- Выезжаю уже, Савелий Петрович, не извольте беспокоиться.
      - Ну и хорошо, батенька, а я, как только осмотрюсь на месте, сразу же к вам.
      ...
      На месте, где было совершено преступление, Савелий Петрович застал лишь испуганного полицейского. Это был щуплый, курносый молодой казак, с редкими, рыжими волосиками над верхней губой. Эти усики, отпущенные явно для пущей солидности, делали его еще более беззащитным и смешным. Савелий Петрович не стал выговаривать ему за то, что он позволил убрать труп (а что он мог сделать?), так как видел, как напуган казачок, вот-вот потеряет сознание. Он просто констатировал факты, тем самым облегчая казачку задачу.
      - Значит, здесь, говоришь, лежал убитый?
      - Так точно, - четко отрапортовал казачок, вытянув подбородок по направлению к тому месту, где был убит Садияр.
      Савелий Петрович улыбнулся, поняв, что юноша боится указать на это место рукой, считая это плохой приметой. Он вспомнил, как в детстве тоже боялся показывать указательным пальцем в сторону трупа. Один умник с соседней улицы, на несколько лет его старше, посвятил его в сию тайну, мертвец за палец живого за собой тянет. Но время все изменило, и сейчас он больше сторонился живых, нежели мертвых.
      - Что ж так истоптали все вокруг?
      - Виноват, господин следователь, но... не слушали они меня, совсем не слушали, - тихо добавил он.
      - А пустых гильз не находил?
      - Так издали стреляли же!
      - С чего ты это взял?
      - Дак я в станице вырос, с детства этому обучен. Тут я никак не ошибусь. Из винтовки стреляли и издали.
      - А откуда?
      - Не могу знать, господин следователь!
      - Вот если бы не тронули труп, могли бы определить.
      - Виноват, господин следователь! - искренне огорчился солдатик.
      Вскоре после того, как Савелий Петрович осмотрел с помощью молодого казака место, где лежал убитый Садияр-ага, он, осмотревшись вокруг, вдруг решительно двинулся направо, по направлению к кустарникам и зарослям сирени, что росли вдали. С удивлением смотрел солдатик на то, как уважаемый, степенный следователь, даже поговаривали, что он из дворян, ползает на коленях, подбирает что-то, долго рассматривает, а затем осторожно кладет в пакетики, которые вынимает из правого кармана кителя.
      - Ну, в общем-то все понятно, - наконец сказал он, вытирая пот со лба. - Стреляли отсюда, - и Савелий Петрович, ни к кому не обращаясь, как бы разговаривая сам с собой, указал на кусты ежевики, вокруг которых он только что ползал. - И он был не один. Интересно, кто же он? - продолжал он рассуждать.
      - Кто, ваше благородие? - спросил часовой.
      - Что? - Савелий Петрович с удивлением уставился на солдатика.
      - Вы сказали, он был не один, ваше благородие!
      - Ах да, да, конечно. Это я так. Спасибо, голубчик, - вдруг засмущался Савелий Петрович, поняв, что опять разговаривал вслух. Последнее время домашние стали замечать за ним эту странность, и это очень его смущало.
      ...
      - Так, говоришь, один он был ? - в который раз спрашивал Савелий Петрович одноногого Санны-киши, старого фаэтонщика, и как выяснилось, последнего, кто видел Садияр- агу живым.
      - Один, говорю вам, начальник-ага! Клянусь аллахом, один он был! сказал уже уставший повторять это Санны - киши и с мольбой в глазах посмотрел на следователя.
      Он в душе не раз уже проклинал себя, что проговорился о том, что вчера на рассвете, возвращаясь к себе домой в Вейсали из Газаха, где высадив удачно подвернувшихся клиентов из Гянджи, он на повороте, уже огибая скалистый склон Гейазли в долину, что простиралась вплоть до самого Сеидли, чуть не столкнулся с лошадью Садияр-аги, мчавшейся во весь дух. Санны-киши успел только натянуть вожжи, что немного сдвинуло влево повозку, открывая небольшое пространство, достаточное для проезда одного всадника, чем незамедлительно и воспользовался Садияр-ага, уверенно направив свою лошадь вправо, и, не сбавляя скорости, умчался прочь. Все это произошло так быстро, что Санны-киши не успел даже испугаться, а когда до него дошло, что он едва избежал столкновения с непредсказуемыми последствиями, Садияр-аги уже не было, даже топота копыт его лошади не было слышно.
