - Почему? Продуктовый лучше.
      Римма Сергеевна Хромова не понимала, что происходит. Какое-то время назад она, с ордером на квартиру, вот эту, да... но где же евроремонт? да-да, она ехала на красивой иномарке, шла за симпатичными молодыми людьми, за риэлтерами из фирмы "Добрые Люди", которые должны были... Все бумаги оформили, квартиру нужно было лишь посмотреть и поставить свою подпись под каким-то документом. Риммочка, впрочем, заранее знала, что все подпишет: отдельная квартира, Боже мой! И три тысячи долларов, это новая мебель, шубка... да и колечко можно было бы приличное купить, сережки...
      Она закрыла глаза, стараясь отключиться, провалиться, как ей казалось, обратно в сон (или в явь?) - чтобы проснуться (или уснуть?) и снова идти по лестнице вверх за симпатичными молодыми людьми из риэлтерской фирмы "Добрые Люди". Она была даже согласна проснуться ещё раз - и навсегда остаться в своей десятиметровой комнатке в Малом Кисельном, среди дурацкой мебели шифоньера с помутневшим зеркалом, дубового комода с медными уголками, с шумом и голосами соседских детей в коридоре, с запахом сразу трех супов из огромной потрескавшейся кухни...
      Она пригласила риэлтеров пить чай с тортом.
      В этой квартире никогда не было никакого евроремонта, и люди находились вовсе не те, которых приглашала Риммочка.
      Какой страшный вон тот, лысый, с нарисованной голой женщиной на животе! Да и второй не лучше - голова как теннисный мяч... Что происходит? Где я?... Где-то в глубине подсознания шевелилась неприятная догадка, что не будет никакого новоселья с завидующими подругами, не будет Алика с Игорьком, не будет единоличного уюта в тихой бирюлевской квартирке, не будет даже надоевшей безработицы с нищенским пособием. Эти люди насиловали её, беспомощную, с заклеенными скотчем руками, с грязной тряпкой во рту. Теперь они убьют её. Риммочка старалась отогнать страшное, вернуться обратно во времени и пространстве, но все напрасно: окружающий мир наваливался на неё удушающей, нестираемой, необратимой реальностью. Нельзя было даже попросить пощады или заплакать.
      - Грабанут твой продуктовый, останешься без бабок и продуктов, сказал лысый, всовывая босяе ноги в ботинки.
      - Кто грабанет?
      - Да малолетки какие-нибудь, пацаньё рваное. Или бомжи!
      Будущий владелец магазина задумался, веки его странно выпуклых (при маленькой голове) глаз задергались, в нем как будто закипело что-то или поднялось давление как в паровом котле. Он шумно засопел, стал барабанить костяшками пальцев по сиденью стула - и вдруг заорал, срываясь на мальчишечий дискант:
      - Грабанут?!!! Хрен им, крысам! Убью на хрен, затопчу, как того мужика!!!
      - Чего ты вопишь? Какого мужика?
      - А за которого срок тянул! Мы его знаешь как?... мы с Гриней его... ногами, падлу, я каблуком его, по тыкве! Вот так!
      Он оглянулся, увидел Риммочку, лежавшую на ковре с открытыми глазами и ударил её ногой. Метил в голову, но не попал, удар пришелся в голое плечо.
      - Сука! Вот так!
      Он вскочил со стула и стал бить ногами беззащитное женское тело. Он прыгал вокруг нее, тяжело дыша, и нещадно обмолачивал ребра, которые уже после двух-трех ударов были сломаны.
      - Ах, бля! - закричал вдруг лысый и, подпрыгнув (хотел изобразить каратиста), ударил Риммочку обеими ногами в ребристых ботинках прямо в лицо. Что-то хрустнуло, и лицо несчастной залила кровь, покрыла целиком, словно краска.
