В эти дни он часто вспоминал свою мать. Странно, всю жизнь он гордился своим отцом, Джахан-агой, всегда старался подражать ему, и если клялся, то только могилой отца, которого потерял рано, ему тогда исполнилось одиннадцать. Все знали, сильней этой клятвы для Гара Башира нет. И хотя через год он потерял и мать, все же смерть отца он переживал сильнее. Заботу о детях, Башире и его сестре Фатиме, оставшихся сиротами, взял на себя дядя Хафиз, старший брат матери. Но теперь, когда смерть подошла к Гара Баширу столь близко, что чувствовал он при каждом вздохе ее костлявую, но страшно тяжелую руку у себя на груди, он постоянно думал о матери.
      С самого первого дня, как помнил себя Гара Башир, он жил, оглядываясь на своего отца, все свои шаги соразмерял с ним. Потом это был дядя Хафиз, который заменил им с сестрой отца, всячески балуя детей, ни в чем им не отказывая. И дядя Хафиз стал первым человеком, которому он открыл свою душу, сказал ему о своей любви, и он, ничего не ответив, сел на коня и, в тот же день, собрав своих близких, пришел в дом родителей Бадисабы за согласием. И получил его. Хотя, многие отговаривали его от этого шага, уверяли, что Башир еще молод, рано ему жениться, Хафиз-бек своего племянника знал лучше. И невестой его, Бадисабой, он всегда, до самой смерти, был доволен, хотя характер у них обоих был одинаково твердым, не уступали друг другу ни в чем, если чувствовали свою правоту.
      И все последующие годы Гара Башир о матери почти не думал. Воспоминания о ней сохранились смутные, они были отрывочны, мимолетны, как и его встречи с ней. Думая о своем детстве, закрывая глаза, он всегда видел себя рядом с отцом, и только с недавних пор он обратил внимание на тень, что все время стояла позади них, и на которую он не обращал раньше внимания. Вглядываясь теперь в нее, он с удивлением обнаружил, что с каждым разом тень эта все четче приобретала черты женщины. Лицо ее вначале разглядеть было трудно, оно ускользало, расплывалась, но в то же время в ней было, что-то родное, близкое, и, наконец, пришел день, когда туман рассеялся, и он узнал свою мать. Как молода и красива она была, такой он ее и не помнил, она стояла позади них, и, раскинув руки, оберегала их со спины от вражеской пули.
      И с того дня, закрывая глаза, он видел только ее. А когда ему было особенно больно, Гара Башир звал ее, и она приходила, касалась рукой его головы..., боль утихала, потом она тихо гладила его по лицу и пела, как когда-то в детстве, пела до тех пор, пока он не засыпал.
      Глава двенадцатая
      Лейтенант Фархад Велиев приехал сразу же, как ему позвонил майор Шахсуваров. Когда черная, небольшая машина, принадлежавшая главному управлению НКВД республики, остановилась у Девичьей башни, Шямсяддин сел в нее. Фархад Велиев сам был за рулем.
      - Куда поедем, товарищ майор?
      - Пока не знаю, - ответил Шямсяддин и, заметив удивленный взгляд лейтенанта, добавил, - мне надо с вами посоветоваться.
      С лейтенантом Фархадом Велиевым Шямсяддин работал в одном отделе уже почти два года, и с каждым днем он все больше и больше убеждался в его порядочности и честности. Его пунктуальность, трудолюбие уже снискали ему уважение среди сослуживцев. Начальство управления несколько раз спрашивало Шямсяддина о нем, и он искренне отмечал его способности и как перспективного товарища рекомендовал на самостоятельную работу. Почему он позвонил Велиеву и попросил, взяв машину, срочно подъехать к нему домой, Шямсяддин не мог объяснить. Просто ситуация была столь сложной и щекотливой, что ему нужно было с кем-нибудь посоветоваться. Фархаду Велиеву он доверял, хотя никаких посторонних, кроме как служебных, разговоров у них никогда не было.
      - Слушаю вас, товарищ майор.
      - Это не официальный разговор.
      - Слушаю.
      - У меня в доме сейчас находится человек, - он задумался, не зная, что сказать дальше. Лейтенант смотрел ему в глаза и молча ждал.
