Айша молчала. Сугра, пораженная услышанным, стояла позади нее.
      - Мы не знаем имени того, кто посмел тебя оскорбить, дочь моя, и, наверное, никогда не узнаем, не посмеет он признаться в этом. Сам я, несмотря на старость, застрелю подонка. Но смею тебя заверить, больше этого никогда не повторится. И не только здесь, в этом доме. На Коране поклялись все и не дай бог кому-то нарушить эту клятву. Весь его род будет отвечать за него.
      Айша молча выслушала старика, еще больше покраснела она.
      - Я не могу тебе указывать. Тебе самой решать, но прошу тебя, от имени всего села, вернись в школу, дочь моя. Не наказывай детей наших, хотя и заслужили мы твое презрение.
      - Не говорите так, дядюшка Аллахверди, при чем тут вы.
      - Мы виновны перед тобой, дочь моя, что допустили такое в нашем селе. Мы, старики, прежде всего. Потому что молчали, когда видели, что молодежь распустилась. Потому, что не смогли передать им наказ отцов наших. Виновны, что не уберегли в эти последние годы многих наших доблестных сынов, одни убиты в этой чуждой, навязанной нам братоубийственной войне, другие в бегах. Поэтому и творятся безобразия эти. Много славных мужей погибло, сама знаешь, вот и подняла голову всякая мелюзга. Еще раз прости нас, дочь моя.
      Другие мужчины стояли и молчали, опустив голову. Когда Аллахверди закончил свою речь, Айша подошла к нему и, обняв его, поцеловала в колючую щеку. И пока они так стояли, остальные тихо покинули комнату. Последним ушел Аллахверди-киши.
      * * *
      На следующий день с утра через все село снова шла Айша к себе в школу. Шла прямо, не оглядываясь на окна, откуда ее одобрительным взглядом провожали сельчане. Только подойдя к школе, она остановилась пораженная, когда увидела, сколько детей уже стояли перед дверьми и ждали ее. Две девчонки подбежали к ней. Та, что была побольше, взяла ее сумку с тетрадями, а другая, совсем кроха, ее любимица, вцепилась ей в руку и повела за собой. И Айша, окруженная улыбающимися детьми, открыв и сняв с дверей большой старый замок, широко распахнула обе створки школьных дверей. Весь день они так и оставались открытыми, чтобы каждый мог увидеть и понять, что отныне никто не посмеет их закрыть..
      А спустя два месяца в Сеидли приехали, остались жить и работать два новых учителя.
      Глава девятая
      Прошло почти полгода, как вернулась Айша из Казаха; многое изменилось в селе, изменились сами люди. Все это время Айша была занята в школе, работа ей нравилась, всем сердцем полюбила она школу, детей, но все больше и больше она убеждалась, что ей необходимо учиться дальше.
      Первое время после возвращения из семинарии о Шямсяддине ничего слышно не было. Неожиданно для себя Айша чувствовала себя как-то странно, ходила, как будто чего-то потеряла, постоянно оглядывалась, как будто что-то ожидала. Потом, когда, спустя два месяца, в село прибыл новый уполномоченный, и стало известно, что Шямсяддин вернулся в Баку, Айша почувствовала разочарование. А тут еще смешки, глупые, а иногда и грубые намеки, совсем вывели ее из себя.
      После того, ночного случая, она больше ни о чем не думала, старалась забыть обо всем. Днем еще ничего, всю себя она теперь отдавала школе, часами могла сидеть вечерами над тетрадками, допоздна горел свет в ее окне. Но боялась она того времени, когда приходилось ей, потушив свет, ложиться спать. Только мудрая Сугра-ханум все поняла и сказала ей правду. И как ни противилась она этой мысли, повторяя раз за разом, что это не так, и не нужен ей больше никто в этой жизни, все ее существо говорило обратное.
      * * *
      Было раннее утро. Солнце еще только выглядывало из-за горы, что высилась над Сеидли, все вокруг тонуло в сизой дымке, со стороны реки поднимался легкий туман. И сквозь этот туман вырисовывались фантастически изогнутые ветви деревьев, полных молодых листьев и цветков. Айша, открыв дверь, спускалась по лестнице во двор. Она, слегка поежившись от утренней свежести, вдруг вздрогнула, когда тень под навесом у дерева пошевелилась.
