А что такое сеть общин с точки зрения финансового рынка? Это своеобразный холдинг, или, если угодно, консорциум, а каждая отдельная община - финансовая структура, оформленная наподобие акционерного общества. В сети, как в холдинге, каждая община формально самостоятельна, но контрольный пакет принадлежит холдингу в целом, то есть общему совету председателей или совету директоров этих общин. Руководство из единого центра при наличии оперативной связи между общинами позволяет холдингу в нужный момент направлять все средства сети в нужное место, в соблазнительную часть мирового рынка, и тем самым спекулировать валютой и скупать акции и прочие ценные бумаги или, наоборот, сбрасывать их, и на всем этом иметь огромные барыши.
      Человек, воспитанный в общине, никогда не станет полноправным членом гражданского общества. Не стали таковыми и общинники, переехавшие в Армению. У них ведь совершенно иной опыт - опыт обитателей "пор общества", социальных кротов. Зато они принялись насаждать в ней те нравы и представления, которые впитали в себя под воздействием своих дашнакствующих духовных пастырей. Загоняя самих себя в "поры общества", в стесненные обстоятельства и замкнутые пространства, общинники всегда злы, ехидны, саркастичны по отношению ко всему, что не вмещается в общинные представления, что шире их ограниченного мирка. А цели всегда одни и те же: утвердить в обществе мировоззрение общинника, разрушить все государственное, общенародное... Эту разрушительную функцию в сфере идеологии в Армении взяли на себя партии и организации, воспитанные в сети зарубежных армянских общин, например, Дашнакцутюн, Рамкавар и прочие, с ними схожие. Они окончательно развратили Армению, развратили духовно, насадив среди ее населения идеологию национального чванства и национальной нетерпимости.
      В конце концов республика и превратилась в то, что она сегодня собой представляет, когда ею де-факто правят общинники из Карабаха... Как писали в "Комсомольской правде", "армянские пенсионеры могут себе позволить менее половины хлебного пайка узников сталинских лагерей". А председатель Союза писателей Армении Давоян признался в "Литературной газете": "Мы все еще экономически, морально катимся вниз". Уж куда как красноречивее!..
      - Но зато они имеют до зубов вооруженную армию, - вставляю я.
      - О! Это особая история... - вздыхает Роберт. - В конце 80-х - начале 90-х годов в Армении денег было еще меньше, чем у Азербайджана. Как же они вооружились? На рубли купить было уже ничего невозможно, но в долларах исчислялся армянский зарубежный капитал. Он-то и взял карабахскую авантюру на свое валютное обеспечение, что и предопределило изменение ситуации на карабахском фронте. Помимо этого, Армения завязала тесные связи с теми службами Российской армии, которые ведали реализацией военной техники, и, прежде всего, с Управлением торговли Минобороны России, где сидел генерал Ка-ракозов. Эти связи позволили удешевить приобретение вооружения, поскольку оказалось возможным перейти от заключения официальных договоров к тайным сделкам, оплачиваемым взятками. В свое время Государственная Дума России даже ставила вопрос о привлечении Каракозова к ответственности и лишения его генеральского звания, но, говорят, "рыночные демократы" его отстояли...
      - Похоже, вы во многом разгадали тайну карабахской трагедии, - замечаю я.
      - Какая тайна! - смеется Роберт. - Сплошной расчет. Боссы зарубежной армянской диаспоры трезво рассудили: идет глобализация, финансовая, экономическая, и в целях самосохранения им надлежит как можно скорее преобразовать свой общинный капитал в капитал более современный, мобильный, извлекающий прибыль и строящий свое благополучие на использовании дешевой рабочей силы. Ну, вы же знаете, почему сегодня все производство переводят из развитых стран в "третий мир"... Армения и стала таким "третьим миром" для богатых общинников, они и решили, почему бы к ней не присоединить еще и благодатные земли по соседству?..
      - А для чего в Карабахе находился Вольский? - спрашиваю я.