      - Одним словом, это враг Советской власти, - наконец произнес Шямсяддин и посмотрел прямо в глаза лейтенанту.
      Велиев молчал, ожидая продолжения.
      - Он болен, смертельно болен, и он, к тому же, родственник моей жены. Что скажешь?
      - Я слушаю вас.
      - Мне нужна ваша помощь.
      - Чем я могу помочь?
      - Мне нужно для него лекарство. Точнее, болеутоляющие. У него они закончились, и он страдает.
      - Рак?
      - Кажется, да.
      - А почему вы обратились ко мне?
      - Не знаю.
      Больше лейтенант Велиев ничего не спросил. Он завел машину, и они поехали.
      - Куда едем? - спросил Шямсяддин.
      - На старый базар.
      - Ты там кого-нибудь знаешь?
      - Нас знают, - ответил Фархад.
      Он не обманулся, машину, принадлежавшую главному управлению НКВД республики, знали многие, особенно в определенных кругах. Остановились они на небольшой площади перед закрытыми главными воротами базара, под тускло мерцающей лампочкой, опустили стекло, закурили и молча стали ждать. Ждали недолго. Вскоре к ним подошел, сильно хромая на правую ногу, мужчина. В темноте разглядеть его лицо было невозможно, кроме того, поднятый воротник плаща и кепка, надвинутая на самые глаза, делали его неузнаваемым.
      - Доброй ночи, начальник, - обратился он к ним.
      Фархад скользнул по нему взглядом и ничего не ответил.
      - Может, что нужно?
      - Кто из старших сейчас тут? - на этот раз ответил Фархад.
      - Старших тут много. Смотря, что надо.
      - Железный Джаббар здесь? - спросил вдруг до сих пор молчавший Шямсяддин.
      - Первый раз слышу о таком. А кто он такой?
      - Не валяй дурака. Если не знаешь, зови того, кто знает.
      - Хорошо. А если спросят, кто спрашивает?
      - Скажешь, Шямс.
      Человек в кепке отошел и растворился в ночи. Некоторое время Шямсяддин с Фархадом сидели молча. То, что майор был знаком с Железным Джаббаром, некоронованным королем бакинского преступного мира, о котором слышали все но никто не видел, было для лейтенанта Велиева новостью. Он ехал сюда, чтобы увидеться совсем с другим человеком, хотя тоже авторитетом. Чай-Ахмеда, содержателя небольшой чайханы на базаре, знали все, но все также знали, что желающие всегда, в любое время, могли у него купить и кое-что покрепче, в том числе анашу. Фархад познакомился с ним, когда участвовал в расследовании дела, связанного со смертью немецкого дипломата Дитриха Штерна, наступившей в результате отравления от принятия чрезмерной дозы кокаина. Капитан Гурген Саркисян, который тоже был среди тех, кто вел это дело, развил тогда чрезвычайно бурную деятельность, хотел раздуть его до масштаба заговора. В качестве подозреваемых тогда были арестованы десятки людей, многие из которых даже не представляли себе, за что они были задержаны. Арестованных было столь много, что допросить всех не хватало времени, и некоторые по несколько дней проводили в камерах, прежде чем их вызывали на допрос, после которого вопросов у них к следователям было больше, чем у тех к задержанным. Только когда среди задержанных оказался человек, который в картотеках НКВД числился торговцем кокаина, и он этого не отрицал, капитана Саркисяна от этого дела отстранили. Дело было в том, что человек этот был освобожден из мест заключения, где провел последние пять лет, только на следующий день после смерти дипломата.