      - Кто тут? - испуганно спросила она и, повернувшись, хотела побежать в дом.
      - Айша, это я, - услышала она знакомый голос и остановилась, пораженная.
      - Ты? - Айша повернулась к нему, все еще не веря.
      - Я вернулся, Айша, - сказал Шямсяддин и сделал шаг навстречу.
      И Айша сделала свой шаг. Они стояли теперь рядом, смотрели друг на друга. Айша молчала, слезы катились по ее щекам, но сияли глаза ее, и смеялась она. А Шямсяддин рассказывал ей об этих месяцах, что прожил вдали от нее. Как пытался забыть ее, но тщетно, не смог. Говорил о том, что ему уже все равно, что скажут люди, да и кто ему что может сказать? Они уже давно не дети, и сами в ответе за все. Уедет он отсюда только с ней. Это он решил окончательно. И дочь ее он удочерит, и все они вместе будут жить в Баку, в его новой квартире, которую ему выделили на новой работе в НКВД. Лейли будет ходить в школу, в самую лучшую, а Айша - в педагогическое училище, а может, в Университет. Но самое главное - они будут вместе.
      * * *
      Уже через несколько часов в лавке Аллахверди собрались самые уважаемые жители Сеидли, не забыли они и деревенского муллу Гаджи Газанфара, ставшего в селе главным священнослужителем, после смерти мулла Самандара три года назад. И хотя официально деятельность мулл считалась незаконной, и браки требовали регистрировать в сельсоветах, похороны без них не обходились.
      Новая власть, казалось, разделила сферы влияния: себе взяла живых, мучила их как могла, и, только выжав все соки без остатка, бросала их обратно в лоно мечети. На пороге смерти возвращались люди к вере, постигая великую загадку жизни и открыв ее, поражались ее мудрости, красоте и простоте, но поздно прозревали они и умирали, так и не сумев передать эту разгадку кому-то из живых.
      Правда, в некоторых, исключительных случаях Советская власть все же вмешивалась и в этот процесс, но, не имея исторического опыта, выработанного столетиями, похороны эти больше напоминали языческий ритуал диких племен, чем простое человеческое прощание с усопшим. С ужасом взирали еще живые большие чиновники страны на сожжение своего собрата, урну с прахом которого замуровывали в каменную стену, и страх вселялся в их души, когда представляли они себе свою кончину. Еще страшней им было взирать на вождя своего, стонущего под взглядами миллионов людей, годами проходящих перед его гробом, выставленного на созерцание, между небом и землей. В бессилии лежал теперь перед людьми некогда могучий человек, силой воли которого управлял злой рок. Человек, сокрушивший привычный уклад жизни огромной части планеты, принесший в дом каждого жителя страны долю слез, кому - горя, кому - радости ... но не было у него "сына", который прикрыл бы "наготу отца своего". И страх заставлял этих людей служить этому року, подчиняясь придуманным правилам игры, говорить не так, как хочется, а так, как надо, малейшее отступление от этих правил безжалостно каралось расстрелом заблудшего, и было отныне у них два пути, и оба упирались в стену. И выбирали они между ними.
      ...Когда все, кто был приглашен, собрались во внутренней комнате лавки, где в основном мужчины, собирались в холодные зимние вечера за чашкой чая и мирной беседы, Аллахверди-киши встал и, показывая рукой на Шямсяддина, сказал:
      - Я позвал вас всех по просьбе товарища Шахсуварова, вы его хорошо знаете. - Все согласно закивали головой. - У него есть к вам одна просьба, прошу выслушать его.
      Шямсяддин встал, и воцарилась тишина, все повернулись к нему, и в каждом взгляде читал он вопрос. Что ему надо, - спрашивали эти глаза. Уехал, говорят, в Баку, на хорошую должность, так зачем вернулся. И Шямсяддин не думал, что так трудно ему будет начать.
