23 апреля (2 часа спустя).

Только что узнала, что такое гюльбешекер. На гулянье Мунисэ встретила наших учительниц и сказала, что я больна. Те забеспокоились и на обратном пути зашли меня проведать.

Пришлось несколько минут уговаривать их войти в дом. Шутки ради, я сказала одной:

— Ну, а вы нашли гюльбешекер? Тут офицеры проходили и жаловались, что им не удалось.

Приятельница засмеялась.

— Вам хорошо известно, что мы тоже были лишены такого удовольствия.

— Почему?

— Потому что вас не было с нами…

Я растерянно смотрела в лицо женщины, пытаясь улыбнуться.

— То есть как это?..

Гостьи засмеялись. Молодая учительница в недоумении уставилась на меня и спросила:

— Вы действительно не знаете?

— Клянусь аллахом.

— Моя бедная Феридэ, как ты наивна. Гюльбешекер — это же твое имя. Так тебя прозвали мужчины Ч… за прекрасный цвет лица.

От растерянности я даже стала заикаться.

— Как?.. Это я?.. Выходит, это меня называют гюльбешекер? Значит, это обо мне говорили на улице мальчишки, собираясь намазать гюльбешекер на хлеб?! Господи!

От стыда я закрыла лицо руками. Оказывается, обо мне говорит весь город. О боже, какой позор!

Молодая учительница насильно отвела мои руки от лица и полушутя, полусерьезно сказала:

— Что же здесь обидного? Вы привлекаете мужчин всего города. Женщина редко удостаивается такой чести.

Ах, какие скверные существа эти мужчины! Они и здесь не дают мне покоя. Господи, как же мне теперь вести себя на людях?! Какими глазами я буду смотреть на своих соседей?

Ч…, 1 мая.

Я сидела дома и проверяла тетрадки своих учениц. В ворота постучали. Мунисэ закричала снизу:

— Абаджиим, к нам гости!

По каменному дворику прохаживалась женщина в черном чаршафе. Лицо ее было закрыто, и я не могла узнать незнакомку.

— Кто вы, ханым-эфенди? — нерешительно спросила я.

Раздался смех. Ханым, как кошка, кинулась мне на шею. Это была Мунисэ. Шалунья схватила меня за талию и закружила по дворику. Она покрывала поцелуями мое лицо, шею. Чаршаф придал моей крошке вид взрослой девушки.

За эти два года Мунисэ сильно выросла и превратилась в стройную, изящную, кокетливую барышню. Она хорошела с каждым днем, как распускавшийся цветок. Мы с ней были уже почти одного роста. Но человек не замечает изменений, которые происходят у него на глазах. Наверно, увидев девочку в таком одеянии, мне следовало обрадоваться, но я огорчилась. Мунисэ заметила это.

— Что случилось, абаджиим? Это просто шутка… Может, я обидела тебя?

Бедняжка огорченно смотрела мне в лицо, словно стараясь загладить тяжкий проступок.

— Мунисэ, — сказала я, — мне не удастся удержать тебя навеки возле себя. Вижу, ты не вытерпишь. Уже сейчас ты радуешься, когда на свадьбах вплетаешь себе в волосы золотые нити. Я понимаю, моя девочка, ты непременно хочешь стать невестой и бросишь меня одну.

Страх перед одиночеством сжал мое сердце. Глаза наполнились слезами. Мысленно я молила Мунисэ: «Ну, утешь меня хоть одним словечком»! Но скверная девчонка ответила, надув губы:

— Что делать, абаджиим? Таков обычай…

— Значит, ты оставишь меня одну и сделаешься женой какого-то неизвестного мужчины?

Мунисэ не ответила, только улыбнулась. Но что это была за улыбка. Жестокая девочка! Она уже сейчас любила его больше, чем меня!

Тогда я повела разговор по-другому:

— Хорошо, пусть ты станешь невестой… Но до двадцати лет еще далеко.

— Двадцати лет? Не слишком ли это много, абаджиим?

— Ну, скажем, девятнадцать, может быть, даже восемнадцать. Ты не отвечаешь? Смеешься? Твоя насмешливая улыбка как бы говорит: «Я все знаю сама». Честное слово, раньше восемнадцати лет я не разрешу!

