Потом она сводит с ума, и уже ни о чем не думают люди, только чтобы было этой крови больше и больше, но не наступает успокоения и, наконец, приходят они в ужас от содеянного и тогда, когда человек впервые вздрагивает от вида своих кровавых рук, он снова взывает к Богу. И Бог возвращается, и прощает своих неразумных сынов, - сказал старик, а затем тихо добавил, - только сына моего он больше мне не вернет.
      Потом старик, звали его Хуан, надолго замолк, лишь изредка понукая лошадь, Габриэлла не решалась его беспокоить. Несколько раз их повозку останавливали люди в военной форме, одни из них были на конях, другие пешие, кто они были, Габриэлла не помнила. Не смотрела она на них, стараясь хоть как-то облегчить страдания Фархада. А солдаты, подъехав ближе, посмотрев на раненого, лежащего в повозке, потом на старика и наконец на Габриэллу, осеняли себя крестом и быстро удалялись прочь. Ближе к вечеру они прибыли в небольшую деревушку, где рядом с церквушкой, стоявшей посереди площади, в небольшом домике, жила женщина, которая когда-то давно проучилась два года в Мадриде на врача, но не закончила его, потеряв от любви голову к молодому цыгану и убежав вместе с ним. Спустя три года цыгана убили во время одной попойки в этом селе и она с маленькой дочуркой осталась тут же, рядом с его могилой. Знания, полученные за годы учебы, не прошли даром, и она помогала всем, чем могла, и если кому-то становилось легче после ее советов, она была безмерно счастлива. Война внесла в ее жизнь свои коррективы, и она научилась делать многое того, что раньше делать не решилась бы. Вид крови и ужасные ранения ее больше не пугали, много их она перевидала за эти два года. Хосе слышал о ней, когда несколько месяцев назад проезжал через это село, и теперь он прямо подъехал к этому дому. Габриэлла зашла в дом и через несколько минут вышла оттуда в сопровождении еще не старой, полноватой женщины в черном платке. Одного взгляда ее на раненого было достаточно, чтобы понять всю серьезность ситуации.
      - Помогите перевести его в комнату, он много крови потерял.
      - А жить он будет? - задала глупый вопрос Габриэлла.
      В ответ женщина рассердилась.
      - Мне некогда слушать глупые вопросы, а тем более отвечать на них. Быстро помоги мне его поднять. Живо.
      И втроем они внесли Фархада в комнату и уложили на стол, над которым горела большая лампа. Женщина подошла сделала язычок пламени больше, и комната осветилось ярким светом. Взяв ножницы, она разрезала рукава гимнастерки, и когда плечо и рука оголились, Габриэлла вздрогнула, настолько рана была ужасной.
      - Руку надо будет отсечь, -твердо сказала она и приказала Габриэлле: ты будешь его держать за голову, а ты - за ноги. - Она повернулась к Хосе, и он подчинился. - Только держите крепко, я постараюсь все сделать быстро.
      Горячая вода у нее всегда стояла на плите. В другой кастрюле кипели хирургические инструменты. Дочь ее, молодая девушка лет двадцати, помогала ей. Омыв рану и прочистив спиртом все что можно, руки, инструменты, наконец, все место ранения, Фархад вскрикнул, она, взглядом приказав Габриэлле крепче держать его голову, начала свое дело. Все закончилось довольно быстро, но когда отсеченная рука Фархада с глухим стуком ударилась об пол, Габриэлла потеряла сознание. Фархад тоже был без сознания. Только старый Хосе крепко держал его за ноги, хотя в этом не было никакой надобности. Из глаз его текли слезы.
      Наутро, когда кризис миновал и стало ясно, что Фархад, несмотря на большую потерю крови выживет, они двинулись дальше в путь. Хосе настоял, что они должны поехать к нему,
      - Мы с женой одни, еда, слава богу есть, а ему нужен хороший уход. Хотя бы первое время, пока кровь не восстановится.
      Согласилась с ним Габриэлла, хотя другого варианта у ней и не было. И вот уже второй день ехали она по Андалузии из одной деревушки к другой, из одного городишка к другому. Выбирали дороги проселочные, неширокие, часто заросшие травой, твердо веря, что окольный путь иногда короче прямого.
