Этот "концептуальный" сравнительный оборот заставляет вспомнить аналогичный прием из рассказа "Живой товар", о котором говорилось во второй главе книги.
      Данная перекличка свидетельствует не только о преемственности чеховских экспериментов, но и о стремлении писателя держать в поле зрения по возможности весь арсенал осваиваемых тропов.
      Как правило, в этот период сравнения и другие тропы концентрируются в начальной части произведений Чехонте, в предваряющем действие описании. Затем повествователь использует их либо крайне скупо, либо не использует вовсе.
      Рассказ "Он понял!" (1883) открывается чередой глагольных олицетворений и метафор в духе литературной традиции:
      "Душное июньское утро. В воздухе висит зной... (...) Хочется, чтобы всплакнула природа и прогнала дождевой слезой свою тоску.
      Вероятно, и будет гроза. На западе синеет и хмурится какая-то полоска" [С.2; 167].
      В описании главного героя используются сравнения: "Донельзя изношенные, заплатанные штаны мешками отвисают у колен и болтаются, как фалды" [С.2; 167]. Первое сравнение в форме творительного падежа ("мешками"), литературно узаконенное, если и не удивляет свежестью, то хотя бы - зримо. Второе ("как фалды"), вроде бы подготовленное первым, несколько неожиданно и не очень привычно. Чтобы представить себе такую картину, требуются дополнительные усилия. В противном случае сравнение проскальзывает мимо, не выполнив своей художественной функции.
      Сравнительные обороты живописуют также объекты, входящие в контекст персонажа:
      "В руках мужичонка ружье. Заржавленная трубка в аршин длиною, с прицелом, напоминающим добрый сапожный гвоздь (...) Не будь этого приклада, ружье не было бы похоже на ружье, да и с ним оно напоминает что-то средневековое, не теперешнее..." [С.2; 167]. С.59
      Конечно же, особенно потрафит эстетическому чувству читателя "добрый сапожный гвоздь", неожиданное, но очень выразительное, точное сравнение, удачная авторская находка.
      Следующий оборот возвращает к литературной и речевой традиции: "Жиденькая, козлиная бородка дрожит, как тряпочка, вместе с нижней губой" [С.2; 167].
      Зато описание собаки, содержащее традиционное, но - освеженное сравнение, вновь создает довольно любопытный образ: "За ним, высунув свой длинный, серый от пыли язык, бежит большая дворняга, худая, как собачий скелет, с всклокоченной шерстью" [С.2; 167].
      Вот уж воистину - для искусства нет ничего невозможного, запретного.
      Казалось бы, тавтологическое, избыточное определение "собачий" помогает автору добиться желаемого художественного эффекта.
      В целом же первая страница рассказа представляет собой своего рода чересполосицу традиционных, почти банальных, и - ярких тропов.
      Этот принцип распространяется и на вторую страницу: "... по краю стеной тянется густой колючий терновник (...) Под ногами всхлипывает почва (...)
      В стороне что-то издает звук неподмазанного колеса" [С.2; 168].
      Самым интересным в ряду приведенных тропов представляется глагольное олицетворение "всхлипывает почва", как бы противостоящее традиционному "чавкает".
      Повествователь то приближается к традиции, то отступает от нее, будто нащупывая ту грань, где надлежит быть его слову.
      При передаче дальнейших событий тропы используются мало, как правило общеупотребительные формы, не привлекающие специального внимания читателя.
      В финале довольно крупного рассказа выстраивается ряд таких выражений: "С легкой душой выходит он из конторы, косится вверх, а на небе уж черная, тяжелая туча. Ветер шалит по траве и деревьям. Первые брызги уже застучали по горячей кровле. В душном воздухе делается все легче и легче. (...)
      Воздух, Хромой и оса празднуют свою свободу" [С.2; 176].
      Этот ряд вполне традиционных метафор, олицетворений и художественных определений возвращает нас к первоначальному описанию природы, выполненному с использованием тех же средств.
      В книге уже отмечалось, что некоторые понравившиеся Чехову формы кочуют из одного текста в другой. Конечно, это заметно не при выборочном, а при сплошном чтении произведений писателя, от первого до последнего.
      Обычно читатель редко на такое отваживается. И эффект повторяемости каких-либо выражений, приемов, как правило, ускользает от него.
