ГУСЕЙН ГУСЕЙНОВ
      Солнечный огонь
      Светлой памяти моих родителей посвящается
      Ты летопись прочти:
      где Дарий, где Джемшид?
      Всех солнечный огонь посменно сокрушит!
      Все ж и добро, и зло
      в столетье каждом есть,
      И в том для мудрого о некой тайне весть.
      Низами*
      ______________ * Перевод В. Державина.
      От автора
      Мне поначалу казалось, что эта книга не нуждается в предисловии. Я надеялся, впрочем, надеюсь и теперь, что буду понят и судим без всяких предварительных авторских разъяснений. И все же мысль о том, что о трагедии моего народа, длящейся не один век, так много сказано, может поставить в тупик любого, кто берется за перо в надежде дать свое толкование драматическим страницам азербайджанской истории. Я нашел, по-моему, единственный выход из этого тупика - не пытаться открывать америк, а просто поделиться с читателем мыслями и чувствами, возникающими у человека моего поколения и судьбы, в повествовании, хотя и написанном о близком и далеком прошлом, но обязательно заглядывающем в будущее.
      Повествование мое создавалось подобно тому, как строится дом: будто камень за камнем, подбирались книги, статьи, материалы, раскрывающие истинную подоплеку армянской экспансии в Азер байджан, когда на протяжении столетий азербайд жанский народ пытались лишить не только исторической памяти, но и родной земли, самого права на существование. Будто камень за камнем складывался замысел...
      Фундамент же романа - жизнь моих родителей, отца и матери, которая продлилась во мне, и теперь ее уроки и заветы послужили оконча тельным толчком к тому, чтобы приняться писать...
      Этот роман - мой сыновний долг. В нем, кроме живых, мне хотелось дать слово миллионам моих соотечественников, безвинно убитых, замученных, изгнанных и высланных из своих родных мест.
      Мне хотелось рассказать миру, как и за счет чего выстоял на ветрах истории мой Азербайджан.
      Я работал над книгой и возрождал дом моего отца в нахчиванском селе Арафса, затерявшемся среди гор. Я мечтал, чтобы в окнах отцовского дома, откуда однажды он был так безжалостно изгнан, вновь загорелся свет... Такой свет сквозь тьму и даль времен светит каждому из нас. Он рождает надежду. Надеждой живу и я.
      Если верно, что история - это "роман, бывший в действительности", то для меня в книге важен даже не захватывающий сюжет, а его нравственно-по литический смысл. Освобождение от мифов того, что происходило в реальности и десять, и сто лет назад... Вот почему я уверен: правда, искреннее изучение, познание прошлого своих предков, своей страны, как огонь, очищает все.
      Мое повествование - это сцена без кулис. И единственный режиссер здесь автор.
      ГЛАВА 1
      Ожог
      Так случилось со мной: о земле, по которой я тосковал, у меня не было даже воспоминаний.
      Надо было очень долго прожить вдали от родных мест, чтобы сердцем понять однажды то, о чем писали некогда древние: "Родина - и только она вмеща ет в себя общие привязанности". Род связывает само существование свое с местностью, на которой жили твои предки. Меня еще только ожидало открытие: тюльпаны и вереск, по которым ты ходишь при жизни, должны цвести над тобой, когда ты умрешь. Твое сердце остановится, и руки обессилят, если ты не будешь видеть своих родных ущелий и гор. Нет на свете такого места, которое заменит тебе окружающие тебя скалы и камни, как бы они ни были суровы... И, бродя среди древних руин и памятников своей земли, постоянно наталкиваешься на какое-нибудь священное историческое событие. Ты здесь не прохожий, не гость, ты - свой...
      А я был изгнанником до рождения, но всю горечь этого мне еще также предстояло понять, когда в общем-то размеренное мое существование ворвалась живая история, и тогда моя биография, выбитая из колеи обыденности, пошла навстречу судьбе. Это произошло в сентябре 1996 года... Удушающий летний зной Апшерона уже как будто растворился в желтизне иссохших листьев и трав. За оливковыми рощами вдоль шоссе празднично искрился шелк моря. Я заглушил мотор автомобиля. Захотелось прогуляться, подойти поближе к воде, полюбоваться морской панорамой, кружевными накатами прибоя. Я уже знал: осень здесь особенно прозрачна именно в такие редкие, тихие безветренные дни. Теперь не помню, как пропустили меня пройти через какой-то дом от дыха прямо к морю. Я миновал небольшой парк и остановился на самой кромке крутого берега, пораженный открывшейся передо мной картиной необъятного морского простора. Каспий сверкал и переливался мелкой рябью всех оттенков зеленого цвета, будто чешуя диковинного огромного зверя, вольно разлегшегося от моих ног до самого горизонта. Невозможно было оторвать глаз от этого зрелища, и я присел на скамейку, позабыв о том, что куда-то ехал, что в Баку меня ждут дела.
      То, что я здесь не один, я понял не сразу. И да же удивился: как это не заметил человека, сидящего в небольшом отдалении спиной ко мне. Сгорбленный, седой, в выцветшей клетчатой рубашке, мужчина съежил худые плечи, будто от холода, и своей неподвижной позой выражал всю безысходность старости. На море он не смотрел. Рядом с ним теснились три легких столика, на них перевернутые вверх ножками пластиковые стулья, на одном из таких же стульев он и сидел. Чуть в стороне возвышался павильончик-времянка, в каких обычно размещаются летние закусочные.
      "Ну да, курортный сезон закончен, - подумалось мне. - Посетителей нет. Но, может быть, старик все-таки приготовит мне чай?"
      Интересно, что чая мне совсем не хотелось, чем-то он притягивал меня, этот человек, может быть, безысходностью одиночества, которое буквально излучала вся его фигура, особенно по контрасту с мощью и неутомимой жизненной силой моря.
      Я встал и направился к павильону, конечно, совсем не догадываясь о последствиях, не зная еще о том, что на всех путях случая ты встречаешь только самого себя.
      - Отец, - негромко окликнул я человека. - Ваше кафе еще работает? Не дадите ли вы мне чая?
      Он не в тот же миг повернул ко мне свое лицо, словно не расслышал или не понял.
      - Отец... - снова начал я и осекся.
      На меня смотрели потухшие глаза совсем еще молодого человека.
      Налетевший ветер взвил седые пряди. Парень вяло пригладил их жилистой рукой и, вставая, будто за ученной скороговоркой произнес:
      - Кафе не закрыто. Гостям мы всегда рады. Сейчас приготовлю. Вы садитесь.
      Он вдруг страшно засуетился, снял с одного из столиков стулья, сбегал за тряпкой в павильон, чтобы вытереть столешницу. Я присел, досадуя на себя за свою оплошность, а передо мной уже появились сахар и нарезанный дольками лимон в розетках, розовый стаканчик армуды с бумажными салфетками. Спустя несколько минут он появился с горячим чайником.
      - Ты извини, брат, что я тебя так назвал, - преодолевая неловкость, стараясь не смотреть на этого юношу-старика, сказал я, пока он наливал мне крепко заваренный душистый чай. - Белую голову твою увидел...
      Парень усмехнулся одними губами, как-то странно скривил их, поставил чайник на стол.
      - Поесть не желаете? Есть кутабы, рыба... - спросил он механически, явно не собираясь продолжать эту тему. Что-то в нем жило, билось такое внутри - острое, больное, чего он боялся, не хотел касаться.
      - Рыба?.. - я тянул, не зная, как пробиться через его броню, словно подмывало меня расположить его к себе, разговорить, может, чем-то помочь.
      - Ну, да... - парень замялся. - Мы тут ловим... Свежая... И к пиву копченая есть... Шамайка...
      - Ты сам-то здешний, рыбак? - вырвалось у меня.
      Я совсем не ожидал, что мой, казалось бы, такой простой житейский вопрос произведет на него столь ошеломляющее впечатление. Молодой человек замер, глаза его вспыхнули и расширились, словно он увидал где-то поверх моей головы нечто ужасное, в них мелькнуло отчаяние. Но это продолжалось секунду. Стараясь не встречаться со мной взглядом, он отвернулся и почти равнодушно бросил:
      - Я из Гёйчи. Вам это о чем-то говорит?
      Не знаю, сколько длилось наше молчание. Почудилось: море померкло, пригасило свой праздничный блеск. Набежали легкие облака с востока, и ветер уже вовсю трепал макушки сосен, гонял по асфальту жестко гремящие листья и пестрый мусор. Я и не заметил, как надвинулся вечер.
      Я сидел и с горечью размышлял о том, почему этот парень мог подумать, что мне неизвестно о трагедии Гёйчи, Сисиана, Амасии...1* Увидел во мне приезжего или уже привык сталкиваться с равнодушием к его боли? Ведь с 1988 года минуло столько лет! Жизнь продолжалась, и раны должны были зарубцеваться. Должны были бы... Но его седая голова, старчески поник шая фигурка!.. Какая же тяжелая печать горя лежала на его сердце? Сколько ему может быть лет? Не боль ше двадцати пяти. Значит, тогда ему было 17, 18?..
      ______________ * 1 Районы Западного Азербайджана, после 1918 года включенные в состав Армении.
      Парня между тем рядом не оказалось. Он незаметно скрылся в павильоне, и оттуда не доносилось ни звука. Видно, опять сидит, как изваяние, ничего не слыша и не замечая вокруг. Я для него неурочный посетитель, неизвестно откуда взявшийся в самом конце сезона. Летом, когда от наплыва отдыхающих здесь не продохнуть, он, наверное, вертелся как белка в колесе. Сейчас ничто не мешало ему предаваться скорбным воспоминаниям. Возможно, я был ему в тягость.
      - Послушай, брат... - непроизвольно начал я, не зная, слышит парень мои слова или нет. - Я ведь тоже изгнанник... Изгнанник еще до рождения. Бывает и такое...
      Он возник на пороге своего павильона и внимательно, строго смотрел на меня.
      - Хотите, я дам вам что-то послушать? - без видимой связи с моими словами спросил он. - Там о нас. Обо всех, утративших родину не по своей вине.
      Я не успел ответить. Что-то щелкнуло, и рыдающие звуки неизвестного мне прежде мугама ворвались в безмерное пространство неба, моря, коснулись прибрежных скал, о которые с шумом разбивались волны, слились со звуками этого мира, будто выросли из его плоти, из самого его существа.
      Голос певца рыдал, вибрировал, как туго натянутая струна, задыхался... На высоких нотах его предельного страдания свет как будто мерк в моих глазах. И я тоже задыхался, закутанный в саван этой нечеловеческой музыки, разрывавшей душу, освобождавшей сердце от коросты будничных забот, мелких стремлений и суеты. Голос пел о серебряных родниках и достающих небо горных вершинах, об увядших цветах в одичавшем саду, о заброшенных могилах, о камнях, утративших свою память, потому что не стало тех, кто знал по именам каждую тропку, каждую скалу, каждое дерево, каждый родник на той земле, откуда отныне был беспощадно изгнан. Кровавая дорога уводила от родных мест. Беззвездной, непроницаемо черной была ночь. И только где-то рядом, во мраке парил ангел с широко распростертыми крыльями, готовый принять отлетевшую на страшном пути душу-беженку...
      - Мы шли, шли, шли... Обреченный караван, - донеся до меня напряженный, охрипший от вновь и вновь переживаемого волнения голосок юноши. - Нас подняли в три часа ночи. Запалили бутылками с зажигательной смесью несколько сараев, а казалось, полыхает вся деревня. Скот ревел, лаяли собаки, отчаянно кричали женщины, плакали дети. А армяне все время палили очередями в воздух, эти бородатые бандиты, подгоняли: "Живее, живее. Уматывайте, пока голова цела".
      Тех, кто отставал, со смехом били прикладами, палками. Бесцеремонно копались в вещах, отнимали деньги, нагло щупали, обыскивая, женщин, срывали с них золотые кольца. Мы лишь две недели назад похоронили отца. Он был учителем в нашей школе. Его убили в райцентре, куда он поехал со старейшинами села, чтобы попросить защиты. Тогда еще оставалась надежда, что советская власть может как-то пресечь насилие... Отца через день привезли домой обгорелого, с выколотыми глазами... Мать враз онемела, не замечала ничего вокруг, как будто не узнавала соседей, торопивших: пора, мол, собираться в дорогу... Только ходила постоянно на могилу отца. Когда этой ночью нас буквально выкинули на улицу, мы с младшим братом Рустамом успели подхватить лишь какие-то узелки. А мать - только вышла на улицу, как вновь бросилась прямо к кладбищу, брат метнулся за ней... Их подстрелили на лету, как птиц... Под хохот, крики, плач и вой. Мать тут же умерла, а раненого братишку я всю дорогу тащил на себе... Надеялся: дойдем. Он умер у меня на руках на перевале Шахдага.
      Армяне гнали нас, как диких зверей - под выстрел. В ночь, в снега, в мороз... Помню, остановился на склоне передохнуть, оглянулся в последний раз на свое родное село: в зареве пожаров суетились черные тени этих шайтанов, тащили из домов мебель, тюки, кидали в грузовики. Подошел однорукий дедушка Гусейн, руку он на фронте под Курском потерял. Встал. Смотрит вместе со мной...
      - О, Аллах, они хуже фашистов. А ведь крест на груди носят! Все думал: вдруг опомнятся, прозреют, увидят, что натворили... Э-э... Пустое... Волку тьма мила.
      Сказал и голову опустил, одной рукой мой узелок подхватил, я брата поднял. Побрели... А вокруг все тот же вой и крик, истошный рев скотины... Я видел, как плакала корова, увязая, проваливаясь в расщелину, а хозяйка никак не могла помочь своей кормилице... Видел вмерзающие в снег тела тех, кто уже не способен был двигаться дальше... Какая-то женщина из Шишгая родила прямо в сугробе на тропе. И она, и младенец погибли, а пожилой муж чина, ее родственник, тут же подле них умер... Сердце разорвалось.
      Никогда не прощу себе, что не заметил, не уловил момент, когда перестал дышать Рустам. Вдруг почув ствовал только, как отяжелело его тельце и вместо прежнего жара от братишки повеяло льдом. Этот холод был страшней того, что окружал нас в горах. Брат своею смертью спас меня, я перестал чувствовать мороз. Мне как будто передался его жар. И я нес его, теперь уже мертвого, на онемевших руках. Сзади ко вылял дедушка Гусейн, а впереди нас ждал Кедабекский лес, где множество матерей потеряли своих детей, где, погружаясь почти по плечи в снег, старики молили, чтобы их наконец забрал Аллах...
      В ту проклятую ночь на исходе 1988 года не одно наше село постигла такая участь. Через горы брели такие же несчастные из сел Тюстюлю, Ганны, Керки-баши, Агбулаг, Арданыш, Тохлуджа... Ведь прямая дорога на Казах, что лежала через Иджеванский район, уже полностью находилась в руках бородатых армянских палачей.
      - Все рассказал вам... - юноша вздохнул, провел ладонью по волосам. - Я с тех пор поседел. И вот живу. А зачем?
      Его глаза внезапно смягчились, а через загар проступила синеватая бледность впалых щек.
      - Как зачем? - едва не закричал я. - Чтобы не пресекся твой корень! Чтобы в своих детях ты узнавал убитых отца и мать, братишку... Только тогда они не исчезнут навсегда с этой земли!
      Парень молчал. Но тут в наш диалог вторгся чей-то чужой голос.
      - Ты опять, Камал, за свое, - послышалось у меня за спиной сокрушенное бормотание. - Как заканчивается твоя работа, только остаешься один начинаешь мучить себя воспоминаниями. Учиться тебе надо. Разве ты не имеешь права быть наконец счастливым? Зачем чувствуешь себя так, будто выброшен из жизни? До каких пор ты будешь страдать, раздирать лицо ногтями, по ночам не находить покоя, в смертельной тоске терзать свое тело и душу? Тебе же все го 21 год, а ты на старика похож...
      - Мне страшно быть счастливым, дядя Исмаил, -прошептал юноша.
      - Возможно, возможно... - тот, кого он назвал Исмаилом, прихрамывая, снял один из лежащих на ближнем столике стульев и опустился на него.
      Я исподволь разглядывал подошедшего: сухощавый, в легком белом одеянии - он был похож на странствующего дервиша. Казалось, ничто земное не обременяло его. Живые темные без блеска глаза вроде бы и смотрели на нас, но куда-то в глубину. Как будто он понимал что-то такое о собеседнике, чего тот и сам о себе не знал.
      - Возможно, возможно, - вновь пробормотал при шелец. - Есть цели в жизни поважнее счастья. Например, долг. И тебе только что об этом напомнили, - он со значением посмотрел на меня.
      - Да, да... - легкая гримаса, тень улыбки впервые за все время разговора оживила лицо Камала, и тут я увидел, как он действительно юн.
      - Вот, - с горячностью продолжил он, обращаясь теперь ко мне. - Это наш дядя Исмаил, он тут живет вместе с рыбаками, неподалеку... Целый год занимал ся со мной русским языком, литературой. Благодаря ему я и школу на отлично закончил. А еще он стихи пишет. Как Низами... Как Пушкин...
      Исмаил, словно останавливая его, осторожно постучал своей самодельной тростью по асфальту: - Ну уж, Пушкин... Низами... Камал, ты не шути.
      Я почему-то спросил: - Вы тоже беженец? - и тут же устыдился бестактности своего вопроса. Однако в сидящем напротив человеке угадывалась некая тайна, она-то и побудила меня задать этот нелепый вопрос.
      Стало слышно, как внизу о скалы плещется море, как шуршат в инжировых деревьях у обрыва какие-то птицы. Горлинки перекликались в парке за нашей спиной. Исмаил не сводил с меня проницательных пристальных глаз.
      - Знаете... - он помедлил, пожал плечами. - Наверное, нет. Моя земля это совесть, вера и справедливость. И с нее я никуда не сойду. Но, может быть, для кого-то я изгой.
      - Зачем так говоришь? - с горячностью вклинился в наш разговор юноша, обращаясь к Исмаилу, однако постоянно при этом взглядывая на меня. - Вы же сами рассказывали мне, почему ваша семья в 20-е годы уехала из Шемахи... Ведь не по доброй воле... Ваша бабушка пережила то же самое, что случилось и со мной. Какие реки крови лились в Шемахе! Почему, дядя Исмаил, такая судьба? Через семьдесят лет все повторилось...
      - А оно и не прекращалось... - жестко усмехнулся Исмаил. - Просто мы о многом не догадывались. Я родился и жил в России. Я почти не знаю родного языка. Лишь когда я примчался в Баку в "черный январь", у меня постепенно начали открываться глаза.
      - Значит, ваша семья пережила дашнакскую резню в Шемахе...- тихо сказал я.
      - Да, в 1918 году... - Исмаил опустил голову. Лицо его приняло болезненное выражение. Он молчал, молчали и мы.
      - Представляете... - начал он. - Я долго не мог заставить себя поехать в Шемаху, хотя теперь часто бываю в Азербайджане и даже подолгу живу здесь. Я боялся увидеть Джума-мечеть, куда они согнали женщин и детей, а потом ее подожгли... Моя мама, тогда еще совсем юная, спаслась чудом... Ее не нашли, когда громили ее дом... Спряталась в тендыре*, зарывшись в золу... Но сколько живых людей стали в тот проклятый день золой?.. Уважаемого в Шемахе Ахунда Джафара Кули, нашего родственника, тоже зверски замучили в мечети. Армяне вырвали у него бороду, выбили зубы, выкололи глаза, отрезали уши и нос... Это видела моя бабушка. Женщин из его дома, детей заставили смотреть на то, что они делают с ним. А потом начали стрелять в женщин... Вся мусульманская часть города была предана огню.
      ______________ * Тендыр - круглая глиняная печь, в которой пекут хлеб.
      Исмаил провел ладонью по глазам, как бы гася чудовищные видения, нахлынувшие на него.
      - Но никто из моих родных, - вновь заговорил он, - не носил в сердце ненависти. Когда я спрашивал мать, отца об этом, они убеждали меня, что ненависть иссушает душу... Не знаю теперь, правы ли были они? - Исмаил кивнул в сторону Камала. - Кто скажет, может, ему не пришлось бы пережить того, что он пережил... Если бы мы умели ненавидеть, может быть, все обернулось бы по-другому?
      Пока он рассказывал, перед моими глазами, как на экране, высветился документ, виденный мною в Государственном архиве Азербайджана. Скупое свидетельство потрясенного происходящим тогда в Шемахе человека. Именно бандит Лалаев привел в город дашнакские банды, вооруженные пушками и пулеметами. Даже местные армяне, отправив к нему депутацию, просили не устраивать в Шемахе кровавой бани, но, согласившись поначалу обойти город стороной, отряды Лалаева вероломно нарушили обещание.
      К О П И Я Донесения Члена Исполнительного Комитета И.Богомолова на имя Джапаридзе
      Еще прошу задержать корнета Лалаева, который убивал женщин и грабил имущества и его даже хотел арестовать Амиров, но он удрал, и все говорят, что он сжег мечеть в которой погибло много женщин,дальнейшее сообщу обо всем, когда соберу сведения.
      Член Исполнительного Комитета
      И.Богомолов
      К О П И Я
      Показания священника русского - в Шемахе, касающиеся С.Лалаева.
      По рассказам правдивых и честных людей C.Лалаев в мечети убивал женщин и детей и жег их. Да простит Господь за такую откровенную исповедь. Священник Шемахинской местной команды Ио анн Федорович Богомолов.
      (ГААР ф.161О, он. 1 д.99, и. 11)
      В сборнике "История Азербайджана по документам и публикациям" я также читал отчет члена Чрезвычайной Следственной Комиссии Михайлова о погромах и других насильственных действиях со стороны армян в 1918 году, и там сухим протокольным языком среди перечисленных сотен уничтоженных деревень и поименно названных тысяч убитых людей С.Лалаев указывается, как один из самых зверских погромщиков...
      Берег постепенно окутывал лиловый ночной мрак. С юга из дымчатых, серых облаков поднималась над Каспием багровая, словно раскаленная в преисподней луна, алая дорожка от нее перекинулась по морским водам прямо к берегу, где сидели мы, трое, - молча, каждый погрузившись в свои думы.
      Что-то зловещее чудилось мне в этом необычном лунном восходе. Мне казалось, что я все это видел когда-то, где-то, во сне... А что видел Камал? Красный от крови снег на перевале Шахдага? Что различал в этих багровых отблесках Исмаил?
      Вдруг так тихо, что, только напрягая слух, а порою, лишь отгадывая, можно было распознать слова, зазвучал голос юноши, читавшего стихи нашего вели кого поэта Сабира:
      Когда идущий век единством осиян, Когда благая цель не призрак, не обман И в мыслях нет вражды, нет неотмщенных ран, Кто родины сынов толкнет во вражий стан? Откуда ж этот спор армян и мусульман? Иль не рассеялся тот вековой туман? Сограждане! Пора! Идем! Нам по пути! Пора поддержку нам друг в друге обрести!
      ***
      Народу правду дать, унылый стон прогнать! Невежества закон, тупой закон прогнать! Все мужество собрать, всю мерзость вон прогнать! Всех сеющих вражду, всех сплетен звон прогнать! Сабир! Возьмись и ты тяжелый сон прогнать! Сограждане! Пора! Идем! Нам по пути! Пора нам родину друг в друге обрести!*
      ______________ * Перевод П. Антокольского
      - Как же так? - замолчав, Камал оглядел нас обоих. - Ведь поэты не лгут, они - пророки. Этим стихам скоро сто лет. Почему его не услышали?
      "И неотмщенных ран столько уже накопилось!" -мысленно добавил я.
      По щекам Исмаил а текли слезы.
      ГЛАВА 2
      Очаг в чужом доме
      Река Араз с древних времен обладает поразительно своенравным характером. С незапамятных веков борется она упорно с неровными берегами, словно не довольствуясь тем узким руслом, которое предназначила для нее суровая природа. Река как будто рвалась вширь, на свободу, словно молодой сильный зверь, запертый в клетку.
      Когда горные кряжи по обоим берегам Араза местами сближались и сжимали ее в тесных и глубоких ущельях, ярости реки не было предела. Волны ее бились о прибрежные скалы, река рычала, пенилась и, казалось, в ее ужасном грохоте слышатся крики отчаяния: "Тесно мне... Тесно... Дайте волю...".
      И, словно услышав ее, вдруг раздвигались скалистые преграды, отрывались друг от друга, открывали ей новые, широкие пути. И тогда своевольная река, вырвавшись из теснины, подобно сказочному чудовищу, безудержно заливала и топила в своем бешеном потоке ровные зеленеющие берега, переворачивала и гнала на стремнине гремящие камни, как легкий пух.
      Но вот, пресытившись свободой, река достигала равнины, и здесь ее бурные воды обретали сонную вялость, ее завораживала безмерная небесная синь, а слепящий блеск солнца, казалось, достигал самого дна. Араз менял цвет, отражая то череду ленивых облаков, то зеленый окоем небольшого острова. Река посверкивала серебром рыбьей чешуи, ее гладь напрягалась и становилась почти неподвижной. Это зависть к небу вызывала у реки желание сделать безумную попытку перевоплощения... Но вечность небесного покоя не давалась Аразу, и он вновь, шумя и пенясь, бился в сужающиеся берега.
      Дорога вдоль Араза была покрыта обильной кормовой растительностью. Здесь паслись кони местных ханов, вьючный скот из страны персов. Попадались иногда голые остроконечные холмики: они сохранились как будто для того, чтобы поведать путнику о том, как жестоко поступило с ними время. Вековые дожди смыли с них мягкий земляной покров и оставили лишь глинистый иссохший скелет. Вот вдали появился большой караван верблюдов; горбатые, с изогнутыми шеями, они мерно ступали друг за другом, точно плыли по воздуху. Вот с другой стороны, одна за одной, упираясь в небо, выстроились несколько глухих башен. Все они стояли на мощном каменном пьедестале, будто стражи, готовые отразить набег врага. А вот поодаль вырисовывались на скалах причудливые силуэты людей, похожие на изваяния неизвестных богов, а вот - гряда небольших гор, словно гигантская змея, поднявшая свою голову: так и грозит поглотить раскрытой пастью прохожего. Заколдованная, окаменевшая страна. По ней медленно и спокойно продвигался длинный, не охватишь глазом, обоз: пестрые кибитки, арбы, тяжело навьюченные ослики. Средь всего этого растянувшегося кочевья то и дело мелькали вооруженные всадники в папахах. Слышался стук копыт, скрип повозок, смех, громкие голоса людей.
      Еще недавно вокруг лежал снег, а сейчас склоны гор и обочина дороги покрылись молодой травой и перелетные ласточки приветствовали возвращение весны. Умолкли бури, затихли, затаились северные ветра. Вместо них сладостный аромат пробуждающейся природы катил нежные волны по изумрудному бархату долин, распространяя повсюду жизнь и бодрость.
      Шел март 1828 года. Согласно 15 статье Туркменчайского мирного договора, заключенного 10 февраля 1828 года между Персией и победившей ее Империей Российской, армяне, "отвратив свои взоры ото Льва Персидского, взяли себе в путеводители Орла Российского".
      "Переселение на основе Туркменчайского мира из Ирана и Турции более 130 тысяч армян положило начало объединению армянского народа в составе России. В выработке условий Туркменчайского мира принимал участие А.С.Грибоедов"*.
      ______________ * Военный энциклопедический словарь. Москва, Воениздат, 1983, с.757
      Из персидских ханств Салмасского, Урмийского, Марагинского, Мианского и Хойского устремились армяне целыми семьями под охраной российских войск к Карабаху, в ханства Нахичеванское и Эриванское, которые, благодаря воинскому мастерству главнокомандующего Отдельным кавказским корпусом графа И.Ф.Паскевича, теперь принадлежали России. Умолкли громы военные. Аракс Араз стал порубежною рекою двух держав. Немедленно по заключении мира граф Паскевич, вызвав из Петербурга полковника Лазаря Якимовича Лазарева, чей армянский род издавна служил престолу Российскому, возложил на него заведование переселением армян из областей Персии, именуемых Аддербиджанскими.
      Наставление, данное Паскевичем Лазареву, состояло в девятнадцати статьях. И сущность предписаний заключалась в том, чтобы не принуждать к переселению; "чтобы охотникам-переселенцам представить существенную их пользу, свободу торговли, получение привольного участка земли, шестилетнее освобождение от податей, увольнение трехлетнее от повинностей земских".
      О неимущих переселенцах составлены были отдельные списки и предложена без отлагательства денежная помощь. Хотя в продаже на старом месте недвижимого имущества армяне и терпели притеснение от персиян, озабоченных столь массовым исходом из своей страны, они не колебались в переселении. Армяне могли также оставить на прежней родине поверенных для сделок по имуществам их.
      Воспламененный ответственным поручением, Лазарев в нарушение предписания Паскевича начал активно сзывать под новые знамена переселенцев-единоплеменников.
      9 марта 1828 года последние русские войска оставили Тавриз. Наследный принц Аббас Мирза возвратился в свою столицу, уступленную ему победителями. Армяне из различных селений, смежных Туркменчаю, двинулись на Карабах.
      Полковник Лазарев, будто челнок, сновал между Тавризом, Марагой, Хоем. Писал льстивые донесения Паскевичу, угрожающие письма персидским наместникам, воззвания к местному армянскому населению. И караваны переселенцев двинулись в путь.
      Над Аразом опускался вечер. Обоз переселенцев из округа Урмийского и ханства Салмасского, разделенный на небольшие партии по 100 - 200 семейств, охраняемые казаками, уже давно пересек границу и теперь двигался в сторону ханств Нахичеванского и Эриванского. К едущим впереди вместе с переводчи ком офицерам подскочил казак на гнедом карабахце.
      - Ваше благородие, - обратился он сходу к старшему, капитану Бегичеву. - Когда привал трубить?
      Капитан оценивающим взглядом окинул его коня:
      - Хорош у тебя жеребец, Гурьянов.
      - В Карабахе он мне достался, ваше благородие, - весело откликнулся казак, играя черными горячими глазами. - Не конь, ветер...
      - Ладно, не хвались, - офицер, усмехнувшись, махнул рукой и обратился к переводчику-армянину. - Где долина будет, говоришь? До темноты добраться успеем?
      - За той скалой, - переводчик указал рукою вперед.
      Там над дорогой возвышался массивный каменный разлом, точно надвое перерубили небо.
      - Ну вот, Гурьянов, - Бегичев кивнул казаку, - ви дишь, пути еще версты две. Как доберемся до скалы - привал.
      Казак, лихо пришпорив коня, ускакал так стремительно, будто растворился в наползающей с Араза вечерней туманной мгле.
      Второй офицер, помолчав, тихо обратился к Бегичеву по-французски:
      - А что, из Нахичевани известия есть, Иван Дмитриевич? Как там с запасами хлеба? Там и наш гарнизон стоит, и мы еще такую орду везем.
      - Не знаю, я послал запрос, - метнув взгляд на переводчика, тоже по-французски в тон ему отвечал Бегичев. - Известный нам всем полковник развил такую бурную деятельность! В Персии все они оставили прекрасные дома, земли, а здесь - горы. Пахотных земель свободных нет. Здешние магометане уже откочевали на летние пастбища, их, конечно, никто не спрашивал, хотят ли они видеть новых соседей у своих очагов... Правда, как я понял, везем мы, в основном, народ торговый, ремесленников... Надеюсь, уживутся, Андрей Павлович!
      - Да, очаг в чужом доме - мало какому хозяину понравится! - улыбнулся лейтенант. - Я был в Хое. Это - Эдем Персии. Чудный воздух, зеленые горы, чистейшие целебные источники. Прелестная страна! Знать, сильна их вера, раз такой рай оставили, как говорят, ради жизни под дланью христианского царя. Но показалось мне, когда я там был, их Эчмиадзин - это государство в государстве... Христиане они, но ведь не православные...
      - Их Эчмиадзин? - усмехнулся Иван Дмитриевич. - Они устроили свою церковь на месте бывшей мечети... Разве не чувствуете в названии корни другого языка? Произнесите про себя медленно и услышите - муэдзин, а "уч" в переводе с тюркского означает три... Не все здесь так просто, дорогой Андрей Павлович, нам неплохо бы это понимать...
      Между тем скала, на какую указал Бегичев казаку, приближалась. Капитан обратился к переводчику:
      - Скачи вдоль колонны, Ованес-джан, предупреди своих. Привал близок. Пусть готовятся.
      Переводчик, молодой парень, бросился выполнять указание. Бегичев оглядел мрачно нависшие над ущельем каменные торосы. Резко похолодало, от реки, неутомимо плещущейся за деревьями, потянуло ледяной сыростью.
      - Кавказ, Кавказ... - мечтательно проговорил его спутник. - Загадочная страна. И какая пестрота народов, религий... Сплошные контрасты природы. Аскетизм здешних жителей, этих пастухов, и в то же время поразительная роскошь ханской жизни... Внутри крепости Эриванской примечательны только мечеть и дом сардара. Улицы узки, неопрятны... Тамошние жители, малочисленные армяне, живут, как кроты, хотя все деньги у них... Они и менялы, и посредники... И винные лавки держат.
      - Знаете, Никитьев, - перебил его Бегичев, - мне в Тифлисе довелось недавно общаться с нашей знаменитостью - Грибоедовым. Я ведь на Кавказе не новичок, еще со времен генерала Ермолова... Так вот, наш дипломат в беседе о нравах здешних народов заметил, и я хорошо запомнил его слова: "Что за подлое отродье эти армяне! Никто из них и знать меня в Персии не хотел, а при этом, при случае, всё на ухо шепнут, что мы их будущие, in spe, покровители. Хорошенькие протеже! Они нас продают тем самым персам, которые готовы их распинать и варить под любым соусом..."
      - Да уж, выгоду свою они блюсти умеют. Себе на уме народ...
      - А с другой стороны, - задумчиво продолжал Бегичев, - я же знаю, все окружение господина Грибоедова в его посольской миссии - одни армяне. Сотрудник его канцелярии, Рустам бек, имеет фамилию Бенсанян, штабс-капитан Мелик Шахназар - его личный переводчик, Мирза Ягуб - это иреванец Ягуб Мархарян, Дадаш беком зовется Василий Дадашьян, а еще там служат курьерами Исаак Саркисов и Хачатур Шахназаров... И назвал я лишь тех, кого лично видал, с кем сталкивался... Да, они наши подданные, но что-то уж слишком суетятся, настаивая на этом переселении...
      - И это посольство Российской Империи? - усмехнулся Никитьев. - Чьи интересы оно представляет, нашей ли державы или армян?
      - Предположу, что в текущем отрезке времени интересы могут и совпадать...
      - А когда перестанут совпадать?..
      Вопрос поручика Никитьева заглушил звонкий клич трубы, объявляющей долгожданный привал.
      - Ну, слава Богу, - перекрестился Бегичев, сразу повеселев и этим ставя точку в серьезной беседе.
      Окрестности огласились гортанными выкриками мужчин, радостными восклицаниями рассыпавшихся по долине детей, уставших от многочасовой езды в повозках, ржанием почуявших отдых и волю коней. Задымились костры. Спешно возводились шатры. Несколько казаков с кожаными хурджунами искали спуск к воде. Женский голос затянул протяжную песню. Бегичев с удовольствием оглядел это вмиг ожившее, шевелящееся, многоголосое пространство и направил коня туда, где двое казаков уже ловко натягивали походную офицерскую палатку.
      Он уснул сразу. Только приклонил голову на подложенную в изголовье бурку. Разбудил его звонкий смех в отдалении. А в палатке слышалось лишь спокойное дыхание Никитьева.
      "Спит как убитый", - усмехнувшись, позавидовал своему молодому товарищу Бегичев, хотел и себя заставить заснуть, памятуя, что завтра длинный и утомительный переход, последний перед Нахчиваном, но очередной взрыв хохота заставил его подняться, к тому же неожиданно заныло раненое под Моздоком еще в ермоловскую баталию плечо... Свечу зажигать не стал, накинул бурку и вышел вон из палатки. Замер, пораженный близостью ярчайших звезд. Вспомнились строки еще с юности любимого стиха:
      Открылась бездна звезд полна, Звездам нет числа, бездне - дна...
      Звезды завораживали, переливались алмазным блеском, а посередине небесной чаши сиял Млечный путь, пастушья дорога, кочевье легендарных, сгинувших еще в незапамятные времена богатырей... Иван Дмитриевич с трудом оторвался от созерцания этого чуда природы. Сколько раз он уже видел ночное небо в горах, но всякий раз оно как будто магнитом притягивало его к себе. Пошел на голоса и смех, туда, где ярко пламенел костер. Он увидел, что около огня сгрудились четверо казаков, узнал Гурьянова, а подле него сидящего Ованеса, с ними еще было несколько молодых армян.
      Все вскочили, когда он подошел. Бегичев жестом усадил их, примостился рядом, раскурил трубку.
      - Не спится?
      Ему ответили дружным возгласом отрицания, а Гурьянов, хитро подмигнув Ованесу, зачастил: - Да мы тут, ваше благородие, местные байки слушаем. Потешные... - он засмеялся, блеснув сахарной белизной зубов. - Ованес, повтори последнюю, что Самвел рассказал, - он кивнул в сторону молодого парня с буйно вьющейся шевелюрой.
      Переводчик неуверенно посмсцрел на Бегичева.
      - Давай, давай, и я посмеюсь, - подбодрил тот.
      - У нас, господин, с древних времен место такое было - Ворсиран, начал Ованес, - о жителях оттуда слава далеко шла, очень у них странные обычаи и потому все веселые рассказы - про них. Вот пришли два ворсиранца в гости. Хозяйка перемешала черных жуков с черным изюмом и подала на стол. А жуки и поползли во все стороны... Один из гостей и говорит другому: "Давай съедим сперва этих, которые с ногами, пока безногие спят!"
      Бегичев невольно заулыбался вслед за остальными.
      - Хороша байка! - похвалил он. - Но все же отдыхать пора. Завтра большой переход. Следующий привал в Нахичевани.
      - Мы знаем... - обронил Ованес. - Нахичевань - древняя армянская земля. Это был большой город в средневековой Армении. Там вызревал самый отборный виноград, и самое лучшее наше вино было оттуда...
      - А я считал - там магометане испокон веков жили, - задумчиво произнес Бегичев, - в Нахичевани ведь почти нет армян...
      - Теперь будут, - уверенно произнес Ованес и что-то сказал по-армянски напряженно глядевшим на него соплеменникам, те одобрительно зацокали.
      - Благословит Бог русского царя! - торжественно продолжал Ованес по-русски. - Под его сенью день избавления близок, воссияла надежда, что имя Армении и вековая ее слава оживут на лице земли. Воскреснет великое царство Армянское от моря до моря, соберется рассеянный народ!
      Пока Ованес говорил, Бегичев с нарастающим удивлением смотрел на этого всегда тихого и незаметного парня. Сейчас его плечи распрямились, голова была гордо вскинута, лицо обрело воинственную жесткость. Он напомнил капитану проповедника, выступающего с кафедры. Казаки даже притихли, не менее командира озадаченные преображением привычно-услужливого толмача.
      - Надо же... - присвистнул простодушный Гурьянов. - Великое царство армянское... - И Бегичев поймал быстрый и брезгливый взгляд, брошенный переводчиком на казака. Он хотел чем-нибудь осадить заболтавшегося армянина, но передумал.
      Что-то томило и мучило Ивана Дмитриевича, пока он шел от костра к своей палатке, то ли какая-то невысказанная мысль, то ли предчувствие какое... И разнылось плечо, напоминая об ударе кабардинской сабли.
      - Да, отвел Господь, боком клинок пошел, - неожиданно для себя сказал он вслух, останавливаясь уже у самого входа в палатку. И мрак ночной внезапно отступил в его глазах перед яростным блеском той, пережитой им давней кавалерийской атаки лоб в лоб.
      Луна стояла уже высоко. Тихо фыркали, ржали, переминаясь, кони. Погрузился в сон весь ведомый им караван. Только вспыхивали тут и там огоньки дозорных костров. Тянуло дымком, запахами жарившегося на деревянных вертелах мяса, свежеиспеченного на решетках хлеба.
      "Не будет здесь мира!" - покачал головой Бегичев, откидывая полог палатки, и даже не удивился тому, что знает это определенно, что ему открылась сия истина в том необманном прозрении, которое нисходит однажды на всякого, кому удается, хоть на самое короткое время, увидеть изнанку вершащихся событий и человеческих душ.
      Командир Отдельного кавказского корпуса, Его сиятельство граф Иван Федорович Паскевич-Эриванский уже с раннего утра сидел за письменным столом в своей резиденции в Тифлисе. Отгремели военные баталии и пышные чествования по случаю его побед, а дел в его канцелярии накопилось немало. Сейчас он пригласил к себе своего секретаря Петра Максимовича Устимовича, чтобы вместе с ним разобраться в ворохе противоречивых донесений, которые он имел в связи с переселением из Персии сорока тысяч армян в пределы границ Российской Империи. Дело это было важнейшее. За ним пристально следил не только Карл Васильевич Нессельроде, вице-канцлер, министр иностранных дел. Сам Государь выказывал живейшее участие в этом многотрудном предприятии, которое поручено было непосредственно осуществлять полковнику Лазареву.
      Но, кажется, не все концы сходились с концами, как доносил усерднейший Лазарь Якимович. Граф немного поморщился. Разумеется, он знал, сколько у того возникло трудностей и с ассигнованиями на переселенцев, пришлось даже у тифлисских армян занять, и с тем, что не все дотошно рассчитали с переселением. Неожиданный приток нового народа в Эриванскую и Нахичеванскую области произвел в них недостаток хлеба. Пришлось часть переселенцев срочно направлять в Карабахское ханство, где, предполагалось, есть запасы изобильные и надежные. Лазарев действовал в отношении своих соплеменников с попечительством заботливого отца, однако имелись известия, что не всегда он придерживался строго завета, данного ему Паскевичем: никого к переселению не принуждать. При этой мысли Иван Федорович вздохнул и наконец обратил свой взор на почтительно стоявшего Устимовича.
      - И что же, Петр Максимович, изложено в том письме от Лазарева на имя Аббаса Мирзы? - спросил он, иронически приподняв брови.
      - Полковнику Лазареву пришлось извиниться перед наследным принцем насчет духовенства, приехавшего из Эчмиадзинского монастыря в область Салмасскую. Епископ Стефан и архимандрит Николай еще до заключения мира и советами, и угрозами вынуждали тамошних армян к переселению. И Лазарев буквально написал Аббасу Мирзе, что "война изобретает все средства ко вреду своего неприятеля".
      - Своеобразное извинение... - усмехнулся Паскевич. - Дерзок полковник! Ловко примазался к нашей победе. Но дело сделано! - Он слегка хлопнул ладонью по столу. - Надо отдать должное Лазарю Якимовичу, что сейчас, осенью, мы обо всем этом переселении говорим в прошедшем времени.
      - Да уж, Ваше сиятельство, - вставил Устимович, -полковник постарался, стремительно, за три месяца, с марта по июнь завершил начатое. А у нас надежда одна - лишь бы на пользу государства Российского.
      - Надеюсь, - Паскевич впервые улыбнулся. - Наш умнейший и милейший Александр Сергеевич Грибоедов в донесении своем графу Нессельроде этим летом писал, что цветущей промышленностью своей и торговыми оборотами армяне приносили в год дохода Персии сто тысяч туманов, более полутора миллиона рублей ассигнациями! Вот почему за них так держался шах Аббас! Да и стеснения их в Персии были незначительны. К чему только приведет это переселе ние?.. Нет здесь лишней земли...
      Паскевич помолчал. Взглянул в окно на аллею чинар вокруг своей резиденции, потом на портрет Государя Императора Николая I, украшавший его большой и обустроенный с комфортом кабинет. Опытный чиновник, Устимович догадался, что Его сиятельство терзает все же легкое сомнение по поводу переселенческой кампании. Тем более что перед ним на письменном столе лежал некий документ, но что это был за документ оттуда, где стоял Петр Максимович, разглядеть было невозможно, хотя он имел зоркий глаз.
      - Я хотел тебе одну записку показать... - прервал затянувшееся молчание граф. Очень на него было не похоже теперешнее его поведение. В делах Паскевич был скор и решителен по-военному. - После сражения под Карсом у меня в лагере под Ахалкалаками наездом побывал Грибоедов. Мы много о чем беседовали... Он мне обещал запиской некоторые свои размышления направить сразу по приезде в Тифлис, да заболел лихорадкою, а потом озаботился женитьбою.Впрочем, ты это знаешь... Теперь вот, имею... - Паскевич поджал упрямый рот и осторожно постучал крупными пальцами по тому документу, который столь долго интриговал Петра Максимовича. - Ты здесь присядь, прочитай внимательно. Затем обсудим.
      Петр Максимович бережно взял из рук Паскевича протянутые бумаги. Только вчера вечером он получил из Тавриза от горячо любимого им Александра Сергеевича письмецо, где тот, в частности, просил его поздравить от лица всего персидского посольства и от четы Грибоедовых графа Паскевича с награждением и получением Андреевской ленты. С этой мыслью, собственно, и шел нынче утром в канцелярию Устимович. Но начальник своим настроением переменил планы Петра Максимовича. Устимович устроился в кресле в глубине по-англицки мрачного кабинета начальника поближе к окну и углубился в чтение присланной Грибоедовым "Записки".
      "Записка о переселении армян из Персии в наши области"
      Вашему сиятельству угодно было узнать досто вернее чрез меня о способах, которые были приняты к переселению армян из Адербейджана, и о нынешнем их водворении в наших областях.
      Вот истина по сему предмету, как она мне известна: полк[овник] Л[азарев] почитал себя главным побудителем этой эмиграции, о чем, как Вам известно, он изъяснялся довольно гласно, но неосновательно, потому что армяне никакого понятия не имели о нем, будучи единственно движимы доверенностью к России и желанием быть под ее законами. Трактат давал им на сие полное право. Деятельными орудиями при переселении были: кн[язь] Аргуминский, Гамазов, а другие подчиненные офицеры действовали уже под их влиянием. Полк[овник] Л[азарев] помышлял только о сочинении прокламаций, довольно неуместных, между прочим, о формировании регулярного армянского ополчения, полагая даже включить в круг своих замыслов хотя благонамеренно, но необдуманно, и самый Карабах и прочие области, имеющие свое начальство и где особенной власти от давно учрежденных не могло не быть допущено. Кн[язь] Аргутинский представлял ему несколько раз о его поведении, как это все хвастливо, ветренно и бесполезно. Все прочие дела полк[овника] Л[азарева] были такого же рода и не стоят того, чтобы о них распространяться. Должно только прибавить, что он человек пустой, но не безнравственный, не способен утаивать казенных денег и делать вред умышленно.
      При раздаче денежного пособия выходцам из Урмии произошло много беспорядков, но не злоупотреблений; бедным недодано, богатым передано. Это произошло от поспешности, с которой сия провинция оставлена была нашими войсками. Второпях действовали без разбора, и потому деньги мало послужили в помощь, ибо дурно были розданы. Это, впрочем, единственный случай, мне известный.
      Так было при переселении; но при помещении их у нас на новых местах все сделано бессмысленно, нерадиво и непростительно. Для заведования ими учрежден комитет, который ничего не ведал и тем более достоин осуждения, что от В[ашего] с[иятельства] имел самое точное и подробное наставление, как ему в сем случае поступать:
      1) Армяне большей частью поселены на землях помещичьих мусульманских. Летом это еще можно было допустить. Хозяева, мусульмане, большей частью находились на кочевьях и мало имели случаев сообщаться с иноверными пришельцами (выделено нами - Г.Г.).
      2) Не заготовлено ни леса и не отведено иных мест для прочного водворения переселенцев. Все сие в свое время было упущено. Поправить ошибку на нынешний год поздно. Переселенцы находятся сами в тесноте и теснят мусульман, которые все ропщут основательно. В[ашему] с[сиятельству] известно, что вообще всех здешних жителей в сложности должно почитать переселенцами, ибо все они были выселены сардарем в военное время и находятся в самом скудном положении.
      3) Денежное казенное пособие роздано без всякого толку; раздавали по рублю, по два, как нищим, без верных сведений, сколько нуждающихся и кому что нужно. 25 рублей, выданные единовременно, вдесятеро важнее той же суммы, отпущенной дробно в разные времена. Не принято никакой общей меры, как, например: покупки хлеба для содержания целого общества, также для посева на будущий год и пр.
      Указав В[ашему] с[сиятельству] на жалкие акты комитета переселения, я должен также по справедливости заметить, что если бы в нем заседали и люди со способностями, которых вовсе там не было, то и они нашлись бы в большом затруднении. В областном правлении нет еще вовсе даже поверхностной описи земель и селений заараксских; еще неизвестно число жителей и в округах по сю сторону Аракса. Об имениях и говорить нечего: никто не знает, кому что принадлежит. Таким образом, комитету негде было занять надлежащих сведений, которыми должен был пользоваться. Здешний областной начальник отзывается, что он хотел большое число новоприбывших армян переселить за Аракс, но они просили у В[ашего] с[сиятельства] позволения остаться на местах, куда их на первый раз временно пристроили, на что и получили Ваше согласие. Подпол[ковник] кн[язь]Аргутинский не отчаивается однако же в возможности привести сию меру в исполнение. Чиновник этот заслуживает по своей распорядительности и честности полное доверие начальства.
      30 тысяч р[ублей] с[еребром] и 2 тысячи червонцев, вновь назначенные в пособие переселенцам, будут уже употреблены гораздо разборчивее. Если бы В[аше] с[сиятелъство] решились еще два раза столько в наискорейшем времени отпустить на тот же предмет, то совершенно упрочили бы благосостояние означенных выходцев. Извольте только принять в соображение число требующих помощи, которые все со временем будут платить подать казне; сравните со средней оценкою в России такого же количества душ, и вся сумма, В[ашим] с[сиятельством] на сие выданная, не только покажется Вам умеренною, но даже ничтожною по сравнению с пользою, которую она принести должна. Не знаю, представлялось ли В[ашему] с[сиятельству] сие дело с той именно точки зрения и будет ли она Вами одобрена.
      Еще один важный источник пособия и казне ничего не стоящий представляет сардарский скот, которого ныне открыто до 30-ти тысяч штук, розданный в свое время сардарем жителям на содержание, которое им вменялось в подать. Он от него в свою очередь, как хозяин, получал масло, шерсть и самый приплод и пр. О существовании сего скота я от многих наслышан и решительно удостоверился от членов областного правления Петрикова и Меддокса. Продолжать казне сие сардарское хозяйство неудобно и в нашей администрации просто невозможно, раздать же солдатам на порции значит израсходовать безвозвратно; но раздача сего скота переселенцам чувствительно пополнит и исправит их хозяйство.
      Сколько я ни старался узнать стороною, и именно чрез моего переводчика Дадашева, для сего чрезвычайно способного, которого заставлял расспрашивать по деревням, где проезжал, в Эчмиадзине и здесь, не происходили ли какие злоупотребления при раздаче денег, но никто на это не жалуется и сего точно не было.
      У областного начальника переводчик Мирза-Татус известный мошенник, но он по сему делу не имел ни каких поручений; равномерно и брат его, начальник Сурмалинского магала, такой же общепризнанный негодяй, о котором я теперь упоминаю к слову, но при переселении он тоже ни во что не вмешан.
      Много должно ожидать от старания тех, которые ныне заведывают водворением пришельцев, особенно от кн[язя] Аргутинского; он уже верно не впадет в ошибки своего предшественника, майора Владимирова.
      Также мы с ним немало рассуждали о внушениях, которые должно делать мусульманам, что бы помирить их с нынешним их отягощением, ко торое не будет долговременно, и искоренить из них опасение насчет того, что армяне завладеют навсегда землями, куда их на первый раз пустили. В том же смысле говорено мною и полицмейстеру, членам правления и ханам, которые у меня здесь были (выделено нами - Г.Г.).
      В[аше] с[сиятельство] сделали бы истинное благодеяние, если бы предписали Тифлисской казенной экспедиции, чтобы она отрядила сюда нескольких чиновников. Здесь просто некому дела делать, даже писарей нет, переводчиков также. Я думаю, что можно было бы выбрать для сего нескольких учеников из армянской школы в Тифлисе.
      Обращаясь опять к переселенцам, я нахожу, что они гораздо полезнее наших грузинских армян, вообще торгашей, не приносящих никакой пользы казне; а перешедшие из Персии большею частью - ремесленники и хлебопашцы".
      ГЛАВА 3
      Парусник
      Бушевавшая над Нахчиваном ночная гроза задержала рейс самолета из Баку на три часа. Я летел на отчую землю, и эта непредвиденная задержка только усилила нетерпение, охватившее меня накануне этой поездки.
      Хорошо возвращаться домой. Открываешь дверь, входишь... и что? Почему то, что ты видишь, называется твоим домом? Чем и кем он населен?
      Где-то там, высоко в горах затерялось в зелени обвитое нежной рукой речки Алинджачай село Арафса, в котором 12 августа 1895 года родился мой отец, Абдуррахман Гасан оглу Гусейнов, а неподалеку - в Абракунисе - мать, Фатма Бегим. Из тех же краев, из села Милах начался скорбный путь моего отца по тюрьмам, ссылкам и лагерям... В январе 1930 года его впервые арестовали в Милахе.
      Родившийся в 1951 году в поселке Кировск Талды-Курганской области Казахстана, я, лишь постепенно взрослея, осознал, какую горькую чашу пришлось изведать моим родителям и сотням других азербайджанских семей, живших там по соседству с нами. Я был сыном спецпереселенца, "социально опасного элемента". Но должны были пройти годы, чтобы мне открылась во всей полноте драма моего народа.
      Я летел в Нахчиван и в дороге перечитывал "Записку о переселении армян из Персии в наши области" Грибоедова, опубликованную впервые в "Актах Кавказской археографической комиссии" в 1878 году. Мне уже было известно, что армянские исследователи ставят под сомнение авторство Грибоедова. Понятно, им хотелось понизить статус этого документа, хотя, если бы они внимательнее прочитали переписку Александра Сергеевича, то нашли бы там немало сходных с "Запиской" мыслей.
      Но даже сам факт того, что под покровительством имперской российской власти стало возможным подобное массовое переселение, когда интересы веками жившего на этих землях народа совершенно не были приняты во внимание, - уже достаточно вопиющий. Да и на фоне нищего русского крестьянства, задыхавшегося в тисках крепостничества, те льготы, которыми наделялись переселенцы (о чем исчерпывающе пишет Сергей Глинка в своем "Описании переселения армян аддербиджанских в пределы России", изданном в 1831 году), представляются беспримерными.
      Переселившись в исконные области проживания азербайджанцев, армяне, по сути, занялись строительством своего дома в чужом доме. Получалось, как в русской народной сказке: попросилась лисица к зайцу в избу, пожалел он ее, впустил, а она его и выгнала... Но сказки сказками, а реальный замысел царских стратегов был, конечно, таков: образовать на границе империи с мусульманским миром щит из единоверцев армян. Единоверцы, правда, почти сразу же повели себя совсем не так, как от них ожидали русские. Вся де ятельность армянских псевдореволюционных организаций во главе с Дашнакцутюн была направлена на расшатывание устоев Российской империи. А в конце XX века армянский президент Левон Тер-Петросян первым заговорил о необходимости развала СССР. И в этом тоже проявилось коварство и дальние замыслы армян, которые они пронесли сквозь века, кочуя среди других народов, сея там раздоры и смерть. Если же учесть еще и факт, что не без активной армянской помощи взорвалась изнутри Оттоманская Империя, то... Впрочем, об этом еще речь впереди.
      Сразу же должен предупредить: я далек от стремления обвинять в целом армянский народ. Это абсурд! Обычный человек с ереванской улицы ни в чем не виноват. Экспансионизм, проявившийся сначала в мечтах об Армении "от моря и до моря", рождался не на уровне индивидуума, а на уровне коллектива. Муравей не понимает, что делает муравейник. Или вот - рой. Нет отдельной пчелы, которая понимает его. Но есть вожаки...
      Это не только мои мысли. Я нашел подтверждение им у интереснейшего современного философа из Израиля И.Шамира. О том же писал знаменитый Карл Ясперс в книге "Вопрос о виновности", подчеркивая, что народ нельзя превратить в индивидуум, хотя каждый отдельный человек "обязан чувствовать себя ответственным за политику своего общества..."
      Я пока что знаю только одного армянина, который ощущал такую ответственность. И о нем мне тоже предстоит рассказать.
      Итак, я летел в те края, о каких провокатор Зорий Балаян в интервью издающейся в Латвии газете "СМ сегодня" на вопрос: "Как один из идеологов нагорно-карабахской трагедии не ощущаете ли вы своей вины перед ее жертвами, перед беженцами?" - ответил следующее: "Я виноват не в том, что начал это, а в том, что поздно поднял свой народ. Видно, у меня не хватило решимости начать с Нахичевани".
      Мне вспомнились его слова, когда я ступил на землю, чей мирный покой в 90-е годы, к счастью, не нарушили преступные замыслы Балаяна, хотя уже десять лет Нахчиван находится в блокаде. Ну, а о том, что здесь происходило в 20-е, рассказывал мне мой отец. Видел я и подлинные документы тех лет, буквально пропитанные кровью и слезами беженцев. Вот что свидетельствовал, например, министр-председатель Азербайджанской Республики Хойский 3 апреля 1919 года о положении населения Нахчивана: "Положение беженцев и пострадавших во время столкновения с армянами мусульман не поддается описанию..." Кстати, среди тех, кто приезжал тогда в Баку информировать правительство о ситуации в Нахчиване, был и наш великий поэт Гусейн Джавид...
      Нахчиван встретил меня сполохами молний над горной грядой вдали, почти морской свежестью ветра, терпкими запахами воспрянувших от прошедшего ливня трав.
      Древний край. Врата Востока. Образцам материальной культуры, найденным при раскопках в Кюльтепе близ Нахчивана, шесть - семь тысяч лет! Красочное описание этого города - столицы одного из вилайетов средневекового государства атабеков Азербайджана дает в своей книге выдающийся азербайджанский историк Зия Буниятов, опираясь на множество арабских источников и записки русского ученого-путешественника Н.Миклухо-Маклая. В этой же книге - "Государство атабеков Азербайджана" - Буниятов, привлекая авторитетные исследования 1912-1913 годов академика И.А.Орбели ("Надпись о построении церкви в Нахичевани"), убедительно показывает, что все претензии армянских историков на Нахчиван-на-Араксе, совершенно необоснованны. Известно также, что при всех тщательнейших археологических раскопках в Нахчиване-на-Араксе, которые велись там на протяжении многих лет, никаких следов развалин христианских сооружений не найдено.
      Я ехал по шоссе от аэропорта к городу, а в моем воображении рисовался древний Нахчиван, расположенный на возвышенности, откуда открывалась панорама протекающего рядом Аракса. Город прекрасных дворцов, медресе, мечетей и гробниц. Мавзолей Момине Хатун - жемчужина средневекового зодчества - творение рук гениального Аджеми ибн Абу Бакра Нахичевани, родившегося более 850 лет тому назад.
      В то время воды Аракса текли по водоводам вдоль улиц города. Здесь выращивался, как писали Миклухо-Маклай и Казвини, - "самый лучший в мире виноград", хлопок и зерновые. Славу Нахчивана на базарах и рынках Европы и Востока представляли знаменитые изделия его ремесленников. Отсюда вывозили китайские ткани, тончайшие шелковые покрывала, красочно расписанную посуду, искусно выделанные из дерева халандж сосуды, чаши и блюда...
      Современный Нахчиван - чистый, уютный и нарядный город - радовал глаз зеленью и розами, высаженными вдоль тротуаров. Районы новой застройки органично перетекали в кварталы старинных домов и особняков. Элементы стиля великого Аджеми, черты национального колорита глаз улавливал и в жилых строениях, относящихся к нашему времени, и в просторных городских площадях.
      Мерцал лунным светом белый мрамор мавзолея Гусейна Джавида, являвшего собой как бы запечатленную в камне вечность. А вот и гробница Момине Хатун... Геометрические фигуры на этом памятнике расположены так, что в течение дня, по мере движения солнца, мавзолей окрашивается в разные цвета. Сейчас падавший вертикальным столбом из-за туч солнечный луч превратил это как будто сделанное из кружев сооружение в золотистый мираж, парящий в воздухе. Казалось, мавзолей сам излучает сияние...
      Я вышел из автомашины и обошел памятник вокруг. Выложенная плитками дорожка, вдоль которой пламенели розы, уводила в сторону глухой каменной стены, за ней виднелась крыша еще одного исторического памятника Нахчивана дворца сардаров, местных владетелей. Дочь одного из них - Гонча Баим, талантливая поэтесса начала XIX века, устраивала в этом здании литературные вечера, где бывали французский писатель Сент-Бев, А.С.Грибоедов и великий грузинский поэт Н.Бараташвили.
      Как хорошо с этим соцветием славных имен рифмовались строки, высеченные внутри гробницы Момине Хатун, мимо которой все они проходили и на которую любовались:
      "Мы умираем, однако вечен Господь,
      Мы умираем, но остаются наши труды..."
      У ворот в сад при дворце сардаров я увидел стоявшего в нерешительности мужчину средних лет в джинсовом костюме. По его виду сразу можно было определить, что он - не местный. Заметив, что я иду в его сторону, человек улыбнулся и еще издали спросил:
      - Вы не подскажете мне, открыт ли музей? Ворота заперты.
      - Сейчас посмотрим, - я ускорил шаг, и вот уже мы оба стояли перед входом.- Я здесь всего на три дня, - дружелюбно продолжал мужчина, - очень бы хотелось посмотреть достопримечательности. Тем более что этнография часть моей специальности.
      Между тем, я обнаружил звонок и нажал на кнопку. С той стороны ограды послышались быстрые звонкие шаги по каменным плитам. Дверь открылась, и перед нами предстала невысокая миловидная девушка. Ее большие, темные глаза оглядели нас с интересом, и, поздоровавшись, она тут же спросила: - Вы в музей? Заходите. Мы так рады посетителям...
      В этот утренний час нас в музее было только двое. Да еще один из гостей оказался издалека. Моего случайного спутника звали Эрих Гилнер. Немец из Москвы - он рассказал, что занимается этнопсихологией, объездил почти весь мир, читал лекции в Америке и в Европе. Он сразу успел настолько расположить к себе персонал музея, что нас по залам сопровождала целая группа сотрудниц, наперебой подробно рассказывавших про каждый экспонат.
      Я слушал. Эрих же аккуратно все записывал в толстый блокнот в кожаном переплете. Он удивлялся и восхищался, как ребенок, шутил, вызывая у девушек добродушный ответный смех. Во дворце сардара расположился музей азербайджанских ковров, и только здесь я по-настоящему понял, что ковер - это не просто произведение искусства, изысканный предмет украшения дома. Ковры оказались подлинной вселенной смыслов, символов, отражением таинства человеческой души, традиций народа на протяжении многих веков.
      - Видите, видите, - говорила одна из девушек, взглядывая на нас широко распахнутыми бархатными глазами, ей самой доставляло удовольствие посвятить еще кого-то в многочисленные секреты мастериц ковроткачества. - Вот эта фигура, похожая на вытянутую каплю, на зародыш - она на коврах везде, ее называют бута. Это символ надежды. А здесь она походит на язык пламени и олицетворяет собой жизнь... Изогнутые под прямым углом линии - меандры напоминают волны, а вода - символ дракона, символ вечности... Часто встречающиеся на коврах верблюды - символ богатства. А вот, видите - рисунок в нижней части ковра перевернут, как бы зеркально отражая верхнюю часть. Это намек: не забывай, есть наш мир, но и тот, другой, тоже существует... И павлин здесь символ солнца...
      Мы провели в этом не очень большом музее часа два, настолько интересно нам было. Эрих после экскурсии написал слова восторга и благодарности в гостевую книгу. А я все никак не мог оторваться от старинного карабахского ковра, вроде бы и не очень выдающегося по рисунку, но в его чистых красках живо ощущался мужественный и строгий дух моего народа.
      Мы вышли на улицу и, не договариваясь, направились к скамейке в сквере, откуда хорошо смотрелась завораживающая красотой и древностью многогранная башня Момине Хатун.
      Теперь солнце уже полностью вышло из-за облаков, унесенных ветром в сторону иранских гор, и на мавзолее в его ярком свете выделялись даже мельчайшие детали резьбы по камню, геометрический орнамент, звезды, медальоны...
      - Чудо! - не сдержал возгласа восхищения Эрих. И тут же, повернувшись ко мне, хитро прищурив глаза, сказал: - А вам, я заметил, понравился карабахский ковер... Понимаю...
      - Да нет, не понимаете... - даже немного резко прервал я его.
      - Отчего же... - он не обиделся, достал сигареты и, закурив, в задумчивости посмотрел на меня.
      - Знаете, есть одно очень глубокое и остроумное изречение, характеризующее некую особенность национального сознания, - вновь заговорил Эрих. - Вот оно: "У всех нас есть стремление происходить от шумеров". Уж поверьте мне, профессору, специалисту по этнопсихологии, оно - справедливо. Дело в том, что у некоторых народов данное стремление болезненно превалирует. И может выражаться в весьма уродливых, даже катастрофических проявлениях.
      - Плохо только то, - мрачно продолжил я, - что в свою катастрофу они затягивают и других. Хотят ее решить за счет других...
      - Ну да, ну да, - мой собеседник всплеснул руками, и голубые глаза его насмешливо заблестели. - И за счет собственного народа, который ведут, как баранов на убой... Вы же догадываетесь, что пастуху, земледельцу и дела нет ни до каких шумеров. Такие личности, все эти идейные вожди, возникают в образованном слое. Они не хотят думать, как реально улучшить жизнь соплеменников, вытащить их из нищеты. Они призывают людей захватывать новые земли, совершенно не думая о том, хватит ли у них сил и возможностей освоить их, сделать пригодными для цивилизованной жизни. Я ведь сюда попал из Армении через Грузию и Турцию...
      Он усмехнулся и замолчал.
      - Вот как! - мне стало еще интереснее, но я не торопил его.
      - Да... - Эрих опустил крупную лобастую голову. - Перед поездкой я прочитал книгу известной вам деятельницы, поэтессы Сильвы Капутикян "Меридианы и карты души", вышедшую еще в начале 80-х годов. Там она пишет о своих путешествиях по странам, где есть армянская диаспора. Рассказывает им, этим зарубежным армянам в частности, о достижениях советской Армении в науке, культуре, в образе жизни... Достижения, надо сказать, были немалые... Так вот, скажу вам, я и не знаю, о чем бы она говорила, если бы поехала за границу теперь... В нынешней, независимой Армении - полный паралич. И перспектив никто из простых людей не видит. Я объехал почти всю республику, общался со многими... Такой апатии нигде еще не встречал.
      - Азербайджану от этого не легче... - резко возразил я. - Их "Армения от моря и до моря" слишком дорого нам обошлась.
      - Это называется этнополитический миф. Лидеры их националистических движений неоднократно прибегали к подобного рода мифам, чтобы вдохновить массы на те или иные действия. Такой миф полностью игнорирует реальность, он создает идеологию насилия, когда кто-то - чужой, сосед, например, -становится воплощением зла. С этим злом и призывают бороться. Причем из прошлого лепят искусственную конструкцию, упрощающую гораздо более сложную историческую реальность.
      - Но зачем нужно придумывать, конструировать прошлое? Тем более что достаточно научных трудов, которые могут опровергнуть эти выдумки? - спросил я.
      - Кто же советуется с учеными, когда нужно быстро достичь определенных целей? К тому же всегда найдутся и такие, с позволения сказать, ученые, которые обслужат необходимый политический интерес, - засмеялся Эрих. Неужели известный вам Зорий Балаян обращался к ученым? Все эти вожди дашнаков, лидеры комитета "Карабах" и их московская группа поддержки политическая богема, профессиональные интеллигенты. Иной профессионализм им не знаком. Они выбрали несколько ключевых моментов, которые есть в истории каждого народа: обретение родины, формирование и расцвет государственности, великие завоевания и ужасную катастрофу, которая якобы прервала развитие данного народа. На эти точки, как на кнопки, и на давили. А впереди обещали Золотой век. Захват азербайджанских земель стал своеобразной психологической компенсацией за лишения в прошлом, за неумение достойно организовать настоящее. Ну, это как у чело века... Понимаете? Бывает, что комплекс неполноценности проявляется в излишней агрессивности. Растравляются старые обиды и предубеждение против народа-соседа. Узурпируется чужая история, чужие памятники либо присваиваются, либо уничтожаются... А зло персонифицируется в виде "народа-врага". Заметьте, из всего культурного наследия армяне выбирают как особую ценность - письменность и государственность. И здесь им представляется, что они самые-самые древние... Вклад других народов в этом направлении ими либо умаляется, либо вовсе замалчивается... Они очень ревностно относятся к евреям... И еще я заметил в этой поездке, беседуя с интеллигенцией: у них есть новые мифы. Миф о Европе, например. Она кажется им раем... Русские же для армян, увы, были и будут средством, как ни цинично это звучит...
      - Об этом писал еще Грибоедов... - заметил я. -Да и замечательный публицист конца XIX века Величко.
      - Вот как! - удивился Эрих. - Я и не слышал о Величко.
      - В России многого не знают о самих себе. Я по могу достать вам эту книгу, - пообещал я.
      - Буду вам очень благодарен...
      Мы поднялись и неторопливо пошли в конец сквера.
      С гор опять надвигались тучи, слышался отдаленный гром.
      - Говорят, перед этой грозой стояла сорокоградусная жара... А сейчас так хорошо! - Эрих с видимым удовольствием вздохнул. - Вот только не помешал бы мне дождь отправиться в здешнее знаменитое святилище. Утверждают, что оно упоминается в Коране...
      - Я сам мечтаю побывать там... Мои родные из этих мест, - отвечал я. Хотите, поедемте вместе в горы, на родину моего отца? А на обратном пути за едем в святилище, в Пещеру - 18 сура Корана так и называется - Аль К*Ахф. Пещера.
      - Значит, вы жили вдали от родины отца? - спросил Эрих.
      - Да. Так сложилось... - коротко заметил я. - И то, что я встретил здесь вас, - с одной стороны, странно, но, видимо, не случайно. Вы сейчас говори ли о том, что волнует и меня, над разгадкой чего я и сам бьюсь... Но это долгая история... Объясните одно: все эти этнические мифы - для чего они, если приносят столько несчастий, горя?.. Мифы мифами, но есть же здравый смысл?
      - Западная традиция опасность таких мифов давно поняла. И за понимание свое дорого заплатила. Армяне дважды пытались в XX веке на обломках двух империй воплотить свой миф в реальность. Элита - церковники из Эчмиадзина, профессиональные интеллигенты, о ком я уже говорил, - всегда стремилась повысить свой политический статус в мире, боролась за доступ к экономическим и финансовым ресурсам. Контроль над территорией, над ее богатствами - тоже не малый геополитический фактор. Их этноцентристская историческая версия о "Великой Армении" призвана была играть решающую роль в легализации политических претензий на власть, на свое место в мировом сообществе. Представляете, какие последствия могло бы иметь то, например, если бы армянам удалось добиться официального признания от ООН геноцида 1915 года? Сколько бы Турции пришлось выплатить за это? Значительные финансовые инъекции могли бы совершенно преобразить государство Армения. Сейчас у него нет глобальных ресурсов развития, а те малые, что есть, по-видимому, разворовываются.
      - Почему вы считаете, что и эти "инъекции" не разворовали бы?.. засмеялся я. - Очередной Зорий Балаян построил бы очередной особняк, отправил бы детей учиться во Францию, открыл очередной банк в Москве... Купил бы, наконец, дворец под Лос-Анджелесом... А наши беженцы - крестьяне из Карабаха, подранки из Гейчи только во сне видят свою родину, рыдают ночами, оплакивая убитых родных, у кого и могил-то нет...
      - Мне нечего вам ответить на это, - Эрих даже остановился. Лицо его стало печальным. - Вот я - немец. И хотя мой прадед переселился в Россию еще сто лет назад, а отец - воевал с фашизмом, я не мог не размышлять о корнях и причинах преступлений нацистов в XX веке, а шире - о том, что приводит те или иные народы к уничтожению других народов. Поверьте, миф - это оружие, а совсем не безобидная сказка. Оружие, как известно, убивает...
      Первые капли дождя застучали по асфальту. Мы быстро поймали машину и, когда подъезжали к гостинице, ливень шел уже сплошной стеной. Но на другом конце неба, на востоке, пробивался из-под тучи золотой луч...
      Дорогу в горы, на Арафсу, да еще после дождей можно одолеть только на "Ниве". И вот замелькали за окнами машины окраины Нахчивана, по обеим сторонам шоссе начались поля, а навстречу вырастали, приближались две известные далеко за пределами этого края горы - Иланлыдаг и Алинджа. Не такие мощные, как вздымавшаяся под облака вершина Гапынджык, самая высокая точка Малого Кавказа, достигающая 3900 метров, но настолько своеобразные в своей суровой красоте, что кажутся рукотворными. Кругом, куда ни посмотри, обломки скал, валуны, камни, поросшая колючкой земля.
      Мы как будто въезжали в страну легендарных воинов-великанов. Вот-вот из-за поворота послышится ржание коней, засвистят стрелы, зазвенят сабли... На Алиндже во времена средневековья находилась неприступная крепость, где хранилась казна государства атабеков. Не одно войско пыталось взять ее штурмом, в том числе и полчища Тамерлана... И сейчас, глядя на головокружительные кручи и обрывы, понимаешь, какие кровавые бои шли на подступах к крепости. Гора Алинджа и сама похожа на крепость.
      Я же вспоминал еще и последние страницы эпопеи Мамеда Сайда Ордубади "Меч и перо", где этот выдающийся мастер, хоть и по-своему, соединил судьбы двух братьев, Узбека и Гютлюг Инанча, последних правителей из династии Эльденизидов государства атабеков, но зато создал впечатляющее глубоким нравственным смыслом художественное полотно.
      Именно в крепости Алинджа встретились, по версии Ордубади, два узника, один из которых провел там тридцать лет. Там, в этой крепости, брат узнал в поседевшем старике своего некогда утраченного брата... Там они осознали свою вину за нарушенный ими обоими завет отца, знаменитого атабека Джахана Пехлевана: "Сила стрелы зависит от силы сердца. Но стрелы для врагов, а не для друзей..." Под сводами страшной каменной темницы звучали из уст волею судьбы заживо погребенных братьев стихи их современника, гениального Низами...Все это я рассказал Эриху, согласившемуся отправиться вместе со мной в Арафсу и теперь с живейшим вниманием слушавшему меня. Мы остановили машину и вышли к подножию Алинджи. Рядом вскинула свою змеиную голову Иланлыдаг. Каменное царство, мир безмолвия, неярких красок, мужественных, надежных людей.
      Я медленно пошел вдоль горного склона, поросшего жесткой травой, обходя остро торчащие, как зубья, глыбы. Даже птиц не было слышно здесь. Вдруг у меня из-под ног будто взлетел и повис в воздухе сказочной красоты цветок. Я замер, стараясь не спугнуть легкое, казавшееся среди этих грубых скал не от мира сего существо. А бабочка, раскинув крылья, опустилась на шершавый камень неподалеку от меня, словно предлагая полюбоваться на ее искусно расписанный природой наряд.
      - Какая редкость! - раздался за спиной тихий возглас моего спутника. Вот настоящая царица этих гор.
      - Действительно, исключительно редкий вид, - откликнулся я, не в силах оторвать глаз от бабочки. - Я видел ее в "Красной книге Азербайджана". Ее называют "парусник". Она встречается у нас только в пределах Нахчиванской Республики. Надо же, любит сухие склоны, овраги, горы!
      - На этом фоне ее красота еще более поражает... - сказал Эрих.
      А "парусник" взмыл вверх и, подхваченный легкой струей ветра, полетел от нас дальше, выше по склону Алинджи. Его крылья действительно напоминали расписные паруса крохотного воздушного кораблика.
      "Может быть, это душа этих суровых мест, - неожиданно подумалось мне. Таких вроде бы грозных, воинственных, но хранящих в глубине своей нежную беззащитную красоту... Такова и душа моего народа".
      - Я верю в приметы. А вы? - вдруг спросил меня Эрих, когда мы уже садились в машину. - Эта бабочка обещает добрые встречи и удивительных людей на нашем пути.
      Вот и Милах остался позади. Большое, уютное село, все в садах. Сейчас трудно было даже представить, как здесь бывает зимой, когда все заносит снегами, а дороги сковывает ледяной наст. Арестованных крестьян увозили отсюда на битком набитых подводах. А вот отца, решив, что он главный зачинщик бунта, затолкали в легковушку и повезли под вооруженной охраной.
      Что его занесло той роковой зимой в Милах? Он ведь уже жил тогда в Нахчиване, трудился зубным техником. За несколько месяцев освоил эту непростую профессию под руководством старого врача-стоматолога в местной больнице, с которым его свел случай. Таков уж он был - любознательный, трудолюбивый, ответственный. Руки золотые - так говорили про отца все, кто его знал. Он внимательно вникал во все тонкости мастерства и постепенно начал практиковать самостоятельно. Ведь помогать страждущим - это у него было в крови, и вся его жизнь складывалась так, что оказавшиеся по близости люди неизменно искали у него помощи и поддержки. Он никогда никому не отказывал. Помню, он любил повторять знаменитое изречение: "Если после разговора с врачом больному не стало легче - это не врач".
      Той зимой тридцатого года у него как раз родилась дочка. Всего два года как он был женат. И вот...
      Я выныриваю из воспоминаний, как выходят из тумана, наползающего со снежных вершин... Впереди - моя Арафса. Видны уже крыши домиков, прилепившихся к горным склонам, вершины старых ореховых деревьев. В такой кроне без труда может спрятаться взрослый человек. Машина въезжает в узкую улочку. Внизу шумит по камням Алинджачай. Я дома... Лег кие крылья небесного парусника бережно донесли меня до родной земли.
      Арафса протянулась вдоль лощины, образуемой Большой, Черной, Желтой и Малой горами. В корне названия села чудится отголосок древности: араф араб. Где-то 11 веков назад, во времена арабского за воевания Азербайджана на Малой горе были похоронены три араба, как считается, толкователи Корана, святые люди. Там и сейчас есть три могилы, рядом построен Пир (святилище). Из окрестных сел и даже издалека приезжают на эту гору люди, чтобы поклониться святым, помолиться о здоровье близких, попросить помощи в трудных жизненных обстоятельствах.
      Горы вокруг поросли мощными дубовыми лесами, которые не могли не облюбовать медведи. Ближе к селу - много диких яблонь, алычи. А еще здесь во множестве бьют из-под земли студеные родники. Их прозрачные водоемы похожи на врытые в землю хрустальные чаши. Словно проскакали небесные всадники, и кони их высекли копытами из каменистой почвы живительную влагу.
      Машина останавливается у ворот какой-то усадьбы. Из-за забора виден молодой сад. Меня и моего гостя окружают жители села, предупрежденные о моем приезде. Приветствия, знакомства... Нечто вроде мальчишеского трепета охватывает меня при виде почтенных, убеленных сединами аксакалов, тоже собравшихся встретить меня: что-то они скажут? Вспомнят ли отца и его братьев? А главное, как вспомнят? Внезапно все расступаются. И один из встречающих, худощавый подвижный Балакиши Худиев указывает мне рукой на тропинку, ведущую за ворота, вверх по склону через сад:
      - Поднимайся смелее, сынок. Там стоял дом твоего отца Абдуррахмана...
      Сколько бы раз я потом ни приезжал сюда, самого первого разговора мне не забыть...
      Стол в саду под старым ветвистым ореховым деревом. Его, как и многие деревья вокруг, сажал еще мой отец. Солнце стоит уже высоко, но здесь, под раскидистой кроной, не чувствуешь зноя. Мне ни о чем не приходится спрашивать. Люди рассказывают сами, разматывая бесконечную нить воспоминаний, иногда перебивая друг друга, уточняя какие-то подробности. И все в их рассказах настолько живо, будто происходило вчера. По следам их памяти и я торил свою тропку, совершая одинокое паломничество к своим корням. Однако путь этого паломничества неуклонно выводил к нашей общей азербайджанской судьбе.
      - Вроде вот недавно все было. А уже-таки давно... - как бы удивляясь быстротечности времени и мгновенности человеческой жизни, говорит Балакиши Худиев. - Я в 1923 году родился, войну прошел в пехоте, автоматчиком, от Моздока до Крыма, а потом - до самой Германии... Вернулся. Кажется, столько событий произошло, а ведь помню, что мне, еще маленькому, отец рассказывал. У нас в Арафсе всё на братьях Гусейновых держалось. До революции земли от Арафсы до Салтаха им принадлежали. И луга, и пастбища... Аббас - старший, еще лет в 15 на могиле имама Хусейна побывал, в Ираке, его уважительно кербелаи величали, средний брат, Шакар - ученый был, он сперва в Горийской семинарии учился, а затем в Санкт-Петербурге университет закончил, четверо ученых таких всего жило в Нахчиване. Учителем потом Шакар работал. Его все знали. А вот Абдуррахман, твой отец, хоть и младший, - настоящий герой! В 1918 году, когда здесь в округе банда Андраника зверствовала, Абдуррахман организовал оборону села. Газанчи они разорили, Милах, но Арафсу обошли стороной. На подступах к селу их остановили наши сельчане, которых Абдуррахман в отряд собрал. Мой отец мне рассказывал, что они спасли село. Абдуррахман - сильный был человек, мужественный, не по годам серьезный.
      - Наши отцы две войны с армянами пережили, - вступает в разговор Дахиль Гаджиев, - в 1905-м и в 1918-м. А в начале 90-х их боевики сюда сунуться не посмели. Народ грозно настроен был. Ну, а в 1918-м братья Гусейновы стали крепкой опорой села, они предотвратили резню.
      Абдуррахман по характеру воин, но в жизни вообще - всегда принимал сторону слабого. В хозяйстве Гусейновых большинство наших сельчан работало. Ни в чем им Абдуррахман не отказывал: семена давал для посева, если не хватало, пастухам позволял останавливаться на своих пастбищах, когда скот перегоняли, на все праздники, на поминки обязательно посылал деньги, продукты... Но так посылал, чтобы себя не выпячивать, тайком старался помочь... По мусульманской заповеди жил: помогай, но никогда этим не хвались...
      - Счастливые люди были! Редко такие рождаются, - подхватывает Фарадж Гаджиев. - Знай, сынок, братьев Гусейновых до сих пор в селе добром поминают. Счастливые люди!
      - Как же так? - искренне недоумеваю я. - Они же богатые были. А разве богатых любят? Сегодня вон сколько богачей, но что-то не кажется мне, будто они вызывают симпатию у простого люда.
      - Э-э... Сравнил! - перебивает меня, с досадой махнув рукой, Фарадж-муаллим... - Разве не понимаешь? Аббас, Абдуррахман, твой отец, они же достигли всего своим трудом, сами работали от зари до зари, в три горла не ели, с ближними делились... Люди же не слепые...
      - Но если к отцу так хорошо относились, - продолжаю настаивать я, - кто же на него донес властям, когда его арестовали в первый раз? Ведь донесли же! Иначе с чего бы это отца, как самого главного преступника, при аресте выделили?
      Дахиль Гаджиев опережает всех:
      - Когда Абдуррахман после первого заключения вернулся, и не скрывал, что донесли. "Два шайтана меня посадили", - говорил, но никогда не называл имен. Он гордый был человек, благородной души...
      - Называй, не называй - все и так знали, - помрачнев, со вздохом продолжает Фарадж-муаллим, - в Газанчи председателем сельского совета был армянин, Голон, так его звали. Он наводку в НКВД Нахчивана и дал, а там тоже армянин сидел, Орбелян... Народ тогда этого до конца не понимал, а они исподтишка действовали. Армяне умеют сладко говорить, но черные у них дела...
      - ...Переселились на наши земли, а чем отплатили? - сокрушенно добавляет Балакиши Худиев. - Те перь всем здесь известно, как они в 89-90-х годах Москву трясли, чтобы в Нахчиван войска ввели... Хотели под шумок чужими руками Нахчиван отхватить. Вооружиться за счет русских... Секретарь обкома тогдашний, Джалилов, он еще в советское время с Гейдаром Алиевым работал, стеной встал: сначала меня убейте, а потом вводите войска. Мы против русских, против армии ничего не имеем, беспорядков у нас не будет. Убедил Кремль. Но чего это ему стоило?
      - Если бы армяне нас не предали... Разве мы вместе плохо жили? - качает головой Фарадж Гаджиев. - На базаре в Нахчиване большинство торговавших было именно из армян, приезжали из Масиского района, из Спитака. Не будь этой их блокады, и рынок был бы богаче. Да и в городе армян на разных должностях немало работало. Я ведь народ целиком не обвиняю, это все ереванские вожди и их московские подпевалы.
      Мы переглядываемся с Эрихом, и тот спрашивает:
      - А вот скажите, после таких жертв, возможно ли примирение? Вы, азербайджанцы, могли бы, не скажу забыть, а - простить?
      Старики долгое время молчат в раздумье, потом почти в один голос отвечают:
      - Пусть землю вернут... Тогда посмотрим...
      И тут же Дахиль Гаджиев с усмешкой продолжает:
      - Вы историю с паспортами не знаете? - и, получив наш отрицательный ответ, говорит: - Очень поучительная история! Натура армян в ней хорошо видна.
      Двое других стариков одобрительно кивают: - Расскажи, расскажи Дахиль...
      - В 1987 году перед отставкой Гейдара Алиева, который тогда в правительстве СССР вторым человеком был, пошли в Москву письма из Азербайджана, много писем. И в них все азербайджанцы якобы только того и хотели, чтобы Алиева от работы освободили... Передали одно такое, особенно злобное письмо с критикой самому Алиеву, а письмо было из Нахчивана. Но Гейдар Алиев ведь здесь работал и многих лично знал. Вот и с автором этого письма, Сафаром муаллимом, он, оказывается, тоже был знаком, даже дружеские отношения имел. А тут приезжает к Алиеву на прием в Москву один наш земляк, из селения Неграм. Алиев ему в конце беседы и говорит: "Ты там спроси у Сафара, что он имеет против меня? Если еще захочет в Москву писать, я ему бумаги и ручек пришлю, пусть и дальше старается..."
      Нахчиван - маленькая земля... Все друг друга знают. Тот вернулся, нашел Сафара, передал ему слова Гейдара Алиева. Узнав, в чем его обвиняют, Сафар муаллим страшно удивился. Потому что ни каких писем он в Москву не посылал и на Гейдара Алиева никогда не жаловался, ибо видел от этого человека только одно хорошее. "Как же так?! - настала очередь удивляться неграмцу. - Да ведь на письме и подпись твоя стоит, и паспортные данные написаны. Я сам видел!"
      Стал Сафар киши размышлять на досуге, как такое могло произойти, кто его имя использовал? Вспомнил, что год назад в Ереван в командировку ездил, в гостинице останавливался, паспорт туда сдавал... Значит, там все его данные и переписали. А потом и другие подобные случаи по всей республике выявились. Мы же часто в Армении бывали. Особенно отсюда, из Нахчивана, ездили... Ну не коварный план? Неужели простой крестьянин до такого бы додумался?
      За чаем, за разговорами незаметно летели часы, а нас ждали сегодня еще в Милахе.
      Прощаясь со стариками, я невольно выдал им свое самое заветное желание, не удержался, сказал:
      - Я хочу возродить дом отца...
      - Видишь, - улыбнулся Балакиши, - это лишнее подтверждение тому, что Абдуррахман был замечательный человек! Он тебя правильно воспитал. Ты хоть и родился не здесь, а тянет тебя к родной земле... Откуда, как не от него, такая тяга?.. Счастливый твой отец!
      - Зачем вы хотите отстроить заново родительский дом? - спросил меня Эрих по пути в Милах. - Ведь далеко от Баку... Потом - эта дикая блокада, на машине не доберешься... Поезда - в объезд. Что - каждый раз летать самолетом?..
      - Если честно сказать... - помолчав, отвечал я, - мне хочется, чтобы в окнах отцовского дома горел свет по вечерам. Как будто он по-прежнему там... Как будто не было тех бурь, которые пронеслись над нашей семьей.
      В Милахе семидесятивосьмилетний Аббас-Кули, кавалер двух орденов Отечественной войны, раненный под Кенигсбергом (21 осколок в теле!) и восьмидесятивосьмилетний Фархад Асадов уже ждали нас в окружении своих родственников и односельчан.
      - В 1918 году, - рассказывал Аббас Кули, - когда армяне захватили наше село, мой свекор, кербелаи Яхья поднялся на гору напротив и оттуда стрелял по бандитам, он был меткий стрелок... И один из самых уважаемых людей Милаха. Он дружил с Аббасом и Абдуррахманом. Их сумели предупредить, что армяне идут, и в Арафсе твои дядя и отец успели организовать оборону села. А у нас в Милахе многих тогда убили. Потом - новая беда. Когда в 20-е годы начали в колхозы всех сгонять, люди не понимали, зачем им объединяться? Зачем скот сдавать? Никто ничего толком не объяснял! Начались волнения. НКВД усмиряло, арестовывало почем зря. Кербелаи Яхья в горы ушел, там скрывался долго, за ним охотились... Но время прошло, все утихло. И его уговорили вернуться в деревню, мол, наверняка забыли о тебе, все простили. Оказалось, нет, не забыли, кербелаи Яхья увезли в Нахчиван. И сгинул мой свекор. Говорили люди, что расстреляли его на Соляных копях при попытке к бегству. А там - поди разбери! Вот такое мы пережили... НКВД руками армян здесь самых активных, уважаемых людей уничтожил... Твоему отцу, Абдуррахману, тоже все припомнили...
      - Мой дядя, у которого я воспитывался, жил в Арафсе по соседству с домом Аббаса и Абдуррахмана, - добавляет Фархад Асадов. - Помню, я мальчонка лет шести-семи - играю на улице, а навстречу - кербелаи Аббас. Так всегда он обязательно первым поклонится, поздоровается уважительно, словно я большой... Удивительные люди были братья Гусейновы! Абдуррахман муаллим, когда на строительстве водоканала в Нахчиване работал, всю бригаду свою кормил. Голодно было. Ему привезут из деревни еды, а он всем раздаст. А Шакар в Нахчиване считался лучшим учителем. Думаю, его еще и потому не арестовали. Хотя пытались... Но он Сталину письмо написал. Как же так, мол, я детей русскому языку учу, никогда врагом России не был, а тут на меня клевету наводят... Оставили его в покое.
      Я уже когда в армии служил, поехал в Алма-Ату своего дядю навестить, он тоже сосланный был, там и с Абдуррахманом муаллимом познакомился, посмотрел, как он живет вдали от родины. Очень важную вещь, сынок, я сейчас скажу: и там все к нему уважительно относились. Такой человек нигде не пропадет! Это я твердо понял. Отовсюду к нему люди за советом, за помощью шли. Он дверь всегда открытой держал...
      - Вы говорите, дядя вас воспитывал? - интересуется Эрих, обращаясь к Фархаду Асадову. - А почему? Разве вы были сиротой?
      Лицо старика меняется. Только что по-молодому оживленное, оно становится напряженным, резко обозначаются морщины, тускнеют глаза. И за столом на террасе большого дома, где мы сидим, воцаряется тишина.
      - Вот ведь как... - печально произносит красавица-хозяйка дома. - Все мы в Азербайджане, так или иначе, одной метой мечены...
      А Фархад Асадов, поглядывая на гостя, говорит:
      - Когда в 18-м году банда Андраника входила в Милах, мой отец и мать, собрав всех нас, детей, пытались в сумерках выбраться в лес. Не знали, что село уже окружено. Пошли вдоль реки. Старшие дети сами шли, а я на руках у отца был... Вдруг впереди какие-то люди замаячили. Отец меня быстро на землю опустил спиной к ним и сильно подтолкнул. Беги, говорит, быстрее, беги назад... Что уж я понял тогда - не знаю, но побежал... Спрятался у реки в кустах. Слышал выстрелы. Больше ничего... И родителей своих больше никогда не видел...
      Пора трогаться в обратный путь. Надо успеть выбраться с гор до темноты. Дороги здесь непростые. А Эрих все никак не оторвется от разговора с учителем русского языка в местной школе - Алладином.
      - Понимаете, - доносится до меня из сада голос учителя. Там они - оба заядлые курильщики - удобно устроились на траве под яблоней, - ведь армяне в целом от этого конфликта только проиграли. Их вожди, те, кто поджигали, да, они обогатились на крови... А народ что получил? Россия продолжает прежнюю политику. Она поддерживает Армению. И Америка -тоже. Армянам бы иначе не продержаться. Ресурсов нет. Население разбегается. Остались одни неимущие, которым уехать просто не по карману.
      - Я все это видел... - тихо роняет задумчивый Эрих.
      - Границу еще по Туркменчайскому договору произвольно передвинули, разделили азербайджанцев. Большая часть в Персии осталась. Мы - разделенный народ, вы это знаете. Немцы соединились, а нам, вы ходит, нельзя? Иран в своих интересах помогает Армении бензином, керосином, продуктами... Да если бы их искусственно не подпитывали, там бы вся жизнь остановилась! А нам сознательно не дают встать на ноги. Земли отторгли, блокада эта...
      Он замолкает и продолжает с мягкой улыбкой: - Я в России в армии служил, видел Москву, Ленинград... Очень мне там понравилось. Россия в идеале - страна справедливости. Про это вся великая русская литература написана. Понимаете? Я об этом и на уроках своих говорю. Хочу, чтобы дети учили русский язык, читали книги по-русски. Чтобы не рвалась культурная связь с Россией. В этом для меня, учителя в далекой азербайджанской глубинке, большой смысл! Россия должна, наконец, повернуться лицом к нам, помочь решить конфликт с армянами именно по справедливости... Разве я не прав? Вы же сами слышали от живых, реальных людей, сколько мы претерпели!..
      Они говорят и говорят... И так до самой машины. До прощания. Я вижу: спутник мой растроган неподдельной искренностью собеседника. Я вижу: Алладина печалит расставание с неожиданно обретенным на краткий миг близким по духу человеком...
      Милах исчезает в заднем стекле обзора нашей "Нивы", а мне все чудятся поднятые в прощальном взмахе руки милахцев. Их добрые напутственные слова. Эрих задумчив, и я не мешаю ему. Тем более что и мои мысли, впечатления и воспоминания тоже требуют молчания. Весь обратный путь мы почти не разговариваем. А вокруг в закатном солнце - желто-красная, розовая, зеленая складчатая земля, темнеющие силуэты гор, острые скалы, рыжие стада коров, возвращающиеся домой с пастбищ. Дымчатое небо на горизонте.
      - Где же эта дорога, по которой двигались переселенцы-армяне из Ирана в 1828 году? - спрашивает ме ня Эрих уже на повороте к Нахчивану.
      Я прошу водителя остановить машину, и мы выходим на обочину пустынного шоссе. Стоим и смотрим в сгущающихся сумерках в направлении Джульфы, в сторону невидимого отсюда Аракса. Как будто ждем: вот-вот покажутся верховые, а за ними - пестрый обоз, кибитки, ослики, подводы... Прозвучит высокий голос трубы. И история пойдет по-другому...
      ГЛАВА 4
      Коварство и любовъ
      На Эриванскую крепость опустились сумерки. Уже пригнали домой стада, но густая ржавая пыль, поднятая копытами животных, еще висела в воздухе, где-то блеяли заплутавшие овцы. В этот вечерний час город казался совершенно пустынным. С гор наползала темнота, и тонкий молодой полумесяц как будто зацепился за ее край. С минаретов далеко разносился гортанный призыв муэдзинов к намазу. Со стороны реки пеленой стлался туман.
      Быстрая легкая тень закутанного в плащ человека, мелькнувшая на пересечении улиц, скрылась за поворотом и скоро опять появилась на новом витке взбиравшейся в гору узкой улочки. Здесь были задворки города, та его часть, где за высокими каменными оградами находились хозяйственные постройки и сады. Человек в плаще, видно, торопился добраться до нужного места, пока не наступила полная темнота. В ночное время в сплетении эриванских улочек и тупиков можно было легко заблудиться. Никто не видел его, только кое-где подлаивали собаки, уловив чутким ухом шаги чужака, хотя тот старался двигаться бесшумно.
      Вот еще поворот, еще... Маленькая глухая дверь в стене, едва различимая, почти слившаяся по цвету с камнем, подсказала: он достиг своей цели. Осторожно оглянувшись по сторонам, человек надавил на дверь, и она открылась, впустив его в большой сад, полный вечерней свежести и запахов цветущих деревьев. Он словно попал в другой мир, отрезанный оградой от пыльного грязного города.
      "Эдем..." - прошептал человек и замер, вдохнув полной грудью, завороженный красотой сада и журчанием арыка, протекающего под деревьями. Но он позволил себе расслабиться лишь на короткий миг. Откинув с головы капюшон, прислушался, зорко вглядываясь в ту сторону, где расположились жилые строения, и нырнул в заросли кустов у самой стены, затаился.
      Вскоре непроницаемая тьма опустилась на город. Лишь кончик серебряного рожка месяца изредка вы глядывал из-за туч, и тогда сад озарялся мягким светом. Резко похолодало, но пришелец не чувствовал этого. Он был весь ожидание.
      Вдруг послышались отдаленные мужские голоса, замелькал свет фонарей. Человек в кустах буквально вжался в землю. Голоса приближались. Впереди шли слуги с фонарями, а чуть поодаль были различимы три фигуры. Наконец, удалось разобрать слова.
      - ...прекрасный дом, уважаемый Самвел. И сад... Не хуже, чем у тебя в Мараге... Я твои опасения понимаю, но надо обдумать, хорошенько обдумать... Я уже семью перевез... Невозможно возвращаться, Самвел.
      Басовитый голос твердо возразил:
      - Все, что тяготит мое сердце, я вам откровенно высказал... Решайте. Пока наши поместья в Персии остаются за нами, надо возвращаться. Что этот дом, Акоп! Здесь жил чиновник Гасан-Хана... И те дома, которые получили вы с Меружаном, тоже принадлежали магометанам... А остальные наши, где поселились? В жилищах магометан, которые откочевали на летние пастбища... Что будет, когда они вернутся по осени? А вдруг вспыхнет вражда? Неужели они смирятся с потерей своих домов и земли?
      - Завтра здесь будет армянская земля! - возбужденно вступил в разговор третий, в колеблющемся свете фонарей был виден лишь край его богато расшитой хламиды. - Неужели это не главное для тебя, Самвел? Все мы, как овцы, вновь собираемся под пастырской дланью высокопреосвященного Нерсеса. Нам предстоит заново строить Армению... В сравнении с этой великой целью ничтожны мысли о том, кто жил здесь до нас... Они проиграли и пусть уходят. Почему армяне должны ежедневно слышать крики этих мулл с минаретов? Мы достаточно скитались по миру. Пришли сроки, исполнится пророчество Нерсеса Великого о возрождении Армении... С верой в это, поддержанные Эчмиадзином, мы пустились в опасный путь, бросили все нажитое в Персии... Вслед нам швыряли камни, посчитав предателями, а здешние магометане видят в нас захватчиков... Но это доказывает их самонадеянную глупость. Мы здесь хозяева! И они это скоро поймут. А пока, жертвуя малым и на малое время, мы получим все и навсегда.