      - Официально-то он ехал в Карабах как беспристрастный усмиритель страстей, в действительности же являлся прямым пособником сепаратистов. Я наблюдал все это там, на месте. Но разоблачил его, между прочим, Балаян. Разумеется, невольно, но он оказал Вольскому медвежью услугу. Балаян написал, что именно Вольский способствовал налаживанию сепаратистами экономических связей с различными регионами Советского Союза в обход Азербайджана, именно он помог созданию в Степанакерте нового политехнического института без согласования с соответствующими органами Азербайджана.
      - Чем же объяснялись его симпатии? - не без усмешки спрашиваю я.
      - Вот, вот, - смеется и Роберт, - сей "предприниматель" делал свой бизнес. Горбачев знал, кого посылать! Уверен был, тот и себе капиталец поднакопит, и его, Горбачева, не обидит... Я вообще уверен, заплати азербайджанцы Вольскому больше, и он переметнулся бы на их сторону. Да вот не догадались, не раскошелились... Нынешний глава российских промышленников и предпринимателей, кажется, именно в Карабахе добыл свой первоначальный капитал и набрался бесценного деляческого опыта. Но тут, надо заметить для справедливости, полезного опыта набрались обе стороны.
      - Что вы имеете в виду? - удивляюсь я.
      - Ну как же! Вольский - по части бизнеса, а сепаратисты - по части подкупа государственных мужей, - мой собеседник говорит об этом с брезгливостью. - Этот опыт сепаратисты с успехом используют и по сей день... Приведу вам пример. Как-то в одной из российских газет появилась статья Армена Ханбабяна под названием "Объективность посредников берется под сомнение". Там Ханбабян сообщал о том, что губернатор Александр Лебедь выступил с резкой критикой в адрес Минской группы ОБСЕ за то, что она придерживается рекомендаций Лиссабонского саммита в деле урегулирования карабахской проблемы. Генерал предлагал принять за основу разрешения спора "общепризнанное право народов на самоопределение" и заодно стращал: "Желание продиктовать свою волю армянскому народу, как это сделали в 1921 году большевики, неизбежно приведет к возобновлению широкомасштабных военных действий". Это обращение генерала было опубликовано в газетах Армении и Карабаха и вообще широко разрекламировано во многих СМИ. Когда я прочитал это, сильно удивился. С чего бы это, думаю, Лебедь занялся проблемами армян? Почему воспылал пламенной страстью к сепаратистам? Неужели все те же проклятые деньги соблазнили генерала? И в своих догадках оказался, увы, прав. И вот уже в другой российской газете читаю, - Роберт берет из папки с вырезками газетный листок, - слушайте: "Вопрос об участии армянской диаспоры России в поддержке генерала Лебедя был решен практически в полном объеме, и первые 240 миллионов рублей стали достоянием "народных республиканцев". Помните, так называлась тогда вновь созданная партия, которую Лебедь возглавил?
      Я киваю, а Роберт продолжает: - И это случилось буквально через десять дней после возвращения Лебедя из Еревана. Словом, подобно Вольскому, Лебедь оказывал заурядную платную услугу. Впрочем, в этом плане у армян немалый опыт. В начале прошлого века армянская диаспора во Франции в лице некоего Чобаняна заказала французскому археологу Моргану написать историю армянского народа, естественно, весьма тенденциозную. Сейчас эта книга считается классикой в армянской историографии...
      Роберт задумчиво умолкает, и из-за окна становятся слышны звуки утомленного летней жарой красавца Баку, всегда с открытой душой принимающего людей любых национальностей и религий лишь бы они приходили с миром. .
      ...А я вдруг неожиданно вспоминаю о нахчиванской Пещере, вместившей по небесному повелению праведников, предназначенных к вечной жизни и навсегда остающихся для потомков путеводной звездой.
      И вижу, будто на офортах Гойи, другую пещеру - подземный адский поток низменных страстей, коварства, вражды, ложных целей и идолов насилия... И копошащихся в этом потоке кротов, слепых для всего возвышенного и прекрасного, для братских чувств и благородных стремлений.