      Глава десятая
      Человека, которого боишься встретить, ты обязательно увидишь. Может, происходит это потому, что мы подсознательно сами подталкиваем судьбу к этому, хотя не признаемся себе в этом, пусть со страхом, но ожидаем этой встречи, и когда она происходит, вздыхаем с облегчением. Каждый раз, встречаясь с Идой Гурген пытался найти повод, что бы спросить у нее имя ее подруги, с которой он видел ее на концерте, но что-то помимо его воли не позволяло ему это сделать. Теперь, после гибели Иды, когда он окончательно потерял всякую надежду, он внезапно увидал ее. Гурген ехал в трамвае, к трем он должен был быть в управлении, а сейчас было около часа, времени было много, и он неторопливо разглядывал людей, стоящих на остановках. Солнце в этот еще зимний день ярко светило, но тепла от него не чувствовалось. Все равно настроение у Гургена было приподнятым. Вчера он говорил с Кареном Ашотовичем и он обещал похлопотать перед начальством в отношении его, и к майским праздникам он ожидал новую звездочку на погоны. Карен слов на ветер не бросает.
      Трамвай уже отходил от остановки городской больницы, когда Гургену почудилось, что девушку, стоявшую к нему спиной, он знает. Она мельком скользнула по нему взглядом, и он понял, что это она. Та, встречи с которой он боялся, но каждую минуту ожидал. Она стояла и беседовала там с одним молодым человеком, не слыша, как в трамвае кто-то, боясь ее потерять, вдруг истошно завопил:
      - Стой, стой, говорю! - и когда вагоновожатый остановил трамвай, стремглав выскочив, ринулся назад к остановке. Благо, людей здесь было много, так что на нового пассажира никто внимания не обратил. Рядом была остановка автобусов, и действительно, когда он подъехал, парень с девушкой сели в него. Вмести с ними в автобус с задней двери протиснулся и Гурген. Он старался оставаться незамеченным и поэтому отвернувшись, смотрел сквозь заднее окно на дорогу. В какое то мгновение ему показалось, что дорога эта похожа на его жизнь, так же течет, оставаясь позади, и он постоянно, оглядываясь ничего не в силах изменить. Если бы была у него такая возможность, думал он в который раз, выскочил бы он тогда, в ту злосчастную ночь, перевернувшую всю его судьбу, вслед своему отцу, или остался бы дома, послушав мать свою? Не знал он, но уже это сомнение говорило ему, что теперь, после всего, что произошло, он уже не так уверен в своей правоте, как тогда, когда мчался в ночи, ориентируясь только на стук копыт лошади раздававшийся впереди. И когда показалось ему, что потерял он отца, словно призрак вырос он перед ним, и приложив руку к губам, велел молчать. А потом он отчетливо увидел при свете луны силуэты двух всадников, спешившихся на поляне. Как же ярко светила луна! Долго ждал отец, пристроив ружье к стволу небольшого деревца, словно специально изогнувшегося для этого, и, наконец, когда поднялся мужчина, пивший воду у ручья, выстрелил. Последнее, что помнил Гурген, как покачнулся и опустился плавно на землю тот человек. А потом была снова бешенная скачка, и выстрелы. И он стрелял, и по нему стреляли, только под утро все затихло. Бешено ругался отец, пытаясь остановить кровь от пули, угодившей ему в бедро. Хорошо, прошла она, не задев кость. Наконец, вдвоем перевязали они рану, и когда утро полностью вступил в свои права, расстались. Как оказалось, навсегда. Отец его ускакал на юг, в Персию, там у него были знакомые, а Гургену велел ехать в Эривань, и адрес дал, некоего Багдасаряна.
      - Мы с ним вместе в Турции росли, скажешь, чей ты сын. И слушай его всегда, не подводи. Он всегда тебе поможет.
      И Гурген всегда слушался этого наказа.
      ...