      - Его кто-то преследовал?
      - Не видел я никого, клянусь богом, господин начальник.
      - А в том, что это был Садияр- ага, вы уверены?
      - Ну, насчет этого ошибки быть не может, Да и коня его ни с чьим не спутаешь, знатный дильбоз, один такой на всю округу.
      - А куда спешил, значит, не знаешь?
      - Богом прошу, господин начальник, не мучай меня. Что знал, что видел все сказал. Больше я ничего не знаю.
      Доктор Мишин так же не узнал ничего нового. Все, кто видел или что-то слышал в последние дни про Садияр-агу, добавить что-либо к уже сказанному не могли. Савелий Петрович так и не узнал, кто был второй, ехавший с покойным Садияром и умчавшийся прочь, оставив его истекающим кровью на земле. В том, что стрелял не он, Савелий Петрович теперь был уверен полностью, все говорило о том, что стреляли издалека, но это не означало, что этот второй не мог быть организатором этого хладнокровного убийства. Почему он скрылся, если это не так? И кто стрелял? А главное, где мотив преступления? Вопросы эти будоражили ум, не давали покоя Савелию Петровичу до тех пор, пока, спустя год, кровавые годы гражданской войны не перечеркнули не только все годы его службы, но и саму его жизнь, вынудив покинуть страну.
      Глава двадцатая.
      Солнце садилось, когда в Сеидли все замолкло в ожидании. Все настороженно и в то же время с удивлением смотрели на большую группу всадников, молча приближающихся к мосту через Архачай, откуда утром пришла в село горькая весть о гибели Садияр-аги. Гулко отдавался на деревянном настиле моста цокот копыт, когда всадники, пересекая его, стали приближаться к дому покойного. Еще издали многие узнали Гара Башира, всадника, ехавшего впереди всех на вороном коне в белой бурке и высокой папахе, и именно это обстоятельство поразило их больше всего. Никто не ожидал увидеть его здесь, хотя мысль о нем промелькнула в уме каждого, кто думал об этом преступлении. Это было первое, что могло прийти на ум. С ним ехали все самые именитые люди соседнего села. Приезд их можно было понять, ведь Айша, жена Садияра, родом из Вейсали, была дочерью Фейзулла-киши. Впервые за многие годы, с тех пор, как исчезла Айша, Фейзулла-киши переступал порог дома своей дочери. Хмурым он въехал во двор своего, ныне покойного, зятя, с которым ни разу ему не пришлось обмолвиться ни словом. Он так и не зарезал, как мечтал, барана по случаю приезда своего зятя и не пригласил к себе домой друзей на званный обед в его честь. Он крепился всячески, но дрогнуло отцовское сердце при виде дочери.
      Айша и в горе была прекрасна, никакое траурное одеяние не в силах было скрыть ее красоты. Она шагнула к отцу, и как всегда это делала в детстве, повисла у него на плече, уткнувшись в левый рукав. А когда Фейзулла-киши дотронулся до ее головы и слегка погладил ее, слезы хлынули из ее глаз, а дальше и Фейзулла-киши уже громко, в голос зарыдал.
      ...
      Гара Башир спешился медленно, как и подобает в таком месте. Так же не спеша он начал подходить к дверям дома Садияра, на порог которого вышла старая Сугра с распушенными волосами и лицом, исцарапанным в кровь. Остановился Гара Башир в нескольких метрах от матери Садияра, опустил голову, предварительно стащив с головы папаху, а затем вдруг опустился на колени перед Сугрой.