      - Дорогие старейшины, я к вам обращаюсь не как представитель власти, а как самый младший среди вас, и прошу не отказать мне в моей просьбе.
      Старики удивленно переглянулись, но промолчали, ожидая продолжения столь удивительного начала.
      - Я прошу вас дать благословение на мой брак с Айшой, вдовой покойного Садияр-аги.
      Пораженные сидели мужчины, не понимая, что им тут предпринять. А Шямсяддин продолжал :
      - Если бы она жила в доме своих родителей, я послал бы своих сватов туда, но она осталась в доме мужа, и я пришел к вам, старейшинам этого села. Вы в ответе за всех вдов и сирот вашего села, вам и решать за них.
      Наконец после долгого молчания, мулла Гаджи Газанфар спросил:
      - Айша знает об этом?
      - Она ждет вашего решения.
      - У нее есть дочь.
      - Лейли поедет с нами.
      - Значит, если мы согласимся, Айша уедет с тобой в Баку?
      - Да.
      Снова долгое молчание, трудно было сказать им что-либо, и, как всегда в таких случаях все повернулись за советом к мулле.
      - Богоугодное дело ты затеял, сынок, - начал Гаджи Газанфар. - Семья дело священное. И что к нам обратился, тоже правильно, хотя многие сегодня забыли про старших. Правильно воспитал тебя отец твой покойный. Царствие ему небесное. Уважил нас, просишь нашего благословения, значит, и дочь нашу, Айшу, будешь уважать. И в радости, и в горе будешь ей опорой. Мы даем тебе наше благословение. Отныне ты в ответе перед людьми и перед богом за ее честь. Будьте счастливы, и пусть очаг ваш будет теплым, и не оскудеет твой род.
      Улыбнулся Шямсяддин и хотел встать, но остановил его властный жест Аллахверди -киши.
      - Не торопись, сынок, это еще не все. Послушай нас. Айшу можешь забрать, наше благословение ты уже получил, - затем, обведя взглядом всех присутствующих, добавил, - но Лейли останется. Село ее не отпустит. Пусть живет, где выросла. А вырастет, дай бог, захочет, переедет к вам. Только бы все у вас было хорошо.
      Все остальные в знак согласия закивали головой, и Шямсяддин не посмел возразить. А потом мальчик, что работал в лавке, принес на подносе свежезаваренный чай из пахучих горных трав и поставил перед каждым по стакану. Мулла Гаджи Газанфар первым опустил в него, в знак согласия, большой кусок колотого сахара, хранимый Аллахверди для особых гостей, и все остальные последовали его примеру.
      Еще через неделю, как только закончились занятия в школе и дети разбежались на летние каникулы, Айша уехала в Баку с Шямсяддином.
      Глава десятая
      Прошли годы, в жизни народа эти годы были подобны столетиям, страх вошел в его жизнь и определял поведение. Жестоко наказывался всякий, кто вспоминал о прошлом, о годах, предшествующих приходу Одиннадцатой Красной Армии, и забыли все о нем, даже дома, в кругу детей своих, не говорили они, чтобы дети не спросили лишнего, ибо правды не скажешь, а обманывать язык не повернется. Притихли все, стараясь ничем не выделяться, затеряться в общей массе. Любой, кто чем-либо отличался от себе подобных, становился в разряд потенциальных жертв репрессий, правда, тогда это еще так не называлось, и верили все, а может, просто от страха делали вид, что верят в правильность происходящего. Страшная машина смерти была запущена и работала она уже по инерции. Это вначале казалось, что, избавившись от всех богатых, зажиточных и им подобных, поделив их добро между всеми, можно добиться процветания. Но проходит год, другой, съедаются награбленные деньги, а взамен ничего не прибавляется, не наступает обещанное благополучие. И снова работает машина, и новые жертвы погибают в ее жерновах. И забывают уже, кто кем был, чему служил, и вчерашний палач сегодня становится жертвой. Никто не был отныне застрахован от внезапного стука в дверь, когда слышал, как въезжала во двор черная, крытая машина. Останавливалась она, потушив фары, и с ней останавливалась жизнь во всем доме. Бледнели лица отцов и матерей, и, глядя на них, замирали сердца их детей.