      - Хозяева? Все и навсегда?.. - со смешком переспросил тот же бас. - На штыках русских? В торговых делах тебе не было равных в Хое, Меружан, ты и меня научил многому. Но сейчас ты рассуждаешь чужой головой. Подобные речи я слышал и от полковника Лазарева и от епископа Стефана... Но я не хуже их знаю свою историю. Это не наша земля, Меружан. Земля наших предков далеко отсюда... Мой род, да и твой уже не одно столетие как связали свою судьбу с Персией. Там могилы наших отцов и дедов. Там я родился. Не понимаю, почему Эриванское ханство должно стать теперь моей родиной, родиной моих детей? А эти крестьяне из Урмии, Салмаса, Мараги? В Персии они жили бедно, но в своих домах. Теперь же их селят в магометанские деревни.
      - Остановись, Самвел! - раздраженно прервал его тот, кого он раньше назвал Акопом. - Мы с Меружа ном сделали выбор. Нет смысла теперь спорить. Если ты так решил, возвращайся. Советую только крепко подумать. Сгоряча серьезные дела не делаются. Кому как не нам, купцам, знать об этом? Несториане не захотели переселяться, теперь вся торговля в Персии будет в их руках. Ты к их общине не принадлежишь. Они найдут способ разорить тебя... А русские сейчас нужны нам... Пусть только воскреснет царство Армянское, очистится от иноверцев!.. Тогда и отпадет надобность в чужих штыках... Но сегодня я благодарю русского царя...
      - Надо молиться, Самвел, - смиренным тоном добавил Меружан, - чтобы русский царь помог нам вернуть и те наши земли, которые присвоили турки... Об этом молят Бога даже неграмотные крестьяне. Даже они понимают, какой великий момент нынче настал для армян. А ты о чем печешься? Кто тебя поддержит?
      - Поддержат... - мрачно отозвался бас. - Я говорил не только с вами. Ко мне сами пришли купцы из Салмаса, из Казвинского ханства, из Урмии... Они, как и я, предвидят, что здесь начнется война. Но мне жаль, что я не убедил вас, моих старых друзей...
      - Как знаешь... - Акоп раздраженно сделал знак слуге с фонарем идти вперед и сам решительно направился к двери в стене. - Я бы только посоветовал тебе, - продолжил он на ходу, - держать свои мысли втайне...
      - Да, - подхватил его слова Меружан, - это ценный совет, Самвел, следуй ему. Кому-то может и не понравиться, что ты мечешься туда-сюда да еще других смущаешь... - говоря это, он усмехнулся и последовал за Акопом.
      Они холодно простились с хозяином у выхода, а он, проводив гостей, еще некоторое время стоял в раздумье. "Догадываюсь, кому это может не понравиться... Неужели они попытаются запугать меня?" - вздохнув, неожиданно сказал он вслух, затем медленно направился в сторону дома, где в окнах второго этажа внезапно вспыхнул тусклый огонек.
      Наступила такая тишина, что, казалось, сад совершенно безлюден, но мужчина, прятавшийся в кустах, никуда не исчез, он, не шевелясь, лежал на холодной земле, словно мертвец, даже после того, как хозяин и слуги растаяли во мраке. Если в первый миг, когда он вошел сюда, мир показался ему раем, то теперь он чувствовал, что пребывает в аду.
      Сердце его переполнила ярость, разговор, неволь ным свидетелем которого он стал, разом развеял в прах все его надежды. Он потерял представление о времени и ничего не замечал вокруг. Между тем, окно на втором этаже погасло, и вскоре в саду послышались крадущиеся шаги. Среди деревьев мелькнула закутанная с головы до пят невысокая фигурка. Остановилась, сделала несколько неуверенных шагов вперед, по-детски присела на корточки, наверное, чтобы казаться еще незаметнее. Раздался тихий шепот-призыв: - Ованес!..
      Человек в кустах вскочил и устремился на зов, протянув вперед руки, но они поймали лишь кончик шелковой накидки. Девушка гибко отстранилась. Прозвучал ее сдавленный смех.
      - Ашхен... - с печалью произнес пришелец. И встал перед ней, бессильно опустив плечи. Месяц как раз выглянул из-за тучи - и оба они, юноша и девушка, в его серебряном сиянии походили на двух призраков.
      Думая, что он истомлен долгим ожиданием, Ашхен сказала ласково:
      - Я не могла прийти раньше. Отец долго не ложился. У него были гости.
      - Ашхен, Ашхен... - почти простонал Ованес и закрыл лицо руками. Он не мог найти слов от охватившего его отчаяния. Девушка испугалась, она не знала, как истолковать его странное настроение.
      - Что случилось, Ованес? - удивленно спросила она. - Расскажи... Пойдем присядем под деревьями, там есть скамейка...
      Ашхен сошла с дорожки и направилась в глубину сада, юноша безжизненной тенью следовал за ней.
      - Ты не рад свиданию со мной? - с вызовом сказала она, когда они сели.
      Ованес с нежностью взял ее руку. В темноте глаза Ашхен блестели, как две звезды.
      - Неужели ты могла такое подумать? - начал юноша. - С той минуты, как я увидел тебя среди пересе ленцев в Мараге, я потерял сердце... Переводил русским, выполнял их поручения, а мысленно вел разго вор с тобой. Засыпал и видел тебя во сне. Подружился с твоим братом, чтобы никто не заподозрил, отчего около ваших повозок я кручусь каждую свободную минуту. Ашхен... Ашхен...
      Он замолчал и прикрыл ладонью глаза.
      - Ты меня пугаешь, Ованес, - девушка слегка отодвинулась. - Почему не откроешь, что тебя печалит?
      - Ашхен... - Ованес запнулся, но собрался с духом и не без труда продолжил: - Выходит так, что я нашел тебя, чтобы сразу потерять...
      - Не понимаю... - наивно удивилась она. - Что ты знаешь такое, чего не знаю я? Во время остановки в Нахичевани я случайно слышала разговор отца с братом, они хорошо говорили о тебе, Левон так вообще считает тебя своим другом.
      Ашхен вдруг замолкла, но тут же, всплеснув руками, почти вскрикнула: А, я поняла, тебе нужно возвращаться в Тифлис, да? Тебе приказали русские?
      - Русские уже ничего не могут мне приказать... - гордо сказал Ованес Я им не слуга... Все совсем по другому, милая моя Ашхен! Прошу тебя только правильно понять меня. Я не специально услышал то, что не предназначалось для моих ушей. В ожидании тебя я скрывался в кустах, а твой отец провожал гостей через заднюю калитку...
      - Как? - удивленно перебила его девушка. - Они ушли тайным ходом?
      - Да...
      - Но почему? - настаивала она.
      - Не знаю, - Ованес пожал плечами. - Наверное, твой отец не хотел, чтобы посторонние видели его гостей...
      - И что же ты слышал? - нетерпеливо поинтересовалась она.
      - Твой отец хочет вернуться назад... - сказал Ованес тихим голосом.
      Ашхен впала в раздумье, но постепенно ее лицо прояснилось: - А, я догадалась... Он решил сам отправиться за матушкой и братьями. Ну конечно! Она всего полгода назад родила моего самого младшего братишку и не смогла отправиться с нами, потому что была еще очень слаба.
      Но юноша ничего ей не ответил на это. И она растерялась, попыталась привстать, но он сжал ее плечи, приблизил к себе и заглянул в испуганные глаза. Од нако, словно опомнившись, отдернул руки.
      - Прости меня, прости, Ашхен, я и сам не понимаю, что делаю... Я не могу расстаться с тобой. От одной мысли, что могу потерять тебя навсегда, мне не хочется жить! Твой отец намерен уехать из Эривани навсегда. Он считает Персию своей родиной...
      Наступило молчание. Ованес не видел в темноте лица Ашхен и не мог понять, что испытывает девуш ка, узнав от него о решении своего отца. Он, будто приговора, ждал ее ответных слов.
      - Но это же правда... - наконец чуть слышно обронила она. - Каждое утро здесь, когда служанка приходит будить меня и открывает занавеси на окнах, я, зажмурив крепко глаза, представляю, что там моя любимая ясеневая роща. Как дома в Мараге... И шатер церкви, построенной моими предками... Рядом похоронена моя любимая бабушка... Я скучаю по дому, Ованес...
      Голос Ашхен прервался, она плакала. А юноша как будто окаменел, он не находил слов утешения, все его надежды развеивались. И все-таки он нашел в себе силы, дотронулся до ее руки, лежавшей на коленях, погладил тонкие пальцы.
      - Рано или поздно, милая Ашхен, - прошептал он, - тебе пришлось бы покинуть родной очаг...
      Но, казалось, девушка не слышала его. Слишком мало знал ее Ованес. В этом хрупком маленьком теле скрывалась твердость отцовского характера. Ашхен гордо вскинула головку.
      - Что ж, видно, такова воля Всевышнего, - тихо сказала она.
      - Но я люблю тебя, Ашхен, - отчаянно воскликнул юноша. - Я как раз собирался к своему духовному отцу в Эчмиадзин, чтобы рассказать ему о тебе... Если ты... Если ты скажешь - да, то... - он смутился, опустил голову. Но через мгновение договорил до конца: - Мы могли бы пожениться, Ашхен...
      Он обнял ее: - Скажи мне, скажи, да!..
      Смущенная, Ашхен едва заметно кивнула головой.
      Ованес гнал своего коня во весь опор. Ни на минуту не сомкнул он минувшей ночью глаз. После свидания с Ашхен, окрыленный любовью, он сначала сломя голову бросился в лагерь русских войск, расположившийся у стен Эриванской крепости, чтобы тут же, вскочив в седло, устремиться в Эчмиадзин к своему крестному отцу и покровителю епископу Тирану.
      Рано потеряв родителей, Ованес воспитывался в семье дяди, владельца ткацких мастерских в Тифлисе и крупного помещика, Саака Мамиконяна. Дядя благоволил к расторопному и смышленому племяннику, он дал ему хорошее образование и, используя свои связи, сумел добиться, чтобы того взяли на службу в канцелярию наместника. Ованес надеялся, что дядя не будет против его женитьбы, породниться с таким знатным человеком, как Мелик-Самвелян, большая честь. Но что-то все-таки смущало, тревожило юношу, чего он объяснить себе не мог. В любом случае требовалось заручиться поддержкой епископа Тирана, тем более теперь, когда Ованес узнал о желании Мелик-Самвеляна вернуться в Персию....
      И хотя в ушах Ованеса звучала последняя фраза Ашхен, сказанная при прощании: "Ты не будешь достоин меня, если путь в Марагу станет для тебя непреодолимым препятствием", он решил попытаться остановить отъезд Самвелянов, прибегнув, как к последнему доводу разума, к авторитету Эчмиадзина.
      На фоне розовой рассветной зари показались мощные шатры увенчанных крестами храмов. Эчмиадзин... Ованес спешился и, преклонив колени, произнес молитву, вложив в нее все свои надежды, все упования сердца. Ударил колокол, птицы весело перекликались в ветвях столетних деревьев священного леса. Эта долина, занимавшая живописную территорию между реками Ханавенк и Анпур, славилась еще своими садами. Ованес взял коня под уздцы и медленно двинулся к монастырским воротам.
      В покоях Тирана горел светильник на медном треножнике, хотя свет наступающего дня уже заглядывал в окна. Сам хозяин восседал на массивном резном кресле за письменным столом. Голова его, украшенная пышными седыми волосами, низко склонялась над старинным фолиантом. Несмотря на возраст, епископ Тиран отличался статной фигурой, его лицо буквально излучало здоровье и силу. Он поднял глаза на вошедшего и приветливо улыбнулся. Ованес подошел под благословение и присел на одну из подушек, ле жавшую на ковре у ног своего крестного отца.
      - Что привело тебя ко мне в столь ранний час, дорогой Ованес? поинтересовался Тиран. - Однако, что бы это ни было, ты как будто следовал моему желанию: я тоже хотел видеть тебя...
      Лицо Ованеса озарилось улыбкой, и он, поддавшись порыву радости, воскликнул, нарушая необходимую меру приличий в отношении высокого духовного лица:
      - Это счастье и великая честь для меня, что вы среди своих возвышенных трудов помните о скромном бедном Ованесе. А я каждый свой шаг поверяю мыслью о том, вызовет ли он ваше одобрение или порицание...
      - Не сомневаюсь в твоем благонравии, сын мой, - с мягкостью сказал Тиран. - Юноша с таким чистым сердцем, как у тебя, достоин служить во благо возрождающейся Армении!
      Он многозначительно замолчал и продолжил тор жественным тоном:
      - Тебе повезло, ты живешь тогда, когда армянские обычаи и ценности, армянские язык и культура, хранимые до поры среди чужих племен, обретают наконец родную почву. Армяне сегодня расселяются в Нахичевани, Карабахе, на Эриванских землях. Здесь мы заложим камень армянской государственности. Искони Армению держали три высших силы: царь, перво священник, спарапет1*. Нет сегодня царя, нет армии и ее спарапета. Воистину, Церковь наша ныне приняла на себя великую ношу...
      ______________ * 1 Спарапет - полководец (арм.)
      - Я понимаю это... - с восторгом глядя на епископа, пробормотал Ованес.
      - Но без таких, как ты, нам эту ношу не поднять... - после паузы заключил Тиран.
      - Располагайте мной... - Ованес склонил голову.
      - Я знал, что ты скажешь именно так, - епископ кивнул и, протянув руку, взял со стола какое-то письмо. - Вот, твой дядя написал мне, что ты имеешь намерение по возвращении из Персии уйти со службы в канцелярии наместника в Тифлисе. Да?
      Тиран внимательно и серьезно посмотрел на молодого человека. Щеки Ованеса покрыл румянец, глаза вспыхнули, он растерялся, не зная, к чему клонит собеседник и как все-таки повернуть разговор в нужное ему, Ованесу, русло.
      - Если так, - внушительно продолжил епископ, - то я бы не посоветовал тебе этого. Не буду скрывать, нам нужен свой человек, приближенный к русским властям в Тифлисе. Ты не просто работаешь там, мой дорогой мальчик, ты, повторяю, служишь... Но - не интересам русской Короны...
      Он помолчал и закончил фразу сухим, будничным тоном, однако в глубине ее скрывался приказ: - Ты служишь великой Армении...
      Ованес лихорадочно обдумывал услышанное. Теперь то, с чем он мчался в Эчмиадзин, казалось ему совершенно невозможным для обсуждения. И все-таки он решился.
      - Владыка... - голос его прерывался от волнения. - Бесценным доверием своим вы приобщили меня к великим планам... Я... Я все сделаю для того, чтобы оправдать это доверие. Но... Но мне необходима сейчас ваша помощь и покровительство.
      Лицо Тирана было непроницаемо, однако его удивила горячность юноши и та поспешность, с какой Ованес переводил разговор с поглощающей все мысли епископа темы к чему-то совсем необязательному, неуместному в этот момент. А юноша продолжал:
      - Среди переселенцев из Мараги есть семья купца Мелик-Самвеляна...
      - Да, это известный, уважаемый человек... - благосклонно заметил Тиран, не понимая, почему Ованес говорит об этом.
      - Я осмеливаюсь просить вас... Словом, у него есть дочь... Помогите, владыка, соединиться нашим сердцам... Я сирота, вы, мой крестный отец, и дядя - вся моя семья. И от вас обоих зависит мое счастье, моя жизнь...
      - Успокойся, дорогой мальчик, - Тиран улыбнулся в раздумье. Своим неожиданным признанием Ованес вносил сумятицу в стройные планы епископа в отношении его дальнейшей судьбы, хотя... Первая свадьба среди переселенцев... Здесь, откуда начнет воплощаться замысел будущего армянского государства... Корни должны глубоко уходить в почву. Хрупкие пока корни, да и почва засорена... При мысли о мусульманах он содрогнулся...
      - Ты можешь положиться на меня, Ованес, - наконец вкрадчиво продолжил он. - С Божьей помощью все, что в моих силах, я сделаю для своего крестника...
      Окрыленный этими словами, Ованес благодарно припал к руке епископа, но тут же поднял на него умоляющие глаза:
      - Я не все рассказал, владыка! Я случайно узнал, услышал... Мелик-Самвелян не хочет оставаться здесь, он решил вернуться обратно в Персию... И сейчас ищет поддержки своим планам у других купцов.
      Как будто среди ясного дня налетел вихрь. Темное дикое пламя зажглось в глубине зрачков Тирана, его лицо застыло, подобно гипсовой маске. Это было лицо не пастыря, а властелина, узнавшего о вероломстве того, кому он доверял. Казалось, он перестал замечать юношу.
      - Вот как! - как бы обращаясь к самому себе, зловеще произнес Тиран. А меня ведь предупреждали... Не верил... Не разгадал его слабую, предательскую душу... Сколько сил положено...
      Тиран встал и принялся в раздражении ходить по комнате. Этого еще не хватало: какой-то купчишка, паршивая овца могла смутить все стадо!
      Ованеса охватил трепет при виде реакции этого могущественного человека на свое сообщение. Где-то в тайниках сознания юноши зародилась смутная догадка: Мелик-Самвеляна остановят, не дадут уехать из Эривани... Но он боялся сформулировать ее внятно, до конца, страшась даже мысли о том, чем все это может грозить ему и Ашхен. Он вспомнил предостережение одного из купцов отцу девушки: не распространяться о своем решении, оно может не понравиться кому-то... Теперь и Ованес понял, от кого предостерегал тот человек.
      - Мы приложили столько сил... - между тем продолжал говорить Тиран, убедили русские власти, используя все свое влияние в Петербурге и Тифлисе, что армяне нужны здесь, на границе как христианский щит от магометан. Мы вошли в каждый армянский дом в Персии, чтобы внушить погрязшим в низких тупых заботах людям великую историческую цель - собирание народа на своей земле! Об этом мечтали столетиями выдающиеся армянские пророки, цари, полководцы. От великой Армении остался Эчмиадзин. Он, как остров, в бушующем океане враждебных сил. Твердыня света среди тьмы иноверцев. Мы одолеем этот мрак. Неужели какой-то Мелик из Мараги, дерзающий смущать умы слабодушных, способен помешать нам!?
      Тиран засмеялся и обратил торжествующий взор на сжавшегося в комок от страшного напряжения юношу:
      - Если придется, Ованес, мы, как говорили наши славные предки, будем отирать пот со лба стрелами, но не отступим... Ты сообщил мне сегодня ценную новость, но - больше об этом ни слова. Никому...
      ГЛАВА 5
      Жернова
      Выдыхаемый из десятков тысяч глоток воздух белым паром стлался над каменной котловиной. По краям ее ветер трепал вершинки худосочных елок. И куда ни взгляни окрест - снега, снега, снега. Сухие, жесткие, закаленные сорокоградусными морозами.
      В котловине же люди кишели, как насекомые. Вгрызались кайлами в камень, долбили лопатами мерзлый грунт, толкали тяжело груженые тачки по проложенным деревянным трассам, где на каждом подъеме их подхватывали железным крюком "крючковые", некоторые тачки кувыркались на поворотах с трассы в снег, и тогда их грузили руками сами тачечники. Огромные валуны вытягивали сетью, привязанной к канату, который на барабан закручивали изнуренные лошади. Булыжники помельче сваливали на тяжелые, сбитые из досок площадки, положенные на четыре круглых деревянных обрубка - катка, и это сооружение тоже волокли лошади, выбиваясь из последних сил, скользя копытами по наледям. Все пространство работ гудело, выло, кричало, лязгало, и лишь отчаянное ржание доходяг-лошадей вносило в эти нечеловеческие механические звуки интонацию подлинного, смертного страдания.
      Они стояли на срезе котловины - очередная порция человечины, новая партия заключенных, брошенная зимой 1932 года в ненасытную утробу "великой стройки" - Беломорканала.
      - О, милосердный Аллах! - послышался позади тоскливый, полный ужаса голос. Статный, плечистый мужчина в засаленной ушанке и ватной телогрейке слегка обернулся и вздрогнул. Наверное, к их эшелону сибирских зеков, переброшенных сюда, в Карелию, в спешном порядке, этих присоединили ночью. Колонна вновь прибывших наполовину состояла из людей в чалмах, одетых в пестрые среднеазиатские халаты, на ногах виднелись остатки какой-то легкой войлочной обуви, а то и просто обмотки.
      - Из красноводских лагерей, видать... Узбеки что ли? Во цирк привезли! На мороз! - сказал шепотом стоявший рядом парень и сплюнул.
      Между тем конвой, распределив колонну новичков по партиям, погнал всех в сторону видневшихся на пригорке приземистых, наскоро сколоченных бараков.
      "Э, да мне еще повезло", - усмехнулся про себя мужчина в телогрейке. Хотя - что такое "повезло" для зека? День прошел, а ты еще живой - это ли не удача! И все же думать так у него были основания: осужденный в сентябре 1930 года по статьям 72 и 64 УК Азербайджанской ССР ОСО при коллегии АзГПУ "за активное участие в антисоветском вооруженном восстании в селе Милах" и приговоренный к трем годам пребывания в концлагере, он еще до зимних холодов попал в Сибирь на лесоповал. Теперь морозами его не испугать... А эти-то, в халатах... Их привезли в зиму, на верную смерть.
      - Абдуррахман, - чуть слышно окликнули его сбоку. Мужчина покосился на голос. Его сибирский солагерник Матвей, крестьянин из-под Тамбова, мыкавшийся за "вооруженное сопротивление советской власти" по исправительным заведениям уже не один год, скривил в злой гримасе губы.
      - Видел?
      Абдуррахман слегка кивнул.
      - И чего покойников возют? Сразу бы закопали... Чего мучают людей? Матвей отчаянно мотнул головой.
      Абдуррахман молчал. Да и что скажешь? На лесоповале они в землянках жили, а в них никакой мороз не возьмет. Да и валить деревья в тайге - не такая уж каторга, как оказалось, когда впереди ждал тот чудовищный котлован...
      Бараки щелястые были, промерзлые насквозь. Стены изнутри - в инее. Нары в два, а то и в три яруса. Голые доски. Освещение - фитили из ваты, пропитанной рыбьим жиром. Посередине барака железная бочка, пробитая под печь. Если дрова не сырые - раскаляется докрасна, вокруг нее сушили портянки, их тяжелый дух застилает весь барак. На ночь бы сдать в сушилку мокрую рабочую одежду, так на голых досках замерзнешь окончательно. Вот и приходится спать в задубевших тряпках.
      Пищу давали холодной. Хлеб черный, мерзлый, рубили на пайки топором. В баланде даже кости от рыбы не попадались, плавали лишь какие-то редкие зерна или гнилой горох, редко когда - картофель ная шелуха.
      Работа - круглосуточно. Настоящее поле боя: то ночи штурмов, то день рекордов. Только тут открылось Абдуррахману, что такое настоящий лагерь. Неумолкающий мат, дикий шум перебранок блатных вперемешку с воспитательной агитацией. В неразберихе при взрывах скал - много искалеченных и разодранных насмерть. И только одно обращение, одна погонялка, одна присказка: "Давай! Давай! Давай!.."
      "Канал должен быть построен в короткий срок и стоить дешево!" - таково указание товарища Сталина. Даже двух полных лет не отпустил вождь на строитель ство Беломорканала. Панамский канал протяженностью в 80 километров строился 28 лет, Суэцкий - 160 километров за 10 лет. А проклятый Беломорский - длиною в 227 километров - за двадцать месяцев! Ни дня отсрочки!
      Начальство требовало выполнения плана любой ценой. Инженеры говорили: нужно делать бетонные сооружения. Лагерные чекисты отвечали: не хватит времени. Инженеры: нужно железо. Чекисты: замените деревом. Инженеры: нужны трактора, краны, строительные машины. Чекисты жестко парировали: на это валюты нет, делайте все руками рабочих. И делали. Так торопились, что проект составляли раньше изыскательных работ на местности.
      "Каналоармейцы! Ударим по темпосрывателям!" - ветер треплет натянутый на шестах лозунг. Разносятся по котловану звуки играющего для поднятия духа каторжников духового оркестра, тоже состоящего из зеков. То рев трубы прорежется сквозь метель, то уханье барабана, то бряканье тарелок.
      - Господи... - слышит Абдуррахман сдавленный шепот Матвея. На пару с ним они стараются поддеть ломами огромный валун. - Душегубка! Загнали нас сюда на погибель...
      - Ты не надрывайся, не надрывайся, - в тон товарищу тихо бормочет Абдуррахман. - Руками маши, а не надрывайся, жилы не рви... Нам нужно выжить... Мы должны быть хитрее их... Слышишь, Матвей?..
      И они слажено долбят и долбят железом окаменевшую землю, пока не поддается валун, нехотя сдвигается с места охваченный сетью, которую тащит костлявая бурая лошаденка.
      Абдуррахман присматривается к низенькому худому мужичку в заплатанном бушлате. Мужичонка отчаянно покрикивает на свою доходягу-лошадь, но несчастное животное и так выбивается из последних сил.
      - Земляк, земляк, - вдруг вскрикивает всегда спокойный и уравновешенный Абдуррахман. Он подбегает к мужичку, вглядывается в него: седая щетина, красные слезящиеся глаза, обожженное морозом лицо.
      - Ты азербайджанец? - впервые за долгое время Абдуррахман говорит на родном языке и слышит в ответ родное: - Да, брат... Я из Зангезура...
      - А я из Нахчивана, Абракунисский район...
      Они смотрят друг на друга, и мужичок вдруг заходится кашлем, прижимает самодельную рукавицу к беззубому рту... Абдуррахман замечает на рукавице свежие пятна крови.
      Увидав смятение на его лице, земляк криво усмехается:
      - Вот так, брат... Съел меня лагерь. Чахотка... Уже четыре года, как я - зек. Здесь и умру. Я был учителем... Сам не верю - неужели был? Теперь меня вообще нет....
      Он неожиданно приближает свое сморщенное от муки лицо к лицу Абдуррахмана:
      - Ты понимаешь, брат, что с нами сделали?.. Ты слышал про Зангезур? Там лились реки крови... Армяне резали нас и жгли... Кто сопротивлялся - тот здесь... Они ничего не забыли... Ты понимаешь? Они меня через восемь лет достали... Если выживешь - помни Зангезур...
      Абдуррахман ничего не успевает ответить, потому что к ним уже со всех ног бежит бригадир, матерясь и грозя дрыном*. Мужичок, чье имя даже не узнал Абдуррахман, суетливо ковыляет в сторону, подхватывает вожжи, начинает истошно понукать лошадь. Тяжело ползет по снегу валун. А они с Матвеем вовсю колотят землю около следующего камня.
      ______________ * Дрын - дубинка, палка (просторечие)
      - Пайки лишу... В штрафном давно не загорали, вашу мать... - ветер доносит бригадирскую ругань и надсадный туберкулезный кашель земляка-азербайджанца.
      Все плывет в сознании Абдуррахмана. Не замечает он ни бьющего в лицо колючего снега, ни того, что окончательно расползлись ботинки на ногах, и черные от мороза пальцы совсем онемели. Белый тонкий листок бумаги колышется, подрагивает у него перед глазами, тот листок, что показали ему в ОГПУ, написанный 12 октября 1930 года: "Дело № 0337. Выписка из протокола... По обвинению гражданина Абдуррахмана Гасан оглу Гусейнова, 32 лет, уроженца села Арафса Абракунисского района, беспартийного, неграмотного, лишенца... Приговорен в концлагерь сроком на..." И подпись: Орбелян, оперработник Нахчиванского отделения ГПУ.
      Да разве с ним не так же получилось, как с этим его земляком, имени которого он не успел спросить? Не дал он вместе с односельчанами разорить армянским бандитам в 1918 году Арафсу. Затаились шайтаны! Ждали своего часа. И дождались. И от старой-то власти защиты не было, а уж новая и вовсе не жалела, ломала хребет народу почем зря. Для армян же главное - чужими руками жар загребать. То с царем, то с Советами. Как говорится, и с яиц шерсть состригут...
      Мысли Абдуррахмана сами собой устремились в родное село. Как там теперь братья Аббас и Шакар? Как жена с маленькой дочкой? А руки механически работали ломом. И не чуял он, что почти босиком топчется на снегу.
      Вечером в бараке кое-как растер и перевязал обмороженные ступни. Соседи по нарам где-то достали короткие войлочные чоботы, приспособил их поверх рваных ботинок. Повалился на шершавые доски. А не идет сон. В памяти - лицо земляка, уже тронутое смертным тленом, и сквозь храпы, вскрики, стоны во сне товарищей по несчастью как будто слышал он хриплый шепот: - "Зангезур... Брат... Реки крови лились... Помни Зангезур..."
      Так и не понял Абдуррахман: то ли все-таки заснул, то ли какая-то таинственная сила наяву подняла его и перенесла домой в ту весну 1918 года. Ночь и чаша неба над головой, полная звезд. Со стороны Аракса тянет свежестью. Он и несколько десятков мужчин из окрестных деревень, вооруженные охотничьими ружьями, залегли среди деревьев на подступах к селу Салтах. Пастухи принесли весть, что дашнакские банды прорываются через горы в этот район. Старший, кербелаи Теймур, чутко прислушивается к тишине.
      - Долго ли будет это длиться, дядя Теймур? - шепчет Абдуррахман. Жизнь наша темна, как эта ночь. Просвета не видно. Старики рассказывали про девятьсот пятый год. Сколько азербайджанских деревень тогда сожгли в Сисиане дашнакские бандиты! Убивали даже младенцев и старух. И вот опять они нам житья не дают.
      - Они рвутся в Карабах. И Нахчиван хотят захватить, - отвечает кербелаи Теймур. - Спать им не дает наша земля. Но, знаешь, Абдуррахман, ночь темна до утра...
      Они замолчали. Лишь ветер шумел в вершинах дере вьев, но и он скоро утих. Время как будто остановилось.
      Абдуррахман даже вздрогнул, настолько внезапно обозначилось впереди какое-то зловещее движение; сучок ли хрустнул, вспорхнула ли поднятая незваными гостями спавшая птица. Наконец чуткое ухо уловило цоканье копыт лошадей по камням. Кавалькада разбойников приближалась. Кербелаи Теймур приподнялся, одними губами скомандовал: "Готовсь"... Щелкнули оружейные затворы. И почти одновременно команда кербелаи: "Огонь!". Грянули выстрелы по передним всадникам, возникшим из предутреннего тумана, будто призраки. Абдуррахман взял на мушку долговязого бандита, ехавшего с краю. Одним этим залпом оборонявшиеся уложили сразу нескольких дашнаков. Упал под ноги коня и тот, в кого целился Абдуррахман. Тревожно заржали лошади, послышались крики нападавших, которые явно не ожидали, что здесь их встретит засада. Они быстро спешились и залегли по обочинам дороги.
      Воспользовавшись смятением в рядах врага, кербелаи Теймур принял решение атаковать бандитов. Он так умело расставил своих людей, что у армян должно было создаться полное впечатление, будто перед ними многочисленное войско. Пальба становилась все гуще. Среди сельчан появились первые раненые, но дашнаки, потеряв с десяток убитыми, начали отползать, а затем и вовсе обратились в бегство. Абдуррахман порывался было преследовать отступающих, и только приказ кербелаи Теймура заставил его остановиться.
      Свет занимавшейся зари открыл поле боя глазам его участников: на пыльной дороге тут и там застыли тела убитых андраниковцев.
      Сельчане пересчитывали патроны, перевязывали раненых, негромко обсуждали перипетии боя. Для большинства из них эта перестрелка стала первым в жизни боевым опытом. Только отсутствие практических навыков и не дало одержать им полную победу над подготовленными и прекрасно вооруженными дашнаками.
      - Как думаете, дядя Теймур, - спросил Абдуррахман, находясь еще весь в горячке сражения, - сунутся они в Салтах опять?
      - Змеей укушенный, веревки пугается, - усмехнулся кербелаи Теймур. - Мы их хорошо встретили! Сюда - вряд ли.
      Однако войска Андраника по-прежнему продолжали бесчинствовать в Нахчиване и оттуда совершать набеги на окрестные села, терроризируя местное население. Не вышло в Салтахе, андраниковцы устремились в Ханагу. Там они захватили дома крестьян и устроили из них настоящие огневые точки. Когда отряд, в котором состоял Абдуррахман, приблизился к Ханаге, их встретил шквал пулеметных очередей. Не предполагавшие, что кто-то осмелится выбить их из села, привыкшие к безнаказанности, дашнаки здорово перепились в ту ночь, поэтому палили бестолково, орали что-то дикими голосами, подожгли во множестве хозяйственные постройки. Они отбивались с отчаянием обреченных.
      Все смешалось тогда: вопли бандитов, стоны раненых, вой беснующегося огня. Бой перешел в рукопашную схватку. Клубок сплетенных тел, глухие удары, тусклый блеск кинжальных клинков... Много тогда погибло земляков Абдуррахмана... Он слышит над собой хриплое дыхание, чувствует неимоверную тяжесть, навалившегося на него врага... Чья хватка сильнее? Кому суждено выйти из этого боя живым? Абдуррахман напрягается из последних сил, чтобы разорвать железное кольцо удушья.
      Он с трудом приоткрывает глаза. Хрипит, стонет, кашляет вокруг гулаговский барак. Не барак, братская могила, поглотившая его, убитого в том бою, и теперь сверху будто давит сырая земля - задубевший ватник... "Но я ведь живой. Живой еще!" - безмолвно кричит Абдуррахман. А из конца в конец барака несется: "Подъем! Подъем!".
      - Я живой, - повторяет он шепотом. - Я победил в том бою.
      Еще и не рассвело, а колонна зеков вновь тянется к котловану. Навстречу им тенью ползут те, кто работал в ночную смену. Никто не видит лиц друг друга. Только глухое топанье и скрип снега, команды конвоя, лай собак. Порыв ветра накрывает согбенные спины людей пеленой начинающейся метели. Снегопад становится все сильнее, и на спуске уже невозможно разглядеть выдолбленную ими в земле грандиозную яму. Колонна исчезает в ней без следа. Только вблизи тропы около перевернутых боком тачек еще можно, при смотревшись, различить съежившиеся сидящие фигурки в полосатых халатах и накрученных на лица чалмах. Кто-то, идущий впереди Абдуррахмана, касается одной такой фигурки, и она легко заваливается на бок, будто опрокинутый стеклянный сосуд...
      ГЛАВА 6
      Род
      "Кто идет в горы, идет к своей матери" - гласит старая восточная мудрость.
      Так же думали, наверное, многие мужчины из сел Зангезура, отправляясь пасти стада или на охоту в окрестные горы, пока 2 декабря 1988 года в Уруде, да и во всей Армении, не осталось ни одного азербайджанца...
      Уруд - небольшое село среди гор на юго-востоке Сисианского района в Зангезуре. Впервые его упоминают источники в 1468 году. В начале XX века здесь, в Сисиане, было 76 сел, из которых в 58 жили азербайджанцы. До полного их изгнания в 1988-м из 38 населенных пунктов лишь 11 оставались азербайджанскими. Это одно из самых древних мест обитания человека на Кавказе. Тюркоязычное племя саков пришло сюда с берегов Черного моря еще 2700 лет назад. Так появились поселения с корнями "сак" - Саки (Шеки), Сисакан.
      Моисей Каланкатуйский в книге "История албанов" пишет о том, как в начале V века два брата Гор и Газан с большой армией пришли в Сьуни и стали править каждый в своем селе, а в дальнейшем приня ли христианство.
      Газан - это Салур Газан хан, один из героев эпоса "Деде Коркуд". И, очевидно, село, где он поселился, - это нынешний город Кафан.
      Есть все основания полагать, что село, где стал жить Гор (в переводе с древнетюркского означает "храбрый", "отважный") - это нынешний Горис.
      Никогда не были армяне аборигенами в Зангезуре. Местное население восходит корнями к тюркским племенам саков и их потомкам. Подтверждение тому можно найти и на сохранившихся надгробиях средневекового мусульманского кладбища в Уруде, если там еще что-то осталось от него...
      Не знаю, в этих ли краях или в местности вокруг горы Гямигая, расположенной восточнее, в Нахчиванской Автономной Республике, родилась красивая легенда:
      "Когда волны пригнали ковчег Ноя в пределы Кавказа, он сначала ударился о гору Арарат.
      - Какая тяжелая гора, - сказал Ной (тюрки зовут Арарат - Агрыдаг, гора Боли).
      Ковчег сталкивается с другой горой.
      - Поверь, что это гора, - говорит Ной (тюрки на звали эту гору Иланлыдаг - Змеиная гора, по схожести созвучий: инан ки - поверь).
      Наконец, ковчег пристает к горе Ишиглы. Ной впервые видит свет, ступает на твердую почву и произносит:
      - Я вышел в светлый мир".
      Это одна из самых высоких здешних гор, вершина ее, уходящая за облака, всегда сияет в лучах солнца. Наверное, именно поэтому она и получила свое название - Светлая*.
      ______________ * Горы Гямигая и Иланлы находятся на территории Нахчиванской Республики, Ишыглы - в Зангезуре, гора Агрыдаг - на территории Турции
      Недалеко от Уруда находится отвесная скала, на ее вершине - руины разрушенной крепости, которая нависает прямо над рекой Базарчай. Местные жители утверждают, что из крепости есть тайный ход прямо к реке. А сколько тут родников с чистой целительной водой! Базарчай течет царственно, плавно, орошая раскинувшиеся по обоим берегам сады. Она богата лососем, сомами и карасями, которых с утра до поздней ночи ловила местная ребятня.
      Над рекой перекинуты два моста. Первый - между крепостью и скалой Бедира. Это был арочный мост на двух больших каменных опорах, построили его в 1855 году. По нему из села можно попасть в сады и поля. По этому же мосту из Уруда вела дорога в села Шам, Дарабас, Ирмис, Бахрулу, Илизин. В советское время села эти постепенно арменизировались и пустели.
      По преданию, для строительства этого моста, кроме тесаных речных камней, извести и прочих строительных материалов, использовались желтки сотен тысяч яиц. Рассказывают, что бек, по чьему указу строился мост, велел под один из камней, поддерживающих арочную конструкцию, спрятать слитки золота для того, чтобы в случае разрушения моста его можно было бы на эти деньги восстановить.
      В конце 60-х годов XX века, когда построили Шамскую ГЭС, возвели и второй мост.
      По берегам Базарчая тянулись сады... Самые ароматные и сочные абрикосы вызревали здесь, крупные беловато-мерцающие плоды с горькими косточками.... А еще - яблоки, груши, персики, черешня, шелковица, алыча... Но королем здесь считался, несомненно, грецкий орех. 250-300-летние деревья по три-четыре метра в обхвате, в 50-70 метров высотой давали по 6-8 мешков орехов каждое.
      В Уруде в Базарчай впадали две речки. Одна из них брала начало чуть выше нового моста из бурного родника Зорзор и вбирала в себя еще несколько мелких речек, а вторая - из родника Гара су (Черная вода), который бил у самого основания старого моста из-под скалы Бедира, - и на пути вбирала мелкие речки в нижней части села.
      Уруд располагался на высоте 1240 метров над уровнем моря, и со всех сторон его окружали горы. С ранней весны по октябрь многие жители Уруда отправлялись на летние пастбища - яйлаги, которые были еще выше в горах.
      День за днем там, на альпийских лугах, наполняет человека необыкновенная сила, алмазный воздух, проникая глубоко в легкие, молодит даже древних стариков.
      Склоны дальних вершин - в пятнистой тени больших дубовых лесов, а на скалах - скользкая, сожженная солнцем трава, где, порой, мелькает стремительная змея. На рассвете вздымающиеся голубые снега Ишиглы вспыхивают на горизонте буйным алым пламенем. Оттуда веет приятный прохладный ветер, но чем выше ты поднимаешься, тем пронзительнее дуют ветра, острые, как лезвие кинжала.
      Села горцев лепятся по кручам, будто ласточкины гнезда, скученные, теснятся на небольших площадках посередине склонов, забиваются в углы между скалами, где, как в воронке, смешиваются потоки теплого и холодного воздуха, тянутся домики поближе к летним пастбищам, жмутся в лощинах, где зимой их до крыш заметает снегом.
      Горы растят сильных мужественных людей, заставляют лишний жир потом сойти с костей, свежий воздух укрепляет и развивает грудную клетку, а подъемы заставляют твердеть мускулы.
      Ты идешь по горам и постоянно замечаешь, как они меняют свои очертания, голый камень сменяют травянистые тропы, и вот - ты в долине. Совершенно обособленный мир окружает тебя. Пересекая ее, ты огибаешь гору, и что же? Она оказывается лишь очередной выпуклостью на выступе основного массива! А округлый луг - обширным плоскогорьем, спускающимся в новую долину. На другой день пути оно покажется тебе просто складкой земли, тянущейся на юг. А где-то там, впереди, за много километров, заканчиваются последние деревья, и зубчатые утесы приподнимают свои вершины к белой пелене облаков.
      Еще выше, неизменный от начала мира, но меняющийся с каждым движением солнца, лежит вечный снег. Внизу, как синевато-зеленое покрывало, опять стелется лес, простираются террасы полей и крутых пастбищ, обрываются в сырое ущелье, над которым грохочет гроза...
      В наших благодатных горных краях сама природа как будто лепит характер, воспитывает стойкость, верность слову, надежность. Таковы мои предки...
      Корни моего прапрадеда, Мешади Панаха, тянутся из Тебриза... А прадед Мирза Гусейн (Тахирли Гусейн Мешади Панах оглу), ученый был человек, поэт, философ, общественный деятель. Происходил он из рода Тахирли и появился на свет между 1850 и 1855 годами. Что еще известно о нем? Окончил высшие духовные школы в Тегеране и Наджафе, преподавал в Тебризском медресе. Там же, в Тебризе, познакомился и сдружился с видным поэтом-сатириком того времени Лали-Мирзой Алиханом, который в молодости занимался медициной и даже был личным врачом Музаффараддин шаха. По слухам, во время одного из переворотов Мирза Гусейн укрывал своего друга. Есть также сведения, что в 1906-1907 годах прадед мой являлся активным участником движения Саттархана* в Южном Азербайджане и членом Тебризского Анджумана**, о чем упоминал в своих стихах выдающийся азербайджанский революционный поэт начала XX века Мирза Алекпер Сабир. Сам Мирза Гусейн публиковался в издававшихся в Баку, Тебризе и Стамбуле газетах и журналах. Жизнь складывалась благополучно, почет и уважение окружали его. Но как только дошли до него вести в 1918 году, что бандитский отряд Адраника изгнал жителей Сисиана из родных мест, Мирза Гусейн немедленно возвращается из Тебриза в Зангезур. Скончался Мирза Гусейн в 1926 году, оставив после себя богатейшую библиотеку и архив. Однако, когда в 1938 году НКВД арестовало его племянника Моллу Тарыша, вся библиотека и остальные бумаги Мирзы Гусейна были выброшены их жестокими и равнодушными руками в реку Базарчай...
      ______________ * Саттархан (1870-1914 г.г.) - руководитель народно-демократического движения в Южном Азербайджане в 1905-1911 годах. Это движение вошло в историю Ирана как "движение машрутэ". ** Тебризский Анджуман был создан в 1906 году 20-ю самыми влиятельными в Южном Азербайджане общественными деятелями. Он представлял своего рода руководящий орган конституционного движения в Южном Азербайджане. Под его руководством проходили выборы в парламент Ирана.
      Так и вижу, как уносит быстрая ледяная струя память и историю моего рода...
      О дедушке сеиде* Миркасыме люди говорили, как о человеке суровом и прямодушном. Вместе с женой, бабушкой моей Захра Беим, выдали они мою будущую мать Фатма Беим замуж в 14 лет, в 1920 году. Мужа ее звали кербелаи Али и родился у них сын Гочали, мой сводный брат.
      ______________ * Сеиды - прямые потомки пророка Мухаммеда и его ближайших родственников.
      Когда в 1920 году большевики "подарили" Зангезур армянам, те налетели, как вихрь. Силой-то они эти места захватили еще в 1918-м, но не чувствовали себя там полноправными хозяевами, теперь же им ничего не мешало чинить любой произвол. И опять погрузился в страдания наш народ. Целые селения, побросав в повозки домашний скарб, трогались в путь, а там, где мужчины сопротивлялись произволу армян, лилась кровь. Убили в перестрелке кербелаи Али. Вся большая семья Миркасыма переехала в Джульфинский район, нашла пристанище в поселке Абракунис. И уже здесь вышла Фатма Беим замуж в 1935 году во второй раз за моего будущего отца, который, только вернувшись после ареста и ссылки на Беломорканал, потерял вторыми родами свою жену Гезал, остался вдовцом с маленькой дочкой Роей на руках.
      Дед по отцу был богатым крестьянином, можно считать - помещиком, у него работники были. Он и жена его рано умерли. Остались три брата. Отцу - семь лет. Старшему, Аббасу, - 15. Средний - Шакар, как я уже писал, закончил университет в Санкт-Петербурге. Моя родственница по папиной линии, Заровшан Хамзаева, в будущем - известная актриса Нахчиванского драматического театра, училась у моего дяди Шакара и вспоминала, что строгий он был учитель, четыре предмета вел, в том числе, русский язык и математику.
      Отец рассказывал:
      - Установилась у нас в 20-м году Советская власть. Землю отобрали, распределили между крестьянами равномерно, амбары, постройки всякие - тоже стали общими, а дома оставили. Пришла весна. Пахать, сеять надо. А никто никого не подгоняет, не торопит, свобода! Вот наделы у многих и остались пустыми. Кое-кто семена проел, а другие годились лишь языком трепать, почему-то решили, раз бедноту власть поддерживает, то и работать можно спустя рукава. Зато как осень пришла, холода наступили, повалили люди ко мне, к Аббасу. Заберите, дескать, землю назад, дайте зерна или денег. Хлеба нет, детей кормить нечем.
      Мы с Аббасом, хоть и грамотные были, но политическую ситуацию не раскусили. Начали потихоньку обратно землю скупать. Думали, что здесь плохого? Мы же не силой отбираем, за все платим. Но тут Шакар появился. Он уже в это время учителем в Нахчиване работал, газеты читал, да и Петербург его хорошо насчет большевиков просветил. Узнал он, что мы землю назад вернули, перепугался. Не делайте этого, говорит, плохо будет, накажут вас. А мы сами день и ночь трудимся, не покладая рук, и люди к нам снова нанялись в работники. Не послушались мы с Аббасом предостережений Шакара. Я землю до боли любил, каждую борозду нянчил, будто ребенка. Тут и раскулачивание подоспело!..
      Народ поначалу верил: земля - крестьянам, мир - народам. Хорошие лозунги. Правда, какой же мир, когда армянские банды по Нахчиванскому уезду сеяли ужас и разоренье, когда резали и жгли наших в соседнем Зангезуре?
      Думали, новая власть найдет на армян управу. А эта власть начала борьбу против своих же мирных граждан, против простых тружеников. Армяне испокон веков на чужом горбу мечтали в рай въехать. Империя была - империей пользовались, началась смута - смуту себе в повозку впрягли, и теперь они сумели поставить на службу своим интересам советскую власть. Лезли в начальники. А цель всегда была одна: освободить землю от азербайджанцев для себя, захватить Нахчиван, Зангезур, Карабах...
      Я вижу лицо отца, когда он рассказывает это, жесткие скорбные складки вокруг его волевого рта. И мне ли, сыну спецпереселенца, работавшему в Узбекистане, было не знать, что из ста пятидесяти тысяч переселенных уже в сороковые годы в эту республику азербайджанцев все поголовно были карабахцами. В самом Ташкенте целый городской квартал около железнодорожного вокзала и аэропорта населяли именно азербайджанцы из Карабаха.
      Мне ли было не знать, что даже обитель армянского католикоса Эчмиадзин, располагается на том месте, где задолго до появления армян в Закавказье существовало святилище наших предков - агванцев, издревле населявших эту землю, а затем с принятием ислама - мусульманская мечеть с тремя минаретами, откуда три муэдзина по очереди призывали всех правоверных этого края к совершению намаза, что и отражено в названии. "Уч муэдзин" в переводе с тюркского означает "три муэдзина". Название Матенадаран арабско-персидского происхождения, оно так и переводится - хранилище рукописей. Армяне просто-напросто арменизировали древние тюркские топонимы, так же, как Эриван преобразовался из тюркского Иреван, что переводится как "гладкий, равнина, ровный". А название реки Занги, как и топоним Зангезур, происходит от воинственного и отважного племени "занги", жившего в этой местности, чье название связано еще и с арабским нашествием ("сур" по-арабски - крепостная стена). Занги оказали отчаянное сопротивление арабам, строили много крепостей и стали народом-стеной, народом-крепостью. Именно в шекинскую цитадель в Зангезуре и прибыл Бабек, всю жизнь посвятивший борьбе с арабами, здесь он и был предан правителем Шеки Саклы Сумбатом.
      До 1920 года, то есть, до раздела территории, в Зангезурский уезд Гянджинской губернии входили Кафанский, Сисианский, Горисский, Мегринский, Зангиланский, Губадлинский и Лачинский районы (махалы). 70% населения там составляли именно азербайджанцы. В 1920 году Зангезур разрезали по живому, а в 1988 году в результате этнической чистки оттуда были изгнаны все азербайджанцы.
      В 1975 году, когда впервые я ехал в Нахчиван через Армению, через Сисиан, откуда пошел род моей мамы, издалека увидал я Уруд. И не мог, конечно, предполагать, что когда-нибудь отделит его от меня вероломная пограничная полоса...
      Четырежды разоряли родовое гнездо моего отца, обирали до нитки семью, разнесли по камешку дом в Арафсе, но всякий раз отец - несломленный! поднимался вновь, будто тяготы жизни лишь придавали ему сил.
      Говорили односельчане: был у отца любимый конь какой-то необыкновенной огненной масти. Словно птица носил своего седока по горам, равного ему не было в тех местах. Слушал я их и не мог поначалу совместить в сознании своем его мощную фигуру в белом халате, склоненную над пациентом в зубоврачебном кресле, и того всадника на легконогом жеребце. Но, постепенно углубляясь в историю его жизни, в общую копилку воспоминаний моей семьи, я начал понимать: отец был из тех, кто не просит у других позволения взмахнуть мечом, он просто берет его в руки, кто не станет терять время на то, чтобы объяснить свои действия, он отвечает за то, что делает. Стоит ему оглядеться вокруг, и он сам определит своих друзей и врагов. Он беспощаден к предательству, но никогда не мстит... Такой человек не прилагает стараний к тому, чтобы казаться.
      Он есть.
      Мне кажется, он всегда помнил поговорку, которая звучит у разных народов Земли одинаково: "Толь ко пустая бочка гремит".
      По крупицам складывался у меня образ моего отца, - так собирают сложный цветной мозаичный узор, так, бывает, подбирают по нитке наугад и ткут ковер, который рождается не предзаданно, а прямо у тебя на глазах.
      Мой двоюродный брат Тамлейха, который по годам значительно старше меня, не попал с матерью в число спецпереселенцев. Детство его прошло в родных местах, и он многое поведал мне о том, как они жили тогда:
      - Самый большой и влиятельный тайфа (род) в Арафсе был наш. Кто-то побогаче, кто-то победнее, но жили сплоченно, поддерживали друг друга. Аббас считался аксакалом, к нему за советом ходили, и главная заповедь соблюдалась свято: никто не должен нуждаться или, тем более, голодать. Что Аббас, что Абдуррахман готовы были поделиться последним. Во время Новруз байрама*, к примеру, Аббас шел в мечеть, где всегда собиралось много сельчан, и объявлял: "У кого не хватает чего-то к празднику, приходите, возьмите у нас. Хлеба, риса, муки, масла"... В наших горных селениях, в основном, занимались скотоводством. Овцы очень прибыльное дело. Если не лениться, обеспечить их зимой кормами, хорошо за ними смотреть, то, пусть в этом году есть всего 10 голов, в следующем будет 20 и так далее... У Абдуррахмана стадо тысячи в три баранов имелось, пятьсот лошадей. Баранов стригли, шерсть пускали в продажу. Холодильников не было, и мясо жареное, ковурму, заготавливали впрок в больших кувшинах. Заливали маслом, чтобы не испортилось. Никто не бездельничал. Иначе нельзя. Не заготовишь еду - зимой погибнешь. Там наметало снега высотой в полтора метра. Машинами не проехать, только на лошадях. У нас в хозяйстве было много быков. На них пахали, потому что в горах по-другому землю не обработать. Со склонов, где проходили сели, снимали самый обильный урожай, и хлеб из него получался особенно вкусный.
      ______________ * Новруз байрам - день весеннего равноденствия, мусульманский Новый год.
      Хоть семья и была большая, никто ни с кем не ссорился. Все беспрекословно подчинялись старшим. Тетя женщинами командовала, а мужчинами - старший брат. Ели все вместе в доме, стелились ковры, на них садились, женщины и мужчины отдельно. Дома освещались керосиновыми лампами. Керосин издалека привозили. В город ездили на лошадях, а ишаков держали для перевозки грузов. В нижних селениях имелись повозки и подводы. Повозка наверх не поднималась. Крупный рогатый скот пасли отдельно, и птицу тоже держали. Когда установилась советская власть, начали всех ужимать, каждая голова рабочего скота облагалась налогом, и этот налог рос как на дрожжах. А нет денег, так расплачивайся скотиной... И забирали все подряд. Потом началась коллективизация. Но люди не хотели в колхозы, не понимали они, для чего должны быть вместе. Стали арестовывать несогласных. Некоторые, прихватив винтовку, ушли в горы. Власть называла их бандитами, а люди гачагами, беглецами. В наше село часто наведывались милиционеры. Один раз их отряд прямо в нашем доме остановился. Кто-то сообщил об этом в горы, началась перестрелка. Я маленький еще был, но все помню. Страшно по ночам было в наших местах... Но все же скажу: эти гачаги не зверствовали, никого не грабили, не расстреливали, воевали, как могли, за свое право жить так, как испокон веков жили на этой земле их предки.
      В начале 30-х годов отца и дядю арестовали. Моя мать, тетя и другие родственники плакали, молились Аллаху, не могли взять в толк, зачем их забрали: они же никому ничего плохого не сделали. Мой отец, когда в Баку следователь оформлял его арест, спросил: "Сынок, ты мне объясни, в чем моя вина?" Тот видит, наверное, что перед ним человек простой, и говорит откровенно: "Знаешь, дядя, сверху есть указание всех богатеев арестовать. Самое малое - три года сидеть будете". Так они с дядей три года и отсидели...
      Всех нас - и мать, и детей - опекал дядя Шакар. Он учительствовал, его не тронули. Просто в 36-м году сняли с работы за то, что он был из богатой семьи. Шесть месяцев он оставался без любимого дела. Писал Сталину в Москву, наконец восстановили его. А с мужем тети Анаханым - кербалаи Гашимом - вот какая трагедия произошла в эти же годы. Есть такая порода овец - мериносы. У них отличная шерсть, а мясо невкусное, наши барашки намного вкуснее. Этих овец привезли очень много из России, каждому колхозу выделили голов 50-100, темно-коричневых, светло-серых, белые даже были. Зима стояла, когда этих овец привезли, сена в колхозе не хватало. Тогда всем колхозникам раздали по 3-5 овец, чтобы их кормили, а весной живыми и здоровыми вернули в колхоз. Когда весной начался окот, дядя сказал, что эти овцы - собачьей породы, их нельзя разводить, у них же хвосты маленькие. Взял и зарезал их. Его, конечно, арестовали, дали за это три года. Однако он из заключения не вернулся, умер, и никто не знает, где он похоронен. Но дело-то все в том, что мериносы в горных районах не приживаются, они по камням не могут ходить, это степная порода. Потом уже начальство само убедилось в этом. И всех овец-мериносов ликвидировали. Так за что же человек пропал?
      Много безобразий творилось в то время... Вот, к примеру, отца моего уже арестовали и увезли, как "богатого" значит. А тут назначили нового началь ника НКВД в Нахчиван, он проехал по нашим горным селам и забрал 12 человек якобы за пособничество гачагам. В Арафсе был молла, ни во что не вмешивался, регистрировал браки, хоронил, советы давал. В общем, добрый уважаемый человек, Гашим его звали. Так его тоже забрали среди этих двенадцати. Привезли в район, а там без суда и следствия поста вили над обрывом и расстреляли. Ну, а мои домашние говорили: "Вот какое счастье, что наших раньше арестовали, они уже в тюрьме, а то бы теперь их обязательно убили: ведь раз богатые, значит, власть считает, они непременно помогают гачагам".
      Правды никто не выяснял.
      В 37-м году начали выселять тех, кто уже вернулся из заключения. По второму кругу мельница заработала.
      Мы приехали с матерью в Нахчиван на вокзал проститься с отцом, и я увидал целый товарный состав на задних путях, набитый женщинами, стариками, детьми... Вокруг стоял сплошной вой от крика и рыданий. Каждый звал своего родственника, отца, мужа, брата, сестру... И вагон отвечал криком, бледные лица прижимались к крохотным, забранным решетками окошкам. Я заметил лишь кусочек отцовского профиля, кто-то заслонил его от меня... И никто не знал, куда их увозят. Много позже выяснилось, что в Казахстан, оттуда стали приходить письма... А увидел я отца только в 1953 году, когда уже войну отвоевал. Прошел в пехоте от Моздока в Крым, а там через Румынию до Вены. Вернулся, начал преподавать в школе в Нахчиване...
      Про колхоз еще такую историю расскажу. После войны родственник наш один в Баку в Министерстве сельского хозяйства работал. Как-то приехал он в Арафсу проверять подготовку к зиме. Раньше, например, в нашем селении было 50 тысяч только одних овец, а тогда - всего три тысячи, но и для такого количества не могли сена вдоволь заготовить. Он председателю и говорит: "Чем занимаешься? Эти горы - клад. Здесь можно миллионы овец держать. Почему вы ленитесь, летом плохо работаете?" С ними секретарь райкома был. Председатель сразу к нему обращается, вот, видишь, он, мол, двоюродный брат кербелаи Аббаса, местного богатея. Он их мне в пример ставит, у них, видите ли, раньше на 500 овец больше сена было на зиму заготовлено, чем сейчас у целого колхоза! Но секретарь не дурак был, отвечает: "А что, разве неправду говорит?"
      Так вот и жили. Мы с матерью после высылки отца в Нахчиван перебрались. Помогать нам некому было, мать работала, я учился. В педучилище кормили, правда, бесплатно, два раза в год одежду давали. Учителем же я начал работать уже в 18 лет.
      Если же об армянах говорить, то я вот что скажу: считают их умными, а по мне так они дураки. Уверяю, они больше потеряли, чем выиграли. Их в Азербайджане полмиллиона жило, только в Баку - 200 тысяч. А где они сейчас? Как в новой жизни устроились? Почему грех на душу взяли, захватив чужую землю и людей выгнав из тех мест, где могилы их предков? Армянам в Азербайджане лучше, чем нам, азербайджанцам, жилось. Никто их конфликтовать не вынуждал! Сами трагедию разыграли. Захватили наши районы. Я был в Шуше, такое живописное мес то! Горы, обрывы, скалы... А теперь что? Пусто там, не живет никто... Из Азербайджана ведь городские жители-армяне ушли, по городам они и рассели лись, работать устроились, а наши-то беженцы - из сел, для них земля, скот, хозяйство - вся их жизнь. На асфальте трава не растет...
      Я слушаю Тамлейху и невольно вспоминаю скупые строки свидетельств о трагедии нашего народа:
      "В 1905 году главарь дашнаков Степан затеял армяно-азербайджанскую резню в Сисианском районе. Со своим отрядом он атаковал Агду. Другой отряд с лачинской скалы севернее Вагади и Уруда обстреливал эти села, чтобы оттуда не могли послать помощь в Агду. Агду сожгли, дым доходил до соседних сел. До самого вечера продолжался бой с армянами. Под вечер Степан был убит. После этого его войско в страхе обратилось в бегство. Но еще несколько месяцев армяне не давали покоя жителям Агду..."
      После того, как мечта одноухого Андраника Озаняна, командовавшего 60-тысячной профессиональной армией, об автономии в Турции потерпела крах, он решил реализовать ее в Азербайджане и двинул свою армию через Нахчиван на Карабах. На их пути лежали земли Зангезура.
      Андраник послал Мешади Аслану, управляющему селами Вагуди, Агду, Дерекенд, Уруд, Ирмис, Бахрулу, Шам и Илин письмо с требованием сдаться ему и пропустить войско, идущее на Шушу. В противном случае он грозил уничтожить всех.
      Мешади Аслан собрал на совет аксакалов. Неравенство сил было очевидным. Но очевидной была и лживость мирных заверений Андраника, потому что до сих пор его армия на своем пути не пощадила ни одного азербайджанского села. Дома были разграблены, сожжены, людей подвергали страшным пыткам и зверски убивали, на голые спины мужчин выливали кипящий самовар, женщинам заживо отрезали груди, грудных детей, наколов на штыки, бросали в огонь. Бой был неизбежен, и Андранику ответили отказом. Армяне подвергли села обстрелу из пушек и пулеметов. Сопротивление крестьян, вооруженных охотничьими ружьями, секачами, топорами, палками, было легко сломлено, началось истребление. Все было разграблено, сожжено, люди убиты. Женщины с детьми, взяв с собой вещи, которые смогли унести, днем прятались среди скал, в кустах, а ночами уходили из родных мест.
      Обратимся вновь к историческим документам.
      "Все мусульманские села 1-ого административного участка Сисианского уезда, большинство сел 2-ого участка, значительная часть сел 3-ого, 4-ого и 5-ого участков полностью разрушены. Много сел армянами стерто с лица земли. 50000 мусульман нашли убежище в Джабраильском уезде.
      В Зангезурском уезде разрушено 115 мусульманских сел. В этих селах убиты 3257 мужчин, 2276 женщин, 2196 детей. 794 женщины, 1060 мужчин и 425 детей ранены. По всему уезду убито и ранено 10068 мусульман.
      По самым минимальным подсчетам убыток мусульман по уезду составил миллиард рублей.
      Лишь в 15 из 58 сел Гаракилси в 1918 году было убито 625 человек, а убыток составил 51390000 рублей.
      Рапорт о разрушениях, причиненных войсками под командованием Андраника
      азербайджанским селам
      "Села Уруд, Дарабас, Агуди, Вагуди разрушены, мусульманские районы Арыклы, Шукюра, Меликли, Пулкенда, Шеки, Гызылджыг и Гаракилси, а также села Ирмис, Пахлили, Кюрдлер, Хотанан, Сисиан Забазадур сожжены, 500 мужчин, женщин и детей убиты. По словам попавшего в плен старого армянина, Андраник разрушил эти села по просьбе зангезурских армян.
      22 сентября 1918 года
      начальник Зангезурского уезда
      Малик Намазалиев"*.
      ______________ * Документы взяты из книги Эльдара Исмайыла "Геноцид тюрков в Армении в 1988 году" и книги Мамеда Саида Ордубади "Кровавые годы".
      В августе 1918 года урудцы были на яйлаге в Хаджаллы, расположенном на высоте 1700-2000 метров над уровнем моря (именно это спасло их от массового истребления). Услышав, что дашнаки разрушили их село, они переселились с Хаджаллы на яйлаг Ганныджа, оттуда спустились на Гаракель и пришли в Лачин.
      Но едва кочевье остановилось в долине Чалбайыр - их поразило новое несчастье: чума. За неделю умерли несколько сот человек. Хоронить мертвых было негде.
      Среди людей начался массовый психоз. Бежали из этих мест кто куда. Часть пришла в лачинское село Забых, часть в губадлинское - Махмудлы, часть в село Агалы Зангиланского участка Зангезурского уезда, остальные пришли в село Дашкесан Джабраильского уезда.
      Так они прожили до 1922-1923 годов. С приходом советской власти наступило относительное затишье. Однако вскоре Гейчинский, Зангезурский, Лорийский (горные Борчалы) районы были отняты у Азербайджана и переданы Армении. Именно за счет этих районов и Ереванской губернии и была создана Армянская ССР. Но армяне все равно не оставили территориальных претензий к соседям. Они затаились. Почти на пятьдесят лет.
      Наступил 1988 год. Вот что писал уроженец Уруда, ученый Сахиб Абдуллаев, о событиях накануне депортации азербайджанцев в 1988 году:
      "С февраля 1988 года вся Армения была охвачена митингами. И в Сисиане дашнаки из кожи вон лезли, чтобы добиться присоединения Нагорного Карабаха к Армении. Они даже детишек из детсадов и учеников начальных школ приводили на митинги, чтобы те кричали "Карабах Мерна" - Карабах наш!
      Жители азербайджанских деревень были лишены возможности попасть в райцентр. Людям недоставало продовольствия. А сельские магазины были совершенно пусты.
      Мой отец, инвалид Отечественной войны, работал преподавателем в средней школе. Кроме того, он ежемесячно ездил в райцентр за зарплатой для учителей. В начале марта в автобусе по дороге в райцентр какие-то армянские хулиганы оскорбили его. Он так разнервничался, что его разбил инфаркт, два месяца он не вставал с постели.
      В начале июня ему стало лучше, и он опять поехал в райцентр. В райцентре шел бурный митинг. Армяне дали отцу бумагу и ручку, чтобы он подпи сал, будто согласен на присоединение Карабаха к Армении. Отец в гневе, дрожащей рукой ударил стоящего перед ним армянина. В этот момент с ним случился второй инфаркт.
      9 июля 1988 года я в Баку получил телеграмму, в которой сообщалось, что отец очень плох, и мне следует срочно приехать в деревню. Я, мои дяди Габиб и Исрафил на попутных машинах добираемся до Губадлы. Там узнаем, что пытаться попасть на территорию Армении очень опасно, в пути, если поймают, могут убить...
      Наконец какой-то водитель "Жигулей" пообещал довезти нас до дороги Сисиан - Горис. В Хоте мы не встретили ни одного молодого человека. По краям дороги стояли лишь старики-армяне, которые с ненавистью смотрели нам вслед. Нам преградили путь метрах в 80-100 от села. Человек 100-120, вооруженных металлической арматурой, насильно заставили нас выйти из машины.
      Наш попутчик, учитель Мамед муаллим, и мой дядя Исрафил, знавшие армянский язык, стали просить их не убивать нас, потому что мы ни в чем не виноваты. Но никто не обратил внимания на эти просьбы. Нас жестоко избили...
      Первое, что я увидел, придя в себя, было лицо дяди Габиба. Кровь из его разбитой головы текла по асфальту. Я закричал: "Негодяи, за что вы убили старика?!" Сознание, что дядя умер, привело меня в чувство. На моем теле не было живого места. Челюсть переломана, все зубы шатались. Я с трудом стер с губ запекшуюся кровь.
      К нам подъехала машина "ГАЗ-69". На ней приехал председатель колхоза.
      Дядя Исрафил и двое наших попутчиков были так избиты, что не могли подняться. Я подошел к председателю колхоза. "Вы здесь аксакал, - сказал я, - не позволяйте им убить нас". Тот рассердился на своих: "Вам же велели убивать молодых! За что же вы ветерана убили? Он и без того не сегодня-завтра умрет. Довольно. Расходитесь".
      Я попросил председателя помочь нам отвезти в сисианское село хотя бы полумертвого старика. "Если вы умрете, - ответил председатель, - мир не рухнет. Я спешу". И уехал.
      Водитель с трудом и за громадные деньги согласился везти нас дальше.
      В машине я почувствовал, что дядя еще жив, его пульс все-таки еле-еле бился. У дороги Горис - Сисиан водитель высадил нас. Мы пешком побрели вдоль дороги. Я пытался вести дядю под руку. Но он идти совсем не мог. "Оставь меня здесь. Дай спокойно умереть", - просил он.
      Я взвалил дядю на спину, прошел несколько шагов, но тут от напряжения из раны во рту хлынула кровь... И тут появилась машина Мусы, моего родственника. Мы поехали в райцентр, в больницу. Но здесь творилось невообразимое. Было уже около 11 часов вечера. В райцентре шел митинг. Молодежь горланила: "Карабах наш!", здесь было много милиционеров из Еревана. Один из них подошел ко мне и удивленно спросил: "Мы же дали приказ, чтобы ни один азербайджанец не доехал из Гориса живым. Как же вас не убили?.."
      Митинг закончился часа в 3 ночи. В сопровождении нескольких милиционеров и русских военных мы все же выехали из райцентра.
      До деревни добрались к 4 утра. Там все были на ногах и с тревогой ждали нас. Люди были вооруженыкто дубинками, кто вилами, кто топорами. Другого оружия у них не было. Мы попытались их успокоить, мол, нас не избивали, а просто по дороге машина попала в аварию. Но нам никто не поверил.
      Из райцентра, из сел, где жили азербайджанцы, из Горисского района приходили в село страшные вести об избиениях и убийствах азербайджанцев и зверствах армян.
      Не осталось ни одного руководителя страны, кому бы мы ни посылали телеграммы с сообщениями о беспределе армянских палачей: министру обороны СССР Язову, в КГБ Крючкову, всем руководителям Армении и Азербайджана, а в ответ получали отписки, что виновные не установлены..."*
      ______________ * Из книги Мусы Уруда "Уруд". Баку, 2000, с. 309-316.
      А жители Уруда словно ждали какого-то чуда. Они надеялись на советскую власть, ждали помощи от Азербайджана. Но не знали они, что советская власть - это предатель Горбачев, а во главе Азербайджана стоял пустозвон Везиров. И вот наступил последний день Уруда. Сто вооруженных армян приехали на машинах в село и потребовали, чтобы жители в течение получаса покинули его. Они обходили дом за домом, насильно загоняли людей в пригнанные ими автобусы...
      Доехав до последнего перед Нахчиваном сисианского села, за Базарчаем у склонов горы Эрикли автобусы остановились. Дорогу им преградила еще одна группа вооруженных армян. Избивая всех без разбора - женщин, детей, стариков, их выгнали из автобуса, отняли все деньги, золото, раздели.
      Ненастным днем 2 декабря сто семь последних урудцев перешли Эрикли и добрели в Нахчиван.
      ГЛАВА 7
      Письмо
      В ночь накануне отъезда Эриха из Баку мы простились с ним около гостиницы в центре города. На самом краю той исторической площади, которая стала свидетельницей стольких перемен в жизни Азербайджана.
      Сейчас она была тиха и пустынна. Но, казалось, ее пространство хранило голоса семисоттысячных митингов, огни костров, гул БТР-ов и эхо выстрелов, наполнивших однажды наш цветущий приморский город слезами отчаяния и ужаса.
      В туманной дымке, наползающей с Каспия, темнели зубчатые башни здания Дома Правительства, похожего в лунной мгле на дворец какого-нибудь легендарного хана из восточной сказки. Тихо журчали струи фонтана.
      Я проводил своего нового знакомого взглядом и уже собирался сесть в машину, как мне показалось, что из тени кустов следом за ним ко входу в гостиницу выдвинулась какая-то фигура. Они сблизились. Эрих остановился. Я подумал, что надо вмешаться, но не успел я сделать и шага, как мой знакомый обернулся в мою сторону и успокаивающе помахал рукой. Я увидел, что они начали разговаривать, и Эрих кладет руку на плечо незнакомца.
      Вскоре пришедшее из Москвы письмо разъяснило мне тайну той ночной встречи.
      ...Мы заканчивали наш с тобой разговор при прощании, уже выйдя из машины, и не подозревали, что были здесь не одни в тот поздний час.
      Этот наш с тобой бесконечный разговор, наполненный твоей болью и моими впечатлениями от поездок в Армению и Нахчиван, от встреч и бесед со множеством людей, частью из которых я обязан тебе.
      Я направился к гостинице, но мне так хотелось еще одному побродить по Баку, поразмышлять над всем увиденным за последнее время, и тут я услышал сзади чьи-то шаги... Это оказался старик, которого я и раньше замечал неподвижно сидящим около входа в отель с газетой в руках, которую он никогда не читал. Порою, он, слегка улыбаясь, чем-то кормил выводок пестрых котят от прижившейся, видно, в гостинице кошки.
      В тот вечер он засиделся в скверике допоздна и невольно слышал то, о чем мы с тобой говорили, прощаясь.
      - Сынок, - сказал он мне, - ты попробуй сделать так, чтобы все, наконец, поняли! Я уже очень стар... Душа моя на нитке висит. Мне пора уходить... Почему же я не имею права совершить свой последний путь от порога родного дома?
      - Где же ваш дом, ата? - спросил его я.
      И увидел, как он молодо вскинул голову, как заблестели в темноте его глаза.
      - Мой дом в Карабахе, - с гордостью произнес он и продолжил тоном, в котором таилась печаль: - И теперь он дальше от меня самых дальних стран. Сделай что-нибудь, сынок! Я слышал твой разговор. Неужели нет такого места на земле, откуда, если скажешь, весь свет услышит и рассудит по справедливости?.. Десять лет я уже жду этого... Сколько еще ждать?
      Это был один из тех бесконечно трудолюбивых, преданно любящих свою семью и дом, бесконечно терпеливых крестьян, при виде которых у меня в Арафсе и Милахе подкатывал комок к горлу. В этих людях заключено что-то удивительно чистое и удивительно достойное. Что я мог пообещать ему? Чуть ли не до рассвета мы прохаживались вдвоем по набережной, и он рассказывал мне о своей жизни и о скитаниях последних лет.
      Наверное, ты поймешь, с какими чувствами я улетал в Москву...
      Конечно, никто не заставлял меня и дальше углубляться в эту трагическую для азербайджанского народа тему, но после наших бесед в нахчиванских горах и этой ночной встречи в Баку я ощутил нарастающее чувство долга перед этими простыми, ни в чем не виноватыми людьми. Я и в Москве стал теперь искать книги об армяно-азербайджанском конфликте, прочитал и те, которые приобрел в Баку. Мыслями своими теперь хочу поделиться с тобой прежде, чем начну писать книгу о том, что увидел и понял на Кавказе. Я глубоко убежден: мы все до тех пор не устроимся достойно на Земле, пока каждая капля невинной крови, каждый безвинно обиженный человек не станут для нас столь же глобальными и значимыми, сколь глобальна и значима мировая политика. Общечеловеческое братство, без которого гибель мировой цивилизации в войнах неминуема, требует распространения и возвышения этого принципа. Каждый безвинно пострадавший человек соразмерен всему человечеству. И покуда есть люди, страдающие без вины, человеческое счастье вообще не может быть достигнуто. Этому учили нас все великие гуманисты от Христа и Магомета.
      Ты скажешь, я - максималист. Возможно. Но, согласись, пока подобный подход не станет политическим принципом, мы будем вновь и вновь обречены на кровь, этнические чистки, на обездоленных стариков и лишенных детства детей.
      Любой человек, не совершивший зла, должен иметь гарантии неприкосновенности, право на свою землю, где похоронены его деды и отцы. На жилище. На безопасность своих детей. На жизнь.
      Почему тот старик из села около Шуши, никому не делавший зла, не занимавшийся политикой, не участвовавший ни в каких погромах, а просто живший и пахавший землю, растивший детей и внуков и даже деливший хлеб-соль с соседом-армянином, превращается в одночасье в лишенца, беженца, на глазах у которого совершаются страшные злодеяния? Почему он должен уходить с земли предков? Почему? Вот вопрос!
      Что за дело этим обыкновенным крестьянам, пастухам, учителям-подвижникам сельских школ до чьих-то безумных планов создания великих государств "от моря до моря"? Что за дело до притязаний вести свой род напрямую чуть ли не от прародителей человечества, произвольно наделяя своих соплеменников качествами "выдающейся", "самой культурной" нации. Зачем людей с расплющенными от работы руками уже не один век втягивают в политическую мясорубку?
      Разные ответы могут быть здесь. Хотя истина одна. И она лежит на путях честного ответа лишь на один вопрос, старый как мир: кому выгодно?
      Я попробую суммировать пока предварительные свои размышления и впечатления от прочитанных искренних и серьезных книг, среди авторов которых есть, между прочим, и армяне.
      Начну с очевидного.
      Структура потоков беженцев. В конце 80-х годов были проведены массовые социологические обследования. И прежде всего в анализе их результатов обращает на себя внимание то, что отъезд из Азербайджана армян, проживающих, в основном, в городах, фактически осуществляется под контролем правоохранительных органов, он проводился организованно, с сохранением как денежных средств, так и имущества. Значительная часть выезжающих из Баку армян направилась в южные районы РСФСР. Наверное, есть разница в том, насколько более приспособлен к современной жизни человек, который ранее жил и работал в городской среде. Бесспорно, у горожан больше возможностей и навыков, чтобы успешно адаптироваться при смене места жительства.
      Поток азербайджанских беженцев из Армении, например, по состоянию на 10.12.1988 года оценивается количеством около 130 тысяч человек. Это было сельское население из 17 районов Армении.
      Как же происходило выселение? Не беру здесь во внимание даже форму и методы обращения с людьми. Посмотрим на материальную сторону вопроса. Вот какие факты я раскопал. Закупка имущества происходила (если происходила!) по монопольно-низким ценам: корова - 30 рублей, баран - 8 рублей, 10 кур - 3 рубля, один гектар плодородной земли - 4 тысячи рублей. Однако доставка выезжающих к границе республики проводилась по цене 100 рублей за человеко-километр. На выезд одной семьи из 5 человек (среднестатистическая численность азербайджанской семьи) на расстояние в 50 километров необходимо было выплатить 25 тысяч рублей! Это фантастическая сумма, если учитывать, что хороший автомобиль стоил в те годы 8 тысяч рублей. Таким образом армянам с лихвой возвращались все денежные средства, выплаченные за оставляемое имущество. К тому же эти мизерные компенсации выплачивались лишь в первый месяц-два с начала карабахских событий, до массового изгнания азербайджанцев. Их получили единицы семей. Подавляющее число людей бежало из Армении в одном исподнем белье...
      Часть изгоняемых заставляли также писать расписки на чистых листах бумаги, заверенных печатями поссоветов, нотариальных контор, а в ряде случаев - и райисполкомов, о выплате денежной компенсации или обмене жилплощади.
      Все опрошенные отвечали, что основными мерами воздействия были избиение, угроза физической расправы, угроза оружием. Опрошенные говорили еще и о большом количестве холодного оружия, топориков в руках членов бандгрупп. Практически все опрошенные отмечали присутствие в бандгруппах лиц в форме милиции.
      Распространившаяся паника, полная безнаказанность бандитов, немотивированные убийства невинных людей привели к массовому бегству азербайджанцев в леса и горы по направлению к границе с Азербайджаном осенью 1988 года.
      Но на этом этапе бандгруппы уже блокируют дороги и тропы, отбирают у беженцев последние деньги и ценности, уничтожают их документы, личные и имущественные. Возрастает количество огнестрельного оружия в бандформированиях. Акты насилия ужесточаются, избиениям подвергаются старики, что глубоко травмирует психику азербайджанцев, традиционно относящихся к старшим с большим почтением.
      При выселении следует предупреждение: за разбитые окна, другой урон жилому дому, зарезанную скотину - смерть.
      Аналитической группой под руководством С.Кургиняна, побывавшей в то время в зонах конфликта, определен отъем присвоенного армянской субкриминальной и криминальной структурами имущества, денежных средств и ценностей изгнанных в сумме 3,1 млрд. рублей, что аналогично - при тогдашнем курсе доллара - сумме приблизительно в 3 млрд. долларов! Это составляло 1% национального бюджета такой огромной страны, как СССР!
      Московские аналитики сравнивали масштабы этой акции с деятельностью всемирно известной колумбийской наркомафии.
      Не правда ли, совсем неплохая база в "первичном" накоплении капитала?! Да при такой чистой прибыли неужели этих бандитов заботили люди, их страдания и слезы? "Сгон" азербайджанцев представлял собой (при полной безнаказанности!) выдающуюся коммерческую операцию. Уверен, из этого грязного и кровавого источника финансировалась и ее идеологическая составляющая. Проплачивали информационное прикрытие в московских массовых изданиях, выставляющих азербайджанцев агрессорами, деятельность "групп поддержки" в России, выборы москвичей в депутаты от Армении, богатые приемы различных делегаций в Ереване, издание проармянской газеты в Москве, выступления на ТВ, деятельность так называемых "правозащитников", упорно твердивших песню об армянах как "народе - мученике". Короче, кровью азербайджанских крестьян платили за труды "идеологов", вроде Балаяна, Боннэр, мужа и жены Нуйкиных, небезызвестной Старовойтовой... Содержали все эти комитеты "Крунк" и "Карабах". Фабриковались и соответствующие видеофильмы, распускались слухи. Выковывались очередные исторические мифы об "армянских первородных правах".
      Обратил на себя мое внимание и такой момент. После землетрясения в Армении, когда множество жилых строений в одночасье рухнули как карточные домики, погребая под собой сотни людей, разговор о чудовищных злоупотреблениях в строительном комплексе республики, возводившем дома в сейсмоопасной зоне в нарушение всех стандартов и технологий, но аккумулировавшем такие средства, будто строили по соответствующим нормам, так вот, этот разговор заглох в самом корне. Если бы его провели до конца, многим руководителям тогдашней Армении пришлось бы не только распрощаться с должностью, но и сесть в тюрьму на большой срок. Однако внимание общественности ловко переключили на противостояние с Азербайджаном, которое сами же начали усиленно подогревать.
      "Почерк" преступления ныне виден особенно явственно во многих из тех событий, которые в 1988 году казались спонтанными. Сегодня отчетливо различаешь всю меру их организованности и фигуры главных действующих персонажей, которые раньше предпочитали держаться в тени. Вот, например, и большой гуманист Сахаров, побывавший в Карабахе, высказался в том духе, что нет "различия между Чехословакией 1968 года и Карабахом 1988-го - между Берлинской стеной и Лачинской дорогой, между правом на самоопределение Прибалтики и Арцаха". А "Голос Армении" писал 18 мая 1993 года: "...Для нас полезно вспомнить, что именно Александр Яковлев и его окружение сыграли большую роль в стимулировании карабахского процесса (сбор подписей в Карабахе и др.)..."*
      ______________ * Александр Яковлев, идеолог "перестройки", советник М.Горбачева, член Политбюро ЦК КПСС. Активно выступал на стороне армянских сеператистов и их московской группы поддержки, включающей А.Сахарова, Е.Боннэр, Г.Старовойтову и др.
      Необходимо учесть еще и то, какая грязная кампания при попустительстве Горбачева и не без участия его ближайшего помощника Г.Шахназарова была развязана в московских СМИ против Гейдара Алиева. Армянское лобби в Москве хорошо понимало, что человек такого авторитета, опыта и масштаба, как Алиев, способен сорвать все планы в отношении захвата азербайджанских земель.
      Карабах первым среди "самопровозглашенных" государств сделал шаг к формированию регулярной армии, а группы "самообороны" возникли там еще осенью того же 1988 года. Выводимые оттуда советские части активно разоружались. Так, в декабре 1991 года при выводе саратовского полка МВД армяне заполучили около 1000 автоматов и пулеметов, при выводе 336-го полка им досталась примерно треть вооружений, в том числе около 40 единиц БМП. Со-бравшая эту информацию непосредственно в Карабахе политолог К.Мяло узнавала ее со слов очевидцев. На протяжении всей войны Карабах получал от Армении горючее, а также помощь в приобретении вооружений. Была поддержка и более серьезная, хотя Армения всячески отрицала участие своих вооруженных сил в войне самопровозглашенной Карабахской республики с Азербайджаном. Но это совершенно невероятно! На стороне армян в наступлении участвовало большое количество тяжелой техники, в частности, танки Т-72 и штурмовые вертолеты МИ-24. О потоке зарубежной помощи Карабаху откровенно пишет и Зорий Балаян в книге "Между адом и раем".
      Между прочим, в книге этой немало саморазоблачений. Так, он говорит о том, что первую книгу о карабахском движении он написал еще в 1988 году, то есть, они заранее готовились к "сгону" азербайджанцев из Карабаха. Тем более если учесть, что дату за-рождения этого движения Балаян относит аж к 16 марта 1921 года! Жаль, что не ко временам прародителя Ноя. И о том, что "арцахское подполье" существовало, этот идеолог этнических чисток, осужденных всем международным сообществом в документах ООН, отнюдь не стесняется признаться. Противореча самому себе буквально в каждой строке этой книги, Балаян всячески клеймит якобы "вооруженные азерские бандформирования", нападавшие на несчастных мирных армян, но тут же передает слова баронессы Кокс, похвалившей "карабахцев" за то, что у них есть "серьезная регулярная армия"!
      Более того, он даже имеет наглость поносить Россию за то, что та не поддержала военной силой в 1917 году армян в их притязаниях на "Турецкую Армению". Тема Россия и Армения - это предмет, конечно, отдельного разговора. Замечу лишь здесь, что ее провидчески исследовал русский философ немецкого происхождения Владимир Эрн. Именно он, как пишет в одной из своих работ упоминаемая уже мною К.Мяло, почти одновременно с Сергеем Сазоновым, министром иностранных дел Российской Империи, представившем в 1916 году Совету министров Докладную записку по армянскому вопросу, которая исходила из концепции ничем не омраченного русско-армянского союза, отобразил иной аспект проблемы в своем - к сожалению, забытом и с должным вниманием не прочитанном - очерке "Автономная Армения" (1915 г.).
      Рассматривая вынашивавшийся частью армянской интеллигенции проект не включения Турецкой Армении в состав Российской Империи (в случае победы последней в войне), а предоставления ей особого автономного статуса, Эрн пришел к выводу, что этот замысел выражал затаенное желание части армянской интеллигенции увеличить свою независимость от России, не теряя, однако, возможности в случае необходимости защититься ее силой. При этом весьма мало задумывались о том, сколь разрушительными для самой русской спасительной силы могут оказаться подобные игры, и руководствовались отнюдь не интересами армянских жертв.
      "Конечно, не этим несчастным нужна "автономия"... - писал Эрн. "Автономия" нужна для тех, кто не довольствуется сравнительно широкими правами, которыми пользуются русские армяне... Приверженцы "автономии"... хотят больше прав, чем те, коими пользуется в русском государстве само русское население".
      Это меткое наблюдение показывает очень глубоко национальный характер армян. Они везде, где бы ни жили, мечтают об особых привилегиях и статусе. Нагромождая дебри казуистики и океан аргументов, армяне в лице правящих слоев и "законодателей мнений" на протяжении столетий пытаются доказать недоказуемое: свое первородное право практически на весь Кавказ и даже на земли юга России.
      Но вот я открываю первый том четырехтомной, изданной в 1904 году в Санкт-Петербурге "Всеобщей истории" профессора Оскара Иегера, перевод с немецкого под редакцией П.Полевого. Труд абсолютно нейтральный, известного европейского ученого. Смотрю приложенные к этому тому карты Древнего мира: Армения здесь - это малочисленное племя, расселенное в долине Тигра и Евфрата между Сирийской равниной и Иранскими горами. Эти земли покорял Дарий I после осады Вавилона, потом они попали в состав империи Александра Великого, были сатрапией при Антиохе Великом, в сражении с римлянами армяне проиграли Лукуллу, при Нероне армянский царь Тиридат был его вассалом, Траян окончательно обратил Армению в римскую провинцию, а преемник византийского императора Юлиана - Иовиан, заключивший мир с Сасанидской Персией, уступил ей Армению. В 387 го- ду Армения как государство окончательно утратила самостоятельность, но и тогда Карабах не принадлежал ей, а находился в сфере влияния Персии, и затем, с IX века, перешел под арабское владычество.
      В 1813 году, когда близ села Гюлистан (ныне находится на захваченной армянами территории Карабаха) был подписан Гюлистанский мирный договор между Персией и Россией, по которому Карабах, равно как и ряд других территорий Закавказья, "на веки вечные" перешел от Персии к России, образовалось Карабахское ханство. Само имя, под которым Россия приняла эту территорию, было тюркским. По картам видно, как формирующиеся в лоне древнейших цивилизаций царства постепенно теснили армян с юга на север, заставляя их покидать свои прежние места расселения и города.
      Что поделаешь, вся Европа представляет собой "кладбище народов", а споры о том, кто более "коренной", - всегда приводили к тягчайшим кровопролитиям. Я не говорю уже о том, что идея "Великой Армении" не однажды приносила бедствия сотням тысяч ни в чем не повинных людей.
      Весьма тонкое замечание делает в адрес армян такой проницательный ум, как редактор газеты "Каспий" (1898-1917 г.г.), председатель мусульманской фракции первой Государственной Думы, а затем дипломат Алимардан Топчибашев в своих "Дипломатических беседах в Стамбуле" (1918-1919 г.г.): "У них столько ориентации, сколько существует держав. В Стамбуле уверяют вас в своей любви и преданности, а в Берлине - немцев..." Он с иронией отмечает, что когда им это выгодно, даже такие "ярые националисты-шовинисты, как армянские дашнаки, в одну ночь превращаются в большевиков".
      Как этнолог я не считаю, что социальная и политическая мимикрия - это неотвратимый удел всех малых народов. С другой стороны, я, в силу своей специальности, рассматриваю события истории именно под углом зрения национальной психологии. И всегда очень важно, какими путями достигалось согласие между народами или почему не достигалось.
      Очень важны также для понимания последнего армяно-азербайджанского конфликта записки Камала-паши своему командующему войсками в 1919-20 годах, когда шли активные военные операции вокруг Карса, а армяне, как известно, хотели захватить эти территории. Речь шла о том, что взять эти земли при поддержке союзников, России и Европы, они, возможно, и смогут, но освоить, заселить - у них не получится по причине демографического фактора. Нет у них достаточного количества свободного населения. Не было тогда, нет и теперь. Карабах, по существу, представляет из себя сегодня настоящий укрепрайон, это не развивающаяся территория. До начала карабахского конфликта там жило около 70 тысяч армян, сейчас осталось не более 15 тысяч. Оккупированные семь азербайджанских районов за пределами Нагорного Карабаха абсолютно пустынны, все там разнесено до последнего кирпича. Очень горько мне писать об этом, но факт: без помощи российских военных армянские незаконные вооруженные формирования не смогли бы захватить азербайджанские территории.
      Видит Бог: азербайджанцы в Армении сопротивлялись произволу армян до последнего, они обращались за помощью к Москве, посылали представителей в Баку, но никто не поддержал их. Не стал защитой. И центральная власть, и республиканская в те страшные месяцы второй половины 1988 года предали своих граждан. В Армении ко времени исхода было 172 азербайджанских села, еще в 89 населенных пунктах азербайджанцы проживали совместно с армянами. Изгнанию из мест своего исконного проживания подверглись, в общей сложности, 211 тысяч азербайджанских тюрок.
      А армяне, "выиграв" земли, фактически потеряли будущее. Судя по прессе, которую я внимательно изучал в Ереване, там царят неуверенность в собственной роли перед лицом глобальной экономической, технической и информационной взаимозависимости, растерянность, что оказались в общем для всех мире и вместе с тем в мире, где перепутаны очень разные логики, к которым уже не подходят прежние испытанные ключи. XX век окончился. Это факт, который во всем объеме далеко еще не осознан в Армении.
      Достигнув тактического преимущества, они стратегически проиграли восьмимиллионному Азербайджану, который ныне превратился в геоэкономический центр региона благодаря масштабным нефтяным и энергетическим проектам, таким как ТРАСЕКА, возрождение Великого Шелкового пути, энергетический коридор Восток-Запад и, особенно, транскавказские нефте- и газопроводы. Из-за своих амбиций они оказались за пределами региональной интеграции и превратились в сателлитов России и Ирана. Первой они безропотно продают свои предприятия в счет долга и фактически залезают в экономическую кабалу, от второго они также зависят в экономическом и транспортном планах.
      В "Литературной газете" за 13 марта 1996 года в статье "Алиев и Шеварднадзе хотят "задействовать кавказский фактор" опубликована весьма показательная информация. В 1996 году Гейдар Алиев был с официальным визитом в Грузии. По его завершении президент Азербайджана встретился с аккредитованными там послами зарубежных государств. В числе прочих находился и посол Армении. Корреспондент азербайджанского телевидения спросил у него: "Нефтепровод - это большая выгода для той страны, по чьей территории он проходит. Каспийский трубопровод мог бы пройти по территории Армении. Простят ли будущие поколения нынешним политикам в Армении, что они упустили этот шанс?" "Возможно, и не простят", - ответил посол.
      У меня же нет сомнения в том, что в Армении по политическим долгам отцов придется расплачиваться будущим поколениям.
      Эрих
      ГЛАВА 8
      Солнце мертвых
      Он лежал на застеленной ковром деревянной тахте, одетый, и спал крепким, без сновидений, сном. Разбудил его вой зверя, протяжный и плачущий, заставивший сжаться сердце. Он сел, спросонья бессмысленно уставившись в темноту, и замер в мучительном ожидании, поскольку вдруг понял: что-то произойдет, но еще не знал, что именно. Он как будто заново увидел путь, отделявший его от ночного свидания с Ашхен в саду у ее дома в Эривани, свою бешеную скачку в Эчмиадзин, беседу с Тираном, возвращение в Тифлис и разговор с дядей.
      - Нам нужна наша горькая косточка, наша Армения. Но мы никогда ее не увидим, если наша молодежь, лицезрея свой пупок, будет только набивать карманы и устраивать свою жизнь. Нам сейчас надо посылать сыновей в Петербург и за границу, чтобы они повышали образование, или направлять служить в армию. Важно уметь воевать, - так сказал племяннику, не скрывая досады, дядя Саак, выслушав его. - Я рассчитывал, что ты, Ованес, отправишься в Петербург. Ведь не вечно будут существовать Эриванское, Карабахское и Нахичеванское ханства. Не вечно народ Тарона будет стонать под турками... Пробьет час, и мы, армяне, возьмем в свои руки бразды правления армянскими землями. Нам понадобятся свои чиновники и дипломаты, чтобы проводить армянскую политику, свои военные, чтобы ее отстаивать и защищать. На побегушках у русских многого не достигнешь, у России - свои интересы, у армян - свои. Наше царство древнее русского, но сейчас на их стороне сила. Но так будет не всегда. Мы должны окрепнуть. Я простой купец, но до последней монеты готов все отдать для возрождения Армении. Другого ничего не могу. Ты молодой, учись... Семьей успеешь обзавестись.
      Слова Саака Мамиконяна прозвучали как приговор всем мечтам Ованеса на счастливую семейную жизнь. Он-то рассчитывал, что не без протекции дяди получит в скором времени повышение и станет курьером тифлисского наместника, что значительно укрепило бы его общественное положение и позволило жить независимо, своим домом. Он совсем не стремился делать карьеру и уж, тем более, уезжать в Петербург. Теперь он понял, о чем дядя беседовал с полковником Лазаревым наедине, когда тот гостил у них в доме перед отъездом в Персию, чтобы организовывать переселение оттуда армян.
      Заметив смятение юноши, старый Саак смягчился и слегка потрепал его по плечу:
      - Ну, ну, разве жизнь завтра заканчивается, Ованес! - он улыбнулся, но продолжил тоном, который, тем не менее, не предполагал возражений: - Долг перед родиной - прежде всего. Уверен, твоя Ашхен - достойная девушка, она поймет. Она дождется тебя. Я уже договорился: ты пока на год поедешь в Санкт-Петербург. Будешь проходить службу при Министерстве иностранных дел. Дальше - по твоему усердию... Вспомни, сколько жертв принесено ради возрождения Великой Армении, а от тебя не требуется проливать кровь. Служи! С отцом девушки я найду возможность поговорить. Мне скоро ехать по торговым делам в Нахичевань, по дороге я остановлюсь в Эривани. Даст Бог, епископ Стефан мне поможет.
      И тогда Ованес, одержимый отчаянием оттого, что дядя перевернул все его планы, рассказал ему то же, что и епископу Тирану.
      Разрывающий душу вой повторился совсем близко. Волк, наверное, подошел к развалинам караван-сарая, подле которого в приземистой хате остановился на ночлег их небольшой отряд, сопровождавший на пути в Эривань Семена Ивановича Мазаровича, чиновника особых поручений при Паскевиче. Отсюда до Эривани оставался один дневной переход с самым трудным его участком - Дилижанским ущельем.
      Зверь замолк, и в тишине слышно стало, как шумит за стенами хаты река, как поскуливают испуганные борзые собаки и возбужденно фыркают, переминаются с ноги на ногу проснувшиеся в стойлах лошади. В дальнем углу узкого, точно скважина, длинного помещения догорал очаг. Послышался быстрый разговор между собой проводников-азербайджанцев. Один из них поднялся и подбросил дров в огонь, пламя оживилось, вспыхнуло веселее, по закопченным стенам заплясали тени лошадиных голов.
      - Осень... - задумчиво произнес лежавший рядом с Ованесом молодой поручик Анненков, всего лишь месяц служивший на Кавказе. Однако он уже успел влюбиться в здешние горы и на всем протяжении их пути из Тифлиса с восторгом отзывался на каждую перемену в пейзаже вокруг.
      - Холода чует... - тихо отозвался сонный голос капитана Бегичева, спавшего на соседнем топчане. - В этом году все приметы обещают студеную зиму.
      Волк завыл снова с подтявкиваниями и переливами. Древней жутью веяло от его одинокого протяжного зова.
      - Али пугнуть выйти?.. Ваше благородие? - спросил один из конвойных казаков. Но в голосе его не чувствовалось большого рвения.
      - Сейчас собратья откликнутся, сам уйдет, - бросил Бегичев и, перевернувшись на другой бок, поплотнее с головой закутался в бурку. Хата вновь погрузилась в сон.
      Ованес чувствовал, что не спит лишь молодой Анненков. Из разговоров с ним на привалах армянин знал, что поручик происходил из богатой, известной петербургской семьи и попросился служить на Кавказ добровольно. Ованес жадно расспрашивал его о столице, куда ему вскоре предстояло отправиться, об обычаях и нравах светского общества. Анненков к тому же бывал еще и в Париже и, обладая пылким воображением и немалым юмором, живо пересказывал своему новому знакомцу подробности петербургской и парижской жизни.
      У Ованеса кружилась голова от его рассказов, и, глядя, как русские офицеры вместе с проводниками-азербайджанцами устраивают азартные скачки по каменистым склонам, или гонятся за борзыми собаками по следу зайца по непроходимой дороге, где ветки деревьев хлещут в глаза, он наполнялся странным, с трудом сдерживаемым презрением. Ну, мусульмане, с ними все было ясно. Кроме своих баранов, гор и лошадей они ничего не видали, но эти-то! После дворцов Парижа и Петербурга - ночевать на полу вместе с лошадьми в безобразной вонючей хате, освежаться снегом, есть жареное на костре мясо, насаженное на лучину!.. Ованес брезгливо скривил губы и покосился на лежавшего рядом офицера. Тот дышал ровно и тихо. Наверное, уснул.
      Волк завыл снова, но уже откуда-то издалека, ему на разные голоса откликнулись еще несколько. В отверстие в крыше над входом сияла огромная ледяная луна. Налетевший порывом ветер пронесся над их пристанищем, и Ованес ощутил на лице мелкую снежную пыль.
      - Не спите, Ованес-джан? - раздался внезапно шепот поручика, и армянин, полуобернувшись, увидел его блестевшие в полумраке глаза. - Мне в Москве как-то цыганка сказала однажды: "Не гляди на луну! Луна - это солнце мертвых..." А? Каково? Сколько поэзии!
