I. Стихийные бедствия прошлого

Атлантический океан подтачивает наши берега. Под натиском полярного течения меняется наше скалистое западное побережье. Гранитная стена на взморье – от Сен-Валери-наСомме до Ингувиля – подрыта; обрушиваются огромные глыбы, вода перекатывает горы валунов, заваливает камнями и затягивает песком наши гавани, заносит устья наших рек Ежедневно отрывается и исчезает в волнах клочок нормандской земли. Титаническая работа, затихающая ныне, некогда внушала ужас. Лишь огромный волнорез – Финистер[2] обуздывал море. По провалу между Шербургом и Брестом легко судить о мощи северного прилива, о неистовой силе, разрушавшей берег.

Залив в Ламанше образовался за счет земли французской и произошло это в доисторические времена. Однако дата последнего набега океана на наше побережье известна. В 709 году, за шестьдесят лет до восшествия на престол Карла I море одним ударом откололо от Франции Джерсей. Кроме – Дщерсея, видны и гористые берега земель, затопленных еще раньше. Вершины, выходящие из воды, – острова. Называются они Нормандским архипелагом.

Там расселился трудолюбивый человеческий муравейник Вслед за работой моря, сотворившей пустыню, началась работа человека, сотворившая народ.

II. Гернсей

Гранит на юге, песок на севере; здесь – крутизна, там – дюны; покатая равнина с волнистой грядой холмов, вздыбленные скалы; бахрома этого зеленого, собранного в складки покрывала, – морская пена; то тут, то там вдоль берега осыпавшийся вал, на нем несколько орудий, башня с бойницами; У самого моря – крепостная стена с амбразурами и лестницами, ее заносит песок и бьет в нее волна, теперь ей грозит только эта осада; мельницы, обезглавленные бурями; в Балле, в Виль-о-Руа, в порту Сен-Пьер, близ Тортваля, крылья иных еще вертятся; в скалистых бухтах – якорные стоянки; в дюнах – стада; без устали рыскают овчарки и сторожевые псы погонщиков скота; одноколки городских торговцев, подскакивая, мчатся по ухабистым дорогам; нередко встретишь черные дома; на западном побережье их просмаливают, предохраняя от дождей; петухи, куры, навозные кучи; повсюду циклопические стены, стояли они прежде и в старинной гавани, их огромные гранитные глыбы, могучие столбы, тяжелые цепи изумляли взор; теперь, к сожалению, все это уничтожено; фермы в раме вековых деревьев; поля, обнесенные каменной оградой по пояс высотой, словно исчертили равнину сложным шахматным узором, лачуги, сложенные из гранита, – настоящие казематы; хижины эти устояли бы под градом ядер; коегде в глуши новое зданьице с колоколом на крыше – школа; два-три ручья в низинах; дубы и вязы; самой природой взлелеянная лилия Гернсея – таких нигде больше не найти в весеннюю страду – плуги с восьмеркой лошадей; перед домами объемистые стога на каменных тумбах, стоящих кольцом; заросли дикого терновника и рядом подстриженные тисовые деревца, фигурные кусты, вычурные вазы – сады в старинном французском стиле вперемежку с фруктовыми садами и с огородами; изысканные цветы за тыном крестьянской усадьбы; рододендроны среди картофельной ботвы; на траве сушатся побуревшие водоросли;"кладбища без крестов; там в лунном свете каждый надгробный камень кажется призраком, Белой дамой; на горизонте десяток готических колоколен; старые церкви, новые догматы; протестантские обряды уживаются с католической, архитектурой; в песках и на мысах сумрачная кельтская загадка, воплощенная в различные формы: менгиры, пельваны, длинные камни, камни волшебные, камни качающиеся, звенящие камни, каменные галереи, кромлехи, дольмены; всевозможные памятники истории; после друидов – католические священники; после католических – протестантские; живы легенды о том, как на вершину, где стоит замок архангела Михаила[3], низвергся Люцифер[4], как на другую вершину, на мысе Дикар – Икар; цветы цветут и летом и зимою.

Таков Гернсей.