      Много было в последующие годы различных подсчетов, докладов, статистических данных, которые измеряли все потери. Было подсчитано и количество обысков, и количество людей, арестованных, безвинно осужденных и расстрелянных. Статистика точно могла сказать, сколько людей было выслано, и сколько из них вернулось обратно. Но никто не подсчитал и никогда не подсчитает, сколько пороков сердца получили дети, в страхе ожидая этот стук в дверь дома своего. Уже знали они хорошо, что после этих стуков люди в черном увозили кого-то из родителей, чаще отца, а иногда и мать вместе с ним. Увозили навсегда, и оставались они на попечении родственников, больных бабушек и тетушек, если они еще были. А в основном, еще не осознав до конца произошедшее, не успев проститься с друзьями, не взяв даже любимые книжки про чудеса тысячи и одной ночи, ошарашенные, оказывались они в школах-интернатах, на попечении чужих людей в одинаковых одеждах. Те, кто попадал в один детский дом со своим братом или сестрой, считались счастливчиками, им повезло, говорили им другие дети. Плохо, когда бросали их по разным интернатам и теряли они связь друг с другом. Многие потом всю жизнь искали своих родных, но не всем улыбалась судьба, и уходили из жизни они, не успокоенные.
      Вздыхали все облегченно, если тяжелый стук сапог, замешкав у их дверей, проходил дальше, и, наконец, доносился "долгожданный" стук, слава богу, сегодня не к ним. Ну и что, что к соседу, с которым вместе вырос, на одной лестничной клетке, вместе с которым мечтал о хорошей жизни и на чьем дне рождения, в прошлую пятницу и ты веселился. И если бы тебя еще вчера спросил бы кто, враг ли он, твой друг детства, ты бы возмутился. Но сегодня за ним пришли, и ... ушел он из твоей жизни. Тебе легче забыть о нем, не говорить о нем, ТУДА просто так не забирают, ТАМ все известно. И клеймишь ты отныне позором имя его.
      Потом, через много лет, когда далеко от твоего дома, в Москве, уже после смерти главного палача люди, севшие на его место, покаются перед всем человечеством в своих злодеяниях, многие твои соседи, да и ты сам, кого годы репрессии не коснулись, а лишь слегка опалили, не согласитесь с ними. Никому не хочется признаваться в своей слабости, даже перед самим собой.
      Немногие из бывших "врагов" возвращались в свои дома. А те, кому повезло, и находили они свой очаг не потухшим, еще долго чувствовали вокруг себя отчуждение. Стыдно было соседям смотреть им в глаза, и потому, чтобы не бередить себе былые раны, закрывали они двери свои перед ними. Кто знает, думали они, не вернутся ли снова люди в черном, и чья это усатая тень померещилась в темном коридоре? И замолкли на долгие годы некогда веселые, многонациональные бакинские дворы.
      * * *
      Для всех жителей Баку большое серое здание на Набережной, где располагалось главное управление НКВД, внушало страх. Никто не был застрахован от того, что злой рок может бросить его в глубокие, как гласила молва, подземные казематы этого здания. Ужас охватывал каждого от подробностей, леденящих кровь, рассказываемых шепотом на ухо, и сколько там было правды, а сколько вымысла, было неважно, только стучало бешено сердце от услышанного.
      В конце зимы 1935 года майор Шямсяддин Шахсуваров, как всегда, выходил с работы через боковую дверь. В половине седьмого темно еще не было. Погода в последние дни стояла устойчивая, без осадков. Казалось, весна в этом году спешила на Абшерон. Такой бесснежной зимы старожилы давно не припоминали и предупреждали, если, не дай бог, зацветут деревья раньше срока, а потом ударят морозы, плакал весь урожай. Подскочат цены на фрукты летом на рынках, тяжело придется простым труженикам, чей бюджет был расписан буквально до копейки.