      Тогда среди задержанных был и Чай-Ахмед. Фархад Велиев, начав перепроверять это дело, пришел в ужас от методов работы капитана Саркисяна. Сколько раз он потом задавал себе вопрос: неужели капитан не видел, что господин Штерн приехал в Баку только накануне дня своей смерти и никак не мог даже познакомиться с этими задержанными. К тому же весь график работы дипломата за этот день был проанализирован и запротоколирован буквально по минутам. Не секрет, что за каждым иностранцем, приезжавшим в город, следили сотрудники специального отдела НКВД, ответственные за эту работу. И отчет их, весьма подробный, был в деле. Ясно было, что кокаин, ставший причиной смерти, немец мог привезти только с собой из Москвы, тогда спрашивается, кому нужны были эти аресты. Выводы лейтенанта Велиева были признаны правильными, и дело закрыли. Задержанных отпустили, но только один Фархад Велиев зашел к ним в камеру и извинился за эту ошибку. Капитан Саркисян отделался предупреждением, высокие покровители его постарались замять это дело.
      В тот же день, когда задержанные были освобождены, поздно ночью, возвращаясь к себе домой, лейтенант Велиев столкнулся перед своим подъездом с Чай-Ахмедом. Он ждал его. Фархад остановился и непроизвольно потянулся к нагану. Это не ускользнуло от внимания Чай-Ахмеда.
      - Начальник, не надо. Я пришел сказать тебе спасибо. И среди ваших, есть оказываются честные. Так вот, если что понадобится, обращайся прямо ко мне. Сделаем все что можем.
      - Спасибо, но мне ничего не нужно.
      - Я же не говорю сейчас. Жизнь большая, может, и понадобимся друг другу.
      И вот теперь, когда Майор Шахсуваров попросил его найти лекарство, первый, кто пришел ему на ум, и был Чай-Ахмед. Правда, с тех пор, как он видел его в последний раз, прошел почти год, Фархад был уверен, что Чай-Ахмед поможет им. Но услышать имя Железного Джаббара, и притом из уст самого майора Шахсуварова, он не ожидал. Когда они остались одни, он вопросительно посмотрел на своего начальника.
      - А вы, оказывается, знакомы с Железным Джаббаром?
      - Да, и очень давно, - затем, немного помолчав, добавил,- мы служили вместе.
      - Где?
      - В Гяндже, в двадцать пятом, наш взвод тогда стоял там. Нас вдвоем послали проверить мельницу. Поступил сигнал, что там прячут оружие. Ну, мы все проверили, - ничего. Потом Джаббар полез в подвал, а дверь там тяжелая, не открывается, ну он и дернул сильно на себя... и раздался взрыв.
      - Какой взрыв?
      - Там сзади граната привязана была. Дверь сорвало с петель на Джаббара, а его самого отбросило метра на три-четыре. Когда я подбежал, он лежал без сознания, придавленный дверью. Эта дверь его и спасла, но ноги его были сплошь в осколках. Знаешь, человек без сознания тяжелее вдвойне, я еле вытащил его тогда из этой мельницы, с трудом поднял на лошадь и поскакал в госпиталь. Пока довез, пока перевязали, он чуть не умер от потери крови. А потом пришел врач, осмотрел рану и сказал, что надо обе ноги ампутировать.
      - Так что Железный Джаббар безногий?
      - Нет. К тому времени он пришел в себя, а как услышал, что ему ноги собираются резать, вцепился в меня руками и умоляет увезти оттуда. Не хотел он без ног жить.
      - И что было потом?
      - Взял я его оттуда и отвез к старой женщине, Кубре-баджи, что жила тогда в старой части Гянджи у моста. Джаббар просил меня об этом. Откуда-то он слышал про нее.
      - Она сделала операцию?
      - Костоправ она. Осмотрела раны, а кровь еще сочится сквозь марлю, покачала головой и велела мне помочь ей. Ну, я и помогал. Достал спирта целую флягу, смешал немного с водой, налил целый стакан и дал выпить Джаббару. А потом, по-фронтовому, полотенце в зубы и терпи. А женщина эта каждую косточку, раздробленную осколком, по одной вставляла на место. Боль была, я тебе скажу, адская, но Джаббар сознания больше не терял, все вытерпел.
      - Поэтому его называют железным?
      - Не знаю, что ты имеешь в виду, но после этого случая его точно стали называть железным, в ногах у него много осколков так и осталось.
      - Как остались?
      - А так, то, что сверху было, вытащили, а то, что внутри в мускулах, трогать не стали. Так и остались в нем.
      - А в Баку вы виделись?
      - Нет.
      - Но вы уверены, что это тот самый человек.