      - Мать, позволь мне и моим людям проститься с твоим сыном. Да примет бог его душу. Да будет пухом ему земля. Клянусь могилой отца, давшего мне жизнь, нет на мне и на моих людях его крови. Ищите врагов в другом месте.
      Вздох облегчения слетел со многих губ одновременно и эхом отозвался в их сердцах. Бросились молодые мужчины к гостям, помогая им спешиться. Опустив головы, они принимали их слова утешения и, проводив внутрь шатра, усаживали на самые почетные места, хотя какие почетные места могут быть в доме покойного. Ни на одном из них не было оружия, кроме небольших кинжалов, висевших в ножнах их ремней.
      Молча подошла Сугра-ханум к стоявшему перед ней на коленях мужчине, трясущимися руками обняла его за голову и поцеловала.
      - Вставай, Гара Башир. Мой сын всегда тебя уважал. А он не ошибался. Кроме Садияра не было у меня больше детей. Не было брата у сына моего, и нет других мужчин в доме. Но если искренна печаль твоя, будь старшим здесь. Похорони моего Садияра как брата родного, как полагается по обычаям. Но заклинаю тебя землей, что закроют глаза моего сына, обещай мне, что найдешь ты убийцу сына моего и покараешь его.
      Волосы зашевелились на голове Гара Башира от этих слов, двумя руками взял он тяжелые, узловатые, теплые ладони старой женщины и прильнул к ним губами.
      - Клянусь, мать, что горе твое будет отныне моим. И не будет в Вейсали дома, где не справят поминки по моему брату Садияру. А смерть его - отныне моя забота, клянусь, что не будет мне успокоения ни на этом, ни на том свете, пока не найду я убийцу и не застрелю его своими руками.
      За то время, пока повозка с телом покойного впервые въехала во двор Садияр-аги, а затем во второй раз привезла его, но уже из мечети после омовения, люди как- то уже стали свыкаться с утратой, но слова Гара Башира снова разбередили душу каждого, кто стал свидетелем этой сцены.
      ...
      Доктор Мишин все это время стоял справа у входа в шатер рядом с Савелием Петровичем, внимательно прислушивавшимся к каждому слову. Язык за годы работы здесь он кое- как выучил, точнее, улавливал общий смысл, но многие слова часто угадывал интуитивно. Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, стараясь точнее передать свою мысль. И хотя того, что происходило у него перед глазами, он до конца не понял, одно он уяснил для себя точно - руки Гара Башира в смерти Садияра нет. А это означало, что у следствия не оставалось никакой версии случившегося. Связать смерть Садияра с трагедией, случившейся с его семьей в Дилиджане много лет назад, так же не удавалось. Это была первое, что пришло ему на ум еще в Казахе, как только он узнал, кто убитый. Савелий Петрович сразу же связался с полицейским участком в Дилиджане и попросил телеграфировать ему о любом происшествии, которое случилось там за эти двое суток. И час назад, гонец из управления принес ему депешу, в которой сообщалось, что за последние двое суток в Дилиджане и в округе была украдена коза, злоумышленник, а им оказался сосед потерпевшего, задержан по горячим следам, а также зафиксировано несколько случаев продажи на базаре битой птицы без уплаты положенной пошлины. Больше ничего. А на запрос, видел ли кто в эти дни в Дилиджане приезжего из Казаха, описание которого имелось в полицейском управлении со дня трагедии восьмилетней давности, также пришел отрицательный ответ. Никто не слышал ничего о возвращении Садияр-аги, которого здесь хорошо знали и даже побаивались, чувствуя вину перед этим человеком.
      Вина эта была вечно ноющей, кровоточащей раной, незатухающим пламенем вражды, как это всегда бывает при этнических и межнациональных столкновениях, когда пострадавшая сторона видит, отныне, во всех представителях другого народа отныне своих главных, хотя и не единственных врагов, а виновники, чувствуют постоянный страх перед ожидаемым или даже воображаемым возмездием, которое, как они в этом уверены, обязательно наступит. И часто ожидаемое вскоре становится явью, и они, отныне уже не победители, а жертвы, принимают это скорее с благодарностью, чем с ненавистью, так как это позволяет им в очередной раз предстать перед всем миром в робе обездоленных и гонимых.