      - Я вот сейчас мысленно подытожил историю дашнакских бесчинств на Кавказе, - вдруг говорит Роберт. - И на ум мне пришли слова великого француза, поэта Эжена Потье: "На бойне нажилась клоака". Но, может быть, так будет не всегда?..
      На этом вопросе, мой друг, я и заканчиваю свое письмо, потому что не знаю на него ответа.
      Твой Эрих
      ГЛАВА 15
      Отверженные
      Абдуррахман устало прислонился плечом к дверному косяку и окинул взглядом комнату, где они с Фатмой Бегам провели столько счастливых часов. Теперь, когда вещи в дорогу были наскоро собраны, их жилье напоминало разоренное гнездо. Укрощенный одинокой занавеской неяркий свет из окна окутывал все золотистым покровом, а фигурка неподвижно сидящей жены с прижатой к груди перепуганной Роей казалась изваянием.
      Внезапно женщина обернулась к нему, и глаза их встретились. Абдуррахман прочитал в них надежду. Эти любимые глаза умоляли его пообещать, что весь морок с обыском и людьми в форме - развеется, что никуда их не вышлют, и жизнь потечет дальше привычной чередой дней. Прямой по натуре, Абдуррахман впервые заколебался, тем более что энкаведешники задерживались: назначенный ими час, к которому они обещали вернуться за ним, давно миновал. Но что-то в глубине души не позволило ему успокоить жену. Вернее, он знал что именно: горький опыт общения с такого сорта людьми. Они любили поиграть с намеченной жертвой, дать ей видимость передышки, чтобы потом еще больнее было, когда окончательно захлопывался капкан.
      Он отрицательно покачал головой, и Фатма Бегам еще крепче и отчаяннее прижала к себе девочку. Тяжелое молчание повисло в комнате.
      За ним пришли ближе к вечеру, и уже ни о какой высылке не говорилось. Абдуррахману объявили, что он арестован. И теперь поезд увозил его одного из Нахчивана в вагонзаке, душном, набитом источающими страх перед неизвестностью мужскими телами. Абдуррахман и не догадывался, что впереди его опять ожидает ненасытная Баиловская тюрьма, "образцовое" ведомство ее начальника Григория Пчеляна. Абдуррахман вспоминал, стиснув зубы, как его и еще четверых мужчин доставили в Нахчиванское отделение НКВД, и там, в прокуренном кабинете молодой лейтенант с привычной фамилией Петросян сунул ему с небрежной усмешкой постановление об аресте. Вспоминал свой охрипший голос, который, не подчинившись рассудку, ясно отдававшему отчет в происходящем, спросил: "За что вы меня арестовываете?" И ответ запомнил, равнодушно-циничный, будничный: "Так надо..." И свой шепот, уже совсем неуместный и даже рискованный, чреватый ямой на задворках Нахчиванской тюрьмы, "образцовом" ведомстве человека со столь же привычной фамилией Аршак Аванесович Геворков, в ведомстве, где лишь периодически проводимые расстрелы освобождали место вновь арестованным. Шепот, выдавший знание о творящемся беззаконии: "Вы арестовываете меня за то, что я азербайджанец?.." И поймал брошенный взгляд - ненавидящий - упоенного собственной властью Петросяна...
      В 1930-1931 годах была уничтожена элита крестьянства Нахчиванской Республики и Карабаха. Людей частью расстреляли, частью осудили и отправили на строительство Беломорского канала, а более пожилые с семьями под видом раскулачивания были высланы на берега Аральского моря в безжизненную пустыню. Точное количество этих людей на сегодня установить невозможно, как пишет в своей книге "Кровавая память истории" бывший министр внутренних дел Нахчиванской Автономной Республики Садыг Зейналоглы, член Комиссии по реабилитации репрессированных в 1920-1950 г.г., потому что после ареста и казни Берии был подготовлен приказ, на основе которого по Азербайджану было уничтожено 26000 дел, из них - немалое число дел именно на жителей Нахчиванской Автономной Республики.