Шалунья хохотала. Эта торговля забавляла ее. Мне было стыдно, а то бы я разрыдалась. Рыжеволосые всегда неверны. Они приносят человеку только огорчения.

Ч…, 10 мая.

У нас в школе учится дочь богатого паши91, имя которой Надидэ. Это девочка лет двенадцати, с гнилыми зубами, низкорослая, худенькая и очень заносчивая. Я несколько раз в шутку назвала ее Надидэ-ханым-эфенди. Так это прозвище за ней и осталось.

Надидэ живет в самом красивом особняке на Хасталар-тепеси. Каждый день она подъезжает к школе в экипаже своего отца-паши в сопровождении адъютанта с длинными усами, на манер бараньих рогов.

У меня создалось впечатление, что эта маленькая барышня приезжает в школу не столько учиться, сколько покрасоваться перед бедными одноклассницами и даже учителями. Она помыкает подругами, словно служанками. Учителя считают за честь терпеть всевозможные капризы и выполнять прихоти Надидэ. Иногда жена паши приглашает в гости учителей своей дочери и угощает их. Мои бедные коллеги на все лады превозносят пышность и богатство генеральского дома, туалеты хозяйки, приходят в восторг от яств, которыми их там потчуют. Эти восторги смешат меня и в то же время внушают отвращение. Я думаю, что семья у этого Абдюррахима-паши — кучка грубых зазнаек, которая получает наслаждение, ослепляя своим величием и богатством глаза наивных, простодушных людей.

Несколько раз мои приятельницы хотели затащить в дом паши и меня. Но я восприняла это как оскорбление и рассердилась.

Я никогда не гнушаюсь завязать шнурки бедным ученицам, отряхнуть их запачканные платьица. Но маленькая заносчивая «ханым-эфенди» мне очень неприятна. Случается даже, что я начинаю распекать ее на уроках. Она же, как назло, подлизывается ко мне, не отстает от меня ни на шаг.

Сегодня в полдень у нашего дома остановился экипаж. Я узнала экипаж Абдюррахима-паши. Длинноусый адъютант распахнул калитку, и во двор с важностью принцессы, в окружении уличных мальчишек вошла Надидэ. Вся улица переполошилась, окна соседних домов украсились женскими головами.

Надидэ-ханьш привезла мне записку от своей старшей сестры:

«Муаллиме-ханым92, наш отец, паша-эфенди, наша мама и ваша покорная слуга просим вас пожаловать сегодня к нам. Вас доставит экипаж, который передаем в полное ваше распоряжение».

Я сразу догадалась, что им нужно: они хотят и мне, как другим учительницам, пустить пыль в глаза своей роскошью и богатством. Сначала я хотела холодно поблагодарить за столь «высокую честь» и отослать назад маленькую госпожу, адъютанта и экипаж. Но потом передумала. Во мне вдруг проснулось желание дать хороший урок этим заносчивым аристократам-нуворишам. Мне приходилось видеть в Стамбуле более важных и высокопоставленных пашей. Для Чалыкушу не было большего наслаждения, чем сорвать фальшивую маску, обнажить их ничтожество и никчемность, которые скрывались под величественной осанкой. Что делать, такой уж мне суждено было родиться. Я не очень плохая и люблю бесхитростных, простодушных людей. Но я всегда беспощадна к тем, кто хвастается своим богатством, кичится благородным происхождением, важничает. Два года я жила тихо и спокойно, поэтому сегодня у меня было право немного «развлечься».

На этот раз, вопреки своему обыкновению, я оделась очень изящно, хотя и просто. Меня выручил темно-синий костюм, привезенный некогда дядей Азизом из Парижа.

Надидэ пришлось долго ждать внизу. Еще в Б… я вырезала из какого-то европейского журнала женскую головку с модной прической. Приколов картинку к раме зеркала, я приложила все свое искусство и умение, чтобы сделать себе точно такую прическу. Получилось очень замысловато и экстравагантно. Но что мне до этого? Сегодня я, как актриса, должна думать только о том, чтобы произвести впечатление на всех этих провинциальных красоток.