      Рассказ "Приданое" (1883) вновь предъявляет нам сооружение, напоминающее человека. Такое уже было в "Живом товаре", "Вербе", о чем говорилось ранее.
      "Это, впрочем, не дом, а домик. Он мал, в один этаж и в три окна, и ужасно похож на маленькую, горбатую старушонку в чепце" [С.2; 188]. С.60
      Интересно, что в первоначальном варианте рассказа, опубликованном в журнале "Будильник", повествователь счел необходимым предварить данное описание таким автокомментарием: "Прекурьезные сравнения лезут иногда в голову" [С.2; 413].
      Позже, готовя рассказ для собрания сочинений, Чехов убрал это оценочное высказывание, сочтя его излишней оговоркой. Сравнение здесь вполне уместно и органично, поскольку "на маленькую, горбатую старушку в чепце" похожа и протекающая в домике жизнь.
      Тропы здесь используются очень экономно, причем также чередуются оригинальные и общеупотребительные. После вполне традиционного "жарко, как в бане" появляется выразительное художественное определение: "На окнах герань, кисейные тряпочки. На тряпочках сытые мухи" [С.2; 188, 189].
      "Сытые мухи", конечно же, очень емкая характеристика уклада жизни обитающих в доме женщин. Затем, уже ближе к финалу произведения, возникает столь же многозначительное в данном контексте, хоть и расхожее сравнение "прошуршала, как мышь" [С.2; 192].
      Однако самые известные чеховские произведения этого периода отмечены довольно противоречивыми тенденциями.
      В основном тропы концентрируются в экспозиции, в описании персонажей и места действия.
      Такое описание обнаруживается в рассказе "Дочь Альбиона" (1883). "Возле него стояла высокая, тонкая англичанка с выпуклыми рачьими глазами и большим птичьим носом, похожим скорей на крючок, чем на нос. (...) Вокруг обоих царила гробовая тишина. Оба были неподвижны, как река, на которой плавали их поплавки" [С.2; 195].
      Художественные определения и сравнения здесь традиционны, за исключением окказионального "неподвижны, как река".
      Столь же традиционны и устойчивые литературные метафоры, описывающие действия мисс Тфайс: "измерила его презрительным взглядом", "облила презреньем".
      Тропы используются повествователем, в основном, в связи с англичанкой. Два других персонажа в них как бы не нуждаются.
      Однако это не так.
      Тропами насыщена прямая речь Грябова: "Дернул же меня черт привыкнуть к этой ловле! (...) Сижу, как подлец какой-нибудь, как каторжный, и на воду гляжу, как дурак какой-нибудь! (...) ... здесь просидел вот с этой стерлядью ... с чертовкой с этой... (...) Стоит, как чучело, и бельмы на воду таращит. (...) Как взглянет на меня своими глазищами, так меня и покоробит всего, словно я локтем о перила ударился. (...) Нос точно у ястреба... А талия? Эта кукла напоминает мне длинный гвоздь. Так, знаешь, взял бы и в землю вбил" [С.2; 196-197].
      Как видим, здесь все и традиционно, и предельно экспрессивно в то же время. Устойчивое выражение "очутился в костюме Адама" [С.2; 198] также не выбивается из общего ряда. Но такое активное проникновение тропов в прямую речь персонажа несколько необычно. С.61
      Тропы проникают даже в ремарки юмористических текстов, построенных, как сценическое произведение, что, пожалуй, еще более необычно и еще более отдает экспериментом.
      В "сценке из несуществующего водевиля" под названием "Дура, или капитан в отставке" (1883) обнаруживаем, казалось бы, совсем необязательное здесь двойное сравнение, характеризующее внешний облик свахи: "В профиль похожа на улитку, en face - на черного таракана" [С.2; 232].
      Сравнения, конечно же, выполняют здесь чисто комическое задание, тем более, что второе вряд ли создавалось с расчетом на какой-то определенный зрительный образ.
      Тропы в текстах А.Чехонте выполняют разнообразные функции. Но в основном, конечно, их задача - выделить существенные черты объекта. Особенно это заметно в описательных фрагментах или же в произведениях очеркового характера.
      Очерк "В Москве на Трубной" (1883) демонстрирует данную тенденцию достаточно выпукло.
      Открывается он цепочкой метонимий: "Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, бекеш, меховых картузов, цилиндров" [С.2; 245]. Достаточно традиционный для данного жанра прием, но нельзя не отметить его совмещение с другим тропом - сравнением, которое, несмотря на свою расхожесть, затмевает собой впечатление от метонимий.