      В 1937 году только с пятого по пятнадцатое августа по всему Нахчивану в результате спецоперации НКВД было арестовано 9559 граждан. Во всех подобных операциях самое активное участие принимали сотрудники армянской национальности. В 1930-31 годах особо отличался замначальника Нахчиванского ОПТУ Орбелян, который, как пишет Садыг Зейналог-лы (сам из семьи спецпереселенца в Казахстан), буквально уничтожил мужское население сел Милах, Арафса, Бегахмед, Нигаджир Джульфинского района, Кечили, Кюкю, Кулюс Шахбузского района. А в конце 30-х годов в Нахчиване зверствовали работники НКВД Багдасаров, Исраилян, Ионесян, Эвонян, Агаджанов, Сейранов, Вартан Агопов, Парсегов - будущий руководитель парткома НКВД всего Азербайджана. Но, как уже говорилось, палачи азербайджанского народа закрепились в карательных органах практически повсеместно: Астара - Аракелов; Лерик Хачатуров; Агджабеди - Саркисов; Зангилан - Заргорян, Маркарян, Казичян; Джебраил - Аванесов, Джмирдян, Бабаян; Астрахан-Базар - Авакян, Баграт Исраилян; Пушкин - Закарян; Ярдымлы - Севонян; Самух - К.Пет-росян; Масаллы - А.Аванесов; Карягин (Физули) - Сааков, О.Шиханян, Вартанов; Казах - Григорян. Пал царский режим, пришла другая власть, а армянская сеть, наследуя цели и методы дашнаков, продолжала действовать в Закавказье. Архивные документы бесстрастно свидетельствуют об этом.
      В ноябре 1937 года был арестован живший в Нахчиване выдающийся азербайджанский писатель-философ Гусейн Джавид, чья земная жизнь закончилась могилой №59 в деревне Шевченко Тайшетского района Иркутской области...
      Посмертное возрождение его имени началось лишь в 1981 году по инициативе Гейдара Алиева, не побоявшегося изнутри самой коммунистической системы заговорить о репрессированном ею художнике и тем положить предел замалчиванию его глубокого яркого творчества. Перенос праха Гусейна Джавида на Родину и величественный мавзолей его памяти в Нахчиване - все это будет потом, потом...
      А пока, как дровами, набитые людскими телами поезда уносились из родных мест в неизвестность... И плакала, плакала на опустевшем Нахчиванском перроне старуха, сбросив с головы чадру, рвала на себе волосы, царапала впалые щеки, протягивала в дымную пустоту убегающих рельсов дрожащие руки: "За что? Скажите, за что? Зачем вы разрушили мой очаг?.."
      Фатму Бегим и Рою вместе с другими женщинами, стариками и детьми погрузили в товарные вагоны спустя несколько месяцев после ареста Абдуррахмана.Никто не знал, где их мужья, отцы, братья. Никто не мог ответить, что ждет горемык, куда их отправят.
      В вагонах наскоро соорудили отхожие места и нары, и стыдливые азербайджанки переживали еще и нравственные муки оттого, что им придется круглые сутки находиться на виду, вместе с мужчинами в одном помещении.
      Фатма Бегим как будто окаменела. И даже короткий сон не приносил облегчения: ей все время казалось во сне, что она падает в бездонный черный колодец, тщетно пытаясь уцепиться руками за шершавые выступы его стен, удержаться, выкарабкаться, уцелеть...
      В вагоне, кроме нее с Роей, было еще четыре семьи и одинокий немолодой мужчина, совершенно седой, с красивым замкнутым лицом. Сразу же в начале пути старший из конвоиров предупредил людей, что пользоваться туалетом на станции нельзя, нельзя переговариваться из окон с посторонними, а также пить сырую воду. В сутки раз будет выдаваться кипяченая вода для чая и горячий обед.