      Лейли с Гудрятом, шедшим рядом с ней, не замечали идущего за ними худощавого человека в плаще. Он сошел с автобуса следом за ними, потоптался на остановке, оглядываясь в разные стороны, а потом, словно что-то решив, нерешительно двинулся им вслед. Он запомнил, куда они свернули и, ускорив шаг, успел заметить подъезд, в который они зашли. Дом был Гургену знаком и считался ведомственным, и если он не ошибался, несколько работников их управления также жили в нем. Это обстоятельство несколько озадачило его, и он хотел отказаться от своего намерения, но снова вспомнив взгляд той девушки, решил выяснить все до конца. Даже сейчас, вспоминая, он снова вздрогнул, "нет, неспроста все это", сказал он себе.
      Через несколько дней он все выяснил, и был потрясен. То, что он узнал, подтвердило его самые худшие опасения: девушка, действительно была дочерью человека, кровь которого была и на его совести, а с другой озадачила, ведь она была теперь родственницей майора Шахсуварова, его непосредственного начальника. Несколько дней он ходил в раздумьях, сталкиваясь в коридорах управления с Шахсуваровым он, независимо от себя, терялся, и быстро поздоровавшись старался скрыться. Даже один раз поднялся на третий этаж, в кабинет полковника Багдасаряна, чтобы проконсультироваться с ним, но его, как назло отправили в командировку в Нахичевань и вернется он не раньше следующего месяца. И Гургену пришлось самому принимать решение, и принял он его вопреки своей врожденной трусости. Из разных источников стал он собирать информацию о Лейли, и как училась, и где жила, и с кем встречается. Но ничего, за что можно было уцепиться, ему не удалось выяснить. И тогда он поехал в Казах. Благо ни у кого разрешения для этого брать ему не понадобилось, так как находился в отпуске. И не ошибся. Уже на следующий день его внимание привлекло обстоятельство, что в Сеидли в доме старой женщины, матери Садияр-аги, всего несколько лет назад справляли поминки по какому-то человеку. А самое интересное, было то, что человека этого в дом Сугры привез не кто иной, как сам майор Шахсуваров. И загорелись глаза у Гургена, словно у хищника, почуявшего запах крови, скрупулезно стал он собирать сведения о каждой минуте пребывания Шямсяддина в Казахе. И на кладбище побывал Гурген, правда, с трепетом подошел он к могиле Садияр-аги и, пересилив себя, посмотрел на большой, вытесанный из серого камня обелиск и задрожал, страх обуял его, застучали в ознобе зубы, когда увидел он арабскую вязь суры, покрывавшую надгробие. Оглянулся он в страхе, не видел ли кто его здесь, но нет, он был один. Конь, на котором он приехал, мирно пасся невдалеке. На другой могиле, что стояла рядом, и ради которой и пришел сюда Гурген, стоял небольшой камень и не было на нем никакой надписи. Еще два дня ходил из села в село Гурген, расспрашивал людей, и наконец кто-то произнес имя Гара Башира.
      Глава одинадцатая
      В Баку Гурген возвращался победителем. В душе его звучала музыка, она пела на все лады и не хотел он ее заглушать. Даже ночью в купе, под звук колес, спал он с улыбкой на устах. Теперь он всем покажет, кто есть кто в управлении. Уж он сумеет все так представить, что заплачут многие горькими слезами. "Всех надо убрать, всех, особенно детей, чтобы потом, в будущем, не мерещились они, - строил он себе планы, - дядя Карен должен помочь. Только бы он вернулся". И потом не раз подбадривая себя, " ишь, что вздумал, врага Советской власти через всю республику под охраной провез. А может, потому и могли раньше Гара Башира ликвидировать, что помогал ему Шахсуваров? Точно, как мне раньше в голову это не приходило? Видать, всегда помогал! И он и другие. Все они - Враги!" На рассвете сошел он с поезда, домой идти не хотелось, а больше идти было некуда. Не было у него в этом городе друзей, не знал он двери, которая с радостью открылась бы перед ним, чужой он был всем на всем белом свете.
