- Ах черт! Пропади все пропадом! - прошептал Левон, и, повернув коня, ускакал прочь, в сторону перевала. Так же быстро повернули своих коней и другие нападавшие. Ушли ничего не взяв, никого более не тронув.
      Обезумевшими глазами смотрела Хумар на тело своего мальчика, не веря глазам. Не переставая, она трясла головой в разные стороны, чтоб отогнать этот страшный сон. Не могло такое случиться. Не должно. Аллах не может допустить такого! Зия, Зия, сынок! - причитали ее губы, но слез не было. Высохли они от горя. Только стон и утробный вой умирающей львицы.
      Вдруг что-то оборвалось у ней внутри, и сразу легче стало. Боль отходила, уступая место необыкновенной легкости.
      - Зия, сынок мой. Я не оставлю тебя, - прошептали ее губы, и она упала рядом с сыном, нежно обняв его. Последним усилием воли дотянулась она до его лица и поцеловала в еще теплые губы, и только теперь горькие слезы тяжелыми каплями медленно скатились с ее глаз. Хумар так и умерла, без боли. Просто устало прикрыла глаза и больше не открыла их.
      Женщины, подбежавшие к ним, вначале ничего не могли понять, откуда столько крови. И мать, и сын были ею перепачканы, она была везде. Казалось, они оба лежали в луже крови, которая все увеличивалась. И только крик Сакины, когда она бросилась на тело своей госпожи, привел в чувство остальных. Только теперь они поняли, что бедная Хумар с горя сорвала беременность и истекала кровью рядом со своим мальчиком. В бессилии рыдали женщины, рвали волосы от отчаяния и не слышали выстрела, что раздался рядом. Это старый Алимирза, подойдя к лошади Ашота и приставив к ее виску винтовку, нажал на оба курка.
      ...
      Хумар не спасли. Она так и не открыла больше глаз. Даже когда ее об этом тихо, нагнувшись к самому уху, попросил Садияр. Что есть силы мчался он к своей семье, чуть не загнал лошадь, которую, всю дрожащую, шатающуюся от усталости, отдал в руки подбежавших пастухов, а сам, как был в пыли, опустился на колени перед Хумар. Впервые в жизни он стоял перед ней на коленях и просил о том, чего она выполнить не могла. Ох, как ему хотелось обмануть судьбу, повернуть время вспять. Но кто утром знает, куда он вернется вечером?
      Большим было горе его, но с гордостью поднял Садияр на руки тело сына своего. Через все село, Садияр прошел пешком, прижимая к груди тело Зии. В страхе закрывались ставни в окнах армян, когда мимо их дверей проходил Садияр. Никто не посмел потревожить его, даже следователи, что прибыли почти что вместе с ним и приступили к опросу свидетелей.
      Личность Хаста Ашота была установлена сразу же по справке, найденной во внутреннем кармане его камзола. Она была выдана ему чуть больше месяца назад при переходе турецко-российской границы. Эта справка стала единственным вещественным доказательством, что осталась в руках следователей.
      В тот же день, еще не полностью собравшись, Садияр вернул свой дом в Сеидли. Тело Хаста Ашота тоже кто-то забрал. Но не было оно предано земле. Разбросали его частями в лесу и в ущелье, на съедение птицам и зверям. Вором был Ашот, шакалам стал добычей.
      Зию хоронили как воина, павшего на поле брани с оружием в руках. Молча принял свою судьбу Садияр, не роптал, не плакал он над могилами своих родных. Только сильнее сжал он губы, и седая прядь пролегла через всю голову. Долгие три года никто в округе не слышал больше смеха Садияра, не ходил он на сельские празднества, и никого не звал к себе в гости.
      Глава шестнадцатая.