      Он прошел по узкой улочке; по направлению к набережной, здесь он переходил дорогу и по бульвару шел в сторону Девичьей башни. Недалеко от нее, в новом, трехэтажном доме он и жил со своей семьей. Он шел и мысленно улыбался, предвкушая, как встретится со своей маленькой дочуркой(скоро ей будет уже три года), как обрадуется она новым карандашам, которые Шямсяддин купил сегодня днем, во время перерыва, в газетном киоске, как сядут они всей семьей ужинать в большой комнате. Он сядет во главе стола, справа сядет Айша, дочурка Нигяр и сын Аслан, не по годам взрослый, серьезный, сядут слева, напротив матери. "В этом году, в сентябре Аслану уже в школу", вспомнил Шямсяддин.
      Человека, который шел следом за ним, от самого управления, он заметил давно и был внимателен. Вначале ему показалось, что это случайность, и никакой слежки нет. Несколько раз Шямсяддин менял направления останавливался, закуривал, садился на скамью, наконец, убедился, этот человек идет за ним. Человек был странным и ступал тяжело. Сыщики, профессионалы так не ходят. Этот сразу бросался в глаза. Шямсяддин вспоминал все, чем он занимался в последнее время, вроде все было в порядке, с этой стороны причин для беспокойства не было. Но тогда кто этот человек? Что ему надо от него? Несколько раз ему хотелось резко повернуться, подойти к этому человеку и, не дав ему опомниться, все выведать. На всякий случай, он потрогал пистолет, который носил под пальто, и, незаметно отстегнув пуговицу на груди, переложил его в правый карман. С предохранителя снимать не стал, но рука, лежащая на рукоятке оружия, пусть даже в кармане, успокаивала. У каменной ограды, отделяющей бульвар от берега моря, где летом загорают дети, Шямсяддин остановился и, сделав вид, что рассматривает валявшуюся вверх дном на берегу лодку, краем глаза внимательно следил за приближающимся человеком. Правая рука крепко сжимала рукоятку оружия.
      - Здравствуй начальник, - услышал вдруг он и удивленно повернулся, - не бойся, я без оружия.
      - А я и не боюсь. Кто ты?
      - Тогда почему сжимаешь пистолет в кармане?
      Шямсяддин смутился, и, улыбнувшись, вынул руку.
      - Кто ты? Откуда знаешь меня? - спросил он, внимательно рассматривая этого человека
      Это был старик. Худой, с грустными, усталыми глазами, подернутыми мутной пеленой, полуприкрытыми тяжелыми веками. Цвет глаз при свете фонаря, где стояли они, разобрать было невозможно, но они были единственными, что выделялось на его осунувшемся лице, с выдающимися скулами. Темное пальто из хорошего сукна, болталось на нем. И хотя, казалось, было оно с чужого плеча, носил он его спокойно, уверенно. И весь он сам, несмотря на болезненный вид, внушал уважение. "Этот человек мне не знаком", - думал Шямсяддин.
      - А ты не изменился, возмужал только, но я тебя сразу узнал.
      - Разве мы с вами встречались?
      - Один раз виделись.
      - Когда?
      - Ты ведь служил в Казахе?
      - Да, - удивился Шямсяддин. - Кто же вы? - в третий раз спросил он.
      - Гара Башира помнишь?
      - Гара Башир? - Удивился Шямсяддин. - Вы Гара Башир?
      - Так изменился?
      - Нет, - снова смутился Шямсяддин,- просто я тогда вас не разглядел.
      Шямсяддин говорил неправду, на всю жизнь ему врезались в память пронзительные глаза, которые смотрели на него из-под густых бровей, высокого, даже сидя на лошади, могучего человека в черной бурке и надвинутой на лоб папахе. Человека, сказавшего ему только одну фразу: "а вот норов свой, сынок, немного убавь" и подарившего ему жизнь, с которой он тогда уже простился. Сейчас, вглядываясь в эти черты, он находил сходство, но верилось с трудом.
      И все-таки, это я, сынок, - ответил на немой вопрос Шямсяддина старый гачаг. - Вернулся я.