      - Отец, отец, мы здесь, - раздалось сзади и он, с удивлением, повернулся. Мальчик лет семи бежал в его сторону, широко раскинув руки, а сзади его спешила женщина, держа на руках маленькую девочку. Гурген вначале опешил, не понимая, что происходит, и только когда мимо него, навстречу к ним промчался молодой мужчина и, схватив мальчугана высоко поднял над головой, а затем крепко поцеловав, прижал к груди, он понял, что обознался. И тогда его охватила ярость, злобно посмотрел он на этого человека, словно пытался запомнить его лицо, простое, добродушное, каких тысячи вокруг, но для этой семьи не было его родней. Проходя мимо них, Гурген задел плечом этого мужчину, но он даже не повернулся к Гургену, ни он, ни женщина, которая подойдя, прижалась к нему головой. Он что-то шептал ей на ухо, а она в ответ смущенно улыбалась, глядя на него счастливыми глазами. А дети, радостные и возбужденные пытаясь привлечь внимание отца, без конца теребили его за полу пиджака.
      Площадь перед вокзалом вскоре опустела, лишь несколько человек помимо Гургена еще оставались там, одни явно кого-то ожидали, другие, подойдя к билетным кассам, о чем-то спрашивали кассира. Постовой милиционер, уставший за время дежурства, зевая, прохаживался перед входом, бросая вопросительный взгляд на каждого вошедшего пассажира. Гурген заметил, что несколько раз он посмотрел и на него. Вначале ему хотелось подойти к постовому, предъявить удостоверение и насладиться, видя, как вздрогнет он от неожиданности, как преданно посмотрит он ему в глаза, готовый выполнить любое его поручение, но... раздумал. Много раз проделывал он такое, и не разу не видел он глаз, в которых не читал бы страха. На этот раз, перекинув через плечо плащ, Гурген пересек широкую проезжую часть в сторону большого здания нефтяного института. Днем здесь бывает многолюдно, и поэтому сейчас в этот ранний час все здесь выглядело необычайно. Таксист, дремавший в машине, одиноко стоявшей на перекрестке, при звуках его шагов подняв голову, в надежде посмотрел в его сторону. Гурген, не замечая его, прошел мимо. Шофер, повернувшись, проводил его взглядом до тех пор, пока он не завернул за угол, затем закрыв глаза, снова задремал. Гурген шел по ночному Баку, шаги его гулко отзывались в тишине. " Чу-жой, чу-жой", - отдавались они в мозгу Гургена, и злость наполняла его сердце. Больше пятнадцати лет живет он здесь, в этом городе, но не стал Баку ему от этого родней. Для всех от здесь, человек пришлый, чужой, и никогда ему не быть таким, как Шахсуваров, хотя и он не коренной бакинец, но принял его город. Не раз видел Гурген, как шел майор домой и как здоровались с ним люди, как стоял возле лавки зеленщика и подолгу беседовал с его хозяином. А по воскресеньям гуляя на бульваре с детьми, Шямсяддин больше походил на добродушного учителя средней школы, чем на сотрудника грозного управления. Гурген сам удивился, когда оказался перед входом в свое учреждение. " Ну, что же, закончим здесь все дела ", - подумал он и вошел внутрь. Через два часа, у себя в кабинете, он не без удовольствия читал написанный им на имя полковника Багдасаряна рапорт, в котором ярко описал итоги своей поездки. И когда к девяти часам здание стало наполняться гулом голосов сотрудников, Гурген Саркисян вышел из кабинета держа в руках большой, тщательно заклеенный конверт. Он снова поднялся на третий этаж и как в прошлый раз, с разочарованием узнал, что полковника Багдасаряна еще нет. Кабинет его был закрыт. Пройдя немного дальше по коридору Гурген открыл дверь приемной. За столом дежурного, у телефонов сидел молодой, высокий лейтенант со светлыми глазами. Гургену он был не знаком.
      - Вы новый сотрудник?
      - Лейтенант Али Гейдаров, командирован из Нахичевани, на стажировку.
      - Ну-ну, хорошо, - задумчиво проговорил Гурген. - Карен Ашотович когда будет, не знаете?
      - Приезжает завтра, в воскресенье, утренним поездом. На службе будет в понедельник, - четко отрапортовал молодой офицер.