      Напротив двери, в противоположной стороне вагона, приделанное к полу дощатое возвышение с круглым отверстием посередине - отхожее место. Рядом небольшая бочка, то ли для воды, то ли для мусора. В вагоне Фатмы Бегим мужчины сразу же отгородили отхожее место занавесками. Но тогда, в 1937 году, азербайджанцам "повезло" с туалетом. А вот в теплушках, в каких везли чеченцев, карачаевцев, турок-месхетинцев в 1944 году во время их массового выселения в Среднюю Азию и Казахстан, просто "забыли" об отхожих местах. И женщины, воспитанные в строгих исламских традициях почитания мужчин и старших, на протяжении долгого пути были лишены возможности справлять нужду, стеснялись и нередко умирали прямо в вагоне от разрыва мочевого пузыря.
      Поезд движется медленно. Подолгу стоит на остановках. Охрана цепью проходит вдоль вагонов, солдаты простукивают стены и пол, ищут - не подпилены ли где доски, не расшатались ли: опасаются побегов...
      На одной из остановок с шумом раздвигается дверь. Появляется офицер в сопровождении двух вооруженных солдат, что-то говорит по-русски. Тот самый их одинокий попутчик переводит. Двое мужчин с ведрами спускаются из вагона и вскоре возвращаются с водой. Из одного ведра наливают бочку, из другого наполняют самовары и чайники. Люди немного оживают: будет чай. Дверь вновь со скрежетом закрывается.
      Фатма Бегим наблюдает за происходящим, будто из другого мира. Она сидит, скорчившись, не делая ни одного движения. Старая Рейхан, соседка по нарам, наклоняется, шепчет:
      - Попей чаю, дочка. Сколько дней ты уже не ешь, не пьешь... Почернела вся.
      - Зачем? - едва раздвигает запекшиеся губы Фатма Бегим.
      - Э-эх... - вздыхает старушка. - Если молодые жить не хотят, что нам, старикам, делать? - она гладит высохшей натруженной рукой черноволосую головку Рои и продолжает. - Не торопи смерть, сама придет. Что хорошего, если девочку сиротой оставишь?
      Фатма Бегим молчит, и старая Рейхан, сокрушенно покачивая головой, начинает тихо напевать печальные баяты.
      Тянется, тянется дорога... Приближающиеся большие станции узники угадывают по звуку репродукторов. Там поезд останавливался очень редко, а если и останавливался, то состав всегда загоняли на самые глухие пути, подальше от нарядных вокзалов и беспечно снующих по платформе вольных людей.Однажды где-то уже за Ростовом поезд неожиданно замедляет ход и, дернувшись несколько раз, замирает. В наступившей тишине снаружи слышны резкие голоса конвойных, чьи-то истошные вопли и плачь. Дверь раздвигается, и Фатма Бегим видит в открывшемся проеме ослепительное солнце и кусочек бескрайней зеленой степи, наполненной стрекотанием кузнечиков и пеньем птиц.
      - Можно выйти... - командует один из военных, и дети, уставшие от тесноты и неподвижности, шумной стайкой устремляются на свежий воздух следом за мужчинами. Женщины остаются в вагоне. Фатма Бегим жадно вдыхает запахи степных трав и чувствует, как кружится, плывет голова. Она почти теряет сознание...
      С десяток мужчин солдаты собирают у одного из вагонов. Детям конвойный делает запрещающий жест. Все тянут головы в ту сторону. Женский плач там становится все надрывнее. Из дверей теплушки вытаскивают что-то длинное, завернутое в белое, передают с рук на руки. И какая-то женщина чуть ли не вываливается из вагона на землю, причитая и крича... Ее удерживают... Мужчины и старики стоят, опустив головы, и даже ребятишки, только что со смехом валявшиеся в густой пыльной траве, затихают. Все звуки перекрывает разом стук железа лопат о землю...
      Наконец стража командует: "По вагонам!" И скорбный поезд, набирая ход, двигается дальше, оставляя за собой метрах в пятидесяти от насыпи холмик свежей желтоватой земли.
      Полушепотом молится старая Рейхан... Молчаливы мужчины. Затаились в своих уголках дети.
      Фатма Бегим смотрит, как Роя, осторожно зажав кружку с остывшим чаем прозрачными пальчиками, подносит ее к губам, и тихонько говорит дочери:
      - Пей, родная, пей... Нужно жить...