Я заставила ждать внизу маленькую госпожу не только потому, что мне надо было одеться. В темной, бедно обставленной комнате мне хотелось также рассмотреть в зеркале улыбающееся лицо молодой девушки. Я застенчиво, даже как-то стыдливо смотрела на себя, словно на постороннюю. Мой дневник никто никогда не прочтет! Так почему же не описать всего?.. Девушка казалась мне хорошенькой. Я внимательно приглядывалась и находила, что именно такая красота повергает людей в изумление. На меня смотрели какие-то новые глаза; не те веселые, беззаботные глаза Чалыкушу, которую я знала по Стамбулу. У той были светло-голубые и, казалось, состояли из золотой пыли, пляшущей в прозрачном свете. А в этих светилась черная горечь — следы одиноких и тоскливых ночей, усталости, задумчивости и грусти. Когда эти глаза не смеются, они кажутся большими и глубокими, как живое страдание. Но стоит им заискриться смехом, они уменьшаются, свет перестает в них вмещаться, кажется, что по щекам рассыпаются маленькие бриллианты.

Какие красивые, какие тонкие черты лица! На картинах такие лица трогают до слез. Даже в его недостатках мне виделась какая-то прелесть. В Текирдаге муж тетки Айше часто говорил: «Феридэ, твои брови похожи на твою речь: начинаются красиво-красиво, тонко-тонко, но потом сбиваются с пути…» Я пригляделась к ним сейчас: изогнутые стрелы тянулись к самым вискам. Верхняя губа была немного коротка и слегка обнажала ряд зубов. Казалось, я всегда чуть-чуть улыбаюсь. Недаром Реджеб-эфенди говорил, что я и после смерти не перестану смеяться.

Я слышала, как Надидэ нетерпеливо расхаживала внизу, постукивая каблучками, но не могла оторваться от зеркала.

Сколько мучений, сколько неприятностей доставляли мне прозвища: в Б…

— Шелкопряд, здесь в Ч… — Гюльбешекер. Но сейчас я не стыдилась называть этими именами девушку, которая смотрела на меня в зеркале, существо юное, свежее, как апрельская роза, усыпанная капельками росы, с лицом ясным, как утренний свет. Оглядевшись по сторонам, словно боясь, как бы меня не увидели, я припала к зеркалу. Мне хотелось поцеловать себя, свои глаза, щеки, подбородок. Сердце мое почему-то забилось, влажные губы дрожали. Но увы!.. Зеркало ведь тоже придумали мужчины. Человек ни за что не сможет поцеловать свои волосы, глаза. И сколько бы он ни старался, ему удастся коснуться только своих губ.

Боже, что я пишу? Сестра Алекси говорила нам: «Поповская ряса делает человека ханжой». Может быть, кокетливо убранная головка и женщину делает кокеткой? Какие глупости, какие неприличные вещи! И это школьная учительница!

Как уже я сказала, после двух лет смиренной жизни у меня было право немного развлечься сегодня.

Увидев в гостиной женщин, которые при моем появлении приняли неестественные позы, словно начинающие актрисы, я улыбнулась и подумала про себя: «Ничего, потерпите немного, сейчас вы узнаете меня…»

Как они были поражены, когда я не поцеловала, как другие, подол платья у госпожи и молодых барышень, а ограничилась лишь простым непринужденным поклоном. Все переглядывались. Пожилая гречанка, довольно вульгарно одетая,

— мне думается, какая-нибудь гувернантка с Бейоглу93, — нацепила на нос очки в золотой оправе и окинула меня взглядом с головы до ног.

Моя манера держаться, мои жесты были так естественны и в моих словах было столько непринужденной уверенности, что вызвали в гостиной полное замешательство.