      - Да, да... - торопливо отвечал Ованес, потому что слова Анненкова вновь пробудили в нем дурные предчувствия. Он захотел поскорее уснуть, чтобы хотя бы так приблизить встречу с Ашхен, о которой у него не было вестей уже два месяца. Но в эту ночь ему не удалось сомкнуть глаз. Так и пролежал до утра, прислушиваясь к плеску близкой реки, шуму ветра и чьим-то быстрым шагам по ближним скалам.
      Утро было морозным. Везде на каменных тропах и валунах блестел иней. Кое-где даже застыла стремительная горная речка. На пригорке, залитом солнцем, наскоро закусили, а проводники уже навьючили лошадей, и бряканье позвонков растянувшегося каравана раздавалось теперь по всему ущелью. Вокруг гор стлались золотые туманы, и казалось, что их каменные громады парят в воздухе.
      Ованес, невыспавшийся, хмурый, исподволь следил за стройной фигурой Анненкова. Только проснувшись, тот сразу прыгнул в седло и теперь носился по ущелью, весело покрикивая на не отстававших от него борзых. Вместе с ним скакали во всю прыть двое молодых проводников-азербайджанцев, как влитые сидя в седле, стреляли вверх, исчезали в тумане, смаху перелетали через рвы и колючие заросли кустарника.
      - Молодцы! - услыхал Ованес рядом довольный голос Бегичева, залюбовавшегося мастерством джигитов. Он промолчал, а капитан скомандовал: "По коням!" Раздался звук рожка. Окруженный казаками, Мазарович уже сидел на своей крупной кобыле, нетерпеливо пофыркивающей и слегка приседающей на задние ноги.
      Караван тронулся. А поодаль, на острове, бодро закурился огонек, около которого с гортанными криками устраивались проснувшиеся позже них странствующие купцы. Лошади их мирно паслись на пригорке.
      И вновь потянулась дорога. Пошли ущельем порядочной рысью. Под копытами лошадей похрустывал снег. Один хребет удалялся к северу, другой уходил на закат. Это была горная цепь, которую древние называли Тавром. Наконец открылась унылая каменистая равнина без крутых скатов и подъемов. А вдали, над мглою облаков предстали на горизонте две горы, первая, ближняя к ним, необычайной вышины. Вершина ее величественно сияла сапфировым блеском.
      Караван невольно замедлил шаг.
      - Агрыдаг, Агрыдаг... - почтительно зашелестело среди проводников-мусульман.
      Бегичев и Анненков переглянулись, восхищенные открывшейся панорамой. Двухолмная гора на глазах как будто таяла в тумане, лишь ее снежный пик упирался в солнце.
      - Теперь Арарат так и будет сопровождать нас до Эривани, - сказал капитан Бегичев, тронув поводья. И всадники понеслись дальше, углубляясь во влажно дышащее горло долины. Здесь становилось заметно теплее.
      Дорога резко свернула влево. Навьюченные лошади вместе с проводниками слегка отстали. Мазарович с охраной ехал в середине процессии. Перед ним капитан Бегичев с поручиком Анненковым и Ованесом. А вперед вырвалась группа казаков, скачущих не разбирая дороги, то рассыпаясь цепью, то сбиваясь сплоченным ядром.
      Ованеса почему-то пугало приближение к городу, где его ожидало решение судьбы. Он знал, что дядя еще раньше отправил письма в Эчмиадзин, и разговор с отцом Ашхен о предполагаемом сватовстве должен был уже состояться. Ни епископ Стефан, ни его духовный отец Тиран не могли отказать Сааку Мамиконяну в его просьбе. Дядя постоянно жертвовал большие суммы на церковь. Одно смущало и тревожило Ованеса: лицо дяди, когда он рассказал тому о желании Мелик-Самвеляна вернуться обратно в Персию. Юноше показалось, что старый Саак уже откуда-то знает об этом. А вот о заинтересованности собственного племянника в дочери Самвеляна он, конечно, никак не предполагал. И теперь признание Ованеса поразило его.
      "Купцы... - внезапно догадался Ованес. - Те ночные гости Самвеляна! Одному Богу известно, какими путями между ними существует связь. То, что завтра станут обсуждать на базаре в Карее или в Урмии, уже сегодня известно в Тифлисе".
      Саак сузил глазки и стал похож в своей желтой атласной хламиде на большего хитрого лиса.
      - Значит, ты рассказал все в Эчмиадзине? - с каким-то даже злорадством спросил он Ованеса.
      - Да, отцу Тирану... - растерялся молодой человек. Он не понимал, как расценивать дядин тон.
      - Хорошо, хорошо... - загадочно сказал Саак. - Иди теперь, готовься в дорогу. Ни о чем не беспокойся. Иди...
      Старый Саак властно кивнул ему на прощание и углубился в свои думы.
      Сейчас, подъезжая к Эривани и вспоминая все заново, Ованес ощутил легкий озноб. Но, возможно, это дохнуло вечерним холодом с окружающих гор.
      Едущие впереди казаки внезапно остановились. Навстречу их каравану из-за поворота показались конники в низких папахах, кое-кто с ружьями за спиной. Из этой группы отделился один и, приподняв правую руку, поскакал на сближение с казаками. Остальные замерли. Ованес насчитал 15 всадников.
      - Купцы? - спросил Анненков, притормаживая лошадь.
      - Непохоже... - покачал головой Бегичев, всматриваясь в фигуры наездников. - По одежде - карабахцы.
      Они увидели, что посланный вперед человек что-то говорит казакам, указывая плетью в сторону их каравана. Бегичев сделал останавливающий жест товарищам, пришпорил своего гнедого и понесся к казакам. Нельзя было не залюбоваться ровным бегом его иноходца. Конь летел над землею, будто стрела.
      - Смотрите, капитан зовет вас, наверное, нужен переводчик, - крикнул Анненков Ованесу, но тот уже и сам видел это и поскакал на зов.
      Приблизился Мазарович с охраной, подтянулись и проводники с навьюченными лошадьми.
      - Что там за суматоха, поручик? - недовольно спросил Семен Иванович Анненкова. - Нам задерживаться нельзя. Еще одного ночлега среди вьюков я не выдержу, да и ждут нас сегодня в Эривани. Наверное, уже встречных выслали...
      Анненков не успел ничего ответить, как вся процессия впереди двинулась прямо к ним.
      - О, Боже мой! - про себя пробормотал Мазарович, наблюдая пестрый отряд рысцой приближающихся всадников. - Чувствую, по мою душу едут...
      Вблизи оказалось, что это фараши, сопровождавшие своего хозяина, карабахского бека и его двух сыновей. Бек был стройный худой старик в драгоценной шубе, на богато убранном коне. Сыновья, чернобородые, с точеными лицами, почтительно держались позади отца. Все они с достоинством поклонились Мазаровичу, сразу угадав в нем главного.
      Семен Иванович также поздоровался и нетерпеливо взглянул на капитана Бегичева.
      - Они знают, кто вы, - сказал Иван Дмитриевич. - Специально выехали навстречу и уже несколько дней ожидали вашего прибытия в Эривани. Они из Карабаха. Старшего зовут Джафар бек, а это его сыновья Касым и Хасан.
      Пока Бегичев говорил, старик и его сопровождение со вниманием вслушивались в его слова. Лошади их стояли, как вкопанные. Только косили огненными глазами.
      Анненков ревниво оглядывал посадку карабахцев, их ладные чекмени, разукрашенные чеканкой ножны кинжалов на поясе, сверкающую серебром сбрую коней.
      Когда капитан Бегичев умолк, Джафар бек, характерным мусульманским движением рук коснувшись лица, заговорил по-персидски, обращаясь к Мазаровичу.
      Ованес стал торопливо переводить:
      - Он говорит, да пребудет с вами Аллах, он счастлив видеть вас здесь, для него великая честь - сопровождать вместе со своими сыновьями вас до Эривани. Он опередил других встречающих. Он надеется также, что вы благосклонно примете от него дары его сердца, дары карабахской земли...
      Ованес слегка запнулся и сказал уже совсем другим тоном, в котором сквозила глубоко скрытая усмешка: - Ваше превосходительство, я позволил себе переводить не дословно, только суть, у него, как во всякой речи мусульман, очень много пышных оборотов, выражающих безмерное уважение к вам.
      Анненков заметил, как, словно молния блеснула, скрестились на миг взгляды сыновей старика.
      - Да, да, - кивнул Мазарович, - скажи досточтимому Джафар беку, что я его искренне благодарю и уважение к моей персоне целиком отношу к Короне Российской, чью волю я назначен в меру скромных сил своих выполнять в этих благословенных краях.
      Джафар бек выслушал со вниманием перевод и сказал еще несколько фраз, церемонно наклонив голову и слегка прижав левую руку к груди.
      Ованес с каменным лицом коротко перевел, что Джафар бек хочет видеть Семена Ивановича Мазаровича почетным гостем в своем доме.
      Мазарович вновь поблагодарил, сказав, что с радостью принимает приглашение, и на этом ритуал встречи должен был бы завершиться. Солнце неумолимо сползало за Арарат. Медлить долее становилось невозможно, если до темноты они хотели попасть в Эривань. Нетерпение Мазаровича, видно, передалось его лошади: та начала слегка подтанцовывать.
      И тут старший из сыновей Джафар бека что-то быстро сказал отцу, упрямо тряхнув головой. Невозмутимое лицо старика не дрогнуло, он только скользнул взглядом от Мазаровича к толмачу и очень медленно произнес какую-то фразу.
      То, как он при этом смотрел на армянина, почему-то обеспокоило Семена Ивановича, которого профессия выучила быть наблюдательным. Он посетовалмысленно на себя, что не взял с собой второго переводчика, опытного Шемир бека.
      Ованес не казался растерянным, но щеки его вспыхнули:
      - Он почему-то решил, ваше превосходительство, что я не все в точности передал вам из его слов. Но как он смеет такое утверждать! - глаза армянина просили поддержки высокого чиновника. На лице его одновременно отражалось и заискивание перед Мазаровичем, и явное превосходство над стариком-мусульманином, вздумавшем сделать, кажется, ему замечание.
      Первым оценил ситуацию капитан Бегичев. Он хорошо помнил речи Ованеса у костра на привале, когда они весной сопровождали переселявшихся из Персии армян.
      В теперешней поездке он подчеркнуто скупо общался с переводчиком, и тот, почувствовав перемену в отношении к нему капитана, держался в почтительном отдалении. Сейчас Иван Дмитриевич жестко свел брови и, чеканя каждое слово, резко скомандовал Ованесу:
      - Извольте в точности перевести! Мы приносим извинения и заверяем, что все беседы с Джафар беком господин Мазарович проведет в Эривани, где у нас появится более опытный переводчик.
      Семен Иванович подтвердил слова капитана кивком головы и хотел еще что-то добавить, как случилось непредсказуемое. Старший сын Джафар бека Хасан улыбнулся и заговорил по-французски, хотя и с непривычным акцентом:
      - Отец и все мы чрезвычайно рады знакомству с вами, господа! Продолжим путь. Беседы приятней вести за столом.
      - Разумеется, - с облегчением подхватил Мазарович. - Но какая приятная неожиданность! Вы учились в Париже?
      - Нет, и пока, к сожалению, там не был... - отвечал Хасан. - Целый год у нас в имении жил и работал над книгой французский профессор-ботаник. В Карабахе много редких целебных трав. Он собирал их, путешествуя по горам, а я сопровождал его.
      - Замечательно! - воскликнул Семен Иванович. - Но все-таки я прошу сказать вашему отцу, что все недоразумения из-за неточного перевода мы, к обоюдному удовольствию, уладим в Эривани.
      Хасан как будто не замечал побледневшего Ованеса, он тихо бросил отцу несколько фраз по-персидски и тут же, перейдя на французский, добавил для Мазаровича:
      - Вряд ли вашего переводчика можно осудить за неопытность. Он следовал своему чувству, что вредит делам.
      Семен Иванович эту скользкую тему ни продолжать, ни развивать не стал.
      Их увеличившийся числом караван наконец тронулся. На Ованеса никто не обращал внимания. Мазарович с увлечением переговаривался на ходу с Хасаном. Джафар бек с нескрываемой гордостью поглядывал на сына. Эта группа ехала впереди в окружении казаков и фарашей карабахца. Вблизи них держался и поручик Анненков, но потом отстал. Поскакал наравне с Бегичевым. Его страшно занимала история с переводчиком.
      - Объясните, Иван Дмитриевич, что все-таки произошло? - обратился он к капитану. - Каков нахал Ованес! Неужели он не перевел что-то из слов Джафар бека умышленно? Но я приметил, что братья, кажется, понимают и по-русски.
      - Не знаю, не знаю, - усмехнулся Бегичев. - Одно несомненно, Илья Николаевич, здесь крепкий узелок завязался. Шашкой не разрубишь... Восток многоречив, но за словцо, невпопад сказанное, можно не должность - голову потерять.
      - Что вы имеете в виду? - спросил заинтригованный Анненков.
      - Мой товарищ служит в гарнизоне в Елисаветполе. Их полк часто выдвигают в Карабах на маневры. Так он мне сказывал, что переселенные туда армяне много самовольно магометанских земель заняли, пастбищ не хватает... Ведь Мехти-Кули-хан Карабахский, который из-за жестокости генерала Ермолова бежал в Персию, теперь при Паскевиче благополучно вернулся, а с ним и те три тысячи семей, которые тогда последовали за ним. Представляете, жарковато в Карабахе! Копят магометане недовольство. У армян - покровительство, привилегии... Думаю, Джафар бек неспроста встречал Мазаровича. Его наверняка отрядили тамошние жители с жалобой. В Нахичевани были уже волнения. Там казенных земель совсем мало, хлеба недостает на всех. А приезжие армяне свято уверены в своих правах и на Карабах, и на Нахичевань. Им дела нет, как их соседство воспринимают азербайджанцы.
      - Значит, - задумчиво сказал Анненков, - Ованес в своем переводе солгал?
      - Не знаю, не знаю, - опять повторил Бегичев. - Но надежнее было бы взять в такую поездку еще одного переводчика. Магометан здесь большинство. Я, конечно, простой служака, но глаза же видят... А тут, я слышал, есть намерение из ближних турецких пашалыков сюда же армян переселять. Ничего хорошего из этого не выйдет.
      Они дружно подхлестнули коней и пустились догонять ехавших впереди. За ними, позвякивая колокольцами вьючных лошадей, ускорил бег остальной караван.
      Арарат неизменно сопровождал их, только теперь его раздвоенная вершина почти сливалась с наплывающими к ночи облаками. Туман скрывал уже близкий город. Вдоль дороги замелькали сады, длинные каменные ограды, за которыми виднелись купола мечетей и башни минаретов.
      Всадники перешли с рыси на шаг. Среди казаков раздавались шутки и смех. Чувство конца пути равно овладело утомившимися людьми и животными. Наконец они выехали на поле около крепости, за которым лежала Эривань, где их уже ожидали.
      Сразу по прибытии Мазарович был увезен к себе начальником Эриванской области Александром Чавчавадзе, туда же к ужину был приглашен и Джафар бек с сыновьями.
      Казаков и проводников-азербайджанцев распределили на постой. Капитан Бегичев и поручик Анненков отъехали в гости к коменданту Эриванской крепости. Ованесу была отведена комната в доме местного купца Акопа Адамяна, хорошо знавшего его дядю.
      Уже стемнело, когда Ованес сумел вырваться из щедрого застолья, сославшись на то, что ему обязательно надо повидать больного друга. Похоже, хозяин не поверил ему, угадав истинную причину желания юноши отлучиться из гостеприимного дома в столь поздний час. Тем более что Ованес отверг его предложение взять с собой слуг с фонарями, чтобы не заблудиться в ночном городе. Но, в то же время Адамян понял и простил порыв молодости, радушно обнял за плечи Ованеса, провожая его до двери. Тот пообещал поскорее вернуться.
      Огромная луна висела над Эриванью, из-за чего, такой неприглядный днем, город выглядел сказочным. С той стороны, где располагался дом Чавчавадзе и где сейчас пировали его гости, слышались звуки полкового оркестра. Эта русская музыка навела Ованеса на воспоминания о неприятном инциденте с карабахским беком. Как же он ненавидел старика и его сыновей в тот момент! Ненависть и сейчас обожгла его. Какой-то самозванный бек собирался, кажется, жаловаться на стеснение от армян в Карабахе! Верно говорил епископ Тиран: сначала мы закрепимся на этом клочке земли, а потом расширим границы Армении, от наших шагов рухнут империи!
      Ованес плотнее запахнул шерстяной кафтан и глубоко вдохнул морозный воздух поздней осени. Забыть, забыть... Пусть думают, что он плохой переводчик, слабо знает язык. Пусть уволят его со службы. Он усмехнулся. Не уволят... Он знал, что тщеславие русских чиновников не может существовать без привычной армянской лести и непременных армянских подношений. В этом и грузинам не сравняться с армянами, а уж мусульманам - подавно.
      Ованес почти бегом устремился по узкой улочке, в середине которой был проложен арык. Навстречу ему попались двое мужчин, тянущие за собой упирающегося, тяжело нагруженного ишака. Лаяли собаки за оградами. Он шел и улыбался про себя, предвкушая возможную встречу с Ашхен. Для начала он думал вызвать из дома ее брата, с которым подружился на пути из Персии, а там как получится... Одного бы он не хотел: встречи с отцом Ашхен. К дому для разговора с будущим тестем надо было подъезжать на белом коне. Сейчас он просто разведает обстановку.
      Сердце юноши готово было выпрыгнуть из груди. Он почти бежал, поднимаясь в гору, и только у последнего поворота к дому Мелик-Самвеляна Ованес остановился, чтобы унять сердцебиение. Впереди тянулась знакомая каменная стена. Он подумал и свернул все-таки к задней двери в сад.
      К его изумлению, она оказалась открытой. В голых ветвях сада шумел ветер. В доме вообще не горело огней, и лишь арык своим журчанием напоминал обстановку его последнего свидания.
      Ованес медленно прошел к жилым строениям по жесткой от ночных заморозков траве. Тишина встретила его. Дом был пуст.
      "Уехали..." - юноша обхватил голову руками и рухнул на лавку у входа. Все его дурные предчувствия на пути в Эривань, кажется, сбылись... Вот почему Ашхен прислала ему всего одну весточку. Они давно уже находятся в дороге, а может, и добрались до Мараги. Так был разговор Тирана с Мелик-Самвеляном? Успел он, как обещал своему крестнику, переговорить со строптивым купцом?..
      Надо было немедленно ехать в Эчмиадзин. Но как объяснить свой отъезд? Он же не успеет обернуться назад до утра, да и не найдет ночью дорогу. Ованес чуть не плакал от бессилия, он попал в ловушку. Уезжать, не испросив позволения у Мазаровича, он не имел права. Все было кончено. Ашхен - в Персии, а его ожидал Петербург.
      Он явственно увидел между собой и девушкой губительную для их любви, непреодолимую преграду, которую ощутил впервые, когда стал случайным свидетелем ночного разговора купцов в саду.
      - О, горе мне, - вскричал Ованес, вновь ненависть душила его. - Этот мерзкий упрямый старик, ее отец, лишился разума! Подумаешь, нашел родину в Персии!
      Ованес вскочил и бросился сломя голову к воротам на улицу, громко проклиная на все лады Мелик-Самвеляна. У самого выхода чья-то рослая фигура преградила ему путь. Ованес хотел сходу оттолкнуть незнакомца, но тот оказался сильнее и крепко сжалего руку за локоть. На плече у незнакомца болталась винтовка.
      - Эй, парень, чего орешь на всю округу? - низким грубым голосом сказал мужчина по-армянски. - Давно за тобой наблюдаю. Что ты здесь потерял?
      - А ты кто такой? Сам болтаешься в чужом саду! -закричал на него Ованес, тщетно пытаясь вырваться из его железной хватки.
      Мужчина засмеялся нахальству пришельца, но ответил миролюбиво:
      - Сторожевые псы не должны смыкать глаз, когда хозяева спят...
      - Так ты сторож? - с надеждой выпалил Ованес. - А где хозяева? Я как раз пришел к ним, я приехал из Тифлиса...
      - Смотря, к каким хозяевам... - уклончиво отвечал сторож, наконец отпустив руку парня. - Здесь их было немало... Теперь это казенный дом.
      Ованеса трясло от злости и нетерпения.
      - Я спрашиваю о Мелик-Самвеляне... Он давно уехал отсюда?
      - Ох, несчастливое место... - зацокал языком сторож. - Скоро не найдется таких людей в Эривани, кто захотел бы здесь жить... - Да говори же, поганый, говори прямо. Где Мелик-Самвелян? - Ованес в ярости схватил мужчину за край шерстяной накидки.
      - Ушел, - коротко бросил сторож. - А куда - Бог знает...
      - Как это ушел? - Ованес внезапно оцепенел. - Один ушел? А его дети, сын, дочь?
      - Не знаю, парень... Не знаю, - мужчина нахмурился. - Я здесь сторожу. А слухи на базаре собирай. Иди, иди, я ворота запру, да и дверь в саду... Вдруг еще кто-то заявится.
      Он настойчиво подтолкнул Ованеса к выходу. И тот понял, что от этого человека он больше не услышит ни слова.
      Хотя Ованес вернулся к полуночи, в доме Акопа Адамяна гостя ждали. Хозяину, не часто выезжавшему в Тифлис, хотелось подробнее узнать тамошние новости, расспросить о знакомых.
      Выражение лица и настроение молодого человека сначала обескуражили его, но потом, сообразив, что свидание, видать, не удалось, он, пряча за лаской насмешку, заговорил с ним как ни в чем не бывало.
      Но разговор не клеился. Ованес отвечал сухо и кратко. Светильники догорали. Пора было расходиться ко сну.
      - Утомил я тебя болтовней, - сказал Акоп, - а ты еще и устал с дороги.
      - Скажите, уважаемый дядя Акоп, - вдруг оживился Ованес. - Что в Эривани говорят про купца Мелик-Самвеляна? Он уехал обратно в Персию?
      Вопрос этот повис в воздухе. Акоп Адамян, сложив руки на толстом животе, смотрел куда-то мимо парня. Заметно было, что теперь настроение испортилось у хозяина. Но Ованес терпеливо ждал.
      - Э, э-э... - протянул Адамян, - Ованес-джан, кто же тебе насплетничал? Плохая новость, плохая... Ты откуда его знал? Ах да, ты же вместе с русскими сопровождал наших из Персии. Мелик-Самвелян заболел, Ованес-джан. Бог лишил его разума. Чего ему не хватало здесь? Нет, как плохая овца отбился от стада. Решил, что умнее всех. Жаль, жаль....
      - Постойте, - Ованес вскочил. - А его дети, он же приехал сюда с сыном и дочерью?
      - Бог знает, мой мальчик! - хозяин быстро поднялся, пресекая дальнейшие вопросы, и окликнул слугу: - Эй, Гурген, проводи нашего дорогого гостя в его комнату. - Обращаясь же к Ованесу, добавил. - Там все приготовлено. Утром тебя разбудят.
      В полутемной и душной от раскалившейся жаровни комнате Ованес и узнал от испуганного, говорившего с оглядкой и шепотом простодушного Гургена, что произошло с семьей Самвелянов.
      Лежа без сна на жаркой перине под шелковым одеялом, Ованес после сбивчивого рассказа слуги медленно восстанавливал в памяти последовательность событий.
      Недели через две по возвращении в Тифлис он получил через слуг от Ашхен коротенькую записку, написанную по-персидски. Девушка сообщала, что отец очень торопится с отъездом. Что в дом к ним приезжал епископ Стефан, а сам отец в Эчмиадзин не поехал, зато был в Нахичевани. Там есть армяне, которые тоже хотят вернуться назад. В Нахичевани голод... А еще, писала Ашхен, отец чего-то боится, он даже тайно встречался с каким-то персом.
      Ованес предпочел бы, чтобы Ашхен написала больше о своих чувствах к нему, о том, как она переживает разлуку. Получалось же, что девушка смирилась со своей участью.
      Теперь Гурген рассказал, будто в середине лета, когда Мелик-Самвелян окончательно собрался в дорогу, в Эривань примчался гонец из Персии, загнавший в пути не одну лошадь, и привез известие, что дом купца в Мараге сгорел в ужасном пожаре, вспыхнувшем ночью. Огонь был такой силы, что охватил и соседей. Жене, остальным детям и родному брату Мелик-Самвеляна спастись не удалось.
      Получив это известие, Самвел заперся на своей половине и никого не принимал, хотя к нему пытались попасть высокие духовные лица и местные уважаемые купцы. Не стал разговаривать он и с начальником Эриванской области Чавчавадзе.
      Черное облако скорби повисло над усадьбой Мелик-Самвеляна в Эривани. Похоже, это черное облако помутило и его рассудок. Когда через неделю он появился перед своими потрясенными домочадцами, то распорядился отправить сына и дочь к родне в турецкие земли, раздал имущество, распустил слуг и с одним посохом и дорожной сумой покинул город, уйдя по направлению Нахичевани.
      Что сталось с ним дальше, слуга не знал... Все попытки русских выяснить у персов причины пожара не достигли цели. Вскоре эта история затихла... Зато в Эривани люди шептались о поджоге...
      Ованес выслушал этот страшный рассказ, отпустил Гургена и упал на кровать, обуреваемый множеством догадок и подозрений. Кажется, он знал главное - почему загорелся дом Мелик-Самвеляна. И было неважно, кто именно его поджег. Он знал также и то, что люди вокруг тоже догадывались об этом. Они не хотели говорить с незнакомцем о судьбе купца из-за страха. Но перед кем?.. Неужели?.. Он и не догадывался ранее, какие могущественные силы стоят за всем тем, что сейчас происходило в Закавказье, и что переселение армян из Персии далеко не простой акт... Ованес не испытывал жалости к отцу девушки, тот сам поставил себя вне своего народа. Смущая людей, подбивая их покинуть эти земли, он был предателем в деле возрождения Великой Армении и сам осудил себя на участь изгоя. А я? Юноша задумался... Образ несчастной Ашхен тускнел, уходил куда-то на задний план в захватившем его целиком честолюбивом чувстве причастности к грандиозному замыслу, средоточием которого, несомненно, являлся Эчмиадзин. Он вспомнил Тирана, многое их беседы, слова дяди о собственном будущем... Ему предстояло сделать выбор.
      Ованес поднялся и откинул тяжелую занавесь на окне, отодвинул створку. Холодный лик огромной луны смотрел прямо на него. Парню стало не по себе.
      "Солнце мертвых" - вспомнил он с кривой усмешкой слова поручика Анненкова.
      Так и стоял он в молчании перед раскрытым окном и чувствовал, как умирает его любовь. И если бы кто-то сказал ему сейчас, что из тех черных семян, которые и с его помощью были брошены в землю, какую они называли Великой Арменией, прорастут слезы, насилие и смерть, он бы ответил: "Пусть будет так!"
      ГЛАВА 9
      Хождение по мукам
      Почему Абдуррахман Гусейнов покинул Арафсу в начале 20-х годов и отправился в Нахчиван?
      Он повзрослел и возмужал в ночных схватках с дашнаками в 1918-м. Познал близкую смерть и страдания раненых товарищей, увидал коварство и беспощадность врага. От его немногословия веяло основательностью человека, хорошо понимающего цену всему в этом мире. И он не испытывал страха перед неизвестностью. Пути назад не было, он переступил порог отчего дома и должен был идти до конца. Чем он займется в городе - Абдуррахман не предполагал. Помог случай, который свел его с опытным стоматологом, поначалу предложившим помогать ему и заодно присматриваться к его работе. Через несколько месяцев по-крестьянски обстоятельный, сметливый молодой человек освоил ювелирную работу зубного врача.
      Однако связи с земляками Абдуррахман не терял, тем более что медицинская помощь в те годы до горных сел практически не доходила. А тут он сам со своим чемоданчиком с инструментами являлся в родные места, и люди выстраивались к нему в очередь. От Арафсы до Джульфы и Ордубада были наслышаны люди о его мастерстве.
      Как странствующий дервиш ходил он по селам, забираясь высоко в горы, был в курсе всех новостей. Никогда никому не отказывал в помощи. Зимой 1930 года, в разгар коллективизации, судьба занесла его в Милах.
      С тех пор как он женился, два года назад, Абдуррахман чаще наведывался в Арафсу. Все, что происходило в деревне, касалось его напрямую. Брат Шакар, конечно, предупреждал, чтобы они с Аббасом не скупали обратно землю у односельчан. Но его глаза не могли спокойно смотреть на пустующие наделы, на неразбериху и бесхозяйственность в новообразованном колхозе. Руководить там стали те, кто трудолюбием не отличался, зато умел громче всех кричать на собраниях. А земля любит молчаливых, хорошо усвоил эту дедовскую мудрость Абдуррахман. И он сочувствовал крестьянам, становившимся гачагами. Может, и сам бы ушел в леса, но понимал бесперспективность стихийного народного протеста. Оставалось надеяться, что все как-то утрясется, что осознает наконец власть всю глупость своих установок, чуждых большинству земледельцев, даст людям свободно трудиться на родной земле и получать от нее отдачу соразмерно трудам своим.
      Абдуррахман видел, посещая больных в разных селах, что зреет бунт, что копится в укромных местах оружие и, как мог, охлаждал буйные головы, предвидел: эта власть не остановится ни перед чем. Сколько жертв было среди азербайджанцев только на его памяти, когда рыскали повсюду головорезы Андраника, прорываясь в Карабах!
      - Хватит крови, - убеждал Абдуррахман сельчан. - 1905 год, 1918 год... Разве вас ничему это не научило? Армяне только и ждут, что мы пойдем брат на брата. Тогда они выкосят и тех, и других. Вон их сколько затесалось среди милиции, среди всяких уполномоченных и начальников...
      В Милахе той зимой он застрял из-за снегопада. И вся драма развернулась у него на глазах. Сена в колхозе заготовили мало и тогда решили потрясти зажиточных крестьян, хотя те уже свою норму сдали. Председатель здесь был из самых отпетых лентяев, грамотностью не отличался, а власть над людьми придала ему гонору.
      Дом, где остановился Абдуррахман, находился на пригорке, и отсюда хорошо просматривался центр колхоза, где уже с утра около правления начали собираться хмурые мужчины, старики и молодежь. Абдуррахман слышал грозный гул голосов, выкрики горячих молодых людей, видел, как торопливо прошел к правлению председатель сквозь нехотя раздвинувшуюся толпу. Сердце заныло, предчувствуя беду, и Абдуррахман быстрыми шагами, утопая в сугробах, устремился к собравшимся людям.
      Когда он приблизился, как раз выступал председатель. Глаза его беспомощно метались по лицам односельчан, стеною обступивших его. Он боялся их и не знал, как разрядить обстановку.
      - Верни скот... - крикнул кто-то из толпы...
      - Ты мою лучшую лошадь погубил...
      - Какой ты начальник? - раздался еще голос. - У себя дома порядок не наведешь!
      Гулом одобрения отвечала людская масса на это.
      - Расходитесь, расходитесь!.. - визгливо завопил председатель.
      - И до Мекки дошел, но не стал хаджи осел, - пробасил скороговоркой мужчина в черной папахе, стоявший в первых рядах. Толпа ответила хохотом. А председатель, улучив момент, скрылся в правлении, захлопнув за собой дверь. Лязгнул засов.
      - А-а-а-а!.. - угрожающе зарычала площадь.
      - Сжечь, сжечь правление! - неслось с разных концов.
      - Пусть вернут, что забрали! - вторили другие голоса.
      - Люди! Остановитесь! - пытался образумить односельчан старый кербелаи Теймур, - не надо ничего поджигать! Здесь все наше, своими руками строили. И председатель этот дурной не с неба упал. Опомнитесь!
      Толпа отхлынула от правления. Некоторые увидели Абдуррахмана и обступили его.
      - Что делать, Абдуррахман бек? - послышались вопросы. - Зачем нам этот колхоз? Жили без него... Осенью сено взяли, скот взяли, теперь опять требуют...
      Горько было Абдуррахману слушать земляков. Понимал он их обиды, но не надеялся, что власть легко сдаст свои позиции. Однако того, что произошло дальше, он и предположить не мог.
      Народ продолжал митинговать, прорвалось все, что накипело за эти годы, а вокруг села незаметно смыкалось кольцо из милиции и военных частей, спешно прибывших из Джульфы. Успел-таки председатель отправить кого-то в город с сообщением, что в Милахе вспыхнул бунт.
      Вечерело, и люди уже расходились по домам, как пронеслась весть, что село окружено. Площадь мгновенно опустела. Наступила тревожная тишина ожидания.
      В доме, где остановился Абдуррахман, перепуганные женщины и дети забились в дальнюю комнату, а хозяин молча расхаживал из угла в угол, чутко прислушиваясь к тому, что происходило на улице.
      - В клетку мы попали, уважаемый Абдуррахман бек, - наконец сказал он, присаживаясь на ковре подле гостя. - Ночью они захватят село.
      - Аллах милостив, - Абдуррахман казался совершенно спокойным. - Люди не сделали ничего плохого.
      Его фразу прервали оружейные выстрелы, они оба вскочили. В соседнем помещении заплакали дети. Хозяин бросился к выходу. И Абдуррахман знал, что у того в амбаре спрятана винтовка.
      - Постой, мешади Панах, - Абдуррахман успел схватить хозяина за плечо. - У тебя детей полон дом. Не убьют, так разорят, среди зимы пустят по миру голыми, босыми... Сдержи сердце.
      Мешади Панах замер, опустил голову и, безнадежно махнув рукой, опустился на ковер.
      Истошно лаяли деревенские собаки. Слышались крики людей, а затем уже со стороны села раздались одиночные ответные выстрелы.
      Мужчины сидели в темноте, чутко ловя каждое движение на улице. Наконец Абдуррахман не вытерпел, подошел к окну и, отодвинув, занавеску, выглянул во двор. С возвышения, на котором стоял дом, было видно практически все село. Там метались людские фигуры с оружием, к площади перед правлением колхоза были стянуты подводы, запряженные лошадьми, стояло несколько автомашин. Окна правления были ярко освещены. Военные вместе с милицией небольшими группками прочесывали каждый двор. Абдуррахман заметил, как, подталкивая прикладом в спину, потащили к площади какого-то старика, потом еще одного мужчину из дома у реки. "Сейчас и сюда придут", - понял он.
      И вправду, с улицы послышались голоса, заскрипел снег под сапогами. Дом сотрясли тяжелые удары в дверь.Хозяин быстро зажег лампу и бросился открывать.
      В комнату вошел грузный военный в форме офицера ГПУ, за ним - несколько солдат и местный милиционер. Оглядев мужчин, офицер приказал солдатам обыскать дом и хозяйственные постройки, а сам сел за стол, не сводя пристального взгляда с Абдуррахмана.
      - Не местный? - обратился он к милиционеру. Тот покачал головой.
      - Так... Кто таков? - его вопрос теперь адресовался Абдуррахману. На хозяина дома он не обращал внимания.
      - Абдуррахман Гусейнов, зубной техник, приехал из Нахчивана, - спокойно отвечал Абдуррахман.
      - Откуда ты? - последовал новый вопрос.
      - Из Арафсы, но живу в Нахчиване.
      - А как ты в Милах попал? -усмехнулся офицер.
      - Я езжу лечить зубы по многим селам. Так уж вышло, что сейчас оказался здесь... А мог бы очутиться в любом другом селе района.
      - Так вышло... - офицер наливался злобой. - Так вышло, что ты вовремя приехал агитировать здешних смутьянов.
      - Никого я не агитировал. У меня свое дело, я лечил зубы, - твердо возразил Абдуррахман.
      - Знаю я ваши дела... Когда ты приехал в Милах?
      - Два дня назад.
      - Так чего же вчера не уехал? Ждал, чем здесь все закончится?
      Абдуррахман не успел ответить, потому что милиционер наклонился к офицеру и что-то шепнул ему на ухо. Глаза военного потемнели, а лежащая на столе рука сжалась в кулак.
      - Вот как! - зловеще сказал он. - Да ты, оказывается, из местных богатеев?
      Абдуррахман решил, что больше не скажет ни слова. Что толку говорить с обезумевшей змеей, которая уже не знает, кого кусать. С улицы раздавались истошные крики и плач женщин. Наверное, они схватили полсела.
      - Ладно, - офицер поднялся, он даже как-то повеселел.
      "И что его так обрадовало? - думал Абдуррахман. - По крови ходит и кровью умывается".
      - Выводите его на площадь, - скомандовал тот солдатам. И, повернувшись к Абдуррахману, добавил: - Раз здесь твои бывшие земли, так здесь и твои бывшие батраки. Сейчас спросим людей, как ты с ними обращался. Если хоть один пожалуется на тебя, расстреляю на месте.
      Его вывели на улицу, приказав убрать руки за спину. Рассветало. Но звезды еще сияли на побледневшем небе. Абдуррахман с жадностью вглядывался в очертания окружающих заснеженных гор. О смерти думать не хотелось. Ведь то, что упадет после выстрела на снег, уже не будет им. От него останется имя. И оно будет принадлежать его близким и - времени, которое либо унесет его, как песчинку, с собой, либо впишет в нетленную память тех, кому он по-настоящему дорог...
      Знакомая площадь перед правлением кишела людьми. Только их разделили на две части. С одной стороны толпились те, кого на этот раз пощадила карающая чекистская машина. Здесь плакали, молчали, шептали проклятия... С другой под конвоем вооруженных милиционеров, понурившись, замерли арестованные.
      Абдуррахмана привели последним. Подтолкнули на ступеньки крыльца правления. Он мельком заметил сзади жалкое испуганное лицо председателя колхоза. А за его спиной затаившуюся в темноте фигуру местного армянина Голона. "Вот, кто донес", - подумал Абдуррахман, и, повернувшись к площади, смело взглянул на стоявших перед ним милахцев.
      - Тише! - рявкнул один из милиционеров.
      Но площадь и так затихла. И офицер натужным голосом прокричал в напряженную тишину, указывая рукой на Абдуррахмана.
      - Вы знаете этого человека?
      Потрясенные пережитым, подавленные, люди замерли.
      - Я спрашиваю, вы знаете этого человека? Отвечайте! - к концу фразы голос чекиста сорвался.
      Из толпы послышались отдельные робкие выкрики. Крестьяне не понимали, что происходит и зачем, с какой целью их спрашивают. Вдруг, раздвинув передние ряды, откуда-то вынырнул старик в залатанной телогрейке. Пристально глядя на военного, он твердо сказал:
      - Мы знаем его. Это Абдуррахман Гусейнов из Арафсы.
      - Есть здесь такие, кто был у него в работниках? - продолжал с видимым удовлетворением офицер.
      Теперь люди немного осмелели, и уже множество голосов отозвалось:
      - Да, да...
      - Тогда последнее... - офицер сделал паузу. - У кого есть какие жалобы на него? Говорите прямо! Он вам теперь не хозяин. Кого обидел, кому не заплатил, всю правду говорите.
      Вновь наступила тишина на площади.
      Абдуррахман незаметно вздохнул и вдруг почувствовал страшную усталость. Сейчас решится его судьба. Мало ли что могли затаить на сердце сельчане? Никогда он не задумывался об этом. Просто старался жить честно, по совести.
      - Неужели нет жалоб? - поддержал чекиста милиционер.
      Все тот же старик в залатанной телогрейке опять нарушил общее молчание:
      - Ничего плохого про братьев Гусейновых сказать не можем. Абдуррахман работал от зари до зари. Мы его с детства знаем. И в доме у них людям ни в чем отказа не было.
      - Да, да... - одобрительно пролетело по толпе. - Всем помогали. Богатство трудом нажили.
      Офицер досадливо махнул рукой и через плечо процедил в сторону Абдуррахмана:
      - Твое счастье!
      Раздалась команда рассаживать арестованных по подводам. Вновь зарыдали женщины, прорываясь к своим родным и близким, но милиционеры жестко теснили их подальше от подвод.
      Абдуррахмана зажали по бокам два конвоира. Он не успел даже бросить благодарный взгляд на сельчан, только что, сами того не зная, спасших ему жизнь, как его буквально затолкали в легковую машину.
      Багровая луна опускалась за горы. В ее отблесках снег вдоль дороги казался покрытым кровавыми пятнами. Набитые людьми подводы медленно выезжали из Милаха.
      Последнее, что заметил Абдуррахман, - множество женских рук, с мольбою протянутых им вслед сквозь цепь солдат.
      Подвалы местного отделения ГПУ и районной милиции в Джульфе были и так переполнены, а сюда еще привезли несколько подвод с милахцами. Абдуррахман попал в отделение ГПУ, в битком набитую камеру, где люди вынуждены были часами стоять, поддерживая друг друга, и только вдоль стен кое-кто примостился на каменном полу.
      В помещении с толстыми стенами и низким потолком была нестерпимая духота. И это зимой. Каково же было здесь находиться летом?
      "Твое счастье" - вспомнил Абдуррахман слова гепеушника и усмехнулся, незаметно оглядывая сокамерников. "Уж точно мать меня родила на крыше"*, он попытался слегка подвигать затекшими ногами. Если здесь кто-то умрет, так и будет стоять среди живых - такая теснота. В одном углу, видно, освободилось место на полу, из-за него вспыхнула перепалка. Потом опять все затихло. Сколько прошло времени, пока он сумел сесть, Абдуррахман не знал. В этом каменном мешке время превращалось в муку и, казалось, что она будет длиться вечно. Даже сидя нельзя было вытянуть затекшие ноги. Единственно возможная поза - крепко обхватить колени руками... Бородатый мужчина, примостившийся напротив Абдуррахмана, с интересом разглядывал своего соседа, разительно отличавшегося по виду от других обитателей камеры. Наконец решился и спросил:
      ______________ * Азербайджанская пословица, соответствующая русской - "в рубашке родился".
      - Откуда будешь, земляк?
      Страдальческое, измученное его лицо вызывало доверие, и Абдуррахман ответил:
      - Из Нахчивана.
      - Как из Нахчивана? - удивился мужчина.- Почему тебя привезли в Джульфу?
      - Я - зубной техник. Оказался в Милахе по работе, а там в это время заварилась каша. Меня и арестовали вместе с милахцами.
      - Смирные там живут люди... - задумчиво сказал сосед. - Видать, их крепко задели, если бунтовать начали.
      Он опустил голову на грудь и больше не задавал вопросов. Наверное, мысли о собственной горестной доле отвлекли его от того, что случилось в Милахе. Абдуррахман был даже рад молчанию, он обдумывал свое положение. В Нахчиване оставались жена и новорожденная дочка. Как сообщить жене, что с ним произошло? Но он все же не терял надежды, что все образуется. Власть разберется, и он окажется на свободе. Разве мог он знать, что в кабинетах ГПУ уже стряпали дело об участии зубного техника из Нахчивана в вооруженном восстании против советской власти в селе Милах. Что следователь, армянин, совсем скоро вызовет его на допрос и станет требовать чистосердечного признания в том, что он вел агитацию среди крестьян, и никакие, опровергающие эту выдумку следствия, доводы приниматься во внимание не будут. Абдуррахман надеялся, что суд разберется, где правда, и он готовился дать "последний бой" во время судебного процесса. Он не знал, что теперь в государстве установились такие законы, что его дальнейшую судьбу имели право определить сами чекисты без всякого суда. Правоохранительные органы не только занимались сыском и обезвреживанием "контрреволюционеров", но и назначали наказание своим подследственным. ГПУ стояло выше закона. Оно само устанавливало закон. Ни о каких протестах на решение органов госбезопасности не могло быть и речи. Одним росчерком пера оперработник Орбелян обрекал сотни людей либо на казнь, либо на муки лагерей. "Врагами Отечества" клеймились простые труженики по всему Азербайджану. Всюду были расставлены изворотливые беспощадные палачи: в Астрахан-Базарском районе - Чамардинян, Зангилане - Заркарян, Саму-хе - Петросян, Ленкорани - Мосесов, в Нахчиване Петросов, Акопян, Сейраков, Закиян, Парсегов, Саатов, Агаджанов, Исаэлян. В центре, в Баку - Маркарян, Григорян, Борщов, Коган... Азербайджан планово освобождали от азербайджанцев: от самых деятельных, толковых, трудолюбивых.
      Впереди у Абдуррахмана Гусейнова были Сибирь и Беломорканал.
      По синеющей глади канала, сокрывшей кости тысяч заключенных, которые голыми руками прорыли, проскребли этот путь в камнях длиной почти в триста километров, первыми на красочно украшенном пароходе, с музыкой, проехали руководители государства.
      Абдуррахман Гусейнов по решению карательных органов был депортирован в Азербайджан. Ему предстояло еще год провести в СИЗО. Это был тот случай, когда буква закона интерпретировалась так, как было угодно властям.
      Опять вагон-теплушка. Окна зарешечены таким образом, что виднелись только крыши станционных строений и верхушки деревьев. Но ветер из этой узкой щели подсказывал Абдуррахману: путь лежит в родные места, на юг...
      Устроившись на верхних нарах, он с жадностью ловил ртом теплый воздух, следил за краем белого облака, застывшего в ослепительной голубизне. Натружено гудя и попыхивая, тащил длинный состав старенький паровоз. По вечерам зажигались в вагоне керосиновые лампы, раздавали скудную пищу, но Абдуррахман хотел только одного - поскорее попасть на родную землю, пусть хоть в тюрьму, но домой, домой!..
      И вот долгожданный конец пути. Узники сгрудились в проходах в предвкушении момента, чтобы немного размять ноги, переходя из вагона в тюрьму на колесах. Казалось, этому ожиданию не будет конца. И вдруг с лязгом открываются двери, появляется вооруженная охрана. Заключенные по одному покидают вагон. Расстояние от вагона до "воронка" сжато оцеплением, слышен лай собак...
      Настала очередь Абдуррахмана. Ступеньки вагона, привычный обыск, десяток шагов по земле, толчок в спину к открытым дверям кузова грузовика. Здесь полная темнота, слышно лишь тяжелое дыхание товарищей по несчастью.
      Скоро все места в их "воронке" заняты. Двери захлопываются. Раздаются команды конвоя, сверяются списки заключенных. Наконец несется: "Поехали!", и цепочка машин медленно выруливает на дорогу.
      В Баку, в Баку! - радостным шепотом передается среди заключенных. Лиц не видно, только этот шепот носится в духоте кузова и пьянит, кружит голову обещанием свободы, словно струя свежего морского ветра.
      Всех их ждала Баиловская тюрьма...
      В 1933 году ее переполненные камеры приняли еще одну партию заключенных, прибывших из разных мест страны. Эти люди, уже прошедшие ад первых концлагерей, стали предшественниками будущих репрессированных в 1937 году, когда аресты в Азербайджане приняли характер эпидемии. Под гильотину массовых "чисток" попадали не только самостоятельно мыслящие представители интеллигенции. Ненасытная пасть тюрьмы тысячами поглощала крестьян, роптавших на произвол поголовной коллективизации. На людей, весьма далеких от политики, навешивались ярлыки "вредителей" и "саботажников" за одно неосторожное слово, за унесенный с колхозного поля десяток картофелин. Стоявшие у кормила власти отчего-то не задавались при этом простым вопросом, почему же, по их уверениям, "самый справедливый на планете" политический строй порождает такое обилие врагов? Почему вся страна покрыта сетью концлагерей?
      "Чистили" ряды военных и колхозников, интеллигенцию и рабочих, вслед за ними пришла очередь "пантюркистов" и "панисламистов". Под эти определения попадали люди, которые вообще не могли объяснить, в чем заключается их вина. Некоторые из них просто хранили дома Коран, передававшийся по наследству как семейная реликвия. Все это было позже... А пока, в преддверии широкомасштабных репрессий, ожидали своей участи первые жертвы террора.
      Абдуррахман, как опытный "сиделец", попав в камеру, сразу выделил "уголовных". Страдавших за свои убеждения было большинство, и они держались сплоченной группой, стараясь не допускать провокаций со стороны уголовников, тем более видя, что их негласно поддерживают тюремщики и всячески поощряют издевательства над "политическими".
      С появлением Абдуррахмана "уголовные" окончательно присмирели. Несокрушимой силой характера веяло от него. Лишнего слова не скажет, а так посмотрит, что даже самые отпетые бандюганы стремились не связываться. Кроме того, и физической силой, ростом и статью не обидел Аллах Абдуррахмана. Сибирь и Беломорканал закалили его. Он сразу стал опорой для слабых в камере, старался вселить надежду в упавших духом.
      Месяц за месяцем тянулись так, точно сыпался незримый песок на глаза. Показалось даже, что в лагере и на стройке было полегче: все делом каким-то занят, а тут убивала еще праздность, спертый вонючий воздух, вызывали отвращение перепалки между собой уголовников. Да и общие разговоры с товарищами по несчастью вращались по одному и тому же кругу.
      Так могла миновать жизнь. Новые сроки наматывались как стальная проволока на болванку. Тюрьма неохотно выпускала за свои ворота узников. Система опасалась, что вышедший на свободу арестант после отсидки станет законченным врагом существующего режима.
      Но у Тюрьмы был еще один способ выиграть схватку со своими пленниками. Иногда по ночам лязгали засовы и в душную камеру входили несколько надзирателей. Старший надсмотрщик окидывал хищным взглядом окаменевших от ужаса людей, и на одного из них безмолвно указывал его палец. После этого человек исчезал бесследно. Доходили слухи, что расстреливают тут же неподалеку, на берегу моря, и волна без следа поглощает тело в своей пучине.
      Однажды в их переполненной до отказа камере появились новые узники. Абдуррахман поначалу не обратил на них особого внимания. Старый человек, глаза глубоко запали, давно не стриженная седая борода. Он и вошел тихонько и пристроился в уголке на тряпках без слов, без всяких сетований на судьбу. Только иногда замечал Абдуррахман, как едва заметно шевелятся его губы, будто он читает молитву. Вместе с ним был парнишка лет семнадцати.
      Как-то в знойный дневной час, когда в камере воцарилась тишина, к их высокому окну неожиданно прилетела какая-то птица и, примостившись на чем-то снаружи, чирикнула несколько раз, а потом выдала печальную трель. Сквозь полуопущенные веки Абдуррахман заметил, как седобородый поднялся и бесшумно подошел поближе к той стене, где находилось окно. Он запрокинул голову, его изборожденное глубокими морщинами лицо озарилось внутренним светом.
      - Золотой клюв, какую весточку принесла? - прошептал он.
      Словно услышав его вопрос, невидимая пташка защебетала и выдала новую трель.
      - Покажись, золотой клюв, - нараспев попросил старик, - с какими вестями пожаловала? Чья душа прислала тебя?
      Почувствовав, что Абдуррахман наблюдает за стариком, его сосед тихо сказал:
      - Странный он, правда? Сколько дней ни слова не проронил, а тут с птицей разговорился.
      Седобородый как будто услышал его и обернулся. Абдуррахман увидел, какие у него по-детски чистые, прозрачные глаза, но сколько же в них таилось печали...
      Птица еще раз прощебетала за окном, затем послышалось шелестение крыл: она улетела.
      Старик бочком удалился на свои грязные тряпки, как будто застеснявшись, что привлек внимание к себе. Согнувшись, сел и опустил голову.
      Вечером Абдуррахман с кружкой кипятка перебрался в его уголок и предложил:
      - Выпейте. Вижу, вы совсем ничего не едите, не пьете. Так нельзя.
      Тот посмотрел на говорившего, как бы не понимая. Взял кружку и тут же поставил ее на пол.
      - Не знаю, живу ли я? - неожиданно прозвучал его голос, и Абдуррахман растерялся. Вопрос поставил его в тупик. И он молчал, не сводя глаз со старика.
      - Да, да... - повторил седобородый. - Каждый день я прошу Аллаха вразумить меня, потому что не знаю, на каком свете нахожусь. Я был моллой, и мои отец, дед и прадед тоже были моллами. Кому я мешал в своем горном селе? Когда пришла эта власть и сказала, что Бога нет, я ей не мешал в ее неверии. Почему она решила помешать мне в моей вере?
      Он устремил вопросительный взгляд на собеседника, и столько глубокой убежденности было в этом взгляде, что Абдуррахман поразился про себя его стойкости.
      - Ответь мне, - продолжал седобородый, - зачем эта власть пригнала войска в наши села, когда крестьяне не захотели объединяться в колхозы? Зачем брат стрелял в брата?
      Он замолк и, закрыв глаза, начал шептать слова молитвы. Абдуррахман ждал продолжения рассказа и уже знал, что оно будет страшным.
      - Потом было так... - наконец заговорил старик. - В этот день в мечети собралось немного народа. Люди тогда боялись выходить на улицу, потому что по всему району рыскали большевистские жандармы. Я находился в молельной комнате. Наступало время намаза. И тут во двор въехали несколько всадников и направили коней к бившему из-под земли источнику. Здесь они спешились и направились прямо ко мне... Как же они кричали! Требовали выдать бандитов, которых я будто бы прятал в мечети. Я предложил: "Обыскивайте! Здесь дом Бога, а не бандитский притон". И они начали везде шнырять, не снимая обуви, топали по коврам. Грозили расстрелять меня здесь же. И лучше бы расстреляли... Когда они ушли, прихватив с собой нескольких верующих, я понял - жизни не будет. В тот же вечер меня арестовали... И, уже сидя в подвале местного ГПУ, я узнал, что четверо моих сыновей расстреляны. В чем они были виноваты? В том, что я, их отец, молла? Зачем превратили в прах их юные тела? Пресекли жизнь в расцвете юных сил... Посмотри на меня - мне нет и пятидесяти, а я стал как восьмидесятилетний старик.
      Он всхлипнул и закашлялся, а потом кивнул в сторону парнишки, появившегося в камере вместе с ним: - Вот мой последний сын... Его арестовали позже, и теперь он со мной... Что нас ждет?
      Абдуррахман взглянул на парня, и недоброе предчувствие сжало его сердце. В сухих напряженных зрачках юноши читалась обреченность...
      В ту ночь он не сомкнул глаз, но, кажется, отец с сыном тоже не спали. Он слышал их шепот. О чем они переговаривались между собой? Прошло еще несколько дней, но молла больше не вступал ни в какое общение. Его похожий на тень сын неотлучно сидел подле отца.
      Наверное, за час до рассвета загремели запоры двери в камеру, где находился Абдуррахман. До сих пор ночные рейды тюремщиков обходили ее обитателей стороной. Теперь же сомнений не оставалось: пришли за кем-то из них. Надзиратели потоптались у входа, а затем один из них направился к группе узников, в которой находился Абдуррахман. Сердце его учащенно забилось, на лбу выступил холодный пот... Но надзиратель подошел к сыну моллы.
      - Встать, - скомандовал он, - выходи с вещами.
      Парнишка вскочил, еще не понимая происходящего, подхватил свой тощий узелок, оглянулся беспомощно на отца.
      Все понял молла. У него навсегда отнимали то последнее, ради чего он еще продолжал жить.
      - Нет... - выкрикнул он и бросился к ногам тюремщика, слезы текли по его впалым щекам, - не забирайте мальчика! Он совсем ребенок! Оставьте его, умоляю, прошу. Расстреляйте меня. Расстреляйте!..
      Подошли еще двое надзирателей, оттолкнули отца от сына. Худенькая спина парнишки исчезла в проеме двери. Она захлопнулась, громыхнул засов, шаги по коридору удалились...
      Молла в беспамятстве остался лежать на полу.
      "Золотой клюв" - мучительным воспоминанием прозвучало в ушах Абдуррахмана. - Какую весточку ты принесла? Чья душа прислала тебя?" Совсем скоро намаявшаяся душа отца соединится с душами его безвинно загубленных сыновей...
      В конце 1933 года Тюрьма неожиданно распахнула перед Абдуррахманом свои врата. Теперь он мог ехать в родную Арафсу, где не был долгих четыре года. Судьба давала ему небольшую передышку перед новым этапом тяжелых скитаний. Но он об этом, разумеется, не знал...
      ГЛАВА 10
      Злые всходы
      Не случайно древние называли историка "передатчиком времени" (translator temporis), ибо всякий, кто берется воссоздать прошлое перед современниками, становится не только его хранителем, но и организатором времени как условного исторического пространства.
      Память - и та, что является достоянием рода, и та, что запечатлена в документах и свидетельствах очевидцев, управляет временем, она перемещает воображение из одной эпохи в другую, из страны в страну, от человека к человеку. Разомкнутая История есть аналог разомкнутой Вселенной. Она открыта постоянно расширяющемуся и углубляющемуся познанию.
      Можно писать историю, исследуя военные сражения или перипетии борьбы за власть, а можно сосредоточиться на отдельных человеческих судьбах, в которых тоже проявляется время ничуть не менее мощно, чем в судьбах цивилизаций, народов и стран.
      В том повествовании, которое пишу я, жизни отдельных людей настолько неотделимы от событий глобального плана, что невольно приходится касаться истории народов и стран, общественных движений, деятельности духовных и государственных учреждений.
      Человек живет, трудится, влюбляется... Ему кажется - он независим, и все в этой жизни может устроить так, как захочет и сможет. Но поворачиваются где-то таинственные колесики, одно государство объявляет войну другому, встречаются несколько человек и создают партию, а духовное лицо вместо того, чтобы умиротворять, призывает к отмщению, и начинает литься кровь, человека захватывает волна событий, которых он не предвидел и не ждал, его несет, как щепку в открытое море, навстречу катастрофам, потерям, смертям...
      Время после переселения армян из Персии и Турции в Закавказье в конце 20-х годов XIX века аккумулирует в себе все более нарастающие противоречия как внутри Европы, так и отдельных европейских стран с царской Россией. В поле этих противоречий попадает Ближний Восток, где разыгрывается острое соперничество за влияние на Балканах и в Средиземноморье. А в фокусе этого противоборства оказывается Османская Империя, там различными державами начинает разыгрываться карта национально-освободительной борьбы населяющих ее народов.
      Сделаем небольшое отступление. Приоткроем занавес над некоторыми тайными ходами армянской дипломатии. Поверь, читатель, здесь не меньше интриг и лицемерия, чем в самых захватывающих романах Дюма. Знать все это очень важно для лучшего понимания в дальнейшем, как удавалось армянам, начиная с середины XIX века, оказывать влияние на политику великих держав, простраивать разветвленные контакты на мировом уровне. Феномен их дипломатии тем необычнее, что она осуществлялась не от имени государства - мы уже писали, когда армяне потеряли государственность, - а с поощрения и на деньги армянских привилегированных слоев или, как принято теперь говорить, армянской элиты. Первые шаги такой дипломатии начали осуществляться, в частности, персидскими армянами. В XVII веке "Армения" "планировалась" на территории Персии. Во всяком случае, претензии на "Турецкую Армению", тем более Закавказье, явно не выдвигались.
      Разумеется, армяне были не столь наивны, чтобы не понимать: они могли служить лишь материалом в разнообразных комбинациях международной дипломатии. Однако на пути достижения собственных целей готовы были заключать любые союзы и давать любые обещания, порою, даже враждующим между собой странам. Как будто бы внешне необъяснимая особая "любовь" к армянам, вспыхивающая попеременно то в одних, то в других влиятельных странах, объясняется достаточно прозаически: если какая-то сторона начинала проявлять особое рвение в защите "несчастного, гонимого племени", повторять армянские клише о спасении "цивилизации от варварства", значит, именно ее на данный момент армяне подключили в свой проект "Великой Армении".
      Это иллюзорное государство блуждало по географической карте, как пиратский "Летучий голландец" по океанским волнам, и там, где бросало якорь, сеяло смерть и разорение.
      Итак, в XVII веке примерялись к Персии. Заработала дипломатия, и вот уже Людовик XIV пытается косвенно утвердить интересы Франции на персидской территории через тамошних армян, а инструментом воплощения этого становится замысел обратить их в католичество. Для этого он прибегает к посредничеству миссионеров из Орденов капуцинов и иезуитов.
      Король Франции даже вступил в переписку по этому поводу с персидским шахом Аббасом. Короли польские, по настоянию римской курии, также принимали участие в подчинении армян римскому престолу. С помощью католицизма их хотели использовать в качестве орудия европейского влияния на Востоке, но и армяне шли навстречу данному замыслу, надеясь, в случае завоевательного успеха своих покровителей, получить автономный статус в Персии.
      В 1678 году в Европу оттуда едет делегация из трех армянских духовных и трех светских лиц. Один из ее членов - Ори - 12 лет состоял затем на службе во Франции и 4 года в Рейнском палатинате*, используя службу как средство для контактов с нужными в политическом отношении лицами. Это подтверждается, в частности, документом, где Ори объявляет германскому курфюрсту "про армянское желательное избавление от неверных". Данное заявление однозначно можно толковать, как стремление найти союзника, готового способствовать "освобождению армян от ига персиян". Персам в этом армянском плане предназначалась участь, которая позднее выпала на долю азербайджанцев и турок.
      ______________ * Палатинат (лат.) - область пфальцграфа, пфальцграфство. Пфальцграф - один из знатнейших сановников в каждом из германских княжеств, назначенный императором Оттоном I (912-973 г.г.) для управления королевскими имениями и отправления правосудия. Так сохранялось и впоследствии, практически вплоть до объединения Германии Бисмарком, первым рейхс-канцлером германской империи в 1871-1890 г.г.
      Курфюрст обнадежил армян в их "освобождении", что, как считают многие исследователи, объясняется его честолюбивым желанием возложить на себя корону Армении, созданной с его помощью. При этом в докладе Пфальцскому курфюрсту в 1699 году Ори предупреждает, разжигая в нем дух соперничества, что "не нужно говорить ни одного слова королю польскому, а также князю московскому о том, что идет подготовительная работа для освобождения армян, ибо как польский король, так и Великий князь московский в прошлом хотели завладеть Арменией". Чего-чего, а в способности продавать с выгодой армянам не откажешь! Поразительный документ! Говорится об "освобождении", но не сообщается, в каких пределах оно предполагается. В каких границах существует де-факто та "Армения", которой якобы в прошлом хотели завладеть польский и московский властители?
      Позже армянская дипломатия уповала уже на военные силы Петра I и Иоганна-Вильгельма. В эпоху Екатерины II армянами велись переговоры о создании своего государства с российским правительством, но для обеспечения его суверенитета они намеревались избрать арбитром германского императора.
      Новая фаза закулисных многоканальных армянских "дипломатических игр" началась после переселения персидских армян в границы Российской Империи в 1828 году и достигла своего политического оформления к середине века.
      Русско-турецкая война 1877-1878 годов закончилась тем, что русские войска подошли почти к стенам Константинополя, а Кавказская армия овладела Баязетом, Ардаганом, Карсом и вышла к Эрзеруму. 3 марта 1878 года был подписан Сан-Стефанский договор, а уже 27 марта английский премьер-министр Б.Дизраэли предложил своему правительству опубликовать специальный циркуляр, чтобы показать готовность Великобритании прибегнуть к оружию. Он считал необходимым оккупировать Кипр и Искендерун переброшенными из Индии войсками, чтобы нейтрализовать приобретения России. Английская эскадра отправилась в Мраморное море. В этой взрывоопасной ситуации Россия 30 мая 1878 года подписала в Лондоне секретное соглашение, где, в частности, она обязалась возвратить Турции Баязет и долину Алаша-керта, а проблемы так называемой "Западной Армении" теперь относились не только к России, но и к контролю Англии.
      Так, зреющее армянское националистическое движение получило возможность использовать в своих интересах сразу две империи. Ведь армяне, по их собственным утверждениям, в массовом порядке расселившись после 1828 года в Закавказье и называя эту территорию "Восточной Арменией", не оставили надежды на воссоединение с той частью Турции, которая, по их представлениям, являлась "Арменией Западной".
      Хитроумная сущность политики Б.Дизраэли на Берлинском конгрессе (13 июня - 13 июля 1878 г.) заключалась в том, что он публично преследовал цель "урегулировать дела турецкого султана", якобы стремился помочь ему укрепить свою власть в Турции, а с другой стороны - английский премьер-министр использовал "армянский сюжет" для борьбы против России. В результате этих маневров проблемы "Западной Армении" согласно ст.61 Берлинского договора попадали под контроль "европейских кабинетов", т.е. стали служить орудием в руках западноевропейских стран для вмешательства во внутренние дела Турции.
      Все эти, а также многие другие подспудные интриги западных держав между собой (например, Англии и Франции вокруг Египта) и с Россией по-своему интерпретировала группа активистов-армян, присутствовавшая на Берлинском конгрессе. Они поняли язык международной дипломатии как "язык железных ложек", а у нас, сказал глава этих активистов М.Хримян, "ложки были бумажные, оттого-то нам ничего не досталось..."
      Но еще Крымская кампания 1853-1856 годов была дипломатическим поединком стран, оспаривающих первенство на Азиатском Востоке. Англия, Франция и Сардинское королевство поддерживали тогда Турцию в интересах своих стран против завоевательной политики России, а царские генералы не брезговали пользоваться услугами армян во всех случаях, когда это было возможно, но, одновременно, все же боялись, что армянская "материалистичность" может быть для России опасной.
      Во времена Наполеона III в 1862 году авантюрист "князь Левон Лусиньян" ведет переговоры с Пальмерстоном и самим Наполеоном III об отторжении Киликии от Турции и об организации армянского государства. Эти переговоры сопровождались восстанием в Зейтуне, которое при посредничестве Франции заканчивается признанием армянами "верховенства" Порты, хотя до этого, с 1626 года, на основании фирмана султана Мурада III зейтунцы пользовались автономией внутри империи.
      А между тем различные армянские политические группировки продолжают вынашивать планы "освобождения" и активно вырабатывают методы достижения этой цели. "Объединенная Армения" - это территория Турции плюс земли, где проживают армяне в Закавказье, - вот какой видели теперь свою будущую страну теоретики "Великой Армении", о чем и писали открыто в выходящих в Тифлисе газетах "Порц" и "Мшак" в 70-х годах XIX века.
      Идеолог армянского национализма Гр.Арцруни в ряде передовиц во "Мшаке" призывал турецких армян восстать против Оттоманской Империи с целью добиться освобождения. Однако турецкие армяне и не думали о восстании. Значит, нужна "внешняя сила", толчок, -приходит к выводу Арцруни; по его мнению, для "защиты своих прав" необходимо "применять оружие и огонь". И, хотя другие армянские публицисты, например, из "Мегу Айастани" трезво возражали, что "восстание означало бы их гибель", точка зрения Арцруни возобладала среди армянских образованных слоев.
      Когда вспыхнуло болгарское восстание 1876 года, турецкое правительство обратилось за поддержкой ко всем подданным империи. Патриарх Нерсес разослал тогда послание к армянской нации, где писал, что "судьба связала армян с турками, и поэтому армяне не должны в дни войны и тяжелого испытания государства относиться к этому безразлично, а, наоборот, обязаны оказывать ему помощь". Он призвал армян вступать добровольцами в турецкую армию, ибо "защита Оттоманской Империи есть защита Армении".
      Однако это воззвание не нашло почвы среди армян. И вскоре после Берлинского конгресса армянские политические и общественные деятели резко поставили перед собой два вопроса как программу действий на будущее: 1) язык слез, дипломатическую деятельность, агитацию, пропаганду, создание и организацию общественного мнения в европейских странах и России в пользу армян, и 2) меч - организацию четников - вооруженное восстание, пока - в "Турецкой Армении".
      Пионерами выполнения этой программы стали закавказские и анатолийские армяне. И до наших дней, через сто лет, она дошла, как показали события, сопутствующие развалу СССР, в неизменном виде. Азербайджанский народ ощутил ее в своей судьбе четвертый раз за столетие.
      Самой организации у армян еще не было, но начали распространяться слухи, что в Тифлисе под руководством Гр. Арцруни создан Комитет борьбы за освобождение Армении и что армянские богачи субсидируют этот комитет. Особенно интенсивно эти слухи распространялись в Карабахе, куда прибыли миссионеры из "Турецкой Армении". Однако в Тифлисе все-таки образовался gолитический кружок молодежи "Южные номера", по названию гостиницы, где он собирался. Из этого кружка и выросла партия "Содружество армянских революционеров" - Дашнакцутюн. В работе первого их съезда, состоявшегося в Женеве в 1892 году, участвовало тридцать два человека. Устройство организации было разработано по всем правилам конспиративной борьбы: самоуправляющиеся комитеты и 2 бюро. Дисциплина - военная. Изменять программу и постановления общего собрания никто не имел права. Центральным печатным органом партии стала газета "Дрошак", где и была опубликована в 1894 году очень краткая программа Дашнакцутюна. А газета буквально в одном из первых же своих номеров напечатала следующее заявление: "Партия не может согласиться с теми, кто дипломатическим путем желает добиться своих целей... пусть знают армяне, что они ничего не получат, пока армянская земля не будет пропитана кровью..."
      Программу и составили так, что всем, кто мог стоять на пути "армянских революционеров", обещали кровь, кровь и только кровь... Это, по сути, была первая в истории официально заявленная программа террористической организации.
      Вот лишь некоторые ее положения:
      "Армянское революционное содружество для достижения своих целей с помощью восстания организует революционные группы...
      Организовать боевые группы и подготовить их как идеологически, так и практически.
      Подвергать террору представителей власти, изменников, предателей...
      Разработать каналы отправки людей и оружия..."
      Во главе партии стояли два Бюро. Одно находилось в Тифлисе, другое - в Иране. Большое количество членов партии было направлено в "Турецкую Армению", туда же организовали переброску оружия со складов, созданных в персидском Артпатакане, в Сурмалу, в Карее и Александрополе. В Тебризе активно работала оружейная мастерская. Партийные ячейки имелись в Константинополе, Трапезунде, Батуми, Тбилиси, Баку, Гяндже, Карабахе. Партийные комитеты функционировали на Балканах, в Египте, на Кипре, в Женеве, в Париже, в Марселе, а, начиная с 1896 года, также и в США.
      В 1893-1896 годах в Константинополе была создана крепкая подпольная организация под руководством Ованеса Юсуфяна, который "воспитал" целое поколение профессиональных террористов-убийц.
      Возникла огромная тайная сеть, охватившая не только Восток, но и Европу с Россией. Когда ныне в спекулятивных целях раздувается жупел "исламского терроризма", никто почему-то не вспоминает о деятельности Дашнакцутюна, для которого успех "партийной работы" только и определялся террором. Их "дело" это и было сеять смерть и разорение. Дашнаки не щадили и свой народ, провоцируя мирных крестьян и торговцев на обреченные на провал восстания. Они первыми стреляли в армянскую толпу и затем громче всех кричали о "зверствах мусульман", они первыми нападали на турецкую полицию и армию, возбуждая национальную рознь, дразня и озлобляя турецкие власти, вынуждая их втянуться в противостояние, чтобы впоследствии плакаться в Париже и Лондоне о якобы "геноциде армян". Дашнакцутюн держался на двух китах: на боевиках и на умело поставленной пропаганде. "Несчастных армян" защищали королева Виктория и герцог Вестминстерский, французский социалист Ж.Жорес... И все же "не жалобами, а восстанием можно обратить на себя внимание", - учил дашнаков профессор международного права из Франции Роллен-Жекмен.
      Константинополь, как столица Оттоманской Империи и полуевропейский город, являлся очень удобным местом для организации внешней пропаганды. Но даже и пропаганду дашнаки питали террором. Они создавали, по нынешней терминологии информационщиков, событие. Сначала один за другим были убиты все те армяне, которые занимали высокие посты при дворе султана и верно служили ему. Так, от дашнакских рук пали Максут Симон бей, руководитель разведки султана Арташек, руководитель жандармерии Адиси Тигран (где же угнетение армян в Турции? Какие ответственные посты занимали эти люди!), бывший епископ Мамбре Бенлян, хирург М.Тутунджиев (наверное, за то, что, выполняя клятву Гиппократа, лечил всех, а не только армян). Боевые группы дашнаков нападали на турецкие и курдские отряды, а в Хапасорской долине Ирана 24 июля 1897 года 253 боевика вырезали тысячный отряд курдов под руководством Шариф-Бека.
      Дашнаки говорили о себе: наша партия родилась из Дела, оформилась в Деле и остается партией Дела. Один из ее руководителей Ваган Навасардян в 1950 году в сборнике, посвященном 60-летию Дашнакцутюн, писал: "Еще не было Дашнакской партии, а дашнаки уже были". И кровавый след их, добавлю я от себя, тянется не одно столетие. Во всяком случае, мы, азербайджанцы, явственно видим его на растоптанных телах наших мучеников и жертв.
      Какова же была их самая первая крупная акция? Я углубился в документы...
      В январе 1896 года премьер-министр Великобритании лорд Солсбери, подозревая Россию в тайных контактах с Турцией, указал царскому правительству в одной из нот на необходимость вмешаться в положение дел в Османской Империи. Отвечая ему, российский министр иностранных дел Лобанов-Ростовский отметил, что положение дел в Турции стало улучшаться и нет необходимости во вмешательстве держав. Он считал введенные султаном реформы вполне достаточными для наведения порядка в стране.
      Уже в начале февраля 1896 года лорд Солсбери обратился с речью к одной из общественных организаций Англии, где он отказался от "вмешательства в дела армян не только в настоящем, но и в будущем".
      В течение весны и начала лета того же года в Османской Империи царило спокойствие. Успокоилась и европейская дипломатия. Но могло ли такое положение вещей устраивать армянских экстремистов?
      Район деревянных вилл на побережье Босфора был, да и ныне является одним из живописнейших уголков Стамбула. Меня привел сюда "след" Дашнакцутюна. Но как же мирно выглядели эти места сейчас: рев корабельных сирен, крики чаек, распевные возгласы мелких торговцев, которые сидели в лодках под Галатским мостом. Там продавались свежая рыба, ароматные персики... На нижнем ярусе моста - уютные магазины, кофейни. Где-то здесь, в этом районе группа дашнаков, в начале августа 1896 года собравшихся под видом обычного семейного праздника, разрабатывала последние детали неслыханной тогда по дерзости операции - захвата одного из самых крупных финансовых учреждений империи - Оттоманского банка, игравшего значительную роль в строительстве железных дорог и в промышленности.
      К захвату уже были готовы динамитные бомбы, множество оружия и боеприпасов. Руководителем операции стал Бабкен Сюни.
      Тихая теплая ночь над Стамбулом. А за закрытыми ставнями дома на Босфоре кипели преступные замыслы и страсти.
      - Солсбери струсил! Отказался поддержать митинг, который устраивал Гладстон в защиту турецких армян. Мы можем рассчитывать только на себя... говорит вихрастый худой человек, сверкая глазами.
      - С этим ясно, что попусту тратить слова, Бабкен, - тихо отвечает ему главарь стамбульской организации Ованес Юсуфян. - Все решено. Ты же знаешь, надо пролить кровь, и армяне смогут получить желаемое. Мир понимает только язык крови. Твой отряд начинает, а в это время в городе наши будут стрелять из окон. Мало захватить банк, нужно, чтобы в городе вспыхнули массовые беспорядки. Люди жиреют в покое и забывают о борьбе. Ты понял, Арташес? - он обращается к сидящему в стороне крепкому мужчине, одетому по-турецки, и продолжает:
      - В кварталах вдоль Золотого Рога, от дворца Долмабахче до Хаскей, от мыса Сарай-бурну и до дворца Айван, в Саматии, у Семибашенного замка и около Андрианопольских ворот - все должно гореть. Банк - это сигнал. Бросайте бомбы, нападайте на лавки, на полицию.
      Арташес кивает:
      - Люди расставлены в нужных местах. Они будут действовать молниеносно...
      - Да, да - перебивает его Юсуфян, - внезапность - залог успеха. Нападайте и отходите. А зверь начнет метаться, крушить все подряд... Ужас должен воцариться в Стамбуле. Только так мы раскачаем этих забывчивых англичан и этих предателей русских. Заставим их вспомнить о своих обязательствах перед армянами. Лжецы!..
      - Много погибнет армян в эти дни... - обронил один из присутствующих, совсем еще молодой человек, стараясь ни с кем не встретиться взглядом.
      Бабкен Сюни коршуном налетает на говорившего, на его лице, словно маска, волчий оскал:
      - Ты, защитник зажравшихся купцов и ленивых амбалов!.. Да если бы все они не держались за свои кошельки и семейный выводок, Армения давно бы возродилась! Слишком долго ты крутился возле Ванского епископа Богоса, от него, видать, заразился малодушием. А от малодушия знаешь, что лечит, знаешь? - глаза Бабкена хищно сузились. - Нож, нож, дорогой Вазген... И дашнакский нож навсегда излечил этого епископа от пораженчества...
      Молодой человек сидел, низко опустив голову.
      - Тише, тише! - властно останавливает Сюни Юсуфян. - Возьмешь Вазгена с собой на операцию, Бабкен. Молодежь надо закалять делом. В наших рядах разногласия и ссоры исключены. А сейчас я прочту вам одну из листовок, которые нужно будет разбросать в эти дни по городу и особенно - около посольств. В напряженном молчании Юсуфян читает:
      "Терпение подавленной нации имеет свои пределы. Еще раз злоба армянской нации скинет наложенные на нее цепи, и деяния, которые за сим последуют, лягут на ответственность не только Султана, но и представителей иностранных держав!.. ...Мы умрем! Мы это знаем. Но дух революции,пронизавший армянскую нацию до мозга костей, не перестанет угрожать трону Султана до тех пор, пока в живых останется хоть один армянин. Центральный Константинопольский комитет федерации армянских революционеров Дашнакцутюн".
      - За великую Армению! - произносят хором присутствующие, вставая.
      - Ни кровь, ни жертвы нас не остановят, - слышны отдельные голоса.
      - Так и будет! - торжественно завершает сходку Юсуфян.
      Прощаясь с Бабкеном, он слегка обнимает его за плечи и шепчет:
      - Будь осторожен. В банке все подготовлено. Вам удастся уйти... Мы поднимем послов.
      - Зря ты подсунул мне этого слезливого Вазгена, - мрачно бурчит тот в ответ.
      - Приказы не обсуждаются, - отрезает Юсуфян. - Вот и проверь его в деле. Поставь впереди.
      Все постепенно расходятся, растворяясь в ночи. Тишина в Стамбуле. Тишина...
      Почти одновременно в полдень 14 августа 1896 года прогремел взрыв динамитной бомбы около внушительного здания банка на Банкалар Джазеси в стамбульском районе Шишхана и оказались разбросанными по городу тысячи листовок. Дашнакские боевики начали свою масштабную операцию.
      Двадцать шесть человек, вооруженных револьверами и бомбами, во главе с Бабкеном Сюни ворвались в банк, расстреляв немногочисленную охрану, и взяли в заложники 150 находившихся там человек - служащих и посетителей. В это же время летели бомбы из окон и с крыш многих домов в Стамбуле. Дашнаки нападали также на полицейских и жандармов, провоцируя ответную агрессию. В течение нескольких часов город был буквально парализован страхом.
      В самом начале штурма банка Бабкен Сюни подорвался на бомбе, и руководство группой взяли на себя Грач и Армен Гаро. Заложников загнали в одно из помещений, а по периметру нижнего этажа здания и на окнах устроили баррикады и заграждения из мешков с серебряными монетами. Пока боевики закреплялись в банке, остальные участники операции раздали иностранным послам и отправили в канцелярию султана литографированные письма комитета Дашнакцутюн. Перечень требований был, в частности, таков:
      Назначение европейского Верховного комиссара по делам армян Османской Империи.
      Подчинение полиции европейскому командованию.
      Всеобщая амнистия.
      Создание европейской комиссии для наблюдения за выполнением указанных требований.
      Фактически предлагалось лишить государство всякой самостоятельности.
      Стянутые к банку, кроме полиции, армейские части пытались идти на штурм, но каждый раз их отбрасывал назад шквальный огонь боевиков. Улица около банка была усеяна трупами солдат. А в одном из районов Константинополя, Саматии, населенном в основном армянами, происходили ожесточенные вооруженные столкновения между дашнаками и подразделениями регулярной турецкой армии. Это была настоящая война. С армянской стороны были применены 154 самодельные гранаты, в боях наравне с мужчинами участвовали женщины.
      К Юсуфяну и его ближайшим помощникам, засевшим в глубоком подполье, со всех сторон стекалась информация о происходящем в городе. Он мог торжествовать: дашнаки в одночасье превратили сонный, мирный торговый Стамбул в масштабное поле битвы. Он знал, что местное турецкое население двинулось громить армянские дома и кварталы, что порт забит бегущими в панике армянами. Но все эти беженцы, эти убитые в своих домах купцы и мастеровые были для дашнакского лидера всего лишь неизбежной ценой, которую приходилось платить за победу общего дела. Квартал Кум-Кану, где нашел свое тайное пристанище Юсуфян, стихия уличных боев обошла стороной. Так и должно было быть по замыслу партии. Здесь и еще в некоторых точках Стамбула штаб операции решил не вести никаких террористических действий, чтобы не допустить случайного разгрома своих баз и складов с оружием. Очередной гонец бесшумно проскользнул в комнату, где уже сутки укрывался мозговой центр всей акции.
      - Что? - Юсуфян напряженно уставился на вошедшего.
      - Наши в банке отпустили помощника директора Обуано, поручив ему встретиться с султаном и заявить там наши требования. Все пока по плану.
      - А послы? - визгливо продолжал Юсуфян.
      - Максимов, драгоман русского посольства, уже во дворце. Англичан особенно пугает, что наши обещали взорвать банк.
      - Хорошо! - Юсуфян ухмыльнулся. - Может, хоть угроза потери своих денег заставит их пошевеливаться, раз судьба армян их так мало волнует...
      - А что в городе? - неуверенно спросил один из помощников Юсуфяна.
      - Война... - что-то дрогнуло в лице гонца. Он замолчал, а потом продолжил с отчаянием, понизив голос. - Реки крови...
      - На войне как на войне, - грубо оборвал его Юсуфян. - Это только начало, друзья! Вслед за Турцией борьба активизируется на Кавказе. Решение принято. Наши представители посетили Ахалцых, Карабах, там создаются свои дружины. Представляете, сколько армянских глаз сегодня с надеждой смотрят оттуда на нас. Мы первыми сделали исторический шаг...
      - Максимов, я слышал, говорил послу Нелидову... - несмело заговорил гонец и опять замолк.
      - О чем же? - раздраженно посмотрел на него Юсуфян. Помощники, словно тени, безмолвно сидели по бокам стола.
      - Сказал: все это дело отдает провокацией...
      Юсуфян рассмеялся. И этот смех отозвался смертельной жутью в полутемной, узенькой, будто гроб, комнате.
      - Что они думают - нас не интересует. Главное, чтобы они действовали. Ты говоришь, Максимов отправился во дворец?
      - Да, - едва раздвинув запекшиеся губы, подтвердил гонец.
      - Вот и хорошо. Скажи женщинам, чтобы накормили тебя, и быстрее отправляйся в посольство, наверное, он уже вернулся. Наши долго не продержатся в банке, у них могут кончиться боеприпасы. Торопи Максимова...
      Человек быстро вышел. Юсуфян оглядел товарищей.
      - А если мы ничего не добьемся этой акцией? - напряженно спросил один из них.
      - Конечно, не добьемся, - неожиданно легко согласился Юсуфян. - Неужели Абдул-Гамид из-за какого-то банка даст независимость армянам? Но капля камень точит... А капля армянской крови - тем более...
      Между тем, драгоман посольства России Максимов на аудиенции во дворце просил султана уполномочить его пообещать захватившим банк боевикам свободный выход оттуда и выезд из Турции, если они прекратят бессмысленную стрельбу, отпустят заложников невредимыми и откажутся от своего преступного замысла взорвать банк. Абдул-Гамид дал свое высочайшее согласие на переговоры с дашнаками. Максимов тут же вместе с Обуано отправился на Банкалар Джазеси. После трехчасовых переговоров им удалось убедить террористов добровольно выйти из банка и сесть на яхту его директора сэра Винсента, чтобы затем покинуть Константинополь.
      Утром 15 августа в сопровождении Винсента и Максимова боевики покинули захваченное здание, оставив там четверых убитых и пятерых раненых сообщников; их отвезли на пристань к английской яхте, чтобы на следующий день отправить за границу. И вот уже французское судно "Жиронда" с дашнаками на борту берет курс на Марсель...
      Плетущий вместе с сообщниками свои паучьи сети Юсуфян мог торжествовать: их акция прогремела по всему миру и вновь обратила взгляды великих держав к опрометчиво забытым ими армянам. А убитые и раненые на улицах Стамбула всегда вызывали только сочувствие у общественности к "армянскому делу". Тем более что уже 20 августа в Галате и Пере другие террористические группы организовали несколько покушений на турок с применением бомб. Отныне можно было рассказывать басни о том, что "от четырех до шести тысяч невинных армян были убиты во время подавления мятежей".
      "Жиронда" благополучно плыла к берегам Франции, а армянские соотечественники боевиков остались, чтобы еще раз поплатиться за их преступления.
      Однако Юсуфян пребывал в состоянии ярости: Максимов не сдержал своего слова. Он вел двойную игру. Дашнаков, захвативших банк, везли на "Жиронде" в качестве арестантов. Их ожидала марсельская тюрьма. Правда, некоторым из них удалось позже все-таки бежать оттуда, остальных сослали в Аргентину, но многие снова сумели вернуться в Европу и продолжить свои преступные деяния.
      Оживлялся, вспухал, как нарыв, кавказский центр Дашнакцутюн. В конце XIX века дашнаки отметились и в Российской Империи чередой громких политических убийств, вершиной которых стало покушение на жизнь императорского наместника на Кавказе Г.С.Голицына в 1903 году. Прекрасно видевший, кто поджигает Кавказ, Голицын однажды в сердцах заметил: "Доведу до того, что единственным армянином в Тифлисе останется чучело армянина в Тифлисском музее".
      От рук "федаинов" Дашнакцутюна погибали священники, купцы, учителя, чиновники - православные и мусульмане. Все, кто так или иначе становился на пути дашнаков, были обречены: подкупом ли, кинжалом, бомбой, - но их устраняли. А дашнакская "разъедающая ненависть к мусульманам реализовывалась в целом ряде кровавых столкновений, которые прошли по всему восточному Закавказью", - писал вице-консул России в восточной части Турции В.Ф.Маевский на рубеже XIX и XX веков. Венчает эти события 1905 год, когда волна насилия, спровоцированная дашнаками, захлестнула Бакинскую, Шушинскую и Эриванскую области.
      В 1904 году на 3-м съезде Дашнакцутюна в Софии был принят, как руководство к действию, документ под названием "Кавказские проблемы", где недвусмысленно обозначилась линия на борьбу за "армянские интересы". Предлагалось "стратегию самозащиты на Кавказе заменить стратегией революционных действий". И какие это окажутся действия - нетрудно было предугадать.
      ГЛАВА 11
      Паутина
      Через площадь Майдана в Тифлисе солнечным весенним днем 1899 года проходил высокий человек с аккуратной седоватой бородкой в легкой накидке и черном сюртуке. Белоснежные манжеты его рубашки, щегольской воротничок и мягкая велюровая шляпа придавали его облику торжественность, совсем не вяжущуюся с пыльной и шумной площадью, где азартно выкрикивали свой товар торговцы, мычали волы, запряженные в тяжелогруженые арбы, ржали лошади. Над всем этим пестрым торжищем возвышался на скале мрачный Метехский замок.
      По тому, как идущего человека приветствовали встречные, было ясно, что он в Тифлисе личность известная. Однако ясно было также и то, что сейчас он менее всего расположен, чтобы кто-то задержал его разговором или вопросами. Красивое лицо его выражало озабоченность.
      Он миновал площадь, углубился в ближайшую улочку и вскоре вошел в трехэтажный, свежеоштукатуренный особняк, вдоль фасада которого росли старые чинары. Это была гостиница. Номер, который он занимал, находился как раз на третьем этаже и состоял из трех светлых комнат. В одной из них его уже ожидали.
      Молодой человек, находящийся в том замечательном возрасте, когда душа чиста и жаждет великих подвигов, сидел за большим обеденным столом, заваленным газетами и книгами. Газеты и книги в беспорядке валялись также на креслах и на широком кожаном диване. Лишь письменный стол у окна выделялся спартанским порядком.
      - Наконец-то, Василий Львович, - юноша порывисто вскочил навстречу вошедшему. - Только что привезли гранки "Кавказа" из типографии. А еще с почтой из Петербурга пришел номер "Русского Вестника" с вашей статьей...
      Мужчина повесил шляпу и накидку на вешалку, не выразив никаких чувств по поводу сказанного. Прошел к письменному столу и в задумчивости опустился в кресло.
      - Вчера при загадочных обстоятельствах погиб Стрельбицкий, - наконец произнес он как бы про себя.
      - Член судебной палаты? - молодой человек всплеснул руками в волнении. - Он ведь третьего дня заезжал к нам в газету! Привез документы по поводу финансовых злоупотреблений в Эчмиадзине.
      - Вот, вот Аркадий, - собеседник кивнул. - Это знак для многих: кто сунет нос в армянские дела, тому не поздоровится... Глубоко копнул... Его и убрали... Уверен, расследовать это убийство никто по-настоящему не возьмется.
      - Что ж это делается! - расстроено сказал юноша.
      - Руки опускаются, Аркадий, - продолжал мужчина, - сколько уже писал в "Кавказе" о бесчинствах здешних армян, в Петербурге о том же статьи печатал. Читают, обсуждают, а воз и ныне там. Неужели все насквозь куплено армянскими ростовщиками?
      - Да ведь вы же сами, Василий Львович, верно корень определили. От одного, даже от десяти честных чиновников ничего не зависит. Особая система сложилась в крае. Во всех важных точках армяне сидят. Одного тронь - пойдут угрозы, крик, шантаж. Кого захотят - разорят. В Тифлисе у нас кто городом правит? Матинов, Измайлов, Евангулян...
      - Переделавшийся в Евангулова... - усмехнулся мужчина. - О преданности русским твердят, а видел я те карты, по каким их дети в армянских училищах учатся: там не только Карабах, Нахичевань, но и земли до Воронежа называются Арменией... Что до шантажа и угроз... Сколько в последнее время анонимных писем пришло в "Кавказ" на мои публикации?
      Молодой человек досадливо поморщился:
      - В неделю до двадцати таких писем получаем... Вам осторожнее надо быть, Василий Львович! Они и разбойника нанять не погнушаются... Еще реформа управления армянским церковным имуществом не началась, а вот - уже первая смерть...
      - Какой разбойник! - Василий Львович рассмеялся. - Сам же ты в "Новом времени" читал - большинство всех наемных убийств здесь совершается турецкими армянами. Я же вижу, сколько их за последние годы появилось на Кавказе. Они явно вымогают деньги на пресловутые "национальные цели". Над всем Закавказьем сложилась гнетущая атмосфера политического шантажа. Думаешь, Оттоманский банк захватили одиночки? Нет, здесь организация за версту видна. Теперь такая организация и у нас складывается. А осмелели как? Дрянная желтая газетенка, какой-то армянский листок печатает пасквиль на Магомета; побуждает местных мусульман к волнениям. Я был в канцелярии наместника с протестом, а там уже высшее мусульманское духовенство собралось, требует приема по этому поводу.
      - Думаете, не случайно все это?.. - начал Аркадий.
      - Сам знаешь, что нет! - оборвал его Василий Львович. - Эчмиадзин особая государственная форма, это не церковь, у них политическая задача стоит выше религиозного призвания. Это собрание армян, объединенных общими целями. Эчмиадзин - не храмы, там и биржа, и место политических совещаний... И потом, на какие такие деньги скупаются десятки тысяч десятин земли грузинских князей, азербайджанских агаларов, а то и просто плохо лежащие казенные земли? Затем их заселяют армянами из Турции. Эчмиадзин владеет огромнейшими имениями, управление которыми ведется более чем загадочно. В монастырях тщательно скрываются инвентари, списки имущества, ведомости. Имущество прикупается, берется под залог. Помнишь, как они разорили Шах-Азизова? Что же это за церковь, когда она кредитует в банках? Что из их богатств идет на дела церкви, а что на - оружие?
      - Оружие?.. - переспросил Аркадий упавшим голосом.
      - А ты полагаешь, на Оттоманский банк с палками нападали? Восстания они в Турции устраивают, так с кольями на полицию идут? Нет, Аркадий! Здесь сеть, паутина плетется... Я вижу, я чувствую... Скоро и в Закавказье они пожар разожгут. Помнишь, несколько лет назад в Эчмиадзине в одной из обителей шайку подделывателей русских денежных знаков раскрыли? Ничего себе, религиозное дело! Мало того - все их миллионеры, банкиры, нефтяные короли дань на политические организации платят, Манташев там, Цатуров... А спроси, как это они за считанное время разбогатели? Тем же шантажом и подкупом за бесценок у азербайджанцев и русских скупали участки в Бакинской губернии, кто не хотел продавать - убили. Теперь на нефти озолотились. Сам знаешь, пионерами нефтепромышленности в крае были сперва русские. Но теперь их и след простыл, потому что не умели прибегать ни к армянским способам обогащения, ни к армянским же способам вытеснения конкурентов, в основном, уголовщиной... Фантастические состояния возникали в один день! Вчерашний мелкий приказчик или заведомый контрабандист, получив от "своих людей" клочок украденной у казны нефтеносной земли, спустя несколько месяцев мог иногда купить совесть десятков служилых людей, изолированных, лишенных нравственной и материальной поддержки. Часть русского служилого класса в Баку давно в зависимости от армянских богачей. Нет в крае буквально ни одного учреждения, дела и проекты которого составляли бы тайну для армян. Высшее сословие всех местных племен, в лице большинства своих представителей, мотается на вексельных арканах и, так сказать, нравственно, стоит уже на запятках у новых повелителей края. Банки повинуются им! А своих мазутных принцев и принцесс они в своих школах учат: где армяне живут - там, дескать, и армянская земля. Слышал, что в Ахалцыхе происходит? Грузин уже сгоняют... Памятники грузинские присваивают. Договорились до того, что Руставели - армянин, и "Витязь в барсовой шкуре", выходит, армянская книга.
      - Но мусульман они и вовсе не пощадят... - Аркадий задумчиво смотрел на пышные кроны чинар. - В Тифлисе управление захватили, теперь в Баку переместились, там воду мутят... А уж в Карабах, Нахичевань переселение армянское идет постоянно... Что наша администрация смотрит?
      - Взятки, Аркадий, взятки и лесть... В Петербурге армяне к тому же большое влияние имеют. Один Лорис-Меликов чего стоил! Клянутся постоянно, что величайшие друзья русским, братья по вере... Все их клятвы до момента, пока окрепнут и смогут ударить. Загорится Кавказ...
      - Опять разговоры? - в дверь слегка постучали и, не дожидаясь ответа, широко распахнули. На пороге возникла широкоплечая фигура пожилого грузина в яркой рубахе, подпоясанной кожаным ремешком. Заложив большие пальцы рук за ремешок, он с насмешливым прищуром окинул взглядом комнату.
      - Э, какой бэспорядок! Василий Львович, ты когда-нибудь отдыхаешь, дарагой! Слугам убрать нэкогда. Шашлык остывает... А я тебе еще и гостя привел...
      За спиной хозяина гостиницы Левана Джапаридзе возник молодой мужчина, одетый по-петербургски строго. Вид его выдавал в нем столичного чиновника. Обращаясь к незнакомцу, Леван, широким жестом указывая на поднявшегося навстречу гостю Василия Львовича, с гордостью сказал: - Вот наш знаменитый писатель, господин Вэличко! Свэтом правды освэща-ет в своем "Кавказе" наш Кавказ.
      - Довольно, Леван, хвалить меня, - шутливо отмахнулся Василий Львович, а незнакомец выдвинулся вперед и представился: - Сергей Иванович Бегичев, чиновник по особым поручениям Министерства народного просвещения... Рад с вами познакомиться. Я ваш постоянный и внимательный читатель.
      Они обменялись рукопожатием, и по тому, как Бегичев смотрел на него, Василий Львович понял, что тот непременно хочет еще что-то добавить, но Леван подхватил их обоих вместе с Аркадием и увлек на свою половину обедать.
      Обычное кавказское широкое застолье растянулось на три часа. Подошли еще родственники хозяина, тосты следовали один за другим. Обсуждали последние тифлисские новости, но, как по уговору, не касались тяжелых тем, хотя уже несколько месяцев всех волновала история с городской бойней, где тифлисский губернский врач Кикодзе, безупречно-честный и мужественный местный деятель, открыл, что там не сжигались, а продавались ветеринарным врачом Испандарьяном трихинозные свиные туши в огромном количестве. Рискуя жизнью, несмотря на грозившие ему кинжалы заинтересованных лиц, молодой врач поймал с поличным мясника-покупателя, тоже армянина, и обнаружил городской склад заведомо ядовитых туш. Был составлен протокол. Но подкупленный армянами гласный местной Думы Опочинин предложил предать это дело забвению. Город гудел возмущенно, и все же дело действительно постарались потихоньку замять. Как ни старались хозяева перед столичным гостем не тащить сор из дома, но тема эта все равно вылезла, а за ней - другая...
      - Теперь в Тифлисе не встретишь мушу (носильщика) из рачинских грузин, а они всегда этим занимались, - говорил Леван, - азербайджанец из села на заработки приедет - голодать будет. Зато у нас здесь полно армян из Эриванской губернии, беглецов из Турции... Метельщики, поливальщики улиц, караульные на авчальском водопроводе, 200 человек - все армяне. Зимой на тионетском почтовом тракте крестьянин из села Сакдриони Симон Сисаури замерз, три дня голодный шел из Тифлиса. Не нашел работы, возвращался домой. Теперь дети остались сиротами...
      - Вай, о чем говоришь, Леван! - вступил брат хозяина гостиницы Бадриа, владелец нескольких магазинов. - Городской голова - армянин. Вот и порядки армянские. Что беднота! Вон, наших князей за долги с земель сгоняют. В какой банк за кредитом ни приди - везде армяне сидят. Пауки! Сосут, сосут... Эх, боже, где твоя справедливость?
      - Они пауки, но мы не мухи! - возвысив голос, возмущался Леван. - Наш великий Илья Чавчавадзе дал им отпор! Книгу написал, как армяне грузинские святыни присваивают. Верно в народе говорят: уловка опаснее силы. Уж как армяне любят друзьями прикинуться! А за спиной ножи точат...
      - Видите, Сергей Иванович, какой здесь вопрос назрел? - шепнул Величко Бегичеву. - А в столицах многие считают, что я в своих статьях армянскую опасность преувеличиваю.
      - Да мне тут недавно на занятиях сын купца Жамаряна, брата известного миллионера, говорит: грузины входили в армянское царство и грузинский язык весь состоит из армянских слов, - вставляет Нодари, сын Левана, учитель в одной из гимназий. - Арцруни много подобного вздора печатал в своей газете "Мшак".
      - Такой надутый, важный был этот горбун Арцруни, вообразил, что стоит выше всех патриархов, - Леван сокрушенно цокает языком, - обещал и нас, и азербайджанцев обармянить.
      - Вай! Обармянить! Это он имел в виду долговой петлей задушить! смеется Бадриа. - Торговать невозможно стало, уважаемые! Мне, грузину, в Тифлисе шагу ступить нельзя, чтобы на армянина не наткнуться. Цены диктуют, кредит взял - пропал!
      - Я в гимназии поправил этого парня, Жамаряна, так он на меня родителям нажаловался, те - директору. А директор мне говорит: вы не спорьте с ним, там семья такая, что и гимназию закроют!.. - горячился Нодари. Их пылкий разговор временами с русского переходил на грузинский, и хотя хозяева в присутствии гостя сдерживали себя, как могли, видно было, что им все труднее усмирять разгорающиеся страсти.