III. Гернсей. Продолжение

Тучная, плодородная земля, полная соков. Лучших пастбищ не найти. Отменная пшеница, породистые коровы. Телки с выгонов Сен-Пьер-дю-Буа не уступают премированным овцам с Конфоланского плоскогорья. Сельскохозяйственные общества Франции и Англии отмечают премиями продукты нив и пажитей Гернсея. К услугам сельского хозяйства множество дорог; превосходная сеть путей сообщения наполняет жизнью весь остров. Дороги там отличные. У одного перекрестка лежит на земле плоский камень, на нем высится крест. Готье де ла Сальт, старейший бальи[5] Гернсеяг назначенный в 1284 году и открывший список бальи, был повешен за неправый суд.

На том месте, где бальи в – последний раз преклонил колени, где он в последний раз молился, и стоит этот крест, называемый "Крестом бальи".

В бухтах и заливах, у якорных стоянок море пестрит большими буями, похожими на размалеванные сахарные головы; они покачиваются на волнах, и в глазах рябит от красной и белой клетки, черных и желтых полос, от зеленых, синих, оранжевых крапинок, ромбов и разводов. Порой доносится однообразное пение матросов, тянущих судно бечевой.

Довольный вид не только у рыбаков: у садовников и земледельцев тоже. Почва, насыщенная прахом каменных пород, могуча; ил и водоросли сдабривают ее солями; вот причина невероятной плодоносности; все растет на глазах; всюду магнолии, мирты, лавры, олеандры, голубые гортензии; фуксии цветут пышным цветом; аркадами встает трехлистная вербена, стеною высится герань; апельсиновые и лимонные деревья зеленеют под открытым небом; в теплицах созревает виноград, и он бесподобен: камелии – словно деревья; в садах алоэ вышиною с дом. Нет на свете роскошней, нет сказочней той растительности, что заслоняет и украшает фасады прелестных вилл и коттеджей острова.

Но не все побережье Гернсея пленяет взоры, в иных местах остров просто страшен. Западная его сторона оголена шквалами. Там высокий прибой, там штормы, обмелевшие бухты, залатанные лодки, поля под паром, пустоши, лачуги, порой деревушка с шаткими и убогими домами, тощие стада, просоленная низкорослая трава – угрюмая картина безысходной нищеты.

Ли-У – пустынный остров, высящийся поодаль и доступный лишь во время отлива. Он зарос кустарником, изрыт норами. У кроликов острова Ли-У развито чувство времени.

Они выходят из своих тайников только в часы прилива. Они издеваются над человеком. Друг океан защищает их, В таких великих братских союзах воплощена сама природа.

Если заняться раскопками наносной земли в Вазовской бухте, то там найдешь деревья. Под таинственной толщей песка погребен лес.

Рыбаки западной части Гернсея, иссеченной ветрами, вышколены океаном, они искусные лоцманы. Море близ островов Ламанша необычно. Неподалеку Канкальская бухта – тот уголок земного шара, где бывает самый высокий прилив.

IV. Травы

Трава на Гердеее – обыкновенная трава, только она чуть побогаче, чем везде; гернсейскиех пастбища под стать лугам близ Клюжа или Жеменоса. Вы тут найдете, как в любом другом месте, овсяницу и мятлик, но здесь больше костеря с веретеновидными колосками, канареечника, полевицы, из которой делается зеленая краска, желтого лупина, бухарника с ворсистым стеблем, благоухающего желтоцветника, дрожащих кукушкиных слезок, курослепа, диких злаков; здесь лисохвост – его колос похож на крошечную булаву, куга – из ее стеблей плетут корзины, песочный овсец – он укрепляет зыбучие пески.

И все? Нет. Тут встретишь и песью траву – ее цветы свертываются клубочком, и дикое просо, а по словам некоторых здешних агрономов, и бородач. Скерды, листья которых похожи на листья одуванчиков, показывают время, а сибирская заячья капустка предвещает погоду. Трава как трава, но все же такой травы вы нигде не найдете, ибо это трава архипелага; ведь она растет на граните и поливают ее волны океана.

А теперь вообразите целый мир насекомых, и прелестных и уродливых, они ползают среди былинок и порхают над ними:

в траве – длиннорогие, длинноусые жуки долгоносики, муравьи, пасущие своих кормилиц – травяных тлей, кузнечики, букашка, что зовется "божьей коровкой", и листоед, что зовется "чертовой тварью"; на траве и в воздухе – стрекозы, наездники, осы, бронзовики, бархатистые шмели, ажурнокрылые мухи, осы с красным брюшком, жужжащие шершни, – вообразите все это, и вы получите представление о сказочном зрелище, которое созерцает на гребне горы близ Жербура или Фермен-Бэя июньским полднем энтомолог, склонный к мечтательности, и склонный к естествознанию поэт.