      Гурген хотел выйти, но потом, передумав, вернулся, и, глядя прямо в глаза молодого человека, медленно выговаривая слова, стал говорить: - Вот письмо Карену Ашотовичу. Передать лично в руки, сразу же, как придет. Только ему, слышали?
      - Так точно, - ответил лейтенант, медленно выговаривая каждое слово. Тон, которым этот худощавый капитан дал ему распоряжение, ему явно не понравился. Гурген это тоже понял и хотел сделать замечание, но встретившись с твердым взглядом светлых глаз молодого человека, замешкался а затем, быстро повернувшись покинул приемную.
      По длинному коридору управления Гурген, казалось, не шел, а парил, и на душе у него было легко. Он останавливался, здоровался со знакомыми, шутил, смеялся и многие удивленно смотрели ему вслед, впервые видя капитана Гургена Саркисяна в таком хорошем расположении духа. Заскочил он и в канцелярию, пошутил с девушками, выпил предложенный стакан чаю и уже спускался вниз, когда на лестнице столкнулся с майором Шахсуваровым.
      - Гурген Левонович, вы на работе?
      - Нет, пока в отпуске.
      - Соскучились по делам? - сказал Шямсятдин обычную в таких случаях фразу и хотел пройти мимо, но услышал:
      - Соскучишься тут, когда кругом одни враги.
      Шямсяддин удивленно остановился и повернулся к нему
      - Какие это опять враги?
      Но тут к нему быстрым шагом спустился тот самый лейтенант, которого Гурген полчаса назад, видел в приемной.
      - Товарищ майор, - обратился он к Шямсяддину, - товарищ генерал вас спрашивает.
      - Иду, - ответил Шахсуваров и уже собирался уходить, когда Гурген снова добавил.
      - Да всюду, враги, никому нет доверия. И у многих большие покровители. Даже здесь, у нас. А некоторых бандитов, под охраной, наши же чекисты сопровождают по стране.
      - Не понял, вы о чем?
      - Например, о Гара Башире, - сказал Гурген, и по тому, как побледнел Шямсяддин, понял, что попал в точку. Удар был болезненным, и что-то острое больно кольнуло под лопаткой, - в рапорте все указано, - и он показал головой куда-то наверх.
      - Товарищ майор, генерал ждет, - повторил лейтенант стоявший рядом и слышавший весь разговор.
      - Да, да, Али, пошли, - словно в тумане проговорил Шямсяддин и, ничего не ответив Гургену, поднялся вслед лейтенанту и уже подходя к приемной, незаметно открыл кобуру и немного подвинул ее вперед, под руку.
      ...
      Через час Гурген Левонович Саркисян у себя дома, раздевшись по пояс, кряхтя, обливался холодной водой. Он даже комнату немного привел в порядок, выбросив прогнившие продукты и мусор, оставшийся с начала прошлой недели. Но первым делом, что он сделал, зайдя к себе домой, это открыл настежь окна. После свежего мартовского утра, комната показалась ему зловонной дырой, и его передернуло от запахов, исходивших из кухни. Когда, кое какой порядок был наведен Гурген блаженно вытянулся в постели и заснул глубоко, без всяких сновидений. В пять часов он проснулся от чувства голода и улыбнулся, вспоминая строки своего рапорта. "Шахсуварову конец", - в который раз повторил он себе. Все это время, что он вернулся домой, чувство радостного возбуждения не покидало его. Одев военную форму, он посмотрелся в зеркало и, оставшись собой весьма довольным, он в последний раз в своей жизни покинул порог своей квартиры.
      Обедал он в ресторане у молоканского садика. Сидел он за столиком и через окно, отчетливо видел подъезд в доме напротив, перед которым он чуть больше года назад не раз ждал Иду. Она, выходя из дому, пробегала, счастливая, почти с ним рядом, а он, прижавшись в угол, старался оставаться незамеченным. Сколько раз он представлял себе, как она посмотрит на него, Гургена, таким же взглядом, каким она смотрела на Фархада Велиева, как будут они счастливы, но все получилось наоборот. Не принесло Иде радость их знакомство. Словно ядовитый плющ отравлял Гурген всякого, кто соприкасался с ним. И вспоминая все это, Гурген пил почти не закусывая, хотя стол его ломился от закусок.