      Она не сказала вслух, но подумала о том, вспомнив рассказы Абдуррахмана о лагере, что для таких, как они, жить - значит не поддаться той темной страшной силе, которая пытается извести их со свету, схоронить безвременно под холмиками земли в чужой стороне... Эта мысль пришла к ней, как озарение, и она вдруг успокоилась и как будто другими глазами увидела все вокруг: и этот жалкий вагон, и людей в нем. Жить - вот то единственное, что они могли противопоставить произволу нелюдей. Жить, помогая и поддерживая друг друга, - в этом и заключалась сегодня их борьба.
      Эшелон перевалил Волгу, затем реку Урал и устремился на юг. На людей в щелястых теплушках пахнуло жаром, как из тендира. Даже ночи не приносили облегчения; скрипел на зубах песок, и тонкий его слой теперь покрывал все в вагоне, песок забивался в волосы, в глаза, в уши... Вода, которую приносили в ведрах, имела горько-солоноватый вкус и не утоляла жажды. Поезд вошел в зону закаспийских пустынь.
      "Куда нас везут?" - этот безмолвный вопрос мучил людей, с тоской разглядывавших на остановках в открытую дверь вагона расстилающийся перед глазами простор. До горизонта - безжизненные пески, солончаки, поросшие колючкой края насыпи, над которыми обжигающий ветер закручивал маленькие злые смерчи. И каждый втайне ужасался тому, что именно здесь однажды остановится поезд и прозвучит приказ выходить... И каждый чувствовал: конец пути близок.
      По ночам плакали, маясь от духоты и жажды дети, а бессильные помочь чем-либо старшие уже не находили слов, чтобы успокоить, утешить их.
      Все больше свежих могильных холмиков оставлял за собой состав. Все суше становились глаза женщин. Все безнадежнее - у мужчин. Дни, проведенные в пути, уже не считали. Казалось, этой дороге не будет конца.
      А уже миновал месяц, как их оторвали от дома...
      - В преисподнюю что ли везут нас?.. Какие наши грехи? - говорит старушка Рейхан своему старику мешади Аббасу. Рейхан третий день почти не встает: ослабели, отекли ноги, она задыхается, жадно ловя горячий воздух посиневшими губами.
      - Что ты, что ты, жена! - мешади Аббас вместе с невесткой подкладывает в изголовье Рейхан одеяло, чтобы той было легче дышать. - Не думай о плохом... Мы с тобой столько лет прожили в мире и согласии, да продлит Аллах твою жизнь...
      Рейхан молчит, глаза ее закрыты. Мешади Аббас внезапно пугается, осторожно касается руки жены, чувствует ледяной холод, и лицо его становится растерянным: - Ты слышишь меня, Рейхан? Слышишь? Открой глаза! Да перейдет на меня твоя болезнь... Помнишь, как я тайком приходил к твоему дому, чтобы подсмотреть, как ты работаешь в саду?..
      - Наш Алабаш никогда не лаял на тебя... - вдруг шепотом откликается Рейхан, веки ее вздрагивают, приподнимаются, а лицо разглаживается и освещается слабой улыбкой. Подбодренный переменой в состоянии жены, старик продолжает погружаться в прошлое, чтобы вырвать ее из цепких лап окружающего их кошмара, куда неумолимо вползала смерть.
      - А помнишь, как я впервые увидел тебя? Я пришел к реке напоить коня, а ты пригнала ягнят на водопой... С того дня ты лишила меня сна и покоя...
      - Ах, какая вода в нашей реке... Сладкая, будто шербет... Говори, говори, Аббас!.. А потом что... - голос Рейхан тает с каждым словом, превращается в легкое дуновение воздуха, хищно впитываемое жарким дыханием пустыни, обступившей двух стариков со всех сторон и надвигающейся все ближе и ближе, сжимающей теснее и теснее в объятиях песка, бесконечного, равнодушного, неутомимо пожирающего все живое.
      - Рейхан...