      Прошел год с тех пор, как Айша стала жить в доме матери Садияра. Первые дни она только плакала, но вскоре, уже после разговора со своей теткой Бадисаба ханум, что приехала навестить ее в старом доме тетушки Сугры вместе с ее матерью, она успокоилась. Возвращаться в Вейсали она больше не хотела, это она решила окончательно. Старый мир для нее отныне рухнул, но нового она еще не построила. Многое в этом новом для нее мире было незнакомым и пугало ее. Но не было разочарования, не было скуки и отчуждения. В новом доме ее приняли, и никто не спрашивал, в качестве кого она здесь живет? Ее распоряжения выполнялись всеми безпрекословно, и даже с удовольствием, каждый старался угодить ей, а ее благодарная улыбка принималась как милость, как самая высокая награда. Да и Сугра оказалась мудрой женщиной. Она не лезла к ней в душу с разными расспросами, советами и предложениями. Просто молчала и ждала. И наступил день, когда Айша ей рассказала все без утайки. Даже Бадисаба-ханум не все знала, не посмела сказать ей Айша всю правду. Молча выслушала признание Айши старая Сугра. Только потом, осознав, какой груз ответственности и какое бремя любви за родных и близких, которых она не могла обмануть, подвести, разочаровать, легли на эти хрупкие девичьи плечи, сколько всего Айша была вынуждена хранить в своем сердце, она горько заплакала. И Айша заплакала вместе с ней. И впервые за многие дни ей стало легко. С удивлением смотрел на них Садияр, зашедший к матери на минуту, чтобы спросить о чем-то. О чем он хотел спросить, Садияр уже не помнил, настолько поражен он был увиденным.
      С каждым днем сердце старой Сугры все больше и больше наполнялось любовью к этой смелой, мужественной девушке. И настал день, когда рассказала старая Сугра ханум Айше о своей вине. Она каялась в том, что не уберегла Хумар, невестку свою, и Зию, отраду и боль свою, отпустила их одних в чужие края. У нее, у Айши, как перед всем человечеством, попросила она прощения.
      А потом наступила та ночь, когда Айша, проснувшись от жара, сжигающего ее тело, желания, что переполняло ее сердце и набатом стучало голове, в одной нижней сорочке с узором, вышитым на груди красными и черными нитями, босиком, с непокрытой головой решительно пошла к дверям. Здесь, на пороге, она остановилась, повернулась и посмотрела туда, где спала Сугра, слева от входа, словно хотела что-то спросить. Поколебавшись, но так и не сказав ни слова, не задав вопроса, который казалось вертелся у нее на языке, резко отвернулась и навсегда покинула дом старой Сугры, чтоб больше никогда не переступать его порога.
      Сугра все видела и поняла ее. В глубине души она давно ожидала этого, но признаться в этом даже самой себе не хотела.
      ...
      Через двор Айша пробежала быстро, но перед ступеньками, что вели в верхние покои нового дома Садияра, силы покинули ее. Страх охватил все ее существо. Затрепетало и сжалось сердце. А что, если она ошиблась, и прогонит ее сейчас Садияр прочь? Вернуться снова в дом тетушки Сугры? Нет, это сделать она больше не посмеет. Да и зачем ей после этого куда-то возвращаться? Нет, лучше смерть! Ведь могла она еще год назад погибнуть, там, на высоком берегу Архачая, от руки Гуламали. Спас ее тогда Садияр, подарил этот год жизни. Год мучений и надежды. Год прощения и неразделенной любви. Но больше так продолжаться не могло, и она твердо решила положить этому конец. В какой-то момент она чуть не повернула обратно, так ей хотелось бежать прочь от этого места, от этого дома и от этого мужчины, которого она в этот миг больше ненавидела, чем любила. Ненавидела за то, что он заставил ее саму сделать этот выбор. Но ноги не слушались ее. Они, казалось, подчиняясь таинственному инстинкту, осторожно переступали со ступеньки на ступеньку, поднимая ее все выше и выше, пока наконец Айша не оказалась перед дверью, ведущей во внутренние комнаты дома Садияра. Она не постучалась, просто толкнула створки двери, а они открылись настежь легко и без скрипа. Все так и должно было быть, другого Айша не ждала. И шагнула она на свое небо.