      Шямсяддин промолчал, не зная, что сказать. Чувствовал он себя перед ним неловко, всегда стояли они в жизни по разные стороны, но чувства вражды к нему у Шямсяддина не было. Хотя и не были они знакомы, знали друг о друге многое. В Казахе, где раньше служил Шямсяддин, о нем осталась добрая память. И гачаги между собой оценили его поведение, отношение к людям. А когда Гара Башир узнал, что ушла с ним Айша, его племянница, запретил всем, под страхом смерти, подходить близко к Шямсяддину, если он каким-нибудь образом окажется в горах. Многое о Гара Башире, Садияр-аге, людях обоих сел - Сеидли и Вейсалли - узнал и Шямсяддин. Рассказала ему все Айша. И не было у Шямсяддина ревности к ее прошлому. Как дочь свою, любил он Лейли, хотя мало времени проводили они вместе. Даже когда Лейли, окончив школу, приехала к ним в Баку, поступила в Медицинский институт виделись они не часто. Несмотря ни на какие протесты матери, просьбу дяди Шямсяддина, как она его называла, и рев малышей, которые обожали свою старшую сестру, и она отвечала им взаимностью, Лейли захотела жить отдельно. Они сняли для нее и двух ее подруг, с которыми она вместе училась, комнату недалеко от института в квартире пожилой немки. В квартире был телефон, и Айша теперь могла в любую минуту позвонить и поговорить с ней. По-другому понимал теперь Шямсяддин и Гара Башира, и ему подобных. Понимал и уважал их, что не изменили они своим идеалам, ценностям, усвоенным с кровью матери, и защищали их, пока были силы. Многие погибли в этой неравной борьбе, другие, которые не сдались, ушли за границу, в основном через горы, в Турцию. Гара Башир, как слышал Шямсяддин, тоже ушел, и потому видеть его здесь, в Баку, перед самым главным управлением, отвечающим за его поимку, было для него странно.
      - Давно вернулись?
      - Несколько дней.
      - А почему в Баку?
      Промолчал Гара Башир. Шямсяддин видел, как исказилось его лицо, словно что-то жгло его изнутри.
      - Вам плохо?- спросил он, подойдя близко, и взял Гара Башира за руку. Рука его мелко дрожала. Шямсяддин понял, что Гара Башир с трудом стоит на ногах.
      - Садитесь сюда, пожалуйста. - И хотя Гара Башир отрицательно замотал головой, Шямсяддин все же усадил его на скамейку. Двое молодых людей, проходящих мимо, с удивлением посмотрели на них, но, встретившись со взглядом с Шямсяддином, быстро отвели глаза и удалились. Когда боль, что скрутила тело Гара Башира медленно отступила и он открыл крепко зажмуренные глаза, Шямсяддин, сидевший рядом и участливо держащий его за руку спросил:
      - Давно вы больны?
      - Да.
      - Врачи вас смотрели?
      - Лучшие, какие только есть в Турции.
      - И что?
      - Думаю, ты сам все понимаешь.
      Шямсяддин опустил глаза. Не мог он поверить, что такой могучий человек, о силе и мужестве которого слагались в селах легенды, сидел сейчас перед ним, больной и беспомощный. Наконец он промолвил:
      - А как же вы, такой больной, оказались здесь?
      - Это у тебя что, профессиональный интерес? - вдруг улыбнулся Гара Башир, но улыбка быстро сошла с его губ. Боль, видать, возвращалась.
      - Вам лежать надо, а не по улицам шататься, - ответил Шямсяддин, и в голосе у него Гара Башир почувствовал нотки искреннего участия.
      - Спасибо за заботу, сынок, но у меня времени мало. Дело есть у меня к тебе.
      - Слушаю вас.
      - Помоги мне добраться до дому.
      - До какого дома? - удивился Шямсяддин.
      - Дом у человека один, там, где он родился. И умирать ему надобно там же. Мне в Казах надо. И ты, если можешь, помоги. Мало мне осталось, боюсь не успеть.
      Просьба удивила Шямсяддина, но он ничего не ответил.
      - Об этом потом поговорим. Но как вы меня нашли?