      - Нодари, расскажи нашему уважаемому гостю, как Арцруни иностранного корреспондента обхаживал, - ухмыльнулся Бадриа, - француза Кутули.
      Нодари засмеялся и посмотрел на Величко:
      - Об этом Василий Львович лучше меня расскажет. Помните, сколько смеху было, когда вы в "Кавказе" опубликовали некоторые места из его путевых заметок?
      - Да, было дело, - покачал головой Величко и, весело щурясь, стал рассказывать Бегичеву: - Пожаловал в Тифлис корреспондент французской газеты "Temps". Его сразу же захватил редактор-издатель газеты "Мшак" Арцруни. Талантливый, надо признать, политический агитатор. Начали армянские богачи ублажать и закармливать Кутули, ни на шаг не отпуская его от себя. Так, что он совершенно утратил способность смотреть на окружающее собственными глазами. Дошло до того, что всех красивых женщин, встречаемых на пути, ему выдавали за армянок, а всех уродливых - за грузинок. Получился такой комизм, что даже грузины, у которых историко-археологическое самолюбие чрезвычайно обострено, не в силах были сердиться, читая путевые впечатления доверчивого француза.
      Рассказанная Величко история развеселила всех присутствующих, несколько разрядив обстановку.
      - Что это за книга Чавчавадзе? - спросил Сергей Иванович у Величко.
      - "Армянские ученые и вопиющие камни". Скоро она в переводе на русский язык появится. Авторитет Ильи Чавчавадзе очень высок, он - человек выдержанный, с большим достоинством и не стал бы ввязываться в пустые споры. Но и он не смог спокойно смотреть на то, что армяне творят с грузинской историей. К тому же и на Западе вышла научная работа, Ленормана, где доказывается, что напрасно они себя на Кавказе считают древнейшим народом. И государство Урарту, и первые клинообразные надписи - с армянами и с языком их родства не имеют. А они везде говорят и пишут, что именно здесь начиналась их Великая Армения. Чавчавадзе блестяще полемизирует с этим и убедительно доказывает, что совсем другие народы обитали на этих землях.
      - Вот люди! - между тем сокрушался Леван. - Для них привычное горе лучше непривычного веселья, все плачут, жалуются: бедные мы, бедные! А сами живут и нашим, и вашим. У них и вата должна грохотать, а у грузин и орех не греми!
      Бадриа, видя, как расстроился брат, пытается отвлечь его тем, что тихонько запевает песню.
      А Нодари, прежде чем подхватить мелодию вслед за дядей, вдруг произносит фразу по-грузински и, обращаясь к Величко, переводит ее на русский:
      - Я вспомнил, Василий Львович, старую грузинскую пословицу: лучше льва иметь на пути, чем змею, поселившуюся в твоем доме.
      Разошлись, когда уже вечерело. Величко поднялся к себе: его ожидал посыльный из типографии, нужно было срочно вычитать гранки очередного номера "Кавказа". Гостя своего он не хотел отпускать, чувствовал: о чем-то важном они не договорили. Предложил ему чая, пока сам просматривал будущий номер.
      Наконец Аркадий с посыльным отправились в типографию, а мужчины перешли в маленькую уютную гостиную. Коридорный принес свежезаваренный чай и сладости. Из открытого окна слышались звуки проезжающих экипажей, крики уличных разносчиков мелкого товара, водоносов. Где-то далеко мужские слаженные голоса затянули "многолетие" - "Мравалжамиер"... Василий Львович прислушался, лицо его посветлело.
      - Как вам в Тифлисе, Сергей Иванович? - спросил он гостя.
      - Да я ведь здесь не чужой, - улыбнулся тот.
      - Постойте! - спохватился Величко, как будто припомнив что-то. - Не сын ли вы известного полковника Бегичева?
      - Именно так. Батюшка мой начинал службу в этих краях совсем молодым, еще при Ермолове, и как вышел в отставку, поселился здесь. Тут и сестра моя родная живет. Это я, поступив в университет в Петербурге, а затем на службу в Министерство народного просвещения, лишь наездами в Тифлисе бываю. Но всегда, когда еду сюда, говорю, что домой...
      - Наслышан я о геройствах вашего батюшки... Уважаемый на Кавказе человек. Каким событиям был он свидетель и участник! - с воодушевлением сказал Василий Львович.
      - Да... - Сергей Иванович кивнул, глаза его заблестели. - Помнят отца...
      Он смущенно замолчал и, бросив на Величко быстрый взгляд, продолжил: Осмелюсь признаться, долг перед ним и является одной из причин моего визита к вам...
      - Вот как? - удивился Василий Львович.
      - Я давно слежу за вашими статьями в "Русском вестнике" и убежден, что в лице отца вы нашли бы единомышленника. Отец был уверен, что при всех заслугах Паскевича одна коренная ошибка тогда была совершена: слишком дали волю армянскому элементу в крае. И армяне здесь стремительно укрепились, вросли в чиновничество, развратили всех подкупом и с помощью власти добились экономических преимуществ. Теперь их влияние распространилось и на Бакинскую губернию... Нефть дает безумные, шальные доходы... Впрочем, зачем я вам это говорю, вы обо всем об этом лучше меня знаете изнутри... Я о другом хотел... - Сергей Иванович замолчал и продолжил уже несколько спокойнее: Батюшка мой оставил после себя записки. Я их в Петербурге намерен к изданию предложить. Правда, нынче мемуары только ленивый не пишет, но отцу действительно было о чем рассказать... Есть в его записках один эпизод, связанный с моментом, когда он сопровождал переселенцев-армян из Персии на Кавказ. В 1828 году... Очень многозначительный эпизод...
      Величко с возрастающим вниманием слушал гостя, и когда тот замолк, нетерпеливо сказал:
      - Ну же, не томите, Сергей Иванович!.. Если записки эти у вас при себе, сделайте милость, прочитайте то, что считаете важным. Вечер у меня свободен. А вы разожгли мой интерес. Читайте же...
      Бегичев, обрадованный пожеланием хозяина, достал из портфеля аккуратно переплетенную рукопись. Нашел заранее заложенные страницы и начал...
      Неспешно разматывался клубок воспоминаний полковника. Перед внимательно слушающим чтение Величко оживали картины далекой теперь жизни, лица и судьбы людей, чья плоть давно истлела, а их страдания, коварство и страсти - где они теперь? Как будто из глубины времени глуховатым голосом молодого Бегичева говорило с Василием Львовичем минувшее...
      За окном сгустились сумерки. Бесшумно вошел слуга и зажег керосиновую лампу над столом. А Бегичев читал:
      "...Ованес Мамиконян после истории с купцом Мелик-Самвеляном, как я слышал, выучился в Петербурге и затем осел в Москве, преподает в Лазаревском институте восточных языков, пополнив своей персоной многочисленную армянскую колонию второй столицы. От своего родственника унаследовал он обширные земли в Тифлисской губернии. Встретился я с ним еще всего однажды в 1856 году, когда в свите только назначенного наместником князя Александра Ивановича Барятинского посетил Эчмиадзин. И хотя прошло немало лет, я легко угадал среди окружения католикоса нашего бывшего шустрого толмача. Только нынче юношеская петушиная важность приобрела черты почти карикатурного высокомерия. Он, конечно, тоже узнал меня, но я и шагу не сделал ему навстречу, издали с бессильной насмешкой наблюдая, как армянский елей затопляет остатки здравого смысла наших высоких чиновных особ.
      И все-таки он не выдержал. Подошел перед парадным обедом ко мне сам, явно бравируя своим нынешним положением. Я ответил на его приветствие сдержанно и не упустил случая, спросил, не знает ли он что-то о судьбе того купца, которого мы сопровождали вместе с сыном и красавицей-дочерью из Персии? Дом его вместе с оставшейся там семьей тем же летом сгорел в Мараге, подожженный соплеменниками в отместку за то, что купец этот пожелал вернуться назад.
      При моих словах заплывшее лицо бывшего переводчика страшно переменилось, на лбу выступил крупный пот. С минуту он находился в полной растерянности, но в глазах при этом загорелась нешуточная злоба.
      - Я не знал никакого купца... - наконец выдавил он из себя. - Не помню... Не было ничего подобного...
      Не дав ему продолжить фразу, я, не скрывая брезгливости за эту ложь, откланялся и присоединился к своим. Уж мне-то было известно, где пропадал этот горячий молодчик, пока наш отряд после Персии стоял в Эриванской крепости. Брата той девушки почти ежедневно видели вместе с ним мои казаки.
      До конца своего пребывания в Эчмиадзине я чувствовал на себе его пронизывающий взгляд. Слава Богу, что дороги наши больше не пересекались..."
      Сергей Иванович закончил чтение, вздохнул и бережно закрыл переплетенную тетрадь.
      - Какая, однако, история... - задумчиво сказал Василий Львович, еще находясь под впечатлением записок капитана Бегичева. - Я давно понял, что Эчмиадзин воплощает собой некое подобие политической теократии, не зависящей от других властей. Когда в Турции в связи с захватом банка происходили беспорядки, вызванные деятельностью армянских революционеров, русская власть предложила католикосу сказать отрезвляющее слово, а он, напротив, стал говорить зажигающие проповеди, учредил "ночные бдения", и проповеди того же рода открыто помещались в Эчмиадзинской газете "Арарат" за подписью архимандрита Карапета. Плохо, когда религиозные задачи церкви смешиваются с неправедными делами мира сего... А загадочная смерть католикоса Макария, после которого не нашли ни бумаг, ни денег? А столь же непонятная кончина архиепископа Иеремии, пытавшегося призывать армян к спокойствию и не отвлекаться вредными мечтаниями? Купец Самвелян, о котором написал ваш батюшка, лишь малый камешек в той пирамиде тайных замыслов, какими одержимо и высшее духовенство армян, и богатые их слои, и те, кого я называю "пиджачниками", эту так называемую интеллигенцию... Камешек этот был виноват лишь в том, что не пожелал встать на отведенное ему место. Его и наказали жестоко в урок остальным.
      Эчмиадзинская академия и прочие армянские семинарии так переполнены молодежью, что стены трещат. Разве поверю я, что они пошли туда познавать духовные истины и в дальнейшем изберут праведный путь? Нет, там рассадники будущих бомбистов и провокаторов резни. Одни будут поджигать, другие возбуждать мировое мнение в защиту армян, третьи же под шумок станут сгонять мусульманское население с тех земель, которые определены под Великую Армению. О, слишком хорошо я понимаю все это! Подтверждение тому и нахожу в анонимных письмах с угрозами, я их почти ежедневно получаю.
      - Интересно, какие меры вы бы предложили для оздоровления обстановки в крае, Василий Львович? - тихо спросил Сергей Иванович.
      Величко досадливо поморщился, вздохнул:
      - Не хочу быть пророком, но, кажется, многое безвозвратно упущено. Здесь, с какого конца ни возьми, - везде проблемы, господин Бегичев. Конечно, перевод армянских церковных имуществ в ведение казны стал бы серьезным шагом в пресечении подпольной деятельности армян. Но ведь представляю, какие сразу беспорядки начнутся! Попечитель Кавказского учебного округа, известный вам, разумеется, господин Яновский, неутомимой энергией достиг распоряжения о передаче армянских школ в ведение вашего министерства с сохранением в них армянского языка и армянского Закона Божьего. Так что сделало их духовенство?
      - Да, знаю... Разом закрыло множество школ, - кивнул Сергей Иванович. Я как раз приехал из Петербурга с инспекцией по этому поводу.
      - Вот видите! Они предпочтут оставить свой народ во тьме невежества лишь бы сохранить искусственное обособление. А среди простых армян распространили слух, будто школы закрыло правительство, - Величко махнул рукой. - И те школы, которые закрыли, они заранее разграбили, как тифлисское Могнинское училище. А тут встречаюсь недавно в Баку с редактором газеты "Каспий", образованнейшим человеком, умницей, Алимардан беком Топчибашевым. О чем говорим? О всеобщем начальном бесплатном обучении мусульман. Школ для простого люда ничтожно мало, власть в открытии таких школ не помогает совсем. Учителей-мусульман нет. Люди готовы даже собрать на такие школы соответствующие средства, необходимо лишь решение правительства. К тому же давно назрел вопрос о фактическом осуществлении уравнения прав мусульман с остальным населением Кавказа. Топчибашев закончил юридический факультет университета в Санкт-Петербурге, работал секретарем Тифлисского и Бакинского окружных судов, и он справедливо замечает: девять десятых из тех, кто производит предварительное следствие, не знают языка местного населения, ни нравов, ни быта, ни всех особенностей его. О каком суде, скором, правом и милостивом, можно в этой ситуации говорить?
      - Крепкий узелок здесь завязался, - задумчиво сказал Сергей Иванович.
      - Да! - вскинул голову Величко, его красивое лицо пылало гневом. - Наша власть плетется вслед событиям. Ее убаюкивают заздравными тостами, ублажают подарками, она не чувствует, что зреют вокруг вулканические силы. Мне до судьбы чиновников-взяточников, конечно, дела нет. Что с простыми людьми будет? Вот вопрос! Все к тому идет, что армяне предъявят свои права на край.
      - Смуту чувствуете? - прошептал Бегичев.
      - Смуту и кровь... - Величко поднялся и в волнении заходил по комнате. - И если правительство думает что-то выиграть для себя, потворствуя армянам, не пресекая их нападки на мусульман, оно роковым образом ошибается.
      Их разговор был прерван на полуслове. С улицы донесся шум подъехавших фаэтонов, а затем сонный тифлисский вечер наполнили веселые возгласы подгулявшей компании, высадившейся у входа в гостиницу. Слышно было, как Леван радушно приветствует прибывших гостей. В дверь комнат Величко постучали, и на пороге возник оживленный, запыхавшийся от быстрой ходьбы Аркадий.
      - Сейчас до утра вас захватят в плен, Василий Львович, - он шутливо развел руками. - Я уже к номерам подходил, когда экипажи увидел, и сразу понял: едут сюда.
      Бегичев поднялся:
      - Мне, пожалуй, пора. Я и так много занял вашего времени своей персоной.
      - Нет, уйти вам не удастся, любезный Сергей Иванович, не надейтесь! Василий Львович засмеялся. - Разве не знаете здешних обычаев? Я догадываюсь, кто за нами пожаловал...
      - Молодые князья Орбелиани и Авалов, присяжный поверенный Шахмалиев, быстро перечислил Аркадий, - а других я не разглядел...
      Шаги в коридоре и громкие голоса приближались.
      Скоро гостиная Величко наполнилась людьми, и после первых взаимных приветствий князь Авалов, указывая Василию Львовичу на высокого грузного незнакомца, одетого в дорогой дорожный костюм, сказал:
      - Позвольте вас познакомить, Василий Львович, с человеком, который наш Кавказ изъездил вдоль и поперек, покинув ради этого свою прекрасную Францию. Барон де Бай, ученый и путешественник. Надеялся в Тифлисе остановиться накоротке, но разве могли мы такое допустить?
      Годом позже, уже напряженно работая над книгой "Кавказ", Василий Львович Величко не раз вспоминал эти несколько дней непрерывного дружеского общения с де Баем, высказавшим ему множество метких наблюдений, вынесенных из своих кавказских странствий. Хорошее знание Василием Львовичем французского сделало их беседы вполне непринужденными.
      Буквально накануне отъезда де Бая из Тифлиса они поднялись на гору Святого Давида. Моросило. День был пропитан сыростью, мягкий и розовый от пробивавшегося сквозь облака солнца, словно спелая мякоть ранней черешни, в изобилии наполнившей тифлисские базары. Их плащи слегка отяжелели от влаги. В дождевом тумане город сверху казался старинной картиной, утратившей свежесть красок, но приобретшей таинственное мерцание глубины. Или как корабль, над которым вот-вот сомкнутся зеленые воды...
      Барон, слегка прищурив глаза, залюбовался открывшейся перед ним панорамой.
      - Когда смотришь с гор, внизу все представляется суетой... - тихо говорит он.
      - Да, - вторит ему Величко. - Кажется, такая чудесная природа должна возвышать человеческий дух, но... всюду страсти роковые, как писал наш великий поэт...
      - Вы же знаете, что сюда я приехал из Эривани, - продолжает де Бай. Посетил и Эчмиадзин, меня привлекли туда слухи о хранящихся там древностях... Но уже на пути неприятно поразил рассказ о том, что в церкви святой Рипсимии, ныне восстановляемой, был недавно раскрыт притон фальшивомонетчиков. Не могу пожаловаться, местные монахи были со мной любезны и предупредительны, их расположение к иностранцу даже показалось мне излишне подобострастным. Но, буду откровенным, господин Величко, монастырь произвел на меня впечатление, скорее, политического, нежели религиозного центра. Его святейшество, католикос, весьма почтенный старец, выглядел более дипломатом, говорящим иносказаниями, чем духовным деятелем. К тому же в облике Эчмиадзинского собора я увидел явственные черты искусства персидского, армяне, как мне представляется, гораздо позднее переделали его на свой манер. Ну, а что касается древности реликвий, сохраняемых в ризнице, то установить их происхождение невозможно, так как архивы монастыря странным образом исчезли... В этих стенах вообще мало озабочены трудами археологическими, историческими и духовными. Все помыслы и заботы посвящены там теперешнему времени и текущим вопросам. И я, пожалуй, соглашусь с теми, кто подозревает в Эчмиадзине очаг больших симпатий к Англии...
      - Да ведь в вашей прессе, наверное, сообщали об армянских визитерах и к Гладстону, и к Солсбери... И потом, ваш же соотечественник, господин Пьер Моран в 1897 году, уже после всколыхнувшего всю Европу дерзкого захвата Оттоманского банка, писал в журнале "Correspondant", что армян-де преследуют в России за их деятельную энергию, благосостояние и, подумать только, сильную умственную культуру! Но об эчмиадзинском патриархате и он свидетельствует, что это учреждение не церковное...
      - Читал, читал! - говорит барон. - История возникновения этого материала туманна. Подозреваю, он оплачен. Но, согласитесь, господин Величко, что даже этот тенденциозный журналист верно отмечает непомерные армянские претензии на Батум, Каре, Ардаган...
      - И тут же повторяет армянские бредни о том, что грузины якобы давно сидят на исконных армянских землях... - смеется Василий Львович. - Армения до Воронежа - видел я такие карты для армянских школ, не случайно поднялся крик против реформы образования! Однако, господин де Бай, главное не здесь назревает...
      - Что вы имеете в виду? - настороженно спрашивает барон.
      - Их вожаки ужасны, как растлители, как микробы социального разложения, как паразиты! Вы понимаете также, в чьих руках сегодня здесь колоссальные капиталы. Если бы мечты о великой Армении были только мечтами поэтов! А вот миллионы в руках политически замечтавшихся людей могут представлять серьезную опасность... Все эти вмиг разбогатевшие Манташевы, Цатуровы, стоящие во главе Совета нефтепромышленников братья Гукасовы... Их капиталы, будучи плодом не упорного труда и вдохновенного знания, а глупо-случайного стечения обстоятельств или, чаще всего, преступного стяжания, в невежественных, а то и злодейских руках составляют реальную опасность, становятся фактором подкупа и разврата... Откуда деньги у армянских бомбистов в Турции на масштабные акции? Поверьте, грузинские земли в армянских планах не на первом месте. Они начнут поджигать наших мусульман, миролюбивых тружеников, не искушенных в политических провокациях. Им нужны Карабах, Нахичевань, не зря они сегодня усиленно заселяют Баку.
      Влияние Тифлиса скоро сойдет на нет... Именно Баку предстоит стать столицей края в новом веке. Там и порт, и промышленность, и нефть... Азербайджан дал некогда Персии одну из величайших династий, во время владычества которой расцвели в этой стране науки и искусства. Имя Альп-Арслана доселе не забыто в этой части Азии... Я уверен: в том образованном слое азербайджанцев, какой формируется сейчас у нас на глазах, родится немало политиков, писателей, учителей... Армяне не зря создают о здешних мусульманах мнение, как о дикарях. Им это выгодно. Легче будет потом заявить свои права на их землю. Дескать, некультурный народ не способен к государственной деятельности, а мы, армяне, с нашей историей и культурой призваны всем здесь владеть и управлять. Они кичатся перед русскими своим более древним христианством, а вы, даже если только поговорите накоротке с простым верующим мусульманином и обласканным кавказскими властями армянином с дипломом доктора философии в кармане и почетным званием на визитной карточке, то увидите, что все нравственные преимущества на стороне первого... Второй же, одетый в английский сюртук, - хитрое животное, для которого христианство - мертвая и вдобавок искаженная буква...
      - Я это почувствовал в Эчмиадзине, - задумчиво говорит барон.
      - Прочитал недавно записки вашего соотечественника, путешественника графа де Шоле. Он весьма сострадает положению армян в Турции, но буквально рядом откровенно пишет, что ему никогда не удавалось привязаться к ним, так отвратительно их плутовство, так постыдна их низость и возмутительна их подлость, - продолжает Василий Львович.
      Они садятся на поваленное дерево, и де Бай, достав портсигар, закуривает. Дождь усиливается, но им обоим явно не хочется уходить отсюда обратно в город.
      - Вы удивительный человек, господин Величко... - наконец нарушает молчание де Бай. - Вы вкладываете свою жизнь и талант в отстаивание идей, которые могли бы принести благо народам... Но, оглядываясь вокруг, я иногда думаю, что это имеет столько же смысла, сколько лепить фигурку из хлебного мякиша... Власти идут своим путем, народы своим...
      Величко усмехается. Его красивое лицо мрачнеет.
      - Я не идеалист и прекрасно понимаю, что история вершится не по Шеллингу и Гегелю... Но мне близка голландская легенда о мальчике, который из последних сил закрывал пальцем дырку в плотине, чтобы оттуда не хлынула вода и не затопила его соотечественников...
      - Браво! Я сражен, господин Величко... Мы в Европе подчас забываем собственные священные предания, сделав из прагматики идола... - де Бай вздыхает и, запрокинув голову, подставляет лицо теплым редким каплям дождя.
      Солнечный луч, вынырнув из-под тучи, загорается над Тифлисом робкой радугой. Становится жарко, и от земли поднимается, как дыхание, густой пар.
      - Пойдемте, - поднимается Величко. - Здесь неподалеку есть крошечная харчевня, на вид - обыкновенный сарай, но вино подают отменное! И шашлычки там - объедение... А я расскажу вам за обедом историю про одного шушинского землевладельца Джафар бека Везирова, который, не полагаясь на суд, решил сам расследовать одно темное преступление, так как один из его родственников был убит. В деле оказались сильно замешаны местные армяне, и судебный следователь, на беду, тоже был армянином... Они сочинили про Везирова, человека пожилого и достойного, возмутительную сплетню... Об этом я уже писал в своей газете и собираюсь вставить этот эпизод в книгу... Сей случай замечательно иллюстрирует нравы армянства. То ли еще будет, господин барон!
      - С нетерпением буду ожидать выхода вашей книги. Надеюсь, вы пришлете мне экземпляр.
      Они медленно, скользя по мокрой траве, направляются к тропе, ведущей к спуску. Видно, как две мужские фигуры мелькают за деревьями, а затем пелена проливного дождя, словно воды времени, навсегда скрывает их от нас...
      Барон де Бай больше не бывал на Кавказе... И до него не дошла книга Василия Львовича Величко. Потому что тот и сам не увидел ее выхода в свет в Санкт-Петербурге в 1904 году. Его настигла внезапная преждевременная смерть. Судьба уберегла писателя от лицезрения исполнившихся собственных трагических пророчеств. Уже кровавые события 1905 года на Кавказе подтвердили многие из них. Безмозглые, недальновидные, а то и подкупленные российские власти не вняли голосу знатока Кавказа, одного из самых пламенных патриотов России...
      А после смерти Величко его просто постарались забыть.
      В авторитетном академическом издании "Советского энциклопедического словаря", неоднократно переиздававшегося, есть некая "Величка" - городок и соляная шахта (!) на юге Польши, где "добыча не велика". Но имя талантливого русского писателя Василия Львовича Величко - там искать бесполезно. Зато в Словаре нашлось место для Григора Арцруни,- издателя газеты "Мшак" в Тифлисе, с которым Величко резко полемизировал, прекрасно осознавая его зловещую роль в разжигании национальной нетерпимости и в сплочении армян в те политические организации, включая Дашнакцутюн, которые принесли столько слез и горя простым труженикам на Кавказе, и не только...
      Не оставляет мысль, что так произошло совсем не случайно: среди членов научно-редакционного совета этого словаря значится И.Л.Кнунянц.
      ГЛАВА 12
      По ту сторону
      Другой... Он был теперь не таким, как все. И ему дали это понять еще до того, как он перешагнул порог Баиловской тюрьмы. Оформлявший документы на освобождение опер, перелистывая его Дело, усмехнувшись и понизив голос, многозначительно растягивая слова, сказал: "Человеку твоей судьбы следует согнувшись проходить даже через высокие ворота!"
      Эта фраза вызвана была не желанием предостеречь. Они хотели внушить ему страх, унизительное рабское состояние приниженности в той жизни, какая ожидала его за стенами узилища. Но Абдуррахман уже догадывался, что такой жизни ему будет отпущено совсем немного, пусть хоть он станет отныне ползать на брюхе. Пребывание на воле окажется лишь паузой перед следующей отсидкой, и протяженность этой паузы зависит от людей с пустыми глазами и каменными сердцами, одним росчерком пера стирающих миллионы в лагерную пыль.
      В поезде, мчавшем его в Нахчиван, Абдуррахман остро почувствовал грань, отделявшую "до" и "после" его заключения. Тогда он естественно вписывался в окружавший его мир. Тот мир, где появился на свет и где полное право на существование имели его мечты и надежды, его работа, его семья... В том мире оставалась наивная детская вера в справедливость и добро, радость от бьющей через край молодой силы, бешеная скачка на любимом коне, ночные беседы со звездами на отдаленном яйлаге, уверенность в том, что любые препятствия по плечу, ласковое тепло домашнего очага.
      И теперь его окружал мир, который вроде бы жил именно так и видел себя таким: спокойным, благополучным, уверенным в завтрашнем дне. Абдуррахман незаметно вглядывался в лица едущих с ним в одном вагоне людей. Простодушные, усталые, задорные, застенчивые - что скрывали они? А вдруг это был лишь искусно выстроенный фасад перед трагическим и бездонным знанием тех страданий, которые переживались совсем рядом?.. Другими... Абдуррахман перебирал в памяти лица своих собратьев по заключению, живых и уже мертвых... Комок подступал к горлу и ему казалось: внезапно, в один миг беспечные лица пассажиров вагона изменятся, исказятся, как в расколотом зеркале, и проступит сквозь разбежавшиеся на стекле трещинки страшная истина их общей судьбы: сети заброшены, кто следующий?.. Нет, не чуют опасности! Смеются, громко переговариваются, убаюкивают детей, достают нехитрую дорожную снедь, угощают друг друга. Вот и ему чья-то смуглая от солнца рука щедро протянула лаваш, куда завернута была зелень с домашним овечьим сыром. Абдуррахман взял, поблагодарив, осторожно, будто драгоценность, поднес ко рту, и на него пахнуло таким родным, что даже скулы свело от глубоко запрятанной на все эти лихие годы муки расставания с домом. Только сейчас, вдохнув этот запах, бывший узник полностью ощутил бездну пережитой разлуки с землей, по которой он сделал свой первый шаг, где обрел бесстрашие в боях за нее, где сеял и убирал урожай, где встретил любовь... Там подрастала его дочь, которой он не видал... Нет, эта безбожная власть не только расколола навсегда его, Абдуррахмана, жизнь. Загоняя сотни тысяч невинных, разноязыких и разноплеменных людей в тюрьмы и лагеря, она сознательно перерубала пуповину, связывающую каждого с материнским словом, со своим народом, перемешивала человеческую массу, как в бетономешалке, уничтожала память...
      Паровоз гудел, приближаясь к станциям. "Кто ты? Кто ты?" - неутомимо вопрошали колеса. Мелькали за окнами поля, поселки, сверкали серебром реки, а на горизонте все четче вырисовывались горы. Обилие света и воздуха, немудреные разговоры спутников после тюремной затхлости и отчаяния опьяняли и убаюкивали. Абдуррахман и не заметил, как уснул, прислонив голову к стенке вагона.
      "Кто ты? Кто ты? Кто..." - вопрос оборвался.
      Поезд стоял на вокзале Нахчивана. Подхватив тюки, чемоданы, корзины, люди шумно покидали вагон. Абдуррахман вышел последним. Его высокая плечистая фигура, бледное от долгого пребывания в камере, истощенное лицо обращали на себя внимание. Но он ничего не замечал, весь устремленный в мыслях на скорое свидание с близкими. Лишь у выхода из здания вокзала словно обожгло затылок, и он, полуобернувшись, поймал тяжелый пристальный взгляд милиционера...
      "Кто ты?.." - с горечью повторил про себя Абдуррахман и зло усмехнулся: этим в форме и спрашивать не надо, они в любой толпе безошибочно чуют бывших зеков. Ну что стоит сейчас остановить его и, хотя все документы в порядке, задержать... Ведь он бесправен и беззащитен перед этими мелкими ищейками, которые часто и сами не ведают, что творят, послушно выполняя волю хозяев-палачей. "Задержит..." - мысль эта полоснула его ножом. "Задержит буквально на пороге дома..." Сердце тоскливо сжалось, и его охватил жар. Крошечная точка страха набухала, разрасталась в мозгу, предательски подгоняя: беги, беги...
      Он остановился. Перекинул залатанный вещмешок с одного плеча на другое, укротил внутреннюю дрожь. Глубоко вздохнул и, больше не оглядываясь, уверенно зашагал в город.
      Около базара потолкался среди приехавших торговать сельчан. Стал осторожно искать того, кто бы смог по пути подбросить его ближе к дому. Наконец нашелся один, низенький худой старик Кафар киши. Оказалось, ему в Милах, решил навестить брата. Он и согласился без лишних уговоров подвезти Абдуррахмана. Ни о чем не расспрашивал, только зорко глянул из-под густых бровей, кивнул: "Садись!.." И при этом на лицо его будто набежала тень.
      Из города выехали молча. Неказистая с виду серая лошадка бежала споро, хотя проселочная дорога была вся в ухабах, и подвода подпрыгивала и гремела колесами так, что казалось: вот-вот развалится. Начались сады, огороды, поля. Абдуррахман с жадностью вглядывался в родной пейзаж. С горечью отмечал, сколько пустующей, запущенной земли вокруг. Редко где виднелись фигуры сельчан с мотыгой в руках. Один из работающих поднял голову и долго смотрел из-под руки им в след. Ждал кого-то?.. Вдруг и у него кто-то, так же как Абдуррахман, мыкается по тюрьмам и лагерям?..
      Низко склонялись ветви деревьев в садах под тяжестью поспевших яблок и груш. Золотом поблескивали плоды ароматной айвы... Даже сквозь поднимавшуюся густой пеленой пыль на дороге пробивался сладкий и терпкий фруктовый запах. Абдуррахман, будто рыба, выброшенная на берег, жадно ловил ртом воздух родины, вдыхал горечь жнивья, палой листвы, свежесть только что вскопанной земли. Долина уводила к горам. Все ближе и ближе их знакомые громады. Сколько раз лагерными студеными ночами он представлял Иланлы и Алинджу и, казалось, воспоминания о них придавали ему стойкости и силы, помогали не дрогнуть, не сломаться, хранить гордое молчаливое презрение и к крысиным уверткам уголовников-беспределыциков, и к произволу нелюдей в форме. До рези, до слез в глазах вглядывался Абдуррахман в открывавшийся перед ним, ошеломлявший красотой и величием простор. Кто-то очень сильно хотел, чтобы он больше никогда не увидел нахчиванской земли, ее гор.
      "Эй, отец, - мучительно хочется крикнуть мне, стоящему на обочине дороги, по которой крестьянская подвода увозит Абдуррахмана домой. - Отец, я с тобой на этом пути. Я твоими глазами смотрю на это выцветшее от летнего зноя небо, на отяжелевшие от урожая сады, на цепочку вершин, на седой затылок Кафара киши, сердцем понявшего долю твою и не прерывавшего твоих дум. Я стараюсь пробиться сквозь время к какой-то точке, не материальной, не осязаемой, но не менее реальной, чем хлеб. Точке в той жизни, когда я еще не родился, ты даже еще не встретил мою мать, но - где-то же я был! Был рядом, вокруг, везде... В каплях теплого дождя, который пролился на вас при подъезде к Милаху, в последних осенних цветах на камнях... У нас с тобой общая память, отец, и ее неуловимое эфирное вещество так хрупко! Однако не в монументах, а именно в хрупком таится бессмертие. Именно на этом, почти невещественном, хрупком, как тонкие стебли цветов, неруко-творном, эфирном и записано все... Твоя жизнь и моя, жизнь наших детей и внуков... И, будто во сне, я зову: отец, оглянись, отец! Я здесь..."
      Нет... Бодро бежит серая лошадка, мерно покачивается с вожжами в руках фигура Кафара киши. Все дальше и дальше от меня прямая спина отца, обтянутая стареньким пиджаком... Ветер лохматит черную копну его волос. В них еще не видать седины.
      "Отец!.."
      Он слегка оборачивается, когда повозка выезжает за поворот, и взгляды наши, разрывая непроницаемую для всего материального ткань времени, находят друг друга. Я отчетливо вижу слабую улыбку на его лице, напрягаясь из последних сил, замечаю, как шевелятся губы... Но слов из своего далека мне не разобрать...
      Безмолвны сны...
      "Абдуррахман вернулся!" - эта весть, словно эхо в окрестных горах, разнеслась по селу, и люди, побросав дела, потянулись к дому Гусейновых.
      Крепкие мужские объятия, звонкие возгласы и причитания женщин, смех и плач - все смешалось в сознании Абдуррахмана. Сидя, поджав ноги, на большом разноцветном килиме, он прижимал к груди свою дочь и, не уставая, отвечал на приветствия, оглушенный и ослепленный счастьем возвращения.
      - Ты ли это, Абдуррахман! Ты ли это... - неслось со всех сторон. По лицу его жены Гезал, подгоняя друг дружку, катились крупные слезинки. Но глаза ее лучились радостью: - Наконец-то Бог посмотрел в нашу сторону, шептала она. Ей вторили сестры мужа Анаханым, Секина и Назлы.
      Как-то незаметно во двор под деревья вынесли столы и скамьи, и женщины по знаку кербелаи Аббаса занялись приготовлением праздничной еды. Едва умывшись, Абдуррахман тут же попал под град вопросов земляков. И хотя Аббас, оберегая его, пытался внушить людям, что брат с дороги устал, Абдуррахману и самому хотелось поскорей поделиться пережитым. Душа его жаждала освобождения от ужасов Беломорстроя и сибирского лесоповала, хотелось донести сюда, на волю, страдания узников Баиловской тюрьмы. Многочисленные слушатели то внимали ему, затаив дыхание, то прерывали рассказ, длившийся уже несколько часов, бесконечными вопросами. В голосе Абдуррахмана вновь воскресла боль перенесенных испытаний, иногда, не в силах более говорить, он прикрывал глаза и проводил ладонью по лицу, опускал голову. И тогда тишина воцарялась окрест, казалось, и птицы переставали петь.
      Страшная правда, принесенная из какого-то другого мира, обжигала этих простых и бесхитростных тружеников. Обжигала не догадкой, а уверенностью, что мир этот на самом деле никакой не другой, это - теперь их общий мир, где никто не был застрахован от того, о чем говорил Абдуррахман. Завтра застенки режима могли поглотить любого из них.
      Часто потом вспоминал Абдуррахман свой первый день в Арафсе, лица земляков, напряженно слушавших его. Всего через три года многие из них испытают кошмар депортации из родных мест...
      А пока?.. Пока он мечтал о том, чтобы пережитые муки остались позади. Вся их большая семья вновь собралась под одной крышей.
      Перед Абдуррахманом не стояла проблема выбора рода занятий. Желание и дальше продолжать зубоврачебную практику привело его в Нахчиванский стоматологический техникум, где он окончательно овладел всеми секретами мастерства, вырос в первоклассного профессионала своего дела. Закончив обучение, он начал работать в поликлинике. Дипломированных специалистов в азербайджанской глубинке тогда имелось совсем немного, а истинных мастеров по пальцам пересчитать, поэтому отбоя от пациентов не было. Жизнь в Нахчиване, любимое дело, семейные заботы стерли из памяти перипетии прошлого. Он частенько навещал брата Аббаса в Арафсе, внимательно приглядывался к новой жизни сельчан, с горечью и досадой отмечая бесхозяйственность, царившую в колхозе. Он был убежден, что у любого серьезного дела должен быть один хозяин, персонально отвечающий за результаты своего труда. Теперь же лодыри и краснобаи норовили вылезти, утвердиться за счет, пусть и не речистых, но честных трудяг.
      - Где это видано! - с возмущением делился он с Шакаром после очередной поездки в Арафсу. - Вареной курице и то смешно станет! Развели десятки уполномоченных, проверяющих, учетчиков, от которых толку, как от козла сыра. Ходят с портфелями, что-то в тетрадку все время пишут. А земля пустует, овец во всем колхозе столько не наберется, сколько в одном нашем хозяйстве было. Деревня не завод. Здесь от заводских порядков прока не будет. Вот я - хозяин, так мне ли не знать, когда нужно засветло встать, а когда до звезд поработать?.. А эти - чуть что - то выходной, то перерыв, а рабочий день кончился, вилы-грабли побросали и разошлись по домам. Вот увидишь, Шакар, у многих зерна, кормов для скота и до весны не хватит... У крестьянина день год кормит.
      Брат успокаивал Абдуррахмана и терпеливо упрашивал не принимать близко к сердцу все то, что происходило в Арафсе. Предостерегал от участия в разговорах, осуждающих действия власти и уж, разумеется, от того, чтобы обратно тайком выкупать землю и нанимать работников. Он и старшему, Аббасу, твердил о том же.
      Если же собирались все трое дома, в Арафсе, то споры не утихали до поздней ночи.
      - Как же это они, - Аббас так выразительно выделял это "они", что сомнений не оставалось, какой смысл вкладывает он в это слово, - как же они думают обходиться без хозяина? Хозяина земли, фабрики, без купцов? А?
      Выразительные глаза Аббаса излучали искреннее недоумение.
      - Да, - подхватывал Абдуррахман. - Настоящий грабеж! Человек вложил свои деньги, может быть, влез в долги, своим горбом хозяйство наладил, ночами не спал... А тут приходят совсем посторонние люди, ни пота, ни копейки не вложили в дело и говорят - ты украл, отдай! И хоть на Коране клянись, что честно жил, будут твердить - украл, эксплуататор...
      - Эксплутатор... - Аббас со смехом нарочно коверкает иностранное слово. - А купец - тоже такой? Теперь что - я прямиком на фабрику за ситцем сам должен ездить? Кто привезет к нам в горы материю, керосин? Как они думают без торговли жить? Опять уполномоченного пришлют? Или на весь колхоз сразу закупать будут? Всех одинаково, без разбора оденут, что стариков, что молодых...
      - Что покойников, - мрачно добавляет Абдуррахман.
      - Не понимаете вы... - горячится Шакар. - Вам все шутки шутить. А газету некогда прочитать! А то бы вы крепко усвоили: с вами не в игры играют. Время серьезное. Человек, как пылинка: дунул и нет его... Не ты ли, Абдуррахман, уже на себе испытал когти этой власти? Чудом остался жив... И молчите, молчите больше. Разве не знаете? Язык человека в темницу заведет...
      Абдуррахман сознавал правоту брата. С головой уходил в работу, к тому же они с Гезал ждали второго ребенка. Забот хватало. И все же на сердце лежала какая-то тяжесть. Глухо толкалось предчувствие неотвратимых жизненных перемен. Он гнал от себя дурные мысли, старался уделять больше времени воспитанию подрастающей дочки.
      Беда пришла совсем не оттуда, откуда ждал ее Абдуррахман. Родами умерла Гезал, погиб и новорожденный ребенок. Осиротела маленькая Роя, потерял верную подругу Абдуррахман. Его и так замкнутая жизнь стала совсем невыносимой. Зато события вокруг нарастали с бешеной быстротой.
      Известность Абдуррахмана как хорошего врача-стоматолога принесла ему множество пациентов. И вот где-то на исходе тридцать пятого года он начал замечать, что потихоньку стали исчезать многие из тех, кого он лечил. Будто какое-то сказочное чудовище поселилось где-то рядом и с жестоким упорством еженощно уносило намеченные жертвы в свое логово. И оттуда не возвращался никто... Зашелестели по Нахчивану и окрестностям незнакомые ранее словечки: панисламист, пантюркист... Читаешь книги по-арабски - панисламист, употребил в речи исконно азербайджанское выражение - пантюркист, а, не дай бог, переписываешься с зарубежными родственниками - агент мирового империализма.
      Возвращаясь с работы по вечерам, Абдуррахман отмечал, как постепенно пустели улицы города. Совсем не видно молодежи, не слышно беспечного женского смеха, в чайханных не собираются обсудить новости старики. Около базара, где всегда были гомон и суета, - та же пугающая пустота. Он приходил к себе в комнату, захлопывал дверь и чувствовал себя одиноким, лишенным света и тепла. А привычный мир за окном крошился, рушился, словно камень, подтачиваемый неумолимой водой.
      Ночью Нахчиван пустел окончательно. Только сновали по улицам хищной тенью крытые машины, слышались стуки в ворота и окна, шорохи голосов, чей-то сдавленный плач, глухие вскрики, короткий взвой собак. И вновь тишина могильной плитой наваливалась на город.
      - Вчера у нас в махалля троих забрали... А у нас за неделю десятерых... Все отцы семейства, уважаемые люди... О, Аллах... - поначалу улавливал шепот Абдуррахман, проходя к своему кабинету мимо очереди пациентов, но вот и очередь значительно поредела, и те, кто ожидали приема, сидели теперь молча, с каменными лицами, как будто даже боялись посмотреть друг на друга.
      Страх... Абдуррахман кожей чуял, как он носится в воздухе. Подобное же испытывали они, узники Баиловской тюрьмы, когда по ночам, замирая, ловили шаги тюремщиков в коридоре, лязг замков, следили за лучом фонаря: в кого упрется он в камере - того в расход...
      Теперь Нахчиван, Джульфа и Шарур, Арафса и Баку, Гянджа и Шеки, вся земля, казалось, превратилась в огромную клетку, а свобода ждала лишь в могиле... В бездне небытия...
      Вот и сегодня, припозднившись на работе из-за трудного пациента с воспалением десен, Абдуррахман уже по привычке чутко прислушивается к шагам, раздающимся позади... Впереди в слабом свете фонаря маячат у чьих-то ворот темные фигуры, притулилась на обочине дороги машина. Мелькают огоньки папирос. Вспышка спички высвечивает на миг козырек фуражки: опять за кем-то пришли, ждут...
      Ему осталось миновать одну эту улицу, а там - рукой подать до дома. Абдуррахман понимает, что безопасней было бы перейти на другую сторону, но теперь, когда стоящие впереди военные уже заметили его, это будет выглядеть слишком подозрительно. Как же незаметно пройти мимо них? Удастся ли избежать вопросов, или они сразу задержат его?
      Улица узкая, по бокам тянется унылая каменная стена, а вокруг - ни души, ни огня в окнах домов. Только эти сгрудились кучкой, точно стая воронья в предвкушении добычи, да чьи-то неуверенные шаги сзади: то затихнут, то зачастят вновь...
      Абдуррахман внутренне колеблется, но механически продолжает путь. Если этот загон устроен для него, то от судьбы не уйдешь. Да и некуда укрываться, некуда бежать...
      Вот уже совсем близко фонарь с группкой оперативников вокруг. Абдуррахман различает их лица, с напряженной жадностью они вглядываются в него. Один даже отбросил папиросу, напрягся, как для прыжка.
      И одновременно Абдуррахман отмечает боковым зрением чью-то голову, мелькнувшую за занавесками в окне второго этажа того самого дома, около которого ждут свою жертву приехавшие. Шаги позади замирают, а затем начинают тихо удаляться. Еще через мгновение становится слышно, как человек побежал... Но Абдуррахман видит еще и то, что взгляды энкаведешников устремляются мимо него, туда, куда убегает тот, кто шел следом за ним...
      Дальнейшие события переходят для внезапно окаменевшего Абдуррахмана в какую-то иную реальность, он почти отстраненно наблюдает за тем, как двое военных срываются с места и несутся мимо, выхватывая на ходу оружие. Раздаются беспорядочные выстрелы и леденящий душу крик загнанного человеческого существа, тонкий, задыхающийся, полный отчаяния и муки. А из окна на втором этаже высовывается по пояс женщина. Абдуррахмана поражает блеск ее глаз и выражение решимости на юном лице. Простирая руки в сторону стрельбы, она молит, зовет:
      - Джалал, Джалал! Нет... Не убивайте его... Джалал...
      Еще один выстрел прорезает ночь. "Добили", - мелькает в сознании Абдуррахмана. Слабый свет фонаря, женщина в окне, туман... Абдуррахман не в силах оторвать от земли ног, руки висят как плети, кружится, плывет все в голове...
      - Джалал... - женский голос обреченно замирает, в нем не слышно рыданий. Она выпрямляется, обхватывает ладонями голову и вдруг произносит со странной нежностью: - Джалал... Я иду к тебе... Джалал...
      Тонкая фигурка возникает во весь рост в проеме окна, руки раскинуты. Летать легко... - почти с радостью говорит она.
      Остальное укладывается в те же секунды, в какие уложились жизнь и смерть остановленного пулей Джалала: женское тело бесшумно скользит вниз, и шлепок о камни двора - последняя точка в наступившей оглушительной тишине. Ветер колышет, раздувает зацепившийся за открытую настежь створку шелковый кялагай...
      Мимо Абдуррахмана опять бегут скорченные людские тени, бегут навстречу тому, кто вываливается из кабины арестантской машины.
      Перетянутая портупеей гимнастерка, высокие сапоги...
      - Собаки... - с презрением и злобой шипит офицер. - Живым... Его надо было брать живым! Бабу проверьте. Если дышит, тащите в машину... Дом снизу доверху обыскать!
      Он выходит из тени, и теперь в желтом свете фонаря хорошо видно его лицо: сытое, гладко выбритое,с пухлыми женственными губами. Его вытаращенные от бешенства глаза останавливаются на Абдуррахмане, и офицер весь подбирается, как будто узрел новую добычу.
      - Что шляешься по ночам? Совесть нечиста? - он визгливо смеется, обнажая мелкие, щучьи зубы, и, резко обрывая смех, требует: - Документы!
      Между тем дом, куда бросились выполнять его указание энкаведешники, весь взрывается плачем, криками и проклятиями, слышны грохот переворачиваемой мебели, топот ног, звон разбитой посуды, истошные вопли напуганного младенца.
      "Да это же... - Абдуррахман узнает в офицере оперработника Орбеляна, готовившего в тридцатом году выписку из протокола по его делу. - В начальники выбился, шайтан..."
      - Вон! Пошел вон! - неожиданно орет на Абдуррахмана Орбелян и бегом несется в открытые ворота на двор, и уже оттуда, перекрывая все остальные звуки, раздается его рев: - А...а...а... Бандитская сволочь!.. Молча-аа-ть! К стенке поставлю всех...
      Абдуррахман не соображал, как добрался до дома... Как рухнул, не раздеваясь, на кровать... Милосердный сон погрузил его в беспамятство. Но и во сне он слышал выстрелы, и парила над окровавленной землей, распластав руки, бестелесная прозрачная фигурка женщины, смеясь и плача кричала в вышину: - Летать легко!
      Надвигался 1937 год... Для множества жителей Азербайджана он стал страшной вехой той катастрофы, которая уже около двух десятков лет сотрясала республику. 1919, 20-й, 29-й, 30-й, 35-е годы уже дали в полной мере почувствовать тяжесть "заботливой" руки коммунистической власти. Возможно, в Москве и Ленинграде, в Баку и Тбилиси люди лучше предчувствовали приближение повальных репрессий, но и в отдаленном Нахчиване смертельная "коса" сталинских опричников "косила", не уставая.
      И все же ни в XIX веке, ни в начале XX - хоть и выпало на долю различных наций немало слез и горя, ведь были и войны, и колониальные покорения, - история не знала примеров массовой насильственной ссылки народов.
      Известно, конечно, такое явление, как работорговля, когда сотни тысяч негров вывозились из Африки всякого рода европейскими авантюристами для работы на плантациях Американского континента, но, по крайней мере, работорговцы и плантаторы не прикрывались гуманистическими лозунгами о "дружбе народов".
      В третьем томе книги "Архипелаг ГУЛАГ" А.И.Солженицын пишет: "На сколько же возвысилось и ускорилось дело ссылания, когда погнали на высылку спецпереселенцев!.. В год Великого Перелома (1929 год - начало коллективизации) обозначили спецпереселенцами "раскулаченных" - и это куда верней, гибче получилось, без повода обжаловать, потому что "раскулачивали" не одних кулаков, а уж "спецпереселенец" - не выкусишь.
      И вот указал Великий Отец применять это слово к ссылаемым нациям".
      Первый опыт здесь был весьма осторожным. В начале 1937 года несколько десятков тысяч "подозрительных корейцев" в связи с событиями на Халхин-Голе "перед лицом японского империализма" "были тихо и быстро, от трясущихся стариков до блеющих младенцев, с долею нищенского скарба переброшены с Дальнего Востока в Казахстан. Так быстро, что первую зиму прожили они в саманных домах без окон... И так тихо, что никто, кроме смежных казахов, о том переселении не узнал, и ни один сущий язык в стране о том не пролепетал, и ни один заграничный корреспондент не пикнул".
      И вот что важно - Солженицын, этот энциклопедист преступлений сталинизма, далее пишет о таком же переселении финнов из окрестностей Ленинграда в 1940 году, немцев Поволжья в июле 1941 года, крымских татар в апреле 1944 года, в 1948, 49-м и 51-м годах - литовцев, латышей и эстонцев; упоминает турок-месхетинцев, чеченцев, балкарцев, ингушей и калмыков, но ни слова о трагедии Азербайджана, пережившего несколько потоков массовой депортации людей за пределы родной земли. Вот уж истинно - никто в мире об этом не "пикнул" и "ни один язык не пролепетал"...
      Почему же выселяли в Казахстан, Узбекистан, Туркмению сотни тысяч азербайджанцев? Ведь как бы ни была жестока, бесчеловечна сталинская власть, ей не откажешь в логике: убирали население по национальному признаку от границ, где начинались войны с подобным противником (финнов, корейцев). Высылали немцев - предполагаемую "пятую колонну" Гитлера, депортировали тех, кто хотел руками фашистов добиться собственного освобождения от сталинизма. А на границах, где расположен Азербайджан - с Турцией и Ираном, - не было военных действий, не существовало в республике и профашистского подполья. Для чего (или, может быть, для кого?) "освобождались" от исконно жившего здесь населения, например, нахчиванские земли? Ответ - в поименном списке высоких чинов НКВД - палачей нашего народа, чьи фамилии я отчасти уже приводил: Заркарян, Петросян, Петросов, Акопян, Закиян, Парсегов, Исаэлян, Ишханян... А сколько таких парсеговых и акопянов сидело на низовых должностях! Я хочу, чтобы меня поняли правильно, и повторю вслед за нашим замечательным ученым и кристально чистым человеком Муртузом Садыхлы, сполна изведавшим еще мальчиком ужасы ссылки: дело ведь не в том, чтобы коллекционировать жертвы и разжигать ненависть к палачам. Надо обязательно понять суть происходящего, тайные закономерности истории. Знать их, чтобы жить и не повторять пройденного, которое лишь на ленивый или предвзятый глаз не поддается объяснению.
      Сократив голодом и расстрелами в 1920-1930 годах на 50% местный тюркский этнос - из шести миллионов казахов к концу 30-х годов осталось три миллиона, - власти согнали сюда не только десятки тысяч "врагов народа", но и миллионы представителей "репрессированных народов", а также всякий сброд: сотни тысяч уголовников, аферистов, люмпенов, которые обживали просторы Азии по выработанным ими принципам - разбоями, грабежом, бандитизмом. И это тоже входило в общий замысел: таким образом предполагали "умиротворять" возможные ростки сопротивления режиму среди спецпереселенцев, сокращать их численность. Бандит чувствовал себя в Казахстане вольготно, и отношение к нему властей было снисходительным.
      Казахстан по существу был превращен в один большой лагерь, где карательные органы "опекали" только "врагов народа".
      Надвигался 1937 год... А жизнь Абдуррахмана, его братьев, родных и близких им людей шла по привычному кругу. И даже в дурных снах не могли они увидать, что их ожидало. И не в далеком будущем... Беда буквально стояла на пороге. Их участь была предрешена.
      А они предполагали жить, и жить счастливо...Кербелаи Аббас, наведя кое-какие справки, по праву старшего в семье и не в силах больше глядеть на мрачного одинокого Абдуррахмана, с головой ушедшего в работу, как-то осторожно намекнул, что дочь известного и уважаемого человека - Миргасыма, чьи корни восходят к ученому мешади Панаху из Табриза, - тоже одинока... Абдуррахман поначалу не придал значения словам брата, а потом задумался... И вскоре постарался сделать так, чтобы ненароком увидать эту женщину. Он потом и не помнил всех подробностей той встречи (да было это, наверное, и не один раз), но навсегда запомнил ту, кто стала верной ему подругой до конца дней, - Фатму Бегим - на фоне быстрой воды Алинджачай, вдоль которой она неторопливо шла, вся светящаяся от яркого солнца, пробивавшегося сквозь листву. Она смущенно ответила на приветствие Абдуррахмана и опустила голову, слегка склонив ее набок, лишь с любопытством сверкнули звездами темные глубокие глаза. Вроде бы ничего и не произошло, но какой-то дух беспокойства поселился в сердце Абдуррахмана. Словно он нырнул под гребень волны и вынырнул другим человеком, пройдя сквозь невиданное бушевание крови. Неосознанно привыкший к ритму своей жизни, он вдруг окунулся в новые воды, иные волны вырвали его из автоматизма привычек, готовые, показалось, омыть счастьем женской близости его опутанное призраками прошлого одиночество. Все было вокруг как будто то же самое, но означало теперь совершенно иное. Все рождалось заново и было бессмертно. Мгновения, которые еще вчера заполнялись тоской и тревогой, теперь оказались полны беззаботной радости. Постоянное напряжение, невысказанность желали распрямиться. Все, что было и есть в мире, похоже, разлетелось вдребезги, теперь ему требовалось все назвать по-другому... И эти искрящиеся звездные глаза, и эти яркие свежие губы...
      Многие полагают, будто любовь состоит в том, чтобы выбрать женщину и жениться на ней. Но разве можно выбирать в любви, разве любовь - это не молния, которая вдруг поражает тебя, пригвождает к земле в самых неожиданных, а порой, прозаических местах? Не выбирают же ливень, который внезапно обрушивается на голову идущего по дороге и промачивает его до нитки.
      Мед и молоко под языком твоим, вечная моя Жена...
      Женитьба озарила монотонное существование Абдуррахмана теплым светом внимания и заботы. Случилось по старой азербайджанской поговорке: "Купили бекмез*, оказался медом"... Робкая от природы, Фатма Бегим буквально расцвела в доме мужа и с первых же дней навела в нем отменный уют и порядок.
      ______________ * Бекмез - вываренный сок винограда, туты и других фруктов (азерб.)
      Счастье, однако, быстротечно. Как бы ни были сладостны дни радости и покоя, они, увы, проходят. Тучи сгущались, аресты и обыски вспыхнули с новой силой. Сотни людей бесследно исчезали в подвалах местных отделений внутренних дел. Жившего теперь постоянно в Нахчиване Абдуррахмана гроза пока обходила стороной. Но он уже не питал никаких иллюзий насчет развязки своей судьбы.
      Весна 1937 года выдалась ранней, снег сошел быстро, и тут же закурчавились, зазеленели поля и луга, буйно зацвели сады. Долина Аракса, где расположен Нахчиван, походила на огромную расписную чашу, наполненную благоуханием цветов и трав, свежестью туманов, блеском солнца и плеском коротких весенних дождей. Над вершинами коричневато-сиреневых гор сияли радуги - верный знак будущего богатого урожая. Но и вся эта красота не могла растопить стужу, от которой оцепенели людские сердца: не было практически ни одной семьи, где не арестовали бы мужа, сына, сестру, брата... Лишь наступал вечер - каждый с опаской поглядывал на дверь собственного дома. Вздрагивал на любой стук, прислушивался к звуку каждой проезжающей мимо машины.
      В тот дом, где Абдуррахман снимал комнату, военные пришли ранним утром. Их было пятеро. Начался обыск, а затем, перевернув все вверх дном, не обращая внимания на рыдающих женщин, вопли старух и плач детей, всем арестованным мужчинам было объявлено, что на сборы отпущено два часа. Никто не знал, куда их отправят, что с собой брать, да и нужно ли что-то собирать вообще... Сотрудник НКВД лишь коротко объявил:
      - Вас отконвоируют в тюрьму, а завтра организованно посадят в поезд. Семью можно оставить, а те, кто хочет поехать с мужем, утром приходят с вещами на вокзал... Вернетесь года через два-три...
      Он скривил губы в усмешке и вышел. Женщины опять зарыдали, а сосед Абдуррахмана, молодой парень, нимало не растерявшись, начал быстро увязывать тюки с одеждой, складывать в мешки посуду...
      Оставшись в комнате вдвоем с женой, Абдуррахман из-за занавески выглянул во двор: у дверей прохаживались трое вооруженных милиционеров, около дома напротив тоже стояла милиция и у следующего...
      "Что же, весь город решили объявить врагами?" - с ненавистью подумалось ему. Он вздохнул, обернулся к Фатме Бегам и увидел, что она ловко укладывает в старенький чемодан его и свою одежду. Почувствовав взгляд мужа, женщина приподняла голову. На ее лице не было ни испуга, ни растерянности - только деловитая сосредоточенность.
      Он долго смотрел на ее проворные руки, и Фатма Бегим, неожиданно осмелев, сказала:
      - Я с вечера на вокзал пойду. Как бы утром не потеряться там, в толкучке...
      Сказала и отвернулась.
      Абдуррахман отошел от окна и приблизился к ней, слегка обнял за плечи. Хотел, видимо, что-то сказать, но не сказал. То ли не нашел нужных слов, то ли решил, что и так все понятно. Принялся помогать ей.
      Их возвращение на родную землю растянулось на долгие тридцать пять лет...
      ГЛАВА 13
      Спицы в Колесе
      В одной из отдаленных келий Эчмиадзинского монастыря январской ночью 1901 года собралась небольшая группа совсем молодых людей, учеников местной семинарии. Сюда не долетали завывания леденящего до костей ветра, но в каменном помещении с низким сводчатым потолком царил по-настоящему зимний холод. Келья освещалась несколькими свечами. Их дрожащие теплые огоньки магически притягивали взгляды собравшихся, озябших в жиденьких семинарских суконных одеяниях. Это были, в основном, дети крестьян и мелких торговцев, мечтавших дать отпрыскам образование, позволившее бы им выбиться в люди. Знали бы отцы, какое взрывоопасное варево кипело в этих юных головах... Молодежь молчаливо сгрудилась вокруг массивного стола, и лишь лихорадочный блеск глаз выдавал обуревавшее юношей нетерпение ожидания.
      Тяжелая дверь приоткрылась наконец, и в отверстие просунулась взлохмаченная голова монастырского служки Григора.
      - Приехал... - восторженным шепотом сообщил он. И тут же исчез.
      Молодые люди задвигались, облегченно вздыхая и переглядываясь, но напряжение на их лицах проступило еще явственнее. Еще бы! Они собрались для встречи с посланцем легендарного Ростома, "архитектора" партии Дашнакцутюн, обосновавшегося в 1898 году в Женеве во главе Западного бюро партии и редактировавшего партийную газету "Дрошак" ("3намя"). Эмиссары партии не вылезали из Эчмиадзина, где у нее было множество сторонников. Активная агитация велась среди армянской учащейся молодежи по всей Эриванской губернии так же, как в Тифлисе, Баку и других крупных закавказских центрах. Молодая поросль бредила "Великой Арменией", мечтала нелегально отправиться в Оттоманскую Империю, чтобы бороться за освобождение армян от турецкого владычества, и вот теперь посланец Ростома должен был указать им место в общем дашнакском строю. Каждый из собравшихся, наслышанный о восстаниях армян в Турции, о захвате Оттоманского банка в Стамбуле, уже заранее держал на губах только одну фразу: "Я готов".
      Они ожидали увидеть богатыря и воина, а посланец Ростома оказался маленьким юрким человечком лет сорока с клочковатой нечесаной бородой, в очках. Представившись Аветисом, потирая замерзшие руки, он поздоровался с каждым и уселся, не снимая тонкое городское пальто, во главе стола. Но двое монахов тут же внесли в келью жаровню.
      Оглядев собравшихся, посланец отметил про себя то внимание, с каким молодые люди настроились слушать его, и, усмехнувшись, вкрадчиво начал:
      - Вы, конечно, надеетесь, что партия собирается послать вас на подвиги куда-нибудь в Западную Армению? Напрасно. У вас впереди большие будничные дела здесь, на Кавказе...
      Неслышимый вздох разочарования повис в воздухе. Парни заерзали, стараясь не глядеть друг на друга: уж как-то поспешно он охладил пыл их надежд. А человечек внезапно весь подобрался, как стальная пружина, и продолжил жестко и сухо:
      - Партии нужны люди в Ереване, Тифлисе, Ахалцыхе, в Карабахе, в Баку... Не говорю уж про Москву и Петербург... Вы слышали о Ванской обороне в 1898 году? Это был опыт успешного сопротивления туркам, там, в боях, рождалась наша партия! Так вот, знайте - в переговорах наших бойцов с турецкой стороной вместе с англичанами участвовал, кроме представителей Франции, Персии и Америки, представитель русского посольства Чилингарян. Надеюсь, вы поняли, зачем я привел этот пример? Помимо бойцов-федаинов, нам нужны в России наши единокровные братья среди дипломатов, юристов и чиновничества, среди военных и журналистов, блестяще владеющих русским и иностранными языками. А не такие, как жалкий сквалыга-миллионер Исаак Жамарян...
      Говоривший хохотнул и быстро оглядел собравшихся, желая убедиться, что они понимают, о чем речь... Они, конечно, знали эту нашумевшую недавнюю историю. Это была первая попытка насильственного изъятия денег в рамках операции "Буря". Террористические акции партии, жизнь вождей за границей, выпуск газет и листовок требовали огромных затрат. К тому же готовилось новое грандиозное восстание в Турецкой Армении, в Сасуне. И вот, в 1900 году было принято решение насильно собирать средства у богатых армян: добровольных пожертвований не хватало. Жамарян жил в Шуше, и когда у него потребовали 30 тысяч рублей, пригрозив убийством в случае отказа, он пообещал выплатить требуемую сумму, однако обратился в полицию, и предъявитель требования Саргис Барсегян был арестован. Вскоре во дворе армянской церкви в Москве, где думал укрыться миллионер, его достал нож террориста Матевоса, и Жамарян скончался прямо на улице на глазах у выходящих после церковной службы людей.
      - Матевос герой... - тихо прошептал один из юношей. И вокруг стола слаженно прошелестело. - Да, да...
      Им, семинаристам, знавшим назубок Божьи заповеди, и в голову не приходило, что подобное убийство - тяжкий грех.
      - Так будет с каждым, кто встанет на пути у дашнаков, - Аветис задиристо вскинул голову, отчего его клочковатая бороденка смешно задралась вверх. Но мальчишки, разумеется, не замечали комического контраста его внешности с воинственным пафосом его слов. Сегодня Бог воистину поменял для них свое обличье, воплотившись в неказистого дядьку, от которого так несло табаком и тутовкой, что устоявшиеся монастырские запахи ладана и воска не могли этого перебить. Для мальчишек он был знамением новой жизни, которая беззастенчиво открывала перед ними свое кровавое и вонючее жерло, даже не маскируясь обещанием славы и величия. Но они опять же, потеряв всякий здравый смысл, с готовностью устремлялись в эту кровь и нечистоты, обуянные гордыней борцов за великое армянское дело.
      Между тем Аветис все больше входил в роль агитатора и главаря. Лицо его побледнело, он выпрямился и стал даже как будто выше ростом. Поток фраз, вырывающийся из его рта, казался поначалу для слушателей невнятным грозным рокотанием, настолько они были заворожены переменой, происшедшей с ним. Черная тень оратора металась по каменной кладке стены, зловеще увеличивая тщедушную фигурку, размахивающую в такт яростной речи руками.
      - Смута... Вы понимаете? Вот - беспощадное оружие в войне за Великую автономную Армению! От селения к селению, от дома к дому пойдете вы, разжигая смуту. Весь мусульманский и грузинский Кавказ опутаете армянскими сетями... Слухи должны поджигать мятежи, мятежи рождать новые слухи... И где покатится кровавое колесо нашей борьбы, там будет беснованье толп, поджоги, казни предателей. Смерть найдет всякого, кто встанет на пути этого колеса, не разбирая - чиновник ты или батрак, миллионер или мастеровой... Нет для нас иных братьев, кроме братьев по борьбе! Нет для нас иных единоверцев, кроме тех, кто верит в победу нашего дела... Это не я говорю. Так говорит партия! Мы - только спицы в ее колесе. Мы не рассуждаем, не обсуждаем, не сомневаемся... Кто там болтает, что Ахалцых и Мцхета - не армянская земля? Кто утверждает, что Карабах и Нахичевань не принадлежат армянам? Неужели мы будем спорить с этими людьми, слушать жалкие доводы разных писак, вроде Чавчавадзе? Нет, мы просто возьмем эти земли окончательно и навсегда кинжалом и пулей, хитростью и золотом... Горе тем, кто не захочет добровольно освободить пространство для нас! Что мы сделали, когда русская власть решила отобрать наши приходские школы для своего министерства? - Аветис обвел горящим взглядом замерших слушателей.
      Молчание прервал робкий голос: - Армяне их закрыли.
      - Смелее, смелее надо отвечать, брат! - закричал Аветис. - И не только закрыли! Мы оставили там голые стены, как в Могнинском училище в Тифлисе. А теперь наглый русский царь вознамерился издать указ о передаче армянских церковных имуществ в ведение гражданских властей. Он смеет посягать на нашу собственность! Он решил обескровить нашу освободительную борьбу! Ведь армянская церковь сохраняет армянский дух! И пока мы не построим свое великое государство, наша церковь - не просто церковь, а наше отечество, собирательница нашей казны... Чем мы ответим русским?
      И опять наступила тишина. Слышалось только потрескивание уже начинавших чадить свечей, но юный голос отозвался на этот раз уже гораздо бойчее:
      - Смутой!
      - Вот, вот... - с придыханием подхватил Аветис и даже привстал с места. - Именно так! Во всех армянских приходах люди обязаны по зову колокола выйти на улицы, никто не имеет права отсиживаться по домам. Все армяне Кавказа должны встать на защиту своей церкви. А то до чего дело дошло? В Александрополе русский поп обращает три армянских села в православие!
      - Смерть ему! Смерть! - слышатся отдельные голоса.
      - Да будет так! - Аветис резко хлопает ладонью по столешнице. - Все средства хороши в нашей борьбе. Помните, что говорил 14 веков назад католикос Иосиф, когда поднимал против персидского царя восстание, и не все армяне захотели тогда воевать? "Да поднимется рука брата на брата родного, и отец без сострадания да пойдет на сына и сын на отца; да не побоится более жена поднять руку на мужа вероломного и да восстанет слуга на господина..."
      Невольный трепет охватил молодых людей, и они заговорили наперебой: Мы готовы! Что надо делать? Укажи путь!
      - Путь? - переспрашивает Аветис и останавливает молодежь повелительным жестом. - Карабах, Нахичевань, Тифлис, Баку - вот ваш путь! Будем создавать боевые группы. Каждый из вас отправится назначенной дорогой, вы повезете дашнакские газеты и листовки. Станете просвещать, вразумлять, зажигать, до поры затаившись в тени. Если перед властями, мусульманами, русскими придется временно склонить голову - ничего, не убудет. Как говорится, хочешь - Исай Аракелович, а хочешь - Аракел Исаич... Но настанет час, когда одновременно с разных концов с вашей помощью запылает Кавказ! Но дальняя наша цель - не русские, эти сами уйдут. Мусульман мы должны втянуть в нашу смуту, согнать с насиженных мест, бросить под дашнакское колесо... Надо уметь бороться, братья, за свои интересы чужими руками, учиться направлять чужой ветер в свои паруса. Вот какие задачи перед нами! Готовы?
      - Готовы... Готовы... Готовы... - раздалось в келье и, перекрывая общий шум, одинокий голос напряженно спросил: - Когда придет этот час, учитель?
      Многие из тех планов, которые январской ночью в Эчмиадзине бегло обрисовал посланец Ростома, воплотились в жизнь буквально через два года.
      Армянский мятеж вспыхнул 13 августа 1903 года, когда в 7 часов вечера в городе Александрополе был убит кинжалом на улице православный протоиерей Василов, имевший смелость обратить три армянских села в православие. А незадолго до того наемные убийцы из турецких армян, наводнивших в то время Кавказ, закололи на одной из станций Эриванской железной дороги жителя селения Шагриар Эчмиадзинского уезда Степана Дрампова, подозревавшегося в том, что он выдал полиции двух главных организаторов сбора денег на армянские национальные цели. 29 августа в Елисаветполе (Гянджа) на окраине города, возле армянской церкви, по звону колокола собралось несколько тысяч армян, которые оттеснили полицию и земскую стражу, отвечая револьверными выстрелами на требование разойтись. 31 августа беспорядки охватили уже Тифлис, где в армянском соборе священник Тер-Араратов провозгласил проклятие властям за отобрание церковных имуществ. При этом на улице разбрасывались революционные воззвания, толпа шумела и бросала камнями, раздалось также множество выстрелов. 2 сентября мятеж вспыхнул в Карее и в Баку, где тоже по звону колокола в 5 часов вечера в ограде местного армянского храма собралась значительная толпа армян. На предложение полиции мирно разойтись по домам толпа опять же ответила градом камней и стрельбой. Как подчеркивают очевидцы, и об этом писали в газете "Кавказ": кощунственно стреляли даже из окон самой церкви. Собор пришлось оцепить войскам. Мятежники разбежались, а в храме и даже в священном его месте - в алтаре - оказались оставленными револьверы, патроны и стреляные гильзы...
      В Шуше, как замечает В.Л.Величко в книге "Кавказ", "издавна славившейся политическим брожением и необычайною наглостью местного армянского элемента", 12 сентября во время приема церковных имуществ в ведение казны толпа армян учинила беспорядки и погромы в городе, а затем отправилась с угрозами к квартире губернатора. В Карее 9 сентября был убит боевиками из армян турок Шариф Лачинбеков, подозревавшийся в том, что он сообщал властям о тайной деятельности революционеров. Армянские банды терроризировали местное мусульманское население, поджигали дома, хозяйственные постройки.
      13 сентября средь бела дня прямо в Эчмиадзине убит на базарной площади некий Потоянц, виновный в том, что был в числе понятых во время приема церковных имуществ в казну и не побоялся подписать протокол, вопреки угрозам революционного дашнакского комитета. Воистину, брат шел на брата и сын на отца... При этом всем давно было известно, что якобы святой Эчмиадзин, обитель католикоса, стал настоящим рассадником террористических групп, не только предоставляя им приют, но и в достатке снабжая деньгами и оружием.
      Вершиной первой волны беспорядков, накрывшей Закавказье в начале девятисотых годов XX века, стало покушение на жизнь главноначальствующего гражданской частью на Кавказе генерал-адъютанта князя Голицына. Днем 14 октября 1903 года на выезде из Тифлиса, близ Ботанического сада на возвращавшегося в экипаже князя с супругой напали трое армян и нанесли ему несколько ран кинжалами в голову, лицо и руку, пытаясь вытащить начальника края из коляски. Только храбрость князя и сопровождавшего его казака Сипливенко спасли их от верной смерти. Впоследствии выяснилось, что все трое нападавших принадлежали к дашнакской террористической шайке.
      Когда с помощью своих агитаторов верхушка дашнаков провоцировала волнения по поводу изъятия церковных имуществ, она прекрасно была осведомлена о несметных богатствах армянского духовенства. Мало того, что из кассы Эчмиадзина запросто могло пропасть, как это случилось в 1898 году, 200 тысяч рублей, баснословная по тем временам сумма, сам католикос являлся одним из крупнейших землевладельцев на Кавказе, практически бесконтрольно распоряжаясь колоссальными земельными богатствами. При этом смета Эчмиадзинского монастыря часто заканчивалась дефицитами свыше 100 тысяч рублей в год. Но дело здесь было не только в том, что процветало воровство. Церковные деньги отливались в пули для новых и новых авантюр дашнаков. Колоссальных средств требовали не прекращающиеся армянские провокации, вроде восстания в Сасуне 1904 года против Оттоманской Порты. А в 1905 году партия дашнаков постановила перенести революционную деятельность в Закавказье. Это означало, что армяне якобы от самообороны должны были перейти в наступление. Цинизм этого положения, как, впрочем, и всех программных заявлений дашнаков, очевиден: о какой самообороне и от кого шла речь, когда армяне находились в Закавказье исключительно в привилегированном положении, выделяясь среди других этносов огромным количеством своих соплеменников в среде высшего чиновничества, богатейших промышленников, банкиров, купцов, землевладельцев.
      Армянские националисты хорошо подготовились к тому, чтобы развязать в 1905 году масштабное кровопролитие. Оружие ввозилось из Персии через Джульфу и Евлах, а подрывная литература в больших количествах печаталась в типографии Гульбасарьянца, находившейся в Баку на Парапете. Сходки дашнаки устраивали, например, не только за кладбищем, в армянском селении Арменикенд, в Забрате, но и в конторе миллионера-нефтепромышленника Манташева в Балаханах. В донесениях осведомителей царской охранки говорится, что Манташев пожертвовал в пользу движения и для закупки оружия 1 миллион рублей, Цатуров - 25 тысяч рублей, Адамов (лесная пристань) - 20 тысяч рублей.
      Относительно причастности Манташева к поддержке армянских революционеров свидетельствует также его окружение, в котором действовали активные члены Дашнакцутюна и Гнчака. В их числе - Самсон Черкезов, служащий в конторе Манташева в Тифлисе, Арпян - редактор издававшейся в Константинополе армянской газеты, адвокат Шахназарян, также издатель националистической газеты, и Шахбазьян, служащий в конторе Манташева в Манчестере (Англия). Кроме того, обе дочери нефтепромышленника были замужем за видными деятелями дашнакской партии: В.Коргановым и С.Тиграновым (Александропольский городской голова).
      В момент наивысшего подъема смуты - стачек и рабочих выступлений осенью 1905 года появляется листовка армянских националистов, где недвусмысленно выдвигалось требование выселения, как они называли, "головорезов-татар" с мест их исконного проживания.
      В период 1905-1906 годов от дашнакского террора погибло много лиц, занимавших высокие административные должности, а именно: генерал Алиханов за то, что не дал армянам уничтожить азербайджанское население Нахчивана в мае 1905 года; Бакинский губернатор князь Накашидзе, неоднократно разоблачавший провокации армян; Елисаветпольский вице-губернатор Андреев; уездные начальники: Богуславский, Шмерлинг, Нащанский, Павлов; полицмейстер Сахаров, приставы Джавахов и Шумакевич, полковник пограничной стражи Быков...
      Убивая представителей власти и создавая тем самым атмосферу анархии и хаоса, дашнаки заложили основание для размежевания на территории Закавказья армян от азербайджанцев и в конечном итоге - освобождения земель, занятых последними, для заселения их армянскими переселенцами из Турции и, отчасти, Персии. Одних пришельцев из "Турецкой Армении" в самом начале XX века в Закавказье насчитывалось свыше 50000 человек. А всего за пять лет - с 1900 по 1905 годы - до полумиллиона, из которых более 200000 получили подданство, благодаря подкупленному чиновничеству. В Елисаветпольской, Эриванской и Карсской областях размежевание населения было полностью достигнуто, часть земель освобождена, так как многие мусульмане, будучи безоружными, под угрозой грабежей и насилия спаслись оттуда бегством.
      В мятежах 1905 года в Закавказье явственно виден почерк железной руки дашнаков. Ни одна из оппозиционных царскому режиму партий (эсэры, социал-демократы) не обладала в то время такой сплоченностью своих рядов, какой обладал Дашнакцутюн. К тому же дашнаки ловко использовали понятные простым людям социальные лозунги освобождения и защиты трудящихся, выдвинутые другими политическими организациями. Дашнаки по сути "оседлали" разгул стихии народных восстаний, четко преследуя свои националистические цели. Демократизм и даже интернационалистические нотки в документах дашнаков были необходимы им лишь для привлечения трудящихся масс и прогрессивно настроенной интеллигенции. Провоцируя совместно с социал-демократами нищие слои населения на революционные выступления, дашнаки, с одной стороны, направляли их на власть, добиваясь ее паралича, а затем - уже в мутной воде безвластия, - терроризировали мусульман, вынуждая их освободить места своего исконного проживания, что на современном политическом языке именуется "этнической чисткой".
      Начиналась лихорадочная и уже почти открытая деятельность Дашнакцутюна по перестройке всей организации на военные рельсы. Были сформированы секции Дашнакцутюна по функциональным признакам: сельская, профессиональная, воинская, самообороны, террористическая, устрашения и техническая. Была введена еще более строгая дисциплина, усилена конспирация и, наконец, объявлен открытый террор против представителей власти на всех уровнях. Как указывалось в официальном донесении особого отдела канцелярии наместника на Кавказе, "...ныне Дашнакцутюн в России и на Кавказе ведет свою деятельность исключительно в революционном направлении, для достижения своей конечной цели - низвержения общественного строя и учреждения армянской демократической республики, федеративной с Российской, и для достижения этой цели прибегает ко всем мерам, до террора включительно".
      К 1902 году относится оформление большинства региональных (или центральных, как их называли сами дашнаки) комитетов Дашнакцутюна*. В целях конспирации названия центров были зашифрованы. Так, например, закавказские центральные комитеты в крупных городах назывались "Восканапат" (Баку), "Большой город" или "Мец Кагак" (Тифлис), "Наваганкист" (Батум), "Джраперт" (Каре), "Мргастан" (Эри-вань), "Кар" (Александрополь), "Апарадж" (Шуша).
      ______________ * В этой главе автор широко использовал материалы из книги Б.Наджафова "Лицо врага. История армянского национальзма в Закавказье в конце XIX - начале XX века" и представленные в ней документы Центрального Государственного архива политических партий и общественных движений Азербайджанской Республики. Этот двухтомный труд, изданный в 1993 году, явился первым обстоятельным исследованием, где на основе архивных данных и богатого фактического материала раскрывается сущность и подлинное лицо армянских националистов, прежде всего - партии Дашнакцутюн. Обнажается реакционная сущность армянской теократии, роль армянских "денежных мешков" и зарубежной диаспоры в финансировании дашнаков, закулисные механизмы действий продашнакской печати и многое другое. Остается только сожалеть, что книги, подобные исследованию Бахтияра Наджафова, не получили заслуженной ими оценки и не стали достоянием широких кругов общественности за пределами Азербайджана.
      В Персии существовали центральные комитеты в Тегеране и Тебризе, в Анатолии - в Эрзеруме и Ване. Некоторые из указанных комитетов, не ограничиваясь названными городами, распространяли свою власть фактически на гораздо большую территорию. Так, в сферу деятельности бакинского комитета входили также Северный Кавказ, Бакинская губерния и восточная часть Елисаветопольской губернии, а центральные комитеты в Карее и Эривани распространяли свое влияние на Нахчиванскую зону и Нагорный Карабах (Шуша). Деятельность центрального комитета в Закавказье координировалась Восточным бюро Дашнакцутюна, которое находилось в Тифлисе и состояло из 5-6 человек.
      Вместе с тем региональным центральным комитетам Дашнакцутюна предоставлялась значительная автономность в их деятельности: они могли планировать конкретные действия вполне самостоятельно, в зависимости от местных условий, хотя и в рамках общей программы, обязательной для всей партии. Внутри каждого центрального комитета Дашнакцутюна существовала структура, в основном копировавшая существующую систему органов государственного управления, а также судебных органов, обладавших правами выносить приговоры вплоть до смертной казни, включительно. Кроме того, при каждом центральном комитете издавался партийный листок, для чего была организована сеть подпольных типографий.
      Вся эта организационная структура Дашнакцутюна в начале 1900-х годов стала развиваться вширь и вглубь и быстро обрастала многочисленными подсобными организациями, союзами, органами, комитетами, которые, активно действуя, охватили значительную часть армянского населения. В их числе можно назвать такие, как "Профессиональные и сельские со-юзы", "Красный крест", "Ученическая организация", "Международный орган", "Орган исследования", "Организация прессы", "Культурно-просветительное общество", "Вспомогательные члены", "Комитеты самообороны", "Дели", "Комитет по террористической деятельности", "Организация устрашения", студенческие организации (две) и другие...
      Важную роль в деятельности Дашнакцутюна играли профессиональные союзы (хумбы), низовые ячейки которых объединяли армянское население по профессиональному признаку. Записавшиеся в хумбы проходили интенсивную политическую обработку, именно в хумбах труженикам-армянам вбивали в головы бредовые националистические идеи, перемежая их лозунгами прикрытия, например, о создании "справедливого общества", "победе труда над капиталом" и так далее... В хумбах же происходило изучение устава Дашнакцутюна, его члены знакомились с программой и тактикой партии. Хумбы по своим функциям делились на две основные категории. К первой относились те, которые объединяли членов партии по чисто профессиональному признаку: приказчиков, парикмахеров, хлебопашцев, виноделов, кузнецов, слесарей, шелководов и т.д. Ко второй категории относились хумбы, работа которых была напрямую связана с революционной деятельностью: "Красного креста", террористов - "Дели", самообороны и организация зинворов (солдат).
      В функции хумбов Красного креста входило обучение и воспитание медперсонала, а также сбор денег для пострадавших (от властей, мародерство в ходе боевых действий и т.п.), для заключенных по политическим мотивам и их родственников, снабжение их продуктами, революционной литературой, принятие мер для освобождения арестованных, включая подкуп, давление на администрацию и суд, организация побегов, в том числе при помощи вооруженных нападений и других насильственных акций. В этих последних случаях хумбы Красного креста действовали совместно с террористическими организациями ("Дели" и др.).
      Другой обширной организацией, которой руководство Дашнакцутюна придавало большое значение, была ученическая. Внутри нее существовали собственные подразделения (которые тоже назывались хумбами): подготовительные, пропагандистские и дружинников. Эти ученические организации имели свои комитеты и подкомитеты, а также свой исполнительный руководящий комитет, при котором находилась редакция журнала.
      Общей целью всех этих ученических организаций было любыми способами содействовать партии Дашнакцутюн в деле воспитания революционеров (т.е. готовых на все националистов). Члены ученических организаций принимали самое активное участие в митингах, массовых беспорядках, использовались как связные и т.д. Учителя-армяне играли в деятельности ученических организаций важную роль - воспитывали "будущих интеллигентных и уже подготовленных руководителей партии" (т.е. законченных, подкованных националистов с хорошо подвешенными языками).
      Примером такой ученической организации может служить возникшее в 1905 году в Тифлисе общество под названием "Миютюн" ("Объединение"): "Организация эта преследовала цели чисто политического характера, причем она имела свой суд, кассу и входила в состав армянской революционной партии Дашнакцутюн".
      Независимо от ученических организаций действовали два студенческих союза, входивших в Дашнакцутюн. Один из них объединял армянских студентов в пределах Российской Империи, в том числе в Закавказье, а другой - зарубежных студентов, преимущественно в европейских странах. Надо сказать, что дашнаки нигде так не преуспели в своей агитационной работе, как среди студенчества, что, впрочем, неудивительно - ведь основную студенческую массу составляли выходцы из состоятельных буржуазных семей, которые с детства росли в среде, где активно проповедовались шовинистические идеи о "Великой Армении".
      Непосредственно бюро партии подчинялись организации, носившие названия "Международный орган" и "Орган исследования". "Международный орган" осуществлял координацию действий многочисленных ответвлений армянской диаспоры, улаживая недоразумения и споры между ними, приводя их действия к некоему общему знаменателю.
      В частности, через "Международный орган" организовывались проармянские кампании в зарубежной прессе и дискредитировались противники и критики "армянской идеи".
      Не входили непосредственно в структуру Дашнакцутюна так называемые "вспомогательные члены" или "сочувствующие". В числе таковых числились любые сторонники Дашнакцутюна как в России, так и за рубежом, формально не являвшиеся членами партии, но помогавшие ей материально или другим путем. Указывалось, что "такие члены только могут быть приглашаемы на совещания в организации сообразно их способностям и им могут даваться поручения, хотя в их числе находятся лица разные по положению, от последнего рабочего или работника до миллионеров и людей, занимающих видные государственные посты".
      В годы подъема революционного движения необычайно активизировалась церковная организация "Паторик". Ее "кондаки" (указы), составленные в высокопарных выражениях, со ссылками на "Божий промысел", изобиловали призывами к пастве сплотиться во имя защиты национального отечества, "истинной" (т.е. армянской) церкви и т.д.
      Наиболее важными элементами в структурах Дашнакцутюна были военно-террористические организации. Им присваивались различные названия; основными из них в 1904-05 годах были "Самооборона", "Организация устрашения", "Террористический подготовительный комитет", "Ответственный деятельный комитет", "Дели".
      Группы так называемой "самообороны" возникли в конце 1904 - начале 1905 года, и им присваивались милицейские функции. Милиционеры, в основном вооруженные собственным оружием, составляли хумбы, в которых осуществлялось военное обучение.
      Организация "самообороны" имела свои комитеты и подкомитеты, подконтрольные центральным комитетам. Во главе их стоял Центральный комитет самообороны, который подчинялся высшему органу Дашнакцутюна - Бюро (в данном случае - Восточному бюро). Милиция фактически использовалась как военная сила, поскольку в ее ряды записывались молодые люди, имеющие оружие и умеющие обращаться с ним.
      Исключительную, можно сказать, ключевую роль, играли в структурах Дашнакцутюна террористические организации. Из них надо, в первую очередь, указать на так называемый "Подготовительный террористический комитет". Он был подчинен только высшему Совету союза, в его состав входило 3 члена, которые непосредственно организовывали деятельность исполнительных органов комитетов. В системе террористических органов у дашнаков имелась и собственная особая инспекция, т.н. "Организация устрашения", которой вменялось в обязанность приводить в исполнение приговоры в отношении высших функционеров самой партии, которые были заподозрены в измене или отходе от Дашнакцутюна.
      Основными террористическими ячейками являлись "деятельные комитеты" (или "комитеты действия"). Они организовывались при центральных (региональных) комитетах Дашнакцутюна и находились у них в подчинении. Деятельные комитеты имели свои подкомитеты и террористические хумбы, которые комплектовались из зарекомендовавших себя членов других хумбов. Центральный комитет имел право отдавать приказы деятельным комитетам о террористических актах в отношении низших чинов администрации и рядовых представителей местного населения. Более ответственные террористические акты планировались свыше - Ответственным органом (Бюро). В функции деятельных комитетов входило повседневное обеспечение террористов всем необходимым: приобретение и изготовление взрывчатых веществ, бомб, снабжение оружием и боеприпасами, организация подпольных складов и т.д. Дашнакцутюн с этой целью начал даже создавать свои фабрики и мастерские по производству боеприпасов, однако впоследствии выяснилось, что выгодней и безопасней ввозить оружие из-за рубежа, благо у дашнаков были в этом отношении налажены прочные связи со многими странами.
      Самой законспирированной из дашнакских террористических организаций являлась "Дели", выполнявшая функции разведки и контрразведки.
      Агенты "Дели" проникали в ряды полиции, чинов охранных отделений, жандармских управлений, вербовали там платных осведомителей и покровителей Дашнакцутюна. "Дели" также осуществляла слежку за видными политическими деятелями и крупными чиновниками, деятельность которых чем-либо не нравилась Дашнакцутюну, противоречила его интересам. Таких лиц старались или завербовать, купить, запугать, собрав на них соответствующий компромат, или, если это оказывалось невозможным, ликвидировать посредством теракта. "Дели" также тайно наблюдала за партийными функционерами, на которых почему-либо падало подозрение в измене и отходе от принципов партии.
      Таким образом, видно, какой сложной, разветвленной, всеобъемлющей, и вместе с тем гибкой, являлась система террористических организаций Дашнакцутюна. Именно это Дашнакское Кровавое Колесо было важнейшим оружием армянских националистов.
      Тщательно законспирированная, состоящая из многих звеньев, каждое из которых в случае необходимости могло заменить другое, структура эта, безотказно снабжавшаяся деньгами, оружием, фальшивыми и подлинными документами, в том числе заграничными паспортами, была практически неуязвима в тех местностях, где армяне составляли значительную часть местного населения, так как террористы пользовались их сочувствием и поддержкой.
      До какой степени в те годы доходила наглость и безнаказанность дашнакских террористов, можно судить хотя бы по следующему любопытному документу, который ниже приводится полностью.
      "ПРИКАЗ
      По Кавказской администрации русского правительства
      Армянская революционная партия Дашнакцутюн сим объявляет всем городовым, стражникам, околоточным надзирателям, приставам, уездным начальникам, полицмейстерам, жандармской и сыскной полиции и другим исполнителям приказаний свыше, что отныневсякий из них будет БЕСПОЩАДНО УНИЧТОЖЕН, если осмелится отнимать оружие, делать обыск и аресты с этой целью у армянского населения Закавказья. Пусть каждый из них, прежде чем приступить к такого рода действиям, вспомнит судьбу Бакинского губернатора Накашидзе, Елисаветпольского вице-губернатора Андреева, уездных начальников Богуславского, Шмерлинга, Нащанского... и многих, многих других. 25 рублей от наместника или пуля революционера - вот между чем приходится делать выбор.
      Наместник обещает обеспечить семью пострадавшего - тем легче нам, ибо беспомощное положение ни в чем не повинных людей могло еще заставить дрогнуть руку революционера - ныне снято и это препятствие.
      Кавказский Ответственный Комитет Армянской революционной партии Дашнакцутюн.
      22 мая 1905 года".
      Весьма типичный документ того времени, когда террор Дашнакцутюна принял массовый характер, и никто из царских чиновников не был застрахован от пули, кинжала или бомбы армянских убийц. Потрясает цинизм, с которым террористы рассуждают о том, что теперь, когда наместник обещал обеспечить семьи пострадавших, "снято и это препятствие", и у дашнаков есть полное моральное право убивать из-за угла тех, кого они считают своими врагами.
      Моральный и физический террор Дашнакцутюна в условиях, когда власть ослабела и шаталась под натиском организованной смуты, был весьма эффективным.
      Однако одних только террористических организаций и милицейских хумбов было недостаточно для осуществления планов Дашнакцутюна, если иметь в виду, что они предусматривали не только борьбу с царским правительством и захват власти, но и насильственное вытеснение азербайджанцев, а отчасти и грузин, захват и удержание их земель и создание на их основе мифической "Великой Армении". Для столь широкомасштабных целей требовалась регулярная армия, и Дашнакцутюн в начале 1900-х годов приступил к ее повсеместной организации. Вообще-то о создании собственных вооруженных сил упоминалось еще на съезде Дашнакцутюна в 1892 году.
      Вербовка в армию зинворов (солдат) шла непрерывно наряду с вооружением. При укомплектовании воинских соединений дашнакские организации, особенно на первых порах, действовали неразборчиво, гнались больше за количеством, чем за качеством. Зато численность армии Дашнакцутюна доходила в период наибольшей активности армянских националистических выступлений в Закавказье (1905 г.), по оценкам очевидцев и современников, до 100 тысяч человек Возможно, эта "круглая" цифра завышена, но, несомненно, что численность зинворов была очень велика. Каждый зинвор, призванный в армию на сборы, должен был получать жалованье (30 руб. в месяц), и, как видно из архивных документов, есть данные о том, что на содержание армии зинворов дашнаками было израсходовано до 10 миллионов рублей.
      Чтобы упорядочить армейские структуры, укрепить дисциплину и придать отрядам боевиков-зинворов все качества регулярной армии, требовалось регламентировать ее деятельность соответствующими документами. Исходя из этого, лидерами Дашнакцутюна с участием специалистов, сведущих в военном деле, был разработан Воинский Устав Армянского революционного Союза (1904 г.), а также "Программа боевых групп Армянской революционной партии Дашнакцутюн в мирное время" (1905 г.).
      В разделе Программы "Цель" декларируется: "Подготовиться к приобретению национальной свободы силою оружия, порядком, указанным Армянской революционной партией Дашнакцутюном".
      Далее указано, что "зинворами" (боевиками) называются те, кто отдает себя в распоряжение Армянской революционной партии Дашнакцутюн.
      Принятый на военную службу в качестве зинвора уже не может ее самовольно оставить, в случае уважительной причины (болезнь и пр.), он обязан был заблаговременно заявить об этом начальству. Каждый зинвор должен "ценой своей жизни содействовать делу освобождения отчизны и думать об изыскании способов вредить нашему врагу, сообщая о придуманных мерах через десятских своему начальнику отряда". Зинворам также вменялось в обязанность исполнять все распоряжения местных комитетов Дашнакцутюна, распространять революционные идеи, заботиться о своем оружии как во время войны, так и в мирное время... Десять зинворов образовывали десятку, три десятка - отряд, пять десятков - полусотню, две полусотни - сотню, основную армейскую единицу, автономную в тактическом и хозяйственном отношении. Десятские начальники избирались зинворами, а сотенные - назначались местной организацией Дашнакцутюна.
      Несколько отрядов (сотен) могли соединяться для выполнения тактических и стратегических целей. В этих случаях "Ответственный комитет Дашнакцутюна назначал компетентное лицо командующим армией". В армии, кроме пехоты, предусматривались также кавалерийские, артиллерийские и саперные части. Имелись и оружейные арсеналы: главный из них находился в Эривани. Во главе всех вооруженных сил Дашнакцутюна стоял Главный военный совет, назначавшийся преимущественно из профессиональных военных (из семи человек). При этом совете имелся генеральный штаб (из 35 человек). Низшая иерархия состояла из региональных военных советов, распространявших свою власть на территории, находящиеся под контролем центральных комитетов Дашнакцутюна. Вся это военная организация подчинялась Совету союза; без санкции последнего организации зинворов имели право выступить только в экстренных случаях.
      В Уставе подробно регламентировались права и обязанности зинворов, десятских, их помощников, начальников отрядов, а также функции командующего армии, военного штаба, военного совета. Раз в неделю должны были проводиться занятия с зинворами.
      Устанавливалась строгая дисциплина: каждый солдат и начальник должны были "безусловно подчиняться своему старшему лицу или органу, безусловно выполнять их распоряжения"... От всех военных требовалось строжайшее соблюдение тайны, изменники приговаривались к смертной казни.
      Офицерский состав готовился, как правило, в зарубежных военных училищах, преимущественно в США. Впоследствии, в 1905-1906 г.г., было также создано армянское офицерское училище в Болгарии. Там обучение военным дисциплинам проводилось достаточно систематически и разносторонне. В училище проходили 22 предмета, в том числе такие, как военная разведка, стратегия, тактика, полевая служба, артиллерия, минная служба, взрывчатые вещества, обучение стрельбе, умению гримироваться...
      Организации зинворов, естественно, никогда не могли на равных противостоять регулярным войскам.Немало поражений потерпели они и от отрядов самообороны, созданных азербайджанским населением, хотя к созданию таких отрядов азербайджанцы приступили значительно позднее, и они были гораздо хуже вооружены.
      Потерпев поражение, части зинворов, обычно, не отступали, сохраняя порядок, как пристало регулярной армии, а распылялись, рассредоточивались, чтобы через некоторое время вновь собраться. Впоследствии многие из солдат этих зинворских частей, а также милицейских хумбов образовали бандитские шайки, не признававшие никакого начальства и никаких законов, готовые грабить и убивать всех подряд.
      Верную, в общем, оценку боеспособности зинворов можно найти в архивных документах того времени: "Что же касается времени армяно-мусульманской распри, то в это время в Баку, как и на всем Кавказе, существовали вооруженные отряды армян, организованные партией Дашнакцутюн. Отряды эти были в Баку особенно сильны, так как именно тут был центр пожара. Хоть эти отряды были вооружены оружием новейших образцов, они напоминали банды. По окончании распри они рассеялись и занялись грабежами, захватив партийное оружие".
      Содержание партийных органов и аппарата, а также многочисленной армии зинворов требовало значительных расходов. Поэтому в структуре Дашнакцутюна существовала своя финансовая система. Бюджет партии складывался, во-первых, из членских взносов, которые для всякого члена Дашнакцутюна составляли не менее 20% от заработка и любых доходов, причем платить эти взносы должны были и "вспомогательные члены". Добавим к этому, что число членов Дашнакцутюна в эти годы колебалось от 150 до 200 тысяч, а сумма ежегодных взносов достигала 1-1,5 млн. рублей. В партийную кассу поступала также выручка от различных мероприятий, вроде лекций, и благотворительные взносы. Все армянское население, жившее в местностях, где фактическая власть принадлежала Дашнакцутюну, должно было платить 20%-ю судебную пошлину - за ведение дел в собственных (не правительственных) судах. Взимались периодически и другие поборы: "на защиту от мусульман", "на защиту от притеснений и эксплуатации", "на защиту от разбоев и грабежей". Весомую долю поступлений составляли пожертвования, которые делались постоянно, щедро, никогда не оскудевая. Львиную долю их составляли взносы нефтяных тузов армянской национальности, а также богатой тифлисской и елисаветпольской армянской буржуазии. Миллионные суммы жертвовал нефтепромышленник Манташев, являясь при том всего лишь "вспомогательным" членом партии. Им же был основан в Лондоне Армянский национальный банк, куда была переведена значительная часть армянских церковных денег.
      Средний класс армянского населения, интеллигенция старались тоже не отставать, дабы их не посчитали "плохими патриотами". Вообще в атмосфере национальной истерии и постоянных воплей "о жертвах" и "притеснениях" рядовые армяне, оболваненные мощной и целенаправленной пропагандой, охотно расставались со своими сбережениями, которые пополняли партийную казну. Еще один важнейший канал, по какому в партию притекали деньги, были субсидии Эчмиадзина. Однако сам факт таких вкладов, а тем более их размеры, никогда не афишировались.
      Немалые пожертвования в рублях, золоте и иностранной валюте поступали и от зарубежной диаспоры.
      Еще одним способом добывания наличности были экспроприации, а проще говоря, вооруженные грабежи, сопряженные с убийствами и насилием. Под эти бандитские акции, естественно, подводился идеологический базис о том, что для освобождения "многострадального армянского народа" все средства хороши.
      Как видим, деньги текли в казну Дашнакцутюна из многих источников. Однако и расходы были велики. Достаточно перечислить такие статьи, как партийный аппарат (не уступавший по численности государственному в какой-нибудь средней по размерам стране), жалованье зинворам и офицерскому составу армии, расходы на приобретение оружия, боеприпасов, взрывчатых веществ, расходы на организацию и содержание сети подпольных складов, явочных квартир, типографий, газет, расходы на подкуп должностных лиц, чиновников, представителей прессы, расходы на международные связи, поездки и т.д. и т.п.