И вдруг в нежно-зеленой мураве мелькнет перед вами квадратная плита, а на ней две выгравированные буквы:

W. D., что означает War Department, то есть Военное ведомство. Так и должно быть. Цивилизации следует проявить себя. Иначе здесь была бы настоящая глушь. Отправьтесь на рейнские берега, отыщите подобный нетронутый уголок; вам почудится, что вы попали в храм, так торжественно величав в иных местах пейзаж; невольно на ум приходит, что этот край особенно возлюбил господь; углубитесь в горы, туда, где вы найдете приют уединения и где безмолвен лес, изберите хотя бы Андернах и его окрестности, посетите сумрачное, словно застывшее Лаахское озеро, почти легендарное, – так мало о нем известно; нигде не найти столь царственного спокойствия, бытие вселенной отражено здесь во всем своем священном бесстрастии; повсюду полная невозмутимость, нерушимый порядок великого беспорядка природы; вы идете умиленный среди этого безлюдья, оно полно неги, как вешняя пора, оно печально, как дни осени; ступайте наугад, не останавливайтесь у развалин монастыря, растворитесь в безмолвии оврагов, волнующем душу, в пении птиц, шелесте листвы; пейте прямо из горсти родниковую воду, бродите, размышляйте, отдайтесь забвению; вот перед вами хижина, она стоит на краю селенья, затерянного среди деревьев; уютный домик утопает в зелени, увит плющом и душистыми цветами, в нем звенят детские голоса, смех, вы подходите ближе, а на древнем камне стены, застланной ярким рубищем светотени, под названием селенья – Лидеербрейциг, вы читаете: 2-я рота 22-го запасного батальона.

Вы думали, что находитесь в деревушке, а попали в полк.

Таков уж человек.

V. Козни моря

Оверфол – читай "гиблое место" – явление обычное на западном берегу Гернсея. Берег этот искусно изрезан волнами.

Говорят, ночью на вершине предательских утесов появляется сверхъестественное сияние, что подтверждают и бывалые мореходы: оно то предостерегает, то сбивает с пути. Смелые и легковерные моряки различают под водой легендарную голотурию – эту крапиву, растущую на дне морей и в преисподней: стоит до нее дотронуться, как руку опалит пламя. Такое местное название, как, например, Тентаже (от галльского ТенТажель), свидетельствует о том, что тут дело не обходится без дьявола. Эсташ[6], он же Уэйс, намекает на него в старинных своих виршах:

Ламанш так же непокорен ныне, как во времена Тьюдрига, Умбрафеля, Черного Амон-ду и рыцаря Эмира Лидо, укрывавшегося на острове Груа, близ Кемперле. В здешних краях море устраивает представления, которых следует остерегаться. Компас у нормандских островов выкидывает удивительные фокусы; бывает, например, так: буря надвигается с юго-востока, потом наступает затишье, полное затишье; вы облегченно вздыхаете; порою так проходит час; вдруг – ураган, но не с юго-востока, а с севера, он налетал с кормы, теперь налетает с носа; буря идет в обратном направлении. Только опытный лоцман, морской волк, успеет переставить паруса в затишье, пока меняется ветер, а иначе несдобровать: судно терпит крушение и тонет.

В бытность свою на Гернеее Рибероль[7], окончивший жизнь в Бразилии, урывками записывал события дня. Вот листок из его дневника: "1 января. Новогодний гостинец: буря. Судно, прибывшее из Портрие, вчера пошло ко дну прямо против крепости. 2 января. Близ Рокена затонул трехмачтовый корабль. Шел из Америки. Семеро погибло. Двадцать одна душа спасена. 3 января. Почтовое судно не прибыло. 4 января.

Буря продолжается… 14 января. Ливень. Во время обвала погиб человек. 15 января. Непогода. «Тауну» не удалось отчалить. 22 января. Внезапный шторм. На западном берегу пять несчастных случаев. 24 января. Буря не унимается. Отовсюду вести о кораблекрушениях".