      - Да, мне о нем рассказал наш связной из банды, которого они убили в прошлом году.
      Заметив, что к машине подходят двое, они замолчали в ожидании. Человек в пальто представил им своего напарника.
      - Это Виктор, он поедет с вами.
      Машина развернулась и, следуя указаниям Виктора (это скорее всего был псевдоним, так как говорил он со страшным шекинским акцентом), поехала в сторону железнодорожного вокзала. Не доезжая, свернули в один из проходных дворов и остановились. Виктор вышел, оставив дверь открытой. Шямсяддин тоже вышел и сразу же заметил в темноте человека, стоявшего в нескольких шагах от машины. Улица была темной, фонари не горели, но на фоне белой стены четко вырисовывались контуры грузного мужчины.
      - Джаббар? - раздался приглушенный голос Шямсяддина. В голосе его чувствовалось неуверенность.
      - Шямс, родной, живой, - и,прихрамывая, тень бросилась в сторону Шямсяддина.
      Они обнялись, крепко, как могут обняться мужчины, которым есть что вспомнить и которым не стыдно посмотреть друг другу в глаза.
      - Не думал увидеть тебя когда-нибудь, - хриплым от волнения голосом говорил, железный Джаббар. - Правда, слышал я о тебе, ну не о тебе лично, просто, что есть, мол, такой в управлении, но никак не мог предположить, что это ты. А ты как узнал про меня?
      - Сам понимаешь, работа у меня такая. Знать все про всех.
      - И давно знал?
      - Да уже год.
      - И не хотел увидеться?
      - Не мог я, пойми.
      - Понимаю. Значит, что-то очень важное случилось, что пришел ко мне.
      - Случилось, Джаббар.
      - Я твой должник, Шямс. Все, что попросишь, будет исполнено.
      - Спасибо.
      - Кстати, почему здесь стоим? Зови товарища и зайдем в дом.
      Шямсяддин улыбнулся.
      - Не боишься показывать нам свой дом? А вдруг завтра нагрянем с обыском?
      - А кто тебе сказал, что это мой дом? - также с улыбкой ответил Железный Джаббар. - Какое завтра, через час здесь никого не будет. Никто тут меня не видел и не слышал никогда.
      - Тогда нет надобности и заходить. В дом твой зашел бы, на "малину" нет.
      - Ловлю на слове, Шямс. В следующий раз отвезу к себе. Так что надо-то тебе от меня?
      - Болеутоляющее средство.
      - Что?
      - Близкий человек у меня болен. Нужно лекарство против боли, много.
      - А почему не отвезешь в больницу?
      - Не могу. Нет у него документов.
      - А где он сейчас?
      - У меня в доме.
      Удивленно посмотрел Джаббар на Щямсяддина. Но ничего больше не спросил.
      - Так найдешь? Я заплачу, сколько надо.
      - И это все? Ради этого ты пришел? - искренне удивился Железный Джаббар. - Да завалю я тебя этими ампулами, таблетками, шприцами-мрицами. Через час получишь. Скажи, куда принести.
      Шямсяддин вернулся к машине и при свете фонаря, который держал Фархад, записал на клочке бумаги номер домашнего телефона.
      - Это мой телефон. Позвони по нему. И вообще...- он не договорил, но друг друга они поняли хорошо.
      Глава тринадцатая.
      Возвращаясь домой, они остановились на несколько минут перед управлением, Фархад зашел, разузнал обстановку, в городе все было спокойно, и они поехали к Шямсяддину. Вскоре раздался звонок, и женский голос, спросив Шямсяддина, продиктовал ему адрес, по которому он может всегда получить то, что его интересует. Это было рядом, в доме у Молоканского сада, и уже через десять минут Фархад остановил там машину.
      - Товарищ майор, - обратился он официально, - разрешите мне одному подняться туда.
      - Нет, это мое дело.
      - Но и мое, раз я тут. Я вас очень прошу, можно, я пойду один.
      - Ну хорошо. Но будь осторожен. Ничего не подписывай. Ничего не обещай. Хоть и старые мы друзья с Железным Джаббаром, много времени прошло. Многое могло измениться.