      Но Риммочка уже не чуствовала ничего, никакой боли, никакой жизни, хотя и продолжала думать и вспомнила, как читала в каком-то романе: у персонажа перед смертью вся жизнь пронеслась в голове в одно мгновение. Риммочке же и мгновения было много, ибо её жизнь была не то чтобы совсем коротка, но проста: ни путешествий, ни похождений, ни приключений, вечная "приемная" с телефонами, селектором, а позднее - компьютером и факсом. А вечером - комната в коммунальной квартире, обставленная безвкусной мебелью, уютная такая комнатка. "Господи...", - подумала Риммочка и стала искать в памяти продолжение, но найти, как всегда, не успела.
      - Бей! - заорал лысый. - Бей её, козу!
      - Магазин грабануть?!! Падлы, убью! - завизжал молодой - словно это его насиловали, били ногами, ломали ребра, нос.
      Носком ботинка он перекинул тело женщины спиной вверх.
      Что-то блеснуло перед глазами Риммы Сергеевны, что-то еле слышно зазвенело. Левым, ещё видевшим глазом, она узрела ниспавший в момент переворота золотой крестик на цепочке, подаренный покойной теткой. Потом все-все исчезло.
      Молодой ударил её ногой ещё один раз, сломав основание черепа, и присел на стул, стал вытирать пот со лба и груди, тяжело дышал. Лысый же ещё минут пять охаживал ногами бездыханное тело, матерясь шепотом. Потом, заметив, наконец, под светлыми локонами золотую цепочку с крестом, сорвал её и тоже сел, смахнув широкой ладонью ломти торта.
      - Все, готова! - сказал, отдышавшись, молодой. - Неси кули из ванной, а я пока в ковер её закатаю... Что-то разошлись мы, как малолетки. Надо было из ствола шмальнуть разок - и все.
      Он сдернул со стены ковер, разложил его рядом с телом Риммочки. Потом перекатил тело на край ковра и плотно скатал его, да ещё несколько раз обернул для верности заготовленным "скотчем".
      Лысый принес из ванной два огромных бумажных куля; злодеи сунули в них ковер с телом и обвязали капроновым шнуром.
      - А ты говорил - шмальнуть! - сказал лысый. - Когда ногами забиваешь крови поменьше, тара не промокает!
      - Верно! - согласился молодой. - Надо и следующих так же...
      Он взвалил ношу на плечо.
      - Иди, Вань, открывай! И "аудюху" заводи...
      - Может, до вечера обождать? По частям вынесем все.
      - Вечером народ с работы придет. А сейчас - тихий час, кто пашет, кто спит... Тем более - зима. Не забудь, нам завтра в четырнадцать-нуль-нуль ещё одного обрабатывать.
      - Там не один - целая семейка, повозимся... - огорчился лысый.
      - А "бабки" какие!... Ладно, все, пошли, не труби в мозги!
      Лысый Ваня открыл дверь и быстро стал спускаться вниз. Он позволял молодому командовать во время "удаления осадка", хотя мог бы гаркнуть на него раз, хватануть цепкими пальцами за кадык или за ключицу - в штаны наложил бы, чмо зеленое... Но ничего, пусть командует, он ведь зато и жмуриков носит, и машину водит, и яму сам роет - старается, сопляк, меньше трех метров не копает. Шестерка гребаная!
      Молодой с телом Риммочки, закатанным в ковер, вышел следом за лысым Ваней, выдержав короткую паузу для страховки. Лягнул ногой дверь.
      Хлопнула дверь. Квартира, в которой собиралсь принимать друзей и подруг Римма Сергеевна Хромова, тридцатипятилетняя безработная секретарша, опустела. Недоеденный торт был разбросан по ковру, на котором прибавилось темных пятен.
      - My soul is dead(, - пела знаменитая английская группа URIAH HEEP, названная так в честь отвратительного персонажа из романа Диккенса "Дэвид Копперфильд". Это была последняя песня WHAT'S WITHIN MY HEART (ЧТО В ПРЕДЕЛАХ СЕРДЦА МОЕГО) из диска LOOK AR YORSELF (ВЗГЛЯНИ НА СВОЕ ЛИЦО). Вот и она закончилась, щелкнул механизм автостопа, в квартире стало не только пусто, но и тихо.