В этих краях океан почти никогда не утихает. Вот почему тревожный голос поэта древности Ли-Уар-Эна, этого Иеремии морей, доносит до нас через века вопли чаек и неумолчный грохот шторма.

Но не буря всего страшнее дЛя судов в водах архипелага; шторм неистовствует, и его неистовство предостерегает. Судно сейчас же возвращается в порт или ложится в дрейф, моряки спешат убрать верхние паруса; если ветер крепчает, все паруса берут на гитовы, и из беды можно выпутаться. Величайшие опасности в этих водах – опасности невидимые, постоянно подстерегающие, и они тем неотвратимей, чем лучше погода.

При встрече с ними прибегают к особому маневру. Моряки западного Гернсея отлично выполняют этот маневр, который можно было – бы назвать предотвращающим. Им ведомы, как никому, три опасности, которые грозят им в часы затишья:

"западня", «плешина» и «водокруть». Западня – это подводное течение, плешина – мель, водокруть – водоворот, ямина, воронка из подводных скал, колодец на дне морском.

VI. Скалы

Побережье Ламаншского архипелага почти пустынно. Острова живописны, но трудно и страшно к ним подступиться.

В Ламанше, – он сродни Средиземному морю, – волна резка и неистова, бурлив прибой. Оттого-то затейливо выдолблены скалы на взморье и глубоко подмыт берег.

Плывешь вдоль острова, и чередой встают перед тобою обманчивые видения. Скала то и дело старается тебя одурачить. Где гнездятся химеры[8]? В самом граните. Невиданное зрелище. Огромные каменные жабы вылезли из воды, конечно, чтобы глотнуть воздуха; у горизонта куда-то торопятся, склонив головы, исполинские монахини, и застывшие складки их покрывал легли по ветру; короли в каменных коронах, восседая на массивных престолах, обдаваемых морской пеной, предаются размышлениям; какие-то существа, вросшие в скалу, простирают руки, виднеются их вытянутые пальцы. И все это лишь бесформенные береговые скалы. Приближаешься. Пред тобой нет ничего. Камню свойственны такие превращения. Вот крепость, вот развалины храма, вот скопище лачуг и обввтшалых стен – настоящие руины вымершего города. Но ни города, ни храма, ни крепости и в помине нет: это утесы. Подплываешь или удаляешься, идешь по течению или огибаешь берег – скалы меняют облик; даже в – калейдоскопе так быстро не рассыпается узор; одни образы рассеиваются, другие возникают; перспектива подшучивает над нами. Вон та глыба – треножник; да нет же, это лев, нет – ангел, и вот он взмахнул крылами; а теперь это человек, читающий книгу. Ничто так не изменчиво, как облака, но еще изменчивее очертания скал.

Они поражают величием, но не красотою. Порой в них есть даже что-то болезненное и отталкивающее. Скалы покрыты наростами, опухолями, нарывами, синяками, шишками, бородавками. Горы – горбы на земном шаре. Г-жа де Сталь,[9] услышав, как Шатобриан, который был сутуловат, бранил Альпы, сказала: «В нем говорит зависть горбуна». Величественные линии, величественное спокойствие природы, морская гладь, силуэты гор, мрак лесов, небесная лазурь – все сочетается с каким-то неудержимым распадом, неотделимым от гармонии. Красоте даны одни линии, уродству – другие. У иных бывает улыбка, у иных – оскал зубов. Непрерывно изменяются скалы и облака. Форма облака, плывущего по небу, расплывчата; форма скалы, стоящей неподвижно, непостоянна. Ужас первобытного хаоса оставил след на вселенной. Рубцами покрыты великолепные творения. Безобразное иногда ошеломляет, примешиваясь к прекрасному и как бы восставая против порядка вещей. Подчас облако искажается гримасой. Подчас небо паясничает. В ломаных линиях волны, листвы, скал чудятся карикатурные образы. Там дарит уродство. Нигде не найти правильного абриса. Во всем – величие, но нет чистоты рисунка.

Вглядитесь в облака: какие только фигуры там не возникают, с чем только не находишь в них сходства, какие только лица не мерещатся. Но поищите греческий профиль. Калибана[10] вы найдете, а Венеру никогда; Парфенон[11] вы не увидите. Зато порою, в вечерний час, громадная туча, плитой опустившаяся на облачные столбы и Окруженная глыбами тумана, темнеет на бледном, сумеречном небе гигантским чудовищным кромлехом.