В комнате не было ни одного изящного предмета, говорящего о хорошем вкусе хозяев. Дом походил на мануфактурную лавку, набитую всевозможными дорогими вещами, для того чтобы изумлять и поражать бедных, бесхитростных женщин Ч…

Действуя свободно, дерзко, смело, я постепенно овладела вниманием всех присутствующих и поставила самих хозяек в положение неискушенных, неуклюжих гостей. Разыгрывая эту грубую, смешную комедию, я старалась не нарушить естественности, дабы никто не понял, что это игра. Я дала понять, что мне не нравится все, что они показывают, говорят и делают. Мне хотелось раздразнить их, чтобы они как можно глубже почувствовали свое ничтожество и невежество. Когда старшая дочь паши показывала мне картины, я деликатно, но недвусмысленно назвала все мазней; а потом, заметив в углу крошечную миниатюру, спросила, почему это произведение искусства, единственно ценная вещь в гостиной, так далеко упрятана? Короче говоря, я не одобрила ни одной безделушки. Я критиковала буквально все. Особенно им досталось во время ужина. Кто знает, у скольких дам за этим великолепным столом застревал в горле кусок; сколько гостей растерянно вертели ножи и вилки, не умея ими пользоваться; сколько несчастных были вынуждены отказаться от лакомого блюда, так как не знали, как его есть, как положить себе на тарелку.

Сегодня я отомстила всем. У меня были такие изящные, уверенные движения, что дамы не могли сдержать изумления и все время исподтишка поглядывали в мою сторону. Я изредка тоже посматривала на окружающих. Но от этих взглядов вилки в их руках дрожали. Гости и хозяева давились и захлебывались. Особенно осрамилась гувернантка с Бейоглу. Она, видимо, считала себя во много раз воспитаннее и образованнее всех этих неискушенных, невежественных женщин и хвасталась перед ними своим потешным французским языком. Поскольку я учительница, то она решила, что мы коллеги, и сочла своим профессиональным долгом помериться со мной силами. Ну и задала я ей жару! Она попыталась было спастись.

— Я плохо говорю по-турецки, — сказала она мне.

— Это ничего, мадемуазель, поговорим по-французски… — ответила я.

Гречанка стала говорить на французском языке. И тут я высмеяла ее.

Словом, маленькая незаметная учительница начальной школы исчезла. Я снова превратилась в Чалыкушу, отчаянную, язвительную, безжалостную, которая доводила до слез самых сладкоречивых учительниц пансиона «Dames de Sion».

Мы спорили с гувернанткой о правилах этикета. Она тут же запуталась. Ей не хватало знаний французского языка, и в конце концов она решила меня «уничтожить».

— А все-таки мне приходилось бывать в самом высшем обществе. Я все видела своими глазами.

Я насмешливо поглядела на нее и сказала:

— Да, но бывать — этого недостаточно. Человек должен жить в этом обществе естественной жизнью!

Выпад, надо сознаться, был лишен деликатности. Бедняжка изменилась в лице и поспешила убраться, сославшись на то, что она должна заниматься с одним из маленьких наследников паши.

Хозяйка дома, ее дочери превратились в ягнят. Безобразная маска надменности и высокомерия слетела; женщины стали похожи на самих себя. И, откровенно говоря, это были совсем неплохие люди. Тогда и я приняла облик простой школьной учительницы, которая понимает свое положение и сознает его незначительность.

Ханым-эфенди и молодые барышни искренне просили, чтобы я почаще навещала их дом.

Я ответила:

— Иногда я буду вас беспокоить, не часто, конечно. Иначе люди подумают, что мне от вас что-нибудь надо.

Ханым-эфенди интересовалась моим происхождением, вызывая всячески на откровенность.

Я сказала, что родители мои из знатной семьи, но попали в бедственное положение.

— Ханым, дочь моя, — растрогалась хозяйка, — вы такая красивая, у вас столько достоинств! Вы можете стать невестой человека из очень благородной семьи.

— Может быть, ханым-эфенди, и существует такой человек, который хотел бы на мне жениться… Но я предпочитаю зарабатывать на жизнь собственным трудом. Ведь в этом нет ничего зазорного.

— А что бы вы сказали, если бы вас захотела удочерить очень приличная семья?

— Я, конечно, благодарю за честь, которой вы меня удостаиваете, но думаю, что не соглашусь.

Намерения хозяек дома я поняла только потом, когда выяснилось, что они пригласили меня не только для того, чтобы похвастаться своим богатством и пустить пыль в глаза.