      КРУГИ И СФЕРЫ
      Два дня назад район Чистых прудов (Большой Харитоньевский переулок) покинула семья Лесовицких: от семьи, впрочем, остались мать и дочь; глава семьи Григорий Анатольевич Лесовицкий, академик-языковед, отсидевший в сталинских лагерях чуть больше десяти лет, скончался, не дожив всего пяти лет до счастливого времени перемен. А ведь он ожидал его, много и горячо писал в мемуарах о хрущевской "оттепели" и, если бы дожил, то уж обязательно появился бы сначала на митингах демократов и демократок, а потом - на демонстрациях патриотов; пошел бы защищать Белый Дом - сначала от путчистов, а потом от танкистов-ельцинистов... Но он умер, не увидел, значит, ничего: умер, не дождавшись свободы, о которой мечтал - или не мечтал? или не той?...
      Галина Ильинична, приятная пожилая дама, вечно молодившаяся при жизни мужа, державшая, что называется, "форму", после смерти его быстро состарилась и даже согнулась физически, превратившись наружно из "интеллигенции" в четвертом поколении в простую московскую бабушку-старушку, вечно стирающую и шаркающую по углам половой тряпкой. Она жить не могла без забот, и если раньше для неё главной заботой был супруг-профессор (то она ждала его из лагерей, то красиво сопровождала его на международных конгрессах, а целом - создавала мужу уют, комфорт, надежный "тыл), то теперь переключилась на дочь, зятя и внука с внучками. Тут не требовалась фальшивая молодость, нужна была "бабушка", она и стала таковой. Она закурила папиросы "Беломорканал" вместо былых сигарет "Столичных", она стала ворчать, как настоящая теща; было на кого ворчать: зять Виктор - неплохой: умный, непьющий, тактичный и вежливый, страшно работящий, любимец покойного мужа, в прошлом - ярый антисоветчик и антикоммунист, диссидент и правдолюбец, отсидевший при Брежневе за "политику" 3 года в Мордовии. Впрочем, на Виктора сейчас можно было поворчать лишь заочно, ибо два года назад он ухитрился "заработать" банальную уголовную статью (108-я, тяжкие телесные со смертельным исходом) и отбывал наказание в одном из северных лагерей - (впрочем, как раз это ему и пообещал когда-то проницательный комитетский дознаватель Карманов: "Много вам сейчас не дадут, не за что. В принципе, могли бы вовсе прикрыть дело я настаивал, но, увы, не я решаю - слишком высок уровень. Но, мне кажется, вы отсидите разок, а потом снова сядете, Виктор Евгеньич... Ох, как сядете! Всех выпустят, а вы будете до последнего чалиться, до звонка. Куража в вас много, баламутства...").
      Галина Ильинична воспринимала "отсидки" зятя как обычное для Совдепии (так она до сих пор называла страну, в которой жила) дело. Ее отец, Мариночкин дед, исчез в лагерях ещё в конце двадцатых годов, родной дядя отбыл десятилетний срок после войны; наконец, муж едва не погиб за колючей проволокой, время спасло его - попал в реабилитационные списки в 56-м. Все было знакомо, тут она могла кое-что посоветовать дочери, что, мол, надо человеку в тюрьме (теплые носки, белье, сало, чеснок) да и сама лично постояла в очередях в Бутырскую тюрьму с передачей для "непутевого" (это была её самая крайняя оценка Виктора).
      Срок у Шахова-мужа и зятя кончался в следующем веке.