      - Неси все, на свое усмотрение, но чтобы было много, - приказал он подошедшему официанту, еще только усаживаясь за стол. А теперь пил, как не пил очень давно. Пил он один, как всегда, не было у него в этой жизни друга, с которым можно было бы посидеть. Но не жалел Гурген об этом, время было таким, что лучше ни с кем не дружить, успокаивал он себя, чем с кем-то поговорить и потом все время дрожать, предаст тебя он или нет, напишет куда надо о твоих мыслях, о которых сболтнул ты спьяна. Теперь вспоминая Иду, он может впервые в жизни в чем-то раскаялся. "Что за проклятие такое", - думал он, но ответа на свой вопрос слышать не хотел.
      ...
      В кабинет генерала Шахсуваров заходил уже без страха, решение уже было принято. "Хорошо хоть Айша с детьми уехала", - промелькнула у него в голове, но что здесь было хорошего, он себе так и не понял. Просто успокаивал себя, в этом случае логика часто не в ладах с действительностью. И все же то, что утренний поезд увозил сейчас Айшу с детьми подальше от Баку, в Вейсяли, где через несколько дней должна была состоятся свадьба Лейли, его успокаивало.
      - А, Шахсуваров, - генерал смотрел на него поверх очков, - я прочел рапорт?
      Шахсуваров побледнел.
      - Вы просите неделю отгула, в связи со свадьбой дочери.
      Спазма, сковавшая грудь, медленно отпускала, Шямсяддин тихо вздохнул.
      - К сожалению, могу дать только три дня, я вам направил один документ, надо срочно с ним поработать.
      - Так точно, товарищ генерал. Разрешите идти?
      - Идите, и поздравляю вас. Желаю вашей дочери счастья.
      - Спасибо, товарищ генерал.
      И только когда позади него закрылась дверь, Шямсяддин вздохнул свободно, поняв, насколько он был близок к тому, чтобы совершить глупость.
      ...
      Остановившись под фонарем, Гурген поднес к глазам часы. Было около полуночи, точнее, без десяти двенадцать. Идти домой не хотелось. Душа его ликовала: завтра, нет, завтра воскресенье, тогда значить в понедельник, да, точно, в понедельник, он, наконец, покончит с ними со всеми. Как только получит Карен Ашотович его рапорт, все. Все закончится для Шахсуварова и его любимчиков. Хватит терпеть эти презрительные взгляды, или они думали, не чувствовал он их, не понимал, что ненавидят его сослуживцы, считают бездарным. За все он им отплатит. Горькими слезами заплачут они все, особенно этот Шахсуваров, и вся семейка его, уж он позаботится, да и Карен Ашотович поможет. Всю эту мусульманскую шушеру искореним.
      Пошатываясь, шел он к себе домой, в квартиру, которую ненавидел. Здесь он еще больше чувствовал свое одиночество и отрешенность. Никто из соседей ни разу не постучал в его дверь, никто не попросил у него что-либо. " Ненавижу, - бормотал он себе под нос, -всех ненавижу". Отшатывались от него редкие прохожие, крепче прижимались к руке своих кавалеров женщины, а Гурген мутным взглядом скользил по ним и шел дальше. Вот и знакомый переулок, еще шагов сорок, он мерил их уже сотни раз, и поворачивал он к себе во двор. Давно уже он не пользовался своим ключом, не открывал парадный вход. Зачем, рядом общая проходная всегда открыта, надо только пройти мимо мусорных баков и уже со двора повернуть в свою парадную, так быстрее, и с ключами возни меньше. Вот и поворот во двор, темно только, надо сказать, чтобы повесили лампочку. Кто это тут, интересно. Почему он идет прямо на меня? Что это у него блеснуло в руке? А кто это сзади? Что? О-ох. Нет. По-че-му...