      - А я слышал, что ты здесь работаешь, вот и выследил. Я уже два дня за тобой слежу. Вчера еще вечером заметил, но не подошел. Боялся обознаться. Хотел удостовериться.
      - Удостоверился?
      - Да, сегодня утром. Поэтому и ждал тебя здесь.
      - А если бы другой кто тебя заподозрил и документы проверил?
      - Плохо пришлось бы.
      - Кому?
      - Ему, конечно, - спокойно ответил Гара Башир. - Так просто я бы не попался, хотя ... - Он не договорил.
      - А если бы меня здесь не было, так и стоял бы здесь с утра до ночи?
      - Нет, у меня столько времени нет. Я бы сдался.
      - Кому?
      - Вам. Ну, то есть вашей конторе.
      - Почему? - удивился Шямсяддин.
      - Но кто-то ведь должен отвезти меня в Казах, - спокойно ответил Гара Башир и улыбнулся.
      - Не понял, - удивился Шямсяддин.
      - Я сдамся властям, назовусь и попрошу отвезти меня в Казах.
      - И вы думаете, они отвезут вас?
      Гара Башир посмотрел на Шямсяддина, раздумывая, что сказать, потом, что-то решив, ответил :
      - Отвезут сынок, отвезут.
      Шямсяддин не стал углублять этот вопрос, видя, что Гара Башир не хочет говорить на эту тему.
      - Вам полегчало? Ну тогда встаньте, пойдем ко мне. Здесь уже недалеко.
      - Не боишься приглашать меня к себе?
      - Вы родственник моей жены, значит, в моем доме вам всегда есть место.
      - А что скажет твой начальник?
      - В моем доме я начальник.
      Шямсяддин опять говорил неправду. Гара Бащира власть Советов искала в свое время повсюду, и никто не снимал этот вопрос с повестки дня. Он хорошо понимал, чем грозит ему и его семье, если откроется правда, что Гара Башир был в его доме. Но отступать он не хотел. Гара Башир тоже все понимал.
      - Спасибо, сынок, но не будем рисковать. Я как-нибудь где-нибудь переночую, а завтра встретимся, и ты мне поможешь уехать.
      - Документы, деньги есть?
      - Деньги есть.
      - А документы?
      - Нет.
      - Как же без документов?
      - А кто меня спрашивает. Не видишь разве, что со мной болезнь сделала.
      - А вчера ночь где провели?
      - На Шамахинке, в лавке чайханшика.
      Шамсяддин решительно встал и, застегнув шинель, сказал:
      - Ну, вот что, вставайте и пошли. Дома у меня переночуем и обо всем поговорим.
      Гара Башир хотел возразить, но новый приступ остановил его. На этот раз возражать он не стал.
      - Ну хорошо, объясни мне, куда идти, я сам приду. С тобой вместе я все равно не пойду. Не будем рисковать. И ты не один, Айша с тобой. А дети есть?
      - Двое, сын и дочь. Заодно познакомитесь.
      - Тем более, не надо рисковать. Я сам приду, позже. Ты объясни мне только дорогу.
      Оттуда, где они сидели, дом, в котором жил Шямсяддин, был хорошо виден, и он подробно все объяснил Гара Баширу
      Дверь он открыл своим ключом и некоторое время стоял, слушая счастливый смех дочурки, доносившийся из гостиной. Слова, которые она лопотала, он не разобрал, да и не старался делать этого, смеялась она, и это было главное. А смех везде, на всех языках звучит одинаково. И улыбается всякий, если он чист душой, и нет у него подлости на сердце, слыша живой звоночек счастья.
      А вот и отец пришел. - Сказала дочери Айша, выглянув в прихожую.
      Шямсяддин подхватил вбежавшую дочку на руки и высоко поднял над собой.
      - Ах ты, моя шалунья, а где брат твой?
      Сын стоял у дверей и, улыбаясь, смотрел на отца. Нигар была любимицей всей семьи, и, кроме того, Аслан считал себя уже достаточно взрослым, чтобы вот так вешаться на шею отцу.
      Когда дети угомонились, и Шямсяддин, сняв пальто, прошел в комнату, Айша почувствовала, что он чем-то озабочен.