      Далее рассказ о торге на Трубной площади подкрепляется рядом сравнений, разной степени "свежести".
      Дрозд, по мнению очеркиста, "солиден, важен и неподвижен, как отставной генерал" [С.2; 245]. Некоторые из покупателей - "в подсученных, истрепанных, точно мышами изъеденных брюках" [С.2; 245]. Вот продают "белую, как снег, болонку" [С.2; 246]. Старец-любитель ходит по рынку "в калошах, похожих на два броненосца", и его, "как ребенка, интересуют щеглята, карасики и малявки" [С.2; 247].
      В 1899 году, при переработке очерка для собрания сочинений, Чеховым был введен и другой любитель, похожий "на подьячего старого времени", чье инкогнито подчеркивается титулом "ваше местоимение". Рассматривая голубя, он "становится еще более серьезным, как заговорщик" [С.2; 248]. Последнее сравнение представляет собой освеженный вариант литературного штампа "с видом заговорщика".
      В целом эта добавка создает контрастное соположение двух любителей, двух "типов" : старый, "как ребенок" и - молодой, серьезный, "как заговорщик", похожий "на подьячего старого времени".
      Был изменен и финал.
      Писатель завершил очерк цепочкой метонимий, перекликающейся с начальной: "... непонятно, зачем собралась эта толпа людей, эта пестрая смесь шапок, картузов и цилиндров, о чем тут говорят, чем торгуют" [С.2; 248].
      ДаннаяперекличкапридаеттекстуСбльшуюзавершенностьЬигцельность.
      Но, конечно же, особенно запоминаются "два броненосца" - своей неожиданностью, удаленностью от предметов, дать представление о массивности и размеС.62
      рах которых они призваны, и удаленностью от сферы жизни, описываемой в очерке.
      Такого напряженного интереса к тропам не испытывали чеховские товарищи по юмористическому цеху, в чем нетрудно убедиться, раскрыв их произведения.
      Даже наиболее частые сопоставления раннего Чехова и Н.А.Лейкина демонстрируют больше различий, нежели сходств.
      Особенно показательны случаи, когда Чехонте использовал вроде бы типично "лейкинские приемы в описании внешности персонажей ()". Метонимии у Лейкина выполняют, в основном, чисто номинативные, "репрезентативные" функции, не участвуя в создании каких-то более глубоких авторских смыслов, как это нередко было у Чехова.
      Данное обстоятельство можно продемонстрировать целым рядом примеров из текстов Н.А.Лейкина.
      "В сквере":
      " - Дай Христа ради рубль серебра до завтра. Глафира Ивановна просит угостить ее шоколадом, а у меня ни копейки, - шепчет серая поярковая шляпа своему товарищу".
      Здесь метонимия нужна лишь для того, чтобы отличить одного говорящего от другого, и далее в этой коротенькой сценке она "не работает".
      "На похоронах":
      "- Позвольте узнать, это купца хоронят? - спрашивают две салопницы.
      - Нет, не купца, - мрачно отвечает шуба".
      Точно такая же ситуация.
      У Лейкина есть попытки разнообразить, обыграть этот прием, как, например, в рассказе-сценке "Налим":
      "Вошла гладкобритая физиономия в жилетке.
      - С пальцем девять, с огурцом пятнадцать! Здравствуйте, голубчики, заговорила физиономия, здороваясь с хозяином и гостем".
      Имеются также случаи выстраивания метонимических цепочек, один из которых обнаруживаем в "Больших миллионах":
      "К подъезду государственного банка кровный тысячный рысак подвез расчесанную рыжую бороду, дорогую ильковую шубу и соболью шапку. Кучер осадил рысака, и борода, шуба и шапка, откинув медвежью полость, вышли из саней, надменно и гордо, сделав кучеру какой-то знак рукой, украшенной бриллиантовыми перстнями. (...)
      Борода, шуба и шапка утвердительно кивнули головой и, выпялив брюхо вперед, важно направились в подъезд".
      Как видим, из трех метонимий собран один персонаж. С подобным мы встречались и у Чехова, в "Цветах запоздалых". Но у него это сделано все же менее С.63
      натужно. У Лейкина в использовании такого приема присутствует определенная заданность, нацеленность на комический эффект, который, однако, не достигается из-за ощущения некоторой искусственности.