      - Мне так не показалось, - заступился за Железного Джаббара Фархад.
      - Все равно не теряй бдительности.
      Если бы знал Шямсяддин, насколько прав оказался он, предупреждая Фархада о том, чтобы он не терял бдительности и был осторожен. Но разве может человек предугадать, когда судьба его делает крутой поворот, да такой, что дымят колеса на вираже.
      Нужная квартира, находилась на втором этаже, и Фархад нашел ее без труда. Эта была высокая дубовая дверь, окованная снизу толстой медной пластиной. Правда, надпись на ней немного озадачила его: " Профессор Розенбаум Исаак Самуилович". Он постучался, и по тому, как быстро распахнулась дверь, было ясно: его ждали.
      - Мне дали ваш адрес, - неуверенно начал говорить Фархад.
      - Да, да, проходите, - быстро проговорил полный человек в пенсне и халате, надетого поверх белой рубашки. Из-под широких, домашних брюк виднелись носики мягких тапочек. И весь он был какой-то мягкий, домашний, если бы не страх, застывший во всем его облике.
      - Он мне позвонил, - шепотом сообщил он, - я все приготовил, дня на два, думаю, хватит, а потом, если надо, я еще найду. - И протянул ошалевшему Фархаду, небольшую коробочку. - Два раза в день, по одной ампуле.
      - А это точно поможет?
      - Обижаете, молодой человек, - голос звучал уже более уверенно, с нотками обиды, кто-то поставил под сомнение его компетенцию, а это для профессора Розенбаума было неприемлемо.
      - Простите, - засмущался Фархад, богатая обстановка, окружающая его была для него непривычна. - А сколько я вам должен?
      - Ничего.
      - Как так, ничего?
      - Молодой человек, когда Исаак Самуилович говорит ничего, это означает, что за все уплачено. На год вперед. Заходите, когда что понадобится.
      Профессор открыл дверь и протянул гостю руку на прощание. В этот момент дверь, которая вела в гостиную, отворилась, и в прихожую вышла молодая девушка лет восемнадцати. И Фархад понял, что он погиб. Девушка улыбалась, удивленно глядя то на отца, то на гостя, остановившегося у входной двери.
      - Здравствуйте, - произнесла она певучим голосом, от которого в свое время потерял голову сам царь Соломон. Фархад ответить не успел.
      - Идочка, сколько раз тебе говорить, не входи, когда я с посетителем. Ты нам мешаешь.
      - Прости, папочка, я не знала, что ты не один.
      - Кстати, - вдруг спохватился Фархад, - а как мне связаться с вами, если мне ЭТО, - он сделал ударение на этом слове, - снова понадобится?
      Исаак Самуилович прикрыл дверь, попросил дочь принести карандаш и бумагу, записал номера телефонов, домашний и кафедры, и протянул Фархаду.
      - Я обязательно позвоню, - сказал Фархад, глядя прямо в глаза Иды, в которых он уже утонул.
      Спустя несколько дней, в купейном вагоне поезда Баку - Тбилиси, проходящего через Акстафу, сидели у окна два человека. Один из них, высокий, осунувшийся старик, не отрываясь, смотрел в окно на проносящийся мимо пейзаж, не пытаясь, однако, запечатлеть его в своей памяти. Он просто смотрел, и ему казалось, что это его жизнь проносится мимо него. Казалось, совсем недавно он еще мальчишкой вернулся из Тифлиса домой, на похороны отца. Вот он женился, веселая свадьба была, несколько дней гуляло село; а вот он уже в окружении детей. Сидят перед костром в поле, младший Керим, положив голову ему на колени, уснул, а он, Гара Башир, всю ночь просидел не шелохнувшись, боясь разбудить его. Как лента, проносились и оставались позади станции и поселки, в которых он когда-то был проездом или гостил у друзей, которых раньше было много, но ушли все они, кто куда, оставив его одного. Гара Башир понимал, что это его последняя поездка, больше он этих мест никогда не увидит. Все осталось позади. Но он ни о чем не жалел, и это было главное. Другой мужчина сидел напротив, набивал задумчиво трубку, но не закуривал, боясь, что дым табака может помешать соседу. Потом, когда за окном опустилась ночь, и Гара Башир устало закрыл глаза, Шямсяддин тихо прошел в тамбур и, чиркнув спичкой, начал раскуривать трубку. Через полчаса, когда он вернулся в купе, Гара Башир сидел в той же позе. Глаза его были открыты, и, хотя за окном ничего не было видно, он продолжал упрямо всматриваться в ночь.