      В просторной прихожей, куда она вошла, было три двери. Впереди, прямо перед собой, она могла различить небольшую комнату, скорее всего проходную, так как за ней виднелось другая, большая комната, двери которой были широко распахнуты. Света нигде не было, но темноты не ощущалось. Вся комната была пронизана светом луны, низко, как созревший плод, висевшей над селом. Айша направилась прямо туда, словно знала, что там ее ждут. Она даже не посмотрела по сторонам, чтобы узнать, в какие комнаты ведут эти двери. В большой комнате никого не было. Тяжелый, круглый стол, что стоял посреди комнаты, был накрыт как для званного ужина. Лунный свет, отражаясь тысячами оттенков, играл на гранях хрустальных бокалов. Тускло мерцало серебро ножей и вилок, непривычно для этих мест расположенных по обе сторон фарфоровых блюд и тарелок. Мягкий ковер, в котором утопали ноги девушки, покрывал весь пол, но не было обычных для таких гостиных подушечек, чтобы гости могли опереться на них локтями, полулежа во время трапезы или легкой беседы за чашкой ароматного чая.
      Вдруг каждой клеткой своего тела Айша почувствовала позади себя человека, но повернуться не посмела, только прикрыла глаза и замерла в ожидании.
      - Айша, - тихо, почти шепотом позвал ее Садияр.
      Голос его был каким-то охрипшим, чужим, но в нем было столько силы и страсти, что она, быстро повернувшись, прильнула к нему.
      И в следующее мгновение она оторвалась от земли. Как пушинку подняли ее сильные руки мужчины и понесли куда-то. Ей было спокойно. Крепко, по-хозяйски эти руки держали ее, но в то же самое время Айша чувствовала в их прикосновении нежность, страх причинить боль неосторожным или слишком грубым действием. Как молодая лоза обвивала она могучий ствол старого, одинокого, и, казалось, давно высохшего дерева, вдохнула в него жизнь и зазеленело оно вновь. Снова стали гибкими его ветви, кровь побежала по ним, разогревая их. Ладони Айши утопали в сильно поседевших, но все еще густых волосах Садияра, и затрепетало в груди его сердце от этого прикосновения. Словно легкий, утренний ветерок заиграл в кроне могучего дуба. Задрожав от желания, растаяла Айша в Садияре. Ночь за открытыми в сад окнами, тяжелыми, насквозь пропитанными пьянящими запахами цветов, невидимыми клубами втекала в комнату, и здесь, смешиваясь с тонким, сладковатым ароматом, исходившим от двух, забывшихся в сладкой истоме, тел, стелился по полу, цепляясь за ворсинки богато разукрашенного карабахского ковра. Бешено скакала луна на небе в хороводе звезд. И не слышала больше Айша своего сердца, не разбирала слов, что шептал ей на ухо благодарный Садияр. В душе ее играла музыка, услышать которую может не каждая женщина, но раз услышав, понимает, что познала тайну бытия и отныне она избранна. Избранна и желанна.
      ...
      Свадьба не была пышной. Скорее, наоборот. Несколько друзей и ближайших соседей Садияра, всего человек восемь- девять, да несколько женщин, пришедших помочь Сугре в приготовлении праздничного угощения. Гости расположились в большом зале, за столом, который был единственным на три села вокруг. Мужчины от непривычки сидели как на иголках, не зная, куда локти девать, страшась двинуться и нечаянно смахнуть рукавом этот странный, на тонкой ножке, хрустальный стакан, именуемый фужером, или блюдо с расставленными на нем деликатесами, вроде колбас разной формы и толщины, привезенных из Тифлиса, и голландского сыра, странно пахнущего мылом. Разговор не клеился, да и музыки не было. Но вскоре, когда уже одряхлевший, с трясущейся головой Молла Самандар, приглашенный утром в дом, чтоб благословить и закрепить официально этот брак, ссылаясь на усталость, покинул дом Садияра, на столе появилась бутылка с крепкой, чистой и прозрачной тутовой водкой и кувшин старого вина, хранимого хозяином дома для особых случаев.