      О том, как рос бюджет Дашнакцутюна из года в год, можно судить по следующим цифрам: в 1890 году он составлял 130 тысяч франков, в 1904 - 800 тысяч франков, в 1907 - 1 миллион франков. Последний бюджет (1907 г.) был распределен так: на революционные и политические цели - 30%, на вооружение народа - 50%, на пропаганду и литературу - 15%, непредвиденные расходы - 5%. Конечно, официальный бюджет был только надводной, видимой частью финансового айсберга, множество денежных операций официально не фиксировалось, и они для рядовых членов партии были тайной за семью печатями.
      Таким образом, видно, что организация Дашнакцутюна вплоть до мелочей повторяла собой механизм официального государственного аппарата: органы власти, армия, милиция, суды, финансы и т.п. Дашнакцутюн создавал паразитическое государство в государстве как в Турции, так и в царской России.
      Важным принципом функционирования всех партийных органов на всех уровнях являлась конспиративность. Нарушение конспирации считалось очень серьезным проступком. При вступлении в партию каждый давал письменную присягу, предусматривавшую сохранение тайны и неразглашение сведений, касающихся деятельности Дашнакцутюна. Духом конспирации проникнуты все партийные документы: вместо названий городов - шифры, вместо имен - клички. Но была еще конспиративность, так сказать, высшего порядка, касающаяся методов, целей и задач. Любые свои планы и действия дашнаки маскировали дымовой завесой из высокопарных "благородных" призывов, возвышенных идей. Редко, когда в документах Дашнакцутюна можно встретить откровенно националистические призывы.
      Первостепенное значение придавало руководство Дашнакцутюна прессе. Армянские националисты очень хорошо - раньше других! - поняли, какую огромную силу представляет печатное слово. На подкуп журналистов и организацию нужных публикаций партия денег не жалела. И это неудивительно, если вспомнить, какую роль во всех акциях армянских националистов и в прошлом, и в наши дни играло общественное мнение. Нередко они затевали какую-нибудь очередную провокацию исключительно, чтобы устроить шум и вопли, чтобы лишний раз напомнить о "многострадальном" армянском народе. Количество откровенно дашнакских и продашнакски настроенных газет и журналов, издававшихся в Закавказье в начале XX века, было огромно - точно определить их число не представляется возможным из-за того, что они часто и очень легко перекрашивались, меняли свои вывески, закрывались и вновь открывались под новым названием. Иные из этих газет и журналов имели вполне респектабельную репутацию и, казалось, не принимали прямого участия в политической борьбе, но все же время от времени публиковали проармянские материалы, где хорошо дозированная ложь перемежалась с объективной информацией. Такой практикой дашнаки добивались важной цели: их печать охватывала очень широкий спектр мнений и политических вкусов, круг читателей был велик, в него входили представители самых различных слоев населения, причем многие из них, читая "свою" газету, даже и не подозревали, что выпуск ее втайне субсидируется Дашнакцутюном. Газеты дашнаков издавались не только в России, но и во Франции, Швейцарии, Болгарии, в Константинополе.
      Дашнакцутюн имел прессу, рассчитанную практически на любого читателя: по национальному признаку - на армянина, грузина, азербайджанца, русского; по социальному положению - на рабочего, крестьянина, интеллигента, мелкого буржуа, крупного капиталиста; по политическим взглядам - на умеренного либерала, крайнего радикала, церковника, просветителя, либерала с социал-демократическим уклоном, националиста, интернационалиста и т.п. Для каждого читателя проармянские идеи и материалы подавались в соответствующей упаковке сообразно с общим направлением газеты.
      Даже такая популярная газета, как "Баку", издававшаяся на русском языке и предназначавшаяся для широкого круга читателей, прежде всего - из числа интеллигенции и мелкой буржуазии, тоже время от времени публиковала материалы с явным дашнакским душком. В ее деятельности, в частности, активно участвовали видные армянские миллионеры Хатисов, Вермишев, входившие в состав совета местного съезда нефтепромышленников, а также Гукасов, Юзбашев и др. Редактором газеты "Баку" был Енгибаров. Жандармским управлением проводилось даже специальное негласное расследование по подозрению в принадлежности этой газеты Дашнакцутюну. Однако анализ деятельности газеты и публиковавшихся в ней материалов не позволил жандармским чинам прийти к однозначным выводам, и потому уголовного дела в отношении газеты возбуждено не было.
      Свою практику целенаправленной обработки общественного мнения посредством прессы армянские националисты продолжили после революции и продолжают по сей день. Во всех крупнейших газетах, журналах, издательствах, информационных агентствах на территории бывшего СССР, а также на центральном телевидении ключевые посты заведующих отделами, ответственных секретарей, заместителей редакторов, не говоря уже о рядовых журналистах, занимали армяне. Этот передовой отряд дашнакствующей армянской интеллигенции терпеливо дожидался своего часа. И час этот пробил во времена печально знаменитой горбачевской "перестройки". Старт пропагандистской кампании был дан академиком А.Аганбегяном, в конце 1987 года давшим парижской газете "Юманите" интервью, в котором он заявил, что Карабах должен быть присоединен к Армении и что этот вопрос согласован с Горбачевым (!). После этого газеты и журналы Советского Союза буквально захлестнула волна проармянских публикаций, авторы которых пытались внедрить в общественное сознание очередной миф о "многострадальном населении Нагорного Карабаха", якобы подвергавшемся в Азербайджане гнету и всяческим притеснениям. Следует с сожалением констатировать, что многие видные представители советской, прежде всего российской, интеллигенции "купились"на эту пропаганду и, когда в Карабахе разгорелся пожар, заняли откровенно проармянскую позицию.
      Таким образом, из краткой характеристики структуры Дашнакцутюна и методов его деятельности, сложившихся в 1903-1906 годах, видно, что армянские националисты активно готовили и приближали время революционных бурь и социальных потрясений. Все было у них задействовано: армия, милиция, разведка, суды, администрация, финансы, пресса, международные связи. Все было собственное, армянское, построенное по этническому признаку.
      Итак, дашнаки, укрепив в 1904-1905 годах свои структуры и вооружившись, не колеблясь, приступили к реализации главной цели - насильственному вытеснению мусульманского и иного населения из тех местностей, в которых проживали армяне, чтобы создать собственное армянское государство - создать на крови, на костях соседних мирных народов. В архивных документах тех лет мы читаем: "В этой борьбе (имеются в виду межнациональные столкновения 1905-1906 г.г. - Г.Г.) Дашнакцутюн показал свое могущество, противопоставив неорганизованным татарам (азербайджанцам) вполне обученные, правильно организованные и воспитанные в строгой дисциплине отряды". Следуя своей иезуитской политике, армяне немедленно обвинили в происшедшем царские власти. "Армяно-татарская (азербайджанская) резня была использована Дашнакцутюном как новый могучий агитационный материал для революционирования не только армянского населения на Кавказе, но и других народностей, населяющих этот край, обвиняя в происшедшем русское правительство".
      Надо сказать, что царские власти, верные своей имперской политике, следуя неукоснительно принципу "разделяй и властвуй", не предпринимали действенных мер к пресечению армянской агрессии, хотя сигналов о готовящихся побоищах и вооружении армян к ним поступало предостаточно. Приведем такое архивное свидетельство: "...В среде армян и в уездах замечается сильное движение и враждебное настроение к мусульманам, а между тем у мусульман не только не было таких обученных уже строго войск, но не было еще даже оружия. Получаемые от армян к ним прокламации представляли местным властям прокурору и губернатору, а впоследствии и наместнику, равно в свое же время заявлялось мусульманами и об обучении армянскими запасными соединениями молодежи военному делу и вообще о готовящемся на мусульман нападении со стороны прекрасно вооруженных и обученных армянских банд. В этом же смысле мусульманами посылались телеграммы наместнику, прося о введении военного положения и назначении генерал-губернатора".
      Процитированный документ взят из архивов жандармского управления. Из него, как и из многих других, неоспоримо явствует, что царские власти отлично знали о готовящейся армянской агрессии в отношении мирного азербайджанского населения, но не приняли никаких реальных мер, чтобы помешать надвигавшейся трагедии.
      Впрочем, армяне необычайно ловко, умело вводили в заблуждение царских чиновников и жандармов. "Армяне как народ, знающий способы приемов революционной борьбы, хотя и являлись нападающей на мусульман стороной, но ловко маскировали это и свою враждебность к правительству, убеждая агентов его, что все это есть результат проявления панисламизма, проникшего в край из сопрелегающих мусульманских государств, в этом же духе появились статьи и в армянской прессе; властей же, относившихся с недоверием к подобным заверениям, обвиняли в провокации, а иногда подвергали террору" - опять свидетельствует архив.
      В начале 1900-х годов дашнаки уже убедились в том, что царское правительство не реагирует на сообщения о готовящейся кровавой резне и даже склонно разжигать межнациональную вражду, чтобы не допустить объединения революционных сил на Кавказе. И они перешли к выполнению основной цели массовым избиениям, вытеснению азербайджанцев из тех местностей, где армянское население проживало компактно и где у армян были шансы на успех. Эти избиения и погромы прошли в Елисаветпольской, Эриванской, Карсской областях, в Шуше и других районах Карабаха, Нахчивана, наконец, неоднократно, в Баку. И надо сказать, дашнаки в ряде случаев преуспели в своих замыслах. "На Кавказе армяне не могли удержать своей скрытой ненависти к мусульманам, и здесь началась междоусобица. Мусульман было перебито, по-видимому, большое число, и от них очищена часть территории, а часть размежевана" ("Сборник дипломатических документов" 1915 г.). Это "размежевание" означало на деле в большинстве случаев насильственное вытеснение азербайджанского населения из мест его исконного проживания и создание чисто армянских населенных пунктов. Такое размежевание было одной из целей, которые настойчиво преследовал Дашнакцутюн. Опираясь на эти, "чисто армянские" селения и целые районы, армянские националисты укрепляли свои позиции и одновременно закладывали основу для будущих территориальных претензий. В другом архивном документе читаем: "В Елисаветпольской, Эриванской и Карской областях размежевка отчасти была достигнута и освобождена часть земель, так как многие мусульмане спасались оттуда бегством". Далеко идущие замыслы армянских националистов не были сразу разгаданы властями. Вот что мы читаем по этому поводу в одном из архивных документов: "...Такая размежевка не подготовляла территории для будущего государства, а только делала армянские селения, вместо смешанного расположения с мусульманскими, вкрапленными группами в общий фон мусульманских селений. На Кавказе нет не только губернии, но даже уезда, который можно было бы считать исключительно армянским. Спрашивается, где же территория для будущего армянского государства?"
      К этому времени относится появление отрядов печально прославившихся дашнаков-маузеристов, о чем имеется следующее свидетельство в архивных документах: "...Организованные партией Дашнакцутюн, вполне обученные и воспитанные в строгой дисциплине отряды хумбов зинворов как пеших, так и конных, вооруженных, главным образом, ружьями и револьверами системы "Маузер", по предписаниям комитетов направлялись в пункты, требовавшие сосредоточения сил; эти отряды перебрасывались с одной местности в другую с невероятной быстротой, благодаря правильной организации поставки по пути следования от населения сменных верховых лошадей. На эти отряды возлагалась не только защита слабых армянских пунктов, но главным образом разгром татарских (азербайджанских) селений вдали от арены борьбы армян с мусульманами. Эти отряды налетали сплошь и рядом как снег на голову на беззащитные татарские селения, которые и разгромляли дотла" (ряд селений Охчинского ущелья, с. Гюрс и т.д. на территории бывшей Елисаветпольской губернии).
      Здесь хорошо описана подлая тактика дашнаков-маузеристов: исподтишка напасть на беззащитных ирных сельчан, вырезать все население, сжечь дотла дома и тут же исчезнуть, не дожидаясь возмездия. Так они действовали в начале века, так они действовали и в наши дни в Карабахе.
      О грязных, подлых, кровавых методах, к которым прибегали озверевшие армянские националисты, чтобы спровоцировать резню и погромы, к сожалению, писалось и говорилось мало. Правда долго и тщательно замалчивалась, на протяжении десятков лет повторялся тезис о том, что "армяно-азербайджанские столкновения... в Баку, Елисаветполе, Шуше, Эривани, Нахичевани и других местах между армянами и азербайджанцами, связанными между собой "вековыми дружественными узами", происходили вследствие "гнусной провокации царского правительства и его приспешников".
      Эта оценка, взятая из литературы коммунистического времени, была типичной для советской исторической науки. Однако документы, свидетельства очевидцев позволяют воссоздать совсем другую картину. "...Ныне уже не тайна, что Дашнакцутюн, имевший выдающееся значение в армяно-татарской резне, нередко прибегал для доказательства своей необходимости к чисто провокаторским действиям, вроде якобы тактических нападений банд "фидаев" на соседнее татарское (азербайджанское) население, конечно, не остававшееся в свою очередь в долгу перед армянами. Это стремление Дашнакцутюна объяснялось им обыкновенно стремлением образовать более или менее значительную территорию с одним сплошным армянским населением в целях подготовки лучшей почвы для создания в будущем автономной Армении" (сб-к "История Азербайджана по документам и публикациям", Баку, Элм, 1990, под редакцией академика З.Буниятова).
      Как видим, методы, цели и задачи армянских националистов почти за 90 лет не изменились: цель - оздание территории "со сплошным армянским населением", для чего, например, в Нагорном Карабахе бандитствующие армянские формирования применяли тактику "выжженной земли", метод провокации, нападения на мирные села, убийства ни в чем не повинных жителей.
      Даже такой армянофил, как граф Воронцов-Дашков, ставший в 1905 году царским наместником на Кавказе, не мог не признать, что в Шуше и в Тифлисе "начали массовую стрельбу" армяне.
      ...Когда придет этот час? Этот час... этот час...
      Молодежь уже покинула келью, а в голове Аветиса эхом отзывались последние слова юноши, задавшего главный вопрос: "Когда?.."
      Действительно, когда? Аветис в ожидании Григора, который должен был проводить его к трапезе, утомленно уставился на догорающие свечи. Прозрачные восковые слезы скатывались одна за другой в медные розетки. Слезы... Он слегка поежился от вида того, что напомнил ему расплавленный воск. Да, слез будет много! И крови... Но их ничто не остановит. Все предрешено партией, однако час пока никому неизвестен. Может быть, уже послезавтра отряды зинворов после молниеносных побед станут занимать города. А, может быть, их сражение затянется на годы. Годы крови и слез... И от поколения к поколению будет по-прежнему передаваться, как эстафета, мечта о Великой Армении. Рано или поздно - эта мечта станет явью. Воздвигнется Армения от Черного моря до Каспия, от равнин Киликии до Карабаха...
      Аветиса совершенно не заботили жившие на этих землях люди. Если бы кто-то спросил его сейчас о них - он бы рассмеялся ему в лицо. Все они были для него абстрактными числами: тысяча их или пятьсот тысяч, миллион, два все едино. Эта живая, шевелящаяся человеческая масса, будто ком икры, состоящий из множества икринок, без лиц, без имен... Заслуживают ли эти двуногие сочувствия и сострадания, когда их размажут? Аветис поморщился. Пустые, нелепые мысли лезли ему в голову! Впереди у него - спокойный теплый ночлег, а наутро - снова в путь. В Шарур, в Нахичевань... Там тоже надо собирать силы, призывать в ряды партии молодежь.
      А в Женеве сейчас такая теплынь! Аветис сладко потянулся и непроизвольно прикрыл ладонью глаза, чтобы подольше удержать в воображении образ пленительного города, неизвестно как прорвавшийся сюда, в эти убогие каменные стены, в эти зимние холода. Но мгновения блаженных воспоминаний оказались недолги. Что-то насторожило его: он услышал шорох шагов.
      - Эй! Кто здесь? - Аветис, вертя головой, огляделся. На столе горела уже только одна свеча. Пространство кельи тонуло во мраке, однако он различил подле двери темную фигуру в рясе. Но это был не Григор...
      - Кто ты? Ты пришел за мной? - с раздражением на молчаливого монаха, появившегося так внезапно, спросил Аветис.
      Незнакомец слегка склонил голову и глухо, с неизвестным акцентом медленно выговорил:
      - Да, я пришел за тобой...
      Сердце Аветиса сжало какое-то тоскливое предчувствие. Подобный гонец не приносит хороших вестей. Аветис расхохотался вслух над собственной мнительностью и требовательно спросил:
      - Кто тебя послал? Я не знаю тебя!
      - Ты Аветис Мамиконян, сын Ованеса? Тебя просит к себе старец Петрос... - также монотонно произнес монах, ничуть не обратив внимания на недовольный тон собеседника.
      Аветиса поразило даже не то, что было названо имя его умершего 10 лет назад отца, который к тому же, живя постоянно в Москве, довольно редко бывал в Эчмиадзине, его озадачило само приглашение. О старце Петросе он однажды мельком уловил почтительные замечания монахов и знал, что тот, девяностолетний и слепой, года два назад добрался сюда в сопровождении двух келейников из Сирии. Встречали его, словно святого, а потом почему-то ничего о нем не было слышно. Впрочем, Аветис церковными делами не интересовался.
      - Старец Петрос?.. - переспросил он, недоумевая. - За что же такая честь?
      В словах Аветиса сквозила насмешка. "Вряд ли моя заблудшая душа проникнется должным благоговением", - ехидно подумал он, но, поскольку монах молчал, ничего не оставалось делать, как подняться и двинуться следом за ним. Дверь как бы сама собой качнулась и распахнулась, и за нею вспыхнул свет. Там стоял в ожидании служка с фонарем. Они пошли по длинным узким переходам, миновали несколько лестниц с низкими ступеньками. Наконец сводчатый коридор вывел их к такой же окованной медью двери, как и та, откуда они недавно вышли. Сопровождающий легонько стукнул по ней кончиками пальцев. И тут же открыл ее, почтительно пропустив Аветиса вперед. Келья ничем не отличалась от множества им уже виденных ранее, разве что своим благовонным духом, да кресло, где сидел старец, выделялось древностью. При свете свечей его лицо с невидящими глазами казалось маской, длинная седая борода волной ниспадала на грудь.Аветис встал столбом у входа, не зная, как дальше вести себя, но те же сухие пальцы повелительно коснулись его спины, будто подтолкнули. Он сделал неловкий шаг вперед и громко поздоровался, сразу с усмешкой одернув себя: ведь старец был не глухой.
      - Садись, - сказал старик. У него был тот же странный акцент. "Сирийский", догадался Аветис. И сел, искоса разглядывая неподвижное лицо монаха как будто тот мог видеть его взгляд. Нет, положительно Аветис чувствовал здесь себя не в своей тарелке, ему это не нравилось.
      - Расскажи об отце. Как он прожил свою жизнь? - с живостью, необычной для столь почтенного возраста спросил монах.
      "Наверное, он знал отца в юности"... - вдруг осенило Аветиса, и, преодолев настороженность, он стаг охотно описывать отцовскую жизнь, его работу в Лазаревском институте, его женитьбу, их дом в Москве... Наконец не удержался, похвастал:
      - Мой отец много сил приложил для того, чтобь поднять армян на борьбу за наше будущее независимое государство, он дружил с Арцруни и писал статьи о том, как важно для победы объединиться! Ованес Мамиконян - среди тех, первых, кто создавал нашу партию...
      Старец слушал, не перебивая, и Аветису вдруг показалось, что тот заснул... Он запнулся, но монах тут же сделал ему жест рукой - продолжай... Аветиса одолела скука. Он проголодался и хотел спать: завтра предстоял ранний подъем.
      - Я все уже рассказал... - он пожал плечами.
      - Ты учился в Москве? - спросил Петрос.
      - И в Москве, и в Петербурге, и в Германии, - Аветис впервые улыбнулся.
      - Вот как!.. - старец задумчиво склонил голову. - Твоему отцу было 20, мне около 13, я рос в семье, придерживающейся старых обычаев и нравов, мало знал об окружающем мире, а твой отец так пламенно рассказывал мне о жизни в Тифлисе, о своих мечтах повидать Москву, Петербург, Париж... Он умел хорошо говорить...
      - Да, Париж... Он много раз ездил туда... А мне завтра в Нахичевань... Я тоже ведь, в своем роде, проповедник, - теперь он засмеялся: уж слишком разительным показался ему контраст нахичеванского захолустья и парижского великолепия.
      - Проповедник? Говорят, ты отрицаешь небесную жизнь? - вопрос монаха, произнесенный с той же бесстрастной интонацией, как будто ударил Аветиса в лицо, щеки его побледнели. А старец Петрос продолжал: - В таком случае, чем же соблазняешь людей?
      - Я проповедую вместо смирения и терпения борьбу и свободу, - с вызовом отвечал Аветис. - Утешаться несуществующим - жалкая участь рабов.
      - А ты никогда не думал, что являешься орудием в руках дьявола, что он действует под твоим обличьем, говорит твоими устами? Видел ли ты, чтобы река повернула вспять?..
      - О чем ты?.. - растерянно пробормотал Аветис, но сразу взял себя в руки, он понял теперь, почему эта древняя мумия доживает свои дни в Эчмиадзине в полном забвении... - А, я знаю! - вскричал он. - Ты отказался благословить нашу борьбу, наше стремление разрушить несправедливый к армянам мир!..
      - Тобой движет ненависть, а тот, кто действует, движимый не любовью, а злобой, породит только зло... - изрек Петрос, его слепые глаза, казалось, пронзали Аветиса насквозь. - Вы используете народ! Вы несете ему лишения и гонения. И не только армянам!
      - Старик! Ты предатель армянского дела! Ты - изменник нашей мечте о Великой Армении! - Аветис вскочил и забегал по келье, словно зверь в клетке.
      - Да... - печально отозвался старец Петрос. - Эта ваша светлая мечта перемолола судьбу моей семьи, пресекла мой род. В подстроенном ради армянского дела пожаре в Мараге сгорели некогда моя мать и брат, моя близкая родня... Отец мой, тронувшись умом, бесследно сгинул на пути к страшному пепелищу. Сестра моя, красавица Ашхен, исплакала свою жизнь, тщетно ожидая поддержки того, единственного, кого впервые полюбила со всем жаром своего чистого сердца. Того, кто посватался к ней, а потом бесследно трусливо исчез, опасаясь потерять расположение богатого и влиятельного тифлисского дядюшки и лицемера Тирана, своего крестного отца... Ни одна ее весточка в Тифлис не нашла отклика... Еще бы! Ведь глава рода, уважаемый купец Мелик-Самвелян, ее отец, чьего покровительства искали, чьей похвалы добивались, в одночасье превратился в изгоя, решив жить так, как велит ему совесть, а не кучка замечтавшихся толстосумов и церковников.
      - Вы о ком это?.. О ком?.. - прошептал Аветис, ощущая, что почва уходит из-под дрожащих ног. Он бессильно опустился на скамью.
      - О тех, кого уже нет... - старец сделал отстраняющий жест, будто пытался загородиться от тяжких воспоминаний. - Скоро уйду и я... - почти радостно, с легкостью добавил он. - Я позвал тебя, чтобы, уходя, кое в чем убедиться самому... - Петрос вздохнул. - Теперь вижу: Всевышний милостив! Он отвел мою сестру от брака с твоим отцом... Он дал ее невинной ду- ше пристанище и покой в других пределах... Туда нет доступа ни вашей лжи, ни вашим кровавым игрищам, ни звону монет в грязных руках... Иди же... - старец встал. - И прощай!
      Как он провел остаток вечера и ночь, Аветис не помнил. Его сжигала досада на себя за то, что он не нашелся с ответом старику, что последнее слово осталось не за ним. Лишь к утру он забылся сном. А уже в повозке по дороге в Нахичевань пришла вполне трезвая спасительная мысль: "Да пусть бы провалился старик со своей дурацкой историей! По заслугам получил его род, раз глава семьи пошел поперек общего дела армян..." Но ее мгновенно перекрыла другая, игривая: "А отец, значит, в молодости красавиц не пропускал..."
      Мать его была из семьи сахарозаводчиков-миллионеров. Среди московских армян пучеглазая толстушка Ирене считалась одной из самых выгодных партий, и Аветис с возрастом сообразил, насколько завидовали отцу...
      Уже на достаточном отдалении от Эчмиадзина спутник его, недавно ставший последователем дашнаков студент нерсесянской семинарии Арам, несмело обратился к Аветису: - Скажите, учитель, вы были у старца Петроса? Он сам пригласил вас?
      - Ну и что?! - окончательно обретший хорошее расположение духа Аветис забавлялся юношеской непосредственностью Арама и его еще не изжитым семинарским пиететом перед церковными особами.
      - Так он ведь окончательно ушел в затвор и никого не принимает... разъяснил молодой человек.
      - Это почему же? По немощи своей? - Аветис хитро прищурился.
      - Да нет... - Арам опустил голову... - разное говорят... Старец ведь ясновидящий... Что-то он такое католикосу предсказал... И теперь старца все сторонятся..
      - А ты что думаешь? - машинально спросил Аветис, лихорадочно вспоминая подробности вчерашней беседы. Нет, кажется, ни на что страшное в его собственной судьбе этот Петрос не намекал. Но неужели он знает, видит будущее? У Аветиса мгновенно похолодели руки и ноги. Вот проклятый старик: еще накличет беду! Нет, уезжать отсюда надо, уезжать... Заниматься газетой где-нибудь в Париже, по утрам пить кофе на Елисейских полях... Вот оно, истинно небесное!.. Этому Аветис готов был отдаться всей душой...
      Сквозь одолевавшую его дремоту он расслышал тихий голос Арама:
      - Старец предсказал, что на эти земли армяне принесут кровь...
      ГЛАВА 14
      ПИСЬМО
      Пещера
      Друг мой! Чем дальше от меня во времени дни странствий по нахчиванской земле, тем ярче в памяти отдельные их картины и детали, тем отчетливее людские голоса. Перед глазами не меркнут остановленные, будто с помощью фотокамеры, мгновения: вот - пирамидальные тополя Шахбуза, кажущиеся на солнце отлитыми из серебра; вот - утопающий в цветах уютный Шарур; вот неподвижная зеленая водяная масса Арпачайского водохранилища, окруженного порыжевшими от жгучего зноя горами; вспомнил реку Арпачай в одном из стихотворений и путешествующий в этих местах А.С. Пушкин:
      Отдохнув от злой погони,
      Чуя родину свою,
      Пьют уже донские кони
      Арпачайскую струю.
      Ну а вот - внушающие трепет развалины древней мечети Гарабаглар и небесной синевы майолика мавзолея подле нее. Под куполом этого мавзолея, не уступающего по красоте Момине Хатун, человеческий голос, словно подхваченный ангелами, обретает неземное звучание...
      Двухолмная царственная громада Агрыдага-Арарата осеняет весь этот благодатный ландшафт: мост через быстрый Араке на границе, долины и горные плато - как бы отворяет врата в Иран и пески Аравии, в Турцию и Средиземноморье, и дальше, дальше в загадочные пространства Африки... Кажется, если здесь прижаться ухом к любому придорожному камню, он, точно раковина - шум моря, донесет до тебя бренчание колокольцев бесчисленных караванов верблюдов, груженых шелками, парчой и золотом, коврами и благовониями, жаркий топот конницы, звон сабель...
      Но самое поразительное в этих краях - Пещера. Аль К'Ахф, как озаглавлена в священном Коране 18 сура, открывающая в назидание нам, простым смертным, одно из впечатляющих чудес Всемилостивого и Милосердного Аллаха!
      Нахчиванская Пещера дает возможность каждому, чье сердце и душа открыты Господу, ощутить свою причастность к вечному и через это приобщение попытаться обрести то состояние, когда у человека открывается иное зрение, дающее ему возможность узреть иные Небеса, то, что великий Аль-Фараби называл "последним совершенством". Ты достигаешь этого в посюстороннем мире, но не в мире материи, наоборот, происходит освобождение от власти плоти, и пассивное восприятие божественных указаний переходит в прозрение, что, подобно Солнцу, внезапно освещает твою суетную тленную жизнь.
      На подходе к Пещере полно паломников, больных и страждущих, детей и древних стариков, устремляющихся сюда в последней надежде на величайшую милость небесных сил, на помощь в жизненных невзгодах и сомнениях, на обретение крепости духа и преодоление немощи. Но есть такие, кто чужаки мутаваххиды среди других паломников, пришедшие сюда для осуществления главного назначения человеческого существования: они жаждут непосредственного созерцания Божественной истины. Ибн-Баджа, выдающийся исламский мыслитель, писал: "Одни видят Истину через слой воды, другие через слой воздуха, а иные - непосредственно". И это - счастье, доступное немногим, но к постижению такого счастья должны стремиться все. Это "естественная цель человека", а все остальное - лишь условия для осуществления главного.
      Пещера помогает на этом нелегком пути. В лабиринтах подъема к ней, на крутых ступенях лестницы, ты заново переживаешь прожитое и, вспоминая строки 18 суры, которые только что услышал из уст муллы, направляющего паломников, стремишься вверх, смиренно ожидая знака: ты услышан, ты прощен...
      Звучит в ушах 18 Сура:
      2.
      (Писание) прямое (без уверток),
      Чтобы напомнить (нечестивым)
      о наказании великом,
      А тех, кто верует и делает добро,
      Обрадовать благою Вестью,
      Что им - прекрасная награда,
      3.
      И в ней им вечно пребывать*.
      ______________ * Перевод Валерии Пороховой
      Разумеется, эта награда - не богатство, не слава, а состояние души, блаженство, в которое душа погружается, отмеченная за благодеяния.
      Подобную награду получили и эти отроки, которые, живя среди язьиников, уверовали в Единого Бога, и их усердие было укреплено на праведном пути. Молла вдохновенно рассказывал, как во времена жестоких гонений за веру трое или семеро юношей (а сколько их было - знает только Всемилостивый и Милосердный Аллах), укрылись в Пещере и с ними вместе - собака, которая внезапно заговорила человеческим голосом и попросила их не прогонять ее, ибо она тоже хочет найти Господа Бога, какого обрели и они. Так вот - в Пещере этой им был послан сон, которым они проспали 309 лет, и ангелы прилетали переворачивать их, чтобы острые камни не повредили их тела. И собака тоже спала вместе с ними, вытянув лапы на порог... Когда же Господом сон их был прерван, юноши заспорили о том, сколько времени они проспали: один говорил день, другой - полдня... Однако, выйдя из Пещеры к людям купить еды, по тем деньгам, которые у них сохранились, они определили, что миновало три века и девять лет... Так известил Всемилостивый и Милосердный Аллах народ об этом чуде.
      Ну, а затем, чтобы избегнуть дознания властей, которые уже послали за ними стражу, юноши взмолились, обращаясь к Господу:
      "Ты хранил нас столько лет, храни и дальше!" И начали вновь подниматься к Пещере, а гора становилась как будто все выше и выше, ушла за облака, и эти юноши, и их собака навсегда пропали из глаз людских...
      Грозным предупреждением для нечестивых и обещанием Рая для праведных исполнено окончание 18 суры:
      103.
      Скажи: "Не сообщить ли вам про тех,
      Кто понесет от дел своих наибольшие
      потери?
      104.
      Тех, чьи усилия впустую
      Были потрачены (в их жизни на земле),
      Они же думали, что делают прекрасные
      дела".
      105.
      И это - те, которые в знамения
      их Господа не верят,
      Не верят, что Его им встретить
      предстоит,
      Дела их в тщету обратятся,
      В День воскресения Мы не дадим им
      никакого веса.
      106.
      Вот их награда - Ад!
      За то, что не уверовали в Бога,
      Подвергли осмеянию знамения Мои
      И над пророками Моими насмехались.
      107.
      А тех, кто верует и делает добро
      Для тех жилищем будут Райские Сады,
      108.
      Где пребывать навечно им
      Без всякого желания замены*.
      ______________ * Перевод Валерии Пороховой
      До наших дней Пещера хранит отпечатки тел праведников и их верного пса, уснувших на триста девять лет...
      Я почитаю за великое счастье, что есть такие воспоминания, которые дозволяют прикоснуться к пределу, за каким - оборотная сторона этого мира, помогают отрешиться от земного и углубиться в возвышенное... В лиловую бархатную воронку вечности...
      Изучение истории, близость к архивным источникам тоже внезапно рождает нечто вроде иллюзии прикосновения к вечному. Остановленное время выражается в сухих строках ветхих документов, в пожелтевших, истончившихся страницах книг. Ты ощущаешь себя сопричастным к жизни мужчин и женщин, которых никогда не видел, ты живешь их воспоминаниями, их страстями и разговорами так, что непрочное начинает казаться прочным, и это тоже сулит своего рода бессмертие. Где-то я прочитал, что бывают люди, которые идут, будто держа над головой горящую свечу - показывают путь. И хотя у каждого - своя орбита, с таким человеком все неожиданно чувствуют себя немного более едиными. Такими людьми были великие азербайджанцы Сабир, Мирза Фатали, Мирза Джалил, Гусейн Джавид...
      Никогда не забуду, как сказал мне в нашем ночном доверительном разговоре ректор Нахчиванского университета Иса Габиббейли: "Только идя по пути Сабира, Джавида, можно остановить вражду и кровь, разрешить конфликты между народами".
      А я добавил: "Ведь не существует послания самого по себе, есть посланцы, они-то и являются посланием, равно как любовь - это тот, кто любит..."
      Величие человеческого духа, способного подняться над злобой дня, доносят до нас бессмертные, объединяющие сердца строки Сабира, "Кеманча" Мирзы Джалила, драматические полотна Гусейна Джавида, само имя которого Вечность - служит постоянным напоминанием о бренности потуг утвердиться на чьих-то чужих слезах и беде...
      Вот "Кеманча" Джалила Мамедкулизаде. Кажется, какой простой сюжет у этой небольшой пьесы! Однако написанная в Карабахе, в Шуше, в 1920 году, она буквально пропитана воздухом того жестокого времени, когда озверевшие дашнакские банды в пламени всеобщей гражданской войны пытались террором мирного населения, побуждая его к бегству, присоединить эти земли к новосозданной Армянской республике. И вот к местному карабахскому беку приводят армянина, взятого в плен в результате столкновений с бандитами отряда азербайджанской самообороны. Армянин оказывается музыкантом-кеманчистом... Кто бы разбирался в этом, когда кругом стрельба, когда горят азербайджанские села, когда трупами женщин и детей устланы дороги... Только смерти заслуживает взятый в плен... Но все происходит иначе. Армянин играет на кеманче. И его музыка как бы приподнимает всю эту страшную и почти безнадежную ситуацию над враждой и страданиями... Руки, которые извлекают такие прекрасные звуки, не могут быть обагрены кровью... Так решает бек и отпускает пленного...
      Великодушие, умение понять и оценить прекрасное - эти характерные черты психологии азербайджанцев запечатлены Мирзой Джалилом с огромной художественной силой. Но и сам автор, посланец в дни сегодняшние великих заветов гуманизма, предстает фигурой, выходящей за пределы национального мира, - Человеком Человечества.
      Не хочется быть обвиненным в необъективности, мой друг, но продолжающиеся мои изыскания в истории армяно-азербайджанского конфликта постоянно, увы, предоставляли мне примеры коварства армян, даже в таком рискованном деле, как подтасовка в интерпретации исторических событий. Вот хотя бы вопиющий пример с энциклопедиями.
      Часто новое - это всего лишь хорошо забытое старое. Многие ли, когда начался известный, искусственно подожженный армянами конфликт в Нагорном Карабахе в конце 80-х годов XX века, вспомнили (а некоторые сознательно замолчали) о том, что этот так называемый "карабахский вопрос" - лишь часть армянского вопроса. А армянский вопрос - часть более глобального "восточного вопроса". Между тем этой проблеме были посвящены в конце XIX - начале XX веков труды, к сожалению, незаслуженно забытые. Или, точнее, было сделано так, чтобы их забыли. К их числу относится работа историка В.Гурко-Кряжина "Ближний Восток и державы", изданная Научной Ассоциацией Востоковедения при ЦИК СССР в Москве в 1925 году, где убедительно раскрывались, в частности, причины падения Оттоманской Империи. Этот объективный исследователь, анализируя интересы великих держав на Ближнем Востоке, показал, как "армянский вопрос" стал эффективным инструментом их экспансионистских устремлений в данном регионе. Продолжением этой работы Гурко-Кряжина стала его же статья, опубликованная в третьем томе Большой Советской Энциклопедии издания 1926 года под редакцией будущего академика О.Ю.Шмидта, куда в редколлегию входили, в частности, такие авторитеты, как Н.И.Бухарин, В.В.Куйбышев, М.Н.Покровский, Г.М.Кржыжановский и др. Статья озаглавлена "Армянский вопрос". В ней ретроспективно дается полная экономическая, финансовая и политическая картина бытования армянской общины в Турции, а также отражены механизмы превращения армян в один из важных дестабилизирующих факторов, приведших в итоге к развалу Османской Империи. Интересен здесь отмеченный факт заключения Дашнакцутюном соглашения с младотурками для разработки плана государственного переворота против султана Абдул Гамида Второго.
      И вообще - с кем только не кооперировались дашнаки: с эсерами, кадетами, социал-демократами, большевиками, македонским национально-освободительным движением и. т. д. И не было ни одной партии, ни одного национально-освободительного движения, интересы которого дашнаки впоследствии бы не предали. Так что их измена вчерашним друзьям - албанцам и македонцам - и заигрывания с младотурками были вполне закономерным явлением. Таких понятий, как мораль, долг, выполнение договоров и обещаний, что неоднократно фиксируется в исторической литературе, для дашнакцаканов никогда не существовало. Они всегда действовали и действуют как в коммерции, так и в политике, исходя из собственной выгоды и в соответствии с принципом: "Хорошо и нравственно лишь то, что полезно в данный момент для "армянской идеи"".
      В.Л.Величко приводит в своей книге "Кавказ" интересное наблюдение немецкого путешественника Альфреда Керте из его работы "Анатолийские эскизы". Вот, что пишет Керте, приводя слова крупного подрядчика в Эски-Шехире: "Когда я уславливаюсь относительно дела с турком, то обхожусь без письменного контракта, - ибо его слова достаточно. С греком или иным левантинцем я заключаю письменное условие, ибо с ними это нужно и полезно; с армянами же я и на письме никаких дел не веду, потому что от их лживости и интриг не ограждает даже письменное условие". Жестокость нравов и ненадежность взаимных отношений - феноменальные, подчеркивает Величко.
      Этот "армянский портрет" в основе своей не изменился за истекшее столетие. Те же их качества проявились и в недавней истории. Справедливо отмечает мужественный и честный армянин, человек, о котором у меня еще речь впереди, писатель Роберт Аракелов: "...К каким только средствам не прибегалось в попытке оттягать Карабах: от русофильства к русофобству, от "Ленин, Партия, Горбачев" к антикоммунизму, от традиционно антитурецкой агитации к попыткам мезальянса с Турцией".
      Декларация, принятая V съездом Дашнакцутюна в Варне в сентябре 1909 года, - своего рода шедевр лицемерия, двуличия и лжи даже на фоне других подобного рода партийных документов. В ней, в частности, говорилось, что Дашнакцутюн "прекращает применение заговорщических приемов" и решительно отталкивает сепаратистские стремления, будет добиваться установления в пределах единой Оттоманской Империи порядков, основанных на принципах федерации и широкого самоуправления. В Декларации нет ни слова о политике партии в отношении России и о том, какой тактики партия намерена придерживаться в Закавказье. Подлинные же планы дашнаков, "оставленные за кадром", на тот момент таковы: "1) Поднятие восстания в Армении (Русской и Турецкой) при благоприятных для сего условиях с целью добиться автономии. 2) Вооружение населения Русской и Турецкой Армении, употребив для этого все силы и средства. 3) При областных комитетах партии организовать тайные военные школы для молодых людей с приобщением их к революционно-террористическому делу". (Б.Наджафов. История армянского национализма в Закавказье в конце XIX начале XX веков. По материалам Центрального государственного архива политических партий и общественных движений Азербайджанской Республики, Баку, 1993 год).
      Тактический маневр дашнаков достиг цели. И, как пишет М.Варандян в "Истории партии Дашнакцутюн (1890-1950)", "сотрудничая с господствующей и мощной османской партией, Дашнакцутюн снова развернул плодотворную и энергичную деятельность в Армении, во всех заселенных армянами областях империи". Насколько эта деятельность была "плодотворна и энергична", скоро покажут кровавые события в Турции и в Закавказье, а пока дашнакские лидеры Варамьян, Папазян и Качазнуни в 1909 году были приглашены в Константинополь в качестве армянских депутатов и заняли места в турецком парламенте. Все трое всего через шесть лет, в 1915 году, встанут во главе антитурецких выступлений. Они же впоследствии войдут в число первых руководителей образованной в 1918 году Армянской Республики.
      Но вот в 1908 году совершается переворот против Абдул Гамида, дашнаки не получают ожидаемых результатов, то есть, выделения турецких земель для создания автономии, и тогда в 1909 году в Киликии провоцируется новая резня, чтобы иметь возможность вновь опереться на мировые державы, в том числе на Россию, и реанимировать лозунг "Великой Армении"!.. И когда в 1918 году Армянская Республика с помощью союзников все-таки возникает, она получает не только Карсскую область, части Эриванской губернии, что доводит ее территорию до 17500 англ. кв. миль с населением в 1 510 000 человек (795000 армян, 575000 мусульман, 140000 прочих), но и заявляет претензии на территории, принадлежащие Грузии - Ахалкалак и Ворчало, а также на Карабах, Нахчиванский край и южную часть большой Елисаветпольской губернии, входившие в состав Азербайджана. Попытки силой присоединить эти территории (в период английской оккупации Закавказья) привели к войне с Грузией (декабрь 1918 года) и долгой и кровопролитной борьбе с Азербайджаном, в результате которой азербайджанское население этих районов сократилось на 10-30 процентов, а ряд поселений был в буквальном смысле слова стерт с лица земли. Особенно зверствовали дашнакские четники в Карабахе. И опять призывались на помощь англичане, поддержавшие партизанские выступления дашнаков оружием.
      Но и после советизации Армении западноевропейские страны сделали еще одну попытку спекуляции на армянском вопросе на Лозаннской конференции 1923 года, выдвинув с подачи дашнаков проект создания "Армянского очага", учреждения в Константинополе специального органа для защиты "национальных меньшинств (читай - армян)" под контролем Лиги Наций...
      В последующих изданиях Большой Советской Энциклопедии, где в редколлегии появляется, например, И.Л.Кнунянц, а в Советской Исторической Энциклопедии" - А. Р. Иоаннисян, тщетно искать объективности в трактовке "восточного вопроса" и событий в Закавказье начала XX века, связанных с дашнакским террором. Здесь советские историки "армянского разлива" в точности соответствуют определению замечательного английского философа истории Ричарда Коллингвуда - "историки ножниц и клея", то есть те, кто кроит в угоду идеологической заданности исторические события, отрезает следствия от причин, главное от второстепенного, а порой, выдает черное за белое, мастерски подтасовывая факты.
      Ознакомившись в БСЭ со статьей "Турция", можно, например, узнать, что султан Абдул Гамид Второй "разжигал национальную и религиозную вражду, провоцировал столкновения между мусульманами и христианами. В 90-х годах по указу Абдул Гамида Второго в Сасуне и других округах Малой Азии, а также в Стамбуле были организованы жестокие армянские погромы, во время которых погибло несколько сот тысяч армян" (БСЭ, т.26, стр. 116). В том же русле пишет и Советская Историческая Энциклопедия, где указывается, что "в 1895-96 г.г. турецкое правительство организовало массовое истребление армян". И - ни слова о террористической дашнакской "сети", о нападении на Оттоманский банк, об убитых дашнаками религиозных деятелях и высокопоставленных армянах в окружении султана. Наконец, ни слова по существу о танзимате (с 1812 года), в рамках которого армянское сообщество в Турции могло выбирать себе духовных лидеров и созывать собственную Ассамблею, которая управляла внутренними армянскими делами и выступала от лица нации ("миллет"). О каком тотальном притеснении армян Порты можно говорить, если, обладая, таким образом, определенной независимостью, армянская община находилась в привилегированном положении по сравнению с арабским или даже турецким населением империи? Армяне, в частности, не проходили военную службу. Подобного же сорта учеными-"портняжками" перелицована информация по армянскому вопросу и в Военном Энциклопедическом Словаре. Вернее, нет там никакого "армянского вопроса", впрочем, как и в Большой Советской Энциклопедии и Советской Исторической Энциклопедии. Зато в СИЭ есть статья о публицисте националистического толка Г.Арцруни, но нет даже упоминания об А.Топчибашеве, редакторе газеты "Каспий", одном из лидеров Всероссийского мусульманского союза (1905 г.), депутате от Бакинской губернии и председателе мусульманской фракции I Государственной Думы России.
      В БСЭ в статье Ц.Агаяна о дашнаках в качестве цели этой партии называется всего лишь "создать автономное государство в пределах Турции". И ни слова о дашнакской террористической организации "АСАЛА", отметившейся в середине XX века рядом громких убийств и терактов. А всего на счету АСАЛА и подобных ей армянских тайных организаций: "9 июня", "3 октября", "6-я армия освобождения Армении", "Орли", "Schahan Natali", "Алекс Еникомешьян", "Организация секретной армянской армии", "Фронт освобождения Армении", "Новое армянское сопротивление" - с 17 января 1971 года по 28 апреля 1984 года свыше 170 террористических акций.
      Разоблачению историков "ножниц и клея" посвящена блестящая работа Ильи Чавчавадзе "Армянские ученые и вопиющие камни", вышедшая на русском языке в Тифлисе в 1902 году. Вот уж книга, вокруг которой организован настоящий заговор молчания: ни в одном справочном издании или предисловии к произведениям великого гражданина Грузии и выдающегося писателя я не нашел о ней ни строчки. А ведь Чавчавадзе был прав, когда писал, анализируя труды теоретиков "великоармянства": "...Ради чего мечутся мнимые молнии и гремят громы? Ради того, чтобы доказать миру, что в Закавказье существует лишь одна армянская нация, издревле существующая, и будущее принадлежит скорее ей, так как она-де исторически доказала свою моральную и физическую мощь и незыблемость и величие ума своего".
      И далее: "Пора сорвать маску с этой группы армян, мудрецы которой задают нам, грузинам, от мала до велика, без исключения, такого трезвону. Пора взглянуть на них прямо, без прикрас. Пора нам узнать, - откуда каркает над нами черный ворон, откуда идет этот каменный град, бьющий нас! Пора нам опомниться и не праздновать труса пред этими лже-либералами, пред этими арлекинами истинного либерализма, затыкающими нам рот с целью скрыть под священным плащом народолюбия свое фиглярство, двуличие, бессердечие. Не обнаруживайте-де наших проделок, а то мы обвиним вас в возбуждении национальной вражды, причислим вас к лагерю ретроградов... Только малюток можно запугать этими воображаемыми громами и молниею лжелиберализма и тех, которые привыкли верить только словам, не считаясь с их смыслом. Разве либерализм состоит в скрывании истины, в замазывании всевозможных проделок, в фиглярстве, подлогах, в обманах и всякой другой безнравственности, а не в разоблачении всего этого?.. Если предвидением грядущих смут пугают нас и во имя либерализма накладывают на уста наши печать молчания и если неуместная ссылка на либерализм не есть простая уловка, чтобы завлечь и запутать недорослей, то почему во имя этого же либерализма они не зажимают рта той группе армян, ученые грамотеи-книжники которой, кстати и некстати, на весь мир обдают грязью всю грузинскую нацию - да, всю нацию - и копают ей могилу, как мы уже говорили?.."
      Как видим, не только азербайджанцам в Закавказье "копали могилу" "армянские ученые", обеспечивающие прочную идеологическую базу для будущих этнических чисток. Мужество Ильи Григорьевича Чавчавадзе помогало вскрыть многие их планы, показать изнанку их якобы "научных" изысканий в оправдание террора во имя "Великой Армении".
      По прочтении книги Чавчавадзе меня буквально преследует мысль о так и не раскрытой до конца тайне его насильственной смерти. Да, он пошел против течения: смело нарушил "печать молчания" вокругдеятельности армян, бесстыдно присваивающих чужие исторические памятники, единолично претендующих на земли, где исконно проживали другие народы. И он предвидел "тучи пыли" в свой адрес, тот "набат", который поднимется после выхода в свет его книги. Но когда пытались "вырвать с корнем" грузинскую самоличность, "все наше существование", - Чавчавадзе не мог молчать. Однако и до сих пор не выяснено, откуда прокаркал над ним черный ворон, откуда был направлен тот уже не каменный, а град пуль, остановивший его сердце на цицамурской дороге 12 сентября (по новому стилю) 1907 года. "Кукловоды остались в стороне", констатирует статья в газете "Вечерний Тбилиси в Москве" (2002 г., №9 (57), стр. 4). И здесь выясняется, что имена убийц известны, и над ними в Тбилиси состоялись два (!) судебных процесса: один - по горячим следам в том же 1907 году, а другой - с 21 декабря 1941 года по 5 января 1942 года. В 1907 году были осуждены всего лишь двое преступников. Третьего же кто-то предупредил, что если после очередного допроса он попытается бежать, то охрана стрелять не будет. Он послушался совета, побежал, и его убили. Четвертому кто-то (опять неизвестный!) помог сразу скрыться, и его задержали, судили и приговорили к смертной казни только в 1942 году. Но вот судьба инициатора и организатора всей операции, некоего Джаши, и вовсе загадочна. Его арестовали буквально на месте преступления, однако, по показаниям свидетеля Пагавы, занимавшего в 1907 году должность начальника Душетского уезда, того самого, где произошло убийство Чавчавадзе, "Джаши не был привлечен к ответственности". И далее следы его теряются...
      В редакционном вступлении к этой статье делаются разные предположения насчет "оставшихся в стороне кукловодов": выдвигается версия об организации покушения царской охранкой, а также грузинским крылом Российской социал-демократической рабочей партии, чьим интересам якобы в равной мере отвечал теракт близ Цицамури. Но эти версии выглядят в наши дни совсем не убедительно, особенно на фоне устойчивой тенденции последнего десятилетия снимать гриф секретности с архивов, относящихся к российско-имперскому и советскому коммунистическому прошлому. Неужели если бы Чавчавадзе убили, условно скажем, большевики, это не было бы сегодня доподлинно известно? Меня не оставляет и вопрос: куда же все-таки исчез задержанный по горячим следам преступления Джаши? Почему следствие ни в 1907, ни особенно в 1941-1942 годах не занялось более пристально его фигурой?
      Это отступление в дела давно минувших дней, затрагивающее важнейшую тему гражданской ответственности за свое слово, выводит меня непосредственно еще на одну судьбу, опаленную уже совсем недавними событиями в Закавказье, а именно - карабахской драмой, начавшейся холодным февралем 1988 года... Мне рассказали об этом человеке в Баку, подарили его книги. И я сразу же захотел встретиться с ним, наверное, единственным из армян, выразившим протест против разбойничьих действий Армении в отношении Карабаха, чему он был свидетелем, прожив в НКАО почти год в самый разгар событий. Кажется, само провидение избрало его в летописцы и толкователи этой трагедии, забросив в степанакертский котел, где вываривались очередные кровавые планы армянского экспансионизма. И провидение не ошиблось - Роберт Аракелов выбрал праведный путь честного свидетельства об увиденном и услышанном.
      "Эрудиция и основательные познания в целом ряде естественных и общественных наук, сочетание в интеллекте одновременно двух начал, как некогда модно было говорить, - "и физика, и лирика", а также факторы сугубо личного свойства (из которых отметим лишь три: жену-азербайджанку, привязанность к городу Баку и русскоязычность), - все это содействовало тому, что, не согласившись с ролью статиста карабахских событий, он стал их своеобразным Нестором" - узнал я об Аракелове из предисловия к книге "Карабахская тетрадь". Прочел я эту его книгу, и еще одну - "Нагорный Карабах: виновники трагедии известны". Причем до самой встречи с ним слегка сомневался, что такой человек действительно существует. В свое время в Ереване и Степанакерте статьи Роберта Кароевича сочли мистификацией, а Галина Старовойтова в одном из своих выступлений заметила, что не верит в возможность существования хотя бы одного армянина, осуждающего карабахский сепаратизм. А между тем кандидат математических наук Роберт Аракелов не просто жил в Баку и писал свои книги, он, как мне рассказали, в середине 90-х годов, будучи уже на пенсии, давал уроки математики азербайджанским ребятишкам, часто выступал по телевидению. Правда, лица его не показывали, берегли, потому что соплеменники-армяне после выхода в свет его беспощадно-правдивых книг назначили за его голову награду. И я опять же вспомнил исторические документы: подобная тактика вполне в духе армянских националистов, живущих по законам волчьей стаи, что в XIX веке, что в конце XX, когда, например, в Ханкенди был убит Артур Мкртычан, председатель Верховного Совета самозванной Нагорно-Карабахской республики, а начальник аэропорта Ходжалы Ишханян была взорвана в собственном доме, застрелен на улице руководитель армянской общины Нагорного Карабаха Григорьян, расстрелян в 1999 году прямо в здании Национального собрания премьер-министр Саркисян и еще ряд депутатов... Да что говорить, они добрались даже до Виктора Петровича Поляничко, государственного деятеля России, видевшего насквозь армянские интриги.
      Встретили меня в квартире Аракеловых радушно. Жена Роберта Кароевича, учительница, тут же накрыла на стол. А я все никак не мог поверить, что вижу перед собой здесь, в центре Баку, настоящего армянина, во многом искупившего своим единоличным гражданским мужеством национальный позор Армении, выбравшей себе в вожди политических ничтожеств вроде Зория Балаяна...
      Роберт - поэт по складу натуры, начал рассказывать мне о красоте карабахской земли, откуда тянутся его корни, а затем незаметно мы перешли к вещам серьезным. Наш диалог мне и хочется передать тебе, мой друг. До сих пор я нахожусь под его впечатлением.
      - Знаете, о чем бы я спросил, нет, не руководство Армении, а простых армян: стоил ли Карабах, который они захватили, будущего, которое они потеряли? А почему не руководство - объясню: в результате этой войны в Армении сложилась прослойка военно-политических вождей - выходцев из Карабаха. Они отличаются особой спайкой, захватили большинство властных структур, взяли под контроль общественно-политическую ситуацию в республике. Армения попала практически под безраздельную власть карабахского трайба, говорит Роберт.
      - На последних президентских выборах даже международные наблюдатели отмечали огромные масштабы фальсификаций в пользу Кочаряна, - заметил я.
      - Еще бы! - Роберт смеется. - Как же без фальсификаций! Пиарщиков из Москвы пригласили... Ведь Кочарян все больше теряет авторитет и влияние. В результате его политики Армения переживает острейший кризис самоизоляции. Она так и не смогла определить свое место в мире. Когда повсеместно происходит интеграция в крупные международные сообщества, в том числе и в экономическом плане, Армения представляет собой некий застойный анклав на фоне бурно развивающихся соседей, например, Азербайджана. Вы посмотрите, горячится Роберт, - Армения - единственная страна, организовавшая настоящую этническую чистку территорий. И что? Остались наедине с собой, уверовав в собственное мессианство, и теперь стали делить уже сами себя по регионально-трайбовому признаку. А экономика в развале, отток трудоспособных граждан из республики вместе с семьями, а не просто на заработки, приобретает катастрофические размеры. Попробуйте-ка узнать реальную цифру нынешнего населения Армении - нигде не найдете! Бо-о-льшой секрет!
      - Идеи национальной исключительности несовместимы с современным глобализирующимся миром, - соглашаюсь я, - достаточно лишь посмотреть на процессы в Европе...
      Роберт машет рукой:
      - О чем вы говорите! Тот самый человек, под руководством которого армяне и захватили чужие территории, бывший президент Левон Тер-Петросян теперь поставил под сомнение победу в Карабахе. Он выступил с заявлением, смысл которого сводится к очень простой и очевидной истине: Карабах не стоит самоизоляции Армении.
      - Но в республике, кажется, его не услышали?
      - Еще бы! Его обвинили в капитулянтстве... Уже не один век армяне, к сожалению, живут в плену огромного количества мифологем. Они совершенно утратили грань между мифами и реальностью. Здесь и миф о "Великой Армении", и миф о непобедимости армянского оружия... А под покровом красивого мифа скрываются грязь и криминал. Действующий президент Кочарян повинен в грабеже и мародерстве во время захвата армянскими вооруженными формированиями азербайджанского города Агдам. Именно с таким разоблачением выступил недавно лидер партии "Республика" Арам Саркисян. А в захвате города непосредственное участие принимали отряды наемников, прибывших из Сирии, Ирака и ряда арабских стран. Они подчинялись напрямую Р.Кочаряну и А.Гукасяну.
      - История повторяется, - замечаю я, - в начале века происходило то же самое, например, когда отряды Андраника терроризировали Нахчиванский край...
      - В одной из московских газет в 1998 году историк Григорий Волынский писал, что Андраник в Нахчиване и Зангезуре сравнял с землей более 40 азербайджанских деревень, из Эриванской губернии в 1918-1920 годах были изгнаны 280 тысяч азербайджанцев, не менее 70 тысяч убиты... Если это не геноцид, то что же? Статью Волынского опубликовала солидная демократическая "Общая газета"...
      - Как думаете, Роберт Кароевич, почему на гораздо меньшие злодеяния с такой живостью откликается мировое общественное мнение, а ...
      Он перебил меня:
      - Не догадываетесь? У армян за столетия сформировались по миру мощные лоббистские группы, к тому же прекрасно развита система пропаганды. На все это нужны немалые деньги. "Операции" с азербайджанцами - тоже один из источников поступления средств... Сегодня все это к тому же крепко завязанона "теневом" бизнесе, - помолчав, продолжает Роберт, - Кочарян ведь контролировал весь рынок стройматериалов, созданный им на Худаферинском мосту в Карабахе. Именно с его разрешения все ценное после разрушения зданий в Агдаме, Зангилане, Физули, Губадлы свозилось и распродавалось там... Теневой капитал - вот кто затеял так называемый конфликт вокруг Нагорного Карабаха! И, сросшись с армянским общинным зарубежным капиталом, раздул карабахский пожар.
      - Я так и знал, что "теневой" бизнес играл во всех этих событиях большую роль...
      - Да, и об этом я пишу в своей новой работе "Откровения "комиссара", разоблачая весь тот тенденциозный бред, который Зорий Балаян выдал под видом книжонки "Между адом и раем", изданной, кстати, в Москве и представленной там же с большой помпой весьма знакомыми и зловещими персонажами, у которых руки по локоть в крови невинных жертв... Балаян, не стесняясь, пишет в своем опусе, как им помогали все эти нуйкины, оскоцкие, старовойтовы, боннэры, московская и зарубежные общины армян... В Москве особую роль играл так называемый Центр русско-армянских инициатив, вовглавляемый неким А.Вартаняном, президентом фирмы "Империал", хозяином нескольких ресторанов, в том числе и известного в столице "Серебряного Века"... Целую колонну "Нив" Вартанян приобрел для карабахских сепаратистов... Кстати, он не раз выступал в московской прессе, в частности в "Независимой газете" и в "Литературке", со статьями, где живописал для русского читателя мрачные картины перспективы сотрудничества России с Азербайджаном. Мол, азербайджанская "нефтяная дипломатия" затянет Россию в опасный стратегический омут... Вы же понимаете цену и искренность этой "заботы"? Кстати, находясь в Карабахе, я впервые основательно задумался над проблемой спюрка, над вопросом о том, что же собою представляет эта сеть национально-религиозных общин. Тема эта непростая, но и в ней тоже спрятан один из ключей к причинам армяно-азербайджанского конфликта. А знаете ли вы факт, что когда в 1923 году в Нагорном Карабахе был проведен референдум по вопросу статуса автономии, то большинство его населения, в том числе и армянского, поддержало этот акт? Людям уже тогда ясно было, что пребывание области в составе Азербайджана сулит большие экономические выгоды и перспективы. А вот когда в СССР развился и укрепился "теневой" сектор, который в Армении получил огромный размах, то и в Карабахе пошло активное сращивание внегосударственных и полугосударственных хозяйственных образований, носивших криминальный характер. В результате чего там появилась целая прослойка людей, благополучие которых напрямую зависело именно от взаимодействия с теневыми хозяйственными объектами Армении. Иными словами, многонациональная область превращалась в пространство, где начала доминировать еще одна армянская община. А общинная психология - страшная вещь! Можно по-разному относиться к Марксу, но то, как он, в частности, охарактеризовал жизнь человека в общине - поражает своей точностью. Он писал, что жизнь в общине это "пребывание в порах общества". Здорово сказано! Не в обществе, а именно в порах, то есть в его пустотах. И вот - спюрк: живет, скажем, человек в стране N и знает, что его предки являлись выходцами из страны М. Спрашивается, что является его родиной: N или М? Для нормального человека, то есть не общинника, его родина, конечно же, N, то есть место, где он родился, и, быть может, родился его отец. Однако, если этот некто - общинник и воспитан в нравах и обычаях этой общины, то родиной своей он, оказывается, должен считать страну М, откуда родом его далекие предки. Следуя этой логике, Пушкин должен был считать себя эфиопом, поскольку его прадед Ибрагим Ганнибал происходил из этого уголка Африки, а, например, Лермонтов шотландцем, ибо его далекий предок родом из Шотландии...
      А что такое сеть общин с точки зрения финансового рынка? Это своеобразный холдинг, или, если угодно, консорциум, а каждая отдельная община - финансовая структура, оформленная наподобие акционерного общества. В сети, как в холдинге, каждая община формально самостоятельна, но контрольный пакет принадлежит холдингу в целом, то есть общему совету председателей или совету директоров этих общин. Руководство из единого центра при наличии оперативной связи между общинами позволяет холдингу в нужный момент направлять все средства сети в нужное место, в соблазнительную часть мирового рынка, и тем самым спекулировать валютой и скупать акции и прочие ценные бумаги или, наоборот, сбрасывать их, и на всем этом иметь огромные барыши.
      Человек, воспитанный в общине, никогда не станет полноправным членом гражданского общества. Не стали таковыми и общинники, переехавшие в Армению. У них ведь совершенно иной опыт - опыт обитателей "пор общества", социальных кротов. Зато они принялись насаждать в ней те нравы и представления, которые впитали в себя под воздействием своих дашнакствующих духовных пастырей. Загоняя самих себя в "поры общества", в стесненные обстоятельства и замкнутые пространства, общинники всегда злы, ехидны, саркастичны по отношению ко всему, что не вмещается в общинные представления, что шире их ограниченного мирка. А цели всегда одни и те же: утвердить в обществе мировоззрение общинника, разрушить все государственное, общенародное... Эту разрушительную функцию в сфере идеологии в Армении взяли на себя партии и организации, воспитанные в сети зарубежных армянских общин, например, Дашнакцутюн, Рамкавар и прочие, с ними схожие. Они окончательно развратили Армению, развратили духовно, насадив среди ее населения идеологию национального чванства и национальной нетерпимости.
      В конце концов республика и превратилась в то, что она сегодня собой представляет, когда ею де-факто правят общинники из Карабаха... Как писали в "Комсомольской правде", "армянские пенсионеры могут себе позволить менее половины хлебного пайка узников сталинских лагерей". А председатель Союза писателей Армении Давоян признался в "Литературной газете": "Мы все еще экономически, морально катимся вниз". Уж куда как красноречивее!..
      - Но зато они имеют до зубов вооруженную армию, - вставляю я.
      - О! Это особая история... - вздыхает Роберт. - В конце 80-х - начале 90-х годов в Армении денег было еще меньше, чем у Азербайджана. Как же они вооружились? На рубли купить было уже ничего невозможно, но в долларах исчислялся армянский зарубежный капитал. Он-то и взял карабахскую авантюру на свое валютное обеспечение, что и предопределило изменение ситуации на карабахском фронте. Помимо этого, Армения завязала тесные связи с теми службами Российской армии, которые ведали реализацией военной техники, и, прежде всего, с Управлением торговли Минобороны России, где сидел генерал Ка-ракозов. Эти связи позволили удешевить приобретение вооружения, поскольку оказалось возможным перейти от заключения официальных договоров к тайным сделкам, оплачиваемым взятками. В свое время Государственная Дума России даже ставила вопрос о привлечении Каракозова к ответственности и лишения его генеральского звания, но, говорят, "рыночные демократы" его отстояли...
      - Похоже, вы во многом разгадали тайну карабахской трагедии, - замечаю я.
      - Какая тайна! - смеется Роберт. - Сплошной расчет. Боссы зарубежной армянской диаспоры трезво рассудили: идет глобализация, финансовая, экономическая, и в целях самосохранения им надлежит как можно скорее преобразовать свой общинный капитал в капитал более современный, мобильный, извлекающий прибыль и строящий свое благополучие на использовании дешевой рабочей силы. Ну, вы же знаете, почему сегодня все производство переводят из развитых стран в "третий мир"... Армения и стала таким "третьим миром" для богатых общинников, они и решили, почему бы к ней не присоединить еще и благодатные земли по соседству?..
      - А для чего в Карабахе находился Вольский? - спрашиваю я.
      - Официально-то он ехал в Карабах как беспристрастный усмиритель страстей, в действительности же являлся прямым пособником сепаратистов. Я наблюдал все это там, на месте. Но разоблачил его, между прочим, Балаян. Разумеется, невольно, но он оказал Вольскому медвежью услугу. Балаян написал, что именно Вольский способствовал налаживанию сепаратистами экономических связей с различными регионами Советского Союза в обход Азербайджана, именно он помог созданию в Степанакерте нового политехнического института без согласования с соответствующими органами Азербайджана.
      - Чем же объяснялись его симпатии? - не без усмешки спрашиваю я.
      - Вот, вот, - смеется и Роберт, - сей "предприниматель" делал свой бизнес. Горбачев знал, кого посылать! Уверен был, тот и себе капиталец поднакопит, и его, Горбачева, не обидит... Я вообще уверен, заплати азербайджанцы Вольскому больше, и он переметнулся бы на их сторону. Да вот не догадались, не раскошелились... Нынешний глава российских промышленников и предпринимателей, кажется, именно в Карабахе добыл свой первоначальный капитал и набрался бесценного деляческого опыта. Но тут, надо заметить для справедливости, полезного опыта набрались обе стороны.
      - Что вы имеете в виду? - удивляюсь я.
      - Ну как же! Вольский - по части бизнеса, а сепаратисты - по части подкупа государственных мужей, - мой собеседник говорит об этом с брезгливостью. - Этот опыт сепаратисты с успехом используют и по сей день... Приведу вам пример. Как-то в одной из российских газет появилась статья Армена Ханбабяна под названием "Объективность посредников берется под сомнение". Там Ханбабян сообщал о том, что губернатор Александр Лебедь выступил с резкой критикой в адрес Минской группы ОБСЕ за то, что она придерживается рекомендаций Лиссабонского саммита в деле урегулирования карабахской проблемы. Генерал предлагал принять за основу разрешения спора "общепризнанное право народов на самоопределение" и заодно стращал: "Желание продиктовать свою волю армянскому народу, как это сделали в 1921 году большевики, неизбежно приведет к возобновлению широкомасштабных военных действий". Это обращение генерала было опубликовано в газетах Армении и Карабаха и вообще широко разрекламировано во многих СМИ. Когда я прочитал это, сильно удивился. С чего бы это, думаю, Лебедь занялся проблемами армян? Почему воспылал пламенной страстью к сепаратистам? Неужели все те же проклятые деньги соблазнили генерала? И в своих догадках оказался, увы, прав. И вот уже в другой российской газете читаю, - Роберт берет из папки с вырезками газетный листок, - слушайте: "Вопрос об участии армянской диаспоры России в поддержке генерала Лебедя был решен практически в полном объеме, и первые 240 миллионов рублей стали достоянием "народных республиканцев". Помните, так называлась тогда вновь созданная партия, которую Лебедь возглавил?
      Я киваю, а Роберт продолжает: - И это случилось буквально через десять дней после возвращения Лебедя из Еревана. Словом, подобно Вольскому, Лебедь оказывал заурядную платную услугу. Впрочем, в этом плане у армян немалый опыт. В начале прошлого века армянская диаспора во Франции в лице некоего Чобаняна заказала французскому археологу Моргану написать историю армянского народа, естественно, весьма тенденциозную. Сейчас эта книга считается классикой в армянской историографии...
      Роберт задумчиво умолкает, и из-за окна становятся слышны звуки утомленного летней жарой красавца Баку, всегда с открытой душой принимающего людей любых национальностей и религий лишь бы они приходили с миром. .
      ...А я вдруг неожиданно вспоминаю о нахчиванской Пещере, вместившей по небесному повелению праведников, предназначенных к вечной жизни и навсегда остающихся для потомков путеводной звездой.
      И вижу, будто на офортах Гойи, другую пещеру - подземный адский поток низменных страстей, коварства, вражды, ложных целей и идолов насилия... И копошащихся в этом потоке кротов, слепых для всего возвышенного и прекрасного, для братских чувств и благородных стремлений.
      - Я вот сейчас мысленно подытожил историю дашнакских бесчинств на Кавказе, - вдруг говорит Роберт. - И на ум мне пришли слова великого француза, поэта Эжена Потье: "На бойне нажилась клоака". Но, может быть, так будет не всегда?..
      На этом вопросе, мой друг, я и заканчиваю свое письмо, потому что не знаю на него ответа.
      Твой Эрих
      ГЛАВА 15
      Отверженные
      Абдуррахман устало прислонился плечом к дверному косяку и окинул взглядом комнату, где они с Фатмой Бегам провели столько счастливых часов. Теперь, когда вещи в дорогу были наскоро собраны, их жилье напоминало разоренное гнездо. Укрощенный одинокой занавеской неяркий свет из окна окутывал все золотистым покровом, а фигурка неподвижно сидящей жены с прижатой к груди перепуганной Роей казалась изваянием.
      Внезапно женщина обернулась к нему, и глаза их встретились. Абдуррахман прочитал в них надежду. Эти любимые глаза умоляли его пообещать, что весь морок с обыском и людьми в форме - развеется, что никуда их не вышлют, и жизнь потечет дальше привычной чередой дней. Прямой по натуре, Абдуррахман впервые заколебался, тем более что энкаведешники задерживались: назначенный ими час, к которому они обещали вернуться за ним, давно миновал. Но что-то в глубине души не позволило ему успокоить жену. Вернее, он знал что именно: горький опыт общения с такого сорта людьми. Они любили поиграть с намеченной жертвой, дать ей видимость передышки, чтобы потом еще больнее было, когда окончательно захлопывался капкан.
      Он отрицательно покачал головой, и Фатма Бегам еще крепче и отчаяннее прижала к себе девочку. Тяжелое молчание повисло в комнате.
      За ним пришли ближе к вечеру, и уже ни о какой высылке не говорилось. Абдуррахману объявили, что он арестован. И теперь поезд увозил его одного из Нахчивана в вагонзаке, душном, набитом источающими страх перед неизвестностью мужскими телами. Абдуррахман и не догадывался, что впереди его опять ожидает ненасытная Баиловская тюрьма, "образцовое" ведомство ее начальника Григория Пчеляна. Абдуррахман вспоминал, стиснув зубы, как его и еще четверых мужчин доставили в Нахчиванское отделение НКВД, и там, в прокуренном кабинете молодой лейтенант с привычной фамилией Петросян сунул ему с небрежной усмешкой постановление об аресте. Вспоминал свой охрипший голос, который, не подчинившись рассудку, ясно отдававшему отчет в происходящем, спросил: "За что вы меня арестовываете?" И ответ запомнил, равнодушно-циничный, будничный: "Так надо..." И свой шепот, уже совсем неуместный и даже рискованный, чреватый ямой на задворках Нахчиванской тюрьмы, "образцовом" ведомстве человека со столь же привычной фамилией Аршак Аванесович Геворков, в ведомстве, где лишь периодически проводимые расстрелы освобождали место вновь арестованным. Шепот, выдавший знание о творящемся беззаконии: "Вы арестовываете меня за то, что я азербайджанец?.." И поймал брошенный взгляд - ненавидящий - упоенного собственной властью Петросяна...
      В 1930-1931 годах была уничтожена элита крестьянства Нахчиванской Республики и Карабаха. Людей частью расстреляли, частью осудили и отправили на строительство Беломорского канала, а более пожилые с семьями под видом раскулачивания были высланы на берега Аральского моря в безжизненную пустыню. Точное количество этих людей на сегодня установить невозможно, как пишет в своей книге "Кровавая память истории" бывший министр внутренних дел Нахчиванской Автономной Республики Садыг Зейналоглы, член Комиссии по реабилитации репрессированных в 1920-1950 г.г., потому что после ареста и казни Берии был подготовлен приказ, на основе которого по Азербайджану было уничтожено 26000 дел, из них - немалое число дел именно на жителей Нахчиванской Автономной Республики.
      В 1937 году только с пятого по пятнадцатое августа по всему Нахчивану в результате спецоперации НКВД было арестовано 9559 граждан. Во всех подобных операциях самое активное участие принимали сотрудники армянской национальности. В 1930-31 годах особо отличался замначальника Нахчиванского ОПТУ Орбелян, который, как пишет Садыг Зейналог-лы (сам из семьи спецпереселенца в Казахстан), буквально уничтожил мужское население сел Милах, Арафса, Бегахмед, Нигаджир Джульфинского района, Кечили, Кюкю, Кулюс Шахбузского района. А в конце 30-х годов в Нахчиване зверствовали работники НКВД Багдасаров, Исраилян, Ионесян, Эвонян, Агаджанов, Сейранов, Вартан Агопов, Парсегов - будущий руководитель парткома НКВД всего Азербайджана. Но, как уже говорилось, палачи азербайджанского народа закрепились в карательных органах практически повсеместно: Астара - Аракелов; Лерик Хачатуров; Агджабеди - Саркисов; Зангилан - Заргорян, Маркарян, Казичян; Джебраил - Аванесов, Джмирдян, Бабаян; Астрахан-Базар - Авакян, Баграт Исраилян; Пушкин - Закарян; Ярдымлы - Севонян; Самух - К.Пет-росян; Масаллы - А.Аванесов; Карягин (Физули) - Сааков, О.Шиханян, Вартанов; Казах - Григорян. Пал царский режим, пришла другая власть, а армянская сеть, наследуя цели и методы дашнаков, продолжала действовать в Закавказье. Архивные документы бесстрастно свидетельствуют об этом.
      В ноябре 1937 года был арестован живший в Нахчиване выдающийся азербайджанский писатель-философ Гусейн Джавид, чья земная жизнь закончилась могилой №59 в деревне Шевченко Тайшетского района Иркутской области...
      Посмертное возрождение его имени началось лишь в 1981 году по инициативе Гейдара Алиева, не побоявшегося изнутри самой коммунистической системы заговорить о репрессированном ею художнике и тем положить предел замалчиванию его глубокого яркого творчества. Перенос праха Гусейна Джавида на Родину и величественный мавзолей его памяти в Нахчиване - все это будет потом, потом...
      А пока, как дровами, набитые людскими телами поезда уносились из родных мест в неизвестность... И плакала, плакала на опустевшем Нахчиванском перроне старуха, сбросив с головы чадру, рвала на себе волосы, царапала впалые щеки, протягивала в дымную пустоту убегающих рельсов дрожащие руки: "За что? Скажите, за что? Зачем вы разрушили мой очаг?.."
      Фатму Бегим и Рою вместе с другими женщинами, стариками и детьми погрузили в товарные вагоны спустя несколько месяцев после ареста Абдуррахмана.Никто не знал, где их мужья, отцы, братья. Никто не мог ответить, что ждет горемык, куда их отправят.
      В вагонах наскоро соорудили отхожие места и нары, и стыдливые азербайджанки переживали еще и нравственные муки оттого, что им придется круглые сутки находиться на виду, вместе с мужчинами в одном помещении.
      Фатма Бегим как будто окаменела. И даже короткий сон не приносил облегчения: ей все время казалось во сне, что она падает в бездонный черный колодец, тщетно пытаясь уцепиться руками за шершавые выступы его стен, удержаться, выкарабкаться, уцелеть...
      В вагоне, кроме нее с Роей, было еще четыре семьи и одинокий немолодой мужчина, совершенно седой, с красивым замкнутым лицом. Сразу же в начале пути старший из конвоиров предупредил людей, что пользоваться туалетом на станции нельзя, нельзя переговариваться из окон с посторонними, а также пить сырую воду. В сутки раз будет выдаваться кипяченая вода для чая и горячий обед.
      Напротив двери, в противоположной стороне вагона, приделанное к полу дощатое возвышение с круглым отверстием посередине - отхожее место. Рядом небольшая бочка, то ли для воды, то ли для мусора. В вагоне Фатмы Бегим мужчины сразу же отгородили отхожее место занавесками. Но тогда, в 1937 году, азербайджанцам "повезло" с туалетом. А вот в теплушках, в каких везли чеченцев, карачаевцев, турок-месхетинцев в 1944 году во время их массового выселения в Среднюю Азию и Казахстан, просто "забыли" об отхожих местах. И женщины, воспитанные в строгих исламских традициях почитания мужчин и старших, на протяжении долгого пути были лишены возможности справлять нужду, стеснялись и нередко умирали прямо в вагоне от разрыва мочевого пузыря.
      Поезд движется медленно. Подолгу стоит на остановках. Охрана цепью проходит вдоль вагонов, солдаты простукивают стены и пол, ищут - не подпилены ли где доски, не расшатались ли: опасаются побегов...
      На одной из остановок с шумом раздвигается дверь. Появляется офицер в сопровождении двух вооруженных солдат, что-то говорит по-русски. Тот самый их одинокий попутчик переводит. Двое мужчин с ведрами спускаются из вагона и вскоре возвращаются с водой. Из одного ведра наливают бочку, из другого наполняют самовары и чайники. Люди немного оживают: будет чай. Дверь вновь со скрежетом закрывается.
      Фатма Бегим наблюдает за происходящим, будто из другого мира. Она сидит, скорчившись, не делая ни одного движения. Старая Рейхан, соседка по нарам, наклоняется, шепчет:
      - Попей чаю, дочка. Сколько дней ты уже не ешь, не пьешь... Почернела вся.
      - Зачем? - едва раздвигает запекшиеся губы Фатма Бегим.
      - Э-эх... - вздыхает старушка. - Если молодые жить не хотят, что нам, старикам, делать? - она гладит высохшей натруженной рукой черноволосую головку Рои и продолжает. - Не торопи смерть, сама придет. Что хорошего, если девочку сиротой оставишь?
      Фатма Бегим молчит, и старая Рейхан, сокрушенно покачивая головой, начинает тихо напевать печальные баяты.
      Тянется, тянется дорога... Приближающиеся большие станции узники угадывают по звуку репродукторов. Там поезд останавливался очень редко, а если и останавливался, то состав всегда загоняли на самые глухие пути, подальше от нарядных вокзалов и беспечно снующих по платформе вольных людей.Однажды где-то уже за Ростовом поезд неожиданно замедляет ход и, дернувшись несколько раз, замирает. В наступившей тишине снаружи слышны резкие голоса конвойных, чьи-то истошные вопли и плачь. Дверь раздвигается, и Фатма Бегим видит в открывшемся проеме ослепительное солнце и кусочек бескрайней зеленой степи, наполненной стрекотанием кузнечиков и пеньем птиц.
      - Можно выйти... - командует один из военных, и дети, уставшие от тесноты и неподвижности, шумной стайкой устремляются на свежий воздух следом за мужчинами. Женщины остаются в вагоне. Фатма Бегим жадно вдыхает запахи степных трав и чувствует, как кружится, плывет голова. Она почти теряет сознание...
      С десяток мужчин солдаты собирают у одного из вагонов. Детям конвойный делает запрещающий жест. Все тянут головы в ту сторону. Женский плач там становится все надрывнее. Из дверей теплушки вытаскивают что-то длинное, завернутое в белое, передают с рук на руки. И какая-то женщина чуть ли не вываливается из вагона на землю, причитая и крича... Ее удерживают... Мужчины и старики стоят, опустив головы, и даже ребятишки, только что со смехом валявшиеся в густой пыльной траве, затихают. Все звуки перекрывает разом стук железа лопат о землю...
      Наконец стража командует: "По вагонам!" И скорбный поезд, набирая ход, двигается дальше, оставляя за собой метрах в пятидесяти от насыпи холмик свежей желтоватой земли.
      Полушепотом молится старая Рейхан... Молчаливы мужчины. Затаились в своих уголках дети.
      Фатма Бегим смотрит, как Роя, осторожно зажав кружку с остывшим чаем прозрачными пальчиками, подносит ее к губам, и тихонько говорит дочери:
      - Пей, родная, пей... Нужно жить...
      Она не сказала вслух, но подумала о том, вспомнив рассказы Абдуррахмана о лагере, что для таких, как они, жить - значит не поддаться той темной страшной силе, которая пытается извести их со свету, схоронить безвременно под холмиками земли в чужой стороне... Эта мысль пришла к ней, как озарение, и она вдруг успокоилась и как будто другими глазами увидела все вокруг: и этот жалкий вагон, и людей в нем. Жить - вот то единственное, что они могли противопоставить произволу нелюдей. Жить, помогая и поддерживая друг друга, - в этом и заключалась сегодня их борьба.
      Эшелон перевалил Волгу, затем реку Урал и устремился на юг. На людей в щелястых теплушках пахнуло жаром, как из тендира. Даже ночи не приносили облегчения; скрипел на зубах песок, и тонкий его слой теперь покрывал все в вагоне, песок забивался в волосы, в глаза, в уши... Вода, которую приносили в ведрах, имела горько-солоноватый вкус и не утоляла жажды. Поезд вошел в зону закаспийских пустынь.
      "Куда нас везут?" - этот безмолвный вопрос мучил людей, с тоской разглядывавших на остановках в открытую дверь вагона расстилающийся перед глазами простор. До горизонта - безжизненные пески, солончаки, поросшие колючкой края насыпи, над которыми обжигающий ветер закручивал маленькие злые смерчи. И каждый втайне ужасался тому, что именно здесь однажды остановится поезд и прозвучит приказ выходить... И каждый чувствовал: конец пути близок.
      По ночам плакали, маясь от духоты и жажды дети, а бессильные помочь чем-либо старшие уже не находили слов, чтобы успокоить, утешить их.
      Все больше свежих могильных холмиков оставлял за собой состав. Все суше становились глаза женщин. Все безнадежнее - у мужчин. Дни, проведенные в пути, уже не считали. Казалось, этой дороге не будет конца.
      А уже миновал месяц, как их оторвали от дома...
      - В преисподнюю что ли везут нас?.. Какие наши грехи? - говорит старушка Рейхан своему старику мешади Аббасу. Рейхан третий день почти не встает: ослабели, отекли ноги, она задыхается, жадно ловя горячий воздух посиневшими губами.
      - Что ты, что ты, жена! - мешади Аббас вместе с невесткой подкладывает в изголовье Рейхан одеяло, чтобы той было легче дышать. - Не думай о плохом... Мы с тобой столько лет прожили в мире и согласии, да продлит Аллах твою жизнь...
      Рейхан молчит, глаза ее закрыты. Мешади Аббас внезапно пугается, осторожно касается руки жены, чувствует ледяной холод, и лицо его становится растерянным: - Ты слышишь меня, Рейхан? Слышишь? Открой глаза! Да перейдет на меня твоя болезнь... Помнишь, как я тайком приходил к твоему дому, чтобы подсмотреть, как ты работаешь в саду?..
      - Наш Алабаш никогда не лаял на тебя... - вдруг шепотом откликается Рейхан, веки ее вздрагивают, приподнимаются, а лицо разглаживается и освещается слабой улыбкой. Подбодренный переменой в состоянии жены, старик продолжает погружаться в прошлое, чтобы вырвать ее из цепких лап окружающего их кошмара, куда неумолимо вползала смерть.
      - А помнишь, как я впервые увидел тебя? Я пришел к реке напоить коня, а ты пригнала ягнят на водопой... С того дня ты лишила меня сна и покоя...
      - Ах, какая вода в нашей реке... Сладкая, будто шербет... Говори, говори, Аббас!.. А потом что... - голос Рейхан тает с каждым словом, превращается в легкое дуновение воздуха, хищно впитываемое жарким дыханием пустыни, обступившей двух стариков со всех сторон и надвигающейся все ближе и ближе, сжимающей теснее и теснее в объятиях песка, бесконечного, равнодушного, неутомимо пожирающего все живое.
      - Рейхан...
      С того места на нарах, где примостилась Фатма Бегим, ей не видно лица старика, но она вдруг замечает, как начинают мелко-мелко дрожать его плечи и голова. Ей самой перестает доставать воздуха, она хватается рукой за горло, чтобы разорвать душащий ее ворот платья, и тут же слышит истошный крик невестки Рейхан и понимает: все кончено...
      После похорон Рейхан ночью в вагоне особая тишина. Даже дети не плачут. И Фатма Бегим забывается коротким сном, пока серый рассвет не продирается между решеток в верхней части наглухо задраенных окон. Или это голоса мужчин разбудили ее? Сквозь стук колес она едва различает разговор:
      - Не убивайся так, мешади Аббас! Твоя страдалица Рейхан теперь созерцает свет... А вот нас еще неизвестно, что ждет, - это говорит тот самый их одинокий спутник, Исмаил. Он, наверное, ровесник Аббаса, но выглядит не погодам молодцевато, несмотря на свою седину. По всей его манере держаться видно, что он из ученых слоев. Обитатели теплушки лишних вопросов не задавали, но с самого начала прониклись к нему уважением.
      Старик молчит, зато вступает его старший сын, Сафар:
      - Разве наша мать заслужила такую смерть, Исмаил бек? В этой пустыне...
      - В этой пустыне... - задумчиво повторяет Исмаил бек.
      - Куда теперь прийти нам, ее детям и внукам, чтобы поклониться ее праху?.. - горестно продолжает Сафар.
      - Я разделяю вашу скорбь. Но позволю себе напомнить: мусульманину не нужно надгробий... Великий Аллах все знает о каждом. Человек не оставлен им без призора. Когда небо откроется и станет вратами, и горы задвигаются и станут миражом, безмерно всемогущий Аллах соберет наши кости, и людям будут показаны все их деяния. Кто сделал добра на вес пылинки - увидит его, и кто сделал зла на вес пылинки - увидит его. А пока, до наступления этого Великого Дня, для нас, живых, очень важно то, что сказал один поэт: "Коль помним о ком, тот жизнь прожил вторую", - Исмаил бек читает эту строку по-арабски, а затем переводит на азербайджанский и продолжает. - Теперь вторая жизнь твоей матери зависит от вас, ее близких, сынок. Первую же, я уверен, она прожила достойно. А, значит, будет так, как записано в Священном Коране:
      "У каждого есть степени (оценки)
      Тех дел, которые они свершили,
      Чтобы (Господь мог) полностью воздать
      за их дела.
      И им не нанесут обид несправедливых"*.
      Вновь звучит музыка арабской речи, великое Слово Пророка, и убогое их пристанище как будто озаряет сияние...
      "Силы небесные, - молит про себя Фатма Бегам, - помогите мне выстоять! Сохраните мою семью! Пусть вернется Абдуррахман живым... Да не знать нам больше худых дней..."
      Разговор продолжается. Придвинувшись ближе к Исмаил беку, мешади Аббас взволнованно спрашивает:
      - Ты ученый человек, Исмаил бек, объясни мне, чего эта власть хочет? Я при русском царе батрачил, работал, не разгибая спины, а теперь, при большевиках, в Нахчиване башмаки шил. Один иранский мастер меня научил еще в деревне. Ко мне в мастерскую толпой шли, на любую ногу мог угодить. Легкая у меня получается обувь, удобная. Кому поперек дороги встало мое ремесло? Никогда в горле у меня не першило - чужой доли не заедал... И сыновья мои труженики. В чем же дело, скажи?
      Исмаил бек опускает голову. Собеседники терпеливо ждут. Неутомимо стучат колеса. Летит в вагон вместе с ветром колючая песчаная пыль, заметает людей, оседает на лицах пепельной усталостью.
      - В этом поезде такой вопрос может задать любой, - наконец говорит Исмаил бек. - А кто знает, в чем дело, те либо давно во рву, либо - в бегах... - он усмехается и сам спрашивает у старика, не сводя с него горящих глаз: - Ты помнишь 1905 год?
      Мешади Аббас даже слегка отшатывается от собеседника, его и так измученное лицо приобретает выражение страдания. Теперь он молчит, теребя рукой полу старенького истертого пиджака.
      - Знаю, что ты можешь сказать. Я слышал такое не раз, - не дождавшись ответа, продолжает Исмаил бек. - Не вороши, мол, этот костер. Он уже давно догорел... Так?
      - Нет, не так... - с трудом выговаривает мешади Аббас и опять замолкает.
      - Да так, так! - горько смеется Исмаил бек. - Мы, азербайджанцы, зла не помним. Когда я уже после летних убийств и поджогов 1905 года попал 14 сентября в Баку, то приехавший туда царский наместник Воронцов-Дашков как раз объявил мир. А город дымился еще, и не все мертвые с улиц были похоронены. Пылали Балаханы, после погромов азербайджанских домов на Сураханской казалось - там пронесся ураган. В городе бесчинствовали мародеры, все лавки азербайджанских купцов были разграблены. И что же я увидел? Объявили мир, началось всенародное веселье. Армяне и азербайджанцы братались на улицах, клялись в вечной любви, пели и танцевали. Карету губернатора на руках донесли до дома... И удивительно, как мало мы сумели из этого урока 1905 года извлечь...
      Исмаил бек прикладывает ладони к лицу и закрывает глаза, словно защищаясь от мучительных видений прошлого, что преследовали его, а затем говорит:
      - Я ни в чем не упрекаю простой народ. Я говорю об образованных людях, о богатых беках и промышленниках... Правда, с учеными, понимающими людьми и тогда поступали так же, как и теперь. В том кровавом году 29 августа я находился в Батуми с Мамедгулу беком Кенгерли. Какой это был человек! Профессиональный военный и адвокат, он всеми силами старался обеспечить права нашего отсталого и забитого народа. Он собирался уехать из Батуми в Париж вместе с группой молодых людей, чтобы помочь им получить там европейское образование. И вот за час до отплытия парохода армянский боевик зарезал его... Ему шел всего сорок второй год... Вот почему из Батуми я вернулся в Баку... Но и это еще не все, уважаемый мешади Аббас... Мне предстояло чашу горя испить до дна... Моя родня, и та, что недавно стала моей женой, решили, что смогут укрыться от бакинских бесчинств в Тертере... Как все мы были наивны! Мой отец не сомневался, что русская власть защитит их, к тому же начальник Шушинского уезда генерал Пивоваров много раз гостил в нашем доме, в его честь устраивались пиры... Но когда хорошо вооруженные банды Амазаспа начали истреблять азербайджанские села, власть и пальцем не пошевелила... Сырхавенд, Демирли, Чираглы, Гаджигарванд, Пурхуд - все эти деревни были разграблены и сожжены, а сотни людей стали беженцами, десятки убиты. В Тертерской низине банды взяли в окружение селение Умудлу. Староста обратился за помощью к Пивоварову, но тот сослался на недостаток солдат и отказал. И тут жители Умудлу попали в западню. Они решили покинуть село, посадив на телеги стариков, женщин и детей, но по дороге их встретил староста соседнего армянского села Хейвалы Ваник, будь проклят его род, он предложил беженцам укрытие в своей деревне. Ему поверили, и караван направился туда, а там - всех мужчин хладнокровно перестреляли, а женщин, детей и стариков зарезали, будто жертвенных баранов... Мои близкие, моя молодая беременная жена Сона - все они нашли в Хейвалы свой конец... Когда я добрался туда, меня ждали лишь камни, скрывающие их тела... Я поседел в одну ночь...
      - Камни... - отзывается мешади Аббас. - Я видел камни, из которых сочилась кровь, брат... Я жил тогда в Зангезуре... Больше 20 сел разрушили дашнаки в наших краях. Из Охчу-Шабадага мы успели тайными тропами убежать в Ордубад, а когда вернулись - из расщелины скалы на окраине нашего села капала кровь, и все камни вокруг были липкими от крови... В ту расщелину армяне бросили 62 тела, некоторых - еще живыми. Все это были женщины и дети. А сначала они убили нашего моллу Гасана Эфенди, который умолял их не трогать хотя бы малолеток... Теперь все это забыто.
      Мешади Аббас сокрушенно машет рукой.
      - Нет, нет... Этому забвения нет! - Исмаил бек даже привстает от волнения. - Мой друг Мамед Саид Ордубади опросил сотни свидетелей, записал их рассказы, в 1911 году вышла его книга о том, что творилось в 1905-1906 годах в Казахе и Гяндже, в Баку и Нахчиване. Ни в чем он не покривил душой! Там люди сами говорят о том, что видели и пережили. Книга так и называется "Кровавые годы". Мы не злопамятны, но и не забывчивы, мешади Аббас! Это сегодня книгу Ордубади запрещают даже упоминать. Как говорится, гусь - в отлете, ворона - в почете. Но ведь так будет не всегда... Если не мы с тобой, то твои внуки узнают правду. Да и наши имена, всех безымянных расстрелянных и ссыльных вспомнит Азербайджан!
      - Значит, оттуда тянутся корни наших бед? - задумчиво говорит мешади Аббас.
      - Бери глубже... - Вздыхает Исмаил бек. - Армянам наша земля нужна, а мы для них - лишние. Вон их сколько сегодня во власти! Рядом с самим усатым вождем в Москве - нарком армянин... - последние слова он произносит настолько тихо, что мешади Аббас лишь угадывает их смысл. - Этого Анастаса Микояна, даром что учился в Нерсесянской духовной семинарии в Тифлисе, даже свои звали Анаствац - безбожник. Он в отрядах Андраника воевал в Турции около Вана в 1914 году, а подготовку они в Джульфе проходили. И когда он уже за большевиками пошел, все равно с дашнаками якшался. Летом 1918 года в Шемахинском уезде, на подступах к Геокчаю, когда армянские банды прорывались к Гяндже, Микоян был комиссаром в бригаде еще одного известного дашнака Амазаспа. Что они в тех местах с людьми творили - тоже не забудется никогда. У большевиков-армян на Кавказе не было армии, а у дашнаков - была. Они использовали друг друга. И дашнаки бы победили, но тут Россия большевикам помогла, послала Красную армию. Но дашнаки-то ведь никуда не делись! Это вожди за границу ушли, остальные пристроились при советах, но не изменили свою суть...
      Разговор теперь ведется совсем шепотом, и Фатма Бегим уже ничего не разбирает.
      Постепенно оживает теплушка. Одна из женщин подгоняет проснувшихся детей к бочке для умывания, по очереди бережно поливает из кружки теплую воду в подставленные ладошки. Фатма Бегим ищет для Рои в чувале чистую кофточку, а сама неотступно перебирает в памяти беседу мужчин, и на сердце ее отчего-то ложится тревога.
      Через сутки происходит то, чего они все одновременно и ждали, и боялись. Поезд останавливается, и к ним долго никто не приходит, а когда дверь вагона наконец открывается, офицер объявляет, что стоянка здесь будет долгой. Где они находятся и сколько им все-таки предстоит стоять, - таких вопросов никто не осмеливается задать, однако все уже поняли, что паровоз от состава отцепили, и теперь их десяток вагонов превратился в настоящую тюрьму.
      Когда поезд стоит и нет ветерка, жара становится совсем невыносимой, к тому же стены и крыша теплушек нагреваются так, что внутри них человек чувствует себя, словно рыба, выброшенная на берег.
      Узники, и взрослые и дети, почти не встают со своих нар, отказываются от обеда и только пьют теплую воду, от которой еще сильнее пересыхает горло. Вонь из отхожего места смешивается с запахами пыли и давно не мытых тел: за всю дорогу им устраивали всего две бани.
      - Приехали?.. - мешади Аббас смотрит воспаленными слезящимися глазами на Исмаил бека. - Бросили нас в песках умирать?.. Вон, даже станции не слышно и других поездов нет... - Мне почему-то кажется, что мы в Красноводске, - задумчиво говорит Исмаил бек. - Странно, здесь же тоже лагеря есть... Могли бы туда всех загнать. Не знаю, почему в поезде держат. Чего ждут?
      - Приказа из Москвы, - подхватывает разговор хаджи Гасан, еще молодой и очень воинственно настроенный мужчина. Если бы не старики, он давно бы сцепился с конвоем и расстался с головой. С ним вместе едет старая мать, брат пятнадцати лет и собственная семья - жена и трое детей, включая годовалого сына. В глазах хаджи Гасана играет неутолимая ярость, видно, это и поддерживает его, а сейчас он даже пытается зло пошутить: - Приказа об организации колхоза, - продолжает хаджи Гасан. - Заставят песок на коровах пахать...
      - Да я бы сейчас и пустыню пахал, и камень дробил - лишь бы не быть здесь заживо похороненным, - вставляет Сафар.
      - Еще успеешь, напашешься... - с ненавистью говорит хаджи Гасан, - так просто умереть не дадут, пока могилу сами себе не выроем... Эх! Почему я в гачаги не ушел!
      - Прекратите, - Исмаил бек поднимается и садится на нарах. - На свою голову беду накличете - это ладно, о детях подумайте. Я так чувствую: скоро дальше поезд пойдет. Силы беречь надо.
      - Чтобы пустыню пахать... - мрачно роняет так и не успокоившийся хаджи Гасан.
      - Может, и пустыню, - примирительно говорит Исмаил бек. - Чего азербайджанец трудом не добьется? У него и в пустыне сады расцветут...
      Разговор обрывается из-за того, что с лязгом и грохотом открывается дверь теплушки, и в проеме двери вырастают трое конвойных. В руках у одного из них листок бумаги. Он оглядывает притихших людей и что-то говорит по-русски. Исмаил бек, подойдя ближе к двери, переводит:
      - Он спрашивает, здесь ли находятся Фатма Бегим Миркасум кызы с дочерью и семья Гусейнова Кафара Гасан оглы, жена его, Захра мешади Алекпер кызы, здесь?
      - Да... - тихо отзываются женщины. Фатма Бегим, вся сжавшись в комок, подносит дрожащую руку ко рту, чтобы не закричать: всего самого жуткого ждет она от людей в форме.
      Наступает пауза, и в этой тишине люди слышат, как снаружи раздаются чьи-то шаги. Конвойный оборачивается, машет кому-то и кричит:
      - Здесь, здесь!
      За его спиной вырастают две бледные мужские тени. В одной из них обросшей и исхудавшей - Фатма Бегим узнает Абдуррахмана. А из глубины теплушки еще один женский голос кричит: - Кафар!.. И в ту же секунду Фатма Бегим теряет сознание... А крики уже несутся по всему составу. Почти в каждом вагоне появляются новые заключенные.
      - Откуда? - быстро спрашивает мужчин Исмаил бек.
      - Из Баиловской. Везли паромом сюда, в Красноводск, да шторм задержал... - отвечает Абдуррахман, с нежностью глядя на жену и дочь и с ужасом замечая, как изменила их долгая дорога.
      Вагонная дверь вновь открывается. Все поворачиваются в ту сторону, ожидая, что это принесли еду или позовут кого-то за водой, но в теплушку теперь входит незнакомый военный в сопровождении солдат из конвоя. Он безошибочно и сразу находит взглядом Исмаил бека, а тот почему-то не спешит подняться ему навстречу. Кажется, этого человека он ждал.