VII. И побережье и океан

На Гернеее хутора монументальны. Иной раз у самой дороги, будто декорация, встает стена, а в ней пробиты ворота и калитка. Время выдолбило в косяках и арках ворот глубокие впадины, там пускают ростки споры полевого мха, там нередко вспугнешь спящую летучую мышь. Под сенью деревьев – древние, но живучие деревушки. Соборной стариной веет от хижин.

В стене каменной лачуги, на пути в Уби, – ниша, в ней обрубок колонны с датой: 1405 год. На фасаде другой, ближе к Бальморалю, изваяние герба из камня, как на крестьянских домах Эрнани и Астригары[12]. Куда ни взглянешь, всюду на фермах окна в косую решетку, лестничные башенки и лепные арки эпохи Возрождения. У каждой двери гранитный приступок, с которого всадники садились на коней.

Иные хибарки были прежде баркасами; корпус опрокинутого судна, установленного на столбах и балках, – готовая крыша. Корабль трюмом вверх – храм; храм куполом вниз – судно; перевернутый молитвенный. дом укрощает морскую волну.

В бесплодных приходах западного Гернсея, среди невозделанных земель, обычный колодец с белым каменным навесом приводит на память гробницу арабского святого. Вместо ворот в изгороди, окружающей поле, просверленное бревно на ка" менном стержне; по известным приметам узнают плетни, на которые по ночам садятся верхом гномы и морские духи.

Склоны оврагов заросли папоротником, вьюнком, остролистом с багряными ягодами, розовым шиповником, шиповником белым, шотландской бузиной, бирючиной и растением с длинными гофрированными листьями, которые называются воротничками Генриха IV. Среди трав на приволье разрастается кипрей – излюбленная пища ослов, благозвучно и деликатно именуемая в ботанике "онагровым кипреем". Повсюду кустарник, грабовая поросль, "зеленокудрая дубрава", густая чаща, где щебечет целый мир пернатых, подстерегаемый миром пресмыкающихся; дрозды, коноплянки, малиновки, сойки, стремглав проносятся арденские иволги, кружат стаи скворцов; тут и зеленушка, и щегол, и пикардийская галка, и краснолапая ворона. Попадаются ужи.

Маленькие водопады, отведенные в желоба, через деревянные полусгнившие стенки которых пробиваются капли, приводят в движение мельницы, шумящие – меж деревьев. Кое-где во дворах ферм еще увидишь старинную давильню для приготовления сидра и выдолбленный каменный круг, в котором вертелось колесо, мявшее яблоки. Скотина пьет из корыт, похожих на саркофаги. Быть может, какой-нибудь кельтский король истлел в такой вот гранитной гробнице, а теперь из нее мирно тянет воду юноноокая корова. Поползни и трясогузки дружной ватагой грабят зерно, засыпанное курам.

Все побережье выцвело. Ветер треплет траву, опаленную солнцем. На некоторых церквах – ряса из плюща до самой колокольни. В иных местах на пустошах, заросших вереском, торчит скала, на ее макушке – лачуга. Пристаней нет, поэтому суда вытаскивают на сушу, огромные камни служат им подпорками. Паруса на горизонте кажутся не то изжелтакрасными, не то шафранно-розовыми, но не белыми. С подветренной стороны деревья в опушке из лишайников; даже камни, точно для самозащиты, закутались в плотный и густой мох. Шорохи, ветерок, шелест листьев, внезапный взлет морской птицы, несущей в клюве серебристую рыбешку, уйма пестрых бабочек, все новых с каждым временем года; полнозвучная разноголосица среди гулких скал. На воле по целине носятся невзнузданные кони. Они то катаются по траве, то скачут, то стоят как вкопанные, глядя на волны, беспрерывно набегающие из морских просторов, и гривы их полощутся по ветру. В мае вокруг ветхих сельских и рыбацких домиков целые заросли левкоев, а в июне стеною стоит цветущая сирень.