      Метонимия, вообще, довольно опасный прием, и пользоваться ей надо крайне осторожно.
      Как заметил В.М.Жирмунский, "употребление метонимии держится в значительной мере на традиции. Если в отношении метафоры поэт всегда стремится к подновлению, к известной оригинальности, вплоть до метафорических новообразований, то в отношении метонимии можно сказать, что только традиционность дает метонимии силу и значимость". Далее, раскрывая эмблематичность метонимии как тропа, ученый добавляет: "...эмблема основана не на сходстве, а именно на условном, традиционном употреблении".
      Лишь большому таланту удается безнаказанно играть с традицией и даже порой - закладывать новые. Создавая в "Цветах запоздалых" портрет доктора Ивана Адольфовича, Чехов использовал три очень выразительные метонимии, в которых раскрывается человеческая и профессиональная суть персонажа: "Пришел доктор, Иван Адольфович, маленький человечек, весь состоящий из очень большой лысины, глупых свиньих глазок и круглого животика" [С.1; 396]. Совершенно очевидно, что это уже не лейкинский, иной прием, смысл использования которого не только в воссоздании внешнего облика героя, но в выявлении его внутренней сущности, в демонстрации связи внешнего и внутреннего.
      Данная тенденция еще более определенно проявилась в другом случае использования тройной метонимии в рассказе "Русский уголь" (1884): "Его собеседник, молодой сухопарый немец, весь состоящий из надменно-ученой физиономии, собственного достоинства и туго накрахмаленных воротничков, отрекомендовался горным мастером Артуром Имбс и упорно не сворачивал с начатого и уже надоевшего графу разговора о русском каменном угле" [С.3; 16]. Нетрудно заметить, что между двумя чертами внешности героя оказывается черта, в большей мере относящаяся к сфере духовности. Нарушая привычное единство основания, А.Чехонте создает оригинальный художественный эффект.
      Любопытно, что В.Б.Катаев, приводя цитату из чеховского очерка, подтверждающую, по его мнению, сходство приемов Лейкина и Чехова, опустил предшествующее метонимиям сравнение "копошатся, как раки в решете". Между тем данное соединение двух тропов создает весьма существенную для автора параллель между продаваемой живностью и - людьми на Трубной. Параллель, поддерживаемую "стариком-дроздом", который на свою неволю "давно уже махнул лапкой" [С.2; 245]. Эта неожиданно освеженная метафора привносит в текст более глубокий смысл, чем может показаться вначале. Более глубокий, совсем не лейкинский смысл имеет здесь и использование цепочки метонимий.
      У Лейкина мы не найдем подобного использования тропов, в том числе - и метонимий. Он не был склонен задумываться о глубинной сути изображаемого, о царящих в мире закономерностях, и не был склонен "проговариваться" о каких-либо догадках на этот счет в своих произведениях. С.64
      Но может быть, А.Чехонте шел здесь за писателями более высокого уровня?
      Современники ставили Гаршина и Короленко значительно выше Чехова. Однако у них мы также не найдем подобных художественных экспериментов с тропами.
      Не столь активно использовали тропы в последние годы творческого пути Л.Толстой, Гончаров, Достоевский, Тургенев, Лесков, Салтыков-Щедрин. И если однажды Н.А.Лейкин аттестовал молодого Чехова как нового Щедрина, то вряд ли в связи с какой-то общностью двух писателей в сфере изобразительно-выразительных средств.
      Если уж искать непосредственные литературные параллели в этом смысле, то логичнее вернуться на несколько десятилетий в прошлое.
      Сравнениями разного рода перенасыщена проза раннего Тургенева, особенно - "Записки охотника". То же обнаруживаем в толстовской трилогии "Детство", "Отрочество", "Юность", чуть менее - в "Севастопольских рассказах". Немного уступает в данном отношении "Обыкновенная история" Гончарова.
      С годами количество тропов в художественной прозе трех великих писателей заметно шло на убыль.
      Эти слова справедливы и по отношению к Гоголю. Его "Вечера на хуторе близ Диканьки" просто изобилуют сравнениями, тогда как в "Мертвых душах", вопреки расхожим представлениям, сравнений не так много, они подчеркнуто "штучны", и отчасти благодаря такому положению западают в память особенно прочно.
      Штучны, единичны сравнения и вообще тропы в прозе Лермонтова.