      Садияр пил вместе со всеми, не было тоста, который бы он пропустил, но не брала его хмель. Трезвой была голова, ясными оставались глаза, и он внимательно всматривался в лица друзей, кивая им в знак признательности за произносимые слова в свой адрес. Но вдруг, в самый разгар веселья, Орхан-бей, друг детства и ближайший сосед Садияра, осекся на полуслове, взглянув на своего друга. По щекам Садияра текли слезы. Один за другим замолкали пораженные гости. Никому из сидящих за этим столом не доводилось видеть Садияра в таком состоянии. Никто не смел говорить. Тишина стала гнетущей. И в этой тишине Садияр едва слышно произнес:
      - Не себе мечтал я сыграть свадьбу. Не себе.
      И поднялись тогда все гости, взяли до краев наполненные фужеры и молча выпили до дна за упокой души юного героя, покойного сына Садияр-аги, и несчастной Хумар. Но не пил вместе с ними на этот раз Садияр, а сидел во главе стола и, закрыв глаза ладонями, тихо, молча плакал. Плечи его подрагивали, но ни одного звука не вырвалось из его уст, чтобы не услышали его плача женщины.
      Глава семнадцатая.
      Первое, что увидела Айша, когда, придя в себя и приподнявшись при помощи женщин, снова заставила себя посмотреть на повозку, в которой лежал ее муж, была бабочка, крупная, белая, с двумя черными отметинами на каждом крыле. Она сидела, высоко подняв свои крылья, на черной бурке, накинутой на тело Садияра. Айша стояла пораженная. Она вспомнила, что уже видела эту бабочку в ту ночь, когда впервые вошла в дом Садияра.
      В то утро, когда они оба, утомленные, но все еще не насытившиеся, не отрываясь смотрели друг на друга, по-новому оценивая и узнавая уже знакомые черты, такая же бабочка влетела в комнату и медленно, беззвучно стала порхать перед их глазами. С удивлением следили они за ней. В ее полете было что-то нереальное, фантастическое и страшное. Ни разу в своей жизни Садияр не видел, чтобы бабочка могла так близко подлетать к человеку. Замерев на несколько секунд над ними, как бы раздумывая, сесть или нет, она снова улетала. Затем она тихо опустилась и села на большой палец Айши, которая смотрела на нее, недоумевая, почему бабочка выбрала именно ее, и что все это предвещало в ее жизни. Садияр, так же с удивлением наблюдавший за полетом бабочки, с интересом рассматривал ее на пальце у Айши.
      - Она не боится нас.
      - Нет, смотри, как тихо сидит.
      - Откуда она залетела? Я раньше таких в наших краях не видел.
      - Я тоже. Хотя часто ли мы видим их так близко?
      - Я в первый раз.
      - И я, - сказала Айша и нежно поцеловала Садияра в плечо.
      - Что будем с ней делать? - снова нарушил молчание Садияр.
      - С бабочкой?
      - Ну да!
      - Давай отпустим!
      - Хорошо, но мы же ее не держим, она сама залетела сюда и села на твой палец.
      - Попробую отпустить ее, - сказала Айша и подошла к раскрытому окну.
      Но сколько она не просила ее улететь, не трясла рукой, бабочка, как приклеенная, даже не шелохнулась.
      - А может она умерла? - испуганные глаза Айши смотрели на Садияра.
      - Не бойся, живая она, - смеясь ответил Садияр и подошел к Айше. Сейчас улетит! - И он стал несильно дуть сбоку на крылья бабочки.
      И тут дрогнули вдруг черные крапинки на ее крыльях, она зашаталась и упала, но тут же, подхваченная невидимым потоком воздуха, грациозно порхая, она перелетела на ветку гранатового дерева, что росло за окном. Там она оставалась долго. Во всяком случае, через час, когда Айша снова посмотрела в окно, бабочка сидела на той же ветке и казалась волшебным цветком на ярко зеленых, еще молодых листьях. Когда она улетела, Айша не видела, просто, когда она снова посмотрела в окно, в надежде снова ее увидеть, бабочки на месте не было. Айша даже растерялась, стала искать ее на других ветвях, посмотрела и в комнате. Садияр заметил ее озабоченность:
      - Ты что-то ищешь?