Разрушаются в дюнах батареи. Пушки молчат, и это на пользу крестьянам; на амбразурах сушатся рыболовные снасти, меж четырех стен развалившегося блокгауза пасется осел; коза, привязанная к Колышку, щиплет испанский газон и синий чертополох. Смеются полуголые дети. На тропинках нарисованы клетки – здесь дети играют в "котел".

Под вечер, когда заходящее солнце низко стелет свои багряные лучи, по дорогам в ложбинах не спеша возвращаются с пастбищ коровы. Они останавливаются под негодующий лай овчарок, покусывая ветки живой изгороди, зеленеющей по обе стороны дороги. Пустынные мысы западного побережья уходят волнистой грядой в море; кое-где на них покачиваются одинокие тамариндовые деревца. Меркнущее небо сквозит между каменными глыбами гигантских стен на вершинах холмов, и кажутся они зубцами черного кружева. Слушая шум ветра в этом безлюдье, начинаешь ощущать, как беспредельна даль.

VIII. Порт Сен-Пьер

Порт Сен-Пьер, главный город Гернсея, был прежде застроен деревянными домами с резьбой, вывезенными из СенМало. На Большой улице и доныне цел красивый каменный дом XVI века.

Порт Сен-Пьер – вольная гавань. Город спускается ярусами по долинам и холмам, – они теснятся в художественном беспорядке вокруг Старой гавани, и словно зажаты в кулаке великана. Овраги превращены в улицы; лестницы сокращают путь. По крутым этим улицам галопом сбегают и взбираются сильные англо-нормандские лошади, запряженные в экипажи.

На площади, под открытым небом, прямо на мостовой сидят торговки, поливаемые зимним ливнем, а в нескольких шагах высится бронзовая статуя какого-то принца. На Джерсее за год выпадает двенадцать дюймов осадков, а на Гернсее – десять. Рыботорговцы в большем почете, чем огородники: в рыбных рядах обширного крытого рынка – мраморные столы, на них во всем своем великолепии красуется гернсейский улов, а он иной раз достоин удивления.

Общественной библиотеки нет и в помине. Есть техническое и литературное общество. Есть колеж. Церкви на каждом шагу. Как только церковь построена, она предлагается на утверждение "господам членам совета". По улицам нередко проезжают телеги, груженные стрельчатыми оконными рамами, – дар такой-то церкви от такого-то плотника.

Есть суд. Судьи в лиловых мантиях громогласно выносят приговоры. В прошлом веке мясникам не дозволялось продавать ни фунта говядины или баранины, пока судейские не брали свою долю.

Бесчисленные сектантские молельни соперничают с официальной церковью. Зайдите в такую молельню, и вы услышите, как крестьянин поясняет собравшимся, что такое несторйанство[13], то есть рассказывает о неуловимом различии между матерью Христовой. и божьей матерью, или же поучает, что бог-отец всемогущ, а сын его – лишь подобие всемогущества; все это очень напоминает абелярову ересь.[14] Здесь полно католиков-ирландцев, весьма нетерпимых, поэтому на теологических дискуссиях знаками препинания подчас служат увесистые удары истинно христианского кулака.

Воскресное безделье – закон. По воскресеньям разрешается все, кроме стакана пива. Если бы в "святой день субботний" вас одолела жажда, вы просто привели бы к негодование почтеннейшего Амоса Шика с Гай-стрит – обладателя патента на торговлю элем и сидром. Закон воскресенья: пой, но не пей.

Лишь в молитве произносится «господи». Вообще же говорится «милостивец». God[15] заменяется словом good[16]. Молоденькая француженка, учительница пансиона, воскликнула, поднимая упавшие ножницы: «Ах, господи!» – и ее выгнали за то, что она «всуе упомянула имя божье». Здесь еще веет духом Библии, а не Евангелия.

Есть в городе и театр. На захолустной улице видишь калитку, через нее входишь в какую-то прихожую – таков подъезд. По архитектуре театр смахивает на сарай. Сатана здесь не в почете, и живется ему неважно. Напротив театра – еще одна резиденция для той же персоны: тюрьма.