      Именно по совету Виктора (письмом из зоны) решено было избавиться от огромной квартиры - с большой выгодой. Пенсии Галины Ильиничны и переводов Виктора хватало семье на пол-месяца. На другую половину приходилось изыскивать средства; первое время Галина Ильинична тихо распродавала кое-какие коллекции покойного Григория Анатольевича, например, тонкие книги стихов с обложками знаменитого Родченко. Шли они хорошо, но постепенно кончались, и если конструктивный и прямолинейный Родченко для Галины Ильиничны не представлял никакого интереса, то к остальному - ростовской финифти, трехсоттомной библиотеке словарей и энциклопедий, двум подлинникам Кандинского, письмам Бунина - она боялась даже прикоснуться. Поэтому решено было исполнить "установку" зятя на обмен с доплатой; главное было - не сократить ни на метр (а то и увеличить) ту площадь, которая была в наличии. А район - что район? Всё - Москва.
      Имелся, в помощь и содействие, хороший человек, старый знакомец Шахова, Андриан Голощапов, называвший себя поэтом, но нынче занимавшийся почему-то квартирным бизнесом. Галина Ильинична знала его давно, Виктор ещё дольше, но ни старушка, ни сам диссидент-аналитик так и не смогли открыть в Голощапове самую главную створку.
      В восьмидесятых и Шахов и Голощапов существовали в единой плоскости диссидентства, обменивались запрещенной ("подрывной") литературой, принимали участие в кухонных дискуссиях и в многочисленных самиздатских журналах. Голощапов, правда, так и не "сел" ни разу, но под облавы попадал неоднократно. В самиздате "гуляла" книжка стихов Голощапова "Антисовет" (Обрушится стена закона, и в царстве душной мерзлоты все ваши красные знамена народ порежет в лоскуты), её переиздали в Париже, (Шахов, правда, посмеивался над "душной мерзлотой" и другими "ляпами"); Голощапов плескался в опасной и приятной славе борца за "святое". Впрочем, "святое", когда борьба за него окончилась, оказалось свободой брать, иметь и держать. Тут-то Голощапов и понял, вовремя (сам себе удивился) нащупав прорехи, из которых сыпались "пиастры", что его-то в основном и интересовала именно эта, имеющая материальное выражение, часть свободы, а не та, невесомая, которой добивался Шахов и присные его.
      Был Андриан довольно высок, но коротконог, лыс, как Ленин, и плечист, и казался ниже ростом, чем был на самом деле; он много чего любил; с удовольствием пил "на халяву"; любил спьяну бить по лицу кого-нибудь из друзей, а наутро любил извиняться, говорил, что, мол, "заклинило". Но к Шахову, например, он не подступался даже в "заклиненном" состоянии - что-то останавливало его изнутри. Ходили легенды о силе Голощапова, о его "громовом" ударе с левой: как он уложил троих наглецов на Тверской, тогда ещё улице Горького... Никто этого не видел, но все верили, в том числе и Шахов, который, если и сомневался в рассказах о Голощапове, то сомнения эти сразу отгонял - хотел верить. Несомненно, симпатизируя вообще сильным людям, он дружил с Голощаповым. И если в отношениях с другими людьми, в изворотах политики и в изгибах сложных "чисто московских" ситуаций Шахов был прозорлив и расчетлив, то в Голощапове так и не смог разглядеть истинной сущности. Такая неожиданная для аналитика-профессионала слепота едва не обошлась потерей всего самого дорогого. Впрочем, он так никогда и не узнал об этом.
      Марина год назад опрометчиво обещала последовать за своим супругом в отдаленные края. Пообещала она себе самой, а не мужу, и именно это обстоятельство угнетало Марину наиболее тяжко: от мужа она могла бы отговориться, от себя самой - никогда. Что же подвело её к этому обещанию, клятве, если хотите, обету? Да обыкновенная женская романтика, упоение собственной судьбой как неким захватывающим романом. А из фабулы романа, как из пасьянса, несомненно должна была выйти дорожка дальняя в казенный дом - ехали ведь за мужьями все эти Волконские и Трубецкие, чем же хуже она, Шахова-Лесовицкая?