      - Почему не спите? Устали ведь вы. Ложитесь, отдохните.
      - Спасибо, сынок. Совсем спать не хочется. Да и скоро у меня столько времени будет поспать. Посижу пока.
      - Чувствуете как себя?
      - Не скажу, что хорошо, ослаб я очень, встать не могу, как дитя малое, но боли, слава богу, не чувствую. Спасибо тебе за эти ампулы.
      У Гара Башира болеутоляющих средств было много, выезжая из Анкары, он позаботился об этом, но, переходя в море из одной лодки в другую (в кромешной тьме лодка, подплыв к ним встала рядом, и Гара Башир с помощью лодочников, покачиваясь на волнах, второпях перешагнул в нее), он позабыл про них. Они там и остались, в железной коробке, засунутой в мешок, который он положил под сиденье. Только под утро, когда надо было делать укол, он обнаружил пропажу. Те два дня он вспоминал теперь с ужасом, эту нарастающую боль, потом, когда она переходила в хроническую, он отдыхал. На эту постоянную боль он уже был согласен, только бы она словно ножом не разрезала бы внутренности, сжимая сердце, прерывая дыхание. В первую же ночь он, устав сопротивляться, попросил Шямсяддина о помощи. И он достал Гара Баширу столь желанные для него ампулы, а через два дня еще целую пачку. Теперь он был обеспечен болеутоляющим средством примерно на месяц. Шямсяддин сказал, что если понадобится, он достанет еще.
      Улыбнулся Шямсяддин, вспоминая, как Фархад по несколько раз в день звонил, заходил к нему в кабинет, спрашивая, не нужно сходить за лекарствами, а потом, позвонив профессору, долго прихорашивался перед зеркалом. Не прошло это незамеченным и, когда Шямсяддин напрямую спросил его, Фархад искренне признался в том, что без ума от дочери профессора. Ночь впереди обещала быть длинной, и поэтому Шямсяддин и Гара Башир прилегли поверх одеял. Беседовали, понизив голос, почти шепотом.
      - Да, кстати, все время хотел спросить, как ты собирался заставить наших сотрудников, отвезти тебя в Казах?
      - Очень просто, сказал бы, что хочу сдать для них все награбленное мной золото.
      - И что?
      - Сказал бы, что золото лежит в одной из могил на кладбище. Как думаешь, отвезли бы ваши меня туда, куда попросил?
      - Отвезли бы, - улыбнулся Шямсяддин. - Не поверили бы, но отвезли, на всякий случай.
      Ну, а дальше, когда обман бы раскрылся?
      - Там видно было бы, но живым бы я оттуда не вернулся.
      Шямсяддин замолчал, оба они знали, зачем едут в Казах, но грусти не было, наоборот, они чувствовали в душе какой-то подъем, словно ехали на праздник.
      Особенно возбужден был Гара Башир. Не ожидал он, что будет так волноваться. Понимал, что эта поездка не избавит его от боли и приближающейся с каждым днем все ближе и ближе смерти, но, если это неизбежно, ему хотелось, чтобы это случилось там.
      В Акстафу, что находится в нескольких километрах от Казаха, поезд прибыл с небольшим опозданием. Шямсяддин и Гара Башир сошли с поезда, и, когда он тронулся, окутав их густым дымом и паром, исходившим от паровоза, они медленно двинулись в сторону здания вокзала. Вещей в руках у них почти не было, за исключением небольшого портфеля, который нес Шямсяддин.