      - Бабочку.
      - Она улетела, - улыбаясь, ответил Садияр.
      - Ты видел?
      - Да.
      - Почему мне не сказал?
      - Не хотел тебя расстраивать, да и будить тебя было жалко, ты так мило улыбалась во сне. Что тебе снилось?
      - Не помню, а ты почему на меня смотрел?
      - Я теперь всегда буду смотреть на тебя.
      - Тогда я больше не усну, если ты на меня будешь так смотреть.
      - А я всегда на тебя смотрел.
      - Неправда, за все это время ты и обратился ко мне от силы два- три раза.
      - Но думал о тебе я всегда.
      - Правда?
      - Правда. А бабочка пусть останется в твоей памяти белым цветком нашей любви.
      Сейчас такая же бабочка сидела на бурке, что прикрывала голову Садияра, и все, кто стоял рядом с телегой и причитал, не отрываясь смотрели на нее. Только Дали Гурбан продолжал жалобно скулить, сидя у заднего колеса телеги. Испуганно смотрел он на людей, и горе его было сравнимо с горем собаки, потерявшей хозяина.
      Глава восемнадцатая.
      В смерти Садияр-аги многое было неясно. Жил он тихо, во всяком случае, после женитьбы на Айше и рождения дочери он из деревни почти не выезжал, если не считать нескольких деловых поездок в Тифлис. Поэтому то, что труп Садияра нашли так далеко от Сеидли, на эриванской дороге, было странным. Савелий Петрович - следователь по особо важным делам, приехавший позже всех тех, кто шел за повозкой, на которой привезли останки покойного, очень быстро при помощи своих людей выяснил, что Садияр дома не ночевал, и еще вчера утром выехал по каким то делам в Дилиджан.
      Агентурная сеть была гордостью Савелия Петровича. Она охватывала каждое село, каждую мельницу и каждую чайхану во всей округе. На ее материальную поддержку он, еще в 1915 году, добился разрешения самого губернатора. Средства, правда, были небольшие, но, тем не менее, даже за эти гроши измученные, голодные люди из местных, готовы были служить верой и правдой, докладывая Савелию Петровичу о каждом значительном с их точки зрения событии в их селе. Все это помогало Савелию Петровичу быть в курсе всего происходящего, значительно снизить показатели правонарушений, причем настолько, что пришло специальное циркулярное письмо из Департамента, предписывающее дать подробнейшее описание его методов работы с целью его применения на всей территории Российской империи.
      Странным было то, что после смерти Хумар и Зии Садияр ни разу не выезжал в Дилиджан. Во всяком случае, об этом никому не было известно. Еще Савелий Петрович успел точно установить, что пуля, убившая Садияр-агу, была пущена с большого расстояния и как назло угодила прямо в висок покойного, не оставив ему шанса уцелеть. Это же подтвердил и доктор Мишин, все еще тюремный врач и медицинский эксперт по совместительству, с которым Савелий Петрович Львов уже долгое время дружил и почти не расставался ни на работе, ни после, благо квартиру он снимал недалеко от дома, где жила семья Иннокентия Федоровича, и часто летние вечера они коротали вместе, распивая чаи и беседуя, сидя под большим айвовым деревом со столь густой кроной, что она не только защищала от знойных солнечных лучей, но и от внезапного дождя. И пока жены их вместе что-то готовили на ужин, а дети бегали по саду, они обменивались последними новостями.