      ...
      Садияр-агу похоронили на следующий день. Со всей округи в Сеидли ехали повозки, упряжки, кареты, фаэтоны, пролетки с людьми. Шли люди, кто на коне, а кто пешим, чтобы в последний раз поклониться праху этого человека, мужественного, гордого и самостоятельного, который умел находить для каждого из них нужное слово, мог говорить правду, мог накормить голодного. Старая Сугра ханум с Айшой до самых похорон, больше не выходили к людям, ни на миг не покидая завернутое в богато вышитыми покрывалами тело Садияра, лежавшего на ковре в большой комнате, с повернутой к Мекке головой.
      Это при жизни каждый мусульманин бредет, куда вздумается, и думает, что волен он в своем выборе, но лишь в смерти, если предположить, что у него остается способность мыслить, он постигает простую истину - все мы осколки большого исламского взрыва с эпицентром в Мекке, и наступит день - судный день, когда пророк наш возвестит всем способным услышать его глас о своем приходе. И восстанут все праведные мусульмане из могил и посмотрят вперед, и первое, что увидят они, будут огни славного, священного города, лицом к которому поворачиваются они, уходя в мир иной.
      Все заботы по организации похорон взял на себя Гара Башир. Не помнили Сеидли такого количества гостей, но ни один из приезжих не остался без внимания, каждому нашлись здесь слова благодарности за проявленное уважение к памяти покойного. Старый Молла Самандар, которого, поддерживая за трясущиеся руки, подвели к трупу, вдруг заплакал, некрасиво открывая свой беззубый рот. От него, как от старейшины, требовалось только начать заупокойную молитву, все остальное за него сделают более молодые священнослужители. Но молла Самандар долго не успокаивался, и постепенно замолкли все в ожидании. И в этой тишине, на удивление многих собравшихся у изголовья покойного, вдруг, неожиданно для всех раздался удивительно молодой, сильный, крепкий и ясный голос молла Самандара, с особой любовью и трепетом громко и ясно пропевшего первую суру Корана. И когда последняя нота еще звенела в воздухе, Айша тихо, но внятно прошептала - "Аминь".
      "Аминь", - подхватили все хором, и сразу несколько молодых голосов наперебой стали читать на память необходимые в этих случаях слова молитвы. И только старый Молла Самандар, неожиданно даже для себя так чисто пропевший свою лебединую песню, теперь отрешенно сидел на предложенном ему стуле в комнате покойного.
      Глава двадцать первая.
      Прошло две недели после похорон, и Фейзулла- киши, все эти дни живший в доме своей дочери, решился поговорить с ней. Точнее, он попросил свою жену Яшма-ханум узнать о дальнейших планах Айши. Но даже легкий намек на возможное возвращение ее в отцовский дом привел в негодование Айшу.
      - Я не закрою дверь дома Садияра, ана. И не одна я в этом доме. Сугра-ханум еще не умерла. А пока она жива, я не свободна в выборе. В доме есть старший.
      - Спасибо, доченька, - опустил голову в смущении Фейзулла-киши. Прости меня, не подумали мы с матерью твоей, сказав это. Конечно же, ты права. Но знай, ты не одна. Все Вейсали ждет тебя. В каждом доме там ты найдешь тепло и заботу.
      - Спасибо, отец.
      Голос Айши звучал приглушенно, с хрипотцой, слезы душили ее, но показать свою слабость перед родителями она не хотела.
      - Что мы можем сделать для тебя? - спросила Яшма ханум, подойдя к Айше и нежно обняв ее за хрупкие плечи.
      Айша подняла голову, посмотрела в ярко-зеленные, полные слез глаза матери и тихо покачала головой.
      - Спасибо за то, что приехали. Я, наверное, не очень хорошая дочь.
      - Ты ангел, доченька, не говори так, не разрывай моего сердца, - уже не стесняясь, плакал Фейзулла - киши, подойдя к Айше.