      Надо сказать, что и другая распространенная параллель "Чехов - Пушкин" не решает вопроса. Лаконичная пушкинская проза не богата тропами. К тому же, по словам современного исследователя, на последующую литературную традицию большее воздействие имела поэзия Пушкина, в особенности - его "Евгений Онегин".
      Быть может, все дело в том, что "Чехов создавал поэтическую прозу" ?
      Или чеховский напряженный интерес к тропам - своего рода болезнь роста, которой переболели и великие предшественники, и великие современники А.Чехонте?
      Хрестоматийный рассказ "Толстый и тонкий" (1883), написанный вслед за очерком "В Москве на Трубной площади", пожалуй, представляет собой образец иной тенденции.
      В первых строчках появляется сравнение, уже не раз использовавшееся А.Чехонте, но в данном случае обыгранное контекстом: "Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни" [С.2; 250].
      Другие тропы здесь менее эффектны. "Навьючен чемоданами", "окаменел", "казалось, что от лица и глаз его посыпались искры", "чемоданы, узлы и С.65
      картонки съежились, поморщились" - эти метафоры не столь выразительны. Так же, как "сладость" и "почтительная кислота", написанные на лице тонкого, они воспринимаются в качестве вполне обиходных речений.
      Противовесом "спелым вишням" в начальной части рассказа становится опять-таки традиционное сравнение из финала:
      "Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: " [С.2; 251].
      Такие расхожие, ставшие общим местом, сравнения могут соседствовать в текстах Чехонте с подчеркнуто экспрессивными, индивидуально-авторскими.
      В этом отношении очень показателен пример из рассказа "В море" (1883). "Черное, как тушь, небо" здесь разительно контрастирует с "лицом, похожим на печеное яблоко", с оборотом "как ужаленный" [С.2; 269, 271].
      Сравнение "черное, как тушь, небо" заставляет вспомнить чеховскую пародию "Тысяча одна страсть". Но ведь рассказ "В море" - одно из очень серьезных произведений раннего Чехова.
      Тот факт, что повествование ведется от лица героя-рассказчика, молодого матроса, противоречия не снимает.
      Иногда, чувствуя недостаточность штампованного сравнения, Чехонте пытается его усилить, подкрепить другим.
      В рассказе "Начальник станции" (1883) читаем: "Прыгая через шпалы, спотыкаясь о рельсы, он, как сумасшедший, как собака, которой привязали к хвосту колючую палку, полетел к водокачалке..." [С.2; 273].
      Это же стремление обнаруживается в рассказе "Клевета" (1883), написанном сразу же после "Начальника станции": "Как ужаленный сразу целым роем пчел и как ошпаренный кипятком, он пошел домой" [С.2; 279]. После таких экспрессивных сравнений даже странным кажется спокойное "пошел", тут впору бежать без оглядки.
      В "Клевете" использованы и вполне традиционные сравнения: "как по маслу", "как угорелые". Здесь же встречаемся с уже слышанным ранее "звуком неподмазанного колеса" [С.2; 277].
      Неудовлетворенность слабой выразительностью расхожих форм порой приводила к созданию очевидных неологизмов.
      В рассказе "Либерал" (1883) читатель вряд ли не заметит швейцара с "новогодней физиономией" [С.2; 296].
      Обратит на себя внимание и сравнение, превратившееся в метафору: "При входе его Егор, Везувиев и Черносвинский проглотили по аршину и вытянулись" [С.2; 296]. Чехонте, конечно же, не изобретатель этой метафоры, но он очень удачно ее обыграл. Менее удалась ему использованная в рассказе метаморфоза: "... и сам Велелептов обратился в большой кивающий палец" [С.2; 298], но и она свидетельствуют о стремлении писателя разнообразить арсенал выразительных средств за счет собственных новаций.
      Таких плодов индивидуального творчества у Чехонте появлялось все больше и, как правило, - в форме сравнений.
      В рассказе "Певчие" (1884) если не порадует, то во всяком случае удивит псаломщик с лицом, "похожим на коровье вымя" [С.2; 351]. А такой вроде бы социС.66
      ально заостренный рассказ, как "Трифон" (1884), больше запоминается не описанными в нем событиями, а луной, "полной и солидной, как генеральская экономка" [С.2; 367].
      Последнее сравнение столь ярко и неожиданно, что рядом с ним блекнет художественное в данном контексте определение "полная луна", раскрывающее повод для сопоставления.