Неожиданно старшей дочери захотелось показать мне сад. Он напоминал гостиную. Каких только не было тут цветов, деревьев, трав, кустов. На каждом шагу попадались цветочные горшки. И вот в небольшом искусственном лесочке, меж низкорослых молоденьких сосен…

Впрочем, чтобы все было понятно, я вынуждена вернуться к случаю, который произошел недели две назад.

По соседству со школьным садом, где ученицы бегают во время перемены, расположен огромный виноградник. Детвора растащила плетень, и теперь наш сад и виноградник представляют собой единое целое. В этом винограднике работало несколько батраков в красных повязках на голове. Во время перемен я наблюдала, как несчастные, обливаясь потом, ковыряют землю мотыгами.

В тот день, о котором идет речь, я обратила внимание на молодого рабочего, который трудился вместе со всеми. Он был одет, как и остальные, но лицо, весь облик молодого человека выделяли его среди окружающих. Сквозь загар просвечивала благородная бледность, глаза светились каким-то особенным блеском. Больше всего меня поразили его руки — маленькие, изящные, как у женщины. Так как он, в отличие от остальных, был молод, мне неудобно было подходить к нему. Но юноша сам приблизился ко мне, сказал, что его мучает жажда, и попросил послать кого-нибудь из школьниц за водой.

Не выношу женщин-ханжей, которые бегают даже от петуха. Я не стала стесняться молодого человека (как-никак я школьная учительница) и сказала:

— Хорошо, сынок, погоди немного, сейчас схожу.

А про себя подумала: «Уверена, он из благородной семьи, которая впала в нищету».

Молодой рабочий был и застенчив, и в то же время смел. Разговаривая со мной, он заикался от смущения. Но, с другой стороны, задавал все время очень странные вопросы: «Дешева ли здесь жизнь?.. Сурова ли зима?.. Много ли в Ч… яблок и груш?..» Молодой человек назвался приезжим.

Когда он пил воду, я думала, посмеиваясь: «Бедняга, наверно, придурковат…»

Этих подробностей достаточно, чтобы понять мое удивление, когда в саду паши, среди несчастных деревьев, которым выпала оскорбительная честь изображать сосновый лес, я столкнулась с тем самым бедным рабочим. Но сейчас он выглядел совсем иначе. Это был штабной офицер в чине капитана. На нем все блестело: сабля, пуговицы, ордена, воротничок, зубы и даже напомаженные волосы. Он стоял между двух сосен, вытянувшись в струнку — даже гетры на его ногах, казалось, прилипли друг к другу, — задрав гордо подбородок, молодой человек словно позировал фотографу. У офицера были тоненькие усики; полуоткрытые губы обнажали ряд ослепительно белых зубов. Блестящие глаза смотрели смело. Казалось, молодой капитан вот-вот взмахнет рукой, затянутой в белую перчатку, выхватит саблю и даст команду: «Смирно!»

Но я тут же поняла, что команду «смирно» офицер получил от других.

Нериме-ханым притворилась удивленной.

— Ах, Ихсан, ты был здесь? Послушай, откуда ты взялся?

Старшая дочь паши так скверно сыграла свою роль, что в ее голосе без труда можно было уловить: «Боже, как ясно, что мы лжем!»

Итак, на фоне оперных декораций нам предстояло разыграть смешную комедию. Для чего? Это я пойму позже. А пока надо было держаться как ни в чем не бывало, спокойно и смело.

Кажется, в генеральской семье очень любили делать сюрпризы. Но и я сегодня была настроена по-боевому и знала, что не растеряюсь ни перед какими фокусами. Очевидно, они ждали, что я застыжусь и убегу. Но я даже виду не подала.

Нериме сказала:

— Феридэ-ханым-эфенди, вы, как и мы, родом из Стамбула. Надеюсь, вы не заподозрите ничего дурного в том, что я представлю вам своего двоюродного и молочного брата Ихсана.

— Напротив, буду очень довольна, ханым-эфенди, — ответила я бесцеремонно и, не дав ей возможности говорить, представилась сама: — Феридэ Низамеддин, один из самых младших офицеров армии просвещения.