      Две тени, что метнулись в темноте к Гургену, на секунду окружили его. В следующий миг один отбежал и открыл дверь туалетной комнаты, что была справа в метрах пяти от входа, прямо у каменного коридора, что вела во внутренний двор. Другой, пригнувшись легко приподнял Гургена и как куль внес вовнутрь. Гурген упал тихо, почти бесшумно, лицом вниз. Кто-то из них поправил его правую ногу, торчавшую наружу и закрыл дверь. Вокруг было тихо, никто ничего не услышал. Они вышли на улицу, и пошли в разные стороны.
      Глава двенадцатая
      Шямсяддин отложил в сторону ручку, и пока на бумаге сохли чернила, пошел на кухню. Чайник остыл и ему пришлось его снова разогревать. Он понимал, то, что вчера произошло в кабинете генерала, завтра повторится снова. Саркисян не просто так сказал про Гара Башира. И если он написал об этом рапорт, оправдаться ему будет трудно. Точнее, этому оправдания нет. Ну что же, он готов ко всему и ни о чем не жалеет. Много раз за это время он думал об этом, и каждый раз приходил к заключению, что все его действия в тот период были правильными, иначе он поступить не мог. Налив чай в свою любимую чашку, он вернулся в комнату. Надев очки, он перечитал письмо, написанное им для Айши. Первое письмо, к Генералу он перечитывать не стал, оно лежало тут же на столе, уже в конверте, хотя еще не запечатанное. Айше же он писал : " Дорогая моя, любимая Айша! Я давно не говорил тебе этих слов, стеснялся. Считал, не подобает женатому человеку, отцу семейства быть сентиментальным. Наверное я не прав, не знаю. Но сейчас, когда ты будешь читать это письмо, меня в живых уже не будет, и потому я хочу еще раз сказать тебе, как я тебя люблю. Всю свою жизнь я разделяю на два этапа, до тебя и с тобой. И если на первом этапе своей жизни я совершил поступки, вспоминать о которых мне не хочется и порой очень тяжело, то на втором я жил по совести, и этой совестью моей была ты. Только за это одно, что на этой земле я встретил и полюбил тебя и ты великодушно позволила мне это, я благодарю судьбу. Никогда я не спрашивал тебя, любишь ли ты меня, боясь услышать другой ответ. Мне было достаточно того, что ты рядом, и поверь, каждую минуту я не верил этому, мне казалось это невероятным. Даже идя по улице рядом с тобой, я не верил этому. И хорошо, что все было именно так, ибо знай я, что любим, наверное, сошел бы с ума. Эти годы, что мы прожили вместе, были для меня волшебным сном из детства. Но сон не может длится вечно. Прошу, просто пойми меня и прости, иначе я поступить не мог. Я ни о чем не жалею. Очень прошу тебя быть мужественной, и помнить о детях. Во что бы то не стало, ты их должно вырастить! Они все, что у меня есть, после тебя. Еще раз прости и прощай. Любящий тебя вечно, Шямсяддин". Прочитал и остался недоволен, не так он хотел с ней проститься, не так, не сказал он ей опять самого главного, много лишних слов, но ничего исправлять не стал, оставив все как есть. "Ничего, она умная, все сама поймет", - думал он. Шямсяддин еще раз перечитал письмо, потом, снова обмакнув ручку в чернильницу, дописал: " Лейли передай, что я не специально это сделал в канун ее свадьбы, так получилось. Не все происходит как мы хотели бы. Скажи ей, что я любил ее как свою дочь, хотя она всегда ревновала тебя ко мне. Желаю ей счастья и ... если может, пусть меня простит". "Вот и все", снова подумал Шямсяддин, положил письмо в конверт, запечатал, надписал и выйдя на лестничную площадку, постучался к соседям.
      - Шямсяддин гардаш, здравствуйте, проходите пожалуйста, - затрещала показавшаяся в дверях женщина. Шямсяддин улыбнулся, вспомнив, что Айша всегда о ней говорила, что если ее не остановить, она будет говорить без перерыва. И темы особой ей не нужно, сама найдет что сказать.
      - Спасибо, мне некогда. Я хотел бы вас попросить, об одной услуге.
      - Что за разговор, - снова завелась она, даже не дослушав в чем суть просьбы, - а для чего мы соседи нужны, все что надо...