      Никакого явного смысла в поездке "поближе к мужу" не было. Можно было жить рядом с зоной - но зачем? Взирать каждый день на колючку и бетонированный забор с вышками, зная, что где-то там, в бараке, мерзнет и голодает суженый? Свидание полагалось, но, зная характер Виктора, Марина предположила, что свидания вообще не будет - лишат за "поведение" - дай Бог, не посадят в ШИЗО или ПКТ. Так было в Мордовии, где Виктор отбывал первый, "политический", срок...
      Но слово, данное самой себе, перевешивало все разумные доводы. "Поеду", - говорила себе Марина. - "Буду работать в какой-нибудь школе есть же она там? - педагоги везде дефицит, да ещё за такую зарплату..."
      Что-то произошло с тревожным, но привычным российским миром. Прогнило, как в королевстве датском, все, что раньше давало неощутимую слабину; разошлись швы, как будто страна решилась сдвинуть неподъемный груз - едва очнувшись после многолетнего наркоза. Еще совсем недавно жизнь удивляла стабильностью несвободы и равенства ("братство республик-сестер" отдавало пряностью абсурда), нынче же "не" прикрепилось к равенству, а свобода, оставшись без отвердительной, сывороточной частицы, распространилась словно эпидемия, обретая в крайних проявлениях черты беспредела - вплоть до каннибализма; братство же, потеряв территориальные субъекты, ушло внутрь человеков. К этому было не привыкать... Век-волкодав, фашист и чекист превратился в барыгу, шакала и мазурика; но сменилась терминология, убивец стал киллером, а мазурик - "авторитетом", язык оборотился заблатованной скороговоркой с жестами, а интонация возобладала над смыслом слов. Родина стала неузнаваема как мать-утопленница, посиневшая и распухшая. Азарт победы над властью партии и пролетарской гегемонией, продлившейся с исторической точки зрения весьма недолго, сменился голодной и безденежной апатией. Даже самые ярые свободолюбцы вдруг потянулись к умильным воспоминаниям о благодатных временах, рылись, как сказал поэт, в "окаменевшем дерьме" - и находили, находили...
      Ушедшая в прошлое Москва семидесятых-восьмидесятых годов жила кругами, на первый взгляд почти не соприкасавшимися друг с другом. Где-то в самом низу трудились муравьи: рабочие, колхозники, младшие и старшие научные сотрудники, воплощая в жизнь идеи тех, кто подпрыгивал чуть выше (доктора, академики, конструкторы и т. д.). Где-то, казалось, в надмирных высях (или в осиных гнездах) обитала вместе с семьями партийно-государственная номенклатура. Подобно некоей "малой нации" эта часть общества существовала в чрезвычайно замкнутом круге. Там складывались свои традиции и обычаи, существовал свой немудреный фольклор, анекдоты, шутки и прибаутки. Для избранных пели особые песни особые певцы, для них писали писатели - даже те, что были "запрещены", ведь их книги свободно выдавались из спецхранов библиотек малому кругу избранных людей.
      Номенклатурные дочери выходили замуж "за своих", сыновья женились на дочерях отцовских друзей, друзья дружили не по признаку общих интересов или внутренних душевных симпатий, а по принципу необходимости. Как и любую замкнутую нацию (вроде племени дегенеративных людоедов-харцтуков в Южной Америке) номенклатуру, несомненно, ожидало вырождение. Основателей кланов, этих сталинских бессребренников, живших под страхом наказания в жестком бессонном режиме работы на благо государства, сменили сыновья - немного либералы, немного стяжатели; внукам же было вообще н....ть и на государство и на либерализм, они просто жили на дедовские и отцовские проценты, оставшиеся в виде связей и той самой дружбы по необходимости. (Недаром, если не сами отцы, так именно они, дети, оказались у рулей газет, издательств, телекомпаний, конкурсов красоты, большинства банков и "сырьевых ресурсов". И казалось - вот-вот из номенклатурного болота, как из теории эволюции, из грязи самозародится новая жизнь, новый человек; нет, не родился. Потомство, "имеющее все", не стесненное ни идеологией, ни моралью, ни кодексами "нашло" себя в новом кайфе, в наркотической нирване, там и погибало... Таково было четвертое поколение,