На северном холме в Касл Карей (ошибка: надо было бы говорить Карей Касл) собрана ценнейшая коллекция картин, и все больше кисти испанских мастеров. Если бы она принадлежала обществу, там был бы настоящий музей. В некоторых аристократических домах сохранились любопытнейшие образчики узорных голландских изразцов, украшавших камин в домике царя Петра в Саардаме, и редкостная фаянсовая облицовка стен, что по-португальски зовется azulejos; эти изысканные фаянсовые изделия – произведения старинного искусства, ныне восстановленного и усовершенствованного благодаря людям, подобным доктору Лассалю, фабрикам вроде фабрики Премьер и живописцам по керамике – мастерам Дейку и Деверсу.

Шоссе д'Антен[17] Джерсея именуется Краснобульонской улицей. Сен-Жерменское предместье[18] Гернсея называется РОЭ.

Здесь много красивых прямых улиц, повсюду сады, дома утопают в зелени. В порту Сен-Пьер столько же деревьев, сколько крыш; гнезд больше, чем домов, и больше птичьего гомона, чем уличного, шума. Предместье РОЭ внушительно, как аристократические кварталы Лондона, все в нем – белизна и опрятность.

Пересеките овраг, перейдите Миль-стрит, сверните, в проход, зияющий, будто расщелина, меж двумя высокими домами, поднимитесь по узкой и длинной извилистой лестнице с шаткими ступенями – и вот вы в настоящем бедуинском селении; ветхие домишки, немощеные улички в рытвинах, обгорелые чердаки, обвалившиеся стены, заброшенное жилье без окон и дверей, заросшее бурьяном, балки, загородившие улицу, развалины, вставшие на пути; то тут, то там жилая лачуга, голые дети, бледные женщины; можно подумать, что вы попали в Заачу.[19]

В порту Сен-Пьер часовщик зовется часовником, оценщик на торгах зовется аукционером, маляр – живописцем, штукатур – замазчиком, мозольный оператор – мозолыциком, повар – кухарем, в дверь не стучатся, а «ударяют». Некая г-жа Пескот именует себя "агентка-таможенщйца и корабельная поставщица". Брадобрей сообщил в своей цирюльне о смерти Веллингтона[20] в таких словах: «Начальник солдатни преставился».

Женщины – ходят из дома в дом, перепродавав всякую мелочь, купленную в-лавках и на рынках; заниматься этим ремеслом называется по-здешнему «коробейничать». Коробейницы очень бедны и с превеликим трудом выручают несколько дублей в день. Вот как говорила одна из них: "Ну и повезло мне: за неделю целых семь су отложила на черный день". Мой приятель как-то подарил такой коробейнице пять франков; она сказала: "Благодарю вас, сударь, теперь-то я закуплю товар оптом".

В мае месяце в порту появляются яхты; рейд кишит увеселительными судами; почти все они оснащены, как шхуны, а на некоторых паровые машины. Иной владелец тратит на яхту сто тысяч франков в месяц.

Крикет процветает, а бокс сходит на нет. Широко распространены общества трезвости, что, надо заметить, весьма полезно. Они устраивают процессии и несут свои хоругви с чисто масонской торжественностью, это приводит в умиление даже кабатчиков. Сами трактирщицы, прислуживая пьяницам, говорят: "Опрокиньте стаканчик, и довольно. Нечего дуть бутылками".

Островитяне красивы, здоровы и добродушны. Городская тюрьма нередко пустует. На Рождество тюремщик, если есть арестанты, устраивает для них праздник, по-семейному.

Местные архитектурные вкусы незыблемы; порт Сен-Пьер верен королеве, Библии и опускным окнам; летом мужчины купаются голыми, купаться в белье неприлично, оно подчеркивает наготу.

Здешние мамаши – мастерицы наряжать детей: нет ничего милее этих изящных детских костюмчиков! По улицам дети ходят одни – трогательная и отрадная доверчивость. Ребятишки постарше ведут за руку малышей.

Гернсей подражает парижским модам. Правда, не во всем.

Иногда родство с Англией сказывается в любви к пунцовому и ярко-синему цветам. И все же мы подслушали, как одна местная портниха, противница алого и кубового цвета, наставляя гернсейскую модницу, сделала претонкое замечание: "Вот цвет анютиных глазок я нахожу вполне приличным и вполне дамским цветом".

Гернсейские корабельных дел мастера славятся; верфи забиты парусниками, стоящими на ремонте. Суда вытаскивают на сушу под звуки флейты. "От флейтиста проку больше, чем от иного работника", – говорят мастера плотничьего дела.