      С того места на нарах, где примостилась Фатма Бегим, ей не видно лица старика, но она вдруг замечает, как начинают мелко-мелко дрожать его плечи и голова. Ей самой перестает доставать воздуха, она хватается рукой за горло, чтобы разорвать душащий ее ворот платья, и тут же слышит истошный крик невестки Рейхан и понимает: все кончено...
      После похорон Рейхан ночью в вагоне особая тишина. Даже дети не плачут. И Фатма Бегим забывается коротким сном, пока серый рассвет не продирается между решеток в верхней части наглухо задраенных окон. Или это голоса мужчин разбудили ее? Сквозь стук колес она едва различает разговор:
      - Не убивайся так, мешади Аббас! Твоя страдалица Рейхан теперь созерцает свет... А вот нас еще неизвестно, что ждет, - это говорит тот самый их одинокий спутник, Исмаил. Он, наверное, ровесник Аббаса, но выглядит не погодам молодцевато, несмотря на свою седину. По всей его манере держаться видно, что он из ученых слоев. Обитатели теплушки лишних вопросов не задавали, но с самого начала прониклись к нему уважением.
      Старик молчит, зато вступает его старший сын, Сафар:
      - Разве наша мать заслужила такую смерть, Исмаил бек? В этой пустыне...
      - В этой пустыне... - задумчиво повторяет Исмаил бек.
      - Куда теперь прийти нам, ее детям и внукам, чтобы поклониться ее праху?.. - горестно продолжает Сафар.
      - Я разделяю вашу скорбь. Но позволю себе напомнить: мусульманину не нужно надгробий... Великий Аллах все знает о каждом. Человек не оставлен им без призора. Когда небо откроется и станет вратами, и горы задвигаются и станут миражом, безмерно всемогущий Аллах соберет наши кости, и людям будут показаны все их деяния. Кто сделал добра на вес пылинки - увидит его, и кто сделал зла на вес пылинки - увидит его. А пока, до наступления этого Великого Дня, для нас, живых, очень важно то, что сказал один поэт: "Коль помним о ком, тот жизнь прожил вторую", - Исмаил бек читает эту строку по-арабски, а затем переводит на азербайджанский и продолжает. - Теперь вторая жизнь твоей матери зависит от вас, ее близких, сынок. Первую же, я уверен, она прожила достойно. А, значит, будет так, как записано в Священном Коране:
      "У каждого есть степени (оценки)
      Тех дел, которые они свершили,
      Чтобы (Господь мог) полностью воздать
      за их дела.
      И им не нанесут обид несправедливых"*.
      Вновь звучит музыка арабской речи, великое Слово Пророка, и убогое их пристанище как будто озаряет сияние...
      "Силы небесные, - молит про себя Фатма Бегам, - помогите мне выстоять! Сохраните мою семью! Пусть вернется Абдуррахман живым... Да не знать нам больше худых дней..."
      Разговор продолжается. Придвинувшись ближе к Исмаил беку, мешади Аббас взволнованно спрашивает:
      - Ты ученый человек, Исмаил бек, объясни мне, чего эта власть хочет? Я при русском царе батрачил, работал, не разгибая спины, а теперь, при большевиках, в Нахчиване башмаки шил. Один иранский мастер меня научил еще в деревне. Ко мне в мастерскую толпой шли, на любую ногу мог угодить. Легкая у меня получается обувь, удобная. Кому поперек дороги встало мое ремесло? Никогда в горле у меня не першило - чужой доли не заедал... И сыновья мои труженики. В чем же дело, скажи?
      Исмаил бек опускает голову. Собеседники терпеливо ждут. Неутомимо стучат колеса. Летит в вагон вместе с ветром колючая песчаная пыль, заметает людей, оседает на лицах пепельной усталостью.
      - В этом поезде такой вопрос может задать любой, - наконец говорит Исмаил бек. - А кто знает, в чем дело, те либо давно во рву, либо - в бегах... - он усмехается и сам спрашивает у старика, не сводя с него горящих глаз: - Ты помнишь 1905 год?
      Мешади Аббас даже слегка отшатывается от собеседника, его и так измученное лицо приобретает выражение страдания. Теперь он молчит, теребя рукой полу старенького истертого пиджака.