      - Сеидов Исмаил бек... - говорит военный. - Встать! С вещами на выход...
      Легкая усмешка знания своей будущей судьбы пробегает по красивому лицу Исмаил бека. Они все-таки разыскали его. И пощады ему не будет. Да он и не ожидал иного. Жаль только, что все написанное, передуманное, пережитое весь его мир канет теперь навсегда в небытие, развеется ветром по барханам... И некому теперь будет помнить о Соне и их нерожденном дитя... Но это здесь... А Там они будут снова вместе. Пора. Он медленно встает и также неторопливо идет по вагону к двери. Проходя мимо мешади Аббаса, успевает незаметно шепнуть:
      - Сохрани мою тетрадь...
      Потрясенные люди провожают его прямую стройную фигуру отчаянными взглядами. У выхода Исмаил бек останавливается и, обернувшись, говорит:
      - Прощайте все. Да хранит вас Аллах...
      - Ну, ну, живее... - раздраженно торопит его военный. Дверь задвигается за ними, и наступает тишина.
      Поезд опять в пути.
      Фатма Бегам чуть-чуть ожила от счастья встречи с Абдуррахманом. И жара уже не кажется ей такой изнурительной, и есть, кому поведать о том, что они пережили с Роей за время разлуки.
      А в теплушке ожидалось большое событие. Случилось оно за несколько дней до прибытия на конечную станцию.
      Ночью весь вагон проснулся от сдавленных женских стонов, и все взрослое его население мгновенно поняло - началось... На остановке Абдуррахман долго стучал в дверь вагона, но к ним так никто и не пришел.
      - Справимся своими силами, - успокоил людей Абдуррахман, и так как все уже знали, что у него медицинское образование, то, действительно, напряжение спало.
      А следующей ночью родовые схватки у жены Мамеда Наги Талыбова - Гончи возобновились с новой силой.
      Люди быстро перетаскали и переставили узлы и чемоданы, отгородили одеялами освобожденный закуток. Туда принесли воду, тазы, полотенца. Все мужчины и дети перешли на другую половину вагона. За занавеской остались только трое женщин, а Абдуррахман возбужденно ходил по середине теплушки, прислушиваясь к тому, что происходит в том углу.
      Стоны становились все сильнее и надрывнее, вдруг раздался громкий короткий вскрик, а, спустя мгновение, - тоненький младенческий писк. В муках родившийся человек, впервые раскрыв глаза, увидел над собой закопченный грязный потолок товарного вагона.
      Мужчины поздравляли отца новорожденного, который тут же сказал, что решил назвать сына Эльдаром. Этот мальчик, когда станет взрослым, будет работать начальником смены Ташкентского аэропорта... А сейчас, завернутый в пеленку, он мирно спал рядом с утомленной, но счастливой матерью.
      - Одни уходят, другие приходят, - рассудительно говорит мешади Аббас, сидя за ночным неурочным холодным чаем и покосившись на Абдуррахмана.
      - Даст Бог, не иссякнет наш народ, - улыбается тот.
      - Вот только обидно: одному - талан, а другому - палан*, - вздыхает старик.
      ______________ * Палан (азерб.) - наспинная подушечка у носильщиков и грузчиков
      - Я уверен, мы нигде не пропадем, - твердо говорит Абдуррахман.
      - Вот и он так же говорил... - с грустью замечает мешади Аббас.
      - Кто?
      - Да тот, кого увели... - мешади Аббас многозначительно замолкает.
      Абдуррахман наконец решается. Он уже слышал от Фатмы Бегим об Исмаил беке, и теперь есть шанс расспросить о нем поподробнее у его главного собеседника.
      - Расскажешь о нем? - неуверенно спрашивает Абдуррахман.
      Старик придвигается к нему ближе и начинает говорить...
      Уже почти рассвело, а беседа все продолжается. Наконец мешади Аббас достает с нар из-под изголовья небольшой мешочек, сшитый из ковровой ткани.
      - Вот... - он любовно поглаживает пестрый ворс. - Здесь у меня все самое дорогое. Сюда я и убрал его тетрадь...
      Он вынимает из мешочка завернутый в кусок шелка предмет, аккуратно разворачивает его. Там - толстая тетрадь в кожаном переплете с застежкой.
      - А этот шелк - от кялагая его убитой жены. Все эти годы он носил его у сердца...
      Мешади Аббас опускает голову. Задумывается, а потом, внимательно и строго посмотрев на Абдуррахмана, говорит:
      - Знаешь, Абдуррахман бек, о чем я размышлял? Не знаю, как дальше сложится наша жизнь, но нельзя, чтобы эта тетрадка Исмаил бека лежала просто так. Я плохо грамоте обучен, а ты - образованный. И судьба твоя подсказывает мне, что не подведешь ты меня, надежный ты человек и к тому же - моложе меня... Возьми тетрадь, прочти... А вернешься в Азербайджан - сделай так, чтобы и другие узнали о его судьбе... О нашей судьбе...
      Пальцы старика вздрагивают, пока он осторожно и почти любовно вновь прячет тетрадь в старинный шелк.
      - Возьми... - он протягивает сверток Абдуррахману. - Спрячь...
      На сороковые сутки поезд доползает до маленькой станции.
      - Уштобе, Уштобе... - передают узники друг другу название, радуясь, что знакомым повеяло от него: Уштобе - это же Учтепе, по-азербайджански - три холма. Двери вагонов раскрываются, появляется конвой.
      - Все... Приехали... Выходите!
      Быстро опустевают опостылевшие теплушки. Ноги у людей за эти дни ослабели и подгибались. Все шли неуверенно, стариков качало, а некоторые пожилые женщины передвигаться самостоятельно не могли - их поддерживали мужчины. Дети похудели и побледнели.
      А вокруг - снова люди в военной форме, теперь уже другие. Поодаль стоят в ряд грузовые машины. Много машин.
      И опять жара, и опять хочется пить, но вокруг - сухая выжженная степь. Казахстан...
      Наконец начинается долгожданная погрузка людей и их нехитрого скарба. "Что теперь будет с нами?" - думает сейчас каждый, устраиваясь в кузове. Заработали моторы, и машины понеслись вереницей по пыльной дороге. По обочинам - редкая зелень, попадаются и речушки, и пологие холмы. Воздух опьяняюще действовал на людей, возбуждал в них угасшую энергию и надежду... В машине, в которой ехал Абдуррахман, слышались даже смех и шутки. Прибывших издалека переселенцев занимало все: степь, изрезанная оврагами, виднеющиеся вдали юрты, напоминающие палатки на эйлагах. В стороне от дороги, недосягаемая для поднятой грузовиками пыли, змеится тропинка. По ней к ним навстречу едут на лошадях мужчина и женщина.
      - Это казахи, - говорит кто-то. И все приглядываются к этим людям, к их непривычному облику, одежде. Теперь предстояло ведь вместе с ними жить бок о бок. Что это за народ?..
      А дорога все бежит и бежит. Миновали какой-то маленький городок, мелькают селения. Повеяло прохладой, стало меньше пыли. Показались на горизонте высокие горы. Машины переезжают один, второй, третий мост через притоки бурной полноводной реки. За рекой - остановка. Поселок Кировский.
      Отныне начиналась новая жизнь.
      ГЛАВА 16
      Камень обособления
      На углу Дворцовой около Военного Собора остановился невысокий человек лет сорока. Снявши шляпу, он обстоятельно перекрестился, глядя на храм, и замер как бы в раздумье.
      Ветерок трепал белокурые пряди его волос, но мужчина не торопился надеть шляпу, весь отдавшись свежести этого февральского утра, покою лениво просыпающегося Тифлиса. Кое-где во дворах слышались гортанные выкрики продавцов мацони и свежеиспеченных лепешек, напевные голоса молоканских женщин, разносящих по домам молоко, сметану и творог. Немногочисленные экипажи проносились в сторону Головинского проспекта.
      Внезапно выглянуло солнце, и туманное утреннее небо окрасилось в голубовато-зеленые тона персидской бирюзы. На город наконец-то наступала весна.
      Остановившегося у собора мужчину звали Владимиром Феофиловичем Маевским. Он имел чин надворного советника и некоторое время назад служил около пяти лет вице-консулом России в различных городах Восточной Турции.
      Сейчас он вошел в тот возраст, когда по жизни ступаешь замедленным шагом философа, и чем дальше, тем больше позволял инстинкту самосохранения ограничивать жизненно важные порывы в твердом намерении лучше не познать истины, чем обмануться. Дипломатическая служба тоже немало способствовала сдержанности характера. Однако теперь для него самым главным стало - не потерять присутствие духа на этом зрелище, какое разворачивалось у него перед глазами, зрелище, подобном кровавым средневековым хроникам, и не впасть при этом в жалкий эгоцентризм (славяноцентризм, армяноцентризм, грузиноцентризм), который вокруг него повседневно провозглашался во всевозможных обличьях.
      Вот и теперь его приезд в Тифлис вызван был политической акцией, которую устраивал в своем дворце недавно назначенный наместник на Кавказе граф Воронцов-Дашков, намеревавшийся, разумеется не без высочайшего повеления, добиться примирения в ожесточенном конфликте армянского и мусульманского населения края. В конфликте, сотрясавшем, практически, все закавказские губернии в течение всего минувшего 1905 года и грозившем пожаром перекинуться в 1906-й.
      В Тифлис съехались самые авторитетные представители обеих сторон, и сегодня, 20 февраля 1906 года, совещание должно было открыться.
      У Маевского интерес к этой встрече был еще обусловлен и тем, что, служа в вилайетах Турции, населенных армянами, он выработал на этот счет свое мнение, подкрепленное фактами, и теперь, зная о событиях в Закавказье, хотел дополнить всю картину последними завершающими штрихами, чтобы затем подать записку по поводу этих событий на имя министра иностранных дел. Маевского раздражали демагогические объяснения происходящего в этом регионе, которыми потчевали общественность газетчики. Ничего, кроме иронии, не вызывали у него многозначительные и пустые по существу пассажи, вроде: "армяно-азербайджанское столкновение было войной цивилизации против азиатского варварства". Особенно отличались французские газеты в сентябре 1905 года, на пике смуты. Например, в "ТАН" он тогда прочел, что "армяне наиболее образованная и трудоспособная нация по сравнению с другими народами Кавказа. А турецкий народ имеет консервативное мышление и придерживается традиций, которые диктуют ему уважать царское самодержавие". А вот "Матэн" после бакинских погромов писала еще определеннее: "Пропасть разделяет эти два народа. Инстинкты и цивилизация столкнулись в Баку. Азербайджанцы взялись наказать свободолюбивых армян, идеалы которых представляют большую опасность для правительства".
      Маевский чувствовал, что близок к разгадке причин той трещины, которая переросла в нынешнюю пропасть. Уж, конечно, борьбой "инстинктов и цивилизации" объяснять это было, по меньшей мере, наивно, тем более что он никогда не придерживался мнения о существовании в мире лишь единственной, подразумевалось - европейской, цивилизации, к которой, вероятно, каким-то путем сумели присоединиться армяне. Почему в праве на собственный цивилиза-ционный путь эти писаки отказывали, например, Китаю или Индии? Не говоря о том, какой вклад в развитие человечества внесла цивилизация арабов...
      "Со своим уставом да в чужой монастырь..." - мысленно усмехнулся Владимир Феофилович, вспоминая подобных западоцентристов, коим и в России несть числа. А уж скольких, наверное, усилий и влияния, не говоря уже о деньгах, стоило, чтобы в Европе (!) признали армян за самых трудолюбивых, свободолюбивых и образованных... Ведь там, в Париже, где бывал Маевский, до сих пор жили в убеждении, что в Петербурге медведи по улицам ходят, перса от турка не отличали, а турецкий народ от закавказских мусульман. И чтобы так за армян болеть!? Да...
      Он огляделся, ища глазами скамью: ему захотелось посидеть здесь немного. Разгоравшийся тихий день клонил к покою и уединению, а до собрания во Дворце наместника оставалось еще порядочно времени.
      Кто-то окликнул его по имени-отчеству, Маевский обернулся и увидел идущего к нему быстрым шагом присяжного поверенного Шахмалиева, с которым накануне познакомился в Дворянском собрании, а рядом с ним неизвестного молодого человека, с виду похожего на студента.
      - А я вас еще на Ольгинской заметил, - сказал Шахмалиев, слегка задыхаясь от скорой ходьбы, - да вот не сразу мог подойти, ждал Аркадия. Кстати, позвольте вам представить, уважаемый Владимир Феофилович, нашего тифлисского журналиста Аркадия Петровича Бурнашева. Он из газеты "Кавказ", ученик незабвенного Василия Львовича Величко.
      Пожимая руку Аркадия, Маевский с любопытством разглядывал молодого человека. Все, связанное с судьбой и фигурой Величко, автора книги "Кавказ", которую недавно запоем прочел Маевский, страшно его волновало. Величко занимали те же вопросы, которые мучили и его, только, похоже, тот нашел ответы гораздо раньше.
      - Наши представители на совещании, приехавшие из закавказских уездов, поселились в гостинице "Ориантъ", - продолжал Шахмалиев. - Собрались весьма уважаемые люди. Главному редактору газеты "Каспий" и нашему, будем надеяться, депутату в первую Государственную Думу Алимардан беку Топчибашеву уже известно о вас с моих слов. Он хотел бы узнать ваше мнение о том, что же на самом деле происходит в Турции.
      - А меня, напротив, интересует то, что на самом деле происходит на Кавказе... - усмехнулся Маевский.
      - Не сомневаюсь, ваши собственные наблюдения и то, что вам расскажет господин Топчибашев, расширят картину, - заметил Шахмалиев. - Как важно посмотреть на ситуацию без предвзятости, с третьей стороны!
      - Пока не назовешь что-то по имени, то и не увидишь его... - загадочно обронил его собеседник и добавил после паузы: - Вам не кажется, что настала пора назвать все по именам? - Маевский взглянул прямо в лицо Шахмалиева, но тот не успел ответить, как его опередил Аркадий:
      - Так Василий Львович только этим и занимался, - волнуясь, сказал он. И что заслужил? Отлучение от любимого дела - от газеты, изгнание из Тифлиса и преждевременную смерть...
      - Вот как? - быстро повернулся к Аркадию Маевский. - Мне об этом ничего неизвестно... Расскажите-ка, сделайте милость, подробнее, господин Бурнашев!
      - Это целая история, Владимир Феофилович, - печально сказал Шахмалиев. - Давайте до вечера ее отложим. Я приглашаю вместе поужинать. Тогда и поговорим. А пока пойдемте, я вас с господином Топчибашевым познакомлю.
      Они неторопливо направились на Дворцовую улицу, куда к резиденции наместника уже начали вереницей подъезжать кареты, экипажи и фаэтоны.
      Маевский рассеянно смотрел на прибывающую публику, предчувствуя, что ему предстоит быть зрителем спектакля, в котором основное действие протекает за кулисами.
      В это время в своем кабинете во дворце Его сиятельство граф Воронцов-Дашков окончательно утверждал порядок предстоящего совещания с Главноначальствующим гражданской частью на Кавказе генералом Маламой.
      Представителя высшей придворной аристократии, богатейшего землевладельца и промышленника с наказным атаманом Кубанского казачьего войска, кроме официальных отношений, связывали тонкие нити дружеской приязни: оба они любили лошадей и охоту, оба не понаслышке знали, что такое война... Принадлежность к казачеству, а Воронцов-Дашков был войсковым наказным атаманом Кавказских казачьих войск, только усиливала эти узы, рождала особую доверительность в их общении, к чему Илларион Иванович, по своей натуре, да и по положению, был вообще-то не склонен. Его насыщенная событиями биография, личного друга императора Александра III, высокого сановника, офицера и государственного деятеля с потугами на реформатора, полная таинственных страниц, могла бы стать предметом романа.
      Кавказ Воронцов-Дашков знал еще с тех времен, когда по его личному ходатайству в 22 года был переведен туда в гвардейские части для участия в Кавказской войне. Пришлось ему пожить и в Тифлисе с 1859 по 1861 год, состоя на службе адъютантом и командующим конвоя тогдашнего кавказского наместника, князя А.И.Барятинского.
      Обычно холодное и высокомерное лицо графа выражало сейчас хорошее расположение духа. Пока удалось добиться главного: собрать представителей противостоящих сторон в конфликте, потрясшем все Закавказье, который в газетах иначе, как революция, не называли, но Илларион Иванович избегал этого слова, предпочитая нейтральное - беспорядки. Тем более что изнанка многих здешних событий не являлась для него загадкой. Теперь надлежало навести порядок, причем наступило время дипломатических методов. Граф намеревался провести в Закавказье глубокие преобразования и приступил к подготовке записки на Высочайшее имя по управлению краем. Но один очень важный шаг он уже сделал... Едва вступив в должность наместника, Илларион Иванович употребил все свое влияние, чтобы отменить закон об изъятии церковных имуществ Армяно-григорианской церкви и указ о передаче армянских школ в ведение Министерства просвещения. Так, 5 августа 1905 года была опубликована грамота о возвращении имуществ и разрешении вновь открыть школы. В самый разгар резни католикос отслужил обедню в честь царя, а дашнаки организовали в крае демонстрации любви к престолу.
      Можно сказать, что он выиграл борьбу с консерваторами из правительства и Священного Синода, видевшими корень закавказской смуты в деятельности Эчмиадзина, поощряющего и поддерживающего революционеров. Воронцов-Дашков прекрасно знал содержание донесений, которые направлял в Святейший Синод для передачи императору прокурор Эчмиадзинского Синода А.Френкель, настаивавший на нелояльности к власти Эчмиадзинского патриархата, полностью, по его мнению, пронизанного влиянием дашнаков, анархистов и других националистических армянских фракций. Указывал Френкель и на главенствующую роль в беспорядках наводнивших в эти годы Закавказье турецких армян.
      Теперь вот и Государь Император в письме к нему от 8 января сделал весьма прозрачный намек, чтобы наместник сбалансировал свою политику.
      Илларион Иванович, с досадой вздохнув, взял лежавшее перед ним на столе царское послание и еще раз перечитал его окончание:
      "...Тем не менее я был уверен, что в ту минуту, когда вы призовете войска для энергического подавления беспорядков, они выручат из самой тяжелой обстановки. Так, по-видимому, и случилось, насколько я вижу из ваших телеграмм. Теперь уже нужно довести дело усмирения силою оружия до конца, не останавливаясь перед самыми крайними мерами.
      Предпочтительнее отправлять более крупные отряды, нежели мелкие, которые потом же приходится выручать.
      По моему личному и давнему мнению, к армянам доверия питать никакого нельзя; они безусловно во главе всего заговора возмущения на Кавказе (выделено нами - Г.Г.).
      Самыми преданными до сих пор являются мусульмане, не дай Бог, чтобы они изверились в русском могуществе. Очень жаль, что они видят предпочтение к армянам.
      Даже турки тычут нам в лицо наше неумение справляться с беспорядками, а это неприятное сознание!.."
      Откуда у Государя возникло мнение о преданности мусульман? - не переставал удивляться граф. Кто навеял ему это заблуждение? Разумеется, о том, чтобы отказать в доверии армянам, и речи быть не могло. Воронцов-Дашков собирался как раз еще больше укреплять связи своей администрации с влиятельными людьми из армян. Что ни говори, а капиталы у них!..
      Для Якова Дмитриевича не составляли секрета раздумья графа. И о том, что писал ему Государь, он также был осведомлен, однако знал он и о том, что Воронцов-Дашков последним получил 10 десятин нефтеносных земельных участков на Апшероне, в Балаханах, оставшихся после нефтяного бума и объявленных "заповедными". Там с помощью "Товарищества братьев Нобель" он и организовал промысел, суливший немалые доходы. Вряд ли подобное могло произойти без содействия Союза нефтепромышленников, где всем заправляли армяне. Это было, по сути, скрытой формой взятки.
      Имелась и еще одна причина благоволения Воронцова-Дашкова к армянам. Супруга его, Елизавета Андреевна, устроила, наверное, самый популярный и блестящий в Тифлисе великосветский салон по образцу петербургских. Там завсегдатаями были представители самых богатых армянских семей и среди них известный дамский угодник епископ Месроп, которому, как поговаривали злые язычки, графиня выказывала особое личное расположение. Но об этом воспитанный в старом духе Яков Дмитриевич предпочитал даже не думать, втайне по-мужски сочувствуя 69-летнему графу. Тот полностью находился под каблуком у своей жены.
      - Надеюсь, нынешнее совещание покажет сторонам наше беспристрастие, внезапно сказал Илларион Иванович, словно подытоживая свои размышления. - Мы дадим всем свободно высказаться, а в том, что вы, Яков Дмитриевич, как председательствующий, не позволите разгореться страстям - не сомневаюсь.
      Малама с благодарностью за доверие наклонил голову, думая при этом, что задержавшие совещание на пять дней армяне, не явившиеся в Тифлис в официально назначенный наместником срок, скоро попросту сядут графу на голову. А на собрании наверняка попытаются своим обычным гвалтом помешать нормальному ходу обсуждений.
      - Главное - без политики. Никаких споров о партиях, выяснений, кто зачинщики беспорядков... Есть проблемы в просвещении, проблемы крестьянские, по землеустройству. Впереди я замыслил большие реформы. Вот что надобно обсуждать. В этом направлении и держите собрание, Яков Дмитриевич, - в приказном тоне продолжил граф. - А чтобы мусульмане не чувствовали себя обойденными вниманием, поддержите кандидатуру господина Топчибашева при выборе председателя редакционной комиссии.
      - Непременно будет исполнено, Ваше сиятельство. Вот только... - Яков Дмитриевич замялся.
      - Продолжайте же... - острые кончики поседевших усов Воронцова-Дашкова вздрогнули, взгляд потяжелел: он почувствовал, что генерал имеет для него неприятное известие.
      - Разговора о партиях не избежать, - Малама сказал это, как в ледяную воду прыгнул. - Из Тифлисского жандармского управления, от Безгина, я имею последние донесения. Осведомители сообщают о состоявшемся недавно собрании революционного Дашнакцутюна. Разумеется, как у них принято, все имена и названия зашифрованы кличками. Однако можно понять, что речь, в основном, шла о территории Нахичевани. Некий "Амазасп" предложил буквально "не допускать татар-кочевников подняться весной в горы". А ведь вопрос о перекочевке - это вопрос жизни и смерти для крестьян, от этого зависит их богатство - скот. Предлагалось устраивать вооруженные засады в тех местах, где расположены летние пастбища. Резолюция собрания однозначно свидетельствует, что террор они прекращать не собираются. Так и написано, что террору могут быть подвергнуты все неофициальные и официальные лица без разбора степени и должности.
      - Оставьте донесения, я ознакомлюсь, - с трудом скрывая раздражение, сказал граф. Лицо его стало каменным. - Я не собираюсь объявлять управляемый мною край скопищем государственных преступников. В Петербурге некоторые ждут от меня именно этого. А я уверен, что корень всего в малоземелий крестьянства, в сохранившихся временнообязанных отношениях крестьянина и землевладельца. Надо быстрее предоставлять в частную собственность отводимые крестьянам наделы, развивать промышленность, строить новые железные дороги. Без армянского капитала здесь не обойтись... Предстоит убедить мусульманский образованный слой, что всем, власти - в первую очередь, выгодно именно сотрудничество, а не война.
      - Но как убедить в этом армян?.. - не удержался от реплики Яков Дмитриевич, рискуя вновь вызвать раздражение графа. Но тот молчал, и потому Малама продолжил, осторожно подбирая слова: - Согласитесь, Ваше сиятельство, армянские "маузеристы" и своих не щадят, примеров достаточно... А такие, как миллионщик Манташев, субсидируют дашнаков. Иначе - откуда у них столько оружия? После событий в Баку жандармами изъято в крае свыше тысячи винтовок "Мосина" и "Бердана", шестьсот револьверов "Маузер"! На армию хватит!
      - Но корень-то! Корень в чем? - тихо спросил граф.
      - Вы о земле говорили... В земле-то и корень, Ваше сиятельство, сказал Малама, ободренный вниманием собеседника. - За землю идет борьба, за ее передел. Сейчас около миллиона армян не принадлежат к коренным жителям края. Эти безземельные пришельцы уже захватили огромные пространства казенных земель. Князь Голицын хлопотал перед Министерством иностранных дел еще в 90-х годах о выдворении турецких армян. Но это не привело ни к чему. Султан отказался их принять, и они, правдами и неправдами, получили российское подданство. Теперь всячески теснят с земли грузин и магометан...
      При упоминании имени князя Голицына, своего предшественника, грозившего добиться, чтобы на Кавказе остался один армянин и то лишь в виде музейного экспоната, и за это едва не убитого в покушении, Воронцов-Дашков сделал презрительную мину, вздохнул, но ответил генералу дружелюбно, правда, с твердостью, не допускающей развитие этой темы:
      - Русская политика непрестанно с Петра Великого и Екатерины II базировалась на доброжелательном отношении к армянам, которые и отплачивали за это нам во время военных действий активной помощью нашим войскам. Покровительствуя армянам, мы приобретали верных союзников, всегда оказывавших нам большие услуги. Да, в 90-х годах прошлого века эта исконная политика резко изменилась. Армяне получили от министра иностранных дел князя Лобанова-Ростовского категорический отказ в заступничестве перед Турцией, я не говорю уже об эскападах князя Голицына. К чему это привело? Воронцов-Дашков надменно приподнял брови. - К антирусским настроениям среди вообще всех армян, в том числе и русских подданных, вовлеченных тем самым во враждебное русскому правительству революционное движение.
      Вам прекрасно известно, Яков Дмитриевич, что в конце прошлого года я просил Государя освободить меня от нелегкой ноши наместника, предчувствуя, что мне в моей деятельности в Петербурге будут чинить препятствия. Но Государь выразил желание, чтобы я остался. Так что я и впредь буду проводить - и убеждать Его Императорское Величество в правильности этого курса - политику покровительства армянскому населению, дабы в лице армян иметь благодарных верноподданных. Или кто-то хочет, чтобы они искали защиты в будущем вне России?
      Последнюю фразу граф практически выкрикнул. Лицо его покраснело, дряблые щеки задрожали.
      "Крепко, крепко, знать, влип Его сиятельство, так и поет с голоса этого паркетного шаркуна Месропа, но не прост этот епископ, совсем не прост...", подумал генерал Малама и вспомнил здесь, усмехнувшись про себя в связи с определением наместника - "благодарные верноподданные", старую казацкую поговорку: "ласковое теля двух маток сосет..." Однако вслух, разумеется, ничего не сказал, скрыв досаду в почтительном молчании.
      - Ну, а мусульманам, я думаю, обижаться не придется... Недаром я назначил своим помощником такого известного либерала, как Султан-Крым Гирей...
      К графу вернулось хорошее расположение духа, он хотел еще что-то добавить, но в этот момент в кабинет вошел начальник его канцелярии Петерсон, доложивший, что к совещанию все готово, и публика собралась в Зеленом зале.
      Напольные часы мелодично пробили час пополудни. Воронцов-Дашков поднялся, глаза его оживленно заблестели.
      - Ну, с Богом, Яков Дмитриевич! - сказал он торжественно. - Начнем...
      В Зеленом зале Дворца собрались губернаторы Баку, Тифлиса, Эривани и Гянджи, все члены Совета наместника, его помощник Султан-Крым Гирей, генерал Ширникин, начальник Канцелярии наместника господин Петерсон. Азербайджанское население представляли: из Тифлиса - присяжный поверенный А.Шахмалиев, Г.Едигаров, Ш.Мирзоев, казий Мовлазаде; от Эривани - А.Эриванский, А.Гаджибеков; от Нахичевани - Э.Султанов, Н.Шахтахтинский; от Елисаветпольского уезда - А.Хасмамедов, А.Зиатханов; от Зангезурского уезда - Д.Султанов; от Шушинского уезда - Д.Нурибеков, К.Исабеков, И.Кулиев; от Нухинского уезда - Г.Джалил; от Казахского уезда - И.Векилов; от Арешского уезда - С.Султанов; от Алхалкалакского уезда - М.Палавандов; от Борчалинского уезда - Р.Ахундов, А.Ахвердиев; от Баку - А.Агаев, А.Топчибашев, К.Карабеков, И.Гаджиев.
      Армянскую сторону представляли, в частности, редактор газеты "Мшак" Калантар, из Тифлиса - инженер Хатисов и С.Арутюнов, из Баку миллионер-нефтепромышленник А.Хатисов, Мушкесян, доктор Степанов, Аракелян, Тагионосов, Тер-Аванесов, архимандрит Мурадян и другие.
      На встрече присутствовали журналисты из газет "Тифлисский листок", "Кавказ", "Новое обозрение", "Мшак", "Арач", "Каспий", "Иршад". Председателем редакционной комиссии был избран А.М.Топчибашев.
      Открывая совещание, Воронцов-Дашков обратился к собравшимся с речью, где сказал, в частности:
      "Господа! Вот уже год дорогая вам родина, Кавказ, ввергнута в страдания. Все усилия со стороны правительства не привели к успеху, а только лишь к некоторой локализации зла, к некоторому затишью. Но ради спокойствия на Кавказе и ради вашего спокойствия - этим мукам пора положить конец. Необходимо обсудить административные меры, которые могли бы оказать действенную пользу. Армяно-азербайджанский конфликт на руку только разбойникам и группе смутьянов. Я собрал вас здесь для того, чтобы вы сами могли принять какие-то меры. Но я прошу вас в своих обсуждениях не касаться прошлого, не искать виновных. Не в том вопрос, кто виноват вэтой смуте, а какие средства действительны для прекращения зла, губящего материальное благосостояние страны".
      После выступления наместника, сразу покинувшего собрание, было решено провести частные совещания, в результате которых каждая сторона должна была выработать свою программу, а затем обсудить ее на совместных заседаниях. Под председательством генерала Маламы съезд обсудил повестку переговоров. Самыми важными и спорными оказались два вопроса: перегон мусульманами скота на летние пастбища и ликвидация армянских бандитских отрядов, терроризирующих мирное население.
      После утреннего заседания к беседующим в гостиной дворца Топчибашеву, Маевскому и Шахмалиеву подошел делегат от Баку Гаджиев, лицо которого выражало крайнее волнение.
      - Прошу прощения, господа, что прерываю ваш разговор, но я хотел бы просить, господин Топчибашев, чтобы мне дали выступить сразу после перерыва. Я разделяю позицию наместника и председательствующего Маламы, что прошлого касаться не следует и надо на верных и прочных условиях заключить мир... Хорошо, мир, но ведь это не отвечает на главный вопрос: как нам жить дальше? Если дашнаков не остановить, мира не будет. Они организовали резню, их вина доказана фактами. Я об этом молчать не намерен. Тем более что, выступая, Хатисов призвал говорить откровенно...
      Почти неуловимая усмешка тронула губы Алимардан бека, они переглянулись с Маевским, и Топчибашев спросил:
      - Вы поверили в искренность господина Хатисова?
      - Нет, - поморщился Гаджиев, - но он в своем выступлении бросил нам вызов, предложив назвать здесь причины столкновений...
      - "Не поставив правильного диагноза, нельзя лечить болезнь", насмешливо продолжал Маевский цитировать только что прозвучавшее выступление армянского нефтепромышленника, - "выяснение истины - наша главная цель", уже почти открыто смеялся Маевский.
      - Ну да, - наконец улыбнулся и Гаджиев. - Вот я и хочу "выяснения беспощадной истины"...
      - Попробуйте, - Алимардан бек пожал плечами. - Но я уверен, как только вы начнете выяснять, - заседание превратится в крикливый армянский базар.
      - Предложение Хатисова - не скрывать ничего, - немедленно ограничится запрещением говорить о вещах, для армянских делегатов неприятных, - добавил Маевский.
      - Они сразу обвинят нас в панисламизме, - мрачно сказал Шахмалиев.
      - Обязательно обвинят, - согласился Алимардан бек, - только никак не понять, почему этот "панисламизм" у мусульман проявляется исключительно по отношению к армянам? Почему мусульмане мирно уживаются с русскими, грузинами?.. - Топчибашев замолк, задумался на секунду и продолжил: - Они наверняка захотят и на совещании спровоцировать нас на скандал. Этого никак нельзя позволить. Мы должны оставить эмоции, сохранить холодную голову, несмотря ни на что...
      - Не будет мира, пока все эти "хумбы" и "джан-федаи" не распустят и не разоружат... - с решимостью в голосе проговорил Гаджиев.
      - Э-э, господа, я слышу вы настроены воинственно, - из-за спины Алимардан бека, как из-под земли, выросла фигура Тагионосова, на его губах блуждала сладенькая улыбочка, маслянистые глаза быстро пробежали по лицам разом умолкнувших мужчин. Никто не заметил, как он подошел и, видимо, уже давно прислушивался к разговору.
      - Ради воинственных настроений и собираться в этом зале не стоило, господин Тагионосов, - сухо возразил Алимардан бек.
      А Шахмалиев не без иронии добавил:
      - Наша делегация точно к дате, намеченной наместником, прибыла в Тифлис, и вот с 15 февраля ожидали вас исключительно с целью выяснения истины...
      - Истины? - вкрадчиво переспросил Тагионосов. - А у меня складывается впечатление, что вы не там ищете... Истина лежит на поверхности, если только спросить себя: а зачем этим тайным и нетайным организациям устраивать резню, от которой так сильно страдают сами же армяне?
      Тагионосов торжествующе оглядел собеседников. И Гаджиев, прежде чем спокойный и сдержанный по натуре Топчибашев сумел как-то остановить его, с пылкостью несправедливо обвиненного ринулся отвечать:
      - Да ведь есть немало сведений, что сами же армяне жалуются на свои дашнакские комитеты! Я собираюсь зачитать на заседании один документ. Это устав армянского революционного Союза. Вы спросили, зачем этим организациям устраивать резню? Там есть ответ. Вы получите его, господин Тагионосов!
      Лицо армянина покрылось потом, а глаза приобрели кинжальный блеск. Их разговор уже привлек внимание других делегатов совещания, прогуливавшихся по залу, подтянулись поближе ушлые журналисты в ожидании назревающей острой дискуссии.
      Тагионосов ничего не успел возразить, как раздался еще чей-то каркающий голос: - Провокация!
      Маевский обернулся: сзади стоял нефтепромышленник Хатисов.
      - Это провокация! - резко повторил тот, четко выговаривая каждый слог и обращаясь к Гаджиеву. - Кто докажет подлинность вашего документа? Без таких подтверждений его нельзя предавать публичной огласке!
      - Вы... - глубоко возмущенный, Гаджиев побледнел, - вы подозреваете меня в подделке? Вы полагаете, что я мог бы представить собранию ложный документ? Я готов покончить с собой, если кто-то усомнится в моей чести!
      Эта фраза, высказанная с такой искренней горячностью, не оставляла сомнений: Гаджиев способен исполнить свои слова. Маевский нюхом дипломата мгновенно оценил, что в данной ситуации силы не равны: на одной стороне было оскорбленное чувство собственного достоинства, на другой - столетия интриги. Против такой отмычки для сердец лучше оставить в замке изнутри ключик сдержанности.
      - Значит, вы сочувствуете деятельности Дашнакцутюна и его борьбе, вплоть до покушения на власть в лице князя Голицина, господа... - почти равнодушно сказал Маевский, обращаясь к армянам, и в этой его фразе звучал не вопрос, а, скорее, утверждение. Произнося ее, Владимир Феофилович бросил быстрый выразительный взгляд на Алимардан бека. И тот принял игру. Оторопевшие от лобового удара незнакомца армяне еще не успели и рта раскрыть, как Топчибашев вошел в разговор: - Позвольте представить вам, господа, Владимира Феофиловича Маевского, в недавнем прошлом вице-консула в Турции.
      Краткий миг знакомства несколько разрядил обстановку, но армяне не забыли выпад Маевского, и агрессивный Хатисов, по натуре высокомерный краснобай, все же решил не оставлять слова вице-консула без последствий, тем более что его побуждало к отповеди простодушное выражение лица Владимира Феофиловича. И армянин угодил в эту ловушку. Он покровительственно спросил:
      - Неужели вы, господин Маевский, служа в Турции, не разобрались в том, для чего там возник Дашнакцутюн? У этой партии одна задача - самооборона. Ей пришлось спасать наш народ от притеснений в Турецкой Армении, а очевидные несправедливости князя Голицына - вызвали активный протест и появление дашнаков здесь, на Кавказе. Вы будете с этим спорить?
      - А вы, я надеюсь, не будете спорить с известной фразой одного из создателей Дашнакцутюна? Ее неоднократно цитировали французские газеты, она обошла самые отдаленные уголки Турции. Я цитирую: "Надо пролить кровь, и армяне получат все желаемое", - Маевский смотрел в упор на Хатисова, оставаясь по-прежнему безмятежным. Он продолжил: - Могу свидетельствовать как очевидец, что на поприще пролития чужой и армянской крови тайные армянские организации, служившие идее создания возможно большей смуты на возможно большем пространстве, проявили столько бесчеловечности и жестокосердия по отношению своих же братьев-армян, что приходится-таки сомневаться в существовании у них каких бы то ни было человеческих чувств вообще... Какая же это самооборона? Какая борьба за права человеческого существования?
      Проезжая летом 1895 года по Эрзерумскому и Ванскому вилаетам, я видел на своем пути еще не разоренные беспорядками богатейшие армянские селения. Материальному достатку турецких армян могли бы позавидовать армяне Закавказья. Многие районы Турции почти в полной экономической зависимости от армян. А вы говорите про невыносимо тяжелое турецкое иго...
      Поверьте, я изучал вопрос! До появления в Сасуне Дамадияна в 1893 году, затем Бояджяна в 1894-м армяне и с курдами жили в мире...
      - Вы хотите сказать... - прошипел ошарашенный речью Маевского Тагионосов.
      - Я утверждаю, - спокойно перебил его Владимир Феофилович, - что в Турции, а потом и на Кавказе происходило искусственно созданное кровопролитие...
      - Согласен, - неожиданно сказал Хатисов, - искусственно созданное... Властью, жандармами, охранкой...
      Маевский даже засмеялся от подобного иезуитского хода оппонента: похоже, и прижатый к стенке, он будет упорно выдавать черное за белое.
      - Металл узнается по звону, а человек по слову, - вздохнув, уже серьезно сказал он. - Вы увлекаетесь красноречием до полного забвения логики. Еще в прокламациях по поводу захвата Оттоманского банка я подмечал эту армянскую черту... Армянам ли в России говорить о притеснениях властями, жандармами... Они сами часть власти - Лорис-Меликов, Тергукасов, Делянов, Алхазов, Лазарев... Вы не забыли эти имена? Почему сегодня вы берете под защиту террористов, делающих все, чтобы сокрушить власть? Это гипноз?
      - Гипноз? - Хатисов несколько растерялся, он не совсем понимал, к чему собеседник употребил это слово.
      - Именно так, господин Хатисов, - кивнул Маевский и продолжил: - Нам, порой, кажется, что на известную тему мы мыслим и рассуждаем самостоятельно. Но, зачастую, это лишь самообман. Большая часть наших мнений и убеждений слагается под влиянием гипноза, не только людей, но и тех идей, которые появляются в среде известного сообщества. Дашнакские агитаторы, увлекая людей своими революционными проектами, создают очевидный хаос и анархию. И чем тогда, как не гипнозом, внушением, можно объяснить веру в то, что нетерпимое положение вещей создавал князь Голицын, что Дашнакцутюн борется за права человеческого существования армян... Факты говорят обратное... Но даже вы, образованный человек, их не видите.
      - А умоляющие о пощаде жертвы резни в Ване и Сасуне, в Константинополе, 45 человек убитых армян в прошлом году в Нахичевани - это тоже гипноз? зловещим шепотом выдохнул Хатисов.
      - Я скорблю о невинно убиенных, - смиренно сказал Маевский. - Но у меня создается такое впечатление, что вы слушаете, но не слышите меня. Позвольте повторить: Дашнакцутюн усердно работал над искусственным созданием антиармянских движений. Это искусственно созданные кровопролития. Но дашнаков ничто не смущает. Они организовывают Содом и Гоморру под знаменем восстановления Армении. Только кому будет нужна такая Армения на крови? От революционного гипноза предостерегал Ванский епископ Богос армянскую молодежь. И погиб, можно сказать, у меня на глазах под ножом одного из представителей тайных армянских организаций в день самого большого христианского праздника, 6 января 1896 года... Прямо в церкви, заметьте, господин Хатисов, а вы вместе с господином Тагио-носовым упорствуете в защите подобных террористов-подпольщиков...
      - Господа, господа!.. - задыхающийся голос начальника канцелярии наместника Петерсона, еще издали примирительно протягивающего к ним обе руки, прервал беседу в ее самый напряженный момент. Видимо, кто-то, опасаясь возможной вспышки скандала, предупредил его о ведущемся в гостиной разговоре.
      - Господа, - приблизившись, умоляюще повторил Петерсон, - через полчаса начинается новое заседание. Прошу всех в столовую к чаю...
      Пятое заседание, состоявшееся 25 февраля, открылось с включенного по требованию мусульманской стороны вопроса о перегоне скота на летние пастбища*. По этому вопросу выступил редактор армянской газеты "Мшак" Калантар, который, в частности, сказал:
      ______________ * В этой главе использованы материалы книги Мамеда Саида Ордубади "Кровавые годы". Баку, 1991.
      - Вопрос перехода на летние пастбища - один из важнейших на Кавказе, потому что он касается не только самих кочевников, но и всего населения. В этот период большая его часть приходит в движение, кочевники встречаются друг с другом, и между ними даже в спокойные времена происходили стычки.
      Во всяком случае, учитывая враждебное отношение друг к другу армян и мусульман, возникновение новых конфликтов представляется неизбежным.
      С этой точки зрения мы в этом году, по меньшей мере, должны запретить всякое кочевье. В то же время надо рассматривать вопрос шире. Ведь проблемы кочевья касаются не только Кавказа, но и всей Европы. Например, в Швейцарии, в Тироле. Но мы во многом отличаемся от Европы. Европейским кочевникам надо пройти всего несколько часов, и переселяются только пастухи и погонщики скота. Наши кочевники зачастую неделями бывают в пути. Например, переходят из Джавадского уезда в Зангезурский и Ной Баязидский уезды. Это более двухсот верст пути. На своем пути они, хочешь-не хочешь, должны проходить через армянские села, но ведь даже в мирные времена были случаи воровства, пожаров и обид, возникающих из-за этого. А правительство не принимало никаких серьезных мер для того, чтобы примирить стороны. Правда, проблемы кочевников поднимались в 1905 году, генерал-губернатор Эривани дал приказ прекратить кочевье, но никто его не выполнил, и тогда же губернатор Гянджи просил разрешения у правительства прекратить передвижение кочевников и задержать их в долинах. Еще в 1861 году наместником было издано распоряжение о кочевниках. Но оно было неудовлетворительным и потому не принесло никаких результатов.
      Прежде всего, надо было создать для людей на пастбищах нормальные условия, однако правительство ничего для этого не сделало. Османское правительство создало для своих пастухов гораздо больше условий, чем российское. Турки еще в 1841 году приняли ряд правительственных мер, которые постепенно привели к тому, что курдское население отказалось от кочевой жизни. Кочевье принуждает человека к униженной и бесправной жизни. Но народы с низкой культурой кочуют. И кочевой образ жизни мусульман наносит вред всему Кавказу. Надо сделать так, чтобы и они отказались от такого образа жизни, осели в деревнях и занялись сельским хозяйством или ремеслом. В настоящее время у мусульман ощущается тяга к этому, в некоторых районах население сеет хлопок, рис и постепенно переходит к оседлой жизни, однако во многих местах тяга к кочевью не пропала. И в условиях, когда нет явных причин для кочевой жизни, государство и правительство должны принять меры и создать условия, чтобы кочевники перешли к оседлой жизни. В противном случае добиться прогресса на Кавказе будет очень сложно. Правительство обязано запретить кочевать. Надо разделить эти два враждующих народа так, чтобы какое-то время, живя порознь, они забыли о своей вражде. Это предложение на пользу не только армянам, но и мусульманам. Мы, представители армянской стороны, настоятельно требуем положить конец кочевой жизни.
      Ему начал отвечать Ахмед бек Агаев:
      - Предложения господина Калантара противоречат науке о народах и национальном прогрессе. Каждый народ проходит в своей истории три этапа развития...
      Во время выступления азербайджанского делегата Маевский потихоньку вышел из зала, заметив, что его вызывает Аркадий Бурнашев.
      - Вот, я хочу вас познакомить, Владимир Феофилович, - торопливо сказал молодой человек, - Мамед Саид, он собрал бесценные материалы, касающиеся недавних событий в Закавказье, опросил сотни очевидцев и собирается подготовить книгу, основанную целиком на документах. О нынешнем совещании он там тоже будет писать. Побеседуйте, а мне пора бежать в редакцию, сдавать статью в номер.
      Маевский с любопытством разглядывал своего нового знакомого: волевое лицо, упрямые складки возле рта, открытый прямой взгляд - все выдавало в нем недюжинный характер.
      - Давайте дослушаем выступление Ахмед бека, - предложил Мамед Сайд, - а потом я вам кое-что объясню.
      Они потихоньку вошли в зал и сели в последнем ряду кресел.
      Агаев продолжал свою речь:
      - ...всякого рода правительственные и государственные меры сделать оседлыми кочевников или заставить кочевать оседлых людей будут напоминать попытку правительства заставить северный ветер дуть на запад.
      Миллионы людей живут от таких продуктов животноводства, как молоко, сыр, мясо или шерсть. И господин Калантар, предлагающий разом приказать им "не кочуй", не задумывается над вопросом, а чем будут жить эти люди? Совершенно очевидно, что господин Калантар готов ради незначительного числа армян, живущих в горах, обречь на смерть тысячи мусульман.
      Легко предложить отменить кочевье, сложнее показать кочевникам путь к новой жизни. Был ли господин Калантар хоть раз среди кочевников? Видел ли он, как летом люди и их скот - коровы, овцы стремятся на горные пастбища?! Как объединены они бессознательным стремлением в горы.
      И запретить это свыше человеческих сил и возможностей. Зимние пастбища летом превращаются в ад, реки пересыхают, трава сгорает, появляются миллионы насекомых, которые жалят людей и животных как змеи. Лихорадка, именуемая малярией, также не жалея ни людей, ни животных, убивает их. Неужели господин Калантар хочет оставить людей в столь отчаянном положении? Странное милосердие! Странное человеколюбие. Сначала нужно навести порядок на зимних пастбищах, необходимо, чтобы правительство провело туда воду, посадило леса, благоустроило эту местность, а затем уже предлагать кочевникам отказаться от кочевья. Иначе никакие указы не будут действовать. Потому что всякий указ, всякое повеление, противоречащие законам природы, наносящие вред жизни и существованию людей, пусты и невыполнимы. Зимние пастбища, пришедшие сейчас в такой упадок, некогда были цветущими и прекрасными землями. И их расцвет был результатом заботы о них правителей. Правительство, проведя сюда воду по кяхризам*, благоустраивало эти земли, и народ, осев, занимался там торговлей и ремеслами, земледелием. Сейчас же правительство совершенно забросило эти земли, не ведет там никакой работы. И потому у него нет никакого права запрещать кочевье. Такой указ никто исполнять не будет. И мы, мусульмане, будем рассматривать подобную акцию как наказание ни в чем неповинного народа. Так можно угодить армянам, но это не приведет к миру...
      ______________ * Кяхриз (азерб.) - подземный водопровод.
      На этом месте выступления Агаев от эмоционального напряжения ощутил сильное головокружение, он вернулся на свое место, а затем его проводили в другое помещение дворца, позже, почувствовав себя лучше, он вернулся в зал.
      Во время всей этой суматохи Мамед Саид, побледневший от волнения, шепотом обратился к Маевскому:
      - Вы понимаете, понимаете, в чем суть происходящего? Эти люди на Кавказе без году неделя, но они чувствуют поддержку русской власти и потому считают возможным для себя диктовать азербайджанцам, требовать ломки сложившегося веками традиционного уклада их жизни. И потом - для пастухов и членов их семей переселение на лето в горную местность - это спасение от жары и безводья низин... Что же получается? Мы - аборигены, хозяева этого края, а оказались самой незащищенной стороной, выступаем в роли униженных просителей, тогда как во время кочевья грабят и убивают наших крестьян, воруют у них скот. Какое сердце выдержит подобное!
      Мамед Саид, говоря все это, непроизвольно повысил голос. На них стали оглядываться. Но потрясенный до глубины души азербайджанец не замечал ничего вокруг. Глаза его пылали, казалось, он сам вот-вот ринется выступать. Маевский дружески положил ему на плечо руку, как бы успокаивая, смиряя порыв оскорбленного в нем чувства справедливости.
      - Остыньте, Мамед Саид, прошу вас...- мягко сказал он. - Предчувствую, ваши словесные баталии с армянами только начинаются. Вы сами скоро убедитесь, что вести с ними споры с открытым забралом - значит обречь себя на заведомое поражение. За столетия добровольного существования в общине они выработали весьма изощренные приемы взаимодействия с окружающими их иными народами, это у них уже закрепилось на уровне психологии...
      - Если бы только словесные баталии, господин Маевский... Если бы только словесные... - прошептал, опустив голову, Мамед Саид.
      А Владимир Феофилович уже размышлял над тем, с каким коварством могут использовать армяне вроде бы обычную житейскую проблему перекочевки скота на летние пастбища. Вспоминая выступление Калантара, он еще и еще раз отмечал про себя те напор и презрение, звучавшие в его голосе, когда армянин подчеркивал слово кочевники по отношению к местным мусульманам. "Когда понадобится, - думал Маевский, - они так и понесут в Петербург, в Европу: что, мол, с них взять, это же кочевой народ... Сегодня - здесь, завтра там... Кто будет разбираться, что эти крестьяне имеют каменные дома, живут в больших селах, а пасти стада уходят в горы лишь в знойное летнее время?" Он вздохнул и устремил взгляд на следующего оратора.
      Говорил Кара бек Карабеков:
      - Необходимое заявление господин Ахмед бек Агаев сделал. Я лишь хочу добавить, что прежде, чем запретить кочевье, правительство должно привести зимние пастбища в такое состояние, чтобы там можно было жить и летом. Но если запрет на кочевье будет издан сейчас, то пламя армяно-азербайджанского противостояния охватит весь Кавказ.
      Но армяне, очевидно договорившись гнуть сообща свою линию, не отступали, а председательствующий Малама, не понимая во многом подоплеки разворачивающегося противостояния, не вмешивался. Между тем в полемику вступил Саркисян:
      - Жара и отсутствие воды - только повод. Остальные народы живут на зимних пастбищах, не кочуют и прекрасно ведут свои дела. Мне думается, что живущие в низменности мусульмане, не находя пользы в содержании скота, могут продать его жителям горных районов и заняться земледелием. Мусульманские лидеры должны именно это посоветовать своему народу.
      Мухаммед бек Шахмалиев взял слово после него:
      - Выступавшие до меня господа Калантар и Агаев подняли проблему кочевников. Господин Калантар предлагает правительству запретить кочевье и тем самым покончить с проблемой. Из выступления господина Агаева следует, что кочевая жизнь мусульманских народов проистекает из их истории и научно обоснована. Со временем мусульмане, возможно, откажутся от такого образа жизни, и для этого не будет нужен никакой правительственный указ. По моему мнению, подобные выступления раскрывают лишь одну сторону проблемы. А вторая сторона заключается в том, что скотоводством занимаются не только мусульманские народы, в Дагестане, Закаталах, Самуре, Тейванте и других местах люди тоже разводят скот и получают от этого выгоду. Причем скотоводство нужно не только этим народам, но и их соседям. Иначе они потеряют средства к существованию, нынешнее положение вещей помогает им выжить. Поэтому я предлагаю обсудить, как облегчить условия кочевья, а не его запрет.
      Совещание грозило зайти в тупик, и первым не выдержал делегат от мусульман Гаджиев:
      - Мы собрались здесь не для того, чтобы слушать прекрасные выступления о формах управления в Швейцарии и остальной Европе. Конечно, хорошо жить как в Европе. Но наша цель принять конкретное решение, потому что через месяц начнется сезон кочевья на летние пастбища. Мы должны рассмотреть эту проблему и принять единое решение.
      Его слова пробудили наконец активность председателя собрания генерала Маламы:
      - Господа, вижу, если обсуждение будет продолжаться в таком же духе, мы услышим много прекрасных выступлений. Но я прошу вас прийти к окончательному решению.
      Сидевший до того с бесстрастным видом Петерсон тоже счел своим долгом вмешаться:
      - Господин наместник уделяет этому вопросу особое внимание. Но обсуждение на этом собрании носит скорее теоретический, чем практический характер.
      И генерал решил подвести итог:
      - Сейчас невозможно запретить кочевье. Если народ традиционно занимается какой-либо деятельностью, то его лишь постепенно можно приучить к другой.
      За ним выступили Зиядханов и Топчибашев, а в конце, видя, что их уловки не прошли, взяли слово Хатисов и Аветисов.
      В заключение генерал Малама зачитал следующую резолюцию, подготовленную редакционной комиссией:
      - Во-первых, в этом году не чинить кочевью никаких препятствий. Во-вторых, созвать два заседания, на первом из которых рассмотреть проблемы кочевья этого года, а на втором - обсудить эти вопросы на будущее. И таким образом постепенно переводить кочевые народы к оседлой жизни.
      На этом заседание закрылось.
      Выходя из Дворца наместника вдвоем с Мамедом Саидом, Маевский столкнулся лицом к лицу с Тагаоносовым. Казалось, тот специально ожидал его, однако, увидав, что Владимир Феофилович не один, несколько растерялся. Его глаза настороженно изучали лицо Мамеда Саида. Он не знал его и потому не решался определить, подойти ли ему к Маевскому, а подойти, судя по всему, хотелось.
      Маевский решил облегчить ему эту задачу. Дружелюбно улыбнувшись, он спросил как ни в чем не бывало:
      - Довольны ли вы результатами этого дня переговоров, господин Тагионосов?
      - Я как раз хотел пригласить вас за ужином обсудить это в нашем кругу, - облегченно заулыбался тот. - Будем рады видеть вас среди членов армянской делегации, уважаемый господин Маевский.
      - Постойте, - Маевский обернулся в сторону своего спутника, - позвольте я прежде познакомлю вас с писателем Мамедом Саидом Ордубади. Он как раз сейчас работает над книгой о событиях в Закавказье в 1905 году, куда намеревается включить и материалы нынешнего совещания.
      Что-то дрогнуло в лице Тагионосова. Однако губы его продолжала растягивать улыбка, выглядевшая теперь как приклеенная.
      - Очень рад, очень рад, - пробормотал он, - но можно ли надеяться, что книга будет правдивая?
      - В истории нашей литературы нет опыта создания лживых книг... - тихо сказал Мамед Саид, - и я не собираюсь нарушать эту традицию. Ради суетного слова браться за перо - грех.
      Тагионосов смотрел на него, не отрываясь, даже с какой-то жадностью, и от этого его почти сластолюбивого взгляда Маевскому стало не по себе. А Ордубади, больше не обращая внимания на армянина, стал прощаться с Владимиром Феофиловичем, договариваясь встретиться здесь же, во Дворце наместника, завтра.
      Армянин как будто растворился в вечернем тифлисском воздухе. Когда Маевский оборотился туда, где тот минуту назад стоял, там было пусто.
      28 февраля 1906 года начался шестой день армяно-мусульманских мирных переговоров. Стороны вновь долго обсуждали отдельные нюансы проблемы кочевья, а затем перешли к рассмотрению седьмого пункта программы, выдвинутой мусульманами. Этот пункт огласил генерал Малама: "Необходимо создать такие условия, чтобы служащий мог исполнять свои обязанности, никого не опасаясь".
      После некоторого общего молчания слово взял Ахмед бек Агаев:
      - Вот уже несколько лет мы, народы Кавказа, находимся в странном положении, когда, боясь определенной группы людей, никто не может ни свободно высказывать свои мысли, ни надлежащим образом исполнять свои обязанности. Чиновники, предназначенные рассматривать проблемы населения, всегда чего-то боятся. Если же кто-то решается открыто высказать свою мысль или какой-то чиновник решит дело по совести, тут же появляются какие-то письма с печатями, угрозы о возмездии. Так жить нельзя! Этому необходимо положить конец. Некоторые облеченные властью люди стали настолько трусливы, что из страха перед этими письмами забыли о совести и человечности. Преклоняясь перед лицами, посылающими эти устрашающие письма, они проявляют к противной стороне жестокость и несправедливость. Подобные явления следует назвать террором и постараться как можно скорее избавиться от них. В государстве, где запрещается свободно говорить и писать, возможен террор, направленный на освобождение людей от гнета и жестокости, террор против угнетателей и притеснителей. Но когда террор уничтожает справедливость, его терпеть далее нельзя.
      Если в нашей губернии будет продолжаться террор, принуждающий человека, чиновника бояться поступать по совести и на благо своему народу, толкающий его на несправедливость и низость, откуда же у нас могут появиться справедливость, равенство? Сейчас большинство, если не все поголовно чиновники, униженно склонили головы перед террористическими группами, делают только то, что угодно им, причиняют другой стороне муки, страдания, бесконечную несправедливость.
      Мы, мусульмане, не намерены долее терпеть такое положение и открыто заявляем, что до тех пор, пока дела будут идти таким образом, до тех пор, пока в Закавказье будут править группы террористов, здесь не восстановятся ни мир, ни покой. Мы не интригуем против кого-то. Но во имя мира обращаем внимание собрания на эту проблему и заявляем, что на Кавказе многие ответственные лица и руководители, боясь армянских террористов, вершат дела не по совести. Какие бы меры ни принимались для восстановления мира и порядка, эти люди по-прежнему будут причинять одной стороне муки и обиды, и потому желаемый порядок никогда не восстановится.
      Лишь только Агаев закончил говорить, как вскочил начальник канцелярии наместника Петерсон и под бурные аплодисменты армянской делегации с важностью произнес:
      - Сейчас не время для подобных выступлений. Здесь надо обсуждать только один вопрос.
      - Интересно, какой вопрос он имеет в виду? - с едкой насмешкой спросил Ордубади у Маевского. - Уж не о том ли, какие подношения более всего любит принимать его сиятельный начальник?
      - А что? - Маевский согласно кивнул. - Для чиновничества нет более приятной темы...
      - И не понимают, что в обмен на эти дары сатана забирает их души... Мамед Сайд сказал эту фразу так тихо, что Владимир Фиофилович едва угадал ее. Но фраза эта удивительно точно вписалась в его постоянные раздумья о том, насколько же мало встречалось вокруг людей, для кого не потеряли значения полные высокого смысла слова. Он все чаще и чаще сталкивался с теми, кто всему знали цену и ничему - ценности... Вот и на тифлисском совещании столкнулись эти два типа людей. И взаимопонимание между ними невозможно.
      Маевский вынырнул из своих дум. Зал возбужденно гудел.
      - Простите, господа, - Ахмед бек Агаев с недоумением пожал плечами, разве нас пригласили сюда не для того, чтобы мы могли говорить о наболевшем и говорить откровенно? Но, судя по всему, некоторым это не нравится. Впрочем, нам нет дела до того, нравятся наши слова кому-то или нет. Наша основная цель при обсуждении данного вопроса - сообщить всей России о низких, подлых поступках чиновников, которые, позабыв о своем долге, совести и чести, о достоинстве, подчиняются известному шантажу. Может быть, после этого они опомнятся, все-таки вспомнят о том, что они мужчины?
      "О, чистая душа, - отметил с печалью Владимир Феофилович, - не растленная циническим словоблудием великосветских салонов. Империя бы должна опираться на таких граждан, сохранивших в характере и в мыслях дух рыцарства, доверие к слову, уважение к институтам государства и не изживших надежду на то, что власть призвана равно заботиться обо всех своих подданных..."
      Слово взял почтенный кербалаи Исрафил оглы Гаджиев:
      - Я не знаю, чем это так исключительна армянская нация?! Мало им того, что, приняв христианство, они стали одним народом с русскими, мало им того, что они прогрессивны и богаты, им, значит, только еще террора не хватает!!! Но ведь и мы однажды можем стать террористами. Тоже сможем хранить маузеры и винтовки, бросать бомбы, убивать лучших из армян, убивать губернаторов. Но мы ведь ничего подобного не делаем, потому что это низко, подло по отношению к власти.
      Обсуждение этого вопроса имеет единственную цель - потребовать у правительства, чтобы оно исполняло свой долг, свою работу, вершило справедливость без страха, с достоинством. Если этого не произойдет, то и мы вынуждены будем перейти к террору.
      Его выступление вызвало еще большее волнение среди собравшейся в зале публики. Армянские представители начали громко возмущаться, грозя сорвать заседание.
      Редактор газеты "Нодар" Испандарян подскочил к председательствующему Маламе и, по-женски заламывая руки, истерически прокричал:
      - Мы, армяне, покидаем переговоры, мы не можем оставаться здесь и слушать подобные доносы!..
      Пока несколько смущенный нарастающим скандалом Яков Дмитриевич пытался успокоить его, кербелаи Исрафил оглы Гаджиев невозмутимо заметил:
      - Ну и уходите! Никто вас держать не станет.
      Ситуацию оценил Тагионосов. Он понял, что сейчас они многое проиграют, если подчинятся эмоциям и покинут совещание. Ушлые газетчики раструбят до самого Петербурга, что армяне дрогнули.
      - Нет! Нет! - воскликнул он. - Я не согласен с коллегой Испандаряном. Мы должны остаться здесь и выслушать наших мусульманских коллег. Мы, как и они, не хотим, чтобы в нашей губернии царил террор, и государственные служащие из страха перед террористами топтали справедливость и честь, мучили людей. Однако я прошу мусульман говорить так, чтобы и мы поняли...
      - Что тут понимать, господин Тагионосов? - обратился к нему с места Агаев. - Вам же отлично известно, о каком терроре идет речь!
      Встал Шахмалиев и, обращаясь к армянам, заговорил спокойно и жестко:
      - Разве вы не видите, что мы приехали сюда не для того, чтобы воспевать и расхваливать правительство? Мы хотим открыто сказать, что государственные служащие, боясь террора, берут сторону армян. Подобное положение невыносимо.
      Кроме того, такие вещи портят и наш народ. Теперь и наши люди задумываются о том, что если напугать государственных служащих, то любое дело может решиться. Мы считаем своим долгом заявить: пока существует террор, о мире не может быть и речи.
      Возникла некоторая пауза, армяне громким шепотом совещались между собой и наконец, когда Малама уже хотел объявить перерыв, заговорил Арутюнов:
      - Мы собрались здесь во имя мира, а то, что мусульмане поднимают вопрос о каком-то терроре, не ведет к миру. Где и когда чиновники, запуганные террором, притесняли мусульман? Я лично такого не делал. Мы не должны здесь заниматься доносами. Мы не жандармы. Жандармерия в другом месте!
      Алимардан бек Топчибашев быстро окинул взглядом свою делегацию и понял, что все ждут его слова.
      - Нельзя, закрыв глаза, стать слепыми, - начал он неожиданно для себя с трудом, осознав в душе, какая стена непонимания разделяет собравшихся в этом зале, а он так надеялся найти с армянами общий язык. - Разве не ясно, что поднять этот вопрос нас вынуждает наше положение? У нас на родине сложилась нетерпимая ситуация, когда государственные служащие не могут решить ни одного важного вопроса по совести и справедливости. Конечно, на высоких уровнях на угрожающие письма не обращают внимания. Но мелкие губернские служащие пугаются таких писем и ведут дела спустя рукава. В чем их вина? Когда у них спрашиваешь, почему вы так поступаете, отвечают, что боятся, что у них есть семьи. Мы требуем только одного - надо сделать так, чтобы эти чиновники были ограждены от угроз.
      Опять выскочил Калантар. Он страдальчески возвел глаза к потолку, украшенному богатой лепниной, и, жеманничая, как престарелый оперный тенор, заговорил, растягивая слова:
      - Мы, армяне, в принципе не понимаем, о чем говорят мусульмане. То жалуются на правительство, то требуют убрать армянские войска. А то предлагают ликвидировать партии, боясь этих партий и террористов. Мы тоже о многом можем сказать, но молчим. Потому что порядочные люди о некоторых вещах молчат. Потому что эти вопросы не относятся к делу. Предлагаю перейти к основному вопросу.
      Генерал Малама с облегчением подхватил брошенный ему спасательный круг:
      - Перейдем! Перейдем! - рявкнул он так, словно отдавал команду войскам.
      - Нет! Этот вопрос должен быть теперь же решен, - решительно вмешался Адиль хан Зиядханов. - Мы собрались здесь во имя мира. Но одними официальными заявлениями мира не добьешься. Каждый должен сказать то, что у него на сердце. И вот мы, азербайджанцы, открыто и с чистым сердцем желая мира, хотим показать все причины, препятствующие его установлению. Армяне почему-то предлагают нам найти способы ликвидировать террор. Но как мы сделаем это, если они сами не ликвидируют его? Мы можем лишь указать на причины. Если и после этого правительство не примет никаких мер, то наш народ, по меньшей мере, будет чист перед своей совестью.
      - Да, да, - подхватил Ахмед бек Агаев, - поднимая вопрос о терроре, мы имели в виду лишь установление мира и порядка. Потому что мусульманский народ убежден: пока на Кавказе царит террор, мира не будет. Мы здесь открыто высказываем позицию нашего бесправного народа. Нас называют доносчиками и преступниками - пусть! Всему миру известно, кто истинные преступники, кто доносчики. И еще - люди у меня спрашивают, до каких пор мы будем терпеть террор? На этот вопрос я дал прямой и откровенный ответ в своем предыдущем выступлении. Повторю: в государстве, которое лишает граждан права открыто выступать и писать, можно терпеть террор до тех пор, пока террор служит на пользу всем людям, всему населению. Например, до тех пор, пока террор избавлял бы народ и губернию от жестокого и злобного правителя, пока террором люди боролись бы за попранные права и справедливость. Тогда мы в один голос призывали бы: "Помогайте такому террору!" Но ваш террор перешел эту грань, изменил свою окраску, он защищает интересы только одной стороны, одной партии. Террористы, запугивая чиновников и государственных мужей, требуют, чтобы они в противоречие велению совести решали бы все вопросы только в пользу одной партии, одной стороны. Подобное положение нетерпимо! Вот мы здесь собрались для того, чтобы обсудить различные меры, ведущие к миру. Но реализация этих мер ляжет на плечи губернских судей. А если эти судьи испугаются террора, смогут ли они их реализовать? Или, постоянно опасаясь вооруженного давления, будут притеснять и мучить другую сторону? Значит, ясно: эта сторона останется недовольной. Значит, по-прежнему будет существовать враждебность. Мира не будет! Вот почему наши предложения направлены на ликвидацию такого положения вещей. Мы настаиваем: если вы действительно желаете истинного мира, то, наряду с другими мерами, сами положите конец террору. Нас же постоянно подталкивают говорить про Дашнакцутюн. Но, заметьте, мы ни разу не произнесли этого слова. Мы требуем ликвидировать террор вообще. А армяне почему-то думают только о Дашнакцутюне. Очевидно, Дашнакцутюн как-то связан с террором. Не так ли, господа? Но, повторяю, нам нет никакого дела до Дашнакцутюна! Тем не менее вчера господин Хатисов в своем ярком и красноречивом выступлении заявил, что Дашнакцутюн служит идеям и целям высокопоставленных российских лиц, генералов и даже господина наместника на Кавказе, существует уже 15 лет и имеет свою армию и казну. Мусульманская делегация была очень удивлена этим. Мы задумались: если эта партия, имеющая свою армию, существует уже 15 лет, и чиновники, зная это, не только не принимают никаких мер, но, возможно, и сотрудничают с ней, то все наши требования к правительству и армянам ликвидировать эту партию совершенно бесполезны. Выходит, мы должны теперь сами позаботиться о себе. Нам, видимо, тоже следует создать крепкую, вооруженную партию. И у нас должен быть свой Дашнакцутюн. Если правительство позволяет подобное одной стороне, разве не должно оно позволить то же самое и другой? В противном случае - налицо явное лицемерие.
      Генерал Малама, кажется впервые за все время совещания, почувствовал себя уязвленным. Он тяжело поднялся из-за председательского стола и, сдвинув брови, раздраженно сказал:
      - Нет! Нет! Господа! Правительство приняло твердое решение о ликвидации подобных партий - будь то Дашнакцутюн или какая угодно другая... Будут приняты самые решительные меры по их закрытию.
      Мусульманская делегация встретила его заявление возгласами одобрения. И кербелаи Исрафил Гаджиев продолжил наступление:
      - Мы требуем, чтобы правительство прямо сказало нам - возможно ли существование государства в государстве! Возможно ли, чтобы какой-то народ создавал собственные партии, организовывал свою армию?! Говорят, подобные отряды существуют во Франции, Англии. Если такое станут поощрять и в России, пусть нам прямо об этом заявят. Тогда мы уйдем отсюда! Нам не под силу подчиняться, с одной стороны, официальным правительственным органам, а с другой - приказам и повелениям другого народа. Если положение обстоит именно так, то и мы примем соответствующие меры.
      Во всеобщем шуме выделился разъяренный голос Арутюнова:
      - Прошу обратить внимание на поведение мусульманской делегации, они нападают на нас и выдвигают обвинения. Мы же заняли оборонительную позицию.
      Маевский уловил сзади горячий шепот Аркадия, видимо, только что подошедшего: - Ну что? Все развивается совсем не так, как надеялся господин наместник? Петерсона я на лестнице встретил. Мчался, сломя голову, уж точно - докладывать...
      - Подожди, подожди, - одними губами ответил Владимир Феофилович, исход всего этого спора далеко не предрешен...
      Он думал о том, что большинство из собравшихся здесь армян марионетки, их снизу откуда-то поддергивают, именно снизу, из глубоко законспирированного подполья, где затаились зловещие кукловоды, не афиширующие своих имен и лиц... Может быть, один миллионер Хатисов посвящен и приближен к этой закулисе... От его колкого, царапающего смеха, словно скрываемого от кого-то, становилось не по себе.
      - Мы ни на кого не нападаем. Мы лишь во имя мира говорим открыто, прорезал общий гвалт спокойный бас Адиль хана Зиядханова.
      Генерал Малама, выждав еще несколько секунд, постучал ладонью по столу.
      - Сдержанней, господа, сдержанней! - угрюмо пророкотал он. - Довольно обсуждений. По вопросу террора предлагаю следующую резолюцию: правительство должно принять серьезные меры по ликвидации террора и закрытию вооруженных партий.
      Резолюция была принята большинством голосов.
      К вечеру потеплело, и к духану "Дарьял" на Головинском проспекте Маевский с Аркадием Бурнашевым подходили под моросящим дождем. В свете тусклых фонарей было видно, как сеет и сеет из сумрака водяная пыль.
      "Дарьял" славился в Тифлисе своей кухней, туда и решил Аркадий пригласить гостя, позже к ним должен был присоединиться Шахмалиев, которого задержала работа в редакционной комиссии: представители азербайджанской делегации согласовывали с армянами окончательный текст итоговой резолюции совещания. И, как всегда, каждое слово там давалось с боем. Предложения азербайджанской стороны сводились к следующему:
      1) Введение всеобщего, обязательного бесплатного обучения в начальной школе, предоставление населению возможности группироваться в более крупные единицы в целях устройства и содержания школ, а, где возможно, введение передвижных школ. В селениях же со смешанным населением - учреждение смешанных школ. Учреждение учительской и духовной семинарий;
      2) Обеспечение законодательным путем фактического полного равенства мусульман в правовом отношении с другими национальностями, снижение ценза, установленного для выборов по общественному само управлению;
      3) Введение суда присяжных, выборность мировых судей, знающих местные языки, введение института опытных следователей, судебной полиции, выборных третейских судей, строгий выбор надежных переводчиков с образовательным цензом, участие адвокатуры в производстве предварительного следствия.
      Предлагалось также - как бы в помощь - учредить при наместнике особое совещание из выбранных населением граждан для решения оперативных вопро сов. Топчибашев считал, что подобное совещание может в дальнейшем приобрести значение постоянного представительского органа при высшем правителе края, статус общекавказского сейма.
      Граф Воронцов-Дашков, в целом, был удовлетворен совещанием. Главное для него сейчас было - выиграть время в отношении мусульман. Теперь пусть спокойно уезжают, обнадеженные предстоящими изменениями, а, как говорится, обещанного три года ждут... Выслушав рапорт Маламы по итогам встречи в Зеленом зале, Илларион Иванович принялся за составление отчета на Высочайшее Имя. "Кроме экономических интересов, - размышлял он, постоянно находясь во внутреннем споре с последователями позиции князя Лобанова-Ростовского в правительстве, -существуют еще интересы и политические. Наш дипломат Меньшиков справедливо требовал в 50-е годы от султана признания протектората русского царя над всеми христианами в Турции. Если бы это произошло тогда, России сейчас бы не пришлось соперничать с Англией в Восточном вопросе. Армяне стали бы здесь нашим верным оплотом. Теперь же Англия и Франция лишили Россию ее морального и политического значения на Востоке и в Малой Азии, и армяне постепенно принимают покровительство западноевропейских держав, сами активно добиваются его..."
      Граф чувствовал себя призванным поломать эту ситуацию и потому не ощущал своей фатальной зависимости от хитроумных льстецов, оказывая армянам демонстративное расположение. Ему предстояло убедить в правильности своего курса царя. В Петербурге должны были после его письма осознать: армянский вопрос является уже не столько внутренней проблемой империи, сколько фактором ее внешней политики. Что на этом масштабном фоне графских замыслов о прямом вмешательстве в дела Турции представляли из себя закавказские мусульмане? Им придется смириться с новыми соседями, полагал Илларион Иванович. Честолюбивый даже на старости лет граф предпочитал делать крупные ставки.
      Около "Дарьяла" сгрудились под дождем фаэтоны. О чем-то громко спорили между собой извозчики. Под навесом у входа слепой нищий старик наигрывал на шарманке что-то печальное, напевая неожиданно сильным чистым голосом.
      Владимир Феофилович и его спутник нырнули во влажное тепло духана. Народу было не очень много. Освободившись от намокшей верхней одежды, они уселись за столик в отдаленном углу зала с низким сводчатым потолком. По закопченным от ламп стенам висели яркие картины в массивных самодельных рамах, изображавшие сцены из тифлисской жизни. Ансамбль из дудукистов и зурначей самозабвенно выводил грузинские народные мелодии. К мужчинам тут же подлетел молодой красавец, чтобы принять заказ. Пахло вином, дымком жарящегося на углях мяса, какими-то травами.
      - Пьяной рыбки здесь не подают, это надо идти в духан на Эриванской площади, но все, что подают, выше всяких похвал, - заметил Аркадий, когда они сделали заказ.
      - Пьяной рыбки? - засмеялся Маевский.
      - Ну да, водится такая маленькая рыбешка в Куре, ее прежде, чем приготовить, еще живую, запускают в чан с вином... - объяснил Аркадий.
      - А о чем это пел шарманщик у входа? Вы знаете грузинский? - спросил Владимир Феофилович.
      - Как не знать! Я здесь вырос. А песня понравилась вам? Да у него и голос хорош! Странная песня... Там примерно такие слова: "Нищего меня напитали горечью, и горькой стала мне сладкая эта земля..."
      - Вот он, Восток... - улыбнулся Маевский, - я давно убедился: здесь, что ни нищий, то поэт и философ... Сейчас бы забыть обо всем, весна на пороге - уехать в горы, отправиться странствовать... Но нет! Ждет Петербург, дела... Я просто обязан как можно скорее составить для министра докладную записку по поводу совещания... События 1905 года не должны повториться... Пора развенчать, наконец, вредную легенду об искренности поведения армян. Они же во всем преследуют свои племенные цели. Необходимо также срочно остановить этот вал переселения в Закавказье турецких армян, не давать им подданства...
      - Поздно... - Аркадий опустил голову. - Момент упущен, Владимир Феофилович! Тем более что наместник несвободен в своей политике...
      - О чем вы? - удивился Маевский.
      - Я не открою вам большой тайны. Кстати, у нее есть имя - Месроп... Об этом знают в Тифлисе, и сами же армяне первыми похваляются, что наместник у них в кулаке... - продолжил Аркадий. - Так и говорят без стеснения: политика Воронцова-Дашкова вырабатывается в его спальне. А я еще добавлю: и осуществляется на деньги армянских нефтяных миллионеров. А вы думаете, почему они столь нагло развязны были поначалу на совещании?
      - Как это в спальне? О чем вы, Аркадий? Граф старый человек и супруга его не девочка... К тому же, помнится, из знатного и древнего дворянского рода Воронцовых-Шуваловых... Елизавета Андреевна - внучка первого кавказского наместника князя Михаила Семеновича Воронцова, ее отец, граф Шувалов, служил на Кавказе вместе с Лермонтовым, а мать, Софья Михайловна Воронцова, поговаривали, дочь Пушкина... И вот теперь какой-то парвеню Месроп...
      - Тем не менее, влияние он имеет на нее громадное. Епископ - сладкий красавчик, красноречив, прикидывается легкомысленным прожигателем жизни, а на самом деле - идейный вождь тифлисской армянской буржуазии. И он нашел отмычку к сердцу жены наместника. А старый лев, ее сиятельный муж, видно, окончательно потерял нюх и когти. В армянском вопросе он полностью следует ее советам. Вот Месроп и навевает через нее то, что им выгодно. Окружили графа стеной бесстыдной лести и подношений, постоянно внушают свою любовь к трону...
      - Постойте, Аркадий, - перебил Маевский, его лицо исказило болезненное выражение. - Но революционные дашнакские комитеты, убийства высоких сановников, я уж не говорю о простых людях, - это ведь очевидные и вопиющие факты! Насколько мне известно, в прошлом году во время приема посетителей был убит революционерами муж дочери графа - московский градоначальник Петр Шувалов... Ведь его же собственную семью задел террор!..
      Маевский искренне недоумевал.
      Аркадий достал папиросы, закурил, оглядел наполняющееся вечерним оживлением помещение духана, а затем, понизив голос и ближе придвинувшись к Маевскому, сказал:
      - Хотите знать мое мнение? Думаю, я разгадал тактику действий власти в событиях 1905 года в Закавказье. Я специально в Баку ездил и попал туда как раз в тот горячий день, когда армянские боевики расстреляли конку, где большинство пассажиров были ремесленники и рабочие-азербайджанцы. Многое я тогда увидел собственными глазами, Владимир Феофилович. И тогда же понял: власть не боялась беспорядков на национальной почве. Она на них закрывала глаза. Ей нужно было сбить пламя настоящей нешуточной социальной борьбы. У дашнаков была своя цель, у власти - своя. А вот кто кого использовал - это вопрос! Ни солдат, ни казаков на улицах Баку во время стрельбы и погромов не было. Они словно самоустранились... Я спрашивал полицию, которая пряталась по подворотням: "Почему не вмешаетесь?" Отвечали: "Приказа нет". Всем им было плевать, сколько трупов валялось в городе. Главное - остановить забастовки, снять все требования поднять зарплату, улучшить условия жизни... Газету Топчибашева "Каспий", где пытались писать правду, сразу обвинили в панисламизме. Но во многих бакинских газетах тогда все же успела проскользнуть догадка о "сговоре" жандармов с дашнаками. Азербайджанским рабочим и местным русским, чтобы втянуть их в беспорядки, кто-то внушил мысль, что армяне хотят поставить своего государя, а потом примутся за них... Город тонул в слухах, как лодка в бурном море, - Аркадий помолчал и продолжил: - Знаете, как пожар тушат в лесу? Встречным огнем... Здесь поступили именно так. Дашнаки и распоясались. Только зря власть лелеет пустые мечты - загнать этого джинна обратно в бутылку. Армяне почуяли ее слабость и теперь будут добивать ее, как шакалы...
      - Значит, это была чудовищная игра? - вырвалось у потрясенного Маевского.
      Аркадий сокрушенно махнул рукой. Опять огляделся. В духан с шумом вошла большая компания грузин. Молнией носились по залу подавальщики, накрывая все новые и новые столы.
      - Я пытался намеком хоть что-то написать об этом в "Кавказе", но редактор мне прямо сказал, что судьба Величко его не привлекает. С тех пор, я замечаю: за мной следят... - совсем шепотом сказал молодой человек. - Боже мой, - печально продолжил он, - я как вспомню Василия Львовича!.. Сраженный в борьбе со всякою неправдою, внезапно и грубо оторванный от заветной работы, без денег, больной... В непроглядную бурную ночь на 1 января 1900 года, подвергая опасности свою жизнь, ехал он на лошадях в жуткую метель по Военно-Грузинской дороге из Тифлиса во Владикавказ, торопясь поспеть к поезду на Петербург, чтобы спасти от темной интриги хоть свое доброе имя... Так и вижу, как он переваливает через Кавказский хребет... С единственным багажом - последними номерами "Кавказа"... А вокруг - красные флажки, предвестники грозных завалов... Знаю, он забыл и горе, и тяжкую обиду, весь уйдя в мечту о России, о преданном ей служении...
      - Они разорили его? - тихо спросил Маевский.
      - Конечно! - Аркадий опустил голову. - Доносами на него завалили Тифлис и Петербург... На карте стояла честь его имени. Пришлось немедленно уезжать в столицу. Для выплаты заключенных при внезапной сдаче газеты займов ему потребовалось заложить свое родовое имение в Полтавской губернии, а просить о возмещении убытков он не стал из природной гордости. Словом, его буквально выдворили с Кавказа, обвинив в подстрекательстве к бунту... Вся эта история подорвала его сердце, и он умер внезапно чуть ли не день в день четырехлетней годовщины своего изгнания из Тифлиса. Мой брат присутствовал при его кончине. Среди его последних слов было: "Работают исподтишка..." Вы понимаете, кого он имел в виду...
      - Значит, для власти революционеры революционерам рознь. И можно убивать безнаказанно средь бела дня губернатора ключевого для Кавказа района... - задумчиво обронил Маевский.
      - Но Накашидзе не просто убили. Его казнили демонстративно. Три часа пополудни, центральная улица Баку и взрыв такой силы, что от кареты остались клочья... Никто даже не преследовал убегавшего террориста. Погибли еще слуга, кучер и случайный прохожий. Потом были убиты Махмедбеков, Микеладзе, Шахтахтинов - все добропорядочные люди. Убиты лишь за то, что организовали отпор погромщикам. Представляете, Владимир Феофилович, бакинский домовладелец Рустам Гасанов во время беспорядков укрывал восемь армянских семей, около пятидесяти человек, так и его строения подожгли дашнаки. Хотел я опубликовать этот факт с фамилиями в "Кавказе", но редактор не дал. Страх сковывает людей. Однако нигде в Закавказье армяно-азербайджанские столкновения не были столь яростными и кровавыми, как в Карабахе и Шуше. Там уездом руководил племянник убитого Накашидзе. Досталось и ему... Его армяне ненавидели. Мусульмане потеряли убитыми в одной Шуше более 500 человек. Благодаря дашнакам, все это напоминало настоящую бойню.
      - И никто не писал про это...
      Аркадий горько засмеялся:
      - Я же вам рассказал о реакции на мою так и не напечатанную статью! То, что сделали с Василием Львовичем, являлось демонстративно-показательным уроком для других. Предвижу, и мне в скором времени придется покинуть Тифлис, - с грустью продолжил молодой человек. - По возвращении из Баку я был вызван в полицейский участок. А я никому не рассказывал, куда ездил. Значит, донес кто-то, теперь вот шпиков приставили.
      - Ай, Аркадий, как плохо вы принимаете гостя! Какое уныние у вас за столом! - голос Шахмалиева прервал их молчание. Он сел за стол, окинул взглядом сосредоточенные лица друзей и тут же понял, о чем шел разговор.
      - Владимир Феофилович! Аркадий! - сказал он. - Ваша вера, также как и моя, учит, что отчаянию и унынию не должно быть места в душе человека. К истине ведет лишь один путь, а кто отступает, те - дрова для геенны... Что горевать? Давайте хоть один вечер помечтаем, что не зря мы все собрались в Тифлисе, - пусть воцарится наконец на Кавказе скорый и прочный мир. Понимаю, надежды мало, - он улыбнулся. - Но вот соберется Государственная Дума, и голос кавказского населения, голос мусульман будет услышан в самой столице без всяких посредников. Они подняли бокалы.
      Насколько был искренен наместник Воронцов-Дашков, а в его лице российская власть, в своих обещаниях на тифлисском совещании, делегатам от мусульман предстояло убедиться, еще не доехав до своих мест.
      Выступая 6 марта на заключительном заседании съезда, наместник заверил собравшихся, что "вопросы, намеченные совещанием относительно мер просветительных и по уравнению мусульман в правах с другими национальностями, уже разрабатываются центральным правительством и, следует думать, будут разрешены в желаемом совещанием смысле". Он заверил также, что им будут приниматься все "зависящие от него меры к распространению грамотности и постановке школьного дела на должную высоту".
      На заседании 6 марта были избраны азербайджанские делегаты на предложенное Топчибашевым особое совещание при наместнике. Ими стали А.М.Топчибашев, И.Векилов, А.Зюльдагаров, М.Шахмалиев, А.Казаналипов. Но 17 марта начальник канцелярии наместника Петерсон сообщил на запросы мусульман, что еще нет никаких распоряжений по поводу создания губернских и уездных примирительных комиссий. И лишь 6 апреля члены совещания получили телеграммы от наместника о создании этих комиссий, но права их оговаривались лишь совещательным голосом по всем вопросам, касающимся главного, межнациональных отношений.
      Между тем, распавшаяся с введением на Кавказе в начале 1906 года военного положения дашнакская террористическая сеть продолжала причинять страдания мирному мусульманскому населению. Шайки зинворов (солдат) почти целиком "переквалифицировались" на разбои и грабежи. Причем, как совершенно справедливо отмечает исследователь Б.Наджафов, "большинство из бывших зинворов, ставших бандитами, были сбитые с толку крестьяне, которых сорвали с земли, заморочили головы бредовыми националистическими идеями и щедрыми посулами, вооружили, научили убивать, а потом бросили без помощи и поддержки". Теперь же дашнакские начальники, совершив лицемерный маневр, уверяли о якобы поддержке борьбы властей с бандитизмом и стали создавать так называемые "зеленые сотни" для уничтожения "разбойничьих шаек", т.е. своих же бывших солдат. Призыв к беспощадной расправе с соплеменниками совместно с недавним злейшим врагом - царской властью - наглядно показывает всю изуверскую жестокость и беспринципность дашнакских лидеров, для кого живые люди были не более чем "человеческий мусор". Здесь дашнаки предвосхитили массовый большевистский террор в пору становления советской власти. Зинворы объявлялись шантажистами, позорящими честь партии, их было приказано вылавливать и безжалостно истреблять.
      В течение 1906 года и несколько позднее Дашнакцутюн предпринимает настойчивые попытки окончательно прибрать к рукам Эчмиадзинский Синод, католикоса, все духовные управления, семинарии и училища. Хотя дашнаки и раньше не могли жаловаться на отсутствие взаимопонимания между католикосатом и партией, но ее лидеры теперь рассчитывали кардинально поправить свои денежные дела за счет богатств церковной казны. Ведь в течение 1903-1905 г.г. партия израсходовала огромные суммы на содержание армии зинворов и закупку оружия. Поддавшись нажиму сторонников Дашнакцутюна, в том же 1906 году католикос Хримян согласился на то, чтобы епархиальные начальники, викарии и другие служители церкви избирались прихожанами. Это шло вразрез с церковными канонами и давало возможность дашнакам протолкнуть своих ставленников практически на все ступени церковной иерархии. В дальнейшем, уже после смерти Хримяна, его место занял Измирлиан, который окончательно пошел на уступки дашнакам и другим радикально настроенным националистическим элементам. В 1908 году, находясь в Петербурге на аудиенции у Николая II (чего не могло бы произойти без влиятельной поддержки Воронцова-Дашкова), Измирлиан испросил у него амнистии для дашнаков, арестованных и заключенных за антиправительственную деятельность и терроризм.
      При содействии Измирлиана Дашнакцутюн добился всеобъемлющего контроля над Эчмиадзином. Теперь их отношения приобрели характер господства и подчинения: армянское духовенство превратилось в прямых исполнителей и проводников Дашнакцутюна, оно теперь поощряло своим молчанием по поводу преступлений, совершенных дашнаками, и революционную, и террористическую деятельность, делало ее в глазах простого населения как бы святой. С одной стороны, достаточно успешно свалив вину за свои кровавые злодеяния в 1905-1906 г.г. целиком на российское самодержавие, обвиняя в своей прессе "царских сатрапов", натравивших народы друг на друга, дашнаки, с другой стороны, продолжали заигрывать с властью, демонстрируя на поверхности свою преданность престолу.
      А в подполье вовсю разворачивалась подрывная деятельность. Продолжались политические убийства неугодных Дашнакцутюну чиновников и общественных деятелей, а также "своих", которых клеймили изменниками, отступившими от принципов партии.
      Большую активность в эти годы проявляют эмиссары Дашнакцутюна в зарубежье, снабжая террористов оружием и взрывчатыми веществами. В их числе на первых ролях подвизается уже стяжавший себе кровавую славу Андраник, который, будучи еще офицером в армии Оттоманской Империи, за воровство и лживость лишился уха...
      В 1910 году он совершает обширный заграничный вояж: Манчестер - Париж Варна - "Турецкая" Армения - Тегеран - Ордубад - Эриванская губерния. В Манчестере и Париже он закупает крупные партии оружия и переправляет его в Варну, где в собственном доме устраивает склад и оружейные мастерские, устанавливает станки для набивки патронов.
      Аналогичные зарубежные турне проделывает и другой видный деятель Дашнакцутюна, редактор газеты "Дрошак" Хачатур Малумьян. В 1910 году он посещает Америку в целях укрепления политических связей и получения материальной помощи от армянской диаспоры.
      Оружие, закупленное за границей, доставлялось в Россию и через Румынию - по железной дороге, и из Константинополя - морем, закупки делались также и в Вене. При этом дашнаки широко использовали свои связи в верхах, и не жалели средств на подкуп таможенных чиновников.
      Не дремала и дашнакская нелегальная пресса: сеть подпольных типографий после необходимой чистки 1905-1906 г.г. была быстро восстановлена. Так, в телеграфном донесении Бакинского губернского жандармского управления в Тифлис генерал-майор Козинцев сообщал: "Взята оборудованная на полном ходу типография Дашнакцутюна, 30 пудов шрифта, прокламации набора".
      Вертелось "дашнакское колесо"...
      Воронцову-Дашкову удалось склонить царя в "армянском вопросе" на свою сторону. Посетив Закавказье в 1914 году, Николай II в Тифлисе пообещал католикосу Геворку V поддержать требования армян и добиться автономии так называемой Турецкой Армении. В конце XX века история повторилась: Михаил Горбачев точно также заигрывает с представителями армянской диаспоры и тоже обещает им решить "карабахскую проблему" по "справедливости". И каждый раз это приводит к войне, кровавой смуте и истреблению народов, в том числе и самих армян.
      Владимир Маевский представил в Министерство иностранных дел свою записку (она до сих пор хранится в министерском архиве), а в 1915 году под заглавием "Армяно-татарская смута на Кавказе, как один из фазисов армянского вопроса" она вышла в Тифлисе в типографии штаба Кавказского военного округа под грифом "секретно". Как предостережение всем народам, населяющим Закавказье, сделаны автором к этой работе, написанной в апреле 1906 года, два примечания от 1908 и 1915 г.г. В них Маевский еще и еще раз подчеркивает зловещую роль дашнаков в организации масштабных кровопролитий, приносящих людям сиротство, множество слез, страданий и жертв. Пророчества Маевского простираются и в наши дни. Нравы дашнаков с новой силой выявились в трагических перипетиях распада Советского Союза конца 80-х - начала 90-х г.г. XX века, когда по их лекалам "кроились" Сумгаит и события в Баку, уничтожались мирные жители Ходжалы и Гукарка, когда запылал Карабах... Именно они, армянские националисты, - уже в который раз за один век ввергли азербайджанский и армянский народы в очередную трагедию. Человеконенавистническая идеология Дашнак-цутюна вновь, как и в начале столетия, привела к сотням тысяч беженцев, тысячам искалеченных и убитых. Не вырванное с корнем "дашнакство" проросло в лицемерии его современных вождей - балаянов, ишханянов, манучарянов, капутикянш, аганбегянов и прочих новых идеологов армянского национализма.
      В смятенном состоянии духа уезжал Маевский в 1906 году из Тифлиса. В ушах его звучали напутственные слова Аркадия: "Может, хоть вам удастся достучаться до властей в Петербурге. Вспомните, что писал Величко: "Армянство держало за пазухой камень обособления, и этот камень рос, сперва незаметно, а на вторую половину XIX века - с наглядною, головокружительною быстротою..."
      Сейчас, в начале XX, вы же видите - начался уже камнепад... Как бы нам всем в скором времени не оказаться под ним погребенными..."
      ГЛАВА 17
      С упорством травы
      Спецпереселенцев из Нахчивана в поселке Кировск разделили: часть из них отправили в отделение № 1 свеклосовхоза "Талды-Курганский", другую - в отделение № 2, расположенное по соседству.
      Уже смеркалось, когда колонна грузовиков, в которую попал и Абдуррахман с семьей, остановилась на площади совхозной усадьбы. Возвращающиеся с работы сельчане подходили к выгружавшимся из машин людям, спрашивали, откуда они. Спустя годы, Абдуррахман вспоминал: разные звучали еще вопросы, но никто не поинтересовался, за что его выселили. Тут не принято было спрашивать об этом. А спецпереселенцы, на которых красовалось клеймо "социально-опасный элемент", не чувствуя за собой никакой вины, уверенные, что их оклеветали и поступили несправедливо, сказать об этом вслух не могли, осуждать же действия власти по очистке общества от "вредных элементов" не смели.
      Вскоре появились военные, велели всем собраться. Абдуррахман с женой и дочкой, подхватив вещи, двинулись вместе с другими к длинному приземистому строению. По узкой лестнице поднялись на чердак. Кое-как разместившись в темноте на старой вонючей соломе, голодные и усталые люди провалились в сон. Около сорока семей разместилось на чердаке склада зернопродуктов. Только под утро Абдуррахман обнаружил, что из-под крыши гроздьями свисают стаи летучих мышей. "Что ж, - вздохнул он про себя, - обижаться нет причин, в конце концов не для того везли через полстраны, чтобы "враги" затем устроились по-человечески и выжили. Подумаешь, меньше на свете будет азербайджанцев".
      Всех мужчин спозаранку позвали в контору совхоза. Им надлежало пройти учет и "приписаться" к бригадам. Этим же утром надо было выходить на работу. Среди спецпереселенцев нашлись грузчики, поливальщики и даже один водовоз.
      Когда Абдуррахман сказал, что он - зубной техник, сидевшие за столом военный и директор совхоза взглянули на него с интересом. Не каждый день встречался среди привозимых сюда, в основном крестьян, грамотный, образованный человек и к тому же обладатель такой нужной профессии. Директор совхоза с трудом скрывал радость: теперь работникам не нужно будет отпрашиваться для поездки в город, если опытный стоматолог окажет помощь прямо на месте. Абдуррахман Гусейнов оказался единственным репрессированным азербайджанцем, который определился на работу по своей специальности. Ему с женой и дочерью сразу же выделили две крохотные комнатки в барачном доме. В одной он устроил кабинет, через который предстояло пройти тысячам пациентов. Позже, когда Абдуррахман перебрался с разросшейся семьей в райцентр Кировск и начал работать в районной поликлинике, слава о его золотых руках выросла еще больше. У него появилось немало учеников.
      Жизнь спецпереселенцев постепенно налаживалась, хотя большинство проживало в общих бараках с земляным полом. С упорством травы, прорастающей сквозь камни, азербайджанцы обустраивали свой нищенский быт, растили детей, трудились, не покладая рук, преодолевали ненависть военного коменданта, надзирающего за высланными, вечно пьяного и любящего покуражиться над людьми младшего лейтенанта Юдина и его заместителя Литвинова.
      Рассказывает Гусейн Таиров:
      - Мне было семь лет, когда семью выслали в Юго-Восточный Казахстан. Очень тяжелое было время. На всю жизнь сохранил благодарность Абдуррахману Гусейнову, потому что к профессии зубного техника-протезиста пристрастился именно благодаря ему. Он был моим первым наставником. Долгие годы мы работали вместе.
      Дильбар Джафар кызы Гулиева родилась в селе Вананд Ордубадского района в 1926 году. Ее отец скончался в Кировске в 1972 году... Вот ее рассказ:
      - В те годы не только молодежь, но и люди старшего поколения нередко обращались за советом и помощью в житейских вопросах к Абдуррахману. Он часто общался с молодыми, и с ним советовались именно потому, что он не выдавал себя за человека, знающего больше, чем его собеседник, был неназойлив. Стремился вселить в каждого надежду на лучшее. А еще Абдуррахман всячески старался, чтобы созданные семьи не распадались. Если у кого случались семейные нелады, его неизменно приглашали рассудить спор, и он всегда был объективен и справедлив. Так с его помощью удавалось предотвратить вроде бы неизбежный уже раскол.
      Говорит Гамид кербелаи Набат оглы Байрамов. Он родился в 1908 году в селе Лекетах Джульфинского (тогда Абракунисского) района. Подвергся депортации, когда ему исполнилось 28 лет. Отец его скончался в 1960 году и похоронен на азербайджанском кладбище в Кировске:
      - Если бы не Абдуррахман, наверное, не дожил бы я до седых волос... Шел 1940 год. Со скотного двора совхоза пропало несколько овец. Прибывшие из Талды-Кургана милиционеры и местные стражи порядка не очень-то и искали воров, а под горячую руку подвернулся я, и они решили, что называется, спихнуть всю вину на "социально-опасный элемент". Следователь быстро состряпал дело и, пользуясь тем, что я плохо владел русским языком, заставил подписать обвинительный протокол. Получил я три года лишения свободы. Отбывать наказание пришлось в тюрьме Комсомольска-на-Амуре. И не знал я, конечно, что в это время Абдуррахман обивал пороги различных инстанций, доказывал чиновникам мою невиновность. На свои скудные средства нанял адвоката, и случилось чудо: двери тюрьмы открылись, и я вышел на свободу уже через три месяца!
      Еще одна похожая история случилась в разгар войны в 1942 году. В Казахстане этот год выдался неурожайным, стоял страшный голод. У спецпереселенца Низама Алмамедова была большая семья. Отец уже не мог смотреть в голодные глаза детей и принес тайком с колхозного поля домой килограмма два картофеля. По тем временам это было страшное преступление. Бывало, за горсть зерна давали длительный срок. Низама арестовали. И вновь Абдуррахман Гусейнов ездил в город за адвокатом, тот на судебном процессе сумел доказать невиновность подзащитного, и Низам через непродолжительное время вернулся к семье.
      В конце 30-х - начале 40-х годов существовали жесткие законы, запрещавшие спецпереселенцам заниматься торговлей, а, порой, это ведь была единственная возможность, чтобы семья не умерла с голода. Мешади Аббаса Рзаева депортировали в Кировск из селения Бянанияр Джульфинского района. Когда стало совсем невмоготу, он решился продать на поселковом рынке несколько предметов из своего домашнего обихода. Его схватили и препроводили в отделение милиции. И опять Абдуррахман боролся за освобождение отчаявшегося человека. Через 15 дней мешади Аббас вышел на свободу.