      - Вот письмо, - перебил ее поток красноречия Шямсяддин, - я уезжаю. На долго. Это письмо передайте Айше.
      - Конечно, пожалуйста. А куда?
      - Там все написано.
      - А, хорошо, не беспокойтесь.
      - Но только Айше самой. Лично в руки. Очень прошу.
      - Хорошо, хорошо. Я, что не понимаю? Лично ей, - и видя, что Шямсяддин, уже зашедший к себе в квартиру, закрывает дверь, крикнула вдогонку:
      - Счастливого пути. Не беспокойтесь, передам лично в руки.
      "Вроде, все сделано, - подумал Шямсяддин, - какой же сегодня день? Пятое марта, воскресенье? Ну что же, этот день не хуже других". Оружие его, именной револьвер, еще с вечера тщательно прочищенное и заряженное, лежало на столе. Ему оставалось самое малое, снять его с предохранителя и приставить к виску. И в этот момент зазвонил телефон.
      - Товарищ майор, - говорил казенный голос на другом конце провода, немедленно приезжайте в управление. Убит сотрудник вашего отдела, капитан Саркисян.
      - Кто? - не поверил услышанному Шямсяддин.
      - Гурген Левонович Саркисян, - повторил голос и повесил трубку.
      Шямсяддин еще некоторое время стоял и слушал гудки, непрерывно раздающиеся в трубки. Потом медленно подошел к окну и посмотрел на улицу. За окном на деревьях распускались первые почки. Давно, очень давно он просто так не стоял и не смотрел на улицу. Море, которое отсюда хорошо виднелось, было спокойным, синяя даль его далеко-далеко сливалась с небом, и чайки, зависшие над водой, казалось, раздумывали, в какую из этих двух стихий окунуться. Он посмотрел на револьвер, который держал в руке, не понимая, как он оказался тут, потом вздохнув, положил его в кобуру.
      ...
      Часто потом, даже через много лет, Шямсяддин Шахсуваров вспоминал свою последнюю встречу с Гургеном на лестнице в управлении, его слова о рапорте, усмешку и... о чем бы он ни говорил, этот вечный страх, застывший в его глазах. "Неужели все это было неправдой? Неужели он пошутил? Нет, не такой он был. Просто так, он бы не блефовал, если бы не был уверен в чем либо. Тогда где же рапорт? Что с ним сталось?" - Терялся в догадках Шямсяддин.
      Глава тринадцатая
      Лейтенант Али Гейдаров возвращался в управление в одной машине с майором Шахсуваровым. Все, что было необходимо, они уже сделали. Труп капитана Саркисяна отправили на экспертизу, опросили всех соседей, никто ничего не слышал, только Гаджиевы, муж и жена, возвращаясь вчера, поздно вечером с концерта в филармонии, недалеко от дома видели одного человека, в кепке. Он стоял, прислонившись к стене и курил. Но при виде их, как отмечал свидетель, человек этот, отвернувшись, быстро удалился. Стена эта, куда прислонился предполагаемый убийца, тоже была тщательно проверена, но, к сожалению, нигде никаких следов собрать не удалось.
      Собака тоже ничем помочь не смогла, хотя, если честно, надежды на нее были малы. Но полковник Багдасарян, три часа как сошедший с поезда, и ошарашенный услышанным, настоятельно требовал кинолога, так что пришлось вызвать. Собака покружилась, поскулила и запутавшись с следах, беспомощно улеглась посреди улицы, виновато подложив морду на передние лапы. Винить ее в чем-либо было бессмысленно, так как с момента, как тетя Шура наткнулась в уборной на этот труп , и до приезда следственной бригады, хотя и прошло не так уж и много времени, народу, толкавшемуся в этом небольшом дворе было столько, что никакой след не мог здесь сохраниться. За эти три недели, что Гейдаров находился в Баку, с майором Шахсуваровым он был на выезде несколько раз и всегда с удовольствием наблюдал за его четкими, точными и с профессиональной точки зрения безукоризненными действиями, его грамотными распоряжениями, которые немедленно исполнялись подчиненными, с уважением относившимися к нему.