      - Знаю, что ты можешь сказать. Я слышал такое не раз, - не дождавшись ответа, продолжает Исмаил бек. - Не вороши, мол, этот костер. Он уже давно догорел... Так?
      - Нет, не так... - с трудом выговаривает мешади Аббас и опять замолкает.
      - Да так, так! - горько смеется Исмаил бек. - Мы, азербайджанцы, зла не помним. Когда я уже после летних убийств и поджогов 1905 года попал 14 сентября в Баку, то приехавший туда царский наместник Воронцов-Дашков как раз объявил мир. А город дымился еще, и не все мертвые с улиц были похоронены. Пылали Балаханы, после погромов азербайджанских домов на Сураханской казалось - там пронесся ураган. В городе бесчинствовали мародеры, все лавки азербайджанских купцов были разграблены. И что же я увидел? Объявили мир, началось всенародное веселье. Армяне и азербайджанцы братались на улицах, клялись в вечной любви, пели и танцевали. Карету губернатора на руках донесли до дома... И удивительно, как мало мы сумели из этого урока 1905 года извлечь...
      Исмаил бек прикладывает ладони к лицу и закрывает глаза, словно защищаясь от мучительных видений прошлого, что преследовали его, а затем говорит:
      - Я ни в чем не упрекаю простой народ. Я говорю об образованных людях, о богатых беках и промышленниках... Правда, с учеными, понимающими людьми и тогда поступали так же, как и теперь. В том кровавом году 29 августа я находился в Батуми с Мамедгулу беком Кенгерли. Какой это был человек! Профессиональный военный и адвокат, он всеми силами старался обеспечить права нашего отсталого и забитого народа. Он собирался уехать из Батуми в Париж вместе с группой молодых людей, чтобы помочь им получить там европейское образование. И вот за час до отплытия парохода армянский боевик зарезал его... Ему шел всего сорок второй год... Вот почему из Батуми я вернулся в Баку... Но и это еще не все, уважаемый мешади Аббас... Мне предстояло чашу горя испить до дна... Моя родня, и та, что недавно стала моей женой, решили, что смогут укрыться от бакинских бесчинств в Тертере... Как все мы были наивны! Мой отец не сомневался, что русская власть защитит их, к тому же начальник Шушинского уезда генерал Пивоваров много раз гостил в нашем доме, в его честь устраивались пиры... Но когда хорошо вооруженные банды Амазаспа начали истреблять азербайджанские села, власть и пальцем не пошевелила... Сырхавенд, Демирли, Чираглы, Гаджигарванд, Пурхуд - все эти деревни были разграблены и сожжены, а сотни людей стали беженцами, десятки убиты. В Тертерской низине банды взяли в окружение селение Умудлу. Староста обратился за помощью к Пивоварову, но тот сослался на недостаток солдат и отказал. И тут жители Умудлу попали в западню. Они решили покинуть село, посадив на телеги стариков, женщин и детей, но по дороге их встретил староста соседнего армянского села Хейвалы Ваник, будь проклят его род, он предложил беженцам укрытие в своей деревне. Ему поверили, и караван направился туда, а там - всех мужчин хладнокровно перестреляли, а женщин, детей и стариков зарезали, будто жертвенных баранов... Мои близкие, моя молодая беременная жена Сона - все они нашли в Хейвалы свой конец... Когда я добрался туда, меня ждали лишь камни, скрывающие их тела... Я поседел в одну ночь...
      - Камни... - отзывается мешади Аббас. - Я видел камни, из которых сочилась кровь, брат... Я жил тогда в Зангезуре... Больше 20 сел разрушили дашнаки в наших краях. Из Охчу-Шабадага мы успели тайными тропами убежать в Ордубад, а когда вернулись - из расщелины скалы на окраине нашего села капала кровь, и все камни вокруг были липкими от крови... В ту расщелину армяне бросили 62 тела, некоторых - еще живыми. Все это были женщины и дети. А сначала они убили нашего моллу Гасана Эфенди, который умолял их не трогать хотя бы малолеток... Теперь все это забыто.