      Шараф кербелаи Гусейн кызы Гусейновой было шесть лет, когда ее отца, как тогда говорили, "изъяли" из селения Араб Эйджа Шарурского района. Кербелаи Гусейн родился в 1879 году и ушел из жизни в поселке Кировский в 1971. Более 80 лет прожила мать Шараф ханум - Фатма Гусейнова. Она, Шараф Гусейнова, хорошо помнит Абдуррахмана:
      - Он прекрасно владел русским языком. В тридцатые годы, наверное, никто из наших депортированных не мог изъясняться лучше, чем он. Абдуррахман всегда с охотой выполнял роль переводчика, и то, что сейчас все азербайджанцы, проживающие по-прежнему в Кировске, освоили русский язык, большая заслуга Абдуррахмана Гусейнова. Этот человек сам постоянно тянулся к знаниям и других к тому же побуждал. Под стать Абдуррахману была его неизменная спутница жизни - Фатма Бегим, любящая, преданная жена и мать.
      Гызбести Зейналова раскрывает еще одну сторону характера Абдуррахмана Гусейнова:
      - Когда я вместе с семьей приехала в Кировск в начале лета 1937 года, здесь простиралась безжизненная степь. Даже в центре Кировска полностью отсутствовали зеленые насаждения. Первые деревца в поселке стали высаживать депортированные азербайджанцы. А инициатором озеленения был Абдуррахман Гусейнов. Он даже несколько раз объявлял субботники, и все население Кировска - стар и млад - охотно трудилось. Сегодня поселок утопает в зелени. Сам Абдуррахман высадил десятки деревьев и кустарников, появление лесополос - тоже его заслуга.
      На свои собственные средства во время войны Абдуррахман добровольно а, кажется, мог бы озлобиться на советские власти, обошедшиеся с ним так несправедливо - неоднократно приобретал продовольствие и теплые вещи для сражающихся на фронте бойцов и командиров Красной армии. И уже после Победы был удостоен медали "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.".
      Таким запомнили его в Кировске.
      В любых жизненных ситуациях Абдуррахман делал протезы бесплатно, при лечении зубов никогда не допускал, чтобы кто-то заплатил ему за труды. Коренастый, крепкого сложения, с неизменно грустным сосредоточенным лицом, Абдуррахман так мастерски удалял больной зуб, что пациент и не чувствовал этого.
      Он был весьма неразговорчивым человеком, свидетельствует о нем Садыг Зейналоглы. Правда, в кругу семьи этого не замечалось, особенно, когда подросли сыновья... А вечная печаль на лице - это след пережитых лихих годов, скитаний по тюрьмам и лагерям, не единожды видел он смерть - глаза в глаза...
      В 30-40-е годы большинство азербайджанских семей в Кировске еле сводили концы с концами. Абдуррахман никогда не оставлял без внимания обращения людей о помощи и завоевал в Кировске репутацию этакого Дон-Кихота, готового на все ради ближнего.
      На протяжении всей своей жизни он как будто всегда следовал глубокой по смыслу мусульманской заповеди: "Не распространяйте нечестия на земле".
      Такова же была и Фатма Бегим. Жизнь ее с виду казалась простой: раз в неделю ходила она на базар, чтобы запастись продуктами до воскресенья на всю семью; амбулатория находилась в Кировске буквально в полусотне шагов от дома Гусейновых, поэтому все переселенцы, посещавшие зубного врача, с которыми вместе в поезде оплакивала она потерянную родину, должны были обязательно отобедать у нее. Не угостив хоть чаем, Фатма Бегам никого не отпускала, так как, чтобы посетить зубного врача, люди проходили пешком несколько километров; целыми днями она то стирала, то готовила, то ухаживала за своими детьми. В 1939 году у Гусейновых родилась дочь Сюнбюль, в 1942 - дочь Сюсян, в 1944 - сын Марат, в 1946 и в 1948 годах - дочери Афруз и Светлана. Еще двое детей умерли, будучи совсем маленькими. В 1951 году - родился сын Гусейн...
      И это передо мной, Гусейном, в моем сердце, воображении и памяти, разворачиваются теперь картины и образы этого повествования. Одна надежда питает меня: если не передать словом, то хотя бы коснуться того, что пришлось пережить азербайджанцам.
      Невозможно выстроить в одну связную цепь мои первые воспоминания о том месте, где я родился. Воспоминания эти, скорее, похожи на вспышки фотокамеры.
      Семиречье, голая степь, кое-где юрты, хлипкие саманные домишки казахов. Это позже спецпереселенцы выстроили здесь поселки крепких каменных домов, посадили сады, развели скотину и птицу, проложили дороги. В поселке Кировском все держалось на сахарном заводе, а вокруг - свеклосовхозы. Нас, детей, посылали весной на прополку, а осенью - на сбор свеклы. Трактора рыхлили бороной землю, а мы собирали клубни и ножами обрезали ботву.
      Отец в своем деле был асом. Он сам делал все от начала и до конца, а не как теперь - один врач лечит зуб, другой - подтачивает, третий - снимает мерки... В 50-е годы он еще и медицинское училище закончил, официально стал многопрофильным специалистом.
      Из многосемейного двухэтажного дома, они назывались там "стандартными", куда отца поселили по приезде, наша семья со временем перебралась в дом, построенный отцом. Это был первый собственный дом в поселке, прямо рядом с больницей. Тут же по соседству жила семья хирурга Ибрагима Измайлова, татарина по национальности, и семья еще одного врача, украинца Дмитриенко. В поселке проживали кавказские (понтийские) греки, корейцы, поближе к войне появились немцы Поволжья, а в 1944-м - чеченцы.
      Неподалеку в огромном селе, порядка тридцати тысяч человек, жили семиреченские казаки. Туда, в основном, направляли ссыльных. В 60-е годы, в период "культурной революции" при Мао цзе Дуне замелькали в наших краях китайцы. Этих никто не высылал, они сами бежали из Китая от голода, их принимали, организовывали в колхозы. Руками китайцев, чрезвычайно трудолюбивых, такие колхозы быстро богатели, становились миллионерами. Помню трагикомический случай, происшедший с председателем одного из таких колхозов, Ж.Алдабергеновым. Раньше его хозяйство, как говорится, на боку лежало, а когда китайцы появились, он их набрал на работу, казахам же предоставил возможность заниматься более привычным делом - скотоводством. За два года поднялся у него колхоз в передовые. Ведь китайцы от зари и до зари трудились. Хрущев присвоил ему звание Героя Социалистического Труда, а еще через два года дал вторую звезду Героя. По закону полагалось теперь установить его бюст на родине. Председатель заказал свой бюст в Алма-Ате. И все бы ничего, но дважды Герой совершил роковую ошибку: пригласил телеграммой самого Хрущева на открытие этого бюста. Ну, тот, как известно, горячий был, разозлился, приказал - уволить. И вот из "миллионеров" перевели того председателя в самое отсталое хозяйство.
      Как давно это было! Совсем, совсем в другой жизни... В другой стране...
      Но вот что важно: менялись вожди, а отношение к безвинно высланным оставалось фактически прежним. В 1947 году на основании Постановления Совета Министров СССР спецпоселенцы, высланные в 1937 году и имевшие хорошие характеристики, были освобождены от спецпоселения, правда, без права проживания в так называемых режимных местностях. С одной стороны, закончились наконец ежемесячные унижения - отмечаться в комендатуре, что ты не выехал в другое село, в другой район, а если выедешь без разрешения, то тебя, как нарушителя, ждет каторга. С другой стороны, уехать куда-то в крупные города или областные центры (не говоря о столице) не было никакой возможности. Все они автоматически считались режимными зонами.
      Дело Абдуррахмана Гусейнова, как и сотен тысяч подобных ему жертв сталинизма, было вновь рассмотрено буквально накануне XX съезда КПСС, где была дана оценка репрессиям как преступлению против собственного народа. И что же? 18 августа 1955 года отца вновь взяли на оперативный учет в КГБ. Ложь, сфабрикованная Орбеляном, продолжала свое существование, хотя, согласно приказу КГБ СССР за № 00511 от 12 августа 1954 года, запрещалось брать на оперативный учет граждан, награжденных государственными наградами. И даже после XX съезда, заклеймившего "бериевщину", Абдуррахман Гусейнов продолжал оставаться "политически репрессированным".
      При жизни отец так и не был реабилитирован. Это произошло по Закону о реабилитации политически репрессированных в Азербайджане в 20-50-е годы за подписью Президента Азербайджана Алиева Гейдара Али Рза оглы 15 марта 1996 года.
      Отец рассказывал, что уже перед войной наша семья не бедствовала: были две коровы, пять-шесть баранов, на большом приусадебном участке вдосталь росло овощей и картофеля. Река была рядом, огород поливать воды вполне хватало.
      А меня с детства буквально притягивали машины. Я с них глаз не сводил, хотя мало их в те годы, когда я родился, в наших краях было. Но зато рядом с нашим домом находился гараж, где стояли автомобили "скорой помощи". И вот в 1962 году произошло в нашей семье немалое, по тем временам, событие: отец приобрел "Москвич-407". Он решил, что если не он сам, то мой старший брат водить будет. Но брат в то время уехал в Томск, поступил в Политехнический институт, а отец ведь был уже не молод. Я родился, когда ему исполнилось 56 лет. Он вождение так и не освоил. Машина стояла, и когда отцу требовалось куда-то поехать, он просил одного из водителей больничного гаража, Иваном Прокопьевичем его звали. Здоровый такой был мужик, серьезный...
      Так вот - я научился водить визуально. Меня отец часто брал с собой в поездки, и, примостившись сзади, я пожирал глазами каждое движение Ивана Прокопьевича, повторял его мысленно, старался сам сообразить, что, как и для чего делает шофер за рулем. Но, разумеется, себя не выдавал. Вприглядку и затвердил все наизусть.
      Как-то, когда отец отлучился из дома, а мама в саду теребила шерсть, я забрался в машину. Ключи у меня поддельные имелись. Шустрый я был и давно лелеял мысль сам прокатиться. А выезжать из гаража надо было задом. Завел я машину, включил заднюю скорость, выехал за ворота. А там моя старшая сестренка играет с подружкой. Глаза у них загорелись: давай, мол, и нас покатай... Мне - 11, ей - 13. Дети... Я, конечно, преисполнился важности, садитесь, говорю. А впереди огромная площадь была. Сейчас-то она заасфальтирована, а тогда был обычный грунт. Выехали мы на площадь, катаемся по кругу. Весело!
      Но ведь тогда машин там у нас - одна в час проезжала. А тут шумит и шумит мотор. Мама и вышла посмотреть, что происходит. Увидела нас испугалась. А я - еще больше. Думаю, расскажет отцу, плохо мне придется. Отец строгий был. Детей никогда не бил, но так посмотрит, бывало, что ноги подкашивались... Об этом взгляде многие, кто его знал, говорили.
      В нашем поселке жила семья первого президента Азербайджана, который нашу республику в 1918 году создал, - Мамеда Эмина Расулзаде. Сам он сумел выехать за границу, когда советская власть пришла, а семью его потом в Казахстан выслали. Сын его был талантливый художник и у моих старших сестер и брата преподавал в школе рисование. Позже они переехали из этих мест. И вот встречаю недавно в бакинской газете интервью с внуком Мамеда Эмина Раисом, тоже художником. Ему задают вопрос: "А с кем вы там, на поселении в Казахстане общались?" Он отвечает, что отец его особенно уважал Абдуррахмана Гусейнова, который считался аксакалом, и когда приходил к ним в дом, то они, дети, при нем держались тише воды... Такой он внушал им трепет.
      Были у меня основания опасаться отца за проделку с машиной. Мотор у меня заглох, девчонки выскочили из машины и убежали. А я сижу, словно окаменевший. Мама подошла, посмотрела на меня и только коротко бросила:
      - Загони сейчас же машину в гараж. Отец придет и разберется с тобой.
      Я пролепетал: - Хорошо, загоню.
      Трогаю - глохнет мотор, трогаю - глохнет...
      Она стоит, смотрит. Я взмолился:
      - Уходи...
      Хотела она Ивана Прокопьевича позвать, но я упросил ее не делать этого. Она еще раз внимательно так посмотрела на меня и ушла. Успокоился я, завел, тронулся, загнал-таки машину в гараж. А на траве, вижу, свежие отпечатки колес остались. Взял я метлу, замел кое-как следы, но все равно заметно было, что машина из гаража выезжала. Маме пришлось сказать, что если она отцу проговорится, то я из дома уйду. Она пообещала не выдавать меня. А тут и отец как раз вернулся, и в тот день, как назло, именно со стороны гаража. Конечно, он обратил внимание на свежие следы. Углядел я, что он наклонился, рассматривает траву. Сердце в пятки ушло. Затаился, жду, что будет.
      Он вошел в дом и сразу спрашивает мать: - Фатма Бегим, что, к нам приезжал кто-то? Она отвечает коротко: - Нет. Но он продолжает настаивать: Неужели наша машина выезжала? А мать: - Да нет... Но отец не унимался: - Как нет? Там же следы на траве, я видел. Мать рукой махнула: - Не знаю, кто там заехал-уехал. Я в саду была...
      Однако отец не успокоился. Ходит по комнате, думает. Не выдержал: - Я тебя серьезно спрашиваю, выезжала наша машина?
      Пришлось матери признаться, что это я, а сама смеется: - У тебя сын уже вырос, а ты все пропустил. Успокойся, он прекрасно с машиной справляется.
      Ну, тут и отец улыбнулся. Я осмелел, вылез из своего укрытия, кручусь возле него, но он молчит.
      А я ему:
      - Папа, почему ты меня не отругаешь? Отец усмехнулся:
      - За что? Понимаешь, я очень рад, что ты умеешь водить. Завтра скажу Ивану Прокопьевичу, пусть он тебя еще подучит. - Строго посмотрел на меня и добавил: - Я так считаю, сынок, мужчина должен уметь все. Будет у тебя в жизни возможность - научись самолетом управлять, кораблем... Я не сержусь...
      На следующий день приходит с утра Иван Прокопьевич, окинул меня скептическим взглядом, сказал: - Поехали...
      Отправились мы с ним на поле рядом со свеклоперерабатывающим заводом, где по осени свеклу складировали. Летом там пусто было. Передал он мне руль, два круга мы сделали.
      - Хватит, - остановил меня Иван Прокопьевич. - Чего зря кататься? Ты прирожденный водитель.
      Вот ведь как точно углядел он во мне страсть к машинам, мое призвание. Сколько раз отец пытался приохотить меня к стоматологии - я всячески от этого отлынивал. А вот мамин сын от первого брака - Гочали - стал стоматологом, закончил в Перми мединститут, работал в Каспаровской больнице в Баку. Он с нами в Казахстане жил, когда школу заканчивал, и заразился от моего отца увлечением стоматологией. Дядин сын тоже по этим стопам пошел...
      После похвалы опытного Ивана Прокопьевича я оказался на седьмом небе от счастья. 11 лет, несмышленыш, а душа к технике тянулась, страшно занимало: как все это устроено? И в школе у меня практически по всем предметам хорошие оценки были, и закончил я ее с отличием. С русским языком - тоже никаких проблем. Родители между собой говорили по-азербайджански, а с детьми - и по-русски, и по-азербайджански. Так что я и родной язык знал.
      Строгость и доброжелательность - вот как я назвал бы атмосферу, царящую в нашем доме. Во всех конфликтных ситуациях мама была главной. Но не потому, что последнее слово было за ней, или она всех судила, давала оценки, нет!.. Мудрость ее заключалась в том, что она никогда не спорила, ни на чем открыто не настаивала. Просто высказывала свое мнение и умолкала, предоставляя право каждому подумать самому. Скажет отцу: - Надо бы сделать так-то и так-то. Он настаивает на своем. Что ж, - замечала мать, - делай, как знаешь... И уходила.
      Полчаса, час минует. Отец мается, ходит, думает. Да, - говорит наконец, - ты права...
      Чувствовали ли мы свою отверженность, некую печать рока на своей судьбе? Были ли в нашем пестром, воистину интернациональном мире какие-то стычки или трения на национальной почве? Я часто слышал впоследствии эти два вопроса, когда люди узнавали историю моей семьи.
      Начну со второго вопроса, ответить на который совсем легко: никаких столкновений из-за того, что кто-то рядом был другой национальности, никогда не случалось. Ходили на свадьбы друг к другу, вместе отмечали праздники, уважали обычаи соседей, будь то мусульмане, христиане или вообще неверующие... И нас, детей, этот вирус вражды к иному, чем ты, человеку, никак не затронул. Невозможно даже представить, чтобы кто-то среди нас вдруг начал кичиться: мой народ древнее, образованнее, культурнее... Все это я прочитал черным по белому гораздо позднее, когда вспыхнул карабахский конфликт. Когда углубился в историю взаимоотношений народов в Закавказье.
      А на первый вопрос отвечаю так: взрослые - несомненно. Изгнание и муки, предшествующие ему, обустройство с нуля на новом месте, совершенно другой образ жизни, другая среда, к тому же необходимость регулярно отмечаться в комендатуре у садиста Юдина, для которого все мы были просто вредный и опасный сброд, - не могли не травмировать навсегда душу каждого переселенца. Ну, а мы, дети, уже родившиеся и выросшие там, в чужих краях, тоже, так или иначе, несли на себе клеймо отверженности. Но подобное клеймо рождало и дух сопротивления: чем глубже ты задет временем, тем сильнее хочешь от него оторваться. Живешь как бы на опережение...
      Мы торжествуем над жизненными невзгодами, противопоставляя им нашу одержимость трудом, творчеством, наконец, любовью... Есть и еще одна жизненная мудрость, которая давалась, правда, с трудом: хочешь быть счастливым - не ройся в памяти. Большинство изнаших отцов и дедов, испытавших изгнание, именно так и старались жить на новом месте, оберегая детей от отравы своих мучительных воспоминаний и не бередя попусту собственных ран, что совсем не значило, будто нам, молодым, не рассказывали о Родине.
      Азербайджан представал в этих рассказах далекой обетованной землей, без вины утраченным раем, страной из сказок и снов... И мне, ребенку, слушая эти рассказы, казалось, будто это и я бродил по Нахчиванским горам. В тишине на их голых верхушках слышишь разве что шелест редких сухих былинок... Что сравнится с этими рожденными фантазией образами никогда не бывшего?..
      Я побывал впервые в Азербайджане в 1969 году, когда уже закончил первый курс автодорожного института в Ташкенте. А ведь сначала хотел поступать в Томский инженерно-строительный институт на факультет автомобильного транспорта. В этом городе уже учился мой старший брат. Помню, я приехал к нему еще школьником, и город мне очень понравился, но стояло лето. А вот когда я навестил его во время зимних каникул, то угодил как раз в сорокоградусные морозы, да еще шел густой непрерывный снег. Нет, думаю, зачем менять нашу лютую казахстанскую зиму на такую же? Поеду-ка лучше поступать в теплый Ташкент. Так и вышло, что учился я в Узбекистане.
      Отец, поскольку долго невыездной был, на родине сумел побывать лишь в конце 70-х годов. Но родня нахчиванская нас изредка навещала. А папин старший брат кербелаи Аббас, не выдержав разлуки, фактически сам на высылку напросился. Приехал к нам и здесь остался, его взяли и приписали к комендатуре, и он тоже больше никуда без специального разрешения поехать не мог.
      Маме удалось съездить на родину, когда мне лет пять было. Именно тоска по матери, вдруг охватившая меня, пятилетнего, в момент ее отъезда - в дни, которые я никогда не забуду, - наверное, впервые и по-настоящему пробудила во мне сознание. Начался отсчет моей сознательной жизни. Помню, сидел я за нашим домом, а рядом - быстрая извилистая река. Смотрел на воду. Меня увидела жена моего дяди, подошла и спрашивает: "Ты что здесь один делаешь у реки?" И я ей ответил: "Ты знаешь, у меня мамы нет". Смотрю - а она заплакала...
      Чем я был до этого? Просто живущим. Личность началась с этой трещины в детском мирке, с ощущения покинутости, одиночества. С этого озарения смыслом причастности моего "я" к жизни, с ощущения ее хрупкости. Того озарения, которым в совокупности и отмечена двойная природа тоски. Не было больше земли, неба, детской беспечности - было лишь бесконечно тянущееся время отсутствия матери, его жесткая, беспощадная ткань окутывала меня со всех сторон. Внезапно тогда я почувствовал, что моя кровь, мое тело, каждый вдох и все вокруг поражено небытием, почувствовал себя и окружающий мир пустым и легким, как ковыльный пух в степи. Казалось, и меня сейчас подхватит и унесет ветром. А матери - корня, удерживающего, не было подле меня...
      В ту первую мою поездку в Азербайджан я не добрался до Нахчивана. Меня просил не ездить туда отец. Загнанная внутрь боль от собственных страданий выплеснулась в страхе за меня, своего сына. Там была пограничная зона, и он опасался, что меня могут остановить, узнать, кто я, задержать... Так что я сдержал слово и просто прожил неделю у своей старшей сестры Сюнбюль в Баку. Закончив в Челябинске институт торговли, она уже работала здесь и, в общем-то, скоро поднялась по служебной лестнице до уровня директора Бакторгодежды. А в то время она снимала комнату в центре города у одной русской женщины. В Нахчиван я попал только в 1975 году перед поступлением в аспирантуру Московского автодорожного института. Я приехал в Баку, чтобы спокойно здесь позаниматься. Там, где я уже работал после окончания института, в Сырдарьинской области Узбекистана, хоть мне и предоставили две комнаты в государственном коттедже, такой возможности не было. В мое холостяцкое жилье набивались по вечерам друзья, и разговоры наши ежедневно переваливали за полночь.
      А в Баку, тем временем, окончательно переехали родители. Шел 1972 год, и всякий оперативный учет наконец ликвидировали. Мама настояла на переезде. Отец сопротивлялся. Много сил его было вложено в наше кировское житье. Да и место было красивое, живописное, обихоженное руками ссыльных... Азербайджанцы, русские, греки разбили великолепные сады. Немецкие колхозы так вообще по виду напоминали крошечные осколки Германии: домики, будто пряничные, все побелено, покрашено, цветы кругом, улицы чистейшие. Позади нашего дома от реки небольшое ответвление было, как арычок. Отец особенно это место любил, все говорил матери: "Разве будет у нас в Баку такой арык?" Он, конечно, был человек земли, даже несмотря на свою профессию. Он душой чувствовал ее красоту и силу. Земли - в том огромном философском смысле, когда воспринимаешь ее как основу основ.
      В Баку родители купили дом в поселке Разина. Подремонтировали его, а затем переехали. И отец очень мучился из-за отсутствия воды, к которой мы привыкли в Казахстане: такой ледяной, что зубы ломило, чистейшей, будто хрусталь. Та вода напоминала ему горные источники в родной Арафсе...
      В Нахчиван в 1975 году меня подбила съездить дочь моего двоюродного брата. Очень ей хотелось там побывать. У ее отца был "Москвич", она сама водила, но в Нахчиван путь неблизкий, поэтому решили, что будем вести машину по очереди. И поехали мы короткой дорогой - через Армению, через Сисиан, родные места моей мамы. Мимо Уруда проехали, издалека видели поселок, где Гейдар Алиевич Алиев родился... У Гориса на трассе замешкались, не знали, где повернуть на Нахчиван. Указатель стоял на армянском... Видим, навстречу нам "Запорожец", шофер - армянин. Остановился. И не только объяснил, как нам дальше ехать, но и километра два впереди нас проехал (хотя направлялся в противоположную сторону), чтобы вывезти на нужную дорогу. Мелочь, кажется, но ведь были же нормальные человеческие отношения!..
      В тот раз я до Арафсы не доехал. Мы пробыли в городе несколько дней, впервые познакомился я с нахчиванской родней. Воспоминаниям и разговорам не было конца... От них я и узнал, что дом Гусейновых в Арафсе не сохранился и по-особому, сердцем понял нежелание отца посетить места своего детства и юности. Увидеть такие развалины - значит, заново остро пережить все случившееся тогда, все обиды и несправедливости, нанесенные ему людьми...
      Я немало размышлял о том, что же произошло в 20-е и 30-е годы, в частности в наших местах. Мне кажется, в том типе мышления, который стал господствующим у советских вождей, отсутствовала категория выбора. Ее исключили из рассуждений. Проблему выбора подменили проблемой технических решений. Это как если бы говорили не о том, "куда и зачем двигаться", а "каким транспортом" и с "какой скоростью". Людей тревожил вопрос: "Справедливо ли поступает власть?" А им орали: "Это будет эффективно!" Здесь и различаются такие категории, как выбор и решение.
      Хорошо ли, справедливо ли срывать людей - от грудных младенцев до стариков - из родных мест? - это проблема выбора.
      В какие поезда их грузить, кого арестовывать, а кого отправлять в расход? - проблема решения.
      Справедливо ли заселять земли одного народа представителями другой национальности? - проблема выбора.
      Как стимулировать быстрейшее переселение удобного нам народа на земли неудобного? - проблема решения.
      Только впоследствии я узнал, что существовал план в конце 30-х годов окончательно отдать Нахчиван армянам, образовать так называемую "христианскую полосу" на границе СССР с исламским миром, продолжая политику Николая II, обещавшего армянам во время I мировой войны три ханства: Эриванское, Карабахское и Нахчиванское.
      ...В последней войне в 90-х годах армяне ни одного метра нахчиванской земли не смогли взять. Но здесь, конечно, велика роль Алиева, как духовного лидера, он всех нахчиванцев объединил. Если бы во время войны за Карабах Гейдар Алиевич находился в Баку, у армян ничего бы не вышло. Государственная воля Алиева, его авторитет вдохновили бы и сплотили нацию на жесткий отпор захватчикам.
      За дилеммой "выбор - решение" стоят не какие-нибудь частности, а проблемы бытия, изменение в подходах не только к правам человека, но и к праву целых народов на свое самобытное историческое существование. Азербайджанцев повели от общества, устроенного по типу семьи, к обществу, организованному на манер колхоза. Нам ломали формулу нашего традиционного жизне- и мироустройства. Хотели превратить целый народ в перекати-поле...
      То, что армяне по отношению к своим соседям оказались лучшими и способнейшими учениками советской власти, вовсе не свидетельствует об их преданности этой власти. Они выполняли собственную миссию.
      ГЛАВА 18
      Падающий Минарет
      Горело "Исмаиллийе"*... Черный дым валил из высоких, в каменном орнаменте окон. В языках пламени вспыхивали еще ярче диковинные цветы, затейливые узоры, золото арабской вязи по фасаду. Это здание - жемчужину архитектуры Баку - он особенно любил. Напротив, с крыши гостиницы "Метрополь", захлебываясь от ярости, строчили пулеметы. Весь город полнился криками, стонами раненых, хрипением умирающих, дробью копыт пролетающих конников, сухой оружейной пальбой с Шемахинки...
      ______________ * Здание мусульманского благотворительного общества в центре Баку. Построено в начале ХХ века азербайджанским миллионером-нефтепромышленником М.Нагиевым и названо в честь умершего молодым сына - Исмаила. В настоящее время в этом здании размещается Президиум Национальной академии наук Азербайджана.
      Сливаясь с закатом, поднималось над Баку зарево пожаров. Душно пахло горевшей нефтью.
      Мостовая изрыта окопами, тут и там чернеют тела убитых. Об одно из них он чуть не споткнулся совсем молодой парень, видно, рабочий с промыслов. Копна черных волос в крови, в широко открытых глазах - безбрежное небо в багровых отблесках падающего в ночь солнца...
      Ледяной хазри* доносит со стороны моря гул пушечной канонады. С кораблей Каспийской дивизии стреляют по нагорной части города.
      ______________ * Хазри (азерб.) - норд, северный ветер.
      Куда он шел? К мечети Таза-пир, вокруг которой искали спасения тысячи беззащитных горожан?
      Домой к Нариману Нариманову, который срочно позвал Мамеда Эмина Расулзаде, лидера партии "Мусават", и главного советского комиссара Степана Шаумяна, чтобы попытаться договориться о прекращении кровопролития?
      К председателю Бакинского Совета Джапаридзе?
      Что же, что могло остановить этот ад? Эту дикую охоту за мусульманами?
      Начинает накрапывать дождь. Впереди усиливается стрельба. К нему бегут какие-то люди, заламывают руки, тычут в спину прикладами, сбивают с головы папаху. Их лица сливаются под дождем в одно мутное пятно. Он слышит топот множества копыт в соседнем переулке, рявкающие пулеметные очереди теперь уже со стороны Двойных крепостных ворот. И все эти звуки внезапно перекрывает нарастающий слаженный рев, исторгнутый из сотен мужских глоток:
      Раз, два - и Баку в руках у нас,
      Раз, два - и в руках у нас Кавказ...
      Многие тебе лета, Андраник паша,
      Живи нам на радость, Андраник паша.
      Это не песня, нет! Это языческое заклинание. Воплощение разгулявшейся дьявольской стихии.Он видит показавшихся из-за поворота на Николаевскую первых всадников и понимает: дашнаки...
      - Скольких людей они постреляли, порезали, сколько домов разорили в городе, сколько сирот осталось... - тихий шепот рядом еще одного, как и он, арестованного. Это старик в истертом суконном пиджаке, голова не покрыта, ноги босые...
      Ему нечего ответить на это. Он прикрывает веки. А перед глазами оплывающая в огне арабская надпись на "Исмаиллийе": "Мусульмане, ваш век умирает с вами. Готовьте своих потомков для будущего".
      Может быть, и его век сейчас оборвется от пули где-нибудь в окрестных дворах... Готовил ли он потомков? Научил ли распознавать коварство и зло?.. Значит, плохо готовил и плохо учил, если вновь, как и в 1905, пылает Баку, мечутся обезумевшие от страха женщины, прижимая к себе детей... Но для отпора мало было объединиться, мало различать добро и зло, надо было взрастить в сердцах ненависть. Вот, чего он не умел...
      - Да, ты не умел этого...
      Алимардан бек произнес эту фразу вслух, но сам не услышал своего голоса. Его волнами охватывал жар, лоб - весь в испарине, слабость не дает пошевелить даже рукой, чтобы дотянуться до стакана с горячим чаем на низеньком столике подле дивана. В горле - режущая боль. Как некстати свалила его стамбульская лихорадка. Клонит в сон. А в снах - горящее "Исмаиллийе"...
      Те страшные четыре дня марта 1918 года в Баку, когда большевистский арест, возможно, спас ему жизнь, Алимардан бек старался не вспоминать, но сейчас болезнь, ослабив напряжение от дел, способствовала тому, что в сознании воскресли картины мартовского кошмара. Сколько там было убито дашнаками мирных граждан? Шесть, десять тысяч?.. Начали с русских, с жены и дочери присяжного поверенного Леонтовича, которых застрелили просто так, из озорства прямо на улице, а потом покатилось кровавое колесо по городу, не щадя ни богатых, ни бедных кварталов, ни больниц, ни стариков, ни детей... Расстреливали десятками несчастных, нищих иранских чернорабочих "амшари"... Где же была их хваленая пролетарская солидарность? Все ложь... Армяне дашнаки и большевики - находили в насилии общий язык... Как там сказал Шаумян уже после бойни на заседании Бакинского Совета?.. "Национальный состав нашего города пугал нас"... Еще бы!.. Они хотели бы видеть Баку без азербайджанцев... И Дашнакцутюн стал для малочисленных большевиков ударной силой террора. Они открыто раздавали им оружие.
      Но как же доверчивы мы, мусульмане!.. От этой мысли Алимардан бек едва не застонал. Явившись на заседание Азербайджанского национального совета, проходившего в "Исмаиллийе" буквально накануне резни, видные представители армянской общины Тер-Микаэлян, доктор Тер-Захарян и Тагионосов предложили дьявольскую провокацию: вместе выступить против большевиков. Сами же имея в виду затем руками дашнаков нанести мусульманам удар в спину... Мусульманский национальный совет не взялся бы за оружие, если бы его не спровоцировали на это армяне, называя себя союзниками...
      Тагионосов... Имя это перенесло Алимардан бека совсем в другие времена... 1906 год. Тифлис. Совещание в Зеленом зале Дворца наместника. Разговоры с наблюдательным умницей Маевским...
      Тагионосов, как ни вилял, и там был уже очевиден, впрочем, как и позиция всей их делегации. А записка Маевского не произвела ровно никакого влияния на политику царской власти на Кавказе. Да и все посулы Воронцова-Дашкова мусульманам оказались блефом.
      Дашнаки раскачивались между агонизирующей Оттоманской Империей и Россией. В 1911 году во время итальяно-турецкой войны они призывали всех армян "к борьбе с общим врагом под знаменем Турции", а когда ее позиции резко ослабли в результате первой Балканской войны 1912-1913 годов и Турция потеряла почти всю свою европейскую часть, когда войска Англии, Франции и России подошли вплотную к Стамбулу, дашнаки стремительно переориентировались на союз с Россией и начали активную подготовку вооруженных выступлений против Порты.
      В 1912 году они создали Армянский национальный совет с исполнительным органом - Национальным Бюро, куда вошли все знакомые лица... Хатисов, столь памятный по совещанию у наместника в 1906 году, ныне - глава дашнакского правительства Армении; Завриев, ведавший внешними связями Дашнакцутюна; авантюрист Андраник, теперь сеявший со своими головорезами смерть на территории Азербайджана...
      Да, как же он забыл! Алимардан бек усмехнулся. Еще епископ Месроп, один из тузов тифлисской буржуазии, закадычный приятель жены Воронцова-Дашкова... Это с ее подачи наместник убедил царя продолжать оказывать покровительство турецким армянам. Он целиком перечеркнул политику министра Лобанова-Ростовского, предостерегавшего русские власти от втягивания в ненужную войну с Турцией за чужие интересы. В воображении Воронцова-Дашкова армянские террористы и убийцы выглядели, похоже, невинными агнцами, несправедливо обиженной потерпевшей стороной. Графу словно память отшибло: он в один момент забыл про тысячи мирных жителей азербайджанских сел, истребляемых дашнакскими бандитами, о сожженных деревнях, о десятках жертв террора - застреленных, заколотых кинжалами, разорванных бомбами, в числе которых, кстати, было немало и представителей высшей царской администрации на Кавказе...
      В Баку постоянно доходили слухи о переговорах, которые вел наместник в Тифлисе вплоть до своей отставки в 1915 году с Завриевым, Хатисовым и Месропом. Ни один представитель мусульманской общественности никогда на подобные совещания не приглашался. Их, мусульман, вообще не спрашивали, верна ли позиция России в отношении кавказских проблем. И до чего все дошло? Проблемы эти завязались в такой узел, что одной дипломатией их было не развязать.
      Что Воронцов-Дашков посулил дашнакским главарям? Ну, конечно, он, по известной русской привычке, делил шкуру неубитого медведя: он заверил их, что Россия поспособствует созданию автономной Армении за счет турецких территорий - вилайетов Восточной Анатолии и Киликии. Армяне же, разумеется, пообещали помощь своих боевиков российской армии в случае войны с Турцией.
      Именно армянское лобби склонило царское правительство к дипломатическому демаршу против Турции накануне мировой войны. И для России это обернулось в конце концов необходимостью воевать еще на одном фронте турецком. Кроме военных неудач - это ничего не принесло. А что получили в итоге армяне? Разве могла Турция во время военных действий терпеть внутри государства изменников? Тех, кто наносил ей предательские удары в спину? Да и какая бы страна терпела подобное? Теперь армяне на весь мир кричат о геноциде 1915 года. Но разве изгнание их из Турции, сопряженное с жертвами, не явилось естественной реакцией турецкой власти на их собственное поведение? Дашнаки подожгли бикфордов шнур, вызвавший взрыв огромной силы, в результате которого и Закавказье было ввергнуто в жестокие межнациональные конфликты, опустошившие этот цветущий край... Политическая близорукость царя и его министров, желание поживиться за счет турецких территорий, а, может быть, и дорваться наконец до вожделенных черноморских проливов возобладали, и армяне втянули Россию в очередную авантюру.
      Возглавляя газету "Каспий", Алимардан бек имел возможность получать много достоверной информации о событиях в Закавказье. Ему ли не помнить дашнакских листовок 1900-х годов, где царя не называли иначе, как "тиран", "Николай кровавый", а то и просто "Николашкой". И вот он стал в одночасье "Государем Императором", против которого не рекомендовалось учинять террора. Какая трогательная забота! Только слепой и глухой могли не понять, что примирение дашнаков с царизмом носило чисто конъюнктурный характер. Это о них сложили поговорку: "он тебя и купит, и продаст, а сам и виду не подаст". Свои националистические и разрушительные планы они по-прежнему продолжали ставить во главу угла.
      Однако резолюции дашнакского съезда в Женеве в 1913 году таили в себе воистину адские замыслы. От грузинских друзей из Тифлиса Алимардан бек получил тогда сверхсекретную информацию о принятом на этом съезде решении, которое он помнил буквально наизусть: "послать своих людей на Кавказ под видом панисламистских эмиссаров, дабы путем пропаганды возбудить мусульманское население против России и поднять восстание, последствием чего будут репрессии со стороны русского правительства с последствием ослаблением мусульманских масс, а потому Дашнакцутюн не встретит сопротивления мусульман в будущей работе на Кавказе; кроме того, минует опасность объединенных действий против армян со стороны кавказских мусульман и турок в Анатолии".
      Разве можно было поверить, что подобной информацией не располагали жандармы, пронизавшие осведомителями весь Кавказ? А если располагали жандармы, неужели ее не имел на своем столе наместник? Так о чем лепетали ему здесь, в Стамбуле, выброшенные из России революцией и гражданской войной бывший министр иностранных дел Временного правительства Милюков и бывший министр иностранных дел Российской империи Сазонов? На что надеялись они, в чем пытались его убедить эти люди, уже неизвестно кого и что представлявшие? Что Россия вновь возьмет под контроль Закавказье? Что самостоятельное существование независимого Азербайджана невозможно? И это в момент, когда сама русская Россия трещала по швам своих территорий, имела, как минимум, шесть правительств, не считая большевистского!
      Алимардан бек почувствовал, что нарастающий жар снова погружает его в сонное забытье...
      Сны... Короткие и яркие, будто искры в камине. Горящее "Исмаиллийе"... Здесь, в Стамбуле, кто-то и на самом деле видел вещие сны. Может, промозглый воздух стамбульской зимы вызывал в сознании эти странные миражи?.. А, возможно, сама история, дышащая здесь в каждом камне, в каждой пяди земли, отзывалась эхом предостережения от забвения ее уроков, обостряла дар видеть и понимать концы и начала происходящих на твоих глазах событий...
      Здесь погружалась в вечность легендарная Византия...
      Здесь всходил ослепительный молодой месяц Оттоманской Порты...
      И теперь, будто дредноуты в мировом океане, тонули наследники византийского могущества и славы - три империи: Турецкая, Российская и Австро-Венгерская... Тонули, вовлекая в смертельные воронки своей катастрофы другие народы и страны.
      Знаменосец и сподвижник Пророка Эйюб Ансари был убит при первой осаде Константинополя арабами в 670 году. Место его захоронения приснилось мулле из армии Мехмеда II как раз тогда, когда турки, осаждавшие Константинополь, уже готовились к отступлению. Воодушевленные этим видением, они штурмом взяли город. И Мехмед II повелел на том месте, которое приснилось мулле, соорудить беломраморную мечеть, а рядом гробницу для останков Эйюба, выложив ее голубой майоликой...
      Это место из ставшего теперь историей сна очень любил Алимардан бек... Оно располагалось вдали от городской суеты. Подворье... Платаны... Огромное кладбище, где мужские надгробия напоминают тюрбан или феску, а на женских цветок... От кладбища дорожка ведет на холм, на вершине которого деревянный домик - кофейня, откуда открывается захватывающий вид на старый город, расположенный, как и Рим, на семи холмах, на холодный и мутный Босфор, разделяющий два континента... А дальше, в дымке тумана - ласковое Мраморное море...
      Сны... Алимардан бек словно погружается в теплые волны, и они мягко покачивают его, как на материнских руках... Всплывает в памяти лицо иранского посланника в Турции Мирзы Махмуд хана, рассказывающего ему свой сон, когда он увидел падение одного из минаретов Ая-Софии... А вскоре под ударами англичан в марте 1917 года пал Багдад...
      Тот же март... Горящее "Исмаиллийе"... Вповалку - трупы людей на бакинских улицах... Его арест... Побег...
      Кажется, иранец этот свой сон пересказал еще Талаат-паше... Всемилостивый и милосердный Аллах, какая судьба уготована Турции?.. Сердце Алимардан бека тоскливо сжимается. Ему не забыть слез на глазах турецкого министра иностранных дел Ришада Хекмет бея во время своей аудиенции, когда тот говорил ему: - Надо добиться признания самостоятельности. Ваше обращение к нам меня трогает, и в каких бы условиях ни были мы сами, мы не можем отказать вам в помощи...
      О, Алимардан бек прекрасно видел, в каких они были условиях... Сколько кабинетов высоких турецких персон вплоть до дворца султана прошел он с тех пор, как 28 сентября 1918 года приехал из Батуми в Стамбул в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра Азербайджанской Республики! И везде ощущал настроение неуверенности в будущем, даже растерянность... Ему опять припомнились слова персидского посла, горячо переживавшего оккупацию Багдада: "Защита этого священного для всех мусульман города была поставлена очень слабо. К сожалению, тогда умер Гольц-паша, а такие бонвиваны, как Халил-паша и другие, не могли, конечно, защитить Багдад, таким господам нужны веселье, кокотки, вино... Нельзя было сомневаться, что с падением Багдада потеряно все..." Он понимал причину смятения Мирзы Махмуд хана. Начиная с VIII века, когда Багдад являлся столицей халифата династии Аббасидов, этот город представлял собой духовный и культурный центр всех мусульман. Завоевание и оккупация его английскими войсками воспринимались персидским посланником не только как знак скорого и окончательного падения Оттоманской Империи, которой в то время принадлежал Багдад, но и как угроза для будущего независимого существования всех исламских стран региона.
      Да, ржавчина расслабленности подтачивала Оттоманскую Империю... Когда в начале 1900-х годов Али-мардан бек впервые посетил Стамбул, он это ощутил очень явственно... Перед его глазами мелькают эпизоды того давнего визита: встречи с видными представителями неофициальной Турции, с философом Реза Тевфиком, с Ассад-пашой, проходившие на квартирах иностранцев и на острове Принкипо. С первого его шага на турецкой земле абдулгамидовский режим приставил наблюдать за ним двух шпионов. Вспомнил салон популярного поэта Джевет бея. Фантастические по рисунку, яркие ковры из Смирны настоящей ручной работы. Окно. А там - смутно виден изгиб исчезающего в сумерках меланхолического Босфора. В салоне - атмосфера приподнятости и творческого горения. Сам Джевет бей - турецкий патриот, скорбящий о судьбе Родины, читает свои стихи:
      Когда черная ночь стучится в твои двери,
      Кто захочет узнать: улыбаешься ты или рыдаешь?
      Не все ли равно для судьбы?
      Равнодушная, она проходит мимо тебя.
      Гигант, давящий ничтожного муравья, его не замечая.
      Фаталист по натуре, Алимардан бек не мог не проникнуться поэзией Джевет бея... И он задавал себе тот же вопрос: что погубило Турцию, некогда победительницу?
      Тогда в Византии, когда ждали "их", были больше заняты последней домашней ссорой базилевса* с его венценосной супругой, или вчерашней дракой в цирке, чем врагом, стоявшим у самых ворот столицы.
      ______________ * Базилевс (греч.) - титул правителя Византии.
      Теперь ждут "они". И не о единодушной и дружной защите родины думало большинство потомков гордых победителей Византии... Как и много сотен лет назад в Константинополе, в Стамбуле оставалась, похоже, неизменной обстановка распада. Прежние победители решали в начале XX века поглощающие все их мысли такие "важные" вопросы: какой великий визирь спихнет другого с его кресла и сумеет ли младотурецкий комитет расправиться со своими противниками из партии "либерального соглашения"? Роли с течением времени переменились... Но нельзя было не учитывать, что на этих исторических подмостках появились и новые зловещие действующие лица, и мощные закулисные игроки...
      Нынешние государственные мужи Турции, с которыми встречался в ходе своей дипломатической миссии Алимардан бек, последние полгода всеми силами стремились удержать страну от окончательного сползания в небытие. Как там ему с горечью сказал морской министр Рауф бей в ноябре 1918 года? "Если бы мы не приняли предложенных нам Антантой условий, мы должны были бы проститься с мыслью о дальнейшем существовании турецкого государства. И если бы вы, азербайджанцы, вздумали оказывать нам помощь, то были бы уничтожены..."
      И это прозвучало как раз в тот момент, когда "антантисты" приняли решение взять Баку, без которого немыслимо существование Азербайджана... А те же иранские высокопоставленные чиновники пытались извлечь свою выгоду: рассуждали о полезности единения Азербайджана и Персии, вспоминая период ханств Закавказья, подчинявшихся власти персидских шахов. Да они вспомнили бы еще времена Ноя!
      Только самостоятельность!.. В разрешении этого вопроса - наше будущее; от него зависят жизнь или смерть азербайджанских турок. В этом были убеждены Алимардан бек и его сподвижники, возглавившие молодую республику. Ради отстаивания интересов Родины предстояло ехать и на Парижскую мирную конференцию, чтобы в Европе наконец услышали голос азербайджанского народа.
      Как бы ни мучила его лихорадка, но Алимардан бек не мог не улыбнуться, вдруг вспомнив свою встречу в конце декабря минувшего года с мистером Брауном, человеком, как ему сказали, приближенным к президенту Америки Вильсону, где он вручил ему Меморандум о ситуации в Закавказье для передачи своему правительству.
      После того, как Алимардан бек представился, мистер Браун вскричал: "Ах, Азербайджан! Вы, значит, из армян!.." Пришлось показывать ему на карте Баку и разъяснять, какие народы и где населяют Закавказье...
      Да, вот чего не сумели мы, азербайджанцы, по своей скромности и неумению выпячивать свои беды напоказ, мысленно посетовал Алимардан бек: мы не добились известности в мире. Этого не скажешь, конечно, об армянах, да и о грузинах тоже. Они, пусть и уродливо, как армяне, но простроили европейские и американские связи. Но - наша звезда взойдет...
      Он наконец окончательно провалился в сон и не слышал, как в кабинет тихо вошел его секретарь Гашим бек, подбросил угля в камин и осторожно задернул занавеси на окнах.
      Он проспал без снов почти до десяти утра. Никто не тревожил его. Январское солнце, впервые за много дней проглянувшее в облаках над Стамбулом, пробилось сквозь шторы, оживило строгую и мрачноватую обстановку кабинета Алимардан бека в номере старейшего отеля "Пера Палас", где он проживал.
      Утро принесло ему желанную бодрость: болезнь отступила. Однако пришлось согласиться с помощниками, что рисковать не стоит и лучше весь этот день провести дома. Тем более что надо было оформить свои донесения о последних беседах в правительстве Турции и об аудиенции у султана для отправки с курьером в Азербайджан. Пароход на Батум будет послезавтра, а вот на Марсель... Сколько еще предстояло ждать? В Стамбул пока не прибыли остальные члены азербайджанской делегации на Парижскую мирную конференцию, хотя грузины и армяне уже находились здесь... Что происходило там, на родине?.. Алимардан бек был практически отрезан от информации из Закавказья, и сердце его отягощала тревога.
      14 января утром он прочел в местной газете, что, проездом в Париж, в Стамбул прибыл один из дашнакских лидеров Аветис Агаронян и в ожидании отъезда во Францию поселился в отеле "Токотлиан". Алимардан бек сразу же отправил туда Гашим бека, чтобы узнать, когда они смогут встретиться. Тот пригласил его к себе на следующий день. Но болезнь Алимардан бека помешала, и вот сегодня Агаронян обещал зайти к нему сам в "Пера Палас".
      Особых надежд на эту встречу Алимардан бек не возлагал: он знал цену дашнакскому слову. Но сейчас все личные чувства перевешивал государственный интерес: выработка единой позиции трех новообразовавшихся республик перед лицом мирового сообщества. Если Азербайджан, Грузия и Армения не сумеют солидарно выступить в Париже, не заявят жестко о своем праве на самостоятельное существование, согласно провозглашенному президентом Соединенных Штатов Вильсоном принципу "самоопределения наций", если будут продолжаться междоусобные распри, - в Закавказье воцарятся большевики. Вряд ли этого хочет Запад. Но Запад не хочет и никогда не будет поддерживать раздираемые кровавыми столкновениями страны. Мировая война за четыре года напряженных, потребовавших миллионы жертв сражений, и так истощила его ресурсы. А, главное, больше никто не хотел воевать. Солдаты массово бежали из окопов, то тут, то там вспыхивали бунты и революции. Главы западных государств не могли не понимать: нужна передышка.
      Алимардан бек чувствовал кожей: если у "красных", как говорил ему Милюков, действительно 500 тысяч штыков, Европа и Штаты, скорее, смирятся с Россией в ее нынешнем статусе, будут искать к ней иных подходов, чем двинутся в лобовую атаку.
      На кого, на что было надеяться Азербайджану сейчас? Турки? Алимардан бек, вздохнув, вспомнил разговор с Рауф беем... Турция сама находилась в стане побежденных. Хотя даже несколько турецких полков, на короткое время вступивших в Азербайджан, принесли туда порядок и спокойствие. Немцы? Представитель Германии на Кавказе фон Кресс уверил их, что он сторонник образования самостоятельного Азербайджанского государства, и в Гяндже в присутствии Халил-паши, командующего турецкими войсками на Восточном фронте, произнес за обедом тост, в котором выразил сердечное пожелание о скорейшем взятии Баку, столицы этого государства. Но одновременно грузинское правительство, находящееся под его влиянием, долго не пропускало по своей железнодорожной линии войска и снаряды для Баку. А на войне дорог каждый час...
      Англичане? Английский полковник Тампл, с которым Алимардан бек имел беседу, больше интересовался армянскими проблемами, причем очевидно было: всю информацию, абсолютно искаженную, в частности о положении в Карабахе, полковник имел именно от армян, перестраивавшихся, судя по ситуации, то под большевиков, то под англичан. К тому же полковник дал недвусмысленно понять Алимардан беку: британский адмирал Гальтроп, с которым Топчибашев просил его связать, получил формальные указания из Лондона официально не принимать представителей государств, отделившихся от Российской Империи. Англичане явно выжидали. Америка, Швеция, Голландия и Италия, с представителями которых он также встретился и вручил свой меморандум, кроме туманных обещаний о поддержке независимости малых народов, ничего конкретного не предложили.
      Но Алимардан бек не отчаивался: Закавказская федерация, созданная Грузией, Азербайджаном и Арменией по примеру Швейцарского союза, обладала бы тем необходимым весом на мировой арене, какой мог бы способствовать более активной и действенной ее поддержке западными странами, тем самым прочно оградив Закавказье от посягательств большевистской России. При этом, имея общесоюзные организации, грузины, армяне и азербайджанцы сохранили бы свою внутреннюю автономию, а все пограничные споры потеряли бы всякую остроту.
      Он так и заявил американскому дипломатическому представителю в Турции господину Хейку, что, без сомнения, ни один из кавказских народов не захочет больше жить в одной империи с русскими. Азербайджанцы отвергают большевизм, хотя не против социализма как основы благополучия и справедливого распределения труда и его плодов, но разрушение материальной культуры и насильственное отбирание чужого для них неприемлемы. Азербайджанцы желают идти своей дорогой и жить по своим представлениям и силам. А вот Сазонов, явно с голоса армян, продолжает везде высказываться о неспособности к самостоятельному государственному существованию азербайджанцев! Сколько же лет наш древний народ унижали снисходительным отношением, словно к младенцу!
      Разволновавшись, Алимардан бек поднялся из-за письменного стола и заходил по кабинету. Он вспомнил свою поездку в 1916 году вместе с Агабалой Гулиевым и другими видными представителями мусульманской общины к заместителю командующего кавказским фронтом генералу Мышлаевскому с ходатайством оградить мусульман от армян, жаждущих кровавого столкновения с ними. А равно испросить у власти разрешения о сборе денег в пользу семейств азербайджанцев, погибших от рук армян в Карсской области.
      Призрак 1905 года ожил в 1915-1916 годах в Карее, где произошли массовые погромы не только турок, но и азербайджанцев. Но власть и тогда, покровительственно похвалив их за законопослушание, не приняла никаких мер в отношении разгулявшейся дашнакской стихии. Городской голова Елисаветполя, член Государственной Думы Халибек Хасмамедов, собрав местных мусульман и произнеся пламенную речь об ужасах трагедии в Карее, не поставил перед людьми, жаждущими действий, никаких вопросов, кроме благотворительных.
      Армяне же в мае того же 1916 года с немалой помпой собрали в Петрограде с разрешения властей съезд представителей так называемых "армянских комитетов" и состоявших в ведении католикоса "комитетов братской помощи". Все это были структуры Дашнакцутюна и решали они совсем не проблемы "помощи", а задачи политического характера, касающиеся тактики и деятельности армян при окончании войны. Благотворительные цели являлись здесь только ширмой стратегии объединения армянства всей России и зарубежья. Агитация в пользу "несчастных армян" становилась мощным орудием для укрепления своих общественно-политических позиций.
      Ушел в отставку Воронцов-Дашков, новым наместником стал Великий князь Николай Николаевич. И хотя он отклонил идею о создании постоянно действующего легального Армянского Центрального комитета на всей территории Российской Империи, но отнюдь не стремился помешать дальнейшей организации многочисленных армянских съездов и конференций в Петрограде, других городах России и Закавказья, распространению дашнаками всякого рода легенд о небывалых в истории человечества "страданиях армянского народа". А главное продолжали успешно функционировать все каналы доставки оружия и денег на развитие армянской террористической сети. На поверхности армяне устраивали шумную рекламу в прессе своим якобы выдающимся национальным качествам, из-за которых их так ненавидят всякого рода завистники, а в глубине, в подполье, наращивали силы боевиков, разрабатывали изощренные провокации и планы новых терактов. Когда же беженцы-армяне из Вана, Алашкерта, Басена, благодаря деятельности дашнаков в Турции, хлынули на территорию России, дашнакские лидеры стали в оправдание себе валить собственные провалы на Российскую имперскую политику. Но вот рухнула империя. Революция в России перевернула все. История начиналась заново. Но армянские националисты продолжали игру теми же краплеными кровью картами. Они в короткий срок сумели испортить отношения с грузинскими социал-демократическими лидерами и грузинской интеллигенцией, заявив свои права на Батум и на некоторые другие грузинские территории. При этом пытались еще столкнуть грузин с азербайджанцами, заявляя, что они согласны отказаться от Карабаха в обмен на Батум.
      По степени авантюризма армянская политика напоминала бы поведение больных в сумасшедшем доме, если бы на каждом ее этапе не просматривался холодный, трезвый расчет. Однако надежды армян на то, что окружающие их народы - покорное, безвольное стадо, которым они могут манипулировать в своих интересах, в итоге никогда не оправдывались. А надежда - что ж! Алимардан бек усмехнулся. Согласно древней восточной мудрости, надежда - это веревка, которой многие удавились...
      Он посмотрел на часы: к полудню обещал подъехать Агаронян. Оставалось менее получаса. Какие известия принесет он с Кавказа?! Неужели до сих пор продолжается эта безумная армяно-грузинская война, вызвавшая повсеместно голод и сыпной тиф? Хороший же козырь против создания федерации они дают в руки всем ее противникам! Необходимо срочно разрабатывать и свой, отдельный план, не связывая Азербайджан политически с ненадежными соседями. Но тогда дашнаки обязательно будут претендовать на Карабах и Нахчиван. С новой силой вспыхнет там их террористическая деятельность, и азербайджанцам придется вместо того, чтобы укреплять молодую республику, отражать атаки боевиков какого-нибудь Андраника...
      Алимардан бек, конечно, еще не мог знать, что буквально через два месяца, 26 марта 1919 года правительство Армении вручит командующему английскими войсками на Кавказе генералу Томсону меморандум с требованием немедленного решения проблемы Карабаха, Карса и Шарура. А уже 12 апреля, поддавшись этому давлению, английские войска, совместно с дашнакскими отрядами, войдут в Карс. 2 мая армяне займут Арпачай и Сарыкамыш, затем Мерденек, Олти и Казвин. 3 мая дашнакские генералы Дро и Деви подпишут документ, где Нахчиван объявляется составной частью Армении. И в середине мая при поддержке англичан Нахчиван будет взят...
      ... - Агаронян... - тихий голос секретаря прервал его мысли.
      - Проси...
      Мягко ступая по ковру, Топчибашев пошел навстречу
      Полтора часа беседы пролетели незаметно и оставили в душе Алимардан бека ощущение все той же досадной неопределенности. С октября месяца, когда он впервые говорил здесь, в Стамбуле, с армянскими и грузинскими представителями о федерации, и они, в общем, с ним согласились, много воды утекло... Теперь Агаронян находил невозможной саму мысль сесть предварительно за стол переговоров с грузинами и относил решение всех вопросов пограничных споров непосредственно в ведение Парижской конференции. То есть, видимо, имел все основания думать, что Европа и Северо-Американские Штаты поддержат армянские претензии. Но армяне просчитаются... Теперь Алимардан бек был в этом почти уверен. Проблемы Закавказья окажутся в Париже за скобками! Державы-победительницы, из ряда которых так оглушительно выпала Россия, будут усердно кроить наследие Австро-Венгерской и Оттоманской империй, рассчитаются с проигравшей Германией, а представители бывшей Российской Империи в лице опять же бывших членов Временного правительства всеми силами станут подталкивать страны "Согласия" поддержать антибольшевистское "белое" движение. Ну а как "белые" видели будущее Кавказа - Алимардан беку было хорошо известно даже из тех редких сообщений, которые он получал из Баку дипкурьерами. Конец 1918 года прошел для Азербайджана под страхом интервенции со стороны Добровольческой армии Деникина, целью похода которого на юг являлось восстановление верховной власти Российской Империи в Закавказье. Разумеется, армяне способны договориться и с Деникиным, рассчитывая при его помощи отхватить у грузин Ворчало, Лори, Ахалцых, Ахалкалаки и упирая на то, что именно армяне являются "историческим союзником" России. В отношении же мусульман - они наверняка запустят старый жупел "пантюркизма" и постараются подтолкнуть русских завоевывать для армян Карабах, Зангезур и Нахчиван... Если не получится с русскими - подключат англичан, пугая теперь большевизмом.
      - Похоже, идея федерации похоронена... - прервал молчание Гашим бек, здесь же, в кабинете Алимардан бека, приводивший в порядок записи только что состоявшейся беседы.
      - Да, трудно быть в союзе с элементами, коим не доверяешь, - задумчиво сказал Алимардан бек. - Когда осенью прошлого года они сорвали здесь мирную конференцию по Закавказью представителей стран Антанты, Турции и Ирана и начали военные действия в Грузии за Ворчало, а также террор в Карабахе и Гейча-Зангезурской зоне, я впервые по-настоящему заколебался насчет федерации. Но не отойду от главного моего принципа: "Каждая общность людей, обладающая правом на самостоятельное существование, должна и другим предоставить возможность воспользоваться этим правом". Возможно, я слишком полагаюсь на демократические принципы. Жизнь жестоко развеивает последние иллюзии.
      - Но какие же интриганы! - воскликнул Гашим бек. - Победила Антанта, и они решили, что никакие переговоры с Турцией, Азербайджаном и Грузией им теперь не нужны - их аппетиты, мол, полностью удовлетворят союзники.
      - Неслыханное по наглости поведение, - продолжал Топчибашев. Прочитайте-ка мне, Гашим бек, то место в разговоре, где Агаронян упомянул Тифлис...
      - А... - улыбнулся секретарь, - я едва удержался от реплики, услышав подобное.
      Он порылся в страницах записей и достал нужный листок: - Вот... Слушайте: "С грузинами невозможно... И все это главным образом из-за Тифлиса, на который будто мы, армяне, претендуем. А между тем у нас никаких претензий на Тифлис нет. Мы его оставляем грузинам; как бы Тифлис не сыграл для Грузии такую же печальную роль, как этот Константинополь для Турции... Я говорил и в Тифлисе: мы решили оставить Тифлис совсем, все армяне выселятся из него, тогда он обратится в грузинскую деревушку и погибнет!.. Поверьте, что так и будет..." - закончив чтение, Гашим бек рассмеялся: - Каков, а? Сколько спеси, презрения к народу-соседу... Прав был насчет них Чавчавадзе!
      - А вам известен, Гашим бек, национальный состав Тифлиса? - неожиданно спросил Топчибашев. - Я имею такие данные на 1917 год: всего жителей 246910 человек. Из них грузин - всего 25%, а армян 33%... Как вам такая картина? Недаром Шаумян сильно переживал о национальном составе нашей столицы после бакинских погромов в марте 1918-го... Для них Баку был слишком мусульманским! И, тем не менее, сегодня в азербайджанском парламенте от Дашнакцутюна представлено семь человек! И такая позиция остается неизменной даже в разгар армянской агрессии в Зангезуре и Карабахе. Невозможно вообразить, чтобы в Эривани заседали в парламенте азербайджанцы! Мы первыми, и пока единственными, провозгласили - после защиты независимости республики - солидарность народов Азербайджана и всего Кавказа.
      - Вы же знаете, чего нам не хватает... - Гашим бек опустил глаза.
      - Знаю! - твердо сказал Топчибашев. - Еще Наполеон говорил: одна газета стоит полка! И в самом скором времени мы исправим это положение. Я согласен с председателем нашего парламента господином Агаевым. Мы как нация должны докричаться до ушей европейских народов. Приобрести друзей, влияние, силу... Обратить общественное мнение Запада в нашу сторону. До сих пор наш народ был известен узкому кругу тюркологов. Это жизнь в лоне империи насильственно делала нас отсталым второсортным народом. Лишала собственного исторического существования. Теперь же, когда мы обрели столь желанную независимость, армяне представляют Азербайджан в глазах мира синонимом дикой страны, обитатели которой якобы, кроме разбоев, никакого другого права не знают. Нам предстоит создать в Западной Европе очаги своей пропаганды. С одной стороны, чтобы разбивать ложь армян, а с другой - знакомить людей с нашей культурой. Азербайджан для Европы - terra incognita... Надеюсь, ненадолго...
      Он замолчал. Потому что побоялся высказать вслух опасение, мучившее его с некоторых пор: "Такое положение можно было исправить за короткое время. Но вопрос: есть ли оно у них, это время?.." И мысленно же добавил: "Как будет угодно судьбе..."
      Заканчивалась сырая и ветреная стамбульская зима. Уже давно сюда прибыли члены азербайджанской делегации на мирную конференцию, которая была в самом разгаре, а Франция все не давала им визы. Только из газет, которые к тому же приходили сюда с опозданием, можно было узнать, что вопрос об Азербайджане уже обсуждался в отсутствии его представителей, а президент Вильсон вообще был против допущения Азербайджана к работе конференции. Чему, конечно, немало способствовала лживая информация об "ужасах", якобы творящихся там, которую интенсивно распространял Агаронян.
      В Министерстве иностранных дел Турции Алимардан беку дали посмотреть номер парижской "Журналь де Деба", где был напечатан меморандум армянской делегации на мирной конференции.
      С чувством брезгливого отвращения Топчибашев прочел, в частности, что "под руководством сторонников панисламизма или пантурамизма злые элементы поднимают голову и возобновляют деятельность. Будучи бессильны против союзников, они с остервенением выступают против вечного козла отпущения, армянского народа, которому они не прощают его симпатии к державам "Согласия".
      Разумеется, именно здесь крылась причина, почему им не давала визы Франция: ведь азербайджанцы - враги Европы, "злые элементы..." Армяне распространили свои интриги и на поле дипломатии, пугая державы "Согласия" якобы неизбежной новой войной в Закавказье. Они писали далее, что, "составляя три миллиона, азербайджанцы представляют ужасную силу и в данное время имеют в колоссальных размерах оружие, которое досталось им, отчасти, от турецкой армии и, отчасти, оставлено русскими войсковыми частями. Если не будет положен конец вооружению и военной организации татарских полчищ, утверждали далее авторы меморандума, - то они на Кавказе вызовут новую катастрофу. Армянский народ погибнет, а от этого дело союзников потерпит фиаско..."
      Чудовищная ложь, угрозы, шантаж, заискивание (они называли Антанту своим "великим союзником"), напыщенное самомнение (они именовали свою армию - "элементом, могущим воспрепятствовать восстановлению варварства") вот, что представлял из себя этот текст.
      От бессильного гнева у Топчибашева сжималось сердце... Выходило, чем чудовищнее клевета, тем большее доверие она вызывала. А вопль о "поголовном истреблении армянского народа" был тем неоднократно пережеванным гарниром, без которого не обходилось ни одно армянское блюдо.
      Стараниями подкупленных журналистов западной прессы и своих агентов влияния армяне, кажется, уже прочно ассоциировались в сознании европейцев как союзники, "пострадавшие в войне за общее дело".
      Топчибашев задыхался в Стамбуле. Все мысли его были устремлены в Париж, где оказалось некому дать по рукам зарвавшимся клеветникам. Ведь армяне наверняка бы поджали хвост, если бы ему удалось выйти на трибуну с материалами независимой Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию всех насилий, произведенных армянскими националистами над мусульманами в пределах Закавказья. Неужели Европа не понимает, какую угрозу несет миру национализм, возведенный в ранг особой исключительности одной нации? Эта зараза способна роковым образом подорвать все устои демократии и гуманизма...
      Топчибашев шел по набережной в направлении моста Ени-Керпю. Пестрая восточная толпа амбалов, носильщиков, торговцев, нищих окружала его. Теплые дни оживили городские улицы, усыпали Босфор юркими лодками, и даже резкие крики чаек звучали после затяжной зимы обещанием радости.
      Пробужденный весною Стамбул сейчас как никогда оправдывал свое название - Дар-Саадед - Дом счастья... Что бы там ни болтал армянин, Топчибашев вспомнил слова Агароняна о Стамбуле, - возрождение придет и на эту землю, ложь развеется, а правда останется...
      Взгляд его уловил странную неподвижную точку в мельтешащей веселой толпе. Люди обтекали замершую одинокую фигуру мужчины в сером, сидящего на каких-то ящиках и устремленного лицом к морю. Если бы ветер не трепал его русые волосы, человек казался бы высеченным из камня... Подойдя ближе, Алимардан бек различил, что на его плечи накинута офицерская шинель русской армии, но без погон. Сегодня в Стамбуле никого было не удивить этим: десятки тысяч бывших белогвардейцев и гражданских лиц, эмигрантов из России, потерявших там родных и близких, свое имущество, бежали в Турцию от большевиков, приплывали на утлых суденышках из Батума, Одессы и Крыма. Большинство из них нищенствовало здесь, продавало последнее, любыми путями старалось добраться до Европы... Многие умирали, спивались, кончали жизнь самоубийством.
      Человек обернулся внезапно, и глаза их встретились. Что-то подтолкнуло Алимардан бека, и он поздоровался по-русски.
      Офицер не удивился, ответил, хотел снова отвернуться к морю, но вдруг, вглядевшись в Топчибашева, встал и быстро спросил: - Вы из Закавказья?
      - Из Баку, - улыбнулся Алимардан бек, стараясь не выдать невольную жалость к его обтрепанной одежде и изможденному лицу. "Как бы, не обидев, предложить ему помощь..." - мелькнула мысль.
      - Из Баку... - повторил офицер и опустил голову.
      - А вы давно из России? - осторожно нащупывал почву для продолжения разговора Алимардан бек.
      - Из России?.. - тот усмехнулся. - Что считать Россией, господин?..
      - Топчибашев, - подсказал Алимардан бек.
      - А моя фамилия... А, да Бог с этим... - махнул рукой офицер. - Но я вовсе не эмигрант. Эти хоть сделали свой выбор. У меня же его не было. До объявления мира я считался военнопленным. Теперь - свободен... - Он засмеялся отчаянным смехом. - Совершенно свободен! Все, чему я присягал, уничтожено: армия, родина... Мой дом теперь за границей - в независимой Грузии. И мне неизвестно, жива ли моя семья...
      - Постойте, - мягко сказал Топчибашев, - где же вас взяли в плен?
      - Я подполковник, и до 12 марта 1918 года исполнял обязанности начальника артиллерии укрепленной позиции, а проще - крепости Эрзерума и Деве-Бойну, командовал 2-м эрзерумским крепостным артиллеристским полком... - с достоинством отчеканил офицер, губы его скривились в болезненную гримасу. - Но прежде чем я попал в плен к туркам, нас бросили свои... Еще в половине декабря 1917-го Кавказская русская армия самовольно оставила фронт, короче говоря, разбежалась... - Он опять рассмеялся тем же отчаянным смехом. - Из эрзерумской артиллерии не изменили присяге лишь мы, офицеры. Остались по долгу службы при своих пушках околосотни человек, а пушек было почти четыреста... Сами мы их вывезти не могли, ждали приказа командующего армией и подкрепления. Можете представить себе таких фантазеров?
      - Отчего же? - серьезно возразил Топчибашев. - Вы выполняли свой долг!
      - Спасибо, что вы это понимаете... - офицер помрачнел и замолк.
      - Позвольте, господин подполковник, - сдержанно сказал Топчибашев, пригласить вас отобедать со мной. Мне бы очень хотелось подробнее узнать об осаде Эрзерума. Согласитесь, за столом беседовать удобнее, чем на этом базаре, - он обвел рукою гомонящую толпу вокруг. - Здесь рядом есть неплохое заведение, и хозяин мне знаком.
      Офицер заколебался. На лице его отразилось сомнение. Но Алимардан бек, как бы отметая всякие возражения, добавил:
      - Вы окажете мне честь...
      То, что узнал за обедом Алимардан бек, потрясло даже его. История, рассказанная подполковником Твердохлебовым (он все-таки назвал ему свое имя)*, добавила еще одну главу в летопись армянских бесчинств в Закавказье, вновь вскрыла весь тот клубок, сплетенный из измены, трусости, лицемерия, преступлений, ненависти и национального чванства, который они высокомерно именовали "армянской политикой".
      ______________ * "Очерки" подполковника Твердохлебова в полном виде опубликованы в сборнике "История Азербайджана по документам и публикациям". Баку, Элм, 1990.
      - Как я уже говорил, - рассказывал подполковник, - с декабря 1917-го регулярная русская армия ушла с Закавказского фронта. И в Эрзеруме дашнаки тут же создали свой союз, поименовавший себя "Союзом армян-воинов". Какие это были воины, нам еще предстояло узнать на деле. Начальником эрзерумского гарнизона стал армянин из Болгарии - некто Торком. И тут началось: однажды ночью несколько солдат одной из армянских пехотных частей разграбили дом именитого турка, убили хозяина. Командующий армией генерал Одишелидзе собрал к себе всех командиров и резко потребовал принять чрезвычайные меры к поимке преступников. На этом все дело и кончилось. А в конце января Торком устроил грандиозный парад с салютом из пушек и с молебном. Произнес речь по-армянски, где, как потом нам перевели, провозгласил автономию Турецкой Армении, а себя - царствующим ее правителем. Вскоре тот же Одишелидзе со скандалом удалил его из Эрзерума. Мы, русские офицеры-артиллеристы, смотрели на все это, как на жуткий спектакль, и старались ни во что не вмешиваться, тем более что приказа о переподчинении артиллерии армянам никто не отдавал. Мы служили там именно в российской артиллерии. А штаб командующего армией не раз разъяснял, что военное имущество вовсе не передано в собственность армянам.
      Массовая резня турок началась в соседнем Эрзинджане, затем - в селении Элидже прямо у нас поблизости. На пути от Ерзыка до Эрзерума не осталось ни одного мусульманского селения: все они были сожжены или разрушены, а кто не успел убежать - уничтожен. Армянские боевики превратились в зверей. А седьмого февраля армянский террор охватил сам Эрзерум.
      Солдаты, оставив казармы, ходили группами от дома - к дому, грабили, стреляли при малейшей попытке дать отпор, случайно попавшихся на улице жителей арестовывали. Так, у нас в бане при казарме оказались запертыми более семидесяти "заключенных". На одном из базаров был устроен пожар, собеседник провел рукою по лицу, словно смахивая эти воспоминания, и продолжил: - Знаете, я прошел войну, видел смерть... Но здесь... Трупы женщин на улицах, дети с выколотыми глазами и - разгулявшаяся пьяная банда, творившая самосуд...
      - Я знаю, - тихо откликнулся Топчибашев. - Я видел такое в Баку зимой 1905-го и в марте 1917-го...
      Алимардан бек слушал все это так, будто глядел в зеркало собственных воспоминаний: личико младенца, поднятого на штык, кричащее человеческими голосами пламя подожженного дашнаками дома...
      - Значит, вы поймете меня... - покачал головой подполковник. Противодействовать зверствам армян мы были бессильны, а прикрывать своим именем творившиеся злодеяния не желали ни одной минуты. Удалось связаться со штабом командующего, доложить обстановку. Начались переговоры по радиотелеграфу между командующим турецкой армией Вехиб-пашой и нашим генералом Лебединским, потом вмешался некий председатель Комиссариата Гегеч-кори... И что мы узнаем в итоге? Для установления порядка среди армян в Эрзерум посылались доктор Завриев и Андраник...
      Топчибашев невольно рассмеялся.
      - Значит, вам известны эти персонажи, - вздохнул собеседник и, достав пачку дешевых папирос, закурил.
      - Еще бы, господин подполковник! - сказал Алимардан бек. - Послать таких людей для установления порядка все равно, что волку поручить овец...
      - Но нас-то заверили, что Армянскому национальному совету поставлен ультиматум прекратить немедленно творящиеся безобразия. А самое главное нас просили оставаться на своих постах, как часовым, сделать еще одно героическое усилие... И еще сообщили, что переговоры о мире с Турцией начнутся 17 февраля. Нам приказано было в случае мира передать пушки турецкой армии, а если мир не состоится - взорвать их. Но ни в какие боевые действия мы не должны были вмешиваться.
      Однако насилие в городе не прекращалось, а нам армяне начали грозить расстрелом, если мы попытаемся покинуть Эрзерум, не оказав сопротивления наступающим туркам. Мы попали в западню. Организованный командующим военно-полевой суд против погромщиков, убивавших мирных жителей, бездействовал. Я арестовывал бандитов, а их выпускали на волю на следующий же день.
      Семнадцатого февраля в Эрзерум прибыли Андраник с Завриевым вместе со свитой. Мы никогда не интересовались внутренней жизнью армян и никто из нас, русских, не знал, что Андраник - турецко-подданный, считается там за разбойника и приговорен к смертной казни за измену. Андраник приехал в форме русского генерал-майора, грудь - в орденах. Он вступил в должность коменданта крепости, то есть, мы, хоть и опосредованно, но подчинялись ему. Одного не возьму в толк: как и где он заслужил такое высокое звание?
      - Нигде... - Алимардан бек усмехнулся. - Когда все окончательно развалилось в декабре 1917-го, каждый мог назначить себя хоть императором. С этим бандитом так и случилось. Армянский Совет обороны по ходатайству дашнаков присвоил ему звание генерала. Он по-разбойничьи водил свои банды в Турции уничтожать по ночам мусульман. Правда, еще воевал в Болгарии... Командовал ротой. Он - авантюрист.
      - Мы очень скоро убедились в этом... - с горечью продолжил подполковник. - В день его приезда на одном из боевых участков вверенной мне артиллерии, в селении Тапа-Кей, армяне вырезали поголовно все мирное население без различия пола и возраста. Я об этом сказал Андранику при первом же знакомстве с ним. Но он проявил полное равнодушие.
      Опять возник опереточный царек, полковник Торком, а за ним - полковник артиллерии Долуханов. Его и назначили моим прямым начальником. Он и его подручный штабс-капитан Джанполадянц заявили мне, что не позволят вывезти ни одного орудия. И тут я впервые понял, что, прикрываясь желанием служить на пользу России, армяне хотят руками русских офицеров достичь своих целей сокрушить турок, добиться самостоятельности. Резать безоружных - это они умели, а вот сражаться против регулярной армии решили выставить нас.
      - А как вел себя Андраник, этот их национальный герой? - насмешливо спросил Топчибашев.
      - Не поверите, - пожал плечами собеседник - больше всего он опасался восстания в городе. Ведь мусульманское население Эрзерума было доведено погромами до отчаяния. И вот я получаю от него приказ назначить опытных офицеров для стрельбы из тяжелых орудий по мусульманской части города. Андраник наметил устроить аресты мусульманских авторитетов, и, чтобы пресечь волнения по этому поводу, нас заставляли взять на прицел безоружных граждан. Кстати, и наши собственные квартиры находились именно в мусульманских кварталах Эрзерума. Я почти два года прожил в согласии бок о бок с турками и что, теперь должен был расстреливать их?..
      Пришлось созвать общее офицерское собрание. Я выступил там и подробно рассказал о творимых армянами бесчинствах. Подчеркнул, что не желаю, как и мои товарищи, запятнать честь своего мундира, прикрывая армянское хищничество. Если резня и погромы не прекратятся, мы покидаем Эрзерум.
      Я увидел, как они испугались. Андраник тут же заговорил о верности армян России, об исторической вражде турок с армянами... Господи, о чем только он не говорил!.. Вы-то уж, конечно, знаете их дежурное ораторское меню...
      - Знаю, знаю... - нетерпеливо бросил Топчибашев, - рассказывайте, прошу вас, дальше.
      - Дальше... - подполковник усмехнулся. - Дальше началась вакханалия. Где-то 20 или 21 февраля Долуханов сказал мне, что он поражен той ненавистью к армянам, которую встретил в русских офицерах. Пришлось доходчиво объяснить ему ситуацию. Они притихли. И даже вывесили приказ в городе за подписью Андраника, что каждый убийца мирных граждан будет отвечать за это головой.
      Между тем нас постоянно подталкивали служить в армянских войсках. И опять пришлось на очередном офицерском собрании растолковывать, что никто из нас в наемники к армянам не поступал и поступать не желает. Необходимо, чтобы командующий четко определил, какой здесь полк - русский или армянский. И если армянский - чтобы они отпустили офицеров, желающих служить в русском корпусе. В случае же если Закавказье отложится от России, а до нас доходили подобные слухи, то мы при таком положении дел вообще становились здесь иностранцами. И рапорт об увольнении у нас обязаны были принять.
      После этого началась форменная травля. Одного из наших боевых офицеров, подавшего такой рапорт, уволили "по несоответствию", иначе говоря, как совершенно не годного к службе. А этот так называемый доктор Завриев продолжал уверять нас, что мы по-прежнему служим русскому делу, защищая армян. Что армяне не хотят отделяться от России и могут выжить только под ее покровительством... Его речи в нашей среде успеха не имели. Мы уже понимали, что они сводят свои счеты с турками. А после взятия Эрзерума турецкой армией я имел честь прочесть документ, из которого узнал, что подозрения наши насчет устройства русскими офицерскими руками армянской автономии - вовсе не безосновательны. Это была записка Завриева о создании автономной Армении.
      - А выполнялись обещания Андраника защитить жителей города? - спросил Топчибашев.
      - Остались лишь на бумаге! Город жил в страхе. Каждый день производились аресты. Все базары и лавки закрылись. Из ближних сел турки ушли, а дальние села, как могли, оборонялись. Мы наконец получили распоряжение эвакуироваться и стали отправлять в тыл имущество и свои семьи. Но вагонов нам дали мало, отправлять детей и женщин обозами без достаточного сопровождения - мы опасались. На всем пути орудовали хорошо вооруженные банды турецких армян, которым нечего было терять. Распоряжения Андраника по артиллерийской части поражали меня диким невежеством. Он не понимал, что пушкам нужна обученная прислуга, да и без сильной пехоты артиллерия бесполезна. Но зато я теперь знал главное: при своем бегстве армяне рассчитывали закрыться именно нашими пушками. Что будет с нами - их не волновало. А то, что они побегут, я не сомневался. Разведка у них работала отвратительно. Конница занималась больше угоном скота, грабежами в селениях и казнями турецких крестьян. Они даже не представляли, сколько войск и на каком направлении наступает на Эрзерум... Поэтому подход противника к городу произошел для армянского штаба неожиданно. Остальное, господин Топчибашев, представляет собой сплав фарса и драмы.
      Андраник пытался вдохновить своих солдат, но они отступали, производя, поверьте мне, жалкое и возмутительно гнусное впечатление. Страх - вот чем была заражена эта толпа армян, одетых в форму. Они сильны были только в разбоях и грабежах. Даже убегая в паническом ужасе, они не забывали забирать скот из попутных деревень, обчищать турецкие дома, расстреливать всякого безоружного.
      Пришел приказ уничтожить орудия и всем организованно отступить. Но было поздно. Часть артиллерии уже была отрезана от нас, а на приведение в негодность остальных орудий требовалось три дня. Андраник постоянно кричал, ругался, проклинал кого-то из своих в тылу, не приславших подкрепления. Но у него было достаточно солдат, только они не хотели и не умели воевать. Беда наша заключалась еще и в том, что на город надвигались отряды курдов, а они не подчинялись турецкому командованию, с которым уже был заключен мир. Однако обороняющих крепость было вдвое или даже втрое больше, чем их, мы имели перед собой проволочное заграждение с отличными окопами, далее городскую крепостную стену. Продержаться три дня, чтобы без паники отойти в тыл, увезти с собой всех тех граждан, кто не хотел оставаться под турками, не составляло большого труда. Здесь защитный рубеж обороны рассчитывался на все пятьдесят дней. Но армянская пехота не воевала, а методично, по кварталам грабила город. Я сопоставил и взвесил все обстоятельства и пришел к заключению, что: во-первых, пока мы в честном бою сражаемся и грудью своей прикрываем Эрзерум, за нашими спинами армяне - эти кровожадные и трусливые "борцы за свободу" - режут беззащитных стариков, женщин и детей, а, во-вторых, среди наступающих могут появиться турецкие регулярные силы. Вступать с ними в бой вовсе не входило в нашу задачу по условиям перемирия.
      27 февраля утром я поехал в штаб и увидел, что все уже бегут. У американского консульства, которое горело, стоял грузовой автомобиль и несколько набитых повозок. Рядом сидели на лошадях, готовые к отъезду, Торком и полковник Морель. На мой вопрос, что происходит, мне ответили, что еще в пять утра был отдан приказ отступать, и удивились, что я не получил до сих пор этого приказа. Случилось именно то, чего я опасался: они драпали, прикрываясь нашими пушками и нашими жизнями.
      Первым моим движением было отправиться на укрепление Меджадийе и оттуда шрапнелью поблагодарить бегущих по Карсскому шоссе, забронированных в куртки и жилеты из ружейных патронов армянских "героев" за то, что, обманув нас, не дали мне и моим офицерам выполнить возложенную на нас задачу. За то, что устроили за нашей спиной отвратительный разбой, за то, что опозорили пленом меня, старого боевого офицера...
      Удержало меня лишь то, что среди них невинно пострадают совершенно непричастные люди: из Эрзерума уезжало порядочно мирных русских и лиц других национальностей, женщин, детей. А армянские трусы обязательно смешивались именно с лавиной гражданских беженцев и их повозок. К тому же, как оказалось позже, армяне увели с собой еще ночью обозы, предназначенные для выезда офицеров артиллерии. Конюхи, не доезжая нашего управления, поворачивали в сторону Карсских ворот и вскачь удирали. Армянские солдаты, вооруженные до зубов, набивались в наши фургоны и гнали их прочь из города. Пристяжных лошадей отпрягали, садились на них по двое и в панике мчались дальше. Изо всего нашего обоза, имевшего до 50 повозок, удалось задержать два-три фургона. Эти подводы мы отдали офицерам с детьми, и им удалось выехать. А в это время последние бегущие армяне открыли в городе беспорядочную стрельбу. Я видел в бинокль из укрытия на крепостном валу этот исход во всех подробностях: фуры армян выделялись из всех тем, что доверху были набиты коврами, мебелью, ящиками, кто-то прихватил даже рояль, пешие шли, завернувшись в какие-то женские тряпки, волокли за собой мешки награбленного, сгибались под тяжестью узлов, чемоданов и коробок. Словом, все, чем поживились в городе, эти мародеры уносили с собой. Их бегство носило характер урагана.
      Когда через несколько часов в город вошли турецкие войска, я узнал, что минувшей ночью, но еще до приказа отступать, "доблестная" армянская пехота организованно расползлась с переднего края, а возглавил ее легендарный герой Андраник, драпанувший прямо в нижнем белье. В плен попали только мы, русские офицеры-артиллеристы. Позже, получив сведения, что успели наделать в Эрзеруме армяне перед своим бегством, сколько стариков, женщин и детей они погубили, я благодарил Бога, что обстоятельства не дали мне уйти вместе с ними.
      - А ваша семья? - тихо спросил взволнованный его рассказом Алимардан бек.
      - Мне ничего неизвестно об их судьбе... - сухо ответил подполковник. Я дважды с однополчанами пытался пробиться к Тифлису, но оба раза на территории, захваченной армянами, мы чуть не погибли. Там воюют без правил. Настоящая разбойничья стихия! И это именно в их духе: нападать из-за угла мелкими шайками, устраивать провокации, совершать ночные рейды по мирным селениям, оставляя за собой выжженную землю.
      Я добрался с товарищем до Константинополя, где мы и узнали о переменах в России. Что делать дальше?.. - он замолчал и ответил затем на свой вопрос тоном, не выражавшим сомнений: - Постараюсь попасть на какой-нибудь пароход... В сторону дома...
      Больше Алимардан бек его не встречал. Но рассказ этот долго не выходил у него из головы. Потерять родину, своих близких, пережить предательство, столкнуться с трусами и убийцами, на словах убеждающими тебя в своей вечной преданности, что могло быть болезненнее для человека чести? Такое способно подкосить и сильных духом людей!
      В тот день Алимардан бек все же сумел убедить собеседника принять от него немного денег. Вдруг ему удалось-таки сесть на пароход?..
      Французская виза была получена только в начале мая, в Париж делегация Азербайджана прибыла в середине того же месяца. Алимардан бек целиком сосредоточился на своей важнейшей для будущего республики миссии. И уже 28 мая 1919 года, в день годовщины провозглашения независимости Азербайджана, удалось добиться аудиенции у президента США Вильсона. В сделанном на приеме заявлении Топчибашев отметил, что об Азербайджане в западной прессе публикуется много искаженных и неверных сведений, но "у нас есть все данные к самостоятельной независимой жизни". Президенту США были вручены на этой встрече текст азербайджанского Меморандума и материалы Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию всех насилий, произведенных армянскими националистами над мусульманами в пределах Закавказья.
      Алимардан бек был окрылен успешным началом деятельности их делегации. Тем более что союзники не признали полномочий делегации Армянской Республики, возглавлявшейся ярым дашнаком, "зоологическим" врагом мусульман А.Агароняном. Хотя, разумеется, Топчибашев отдавал себе отчет, что впереди предстоит еще огромная дипломатическая работа. Одного он не мог знать: самому ему больше не суждено ступить на землю отцов...
      ГЛАВА 19
      Тетрадь
      Когда это было? Назад тому сотню лет... Тогда я был в живых. И теперь разыскиваю себя в годах минувших, к которым ветры с гор замели песком все подступы к воспоминаниям... Я был выбит из жизни, как птенец из гнезда. В тот день, когда, загнав двух коней, вошел под палящим солнцем в мертвое село Хейвалы...
      Палачи поспешно бежали. Еще не остыла в тендирах зола. Они опасались возмездия и лишь слегка забросали сверху камнями убитых, доверившихся им жертв, беженцев из Умудлу. Три дня хоронил я их тела... Три дня не вставало надо мной солнце.
      Похоронил младенца Али, со свернутой набок головкой, старуху Биби ханум с перерезанным от уха до уха горлом, расстрелянного в упор кербелаи Мамеда Таги оглы с зарезанной женой и тремя малолетками, чьи худенькие тела были в лоскуты исполосованы кинжалами, моллу Шахбаза с выколотыми глазами, гордость села Умудлу - юную красавицу Лейлу, замученную звериной похотью солдатни...
      Похоронил своего седого отца, на чьих устах какбудто застыли проклятья... Похоронил ту, которая дала мне жизнь, она и мертвая, защищая, прижимала к себе моего обезглавленного брата...
      Сона, белая роза моя... Свет мой, Сона... Подле тебя остановилось сердце мое, и я заплакал слезами нашего нерожденного сына, еще в материнском лоне познавшего ужас конца...
      Я руками вырыл могилу тебе, перетер каждую песчинку в пыль, чтобы мягче тебе спалось...
      Сона, было всех вас сто один человек, и все вы рядом легли. После вашей смерти мир съежился, меня стало меньше. Я упал на землю около ваших могил и услышал, как плывут облака...
      А когда поднялся, то не числил больше себя среди живых. Я умер, не умирая. И теперь - вечный покойник. Летят надо мною голуби с плачем в клювах...
      ...Подвели коня. Я и не заметил людей, молчаливо толпившихся вокруг меня. В их сухих глазах читался немой вопрос: "Ты возглавишь нас? Мы отомстим"...
      Да, я возглавлю вас. Но месть оставляю живым. Смерть не мстит. Она приходит. Тихо, как дождь, или в злой судороге змеистых молний из корчи небесной утробы.
      Конь шарахнулся от меня, почуяв мой тлен. Я приказал: - Дайте вороного коня... И вот уже мой отряд мчит вслед за мной. Все выше и выше в горы, ища нехоженых троп, далеко оставляя в стороне яйлаги и человеческое жилье.
      При свете луны - привал. Я не спешил. По лощине стлался бледный молочный туман. Вдали, над развалинами крепости, кружили нетопыри. Мы не разжигали костров. Ни один звук не нарушал тишины. Даже дыхание коней... Словно каждый из нас превратился в тень. Этой тенью, как саваном, накроем врагов: безмолвно, бесшумно... Навек.
      Закрываю глаза - единственное мое окно и в жизнь, и в мир. И сразу все случившееся кажется мне сном. Пахнет хлебом мое село, идет, улыбаясь, по дорожке мой брат, ветер шевелит завитки его шелковистых волос. Мать с отцом в саду за столом, а вот и Сона моет нежные ножки свои в ледяном роднике. Смотрит с надеждой в сторону древнего дуплистого дуба, откуда дорога поворачивает в наше село. Ждет меня...
      Я опоздал...
      Страшный сон. Но разве мертвые видят сны? Падает пепел на дома, как на груду костей, все смешалось: звери и люди, боль и огонь, блеск ножа и женское горло, след вытекших глаз и крик предсмертной муки. А потом пустота. Только ряды выкопанных мной могил. Только растрескавшаяся каменистая земля. Без побегов и корней. Это - явь...
      С рассветом снова в седло. Знаем - они двинулись на Хачын. Через трое суток видим на дороге их обоз. Девять повозок и человек двадцать охраны. Головной отряд, значит, впереди. До самых сумерек крадемся за ними по пятам. Они нас не чуют: нахально шумливы и расслаблены, на закате разбивают лагерь у реки, выпрягают лошадей, разводят костры.
      Окружаем плотным кольцом. Наш удар ослепляет их: они шарахаются без ума, сталкиваются друг с другом, орут, кто-то бросается к реке, чая там спастись, кто-то корчится в пламени костра... Поднимаются, снова бегут, потные, похожие выпученными глазами на жаб, кто-то лезет на дерево, но пастуший аркан находит его... Краснеет в реке вода, пузырится черной кровью земля. "А-а-а..." - звучат, замирая, их писклявые голоса, где мешаются страх и удивление. Отходная жизни... Нет им избавления. Стелется дым над водой, пылают стога с пришпиленными к ним саблей телами.
      Под копытами моего неистового коня хлюпает вязкая каша из крови и плоти, источает адский смрад.
      Выгружаем с подвод оружие и патроны. Берем лучших лошадей.
      Тишина. Я окидываю взглядом берег реки. В камышах вдали покачивается легкий челн. Берег пуст. Надо мной успокоенно запевают ночные птицы.
      Исчезаем в лесу.
      Наутро пастухи приносят весть: они нашли свой уничтоженный обоз. Теперь направляются в Паправенд. Мы опередим их. День и ночной переход - и мой отряд въезжает в это красивое, богатое село. Молодежь группируется около нас, но и старики готовы взять в руки ружья. Разбиваю всех на отряды, назначаю старшин, объезжаю окрестности села, намечая оборонительные рубежи, потайные укрытия, посты часовых. Теперь это мирное село - наша крепость. Но ведь сюда никого не звали с войной...
      В доме купца Мусы Нури я нашел приют. Никто ни о чем не спрашивал меня. И я был рад остаться один. Сколько ночей я не спал? И даже не заметил, что наступила зима.
      Они подобрались к Паправенду с трех сторон, рассчитывая стремительно сжать его петлей. Но я уже заранее распорядился направить к ним в тыл засадный отряд. Остальные ждали их, залегши в укрытия, затаившись в перелеске за селом. Подпускали все ближе и ближе... Наконец первые ряды их конницы перешли на рысь. И мы дали залп. Они повалились, кто как, повисли на стременах, болтая головами по земле, некоторые свалились совсем, и кони на скаку стоптали их передними ногами. Ржание перекрывало крики, лошади вздыбились, некоторые, сбросив убитых седоков, помчались назад, сминая следующую за конниками людскую цепь. А тем временем по тылам ударил наш засадный отряд.
      Я подал знак своим удальцам, прошептал: - Пленных не брать...
      Мы, тучей стелясь над землей, понеслись этим детям дьявола наперерез, низринулись сталью клинков на их головы и хребты. В этот миг мы перестали быть людьми, мы слились в единую стихию уничтожения. Под нами корчились, пытаясь увернуться от неизбежного конца, визжащие туши и гибли в клубящемся бурлении обрубков тел, голов, рук... Вжих-вжих, - резали морозный воздух взмахи сабель. Трещали выстрелы. Сотрясалась земля. Клубился пороховой дым. Это был мой ответ на гибель Умудлу.
      Все. Впереди пустынное поле. Уцелевшие всадники, побросав снаряжение, скрылись в дальнем лесу.
      Отпустив поводья, я направил коня обратно в село, а вокруг ликовали мои воины, обнимались, подбрасывали папахи, стреляли вверх...
      Вечером старый молла Мамед Юсуф пришел в дом Мусы Нури, чтобы увидеть меня. Они хотели оказать мне почести, устроить пир... Но я не сомневался, что праздновать рано: армяне вернутся. И они пришли через два дня. И мы опять превратили в прах их пополнившийся подкреплением бандитский отряд.
      Вот тогда узнал я и имя того, кто возглавлял эту шайку, кто громил села в Тертере и пытался захватить в ноябре 1905 года Гянджу, - Амазасп. В коварстве этого зверя мне предстояло еще убедиться, когда в начале мая 1918-го его отряд, состоявший исключительно из дашнакских зинворов, обстрелял из пушек Кубу и занял этот город, уничтожив около двух тысяч мусульман. А всего в Кубинском уезде они разгромили тогда 122 азербайджанских села. Но, не успокоившись на этом, не пресытившись кровью, Амазасп становится под флагом большевиков одним из старших командиров в гянджинском походе летом того же 1918 года. Наступление это было столь жестоким, что даже Степан Шаумян, спасший после бесчинств в Кубе Амазаспа от расстрела, признавал: для него всякий мусульманин был врагом просто потому, что он мусульманин... И так продолжалось до тех пор, пока в междоусобной борьбе за власть топор подручных уже большевистского кровопийцы, Ависа, не поставил точку на пути Амазаспа и его бешеных псов во дворе ереванской тюрьмы зимой 1921 года.
      А я охотился за ним...
      Как ни уговаривали меня жители Паправенда остаться у них до конца зимы, я попрощался с ними и отправился в Зангезур. Тридцать всадников - верных моих боевых друзей, многие - из исчезнувшего Умудлу - последовали за мной.
      Весть, что мы дали дашнакам отпор, бежала впереди нас. И везде в мусульманских селах ждали нас стол и приют.
      В начале августа 1906 года у сел Кархана и Гатар я почти поймал Амазаспа в прицел, но они, спалив дотла эти села, успели укрыться от нас в лесах. Здесь, как и под Гянджой, их дорога отмечена следами пожарищ и телами замученных ими людей.
      Халадж, Инджавар, Челлю, Емазли, Салдашлы, Моллалар, Батуман, Атгыз, Пурдавурд, Зурул, Гюнан... Вот далеко не полный, скорбный список этих погибших сел.
      Ночь. День. Ночь. Сутками мы не вылезали из седел. Налетали внезапным вихрем на дашнакские отряды. Узнавали их путь по дымам горящих деревень, заходили лоб в лоб, накрывали своей несущей смерть тенью, точно крылами Азраила, отбивали угнанных женщин и награбленное добро, обращали в бегство обезумевших от страха зинворов. И косили, косили их без передышки - пулей, саблей, пикой... Только трескались черепа, как расколотые орехи...
      В редкие передышки, чаще ночью, когда спали мои бойцы, я уходил в ближние горы, чтобы издали посмотреть на спасенное нами село... По кровлям затаившихся в зелени домов и по кронам деревьев лежали зеленоватые отсветы звезд, выстроившихся в небе подобно птицам перед осенним отлетом. Благоухание трав смешивалось с ароматом печеного хлеба, где-то плакал ребенок, село окутывала тонкая рубиновая мгла, и не знал я, знамение ли это завтрашних кровопролитий или обещание урожайных лет...
      Я обходился без собеседников и ни на кого не рассчитывал... Я переживал драму человека, не способного ни на минуту забыть о потерянном рае. И, порой, вместо звезд различал я в вышине глаза Соны - золотые искры в густой синеве...
      Как-то - не помню день, но стояла осень - после утреннего намаза в Джума мечети Ордубада меня пригласил побеседовать с ним почтенный кербелаи Мухаммад. Поручив своего вороного нукерам*, я сел в его экипаж.
      ______________ * Нукер (азерб.) - слуга.
      - Я знал твоего отца... - сказал кербелаи Мухаммад.
      Опустив голову, я молчал.
      - Ты выполнил свой долг перед ним, Ибрагим бек, - продолжал старик, - и от многих других отвел беду... Люди никогда не забудут тебя и твоих удальцов. От Гянджи до Ордубада идет о тебе молва. Но знаешь ли ты о совещании у наместника в Тифлисе? Теперь стараниями власти заключен мир.
      - Мир? - усмехнулся я. - Если бы Джеванширские беки не предали свой народ там, в Тертерской низине, можно было бы спасти людей от резни... И я не потерял бы отца, мать, брата, жену... И потом - с кем мир, уважаемый кербелаи Мухаммад? Я знаю, кто был на том совещании от армян. Ведь не Амазасп, а те, на чьи деньги он вооружает своих бандитов. А кому покровительствует Воронцов-Дашков - знает весь Кавказ!
      - Сынок, - ласково перебил он меня, - ты стал гачагом, ты свято мстил, ты защищал... Невинных душ не губил. Но теперь, прошу тебя, оставь войну, вернись к жизни. Родине нашей нужны образованные люди, чтобы говорить с властью, заявлять о наших правах. Депутатами от Закавказья в первую Думу в Петербурге стали пятеро мусульман.