      - Так ты прощаешь меня?
      - Разве я когда- либо осуждал тебя?
      - Ни разу?
      - Никогда!
      - Даже когда я не вернулась в село и не захотела видеться с матерью?
      - Я понял, что у тебя были на то причины.
      - А теперь ты не хочешь спросить, почему?
      - Если надо, ты сама расскажешь.
      - Тогда никогда не спрашивай меня об этом.
      - Как хочешь, доченька.
      Потом, после долгого молчания, за время которого Яшма - ханум успела выйти, налить и принести каждому на подносе свежезаваренный чай с колотым сахаром и нарезанным лимоном, они продолжили разговор.
      - Доченька, - нарушил наконец молчание Фейзула-киши, - извини, если причиню тебе боль, но я для себя хотел бы выяснить. Что за человек был Садияр?
      - Он был моим мужем, отец. Мужем, которого выбрала я сама. Это был мой выбор.
      - Дочь у тебя, Лейлиджан, слава богу, красавица, - поменяла тему разговора мудрая Яшма - ханум.
      - Она мне сегодня сама халву принесла в комнату, - как будто вспомнив что-то веселое, радостно сказал Фейзула киши, - пришла и говорит, вставай, баба, чаю попей, а потом пойдем в сад, я одна боюсь. Гуси там ходят сердитые. Кусаются. "Какие гуси, - говорю, - муха тебя отныне не тронет". Как она смеялась, как она смеялась.
      Впервые за эти дни все засмеялись. Впервые между Айшой и ее родителями растаял лед недоверия и страха.
      Вечером того же дня Айша спустилась в комнату на первом этаже, где была приготовлена постель для ее родителей. Наверх, в основные жилые комнаты дома Садияра, где теперь жила и Сугра ханум, они подняться категорически отказались. Впервые со времени постройки дома, проведя здесь ночь у изголовья своего покойного сына, Сугра ханум уже на следующую после похорон ночь велела постелить ей в этой же комнате, и теперь почти не выходила оттуда, как бы охраняя покой духа своего Садияра. Здесь она часто беседовала с ним, советовалась по разным хозяйственным вопросам. Ей казалось, что она материнским чутьем угадывала его желания, чтобы в соответствии с ними отдавать распоряжения.
      - Заходи доченька, что-нибудь случилось? - спросила ее обеспокоенная Яшма-ханум, наспех накинув на плечи шаль.
      - Извините, вы еще не спите?
      - Нет, доченька, что-нибудь надо?
      - Ана, я хотела бы попросить... - Айша остановилась в нерешительности.
      - Все что хочешь, доченька, жизнь моя, проси, что хочешь?
      - Я о Лейли хотела бы поговорить.
      - Что с ней? Заболела, нездоровится ей?
      - Нет, нет, все в порядке. Жива - здорова, слава богу.
      - Слава богу.
      - Я о другом.
      - Говори доченька, не томи душу.
      - Я хотела бы, что бы Лейли росла у вас.
      - Ты отдаешь ее нам?
      - Но вы же не чужие ей.
      - Доченька...
      - И отец ее очень полюбил, наверное, согласится.
      - Доченька, о чем ты просишь! Это мы на коленях тебя об этом просить хотели. Ты угадала наши мысли. Отец согласится? О чем ты говоришь, доченька! Да у него крылья вырастут, когда об этом услышит. Ты знаешь, где он сейчас?
      - Да, кстати, а где отец? - удивленно, словно очнувшись, спросила Айша.
      - Как где? Там, где он все свободное время проводит теперь, в комнате у Лейли. Пока не расскажет ей все сказки, не поцелует, не уложит спать, не возвращается.
      - Значит, Лейли привязалась к отцу?
      - Ее не знаю, а Фейзула на старости лет с ума сошел. Целый день только о ней и говорит. Помолодел даже рядом с внучкой, - с улыбкой сказала Яшма-ханум. Предложение дочери хоть и было неожиданным, но оно тронуло ее, и она больше не скрывала слез.