      С того дня, как им пришлось вместе расследовать дело о смерти некоего Гуламали, они прониклись искренней симпатией друг к другу, хотя в начале Савелий Петрович и приходил в ужас от методов работы доктора Мишина. Но сейчас господин Львов полностью доверял выводам и заключениям Иннокентия Федоровича, был уверен, что он не поступится своими профессиональными обязанностями, если они могут нанести урон его репутации, и не будет педантом и буквоедом в тех случаях, когда этого можно избежать. Вот и сейчас он представил господину Львову заключение, составленное на основе осмотра тела покойного Садияра в мечети, где его должны были омыть прежде чем по мусульманскому обычаю завернуть в кусок белой материи - кефан, открывать который уже никому не позволительно. В мечети доктора Мишина хорошо знали, и хотя, как представителя другой религии, его не должны были пропускать внутрь, они позволили ему делать свое дело. Все понимали, что он зашел сюда не ради праздного любопытства, и всячески старались ему помочь.
      Пуля, как определил Инокентий Федорович по оставшемуся на виске покойного характерному отверстию, была выпушена из ружья с большого расстояния. Столь большого, что, попав в голову покойного, она застряла там, но к сожалению, полностью выполнила свою зловещую задачу. Пулю Инокентий Федорович вынимать не стал, в этом он не видел надобности. Правда, он читал недавно, что в Европе по характерным насечкам на пуле определяют, из какого ружья был произведен выстрел. Но относился он к этому скептически. Да и до Европы отсюда далеко, хотя и чисто азиатского здесь было маловато. Так, всего понемножку. Ну, вынет он эту чертову пулю, а кто будет определять ее происхождение? Кто проверит, у кого какие винтовки? Тут сплошь и рядом привозят, увозят, дарят и покупают оружие. А учета - никакого. Сколько раз он предлагал начальству составить учет стрелкового оружия. Даже, если не изменяет память, лет шесть назад, написал об этом раппорт в Петербург. Куда там, все чинят препятствия, даже российские дворяне, а что тут говорить о местной знати.
      А Садияр-ага после омовения, когда смыли с его лица и бороды запекшуюся кровь, причесали, прикрыв отверстие на виске прядью волос, выглядел почти как живой, казался уснувшим от усталости. Черты его лица, всегда резко очерченные, с характерным прищуром глаз и живой мимикой, смягчились, приобрели плавные очертания. Весь его облик словно говорил о том, что он сожалеет о доставленных всем им неудобствах.
      Доктор Мишин вышел, когда тело Садияр-аги стали заворачивать в его последнее на этой земле одеяние. Все, что ему нужно было, он уже увидел. Об этом он и доложил своему другу, следователю Львову ждавшему на улице перед сельской мечетью. Он пришел сюда на случай каких- либо осложнений, если, например, доктору Мишину не позволят осмотреть труп. Но все обошлось, как нельзя лучше, тихо и без эксцессов.
      - А пулю не вынули? - спросил он доктора, хотя об ответе уже догадывался.
      - Нет.
      - Ну, хорошо, как-нибудь обойдется.
      - Хорошо бы.
      - А стреляли точно издали?
      - За это ручаюсь, Савелий Петрович. Издалека, тут ошибки быть не может.
      - Ну и ладно. Я это и так знал. И говоришь, из винтовки?
      - Как пить дать из винтовки. Издалека и из винтовки, - повторил удивленный ответом следователя доктор Мишин.
      - Откуда же он возвращался? - поменял тему Савелий Петрович.
      - Говорят, уехал аж вчера, на рассвете.
      - Один?
      - Видели одного. Спешил он шибко. Все погонял своего иноходца. Будто к смерти спешил.
      - А куда поехал, никто не знает?
      - Пораспрошаем малость и все выясним, Савелий Петрович. Все под богом ходим. Ничто не останется без ответа.
      - Только часто, пока до правды достучишься, наказывать уже некого.
      - А что, разве только мирским судом наказывают? Есть еще и божий суд, батенька, он пострашней будет.
      - Но люди хотят сами увидеть, как карается зло.
      - А карается ли оно?
      - А вы как думаете, Инокентий Федорович?
      - У меня на этот счет своя теория, только многим она не по душе.
      - Что же за теория такая, интересно послушать, - оживился, Савелий Петрович, шагая в ногу с доктором Мишиным по пыльной тропинке на пути к шатру, который уже стали ставить недалеко от дома Садияр-аги, сюда уже начали собираться, как это принято в таких случаях, деревенские мужчины.