      Надо сказать, что к концу 1883 года иерархия чеховских предпочтений в сфере тропов уже вполне устоялась.
      На первом месте оказывается, конечно же, сравнение. Ни один из других тропов не может спорить с ним ни по частотности использования, ни по силе воздействия на читателя.
      Данная тенденция является определяющей для всего дальнейшего творческого пути Чехова.
      Именно этому тропу, его последующей эволюции и специфике художественных функций, выполняемых им в произведениях А.П. Чехова, будут посвящены по преимуществу следующие главы книги. С.67
      Глава IV
      НАКОПЛЕНИЕ СИЛ
      В июне 1884 года Чехов сообщал в письме Н.А.Лейкину об издании своего сборника "Сказки Мельпомены", в который вошли шесть рассказов "из артистической жизни".
      В отличие от эпопеи с неудавшимся изданием первого чеховского сборника это событие, казалось бы, не имело столь серьезных эстетических последствий. Отчасти потому, что путь уже определился. Отчасти - из-за узко-тематического и очень скромного подбора текстов. "Издал эту книжицу экспромтом, от нечего делать, спустя рукава..." - писал Чехов. - ...Продать не тщусь... Продастся - хорошо, не продастся - так тому и быть..." [П.1; 111].
      Думается, эти слова порождены не авторским кокетством, и не чеховской скромностью. Они вполне отвечают эмоциональному состоянию, в котором пребывал Чехов, окончивший учебу на медицинском факультете Московского университета:
      "После трудных экзаменов, как и следовало ожидать, разленился я ужасно. Валяюсь, курю и функционирую, остальное же составляет тяжелый труд" [П.1; 110].
      В семье Чеховых ожидали перемен к лучшему. На двери их квартиры появилась табличка: "Доктор А.П.Чехов".
      Быть может, посвятить себя врачебной деятельности? Писать диссертацию, которая уже обдумывалась... И бросить постепенно это несерьезное занятие кропание мелочишек для несерьезных журналов...
      Ясно, что подобные настроения не способствовали активизации художественных исканий, как это было во время первого чеховского кризиса.
      Однако не только такие настроения определяли своеобразие момента.
      В литературе уже кое-что сделано. Его талант признан, есть определенная известность. Семейство Чеховых по сути живет на литературные заработки Антоши Чехонте.
      Новые тенденции, сформировавшиеся в 1882-1883 годах, набирали силу. Чехонте уже не ощупью, а вполне уверенно выходил на свою дорогу. И он решил попробовать себя в жанре романа, оставаясь тем не менее, в привычной, уже хорошо освоенной сфере малой прессы.
      "Драма на охоте" остается для чеховедов странным произведением, не поддающимся традиционным литературоведческим определениям.
      Долгое время оно понималось как пародия на газетные уголовные романы. Но с углублением научных знаний о специфике творческого пути А.П.Чехова положение постепенно меняется.
      "В 1884 г. Чехов стоял уже неизмеримо выше газетных романистов, а их творчество волновало его не настолько сильно, чтобы ему понадобилось написать пародию на них объемом в 180 страниц, - пишет автор одной из лучших С.68
      работ на эту тему. - Вероятно, Чехов преследовал какие-то иные цели, когда брался за ".
      Очень верное замечание. И оно вполне совпадает с нашими представлениями о своеобразии ряда других чеховских произведений, воспринимаемых как пародийные.
      "Более вероятно предположить, что Чехов, маскируя под газетный роман-фельетон, пробовал свои силы в жанре романа", - справедливо пишет исследователь. И в целом его точка зрения корректна и доказательна. Но есть в работе положение, которое требует уточнения: "Стилевое разнообразие , являющееся признаком высокого мастерства Чехова, затрудняет выяснение его истинных намерений".
      Думается, что не затрудняет, а, наоборот, - облегчает. Для Чехонте "Драма на охоте" - это большой испытательный полигон, еще один литературный эксперимент, не ставящий целью высокое художественное совершенство.
      Чехов уже сознавал свои силы, свои творческие возможности. Он прекрасно понимал, что написанный им текст не только не уступит публикуемым в газетах уголовным романам, но и поднимется над ними. Такая спокойная уверенность позволяла ему, не беспокоясь о результатах "дебюта", сосредоточиться на решении своих собственных писательских, учебных задач. Вновь Чехонте учился на практике.