      - А как же ты, доченька?
      - За меня не беспокойся, ана. Главное, чтобы Лейли было хорошо.
      - Но как ей будет без тебя?
      - Она должна расти в другом доме.
      - А чем этот дом плох, доченька?
      - В этом доме поселилась печаль. И Садияр, я знаю, не хотел бы, чтобы дочь его росла в печали. Вы не дадите ей скучать, я знаю. Она будет счастлива с вами. А я часто буду видеться с ней. Пусть будет так, я так решила. Нельзя маленькой девочке жить с двумя вдовами.
      Удивленно смотрела Яшма ханум на свою дочь. Сколько силы, мужества, отваги было в ее словах. Насколько старше и мудрее теперь выглядела она перед своей матерью. Как быстро поменялись они местами, и покорно слушалась теперь Яшма свою дочь, во всем повинуясь ей.
      Еще через неделю, после долгих уговоров, Лейли, которая вначале ни в какую не соглашалась уезжать из родного дома, хотя перспектива жить с добрыми бабушкой и особенно дедушкой, была заманчивой, наконец согласилась. Все в доме покойного Садияра вышли на порог, чтобы проводить маленькую хозяйку. Она сидела в красивом, черном, отделанном кожей фаэтоне рядом с бабушкой Яшмой, крепко держащей ее за руку. Фаэтон этот специально пригнали по указанию Гара Башира из Казаха. Принадлежал он директору семинарии, недавно открытой здесь на базе переведенного из Гори азербайджанского отделения учительской семинарии. С Гара Баширом они были знакомы недавно, но уважали друг друга, и когда к директору пришел человек и передал его просьбу, он без лишних вопросов велел кучеру заложить фаэтон, поехать с этим человеком и выполнять все распоряжения Гара Башира в течении всего времени, которое ему понадобится.
      Роль Гара Башира и в этом деле была неоценима. Долгие колебания Лейли были напрочь сметены, когда Башир-ами сказал ей, что кто-то привез и оставил в доме дедушки Фейзи, так Лейли называла дедушку, красивую козочку для нее и теперь она там блеет и ждет свою хозяйку.
      " Не кто-то, а папа, конечно, он, - подумала Лейли, - Он обещал мне еще осенью". Но вслух она ничего не сказала, чтобы не сглазить, как учил ее этому отец.
      Гара Башир тоже времени зря не терял. С вечера, когда стало известно, что Лейли согласилась поехать жить в Вейсали, он отправил туда человека с наказом собрать во дворе Фейзулла-киши всех ягнят, козлят, телочек и жеребят со всей деревне. Лейли сама выберет свой подарок.
      Старой Сугре ханум об отъезде внучки сказала Айша. Она просила не отказывать ей в этом, так будет лучше для девочки. Сугра слушала невестку молча, с закрытыми глазами, только четки, которые перебирали ее пальцы, указывали, что она не спит и все слышит. Ни слова не сказала она в ответ, только опустила голову, и Айша так и не поняла, согласилась она или нет.
      Все уже было готово к отъезду, когда вдруг Лейли радостно крикнула:
      - Сугра-нане, - и прыгнула вниз с фаэтона, да так проворно, что никто не успел ее подхватить. Еще мгновение и она очутилась на пороге большого дома, в распахнутых дверях которого стояла мать Садияра, и обняла бабушку за ноги.
      Крепко обнялись они. Что говорили они друг - другу, о чем шептались, смеялись чему, не узнал никто. Потом Сугра-ханум вынула из-за пояса большой, тяжелый, резной ключ на шелковой ленточке и повесила его на шею Лейли.
      - Где бы ты ни была, радость моя, всегда знай, что здесь твой дом. Это дом твоего отца. Не забывай его. Вернись и разожги его потухший костер. А теперь иди.
      И видя, что внучка чуть не плачет и крепко держится за ее подол, она улыбнулась.
      - Иди, свет моих очей, так надо. Там тебе будет хорошо. Все правильно. Только не забывай имени отца своего. Помни моего Садияра. И ключ дома своего не потеряй.