      Оставив Гара Башира на скамейке, Шямсяддин пошел искать повозку. Он не боялся, что кто-либо узнает Гара Башира, уж больно сильно болезнь изменила его, и если он сам не назовется, никто не признал бы в нем некогда знаменитого гачага. Отсутствовал он не долго, около часа. Шямсяддина хорошо здесь знали, и, зайдя в отделение милиции, он вскоре получил в свое распоряжение до завтрашнего дня небольшую коляску, правда, очень старую, с небольшой каурой лошадкой. Это был фаэтон, не полностью развалившийся, десятки раз латанный, подшитый и обновленный. Гара Башир, садясь в него, рядом с Шямсяддином, наверное, сильно удивился бы, узнав, что это была та самая красивая коляска, уносившая много лет назад, по просьбе Гара Башира, маленькую Лейли из отцовского дома в Вейсали.
      Они ехали по знакомой для обоих дороге к родному селению Гара Башира. Ехали долго не потому, что дорога была длинной, просто Гара Башир часто просил остановиться и задумчиво глядел то на вершину холма, что высилась невдалеке, то на долину, простирающуюся внизу, когда коляска достигла вершины перевала. Всю дорогу он молчал, погруженный в свои думы, только когда подъехали они к Архачаю, Гара Башир оживился.
      - Остановимся здесь, - попросил он и с трудом сошел с коляски. Не скрывал он больше своих слез, когда опустился на колени перед водами Архачая. Зачерпнул в ладони воды и омыл лицо, так, как снилось ему все эти долгие годы, сверху вниз, сверху вниз, потом окунул лицо в воду и стал пить, долго, но не жадно. Смакуя каждый глоток, ощущая его живительную влагу, пробуя ее на вкус. Пусть говорят, что вода безвкусна и везде одинакова. Неправда это. Воду родной стороны человек всегда различит. Она пахнет детством, материнским молоком, первым поцелуем любимой.
      - Спасибо тебе, Шямсяддин. Теперь мне смерть не страшна.
      До кладбища Вейсалов они доехали часов к четырем полудня. Шямсяддин помог Гара Баширу спешиться и повел его мимо стоявших, как часовые на параде, старых могильных плит. Казалось, они привстали, встречая своего знаменитого сородича, а он шел, поддерживаемый Шямсяддином, и здоровался с ними, как с живыми.
      - Здравствуйте родные. Простите, что долго не мог вас навестить. Простите мне мою вину,- шептали губы его.
      Могилу отца он нашел быстро, но где же могила матери, в растерянности оглядывался он по сторонам.
      - Мы похоронили ее здесь, я помню, невдалеке от отца.
      Но не было рядом другой могилы, только несколько холмиков, возможно, в одном из них и была она, но в каком, не сказал бы никто. Каждому поклонился Гара Башир, над каждым прочел он "Ясин", у каждой могилы попросил он прощения.
      Долго еще ходил по кладбищу Гара Башир, пока не нашел наконец то, ради чего он и возвращался сюда, могилу любимой женщины своей - Бадисабу-ханум. Опустился он перед ней на колени, долгим поцелуем припав к холодному камню.
      - Пришел я, как и обещал тебе, Бадисаба, только ты, к сожалению, не дождалась. Ну ничего, любимая, скоро свидимся, устал я ходить по этой земле один, без тебя. Дети твои живы, здоровы, как и обещал тебе, вывез я их в Турцию. У них все хорошо. Есть работа, есть дом. Сыты они и здоровы, только тебя нам всем не хватало. Правда, одного внука твоего, маленького Максуда, прости, не уберег, унесли его воды Аракса, нигде его не нашли мы, даже могилы его не осталось на этой земле. Да спасет Аллах его душу. Прости.
      Помнишь тот день, как прощались с тобой? Ты лежала в жару, а я торопился. Красные уже заходили в село. Я бы не ушел тогда, сама знаешь, смерти я никогда не боялся. Бился бы до последнего патрона, но ты заставила меня поклясться на Коране, что спасу детей наших, и пока не будет у них все в порядке, не вернусь к тебе. Перекинулись несколькими словами, поцеловались на прощание и разошлись. Разве таким должно было быть наше прощание? Нет. Если бы ты знала, Бадисаба, сколько раз после этого я в душе повторял тот миг, какие слова я находил, чтобы признаться тебе в своей любви, благодарил тебя за все прожитые вместе годы. И если бы Аллах совершил чудо и была бы возможность мне вернуться назад, в молодость, я бы согласился, но только при одном условии, что там я снова увижу тебя. Вернулся бы я только, чтобы снова все повторить.