Молодому офицеру недолго удавалось сохранять бравую невозмутимость. И можно ли было винить его в этом? Маленькая школьная учительница увидела человека, с которым она несколько дней тому назад разговаривала, как с простым рабочим. Сегодня перед ней был блестящий, как солнце, офицер, красивый, точно сказочный принц… Она увидела его и не лишилась чувств. Поразительная вещь!..

Получилось наоборот, растерялся офицер. Видимо, он плохо усвоил церемонию приветствия, которой нас годами на все лады обучали в пансионе, словно это была основа основ всех наук. Рука офицера, поднятая, очевидно, для военного приветствия, повисла в воздухе. Ихсан-бей передумал, решив обменяться со мной рукопожатием, но тут увидел, что он в перчатках, и резко отдернул руку. Я даже подумала, уж не превратилась ли бедная перчатка в раскаленные угли.

Минут пять я о чем-то непринужденно болтала с ним. Встречаясь со мной глазами, молодой человек стыдливо отводил их в сторону, видимо, вспоминал, как он в костюме чернорабочего просил у меня воды. Но я делала вид, будто ничего не помню и разговариваю с ним впервые.

Скоро мы с Нериме-ханым вернулись в дом. Дочь паши нерешительно спросила:

— Вы конечно узнали Ихсана, Феридэ-ханым?

Вот как! Значит, и ей был известен случай в школьном саду?

— Да, — ответила я просто, — узнала.

— Может, это что-нибудь говорит вам? Я хочу объяснить, в чем дело, ханым-эфенди. Ихсан поспорил со своими товарищами. Молодость!.. Что поделаешь, ханым-эфенди? Бывает…

Я не удержалась:

— Но с какой стати, ханым-эфенди?

Нериме-ханым покраснела и, стараясь скрыть смущение, засмеялась.

— Ханым-эфенди, некоторые офицеры встречают вас, когда вы возвращаетесь из школы. Они сказали, что вы очень красивы. Мы из Стамбула и, конечно, не считаем, как здешние жители, что подобные разговоры оскорбительны. Не так ли, моя красавица? Ихсан поспорил с товарищами: «Я непременно найду способ поговорить с этой учительницей…» Он не постеснялся переодеться в тряпье батрака и выиграл пари. Странно, не правда ли?

Я ничего не ответила. Бедная Нериме-ханым поняла, что рассказ ее произвел на меня неприятное впечатление.

Последнее действие сегодняшней комедии развернулось опять в гостиной наверху. Известие о том, что я познакомилась с Ихсаном-беем, добралось туда гораздо быстрее, чем мы. Об этом говорили лица всех присутствующих.

По тайному знаку хозяйки дома все гости вышли. В комнате, кроме нее самой, остались только Нериме-ханым и я.

После небольшого колебания ханым-эфенди спросила:

— Как вам понравился Ихсан, дочь моя?

— Кажется, неплохой молодой человек, ханым-эфенди.

— И на лицо он симпатичный, — продолжала хозяйка, — и образование у него великолепное. Сейчас его назначили с повышением в Бейрут.

— Как замечательно! — сказала я. — Действительно, это красивый, славный молодой человек. Видимо, и образование, как вы сказали, у него великолепное…

Мать с дочерью переглянулись, не зная, радоваться моим словам или удивляться. Ханым-эфенди захихикала:

— Да наградит тебя аллах, дочь моя. Ты облегчила мне труд. Я молочная мать Ихсана, воспитала его в своем доме, как родное дитя. Дочь моя, Феридэ-ханым, с молодыми девушками трудно говорить откровенно, напрямик. Но, слава аллаху, вы умная и скромная. На все, конечно, воля аллаха. Я хочу, чтобы вы стали женой Ихсана… Вы ему очень понравились. А раз и он вам так приглянулся, значит, вы будете с ним счастливы, если того захочет аллах… Возьмем для него на месяц отпуск и сыграем здесь свадьбу… Ну, как?.. А потом вы вместе поедете в Бейрут.

Я еще в саду догадалась, к чему затеяли эту комедию. Поистине смешной случай: на чужбине меня сватают почти за незнакомого мужчину!.. Не знаю, почему, но мне вдруг сделалось как-то очень тоскливо. Однако я взяла себя в руки, и никто ничего не заметил.