      С отъездом Лейли двор как-то сразу опустел. Уже скрылись вдали последние всадники из людей Гара Башира, которым поручено было сопровождать маленькую Лейли до самого дома Фейзуллы в Вейсали, а старая Сугра все еще стояла на дороге с пустой чашей в руках и смотрела вдаль.
      Вода, которую она вылила вслед своей внучке, широкой полосой легла вдоль колеи, оставленной фаэтоном на земле. Пусть дорога ее будет такой же широкой и легкой, чистой и прозрачной, думала она. К ней тихо подошла Айша. Она обняла старую женщину и поцеловала ее в седые волосы. И еще долго так стояли на дороге две любимые женщины Садияра.
      Глава двадцать вторая.
      Всегда есть правые, но не всегда их "правда" - справедлива. Иногда побеждает погибший. И умирает он легко, уверенный в своей правоте. И смерть его становится приговором победителю. С этим грузом "победы" ему отныне жить, и нет ему отныне успокоения.
      Левон Саркисян жил с таким грузом уже много лет, проклиная тот день, когда он задумал набег на кочевье Садияра - ага. Долго скитался он после этого по свету, пока снова не вернулся в Дилиджан, в надежде, что все забылось, кануло в Лету. Чужой он был отныне всем, люди при виде его отворачивались, многие просто не узнавали его, а из тех, с кем ему приходилось встречаться раньше, уцелели не многие. Кто переехал, а кого сгубило тяжелое лихолетье гражданской войны, и последующих после него лет. Но страшней всего было отчуждение, испытываемое им дома, от своих близких жены и детей, выросших фактически без отца. Они со страхом смотрели на него, когда он проходил мимо них через зал в маленькую комнатку, с одинокой кроватью, покрытой тонкой периной, набитой грубой, нехорошо вымытой шерстью, отчего в комнате стоял устойчивый запах овчины. То же отчуждение, было и в глазах жены Сусанны, некогда красивой женщины, родившей ему еще в Турции, до переезда в Дилиджан, двух детей, сына и дочь, третья дочь родилась уже здесь.
      Вот уже месяц как он лежал больным, харкая кровью, с приближением холодов старые раны давали о себе знать, но ни разу не поговорил он по душам со своей Сусанджан, как бывало он ее раньше называл. Ни разу не переступила она порог его комнаты. Так и жили они, три женщины на своей половине и он, в душной одинокой клетке. Сына Гургена он не видел с того дня, как был убит Садияр-ага и он, Левон, раненый, скрылся за Араксом в Персии, благо армян везде хватает. Несколько раз спрашивал он о нем, но так толком ничего и не понял, где он, чем занимается. Только раз, Сусанна сказала, глядя ему прямо в глаза, что в ту ночь она потеряла и мужа и сына.
      ...Да и что могла сказать Сусанна мужу своему? Что в один из холодных январских дней 1920 года приехал вечером к ней Гурген, вместе с двумя бородачами, вдвое старше его по возрасту, которых, как огня, он боялся. Что ели они в этом доме и пили, похотливо глядя на нее, и улыбались недобро. А ночью, когда Гурген спал как убитый, вдребезги пьяный, зашли они к ней, на ее половину, где она спала с девочками. И сказал старший из них, что если откажет она, изнасилуют дочь ее Айкануш, и замолкла тогда Сусанна. Все испытала в эту ночь Сусанна, о чем и не догадывалась, что такое возможно, за долгую жизнь с Левоном...
      Холодным ветром повеяло на Левона от этих слов, пробрало его всего и, больше не мог он согреться, даже прикрываясь тяжелыми одеялами. Вот и сейчас он лежал, и дрожь пробирала его, хотя жарко было натоплено в доме.