      Чеховский роман-фельетон публиковался в газете "Новости дня" с 4 августа 1884 года по 25 апреля 1885 года.
      По мнению комментатора, к началу публикации "Драма на охоте", "по-видимому, была написана полностью". Неуверенный тон автора примечаний вполне объясним, поскольку убедительных свидетельств о работе Чехова над довольно большой рукописью нет.
      С момента окончания последних экзаменов и до выхода первой части романа в "Новостях дня", то есть за два с половиной месяца Чехов опубликовал с десяток рассказов, не считая "Осколков московской жизни". Довольно мало для Антоши Чехонте, постоянно подгоняемого Лейкиным и другими заказчиками.
      Однако если бы в это время шла активная работа над романом, то столь значительное обстоятельство не ускользнуло бы от внимания членов семьи Чеховых и нашло бы соответствующее отражение в мемуарной литературе. Быть может, работа шла пока что - "в голове"?.. Такое случалось с писателем. Оказавшись же в Звенигороде, где нужно было "на 2 недельки" заменить земского врача, А.Чехонте реализовал свой замысел на бумаге - с его навыками быстрой работы это не так уж трудно представить.
      Непосредственным толчком могло послужить участие Чехова-врача в судебно-медицинском вскрытии, происходившем 27 июня неподалеку от Воскресенска, где находилось на даче все его семейство. Об этом факте и о знакомстве с С.69
      судебным следователем, "маленьким, седеньким и добрейшим существом", Чехов сообщал Н.А.Лейкину в письме также от 27 июня 1884 года: "Следователь до того дряхл, что не только убийца, но даже и больной клоп может укрыться от его меркнущего ока..." [П.1; 116, 117].
      Убит был фабричный, который шел "из тухловского трактира с бочонком водки" [П.1; 117], а не молодая красивая женщина. И реальный судебный следователь мало похож на судебного следователя Камышева, который "высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Все его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под сорок. Одет он со вкусом и по последней моде в новенький, недавно сшитый триковый костюм" [С.3; 241]. Какой разительный, словно - намеренный контраст: "маленькое, седенькое и добрейшее существо" - большой, цветущий, убийца. Если действительно есть связь между судебно-медицинским эпизодом биографии Чехова и замыслом романа, то очень значимы оказываются следующие слова из письма: "не только убийца, но даже и больной клоп может укрыться от его меркнущего ока..." Этот мотив странной, не вяжущейся с обликом Камышева профессиональной слепоты, проявленной им не раз во время расследования, проведен в романе достаточно последовательно. Его око меркнет, потому что преступник - он сам.
      Присутствует в романе и доктор. Это уездный врач Вознесенский, чья фамилия косвенным образом перекликается с фамилией С.П.Успенского, заведовавшего Звенигородской земской больницей, а также с фамилией П.А.Архангельского, известного в то время врача, под руководством которого Чехов принимал больных в Чикинской больнице, вблизи Воскресенска.
      Столь обстоятельный разговор о предполагаемой истории создания "Драмы на охоте" потребовался для выяснения, быть может, не самого существенного в рамках нашего исследования вопроса.
      Ответить на него с полной долей определенности, вероятно, не удастся. Можно лишь сказать, что подготовка в середине 1884 года сборника "Сказки Мельпомены", как и работа над первым сборником двумя годами ранее, могла стимулировать творческие поиски писателя, которые проявились не столько в его рассказах, относительно не многочисленных в это время, сколько в создании романа "Драма на охоте".
      В медицине Чехов перестал быть студентом. А в литературе?.. Зрелые прозаики пишут романы...
      Казалось бы, странно, что, выясняя свои отношения с литературными штампами, Чехонте, между тем, воспользовался жанром газетного романа, держащегося на штампах. Следует, однако, помнить, что ранее, осваивая формы юмористического рассказа, писатель решал собственные задачи, нередко далеко выходящие за рамки юмористики. Так произошло и с "Драмой на охоте". В ней немало удач, на разных уровнях художественного целого. Нас в первую очередь, естественно, будут интересовать тропы. С.70
      Сразу необходимо сказать, что здесь мы сталкиваемся с двумя основными стилевыми массивами: камышевским и обрамляющим его редакторским. Отличаясь друг от друга, оба они, однако, не противоречат в плане использования тропов основным тенденциям, характерным для творчества А.Чехонте в 1884 году.