      В горе и в радости человеку нельзя быть одному, сердце его может не выдержать этого бремени. Вот и теперь, стояли сельчане, понурив головы. Садияр-агу многие в селе любили, они не находили слов, чтобы выразить боль утраты. Это потом, через некоторое время, покойный станет воспоминанием, о нем будут говорить в прошедшем времени и часто только хорошее. И будут повторять хором при каждом упоминании его имени: "Да простит его Аллах, да простит Аллах всех умерших".
      - Не знаю, можно ли это назвать теорией, - продолжал Инокенетий Федорович, - да и не я ее автор, многие, думаю, так же мыслят.
      - И в чем же суть?
      - А суть в том, что за все, что натворил, лучше отвечать на этой земле. Чтоб люди простили тебе.
      - Ну, это старо, так и недалеко до отступного. Набедокурил, накуролесил и расплатился. Чист ты, соколик, перед богом, как младенец. А хочешь, купи себе отступного на много лет вперед. Построй церквушку или пожертвуй в пользу бедных немного деньжат и все, откупился.
      - Нет, не так, Савелий Петрович. Это все суета, самообман, хотя и в них есть утешение. Главное, кровь твоя должна очиститься. Не должно в ней остаться тяжести греха. Легкой она должна стать и быстрой. Тогда и сны бывают яркими. Крепко спишь по ночам, не мучают кошмары. Я тут у нас в тюрьме за годы работы насмотрелся всякого. Но больше всего меня поражает то, как спят заключенные. Чем больше преступлений на совести, тем крепче спится ему. Это на воле ему житья не бывает, а тут, в тюрьме, кровь его остывает, нет больше у него страха.
      - Идиллия какая-то. Этак вы, Инокентий Федорович, всех убийц, насильников и грабителей простите.
      - И прощу, если он свой срок отсидел без дураков и раскаялся в содеянном. Да кто мы такие? Бог их простил и нам велел. Обидно, что людишки мелкие, в душе своей подленькие и гадкие, сами по уши в грехе утопли, но прощать не желают. Обижают почем зря, унижают, а потом удивляются, когда этот человек снова за старое берется.
      - Странно как-то, Иннокентий Федорович, получается. Вы, как я погляжу, честных людей обвиняете за то, что неласково встречают тех, кто из тюрьмы вышел. А что им, радоваться, что бандит на свободе?
      - Так отсидел он свое, получил наказание, что ему людьми определено было, чист он теперь перед ними.
      - Ну, это вы хватили, чист как младенец! Смешно право.
      - Да, чист. И наша с вами вина, если он после этого снова с пути собьется.
      - Ну, хорошо, это вы про тех, кто свое отсидел, а сколько таких, чья вина не была доказана или об их преступлениях никто не догадывался? Как с ними то быть? Грешили, жили в свое удовольствие, а померли в почете и уважении!
      - А вы видали, как они умирают? - неожиданно спросил доктор.
      - Кто?
      - Ну, эти, безнаказанные?
      - Нет.
      - А я видел!
      От неожиданности следователь остановился. Он повернулся лицом к Иннокентию Федоровичу, но ничего не спросил. Видно было, что он хочет о чем-то спросить, но вопроса произнесено не было.
      - Да, видел, - снова упрямо повторил доктор Мишин. - Да и вы о нем слышали. Года три назад. Дело Семы, Семена Губарина помните?
      - Из политических, что ли?
      - Да, кажется, так.
      - Срок он получил как политический,
      - Умер он на нарах.
      - Знаю, сам заключение о его смерти подписывал. По болезни какой-то, но не от туберкулеза, это я помню.
      - В мое дежурство преставился Сема, - продолжал Иннокентий Федорович. Один я был у его изголовья, когда он с ангелами увиделся.
      - Что это еще за ангелы? - удивился следователь.
      - Ну, которые по душу его пришли.
      Савелий Петрович перекрестился и снова уставился на доктора Мишина.