      В доме он был один, жена с дочерьми еще с вечера уехали в гости в соседнее селение, к своей сестре, и собирались остаться там на ночь. Когда залаял дворовый пес, а затем заскулил от боли, словно пинком отброшенный в сторону, Левон только приподнялся с постели и выпученными от страха глазами уставился на дверь. Нижняя челюсть его безостановочно дрожала. Скрипнула входная дверь, тяжелые шаги прошли через зал, и подошли к его комнате. Когда в проеме двери Левон увидел темный силуэт мужчины с винтовкой в правой руке, и хотя дуло ее смотрело не на него, а вниз, Левон перестал дрожать, ожидание его закончилось. Смерть пришла за ним!...
      ...
      Во второй раз в своей жизни смотрел Левон в глаза смерти, но на этот раз не мог больше шевельнуться. Первый раз это случилось лет пять назад, весной 1919 года, когда он, будучи уверенный, что все о нем забыли в этой неразберихе, что было в стране, перебрался через границу в надежде повидаться с семьей. Еще в Персии, где он провел почти восемь лет, изредка, как вор, тайно приезжая в дом, он слышал о смерти всех, кто участвовал вместе с ним в том злополучном набеге, будь он трижды проклят. И смерть их, была не только нелепой, но и странной. Да и как не удивиться, если друг его детства Самвел, высокий молодой человек, ростом почти в два метра, тонет в речушке, где самое глубокое место ему едва доходила по грудь. Или, Вазген, внезапно упавший в колодец и переломавший себе хребет. Но больше всего поразила его смерть двоюродного брата Карапета Саркисяна, веселого, жизнерадостного юноши, влюбленного в жизнь, вино и женщин. Карапета нашли в сарае, мертвым, с простреленной головой и выпученными от страха глазами. Большой палец его разутой правой ноги торчал надетым на курок, валявшейся рядом с телом охотничьей винтовки, с восьмью насечками, в память об убитых им волков. Следователи признали это самоубийством, хотя верилось в это с трудом. Глаза его так и не закрылись и, чтобы не хоронить его в таком виде, их просто зашили. Но когда, перед тем, как заколотить крышку гроба и опустить тело в могилу, к нему в последний раз подошли проститься родные, левое веко его не выдержав напряжения, внезапно дернулось, и криво разорвавшись, уставилось прямо выпученным глазом в лицо его супруги Карины, тут же потерявшей сознание. Зрелище было столь ужасное, что родственники его быстро заколотили крышку и торопливо, не соблюдая никаких правил и традиций, опустили гроб в могилу. Монах, забыв про заупокойную молитву, в страхе крестился раз за разом, дрожа всем телом, - "Господи, прости и спаси".
      Карину откачивали долго. Но страх вселился отныне в ее сердце, и не могла она больше смотреть в глаза людям. И кричала она в истерике, если видела устремленные на нее чьи-то глаза. Так и жила затворницей, громко разговаривая сама с собой.
      В тот день, он поздно вернулся, целый день ходил по знакомым, пытаясь разузнать обстоятельства этих загадочных смертей. Дети, за исключением маленькой дочери, еще не спали, ждали его. Он проголодался и пьянящий запах свежеиспеченного хлеба, выложенного на столе в прихожей, чтоб остыть, кружил голову. Сусанна положила в большую миску хорошо отваренные куски дымящегося мяса, обильно залила его горячим душистым отваром и поставила перед ним. Дети сидели вокруг и с любовью смотрели ему в глаза. За эти три года, что он отсутствовал, они успели соскучиться по нему, и не ложились спать, не дождавшись его. Левон отломил большой кусок хлеба, обмакнул в дымящейся жидкости и только поднес его ко рту, когда дверь за его спиной распахнулась. По тому, как побледнела Сусанна, и округлились от страха глаза сына, он все понял. Спиной он чувствовал тяжелый взгляд Садияр-аги, и холод пронзил его. Задрожал он и выпал из рук его хлеб, прямо в стоявшую перед ним миску. Горячие брызги попали ему на руки и лицо, но ничего не почувствовал Левон, холод сковал его изнутри. И в тишине, что царила вокруг, он услышал не громкий голос Садияр-аги.
      - Не помешал? - спросил он на тюркском языке.
      Левон молчал.
      - Ты знаешь меня?
      Левон снова промолчал.