      - Что-нибудь случилось? На работе?
      - Нет, все хорошо, не бойся.
      - Чего не бояться?
      - Гость у нас сегодня будет, Айша. Приготовь ему постель в комнате детей. А им постели в нашей комнате.
      - Что за гость?
      - Просто гость, Айша.
      - Я его знаю? Кто он?
      - Придет, увидишь.
      - Но он может не прийти?
      - Может и не прийти.
      - А ты как хотел бы, чтобы он пришел или нет?
      - Я не знаю.
      - Неужели это так серьезно?
      - Это самый важный день в моей жизни.
      - Но если он не придет, ты скажешь мне, кто это был?
      - Нет.
      - Никогда?
      - Может, когда-нибудь, но пока я не готов.
      Ничего не сказала больше Айша, приготовила все, как просил Шямсяддин. Дети, узнав, что спать будут в комнате с родителями, радостно запрыгали, даже Аслан забыл, что он уже не маленький.
      Время шло медленно, дети уже уснули, и Шямсяддин, не раздеваясь, прилег рядом с ними. Айша молча сидела в кресле, спицы так и летали в ее руках, предчувствие ее никогда не подводило, она была уверена, что кто бы сейчас ни пришел, человек этот будет из ее прошлого. Когда раздался тихий стук в дверь, они оба вздрогнули. Шямсяддин первым оказался у двери.
      - Добро пожаловать, - сказал он открыв дверь, и посторонился.
      - Здравствуй, доченька, - раздался знакомый голос.
      И пусть вошедший высокий, худой мужчина был ей не знаком, голос этот она ни с одним другим бы не спутала.
      - Дядя Башир, - вскрикнула Айша.
      Глава одиннадцатая.
      Когда все успокоились и Гара Башира уложили в приготовленную для него постель, Шямсяддин кому-то позвонил и попросил подъехать его к дому, затем, одевшись, шепнув что то на ухо Айше, он, тихо прикрыв за собой дверь, вышел на улицу.
      Только когда Гара Башир, после стольких дней напряжения, наконец, прилег в приготовленную для него постель, и тепло начало медленно разливаться по его телу, он понял, насколько ослабел за эти дни. Там, в Анкаре, где он, написав записку сыну и внукам, в которой прощаясь с ними, одновременно просил у них прощения за внезапный отъезд, он не предполагал, что возвращение окажется столь тяжелым. Записку он оставил на видном месте, чтобы родные могли сразу ее найти и не волновались. Дорогу домой он мысленно уже проделал множество раз, пытаясь предугадать все возможные варианты. И все складывалось относительно удачно, он без проблем добрался до Мазандарана, провинции Ирана, на берегу Каспийского моря. Здесь контрабандисты обещали ему, конечно, за солидное вознаграждение, переправить в Азербайджан, а там он уже сам должен был добираться в Казах, куда так стремился. В Казах Гара Башир решил поехать сразу же, когда понял, что неизлечимо болен и жить ему осталось всего ничего. Умереть он хотел там, где прошли все лучшие годы его жизни, где он, четырнадцатилетний, но не по годам взрослый юноша, впервые увидел Бадисабу. И хотя старше была она его на четыре года, полюбили они друг друга. Всю жизнь он был верен ей, любил ее и не скрывал этого от нее. Бадисаба оказалась мудрой женщиной, и хотя все знали, что Гара Башир никогда не ослушается ее, доверяя ее совету, на людях Бадисаба-ханум ни разу не перечила мужу, всячески подчеркивая свое уважение к нему.
      Все учел Гара Башир на своем пути, только в себе он обманулся, не учел, насколько болезнь подточила его изнутри. С каждым днем слабел он, и только силой воли держался он все последние дни. Сейчас, после того, как Айша, попарив ему ноги, смазав мазью болячки, уложила его, ему хотелось только лежать и спать. И если не было бы боли, которая, когда приходила, скрючивала его всего, чувствовал он себя сейчас вполне нормально. Иногда боль была такой острой, что хотелось кричать, но и для крика нужны силы, и Гара Башир только стонал.