      - Ну и что?
      - Кричал он жутко. Каялся мне, как перед всем человечеством.
      - В чем каялся?
      - Да я не понял всего, но грех на нем был большой. С детства еще, как я понял. Кровь на нем была, не раскрытая. Мучила она его, умирать спокойно не давала. Не сумел он облегчить душу свою. Руки мне целовал, рыдал, а сказать так ничего толком и не сумел. Отнял речь у него бог перед смертью, только мычал как скотина. Так и умер не прощенным. Видать, много греха прятал в себе.
      - Но ведь умер он в тюрьме!
      - За другое он сидел. А кровь, что пролил зря, не остыла! Не дала ему успокоения. Ты не смотри, как люди живут, смотри, как умирают! Страшно умирать, если грех на душе.
      Савелий Петрович стоял ошарашенный.
      - А кто простит, коли не знает никто.
      - Сам-то он знает.
      - Кто сам, Бог?
      - Зачем Бог? Он и так все знает. Я об умирающем говорю. Кому, как не ему, знать свои грехи.
      - Знает, но кто признается?
      - Сам и признается, когда время наступит. Только поздно будет тогда.
      - Но такого никогда не будет! Нет человека, который бы сам, добровольно во всех своих грехах признался.
      Ничего не ответил на это Иннокентий Федорович, только посмотрел на Савелия Петровича долгим взглядом, попыхивая трубкой, которую любил держать во рту, медленно пуская струйку дыма из-под кончиков губ.
      Глава девятнадцатая.
      Последнее время Иннокентий Федорович плохо спал. На душе было неспокойно, что-то давило на грудь, он задыхался, часто ночью просыпался и пил воду, но чувство успокоения не наступало. Виной тому было состояние неуверенности в завтрашнем дне. События всколыхнувшее все общество, и расколовшее Российскую Империю, не прошло бесследно для его здоровья. Одна власть сменяла другую раньше, чем к нему успевали привыкнуть люди. Белые и красные, дашнаки и мусаватисты, и много других, которых он просто не запоминал, смешались на этом небольшом кусочке земли. Давно уже не было начальства во многих учреждениях, но исправно работали тюрьма и полицейское управление, считая, что без порядка не обойдется ни одна власть. Звонок телефона, недавно установленного в дежурном помещении городской тюрьмы, был в этот предрассветный час таким громким, что не воспользоваться этой причиной и не встать было бы ошибкой. Зато целый день теперь можно ходить с недовольным выражением лица и жаловаться всем на невыносимые условия быта и на всяких дармоедов, звонящих ни свет, ни заря и не дающих спать в то самое время, когда сон так сладок, даже в тюрьме.
      - Иннокентий Федорович, - раздалось в трубке, - это я, Савелий Петрович, произошло убийство. У меня тут гонец от старосты села Сеидли. Говорят, убили какого-то Садияра. Вы о нем ничего не слышали?
      - Садияра из Сеидли? Это же тот, у которого лет восем назад в Дилиджане сына убили? И жена его, тоже тогда с горя умерла, помните?
      - Так это тот самый?
      - Он. Один там такой Садияр-ага, второго нет.
      - Тогда ехать надо.
      - А кто убил-то известно?
      - Я ничего не знаю.
      - Ну, я тогда приберусь тут и к вам?
      - Нет, ты, Иннокентий Федорович, сразу в Сеидли скачи, осмотри все там на месте. Мне нужно о трупе узнать все. А сам я поеду с человеком старосты на место происшествия.
      - А где это произошло?
      - В Инджадара, недалеко от Шадлы.
      - Может, и я с вами?
      - Нет, ты лучше в село. Постарайся хорошенько осмотреть труп. Его уже забрали с места преступления. Гонец сказал, что уже везут. Черт бы побрал эти порядки! Никак не могу добиться, чтобы никто не прикасался к трупу до прибытия полиции и следователя. Вы уж, Иннокентий Федорович, постарайтесь. Мне нужно знать о нем все. Что ел, что пил, с кем встречался.