      И все же, благодарен я Аллаху, что не видишь ты меня сегодня таким: слабым, истощенным болезнью. Хорошо, что в твоей памяти я остался прежним Гара Баширом, скалой посреди долины, а не пожелтевшим листком высохшего дерева, трясущимся под порывом ветра. О Аллах, велика мудрость твоя!
      Ты была мне хорошей женой, верной подругой, любящей матерью для своих детей. Моя вина, что не было меня рядом, когда тебя призывал к себе Всевышний. Не смогла ты в свой последний миг, по обычаю нашему, проститься с мужем своим, не дали мы друг другу последнее благословение. Тогда, говорят, и умирать человеку бывает легче. Но знай, Бадисаба, тебе этого не нужно было. Каждый день с тобой и без тебя я благодарил Аллаха, что ты была в моей жизни. Каждый раз, становясь на утренний намаз, я посылал тебе свои благословения...
      Долго еще сидел на могиле своей любимой Бадисабы Гара Башир. Солнце уже садилось, и холодом потянуло с гор, но не чувствовал ничего Гара Башир, неотрывно глядя на серый гладкий камень, стоящий у изголовья могилы, и осторожно поглаживая небольшой холмик, словно боялся ее разбудить.
      Все это время Шямсяддин стоял в стороне, слезы душили его, видя горе Гара Башира, но не утешал он его. Человек должен выплакаться здесь. Цветам нужна вода, могилы орошаются слезами. Воздев в последний раз руки к небу, еще раз поблагодарив Аллаха за все, что он ему дал и попросив у него прощения за все прегрешения, что он совершил, или подумал в мыслях, Гара Башир с трудом поднялся на ноги.
      - Благодарю тебя Шямсяддин, что привез меня сюда. Аллах не забудет тебе этого, да зачтется это тебе в Судный день. Но еще одна просьба у меня есть к тебе, и заклинаю тебя молоком матери твоей, не откажи мне в ней.
      - Проси, что хочешь, дядя Башир, и если это мне по силам, сам знаешь, все сделаю.
      - Это тебе по силам, только согласишься ли?
      - Что?
      - Дай мне свой наган, чтобы мог я застрелиться здесь, на могиле Бадисабы.
      - Это невозможно Дядя Башир, сам знаешь. Да и исламу это противно.
      - Тогда сам меня убей. Не бойся, перед Аллахом встану на колени, отмою эту кровь с тебя.
      - Даже если Аллах простит, не смогу я. Как же мне дальше-то жить, зная, что сам убил тебя. Как смотреть в глаза Айши и детей своих.
      - Все равно ведь мне скоро умирать.
      - Это Аллаху одному ведомо.
      Глава четырнадцатая.
      Луна, тускло мерцающая сквозь облака, едва освещала пустынную улицу Сеидли, по которой медленно двигалась одинокая лошадь. В коляске, которую она тащила, виднелся силуэт мужчины, понуро сидящего на козлах. Изредка он погонял лошадь, но она, словно не замечая его окрика, не меняла своего хода. Тихо было в селе, даже собак слышно не было. То ли спрятались они от холода, то ли не было их больше в помине. Медленно повернула лошадь направо и стала подниматься на пригорок, к большому дому. Ворота стояли открытыми, одна створка покосилась, другая валялась тут же рядом, на земле. Во всем облике чувствовалось отсутствие в нем мужчины. Даже когда повозка остановилось у крыльца, никто не вышел.
      Но когда Шямсяддин поднялся к двери, она открылась, и на пороге он увидел Сугру. Позади ее стояла Сакина, другая старая женщина, и держала в руках лампу. Сугра-ханум почти не изменилась. В старости, наступает такой момент, когда время как бы останавливается, и если кто-то, еще юношей уехав, через много лет уже поседевшим возвращается, поражается он, видя этих старцев такими же, какими их оставил много лет назад. Она сразу же узнала Шямсяддина, и затрепетало ее сердце.