      Что я мог ответить ему? Я не доверял такой власти, которой, как хотели, крутили те, кто проливал нашу кровь, будто воду. Кто незваным гостем пришел на наши земли из Персии и Турции и теперь решил потеснить хозяев, просто-напросто убивая их. Но и в могиле мусульманам не было покоя. Сколько видел я наших разоренных кладбищ по пути из Гянджи в Зангезур. И таких еще больше было под Эриванью!
      - Вернуться к жизни я не могу, - твердо ответил я старику. - Между ней и мною нет теперь ничего общего, кербелаи Мухаммад! Я нигде не могу пустить корни - они подрублены навсегда дашнакским кинжалом, погубившим жену и моего нерожденного сына. Мой мир не трагичен, а безысходен. И родина моя - не страна, а рана, которая не рубцуется.
      Я увидел слезы на его глазах. И замолк. И какое-то время мы ехали в молчании.
      - Мир? - снова начал я. - Что ж! Я посмотрю... Был гачагом, стану гарибом...*
      ______________ * Гариб (арабск.) - странник, человек, вынужденный проживать вдали от родной земли.
      - Отдохни хотя бы немного в моем имении, сынок, - тихо сказал кербелаи Мухаммад, - я буду счастлив принять такого гостя, как ты.
      И я стал странником...
      Успел до мировой войны совершить паломничество в Мекку и посетить Каир, проехал Турцию вдоль и поперек. Был в Венеции и Лондоне, Вене и Париже, учился языкам, читал... Размышлял о пережитом, писал. И старался не встречаться ни с кем из России, - потому что в любой политический кружок выходцев оттуда втирались армяне, и я не мог слушать их привычный вселенский плач о судьбе своего самого великого и несчастного, угнетаемого племени. Там, в Европе, я воочию убедился, насколько прочно они проникли в печать и к подножью тронов сильных мира сего. Но европейцы не знали фактов, а я их знал, однако всякая моя правдивая речь встречалась, в лучшем случае, снисходительно, а в худшем - в штыки.
      И я опять выбрал одиночество. Не было смысла проповедовать глухим, а тот, кто хотел услышать, тот сам находил меня. Лишь однажды в Париже у меня завязался серьезный спор с одним русским философом, которому, правда, была неизвестна моя судьба.
      Помню, заговорили мы о добре и зле, и он убеждал меня: "Поступай так, как будто бы ты слышишь Божий зов и призван в свободном и творческом акте соучаствовать в Божьем деле, раскрывай в себе чистую совесть, дисциплинируй свою личность, борись со злом в себе и вокруг себя, но не для того, чтобы оттеснять злых и зло в ад и создавать адово царство, а для того, чтобы реально победить зло и способствовать просветлению и творческому преображению злых".
      Услыхав эту искреннюю проповедь человека, которого Провидение уберегло от того, чтобы увидать разорение собственного дома, я замер, пораженный его утопическим красноречием.
      Мы прогуливались по набережной Сент-Луи, откуда открывался прекрасный вид на собор Нотр-Дам. Река у наших ног отсвечивала всеми оттенками перламутра, а дома и кроны деревьев, росших у самой воды, окутывала золотистая дымка, как на полотнах импрессионистов. Я и сам казался себе здесь размытой, потерявшей очертания фигурой, игрой свето-воздушной среды на пейзаже Моне. Не было ничего более неорганичного окружающему, чем то, что мой спутник вынуждал меня произнести.
      Бороться со злом в себе или нет - это трудный выбор, но посильный каждому, следующему путем веры. Но способствовать просветлению и творческому преображению злых, да еще упорствующих во зле, находящих ему оправдание в неких укорененных в веках и произвольно заданных якобы высших целях?
      - Кто я такой, чтобы создавать адово царство? И по силам ли подобное смертному? - спросил я моего спутника. - Да и чем прикажете способствовать просветлению и преображению злых? Словом? Непротивлением злу насилием, как призывает Толстой? Непротивлением тому, кто приходит к тебе отнять жизнь твоих близких, разорить твой очаг? Нет уж, позвольте мне уничтожить врага, а быть ему в раю или в аду - определит Господь. Так же, как и я сам отвечу в Судный день за свои дела. Но если не уничтожать зло - значит, способствовать созданию адова царства на земле.
      И я рассказал ему то, что видел в 1905 -1906 годах в Баку, Зангезуре, в Тертере...
      - Но почему так... происходило? - с трудом выговорил он.
      Излагать даже вкратце историю армян мне не хотелось. Меня давно поражало в русских, что они совсем не знали народы, которых собрали, завоевали, соединили в одну страну, называемую Российской Империей. Они благоволили к тем, кто, как им казалось, становился похож на них, укреплял и поддерживал общие государственные задачи, и не вникали в то, что у сегодняшнего союзника, заверяющего в вечной преданности, могут быть отличные от твоих замыслы и свои собственные виды на тебя.
      - Так происходило, происходит и будет происходить, - отвечал я, потому, что армяне в руководящем ядре своем сохраняют в веках преемственность целей. Их мессианская идея - Великая Армения от моря до моря. Разве не так бредил Ричард Львиное Сердце Иерусалимом? Разве не так кто-то грезит в России о Константинополе-Царьграде? А евреи мечтают о Палестине? Если мечты и грезы эти выливаются в поэзию, в философию, в творчество - это одно. А если в руки берут меч и отправляются воевать? Мы кавказские турки - исконные жители Закавказья. Мы подвергались завоеваниям, но не стремились завоевать других. Нам не нужно чужой земли, но на своей мы имеем право жить спокойно, не опасаясь, что кто-то придет резать и насиловать наших детей, жен и сестер... А если все же придет, уж позвольте мне взять в руки меч, а не проповедовать врагу просветление и преображение.
      - Да, да, - он смутился и виновато посмотрел на меня. - Мы, бывает, действительно живем на вулкане и не знаем об этом.
      Я не стал добавлять, что и не хотим знать...
      Когда все обвалилось в 17-м, в холодном и голодном зимнем Баку, раздираемом распрей между большевиками и дашнаками, заваленном трупами мирных жителей, я получил от него с оказией письмо из Петрограда. Наряду с кратким описанием того, что они пережили за две революции, он сообщал о расстрелах без суда многих его близких друзей и о том, что только теперь по-настоящему понял меня. Он собирался в эмиграцию.
      После мартовских событий 1918 года случайно столкнулся с Алимардан беком на улице около черного обгорелого остова "Исмаиллийе". Я уже знал, что его арестовывали. Сам я все эти четыре "черных" дня прожил в Мардакянах. Меня не искали только лишь потому, что я недавно вернулся из Мешхеда и об этом в Баку практически никто не знал. Мне теперь следовало быть очень осторожным в городе: оказаться убитым на месте - о подобной участи человек с моей репутацией среди армян, - а именно они под разными масками правили теперь бал в Баку, - мог только мечтать.
      - Что намереваетесь делать? - спросил Алимардан бек.
      - То же, что и раньше... - коротко бросил я. - Собираю отряд. Если не научимся воевать, нас сомнут.
      После краха империи Алимардан бек возлагал надежды на мировые державы, которые должны были поддержать независимую Закавказскую федерацию по типу Швейцарской и общий с грузинами и армянами сейм, что, по его мнению, сняло, хотя бы на время, взаимные территориальные претензии.
      - Аль-джаннат тахте ал-золал-уль-юфь*, - сказал я ему по-арабски.
      ______________ * Рай находится под тенью сабли.
      Он посмотрел на меня очень внимательно: - Чью саблю вы имеете в виду?
      - Надо в кратчайшие сроки создавать мусульманскую армию, - ответил я. Надеяться не на кого. Турция побеждена. Солдаты в Европе бегут из окопов. Нас некому защищать. Это должны делать только мы сами. Иначе здесь воцарятся армяне, неважно - дашнаки ли, или большевики... Никакая федерация с ними невозможна.
      Алимардан бек печально посмотрел на останки "Исмаиллийе"...
      - Самое ужасное, если в результате бакинских событий здесь упрочится большевистский режим, - заговорил он, - это здание - только начало, они планомерно займутся уничтожением всех наших ценностей...
      - И народа, Алимардан бек, и народа... - резко продолжил я.
      Двое прохожих оглянулись на нас. Мне следовало немедленно уходить. Топчибашев уловил мое беспокойство.
      - Вам больше не следует открыто появляться в городе, - сказал он. - А если понадобится моя помощь, можете рассчитывать на меня.
      - Мне не нужна помощь. Но вот чтобы вооружить дееспособный отряд необходимы немалые средства. А наши богачи предпочитают просаживать целые состояния в казино, тратиться на камешки для певичек... Армянских же толстосумов дашнаки обложили настоящим оброком. И попробуй не заплати! - с горечью заметил я.
      - Понял вас и подумаю над этим.
      Мы распрощались, и я нырнул в утопающие в грязи, узкие переулки, ведущие к Старому городу.
      В апреле большевики объявили свою власть в Кубе. Совершенно не разбиравшееся в политике население ждало от любой власти только порядка, прекращения грабежей и убийств. Однако сразу же вслед за этим начались конфликты с лезгинами. Руководитель большевиков Давид Геловани бежал оттуда, а 1-го мая две тысячи дашнакских зинворов под началом Амазаспа окружили город и начали обстреливать его из пушек и пулеметов. Это у них называлось борьбой за установление советской власти, хотя иначе, чем карательными, их действия охарактеризовать нельзя.
      Сам Амазасп, как донесла мне разведка, выступая в Кубе перед остатками перепуганных жителей, говорил только о том, что он герой армянского народа и защищает его интересы, а в город пришел, чтобы отомстить за убитых лезгинами армян и уничтожить всех мусульман от Каспийского моря до Шахдага и жилища их сравнять с землей...
      У меня на то время собралось всего сто дееспособных бойцов. Силы были явно неравные, но мы все равно поспешили ударить хотя бы по дашнакским тылам. Тем более что Алимардан бек выполнил обещание, и мы получили помощь в покупке оружия.
      Они ехали в Кубу на поезде, и на всем пути следования вдоль полотна железной дороги не осталось ни одного мусульманского села. Страшный кровавый след тянулся за ними, и, казалось, чем сильнее они зверствовали, тем острее у них вырастали клыки.
      Мы видели колодцы, забитые трупами, заколотых младенцев, растоптанных лошадьми женщин, расстрелянных десятками мужчин... Они убивали даже тех, кто приходил к ним с белыми флагами просить о пощаде. Мечети сжигались, а Коран они рвали на части и насаживали на штыки.
      Наш отряд летучими атаками уничтожил три дашнакские группы численностью до двухсот человек, закрепившиеся в селах вокруг Кубы. А всего в Кубинском уезде Амазасп со своей бригадой успел сжечь и разгромить, как я уже писал, 122 мусульманских селения, в самом городе умертвил до двух тысяч жителей. И, как потом выяснилось, в Кубе ими было украдено четыре миллиона рублей, золота и драгоценных камней на четыре с половиной миллиона, разного другого товара на 25 миллионов рублей. Таким образом они подрывали еще и материальные основы жизни мусульман.
      Я хорошо представлял, откуда набрал Амазасп умеющих воевать солдат: часть из них прошла германский фронт в составе русской армии, часть появилась с персидского фронта. Причем здесь они воевали, как правило, с безоружными и имели громадный внутренний стимул - грабежи.
      Мне же приходилось обучать новобранцев обыкновенному строю, и я отказался от создания крупного формирования. Это было не по силам одному человеку. Оставалось надеяться, что лидеры "Мусавата" осознают необходимость национальной армии. Мой отряд создан был для другого: мы наносили удары в спину, отвлекали, дезорганизовывали, одновременно мобилизуя местное крестьянское население для партизанской борьбы, для защиты собственных сел.
      А в Баку большевики укреплялись, и Дашнакцутюн осуществлял теперь свое влияние через высокопоставленных большевиков-армян. Когда я прочел список членов Бакинского Совнаркома, созданного 25 апреля 1918, мне все стало ясно. Из 12 его членов - шестеро были армянами, именно они контролировали и все ключевые вопросы - председатель (Шаумян), внешние дела, армия и флот, Военно-революционный комитет, транспорт, ЧК, госконтроль. Азербайджанцам было предоставлено всего два поста. И это они называли народным представительством?!
      Бакинская Дума, возглавляемая Фатали ханом Хойским, была распущена.
      Параллельно в Тифлисе заседал Закавказский сейм, где присутствовала делегация от Азербайджана (М.Э.Расулзаде, М.Х.Гаджинский, И.Гейдаров, М.Мехтиев, Шейх-уль-Исламов, Ф.Хойский и др.). Там шла сложная международная игра с Германией и Турцией, и все это на фоне усиливавшейся разрухи, голода, бандитских дашнакских вылазок...
      Закавказье было провозглашено Независимой Федеративной Демократической Республикой, в ее правительство вошло по четыре представителя от грузин, армян и азербайджанцев.
      Новая Демократическая Федеративная Республика Закавказья просуществовала всего один месяц...
      Армяне, между тем, целенаправленно расчищали территорию для будущей независимой Армении. Свыше 80 тысяч азербайджанцев вынуждены были к середине 1918 года покинуть Эриванскую губернию, стать беженцами.
      Сейм протестовал против этого, но безрезультатно. Дашнакские депутаты всячески тормозили принятие решений по этому вопросу. Странно было бы ожидать иного...
      Турки взяли Александрополь и наступали в направлении Лори, Тифлиса, Мосула и Баку. И под их натиском здание Закавказской федерации затрещало по всем швам.
      Моя правая рука - Аббас Кули привез из Баку в Карабах, где мы оборудовали свою базу, известие, что грузины начали сепаратные переговоры с Германией о поддержке своей независимости. Вместе с тем, турецкий представитель на переговорах в Батуми заявил, что Турция считает своим долгом прийти на помощь турецкому населению Закавказья. В этой обстановке Грузия объявила о своей независимости. Вслед за этим последовало провозглашение независимости Азербайджаном и Арменией. 28 мая под председательством Мамеда Эмина Расулзаде состоялось первое заседание Национального совета Азербайджана. Был принят "Акт о независимости", образовано правительство, премьер-министром которого стал Фатали хан Хойский.
      29 мая 1918 года Азербайджанская Демократическая Республика уступила только что провозглашенной в Тифлисе Армянской Республике Эривань, ставшую затем ее столицей, и Эриванский уезд. Вот и все, что имела на то время так называемая "Армения" в Закавказье - бывшее Эриванское ханство с 400 тысячами жителей! Зато партия Дашнакцутюн из организации подпольщиков, мародеров и бомбистов перешла в государственный статус.
      Можно было предвидеть последствия этого, и они не замедлили. 15 июня я получил донесение, что 12 июня войска Бакинского Совета по приказу Шаумяна начали наступление на Гянджу. Командиром 3-й бригады в этом походе был Амазасп. При нем комиссаром назначили Анастаса Микояна, который воевал добровольцем в 1914 году в дружине еше одного дашнакского палача Андраника - на территории Персии у границы с Турцией и в районе Хоя.
      Около уездного центра Геокчай мой отряд вступил в сражение с группами боевиков, входившими в бригаду Амазаспа, к нам присоединилось около трех сотен местных жителей, а затем нас поддержали пришедшие на помощь по просьбе азербайджанского правительства турецкие войска и формирования только что созданной азербайджанской армии. Сражения продолжались с 27 июня по 1 июля, пока остатки дашнакских войск не начали отступать. Не встречая никакого сопротивления, мы продвигались в сторону Шемахи. Я был одержим одной мыслью - взять живьем Амазаспа, и гнал своих молодцов впереди наступающих войск, собираясь атаковать дашнаков с юга.
      Однако город был сдан нам практически без боя. Амазасп бросил фронт и покатился с остатками своих зинворов и всем награбленным в направлении Баку. Этот мерзавец не пошел на открытое столкновение, потерпев поражение под Геокчаем.
      Шемаха потрясла меня тем, что я увидал. В городе зверствовала банда Лалаева, они сожгли Джуму мечеть вместе с укрывшимися там мирными жителями, в основном, стариками и женщинами с детьми. Я смотрел на рухнувший мир: обломки кирпича, обгорелые столбы от строений, в руинах копошилась осиротевшая ребятня. Их лица почернели от копоти, худые ручонки, тщедушные тела, едва прикрытые какими-то лохмотьями, босые ноги... Уцелевшие дома без дверей и окон, кое-где провалились крыши, всюду грязь, зловоние, мусор. Бродят потерявшие хозяев животные, собаки сбились в стаи и жутко воют по ночам на пустырях...
      3 августа, когда вопрос о взятии Баку был предрешен, командование азербайджано-турецких войск предъявило ультиматум Армянскому совету, там говорилось в частности: "Если же город не будет сдан, то он во всяком случае будет взят, и тогда ответственность за пролитую кровь и причиненные убытки ляжет на вас". В случае сдачи всем жителям Баку без различия вероисповеданий и национальности гарантировалась неприкосновенность.
      А вот эпизод, рисующий армянские нравы. Понимая, что мы возьмем город, они запросили поддержки командующего английскими войсками в Персии генерала Денстервиля. И из Энзели в Баку прибыло около тысячи английских солдат и два броневика. В конце августа, когда мы перешли в наступление на Локбатанском участке фронта и в районе Бинагады, англичане сделали попытку вмешаться в ход событий, но оказались разгромленными, были взяты в плен пять офицеров и пятьдесят семь солдат, захвачено множество боеприпасов, орудий и пулеметов. Возле Локба-тана им было нанесено окончательное поражение. Один из пленных, офицер Северного Стаффордского полка, позже признался мне, что армяне их предали. Его рота не нашла на фронте ни одного солдата дашнакской армии... За что погибали его соотечественники под неведомым им Локбатаном?..
      15 сентября 1918 года азербайджанская армия вступила в Баку.
      Летом того же года моя заветная мечта начала воплощаться в жизнь. Правительство Азербайджанской Республики предприняло меры по созданию и укреплению регулярной армии. Была объявлена мобилизация всех граждан мусульманского вероисповедания 1894-1899 годов рождения, создано Военное министерство, во главе которого встал сам премьер-министр Фатали хан Хойский, а его заместителем назначен опытный военный, генерал Мехмандаров. Мы, азербайджанцы, слишком долгое время были зрителями мировой истории. Чему радовались? Что не платим налоги, что наших юношей не берут в армию? За сто лет в Баку не было ни одного губернатора-мусульманина. Пределом власти для мусульман являлась должность пристава. Теперь начинался этап собственного исторического существования. Вот что необходимо новой власти донести до каждого.
      Лето 1918-го. Армяне пытаются явочным порядком поселить на территории Грузии в Лагодехи пятнадцать тысяч своих беженцев. Война. В ноябре теперь уже с помощью Антанты дашнаки вновь рвутся вооруженным путем захватить у Грузии Ворчало с прилегающими территориями.
      Турция побеждена. Великобритания требует от главнокомандующего Нури паши вывода турецких войск из Баку в течение недели, а из Закавказья - в месячный срок.
      Дальновидный и мудрый шаг Азербайджанского Национального совета образование первого азербайджанского парламента. В законе о парламенте говорится, что он должен представлять все живущие в республике национальности. И вот, избранный на основе всеобщих выборов, наш парламент открывается в декабре.
      17 ноября командующий английскими оккупационными войсками генерал Томсон прибывает в Баку. Объявляет себя губернатором города. Предлагается очистить город от азербайджанских и турецких войск. В компетенцию нашего правительства входит остальная территория Азербайджана.
      Как я и предполагал, Европе нужны наши нефтеносные земли, англичане хотят превратить Баку во "вторую Индию". Аббас Кули, вернувшийся из Шарура, сообщил мне, что повсюду, откуда уходит турецкая армия, ее позиции занимают дашнакские военные формирования. А в Нахчиване засел Андраник, откуда собирается со своими головорезами в поход на Зангезур и Карабах. Штаб его обосновался в захваченном ими Горисе.
      Пора!.. Снова в седло. Я покидаю Баку. Заниматься парламентской деятельностью и хитросплетениями политики, когда вновь горят мусульманские города и села, - не для меня. Выезжаю с десятью самыми верными соратниками в направлении Гянджи. Отряд буду формировать на месте.
      Знакомый запах пожарищ, непогребенных тел, стаи стервятников, разоренные села - вот пейзаж Зангезура, оккупированного бандами Андраника. По лесам и в горах постоянно встречаем беженцев - то из Нахчивана, то из Джеванширского уезда, то из-под Шуши. Они потеряли представление о времени и месте, где находятся, ничего не знают о том, какая сейчас власть и вообще в какой стране они живут. Некоторые пребывали в полной уверенности, что армяне свергли царя в Петербурге и теперь всем Кавказом правит армянский царь. Встретился старик - единственный из выживших жителей села Шихлар, уничтоженного армянами. Его спасло то, что он отправился засветло в соседнее селение навестить брата, пошел короткой дорогой лесом да провалился в волчью яму, подвернул ногу и пока смог идти - просидел сутки в лесу. Вернувшись кое-как в родную деревню, он нашел на ее месте дымящийся пустырь...
      Еще одна страшная встреча. Пожилой мужчина, мальчик лет пятнадцати и закутанная до глаз в платок женщина, прижимающая к себе завернутого в какие-то тряпки младенца. Спрашиваю у мужчины, откуда они? Оказывается, из Сисианского магала. Сколько уже бродят в лесах - подсчитать не может, но месяц точно. Их село не сожгли, а сровняли с землей и распахали. От его семьи из двенадцати человек осталось их трое. Женщина - жена его убитого сына, и мальчик - его внук. Во время всего разговора женщина безучастно сидит на поваленном дереве и судорожно качает ни разу не подавшего голос младенца. Мальчик не сводит с матери полного муки взгляда.
      - Почему трое? - удивляюсь я и слегка оборачиваюсь в сторону женщины.
      Старик опускает голову и говорит шепотом: - Ребенок мертвый... Она на кукурузном поле была, когда армяне пришли. Началась стрельба. В нашем доме они сразу закололи штыком мою внучку, которая нянчила малыша... Десять лет было внучке... А ребенка вышвырнули на камни во двор. Вместе с другими расстреляли сына и моего брата. Еще троих детей и мою жену зарезали, отец и мать мои по немощи не выходили из дома, так их заживо сожгли. Бахлул, мужчина кивает на мальчика, - сумел пробраться к нам во двор, вынес братца, тот еще живой был, хрипел...
      По заросшему седой щетиной лицу мужчины скатываются прозрачные капли.
      - Она не хочет его хоронить, - с трудом произносит парнишка. Разговаривает с ним, а нас с дедушкой не узнает.
      - И забрать его у нее никак нельзя. Страшно кричать начинает... старик закрывает лицо ладонью.
      Все смешалось в моем ошеломленном сознании. Я будто спустился с высоты. Стоял, выпрямившись, только не на земле, а в некой пустоте, над землей. Вокруг молчали мои поникшие воины. И хотя было тепло и сухо, я почувствовал в воздухе влагу... Поднял голову вверх. Бледное облако в вышине источало прозрачные слезы. Или это я плакал?
      Собрав из жителей окрестных сел отряд в двести человек, мы заняли позицию в Забукском ущелье. Трижды отряды Андраника пытались прорваться здесь из Зангезура в нагорную часть Карабаха, но каждый раз мы обращали их вспять.
      А из донесений в Эривань, перехваченных у гонцов Андраника, взятых нашими лазутчиками в плен, стало известно, что он уже объявил Зангезур, Карабах и расположенные к северу от Нагорного Карабаха территории Гянджинской губернии - "Малой Арменией" со столицей в Шуше. Здесь же рыскали, будто жирные крысы, и другие "армянские герои" -Амазасп, генерал Дро, полковник Долуханов. Нападали на села под покровом ночи, вгрызались спящим людям в горло, пили живую кровь и, опьянев, насиловали, жгли, взрывали, расстреливали. Добивали рассеянные по лесам группки беженцев. На больных, слепых, покалеченных, старых пули не тратили - сжигали живьем.
      В Гянджинском округе осело свыше двадцати тысяч беженцев. В Шемахинском - около тридцати тысяч. А всего беженцев только по Новобаязетскому, Эчмиадзинскому и Эриванскому уездам доходило до 200 тысяч человек.
      Газета "Азербайджан" писала зимой 1918 года: "Армяне задались целью вырезать все мусульманское население Зангезурского, Шарурского, Нахчиванского и Ордубадского уездов, "очистить" все эти уезды от мусульман, чтобы на будущей мирной конференции в Европе доказать свои права на эти территории и объявить их Арменией".
      Разбившись на два отряда, примерно по сто человек, мы встали лагерем в горах вокруг Охчинского ущелья и организовали оборону окрестных сел. Кончался март, но я не замечал весны, гор, покрывшихся нежной молодой зеленью, будто шелковистая шерсть ягнят. Все заслоняли картины армянских зверств. Сколько мы уже миновали разоренных сел? Я потерял им счет. Во всяком случае, в Зангезурском уезде их было более ста. И всякий раз, видя изнасилованных женщин, обезглавленные тельца детей, груды обоженных черепов и костей, я спрашивал себя, когда же мы остановим их? Когда прервем этот пир людоедов? Мои аскеры, я знал, склоняя голову на пепелищах, произносили про себя слова проклятия и мести, которые вселяли бесстрашие в их души, помогали в боях неудержимо крошить неизмеримо превосходящего числом врага.
      В редкие часы отдыха я по привычке к одиночеству уходил за версту от лагеря в горы к роднику, спадающему со скалы, словно маленький водопад. Его алмазная ледяная вода придавала моему телу бодрость. Как-то раз на пути туда я встретил в лесу мальчика со своей сестрой - девушкой лет пятнадцати. Они шли на яйлаг к своему отцу сообщить, что в его отсутствие в семье родился еще один сын... Их сопровождал кряжистый старый дед с винтовкой на плече. Пока разговаривал со стариком, дети увидели белку и теперь следили за тем, как она, распустив рыжий пушистый хвост, перелетает с вершины на вершину сосен. Легкий смех девушки пересыпался жемчужинами в лесной тишине. Она обернулась на нас, склонила голову и искоса взглянула в мою сторону, тут же застенчиво прикрыв смеющийся белозубой улыбкой рот кончиком платка. Что-то дрогнуло во мне: ее искрящийся глубокий взгляд напомнил мне мою Сону. Длинные ресницы, как опахала, бросали на розовые щеки таинственную тень. Это был бутон, обещавший дивную красоту будущего цветка.
      - Ниса, Шакяр, - обратился к детям старик, смотревший на девушку с плохо скрываемой гордостью, - подайте мне мешок с гостинцами для отца, угостим уважаемого Ибрагим бека нашей домашней снедью.
      Я поблагодарил его, приняв сверток, вкусно пахший забытым дымом очага, которого сам не имел. И невольно следил за точеной фигуркой Нисы, за движениями ее гибких рук.
      Они исчезли в лесной чаще, а я все никак не мог отогнать марево воспоминаний, милосердным светом былого счастья потеснившее мрак моего сердца. Ниса, как росток первоцвета сквозь мерзлую землю, пробилась сквозь вечную ночь моей души.
      Я засиделся у родника. Ничто не нарушало мой покой. Лишь раз показалось: в горах раздались выстрелы...
      Пятеро тяжелых, воняющих потом и перегаром туш навалились на меня, когда я уже собирался уходить. Один упал прямо со скалы надо мной, оглушив, что притупило первую отчаянную мысль: "Взяли живым!" Второе же, о чем я подумал со злобой на себя: "Где мое чутье? Неужели они выведали, в какой стороне наш лагерь? Сколько их здесь?"
      Мне тут же на голову надели мешок, связали руки и накинули на шею веревочную петлю. Кто-то из них сорвал у меня с безымянного пальца левой руки золотой перстень со змеей - память об отце. Я даже толком не успел разглядеть их лиц. Подталкивая в спину ружьем, повели на веревке вниз с горы, но в сторону, противоположную той, откуда я пришел. Несколько раз я падал, цепляясь ногами за поваленные деревья, меня поднимали пинками и волокли вперед. Из коротких реплик, а я знал армянский язык, понял, что меня повезут в штаб. Эти не были зинворами Андраника. Жители какого-то из близлежащих армянских сел, они после пира хищников налетали шакалами на остатки добычи. Как я был не прав, отговаривая товарищей уничтожать армянские села. Словно ядовитая грибница, они распространяли вокруг себя споры смерти.
      Скоро я услышал тихое ржание лошадей. Меня, будто куль, перекинули поперек седла и повезли.
      Меньше часа прошло, и я услыхал звуки людских голосов, блеянье овец, мычание коров. Мы въезжали в село. Вот лошадь моя встала. Меня столкнули на землю, развязали и сняли мешок. Я стоял на большой поляне, посередине горел костер, из-за деревьев сада выглядывала крыша добротного дома. Около походных палаток суетились вооруженные люди. Виднелись укрытые ветками повозки с пулеметами. Слева я различил очертания знакомых гор. Значит, буквально у нас под носом, на окраине этого якобы мирного села Каладжи гнездились андраниковцы. А ведь еще буквально неделю назад его староста и с ним несколько почтенных жителей приезжали для переговоров в соседнее азербайджанское селение и божились, что не пустят к себе вооруженных бандитов, обязательно предупредят соседей, если те у них появятся. Этот лагерь возник здесь явно не вчера. Армяне в очередной раз поймали азербайджанцев на доверии к слову. "Поделом тебе, Ибрагим!" - мысленно усмехнулся я. Самому погибнуть было не жаль, но вот как предупредить мой отряд?
      Меня подвели к палаткам. На руке одного из конвоиров я заметил свой перстень: сверкнул слезою змеиный глаз... Главный из зинворов тоже углядел его, подошел ближе. Я слышал, как он сказал: - Дай сюда! Они заспорили за моей спиной, потом вспыхнула драка. На шум из палатки вышел обмотанный пулеметными лентами молодой парень, прикрикнул на спорящих, приблизился, не глядя на меня. Взял кольцо, рассмотрел, повертев в руке, и без слов надел на палец себе...
      Меня толкнули на землю перед ним, и один из моих захватчиков начал, запинаясь, рассказывать, где они меня поймали.
      Молодой пнул меня носком сапога и равнодушно спросил по-русски: - Ты русский понимаешь?
      Я молчал, стараясь ничем не выдать себя. Крестьяне подняли меня, заломив за спину руки. Парень попытался заглянуть мне в глаза, и на секунду взгляды наши скрестились.
      Он отшатнулся, будто ошпаренный, бросил своим коротко уже по-армянски: - Этот мертвец... - помедлил. - Займетесь им вечером. - Исчез в палатке, а меня с пинками поволокли в сторону прочного каменного сарая на краю поляны. На старом дубе, росшем у входа туда, болтался в петле голый человек, голова его свисала на плечо, снизу под ним еще дымился огонь костра, ноги до паха обуглились, седые волосы скрывали лицо и только разверстый рот беззвучно кричал о тех муках, которые пережил он, пока не отошла его душа... Под стеной сарая я увидел мешок, весь пропитанный кровью, приглядевшись, заметил, что он тихонько шевелится... Конвоир мой пихнул его ногой, захохотал, а мешок застонал так, что у меня встали на затылке волосы.
      - Вот твоя сестра, - засмеялся солдат, когда я застыл над мешком как вкопанный. - Уже падаль. И сам ты труп.
      Он открыл замок и втолкнул меня в сарай. Крикнул: - Если не понял еще, мусульманская свинья, так скоро поймешь, даже псы не станут жрать твои потроха!
      Дверь захлопнулась. Щелкнул замок. И я очутился во тьме.
      Я знал, что отсюда не спастись. Что телу моему предстоят ужасные часы, пока все не кончится для меня на этой земле. И упрекал себя лишь в одном, что мало повоевал, что и теперь, уходя, не смогу многих из них забрать с собой. "Как ты несправедлива ко мне, судьба! - взроптал я. - Почему не послала гибель в открытом бою? Я бы перед смертью видел смерть наших врагов".
      "Испытание... Тебе дано испытание"... - эта мысль, внушенная мне как будто со стороны, неожиданно успокоила меня. Что ж... Пусть рвут, режут, жгут... Что плоть? Она тлен... Сознание мое будет не здесь... Я уйду прежде, чем рука палача остановит мое сердце навсегда.
      Глаза привыкли к темноте, и я осторожно обследовал свою тюрьму. Нет, прочны были стены. Я вновь упал на влажную, жирную, пропитанную ужасом тех, кто был здесь до меня, землю и вытянулся в изнеможении. Загремели замки. Дверь приоткрылась. На меня упал солнечный луч. "Уже?" - даже с каким-то облегчением подумал я, но, постояв немного в проеме двери и о чем-то переговорив шепотом, двое пришедших вновь захлопнули ее. И я вдруг уснул... Рыжая белка мелькала в ветвях, и смеялась девушка. Только вот лица ее я не увидал...
      За мной пришли ночью. А еще раньше я уловил во дворе какую-то суету.
      Привели в тот самый крестьянский дом, который я заметил с поляны. В большой комнате, устланной коврами и освещенной двумя керосиновыми лампами, за остатками обильной трапезы восседал на мягких подушках грузный усатый старик в гимнастерке с генеральскими погонами, на ее расстегнутый ворот нависал дряблый подбородок, в щетине усов видна была седина. Светлая папаха сильно сдвинута набок. "Ухо... - догадался я, - неужели?.." И сердце забилось так сильно, что я чуть не потерял сознание от захлестнувшей меня ненависти. Понимая втайне: ненависть крепит меня, помогает не дрогнуть.
      Компания, окружавшая его, видом своим походила на сборище бродячих комедиантов. У одного под гимнастеркой виднелся узорчатый жилет из камки, снятый, видно, с персидского купца, на другом - под портупеей блестел архалук из канавуса, годный разве что для гарема, у обоих на шеях болтались, наверное, по десятку золотых медальонов с яхонтом и изумрудами, толстые пальцы унизаны перстнями - все украденное, все снятое с убитых ими людей.
      Приоткрылась боковая дверца, и в комнату, виляя бедрами, вошел виденный мною раньше на переговорах староста этого села. Губы его лоснились от подобострастной улыбочки. "Еще одна ошибка... - с досадой отметил я. - Мне нельзя было показываться на переговорах".
      - Ну, что, Манучар? - сдвинув брови, хрипло спросил старик в генеральской форме.
      - Да! Не ошибся я, Андраник паша! Мне в сарае его показали, и я узнал... Он из этих, с гор... - с придыханием от усердия отвечал староста.
      Андраник перевел на меня свои потухшие глаза, казалось, пересаженные от мертвеца. Повисло молчание.
      - Отвечай, сколько вас и где ваш лагерь? Покажешь - будешь жить, отпущу, - с важным видом по-турецки обратился он ко мне.
      - Не расслышал тебя, повтори! - с усмешкой бросил я.
      Он с минуту как будто обдумывал мои слова, лицо его побелело, а затем вкрадчиво, тихо спросил:
      - А если уши свинцом забью - будешь лучше слышать?
      - Да уж это почетнее, чем ухо за предательство потерять, - в том же тоне ответил я.
      Опершись на руки, он приподнялся, навис над столом, лицо его свела судорога ярости, показалось: мертвые глаза сейчас выскочат из орбит.
      - Уведите его и разделайте как свинью, да не дайте сразу умереть, пусть узнает, что такое армянский нож! - заорал он на весь дом. Ничего не понявшие из нашего стремительного обмена репликами его собутыльники и хозяин дома, объятые ужасом от этого дикого крика, втянули головы в плечи. Меня, как железом, подхватили сзади и поволокли на двор.
      - Не останетесь? - успел уловить я плачущий голос старосты.
      - Нет! Немедленно уезжаю! - провизжал Андраник.
      Меня опять бросили в сарай. Но я понимал, что это ненадолго. На улице раздались какие-то команды. Затем - слаженный топот копыт. Все стихло. Сона, отец, мать - жизнь разделила нас, но скоро нас сблизит смерть. Ниса... Одно это имя словно заново пробуждает меня. Но... Загремел замок... Я глубоко вздохнул, пытаясь унять охвативший меня озноб, и приготовился принять неизбежное.
      Когда подвесили меня вниз головой на суку рядом с тем, кого они раньше поджарили на медленном огне, и я был уже наполовину труп, а наполовину душа, и только разум мой не знал забвения, ветер зашелестел в верхах, и неожиданно пошел теплый крупный дождь. И вместе с запахом близкой земли я вдруг почуял, что следом движется буря огромной силы. Что-то почуяли и собаки в селе, которые тут же завыли тоскливо на разные голоса. Лишь мои полупьяные палачи наслаждались своим ремеслом, возбужденно переговаривались между собой, выбирая, как им будет сподручнее свежевать меня... Один из них подтянул мое тело веревкой повыше и стал бросать под голову хворост.
      И тут порыв ураганного ветра страшной силы сошел с гор на поляну, сорвал пламя костров на сидящих вокруг людей, скомкал палатки, мощный дуб, где болтался я на суку, как будто нагнуло, и раздался треск. Мрак обступил нас. И в наступившей жуткой дымной мгле заметались люди и животные, смешались крики и пронзительное ржание.
      Я почувствовал, что лежу на земле. Наверное, сук обломал ветер. Но головы поднять я не мог из-за продолжавшегося бушевания бури. Я вертелся в веревках, как червь, пытаясь высвободить хотя бы руки. А под головой едва уловимо задрожала земля. Ураган стих так же внезапно, как и начался. Но на поляну накатила другая стихия, сминая остатки армянского лагеря. Я услышал частые выстрелы, возгласы на родном языке, затарахтел и захлебнулся пулемет. С трудом приподняв голову, я по-звериному сквозь темноту различал яростную сшибку теней. Но вдруг позади меня вспыхнул стеной яркий свет. Заполыхало село...
      На мгновение я ослеп, но почувствовал, как чьи-то руки освобождают меня от пут, поднимают с земли, натягивают какую-то одежду.
      - Ибрагим бек... - Голос Аббас Кули. - Слава Аллаху, Бог не оставил нас.....
      Я смотрю на дуб: он треснул пополам, и обломившийся сук придавил одного из палачей...
      Товарищи обнимают меня.
      Я смотрю на горящее село, и Аббас Кули произносит, проследив мой взгляд: - Давно надо было разгромить это змеиное гнездо...
      - Там, в мешке... - говорю я, показывая рукой на сарай.
      Двое аскеров бегут туда, и мы слышим их короткий вскрик. Аббас Кули жестом останавливает меня, подходит к сараю сам. Они возвращаются, опустив головы, один что-то несет на руках, осторожно кладет на землю, отводя глаза.
      Я вижу перед собой обнаженное растерзанное девичье тело, вглядываюсь в страдальческое безжизненное лицо... Ниса... Золотая белка мелькает в вышине. Я лечу в глубокий черный провал.
      Я перестал быть человеком вообще. Я стал войной, ее мечом и пулей... Пепел был внутри меня. Я катился на врага огненным шаром и, сжигая его своей ненавистью, вдыхал этот пепел, смотрел на мир сквозь его серую пелену...
      Бои у Волчьих ворот между высотами Дахна и Велидаг. Нахчиванское правительство выставило здесь отряд в 1000 человек во главе с Хамзаевым. Мы влились в его части и задержали здесь наступление армян. Однако армяне, создав видимость отступления, выманили отряд Хамзаева на равнину и устроили сражение здесь, что было для нас невыгодно, так как они имели численное превосходство. Все это могло бы иметь для нас драматический оборот, если бы к нам на помощь не пришли войска под командой полковника Керим хана Эриванского. Его начальником штаба был мой давний друг, подполковник кербелаи Али хан Нахичеванский. Потерпев крупное поражение, армяне бежали в панике, а мы преследовали их до села Яйджи Эриванского уезда и пошли бы дальше, до Эривани, если бы не англичане, приславшие нам парламентера из Зангезура, где находилась английская миссия, потребовавшего прекратить наступление.
      4-5 мая 1919 года в Нахчиван прибывает представитель британской военной миссии генерал Деви, который, собрав жителей Нахчиванского и Шарурского уездов, объявляет им, что они должны подчиниться власти армянского правительства. После чего собрание представителей этих уездов, где немалую роль играли и мы, военные, только что защитившие от армян Нахчиван, обсудив этот вопрос, приняло постановление, в котором указывалось на невозможность выполнения предложения Деви. Люди прекрасно знали, что ожидает их на подчиненной армянам территории. Было решено вновь направить войска к Волчьим воротам, чтобы не допустить в Нахчиванский уезд вооруженные армянские части. Огромную роль в защите Нахчивана от дашнакских банд сыграни братья Рагим хан и Джафаргулу хан Нахчиванские. Они были старостами города и сумели толково организовать отряды вооруженных добровольцев из его жителей, сами возглавив их. Они так же действовали и в 1905 году. Еще и поэтому Нахчиванский край не постигла судьба Баку, дважды - в 1905 и в 1918 годах пережившего армянский террор.
      В июле в Нахчиван вошли англичане. И не придумали ничего лучшего, как создать здесь марионеточное правительство, члены которого не рисковали даже выходить за пределы своего военного лагеря. Нахчиванцы фактически не давали английскому губернатору полковнику Деви исполнять свои "обязанности", то есть смотреть сквозь пальцы на бесчинства армян. Власть находилась в руках Калбалы хана Кенгерли, одно имя которого внушало дашнакам ужас.
      Бои... Бои... Бои...
      Под селом Демурчи - с Долухановым.
      Жестокая бомбежка армянами сел Таза-Кепир и Курдчи...
      Уступили Демурчи. Потерял пятерых своих аскеров. Село разгромлено и разграблено "мешочниками", теми, кто специально шел за армянскими войсками, чтобы собрать ценности, а затем деревню поджигали. Жара. Пыль. Я не спал трое суток. Отряд Кербали хана подкрепил наши, зависшие на пределе, силы. Выбили армян из того, что когда-то называлось Демирчи и от Волчьих ворот, гнали их до станции Араздаян... Приготовились к обороне Беюк Веди, рассчитав, что именно туда будет направлен очередной армянский удар.
      Полковник Керим Хан спрашивает у меня:
      - Вы профессионал! Где вы учились военному делу?
      - В Тертере, - совершенно серьезно отвечаю я. Он явно удивлен, но вопросов больше не задает.
      После вмешательства англичан и долгих переговоров со вновь образованным правительством войска Армении входят в Нахчиванский и Шаруро-Даралагезский уезды. Лишь Беюк Веди, благодаря нам, остается непокоренным. 4 июля армяне в третий раз делают попытку наступления на село. Выдвигаемся им навстречу тремя колоннами на заранее подготовленные позиции и встречаем шквальным перекрестным огнем. Затем выпускаем конницу. Мне кажется, что бой длится миг, но проходят часы, прежде чем становится ясно: они побежали. В качестве военных трофеев нам достается четыре пулемета, около 400 винтовок, походная кухня, их канцелярия.
      Оказывается, я ранен в плечо. А ведь не заметил этого в горячке конной атаки.
      - А ты думал, что бесплотный? - смеется Аббас Кули, навещая меня в лазарете. На его обожженном солнцем, запыленном лице ярко сверкают глаза и зубы. Он еще весь находится как будто в вихре победной скачки, напряжен и подтянут.
      - Дали бы мне разбить их окончательно и навсегда, - неожиданно говорит он, и я, прикрывая веки, вижу, как неудержимо несется он, припав к развевающейся гриве коня впереди наших войск, сверкая молниеподобным клинком...
      - А то развели дипломатию! Из Парижа и Лондона армяне руководят всем... - досада слышна в его голосе.
      Проваливаюсь в забытье. Огненные волны окружают меня вперемешку с дымом и вонью горелого мяса. Огонь мягкими лапами подхватывает мое тело, я становлюсь головешкой и не чувствую уже больше ничего - ни скорби, ни боли, ни страха перед неизвестностью.
      Из Шарура прибыл связной. На Веди армянами готовится четвертое наступление. Наши люди предполагают, что его возглавит сам Дро, помощник военного министра в дашнакском правительстве. С ним, кроме регулярных войск, будет отряд "маузеристов".
      На военном совете, предлагая наш план отражения этого наступления, Аббас Кули шутит:
      - Да пусть хоть шайтанов выставит с бомбами, мы их все равно разобьем.
      Я еще очень слаб и, кроме как в обсуждении плана, ни в чем участвовать не могу. Решаем на этот разподпустить их поближе. Оставим передовые позиции, но зато укрепим оборону села. Пусть решат, что мы вообще покинули Беюк Веди. План жесткий. Он не предусматривает маневра для отступления. Наш отряд таким образом превращается в сжатую пружину, которая силой своего удара при атаке должна буквально смести врага.
      ...Они шли густой ордой, избегали ровных мест, крылись по низинкам. До решительного удара все не показывались, собирались, видимо, грянуть разом. Метрах в ста перед оставленными нами укреплениями замедлили наступление, залегли... С правого фланга кто-то бросил бомбу в пустые окопчики. Выждали. Поползли по выжженной жесткой траве. Я лежал на крыше одного из высоких амбаров с биноклем, видел их выцветшие от солнца и пота английские гимнастерки, уловил шевеление на левом фланге в дальнем лесу - там затаилась конница, повозки с пулеметами.
      Вот их первая цепь перевалила бруствер наших окопов. Скрылись там. Начнут ли стрелять по селу? Нет, решили подойти поближе, перебежками, перебежками пытаются окружить Веди. Показалась и конница, хлынула, разбившись на два потока вторым кольцом.
      "Пора..." - Шепчу... "Пора..." А наши уже запалили с двух сторон села сухую до звона траву. Побежала по полю огненная змея и вдруг с треском встала во весь рост, обвила наступающих смертельной петлей. Вой, треск пламени, крики, ржание коней, стрельба - все слилось в один дикий рев. Земля шевелилась передо мной сплетением скрюченных горящих тел, мертвых и еще живых. Дыбились лошади, натыкались на пулеметный заслон, сбрасывали седоков, мчались, обезумевшие, посреди огня. А около леса начался уже рукопашный бой...
      Через час с небольшим все было кончено...
      Армяне отступили, преследуемые нашей конницей до села Иова, оставив на подступах к Веди тысячи убитых...
      Часть нашего отряда тут же отправилась, как подкрепление отрядам братьев Нахичеванских, на железнодорожную линию Эривань - Джульфа, где около станции Норашен шли особенно упорные бои. Там армяне отражали атаки мусульманских войск с бронепоезда.
      Я же, стесненный в своих действиях ранением, задумался о том, что пора мне перебираться поближе к родным местам - в Карабах... Там еще с начала 1919 года глава английской военной администрации генерал Томсон своим официальным распоряжением назначил временным губернатором Зангезурского, Шушинского, Джеванширского и Джебраильского уездов моего давнего друга доктора Хосров бека Султанова. Знал я также и то, что там запрещалось перемещение любых войск без разрешения английского командования.
      Шуша...
      Коротко рассказываю Хосров беку о положении в Нахчиване. Его усталое лицо светлеет.
      - А я здесь связан по рукам и ногам, - говорит он. - Меня еще только предлагали на эту должность, никто толком и не знал, что я за человек, а армяне в Тифлисе завопили, будто я "агент Турции", "панисламист" и прочая чепуха. Уже и англичане заверили, что я вполне благонадежен и буду подчиняться во всем здешнему резиденту Монк-Мэзону, а они постоянно интригуют, саботируют мои решения, всячески пытаются очернить перед союзниками. Только здесь я понял, Ибрагим бек, что у них ограниченные, "куриные" мозги...
      - Не совсем согласен, - улыбнулся я. - Мозги-то куриные, но повадки гиены.
      - Да, странные существа, эти армяне, - продолжает Хосров бек, - они организовали подписку против меня, когда здесь было запрещено перемещение любых войск. Но, поскольку никаких других войск, кроме банд Андраника здесь не было, и ему пришлось подчиниться англичанам, уйти в Герюсы, то ведь ясно, чего они хотели... Безнаказанно убивать азербайджанцев. Теперь вот послали к Томсону в Баку местного епископа Вагана. Требуют устранить меня и создать дашнакское правительство. Громоздят ложь, что я провожу здесь абдул-гамидовскую систему уничтожения армян. Теперь вот под их влиянием англичане передали Зангезур в управление Армянскому национальному совету.
      - Но ведь и в Нахчиване война продолжается из-за того, что область "присудили" армянам. Даже те территории, где азербайджанцы составляют подавляющее большинство, как в Нахчиванском и Шарурском уездах, - говорю я.
      - Скажу больше, - Хосров бек понижает голос до шепота, - мне стало известно, что они хотят через Европу, через их тамошние связи добиться разрешения на постоянное присутствие здесь своих войск. Уже подготовлен некий представитель карабахского армянства для поездки в Париж на мирную конференцию, чтобы там ввести его в состав совета армянской делегации. Вы понимаете, что это значит?
      - Еще бы! - усмехаюсь я. - Андраник будет резать мусульман, очищать территорию, а карабахский армянин в Париже добиваться признания Зангезура неоспоримой частью Армении.
      - Андраника уже нет...
      - Как? - изумленно восклицаю я.
      - Он поссорился с дашнаками. Видно, не поделили власть. Он не признал Батумский договор и еще в конце весны вернулся в Эчмиадзин, распустил свою банду и отбыл за границу... - рассказывает Хосров бек.
      Странное чувство овладевает мной... Я шел по следу, а зверь обманул меня... Видно, я сказал это вслух, потому что Хосров бек замечает:
      - Смерть не обманешь...
      - Он уже мертв... - роняю я, вспоминая его пустые глаза мертвеца.
      - Но я не рассказал еще о мятеже, - продолжает Султанов. - Англичане наконец поняли, кто разжигает здесь национальную рознь, и решили выдворить отсюда членов Армянского национального совета. И вот некто Арзуманов, дашнак, получавший деньги на оружие из Эривани, собрал свою шайку, они начали нападать на семьи азербайджанцев, отправлявшихся на эйлаги, обстреливать дороги, прекратив подвоз хлеба в Шушу. Распускали слухи о готовящихся якобы погромах армян. Тогда мне удалось с помощью англичан отправить из города зачинщиков заговора и ввести азербайджанские части в казармы в армянской части Шуши. А главное, чего я добился, 10 июня здесь состоялось собрание, а затем съезд представителей всех армянских партий и населения Карабаха, где было принято решение о признании власти азербайджанского правительства над Карабахом. Те члены Армянского национального совета, которых я удалил, попытались организовать вооруженное наступление на Шушу, но англичане это остановили.
      - Значит, поджигателей национальной вражды не поддержало само население Карабаха... - мне удивительно слышать это, я размышляю над сказанным.
      - Да, - говорит Хосров бек. - Это ли не победа? А вы не верите в силу дипломатии! Дашнаки создавали искусственный конфликт, а выдавали его за непримиримую исконную вражду. Сейчас у нас нет ни грабежей, ни поджогов, ни убийств... Восстановлена дорога Евлах - Шуша. Но, как говорят англичане, армянская пропаганда такова, что Европа на их стороне. И все же установился мир!
      - Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада... - после молчания откликаюсь я на услышанное от Хосров бека словами Шекспира и добавляю жестко: - Я верю только в дипломатию силы, Хосров бек!
      В сентябре 1919 года вновь началось планомерное уничтожение армянами населения Зангезура, Эриванской губернии и Карабаха. Дашнакские войска разгромили мусульманские селения в Эчмиадзинском, Сурмалинском, Эриванском, Новобаязетском уездах. Причем в Эчмиадзинском - не уцелело ни одной деревни. Общее число беженцев приблизилось к миллиону человек. Искусственно образованная 28 мая 1918 года Армянская Демократическая Республика "демократическими методами" чистила свои территории, создавая "Армению для армян".
      После ухода союзников из Закавказья армяне тут же нарушили ими же подписанное в Тифлисе соглашение о перемирии от 23 ноября 1919 года и начали в январе 1920-го очередной поход на Зангезур в направлении Шушинского уезда. В первые же дни наступления было уничтожено до сорока мусульманских селений.
      В ночь с 23 на 24 марта армянские воинские подразделения нанесли Азербайджану удар в спину: напали на многие населенные пункты Нагорного Карабаха. Вновь начались массовые погромы, убийства, изгнание азербайджанцев. В это время части 11-й Красной Армии уже приближались к границам Азербайджана. Могли ли мы вести войну на два фронта? Нападение на Карабах сковало силы нашей армии, сделало республику беззащитной перед агрессией большевиков. Не было во власти в Баку, увы, и политической консолидации. Гаджинский* считал, например, что если правительство продемонстрирует "дружественное отношение к большевикам", то они оставят Азербайджан в покое. И ряд членов правительства и даже влиятельных членов "Мусавата" разделял эти иллюзии...
      ______________ * М.Х.Гаджинский - министр иностранных дел, государственного контроля и министр внутренних дел в правительстве Азербайджанской Республики в 1918-1920 г.г.
      Я видел бездну, в которую мы скатывались...
      Войска генерала Дро приближались к Казаху и Кедабеку... Я чувствовал во всем этом закулисную координирующую руку. Армяне - дашнаки и большевики, обнюхивая друг друга, целенаправленно шли на сближение. В самом Баку зрел изнутри большевистский переворот. А при 11-й Красной Армии постоянно находился небезызвестный Микоян...
      В полдень 27 апреля 1920 года азербайджанское правительство получило ультиматум о сдаче власти от руководства Коммунистической партии Азербайджана и Бакинского Бюро Кавказского Краевого комитета Всероссийской коммунистической партии, из чего стало ясно, что наши большевики уже отреклись от независимости республики. На размышление было дано 12 часов. Однако еще до истечения срока ультиматума поступили сообщения о том, что части 11-й Армии заняли Яламу, Худат и стремительно, не встречая сопротивления, двигаются на Баку.
      Я вышел в город и не узнал его. Все вокруг меня бежало, ехало, мчалось, неслось... На причалах - паника и давка. Железнодорожный вокзал набит людьми. Цены на билеты - целое состояние! Требуют места, какие угодно: в трюме, в общем отделении, на палубе, на крыше вагонов...
      Почему-то вспомнился январь - празднование дипломатического признания независимости республики странами Антанты на Парижской мирной конференции. Площадь Ашумова нарядно украшена, актеры в национальной одежде, впереди на гнедом жеребце -Мирза Ага Алиев.
      Мелькнула в памяти и картина из весны 1919-го - добровольные отряды самозащиты во дворе мечети Таза-пир, мужественные лица, решимость в глазах: "Не допустим сюда армию Деникина! Лучше смерть, чем рабство!" Вспомнил и то, как торжественно отправляли на бакинском вокзале этой зимой сто молодых азербайджанцев на учебу в Россию и Европу. И как будто услышал звуки тара, а потом к нему присоединился кеманчист... Зазвучал в ушах божественный голос Джаббара Гарягды...
      Бегут, бегут люди, таща за собой тюки и чемоданы, мчатся экипажи. Два направления - пристань и вокзал.
      Возвращаюсь в парламент в сумерках. После долгих дебатов в одиннадцать часов вечера принято решение: "В целях недопущения кровопролития и жертв среди мирного населения передать власть большевикам и отныне считать правительство и парламент распущенными..." Председатель парламента - Мамед Юсуф Джафаров. Директор канцелярии - Векилов. Баку, 27 апреля, 11 часов вечера.
      Ни одно из оговоренных в парламентском заявлении условий не было выполнено большевиками, в частности о сохранении независимости Азербайджана, о временном характере коммунистического правительства, о недопустимости политических преследований, о гарантиях неприкосновенности жизни и имущества членов правительства и парламента, о том, что окончательную форму правления республикой определит весь народ на свободных выборах.
      Никто не пришел к нам на помощь... А ведь та же Грузия, согласно договору 1919 года, должна была это сделать... Запад же больше интересовала судьба Армении. Вскоре, 24 марта 1920 года президент Вильсон направил конгрессу послание, где говорилось, что, поскольку Совет Союзных Держав в Сан-Ремо просил США принять мандат на Армению, он настоятельно просит, чтобы конгресс допустил к исполнению принятие Соединенными Штатами этого мандата...
      В ту ночь 27 апреля я впервые всерьез задумался о собственном будущем. Похоже, старик-беженец, встреченный мной в горах Зангезура, был в своем убеждении прав - здесь скоро и, видимо, надолго утвердится армянский царь и неважно, какое у него будет обличье...
      В чем мы виноваты перед тобой, родина, что мы сделали не так? Вспомнились строки поэта Мухаммеда Хади, с которым сдружился в 1918 году, когда он определился имамом в мусульманский полк:
      О родина, ты колыбель моя,
      И ты же смертная постель моя,
      Здесь первый день и день последний мой,
      Приют последний и посмертный мой.
      В тебе богатств природных закрома,
      У нас - палата праздного ума...
      Сковала разум спящий темнота.
      Мы крыльев для полета лишены.
      Чтоб нам явилась неба красота,
      Прозрения крылатые нужны...
      И я понимал - свой последний посмертный приют обрету в безвестности, в чужих краях... Поздно проснулся наш разум...
      Я один. У меня одна любовь и тысяча болей... Я переходил из ночи в ночь, и мир для меня был лишь подступом к новым сражениям... И мертвых я видел больше, чем живых... Смерть наняла меня в свои жнецы, и судьбу эту не я выбирал...
      Вспыхнул рыжий свет в окне напротив, словно хвост белки, на мгновение озарил мою темноту и - погас...
      К утру я собрал необходимые вещи и вышел из дома в путь. Но куда он лежал - не знал... Может быть, в Бухару, куда звал меня эмир, когда познакомили нас однажды на приеме в его честь в доме Тагиева... Я предчувствовал - там, в Средней Азии, предстояли бои... Сколько рухнуло крепостей! Теперь сам я себе - крепостная стена, пленник яви и снов, перемешавших прошлое, настоящее и будущее.
      ...Здесь обрывается тетрадь, доставшаяся в эшелоне от незнакомца по имени Ибрагим бек перед его арестом несчастным переселенцам, гонимым из Азербайджана в Казахстан... Дальнейшее не удалось прочитать, да и многое еще не поддалось в этих записях расшифровке. Стерлись совершенно арабские письмена, сделанные карандашом, неразборчивы записи по-французски...
      Где и как закончилась его земная, полная страданий жизнь?.. Не докопаться теперь, не узнать...
      ГЛАВА 20
      НЕ ПОДВОДЯ ИТОГИ...
      Письмо
      За две тысячи лет до нас римский философ Сенека писал: "Прошлые поколения оставили нам не столько готовые решения вопросов, сколько сами вопросы".
      И сегодня, мой друг, мы, люди третьего тысячелетия, стоя на плечах поколений минувших двух тысяч лет, можем сказать то же самое. Тем, кто придет вслед за нами, мы оставим подобное же наследство.
      Не тешу себя надеждой и я дать окончательный ответ на занимающие меня вопросы, возникшие благодаря поездке в Закавказье. Более того, чем далее я углубляюсь в феномен армянского национализма, тем обширнее становится круг новых проблем. Хотя есть здесь вещи для меня несомненные, сформулировались понятия и определения некоторых явлений. Одни из них имеют аналоги в мировой истории, другие - носят специфически "армянский оттенок".
      О национализме в его жестком этническом варианте написаны горы книг. Подобно тому, как идеология - это мысль другого человека, так и национализм - это чаще всего политика другого человека. Если мы зададимся, например, вопросом, что общего у либеральной демократии и социализма, первым делом можно будет сказать, что в обоих случаях речь идет об универсалистских идеологиях, идеологиях всемирности, для которых первая инстанция - это личность или класс, а не нация и не раса. Во-вторых, что не менее существенно, как пишет французский ученый и публицист Пьер Аснер в книге "Насилие и мир": и либеральная демократия и социализм "независимо от того, как ведут себя на деле их приверженцы, при ближайшем рассмотрении провозглашают, что стремятся к современным ценностям, таким как мир, изобилие и личное счастье". Из этого следует, что и то и другое течение противоположно национализму, опирающемуся на сектантские ценности, на миф национальной исключительности. Комбинации национализма и социальных устремлений имеют множество примеров в истории со времен Великой французской революции. А в XX веке национализм все активнее совершает экспансию на поле идеологий.
      И вот сегодня на фоне глобализирующегося мира мы имеем здесь вместо множества вопросов один необъятный вопросительный знак.
      Преодоление национализма, то, что происходит, например, в интегрирующейся Европе, - кажущийся это феномен или реальный, временный или постоянный? Если государство избирает путь национализма, неизбежна ли его гибель вследствие собственной изоляции, или, напротив, его примеру неизбежно последуют другие? Знаменитый историк А.Тойнби называл национализм "пагубной коррупцией, которая отравляет современную жизнь". А не менее известный исследователь, профессор Б.Льюис утверждал, что национализм может "приводить только к распаду и разрушению". Но, пожалуй, наиболее интересными показались мне мысли А.Мальро, различающего волю к национальному сознанию, изолированному или замкнутому в самом себе, и волю к национальному сознанию, направленную на всемирные цели и ценности. Такой универсалистский национализм, способствуя созиданию нации, находится в прямой оппозиции национализму изоляционистскому, эгоистическому, захватническому. Подобный подход помогает, как мне кажется, провести четкую дифференциацию двух типов национализма: конструктивного и негативного, толерантного и воинствующего. Суть и драма последнего в том, что в мире он не одинок, почему и несет окружающим народам и странам гибель и разорение. Его наиболее радикальный инструмент отношения к иному национальному типу - этническая чистка, расовая сегрегация, "газовая камера"...
      Идейное обоснование своего радикализма воинствующий национализм обретает в мифе. Но не в религиозном, когда происходит самоутверждение "личности в вечности". А в мифе как форме общественного сознания и даже выражении индивидуального или коллективного бессознательного. Мифы могут побуждать людей к переоценке устаревших ценностных представлений, вдохновлять на активные действия в свете обновленных идеалов. Однако, чем сильнее превращенные в миф социальные утопии овладевают целыми социальными или национальными группами, массами людей, тем горше и трагичнее последствия разрыва реального и воображаемого. "Попытка достичь гармонии в рамках мифа, - пишет современный исследователь исторической психологии, - часто ориентирует человека на достижение нереальных и вообще сомнительных целей, которые, тем не менее, обладают ярко выраженной эмоциональной привлекательностью". Как убеждает история, гармония, которой стремятся достичь на базе мифологии, оказывается всегда иллюзией и рушится при первом столкновении с действительностью, в результате чего возникает разочарование и формируется стереотип "несчастности", "многострадальности" или - агрессия против реальности.
      Многие философы справедливо предупреждают, что не надо путать мифологическую мечту с идеалом, идеальной целью, которые все же своей исходной базой имеют реальную действительность, исходят из реальной практики, позволяющей предвидеть негативные последствия своих действий. Миф проистекает из иллюзий, что подчеркивает его определяющий компонент иррациональность. Игнорируется оценка средств для достижения провозглашаемых целей, происходит упрощение картины мира, разделение ее по принципу "свой" "чужой". Для мифологического сознания характерна только позитивная самооценка, отказ, вплоть до запрета, от критической рефлексии. Находясь "в мифе", можно лишь положительно оценивать его постулаты и догмы. И, наконец, все исследователи однозначно сходятся в том, что мифологическому сознанию присущ мощный мотивационный и организационный потенциал, способный мобилизовать имеющиеся у данной группы резервы для достижения провозглашенных целей.
      Мифологическое сознание порождает суррогаты правды, которые успешно применяются для манипуляции общественным мнением, вызывая массовые психозы, базирующиеся на коллективном переживании и взаимозаражении. И тогда уже десятки и сотни тысяч людей начинают верить в постулируемые мифом иллюзорные цели. Так и происходит на протяжении длительного времени с армянами...
      Теперь несколько слов о соотношении мифологии и идеологии. Как верно пишет современный философ Ж.Тощенко, "история знает немало примеров, когда мифология использовалась в идеологических целях тех или иных политических сил. Так, немецкий фашизм пытался не только возродить и поставить себе на службу древнегерманскую языческую мифологию, но и сам создавал своеобразные мифы - расовый миф, соединяющийся с культом фюрера"... и т.д.
      В основе идеологии, как и мифологии, всегда лежит некое истинное, "высшее" знание, которым якобы обладают его носители. Но если "высшее" знание в идеологии постоянно обнаруживает свою относительность, то мифы демонстрируют удивительную устойчивость, лишь слегка видоизменяясь в связи с ситуацией.
      Процесс становления "государства - нации", где понятие нация выступала в политическом, а не в этническом смысле, охватил весь XIX и начало XX века по мере развития капитализма в разных странах мира, хотя в возникших параллельно национально-освободительных движениях этническая компонента достаточно очевидна. Но существо так называемой новейшей истории составляет еще один процесс, прозорливо угаданный выдающимся французским историком и социологом, основателем социальной психологии Густавом Ле-боном. В своей книге "Психология народов и масс" (1898 г.) он отметил, что наступающая эпоха будет "поистине эрой масс". И "не в совещаниях государей, а в душе толпы подготавливаются теперь судьбы наций".
      Что же является, по Лебону, основными характеристиками толпы? "Исчезновение сознательной личности и ориентирование чувств и мыслей в известном направлении" - вот главные черты, характеризующие толпу, вступившую на путь организации. "Тысячи индивидов, отделенных друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под влияние некоторых сильных эмоций и... приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы", которая может отличаться по степени организованности и направленности своих действий. С другой стороны, пишет Лебон, - и это очень важно в применении к тому, о чем дальше пойдет речь, - "целый народ под действием известных влияний иногда становится толпой (выделено мной Г.Г.)".
      Механизм создания толпы - это возбуждение в ней инстинктов, коллективного бессознательного, базирующегося на мифе. А инстинкты возбуждаются идеями, проникающими в самую "душу" массы и образующими не подверженные критике догматы, абсолютные истины, которые уже считаются непогрешимыми. Критический склад ума вообще качество редкое, а в толпе оно жестко вытесняется подражательностью: "Каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у них образовался род коллективной души, заставляющий их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из них в отдельности".
      Низкий уровень порога сознательности толпы естественно делает ее податливой любому внушению, заставляет действовать в состоянии коллективной галлюцинации. И, разумеется, силу чувств толпы увеличивает отсутствие ответственности за содеянное. Толпа - это раболепное стадо, не могущее обойтись без властелина.
      Всякое чувство в толпе и всякое действие - заразительно, притом в такой степени, что индивид легко приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. И этот внушенный властелином коллективный интерес реализуется немедленно в стремлении превратить его в действие. Индивид в толпе перестает быть самим собой и становится автоматом, у которого личной воли не существует. Я так и вижу иллюстрацией к этому тезису - толпы зинворов, разоряющих азербайджанские селения и города...
      Никакими учреждениями нельзя воздействовать на толпу, а только иллюзиями и словами, химерическими и сильными... Могущество слов для толпы настолько велико, что, стоит лишь придумать изысканные названия для самых отвратительных вещей (например, "святая борьба за Великую Армению" вместо "пойдем и вырежем поголовно всех азербайджанцев", "захватим их земли"), чтобы толпа тотчас же приняла их. Ни опыт, ни рассудок, ни нравственность понятия к толпе неприменимые.
      Вожаки толпы составляют то ядро, вокруг которого кристаллизируются и объединяются мнения. Они могут действовать методами внушений и личного примера, а также повторением и распространением тех идей или верований, которыми нужно увлечь толпу.
      В классификации толпы по Лебону я обратил особое внимание на определение "преступная толпа". Ее преступления, замечает ученый, вызваны всегда каким-нибудь очень могущественным внушением, и индивиды, принявшие участие в совершении этого преступления, убеждены, что они исполнили свой долг, чего нельзя сказать об обыкновенном преступнике. Бесполезно требовать от толпы раскаяния.
      Теперь о вожаках. Разумеется, с учетом всего отмеченного выше, говорить об объединении, организации толпы в некую политическую структуру, например, партию, действующую согласно определенным политическим принципам и программе, - немыслимо.
      Владеть настроениями толпы, управлять ею может только ее неотъемлемая часть, держатели "ключей" той самой "мифологии", которая и объединяет индивидов в толпу. Выделенная же из толпы верхушка вожаков, ее ядро имеет вполне четкое название - секта, представляющая собой первую степень организации однородной массы. В состав ее могут входить персонажи различных профессий и воспитания, различной среды, причем единственной связью между ними служат их верования и убеждения.
      Мы как-то привыкли относить понятие "секта" к религиозным организациям, забывая, что оно вполне применимо и к некоему объединению людей, ставящих перед собой политические цели. Спаянные общим мифом, дисциплиной и жесткой иерархией подчинения, члены такой секты способны возбудить огромные массы людей, превратить их в нерассуждающую, готовую на все ради иллюзорных целей, преступную толпу.
      Принадлежность толпы к одному этносу - самый могущественный фактор, определяющий поступки людей и выражающийся в их свойствах и действиях. Именно в такой однородной толпе выступают наружу глубокие черты, создаваемые наследственной умственной организацией в мыслях и чувствах человека. "Душа расы", "этноса" становится массовой "душой", имеющей огромную силу, ограничивающую любые ее колебания. Но если "душа" этноса в силу разных исторических причин не развита, деформирована, то данный этнос попадает под неразумную власть толпы с наибольшей вероятностью. И тогда господство толпы для такого народа означает варварство или же возвращение к варварству.
      В случае с армянским этносом "господство толпы", ее неразумная власть очевидны.
      Не уставая рекламировать себя, как древнейший цивилизованный народ, они выказали в своем поведении, в частности в Закавказье, черты глубокой варваризации. Утратив себя, как народ, превратились в толпу, проявившую самые низменные, разрушительные и преступные инстинкты на длительном протяжении времени (выделено мной - Г.Г.).
      Рассеянный на больших территориях этнос, лишившийся много столетий назад своей государственности, пронес сквозь века миф о "великой Армении от моря до моря", миф, ставший почвой для последующего объединения в толпу варваров, готовую на любые преступления ради достижения иррациональной мечты.
      Когда во второй половине XIX века, особенно после болгарского восстания, армянские "теоретики государственности" впервые активно заговорили о необходимости обретения "национального счастья в политическом сосуде", они тем самым дали мощный импульс к объединению тех, кто пока в одиночестве и без всякой программы пребывал в "заоблачных мечтаниях" насчет будущего армянского государства. Но если те же Назарян и Спандарян, стоявшие у истоков кровавой реализации мифа, не говорили о возможном географическом расположении Армении (Спандарян даже сожалел: "если бы армяне жили на одной территории, хотя бы в рабстве, они все-таки имели бы будущее..."), то в армянском издании "Порц" за 1876 год вполне определенно писали о необходимости создать объединенную Армению на территории Турции. Григор Арцруни в своем "Мшаке" из Тифлиса прямопризывал турецких армян восстать против Оттоманской Империи с целью добиться освобождения.
      Правда, турецкие армяне, как пишет Э.Оганесян из Института армянских проблем (Мюнхен), не только не восстали, но и не думали о восстании. Люди еще не были организованы в "варварскую толпу" и, видимо, вполне рационально оценивали последствия от реализации подобных авантюрных призывов. Сами же здравомыслящие армяне ответили Арцруни на страницах другого издания "Мегу Айастани": "С огнем играть нельзя... Если плохо обстоит дело в Турецкой империи, то это дело самих "народов" Турции - армян, курдов и ассирийцев покончить свои счеты со своим плохим правительством, совместными силами и без различия национальности".
      "Какое мы имеем право требовать крови турецких армян, ставить на карту их настоящее и будущее и, сидя у себя дома, распоряжаться ими?" - трезво вопрошали в "Мегу Айастани", пытаясь осадить фанатика Арцруни.
      Но вот уже буквально через два года, после Берлинского конгресса 1878 года, где присутствовала армянская делегация (Хримян, Нарбей, Папазян), идеи вооруженного восстания становятся главенствующими в слое тех образованных армян, которым предстоит стать ядром будущей секты - Дашнакцутюн. Определен и инструментарий деятельности: "язык слез" (агитация, пропаганда, дипломатия, привлечение на свою сторону общественного мнения в России и на Западе) и "меч" (террор, вооруженная борьба).
      Начало рождения Дашнакцутюна - 1890 год, когда разрозненные "кружки" интеллигенции в Тифлисе не без споров наконец объединились, и, что особенно примечательно, - вопрос о какой-либо программе объединения долгое время оставался открытым. "Главное - не в словах, а в деле, - настаивали "отцы-основатели", вроде Заваряна. - А дело мы будем вести так, как того сами захотим, не ограничивая себя никакими идеологическими формулами".
      В этих словах явлено важнейшее качество Дашнакцутюна! Сколько бы впоследствии ни принималось программ и резолюций на различных дашнакских сборищах, сущность, заложенная в основание этой воинствующей тоталитарной секты, оставалась неизменной. "Дашнакская партия родилась из дела, оформилась в деле, была и осталась партией дела. Ее самобытность и национальный образ проявились именно в этом", - писал видный дашнак В.Навасардян, подчеркивая, что они, дашнаки, "фанатики дела". Они и вели свое "дело", как "сами хотели", кооперируясь то с Россией, то с Турцией, заигрывая то с Европой, то с Америкой. А технологии "дела": "слезы" - на экспорт, "меч" - для чужих - тоже стали своеобразным знаком армянской самобытности и "национального образа", если без обиняков называть вещи своими именами.
      Политическую беспринципность дашнаков можно было бы высмеять или поставить им в вину, если бы они действительно представляли собой политическую партию. Но они таковой не являлись. Об этом определенно писал один из крупных дашнакских вождей О.Качазнуни в 1923 году в докладе, представленном на конференцию заграничных органов Дашнакцутюна в Бухаресте. Кстати, про этот примечательный документ в обширной двухтомной истории дашнакства "Век борьбы", написанной Э.Оганесяном (издана в Москве в 1991 году), практически ничего не говорится. Многозначительный факт, не правда ли? А не говорится потому, что Качазнуни сделал попытку критически осмыслить некоторые вехи дашнакской дея-тельности. Но, как мы помним, "живущими в мифе" рефлексия категорически отторгается. Качазнуни же не только вывел на свет этот миф, но и прямо указал, что обнародованные в виде меморандума весной 1919 года на Парижской мирной конференции территориальные притязания дашнаков являются мифом. Он писал: "Проектировалось и требовалось обширное государство, Великая Армения с Черного моря до Средиземного, с Карабахских гор до Аравийских пустынь". Качазнуни называет это абсурдом! А участник конференции английский премьер-министр Ллойд-Джордж в своей книге "Правда о мирной конференции" - "анекдотами".
      И тем не менее дашнаки, одержимые "коллективной галлюцинацией", решили именно под такую территорию получить охранный "мандат Америки". Президент Вильсон пошел у них на поводу (такова была сила армянского пропагандистского напора и внушения) в 1920 году, испросив у конгресса разрешения к принятию этого мандата. Однако сенат оказался более здравомыслящим, чем президент, увлекшийся защитой "несчастных армян" и едва не заработавший на этом импичмент. 1 июля 1920 года большинством в 52 голоса против 23-х сенат отклонил ходатайство Вильсона.
      Определяет Качазнуни и сущность Дашнакцутюн: это не политическая партия, а организация заговорщиков. На современном социо-политическом языке - тоталитарная секта, где в основе - "профильтрованный кадр, сильный духом, непоколебимый, верующий слепо, способный на всякие жертвы, бесстрашный и не останавливающийся ни перед чем" (все определения Качазнуни, и он знал, о чем говорил!).
      Только напрасно он предупреждает своих сподвижников, что "армянский народ не сырой материал для Дашнакцутюн". Тот народ, который он сам характеризует, как "темный, грязный, скрытный, самовлюбленный и корыстолюбивый", - именно сырой материал для собирания в слепую толпу, фанатично зараженную вожаками дашнакским делом. Делом, которое, в их понимании, будет жить вечно, хоть и поставленное на иные рельсы другими силами. Неважно, как силы эти будут называться, для дашнака Качазнуни вообще несущественны названия, пусть даже большевиками... Унаследовав дашнакское дело, т.е. дашнакский миф, восприняв долговременные цели дашнаков, они естественным образом мимикрируют, получат отметину той же печатью тайных интриг, национальной нетерпимости, агрессивных мечтаний. И в придачу - весь инструментарий и технологии дашнаков: политику "слез" и "меча".
      Элементарный лингвистический анализ любых дашнакских пропагандистских документов выявляет все признаки мифологического сознания. Возьмем, к примеру, два из них: "Обращение представителей бакинского населения" к генералу Харборду, направленному в Закавказье и Турцию Вильсоном в 1919 году со специальной миссией, и "Последнее воззвание Армении к Америке", датированное тем же 1919 годом. Оба текста составлены с явным расчетом на то, чтобы путем манипуляции естественными реакциями - сочувствием, жалостью, желанием защитить слабого - вынудить руководство влиятельной мировой державы принять решение, выгодное для армян. Чего стоит, например, определение "последнее", приложимое в заголовке материала - к "воззванию", оно просто подталкивает читателя: не услышишь наш зов, не поможешь - и все мы погибнем. Фарсовость данной акции видится в том, что подобных "последних" слезных ультиматумов было великое множество!
      Но вернемся к "Обращению бакинских армян". Оно обнаруживает типичный "армянский стиль" в аппеляциях сильным мира сего - беззастенчивую лесть и заискивание. Манеру клиента, обращающегося к своему патрону. На эту прокладку из возвышенных выражений (Великая Заатлантическая республика, высокое покровительство, великая американская демократия) накладывается длинное перечисление и безудержное самовосхваление "многострадального армянского народа", который экономически и культурно "оплодотворяет Прикаспийские территории", является "одним из фундаментальных камней", "цементирующей силой" Восточного Закавказья. Идет длинное перечисление "исключительных" "пионеров" нефтепромышленности армянской национальности (в армяне почему-то попадает мусульманин Тагаев)*, а также заводчиков, фабрикантов, виноделов, банкиров и т. д. "Все красивейшие по наружному виду и богатейшие по внутреннему замыслу общественные здания в Баку произведения архитекторов-армян и армян-рабочих", - утверждается далее, вопреки всякой правде, но армяне ведь уверены, что их из-за океана не проверить. Кому в "Великой Заантлантической республике" известно, что Манташев, например, получая от бакинской нефти сотни миллионов рублей прибыли, за четверть века не возвел в том же Баку ни одного сколько-нибудь примечательного здания. Зато на своих промыслах понастроил для рабочих бараков, которые имели вид еще более страшный, чем тюрьмы...
      ______________ * Об истинной роли паразитического армянского капитала в Баку и Закавказье подробно написал Б.Наджафов в первой части книги "Лицо врага". Баку, Элм, 1993.
      Поминается в этом обращении, разумеется, и "обильно пролитая кровь", и "историческая родина армян", и "Великая Освободительная Война" (так именуется первая мировая, ставшая бойней для всех европейских народов), и опять же - "Великая Покровительница", т.е. Америка...
      Вся эта откровенная ложь "фундаментального камня", "оплодотворяющего Прикаспийские территории", является недвусмысленной заявкой на Баку и Прикаспье и сочиняется тогда, когда дашнакские банды выжигали огнем Карабах, Нахчиван, Зангезур и бывшую Эриванскую губернию. Но еще чудовищнее то, что коренное, составляющее численное большинство население этого региона азербайджанцы, - здесь ни единым словом не упомянуты, словно их вовсе на этой земле не существует!
      Второй документ - "Последнее воззвание Армении к Америке" - на любой беспристрастный взгляд от начала до конца производит, как уже говорилось, комическое впечатление. В этом тексте в концентрированном виде представлен весь джентльменский набор штампов армянской пропаганды, служащий для того, чтобы стремительно внедрить в умы американцев грандиозный информационный фантом - уверенность в том, что "древний цивилизованный христианский" народ стоит на грани полного истребления фанатиками-исламистами, и лишь появление такого арбитра, как "христианская Америка", способно спасти "умирающую Армению". Информационный фантом, как совокупность заведомо недостоверной и/или неполной информации, используется в данном случае в качестве инструмента формирования требуемых политических установок. Это пример агрессивного психологического давления, попытка заразить собственным массовым психозом, шантаж информационным "призраком".
      По такой же схеме - гигантомания, самовосхваление, "слезы" - продолжали работать дашнаки и вдальнейшем. Достаточно прочитать их воззвание "Всем правительствам. Мировой общественности и прессе" от "сыновей армянского народа" в связи с индивидуальным террором, который они начали осуществлять во второй половине XX века на Западе для того, чтобы, к счастью, забытый, "армянский вопрос вновь стал предметом обсуждения в международных инстанциях". Ведь, как пишет тот же Оганесян, проведенный в 1973 году в Мюнхене опрос общественного мнения на тему "Что вы знаете об армянах?" показал к его ужасу: "Они ничего не знают". Ну, может быть, Хачатуряна, но зачем дашнакам Хачатурян?
      Так могли ли они смириться с подобным? И вот на XX съезде Дашнакцутюна в 1972 году в Вене, проходившем в атмосфере полной конспирации, было принято "судьбоносное решение о возврате к революционным традициям". И, как по команде, с 1977 года одна за другой начинаются по всему миру кровавые акции "АСАЛА" и прочих "борцов за справедливость в отношении армянского геноцида". И что же? В 80-е годы Институт армянских проблем в Мюнхене проводит исследование и анализ публикаций в немецкой прессе "на предмет их полезности в деле пропаганды армянского вопроса". Цинизм беспримерный! Гибли в терактах от взрывов бомб мирные люди (не говорю уже про молодых террористов), а "армянские исследователи" дотошно высчитывали полезный "коэффициент пропаганды" в зависимости от размера статей и престижности опубликовавших их газет. Вот результат их "исследования": в 1980 году - всего 162 статьи, коэффициент пропаганды - 4,5. А в 1981, когда волна террора нарастала, 644, к.п. - 38,2; в 1982 - 813, к.п. - 46,4; 1983 - 2264 статьи, к.п. 49,8; 1984 - 2931, к.п. - 50,6! "Да, - сожалеет Оганесян, - а раньше-то за какие-нибудь две строчки о геноциде в серьезной западной прессе армянам приходилось платить огромные деньги!" И далее: теперь "пресса страстно, квалифицированно и даже бесплатно, если не считать за плату кровь турецких послов, заговорила об армянах и об их политических проблемах". О чем же это свидетельствует? Да о том, что цивилизованный Запад в те годы ради собственного спокойствия подпал под влияние армянской "иллюзии", подчинился шантажу террором и началось суетливое протаскивание через парламенты документов, декларирующих признание "геноцида". Сравните с нынешней ситуацией в связи, к примеру, с Палестиной...
      Они не считали за плату и кровь азербайджанцев, когда инициировали очередную кампанию за захват Карабаха. Когда начали распространять в 1988 году подметные провокационные письма среди населения НКАО, составленные вполне в духе уже разбиравшихся мною документов, только теперь "прислонялись" не к Америке, а к Горбачеву и "перестройке", лили елей в адрес Москвы и Советского правительства.
      Однако еще в начале 60-х годов коллективные письма трудящихся Карабаха, списанные как под копирку с "Последнего воззвания Армении к Америке", направлялись в Москву тогдашнему главе государства Хрущеву. Все там оставалось на месте: и безудержная лесть клиента очередному патрону, и приписывание себе "небывалых культурных заслуг", и искажение истории, и "слезы" по поводу "дискриминации", и шантаж "искажением Ленинской национальной политики".
      Закапсулировавшееся на какие-то периоды "дашнакское Дело" при малейших колебаниях исторической ситуации возобновляло рост ядовитых побегов, пробуждало все те же мифические территориальные притязания, вводило людей в транс "коллективной галлюцинации", делало их толпой. И эта толпа шла на все новые и новые преступления, убежденная вожаками, стирая с лица земли азербайджанские села, уничтожая женщин, стариков и детей.
      "Дашнакское колесо" в Закавказье в конце XX века покатилось на новый круг. Кровавый след его хорошо известен: Гукарк, Сумгаит, Ходжалы, Шуша, Агдам, Степанакерт... И механика осталась прежней: как поднять крестьянина-армянина на соседа-азербайджанца, с которым делил хлеб? Как ввести в состояние массового психоза целые города? Убьем для начала своих, распространим слухи о погромах, собьем людей в обезумевшую толпу и направим ее... Именно так и действовали воспреемники "дашнакского Дела" Зорий Балаян и К0, не забывая, разумеется, о пропаганде, которую они кроили по тем же дашнакским лекалам. Выдумывать ничего не пришлось: с одной стороны, "полчища злобных мусульман", "пантюркизм", "панисламизм", с другой "многострадальный культурный армянский народ", "героический арцахский народ" (создание нового народа - ноу-хау дашнаков в конце XX века!) и т.д., и т.п.
      Дашнаки оставались и остаются все той же тоталитарной сектой, фабрикой по производству зомби. Их очередной вождь Г.Марухян в интервью от 16 февраля 1990 года армянской "Литературной газете" откровенничал: "В основе наших организационных правил заложен принцип, согласно которому член партии представляет ценность лишь в организации, ибо только в составе организационного механизма партиец может участвовать в коллективном руководстве и способствовать налаженной деятельности организации... Те, кто не принимают волю большинства, могут уйти из партии... Что касается вопроса местонахождения нашего Бюро, отмечу, что, сохраняя старую традицию, мы придерживаемся принципа: "Бюро не имеет мест, Бюро находится повсюду". Комментарии, как говорится, излишни...
      Не могу не открыть тебе, мой друг, одну не слишком афишируемую страничку из истории Дашнакцутюна. После установления советской власти в Закавказье дашнакские вожаки, в основном, переместились на Запад. Дело - не ушло, Дело осталось и продвигалось теперь в коммунистическом обличье, но не об этом сейчас речь. Так вот, армянская община в Германии была целиком дашнакского толка, и когда в 1933 году к власти пришел Гитлер и начались антисемитские гонения, армяне забеспокоились о том, что их тоже причислят к семитам, что они подвергнутся участи евреев. Тогда член правления Общества армяно-германской дружбы, созданного в 1926 году, дашнак А.Абегян издает труд тиражом в три тысячи экземпляров "Армяне - арийцы" и бесплатно распространяет его среди дипломатов, общественных деятелей, ученых и журналистов. В том же году они представили разъяснение в гитлеровское Министерство внутренних дел по тому же поводу, и нацистское правительство наконец официально признало, что армяне принадлежат к арийской расе. Вот так! Кто погибал, а кто - выслуживался. Учитель Януш Корчак добровольно пошел на смерть вместе с 200 своими воспитанниками, а кто-то бил себя в грудь: "я - ариец..." С 1937 по 1944 годы под редакцией Рогербаха и Абегяна в Германии даже издавался журнал "Айастан" на немецком языке. Но сотрудничество с гитлеризмом было и более глубоким. Небезызвестный генерал Дро, бывший военный диктатор Армянской Республики (1920 г.), палач азербайджанского населения в Гейча-Зангезурской зоне и в Карабахе, будучи уверенным,что "в политике нет никаких моральных принципов и что армяне всегда должны придерживаться стороны, обладающей более сильной позицией", объявил о своей готовности консультировать вермахт. Согласился оказывать помощь в организации и управлении местным населением, когда немецкие войска займут Кавказ. Совсем нетрудно догадаться о результатах подобной помощи! Банды дашнаков - братья по крови фашистских зондер-команд.
      Очень кстати пришлось, что азербайджанская пресса обратила мое внимание на книгу крупного немецкого историка Эриха Файгла, где я почерпнул новые сведения о связях дашнаков с нацистами. Еще в начале 30-х годов армяне под идейным водительством известного карателя и махрового националиста Нжде создали в Европе свою фашистскую группу "Цегаркон" ("Этновера"), по существу - псевдорелигиозную секту, которую возглавили дашнаки группенфюрер Размик Назарян и капитан Согомонян. А в начале 40-х годов в Германии организовалось военное формирование - "Армянский легион", предназначенный для использования в качестве полноправного союзника на фронтах и в разведывательной деятельности в тылу противника. Недаром в декабре 1942 года генерал Драстамат Канаян (Дро) и писатель Гаро Геворкян нанесли визит Гиммлеру. Тогда же в Германии создается Армянский национальный совет и начинается активная вербовка представителей эмиграции в "Армянский легион". В окружении Гитлера Дро называли "самым важным специальным агентом" по советским вопросам. В легион сразу вступило около тридцати тысяч армян. Для них были разработаны специальная форма и награды - все с национальной символикой.
      Разумеется, всем этим омерзительным предателям, пособникам гитлеризма обещали каждому свое: выходцам из средней Азии, мусульманам - эмират, власовцам - "Святую Русь", армянам - "Великую Армению". Но "армянский фактор" имел и особое значение: фашисты жаждали контроля над Закавказьем и бакинской нефтью и надеялись осуществлять это с помощью нацистов-армян. В рамках "Армянского легиона" было создано специально для знати и для воспитания будущей нацистской армянской элиты подразделение "Нахарар". Разведывательные абверкоманды Дро работали на территории СССР. В частности, на Украине и Северном Кавказе при немецких 4-й танковой и 17-й армиях против войск 4-го Украинского фронта. С 1944 года АК-201, руководимая Дро, была переброшена на Балканы. До конца 1944 года в составе гитлеровской армии было сформировано 11 армянских стрелковых батальонов, имелись и строительно-саперные подразделения, и вспомогательные части при немецких танковых армиях, состоящие целиком из армян. Когда фронт под ударами советских войск откатился на запад, армянские части находились в системе охраны Английского вала, некоторые же из них были размещены в Нидерландах. Одно армянское формирование перебросили во Францию для борьбы с участниками "Сопротивления". Армянские абверкоманды направляли в Польшу, в Австрию, некоторые из них осели в районе Дрездена. В 1945 году два батальона армянских "добровольцев" авиация союзников разбомбила на Английском валу, один - под Утрехтом. А журнал "Айастан" продолжал уверять в скорой победе гитлеровцев. В новогоднем поздравлении накануне 1945 года некто Сахаруни уверял своих соплеменников-эмигрантов, что "все нас ждут в Армении как освободителей". Он, видно, не знал, что еще в начале войны в Армении появились карикатуры, где был изображен Гитлер, извлекавший из мусорного ящика дашнакского правителя Хатисова... После разгрома фашистской армии лидеры дашнаков, прислуживавшие гитлеризму, спасались поодиночке. Га-регин Нжде попал в плен советским войскам в Болгарии и по заслугам закончил свою карьеру палача во Владимирском централе. Драстамату Канаяну "повезло" больше: его арестовали американцы. А затем из США он попал в Ливан, ставший в 70-е годы XX века центром возрождения армянского политического терроризма. Ныне пресловутые Дро и Нжде возведены в Армении в ранг национальных героев. Прах Дро с помпой перевезли из Бостона в Армению, где, между прочим, сегодня существует наследница "Цегаркона" - Арийско-родопоклонническая партия. "Армянский легион" все-таки добрался до Армении.
      Сближение дашнаков с фашизмом - не случайность, не казус истории, а закономерность, скрывающаяся в их доктрине. Достаточно почитать то, что они сами писали о себе и своих убеждениях. Дорогого стоят эти высказывания, рассчитанные на свой узкий круг.
      Вот что отмечает, например, в работе "Идейно-политический крах партии Дашнакцутюн" (Ереван 1979 г.) историк Ананикян Бакунц: "Дашнакцутюн открыто стоял на позициях расовой теории, которая делила народы на способных и не способных от рождения. Теоретики партии и не скрывали этого".
      Приведу высказывания видных дашнаков по этому поводу, чтобы меня не обвинили в голословности.
      "Основной момент нации, - писал Шахатуни (1907 г.), - это расовый биологический момент".
      Внушая людям идею национальной исключительности, вливая яд национального тщеславия, один из основателей Дашнакцутюна Рубен замечал в "Воспоминаниях армянского революционера": "...Наш народ есть сумма независимых единиц, другие народы -бессодержательные частички независимой суммы, подобные нулю".
      Еще пафоснее писал Г.Нжде: "Мы ждем, должен объявиться армянский Сверхчеловек"... "У всех история в пространстве и времени, но только бессмертный армянский дух не подлежит пространству и времени" ("Порыв духа племени").
      Официальный философ дашнаков Е.Франгян призывал в 1922 году к тотальной арменизации: "Должна арменизироваться вся наша жизнь... полностью... Необходимо очистить все сферы с двух точек зрения - языка и духа".
      А вот еще порция заклинаний на ту же тему: "Уникален армянский народ, уникален мощью своих национальных чувств и идей. Уникален своим врожденным высоким патриотизмом... Нет народа, который бы имел такую акцентированную и сильную национальную индивидуальность, какую имеет армянский народ. Нет народа, который бы имел такое сильное и впечатлительное чувство национального достоинства, какое имеет армянский народ" (Р.Дарбинян).
      Большую часть жизни ошивавшийся за границей и занятый там, в основном, тем, что обивал пороги сильных мира сего, выпрашивая поддержки "дашнакскому Делу", А.Агаронян писал: "Мы - сыны избранной нации, представляем босое, нагое, но армянское племя... армянин не нуждается в том, чтобы снимать шапку перед какой-либо нацией".
      Объясняя "прогрессивность" армян "расовым гением", дашнаки, как пишет А.Мясникян, стремились "очистить Армению от неармян, прежде всего, от ненавистных татар (азербайджанцев) и нелюдей турок". За два с половиной года у власти в Эривани (1918-1920 г.г.) дашнаки "предали огню мусульманские и русские деревни, породили печальные истории Беюк-Веди, Зангибасара, Агбабы, вступили в борьбу с Азербайджаном, организовали бессмысленное армяно-грузинское столкновение". И все это тогда, когда призраки голода и смерти кружили над простым армянским крестьянином. Дашнаки подгоняли апокалипсис для превращения в действительность своих сумасбродных мечтаний. "Дайте мне поколение, руководствующееся внутриплеменной моралью, - восклицал Нжде, - и я обеспечу место армянского народа под солнцем".
      Могут сказать: да, у дашнаков были преступные цели и методы, но они любили свой народ. Это утверждение не выдерживает никакой критики. Народ, превращенный в преступную толпу, в нерассуждающую массу, был для них лишь средством для достижения утопических целей. Вся "народническая" программа дашнаков являлась "бумажкой, списанной для проформы". Спандарян справедливо называл их "гермафродитной партией чисто национального шовинизма и мнимого социализма". Им требовалась живая масса, как жертвенное животное для заклания, дабы вызвать широкий пропагандистский эффект.
      "Дашнакские лидеры рассматривали рядовую массу как убойный скот, который не имеет никаких требований от жизни. За ним закреплялось только одно право - умирать" (Спандарян).
      В "Воспоминаниях армянского революционера" (Лос-Анджелес, 1952 г., арм. яз.) Рубен писал: "90% направляющихся в страну (имелась в виду Турция) погибнут и только 10% дойдут до места... Хотя бы одного из десяти надо доставить живым до страны, где они должны распространять наши идеи". В том же ключе вещает другой известный дашнак В.Навасардян в книге "Дух идей" (Каир, 1951 г., арм. яз.): "Ты свободен, правомочен, "децентрализован", но для того, чтобы умереть, а не жить. Речь идет о свободе в смерти, но не о праве при жизни".
      В газете "Хорурдаин Айастан" за 1923 год, издававшейся в Ереване, читаем: "Рядовой дашнак был... пассивным, немым человеком, которого дашнакский руководитель, будь то хмбапет, учитель, или член бюро, все равно, эти командующие люди любыми средствами гнали рядового в любом желаемом направлении. Гнали его в Турецкую Армению, в "страну", искусственно растравляя его чувства и воодушевляя "сокровенной" идеей родины, дашнакские командиры гнали тех же рядовых в турецкие деревни Закавказья, разжигая инстинкты турконенавистничества и грабежа" (Мравян).
      Некто Вардо, судя по всему, порвавший с дашнаками, писал в своей книге "Десять лет в АРП Дашнакцутюн" (1906 г., Варна, арм. яз.): "Те, кто у дел, обращаются с людьми как с игрушками, и не дай Бог тому, кто станет игрушкой, не суметь защитить своих прав".
      Постулат Хр.Микаеляна, высказанный еще в конце XIX века при закладке основания Дашнакцутюна, стал краеугольным камнем всех дальнейших акций этой секты: "Пока армянская земля не обагрится кровью, пусть знают армяне, что ничего не получат". При этом под "армянской землей" подразумевался миф о "Великой Армении", но кровь-то лилась совсем не мифическая! "Сориентировавшись на ту или иную группировку империалистических держав... они возбуждали повстанческие выступления турецких армянских масс только как средство стимулирования вооруженного или дипломатического вмешательства" (академик Иоаннисян).
      Дашнаки всячески маскировали свое знание истинных причин трагедии 1905 года в Закавказье - им было необходимо поднять на ноги массу, чтобы сохранить экономическое господство тех, на содержании у кого они находились, - манташевых, гукасовых, цатуровых и.т.д. Камуфлировали политическую и экономическую борьбу криками о столкновении "развитости" (армяне) и "неразвитости" (азербайджанцы).
      И вот как оценивается ими итог закавказских событий 1905 года в книге "Штрихи из жизни армянской революционной партии Дашнакцутюн" (Бухарест, 1933): "Столкновения, которые продлились полтора года, в конце концов обрекли на бесплодие этот страшный народ (имеются в виду азербайджанцы), составляя одну из славных страниц партии Дашнакцутюн".
      По-моему, яснее некуда: "обречь на бесплодие" "страшный" народ задача, могущая родиться только в воспаленном сознании изуверов, одержимых уверенностью в своей исключительности и безнаказанности. Очевидно, что подобная "идеология" не вмещается ни в один из сегментов политического спектра. Это именно тоталитарная сектантская "идеология", и в любом цивилизованном обществе она не только подвергается запрету в зародыше, но и вообще не имеет серьезных корней.
      Разумеется, заложив в ядро своего национального мифа идею армянского "расового гения", дашнакам ничего не стоило по-хамелеоновски принимать различные политические окраски, перестраиваться то - под Россию, то - под Запад, то - заигрывать с младотурками, то - с деникинцами, то пристраиваться в русло большевиков. Теперь я понимаю, что подобное поведение нельзя даже называть беспринципностью, потому что они вообще не имели никакого понятия о принципах, о совести, о морали, о преданности какой-то идее в универсальном, а не во внутриплеменном смысле. Цель оправдывает средства - вот единственная догма, которой ни разу не изменил Дашнакцутюн. А поскольку цель эта не имела никакого отношения к реальности, полностью вырастала из мифологии, то для достижения ее необходимо было, и оправданно, с их точки зрения, кромсать, резать, жечь, крушить эту реальность, живую жизнь, загоняя в рамки своей фантомной модели.
      В начале первой мировой войны на 8-м Общественном собрании Эрзерума армяне заверили турецкие власти, что "полностью выполнят свой долг по отношению к государству", то есть будут в войне на его стороне. Но одновременно стали договариваться с Воронцовым-Дашковым о создании добровольческого движения, начали открыто вербовать молодежь для войны с Турцией. Наводнили закавказские газеты статьями о том, что собираются поднять восстание в турецком тылу, заведомо выставляя, таким образом, своих соплеменников предателями государства. По сути, армяне вынудили Турцию решить вопрос турецких армян по-своему. Да, при этом были и жертвы, но истерические крики о геноциде - лишь очередное пропагандистское клише, умело сконструированный информационный фантом.
      С горькой усмешкой читаешь их собственные запоздалые признания о том, как они мимикрировали: "В 1905 году вся эта разношерстная масса: буржуазные интеллигентики (В.Величко называл их "пиджачники"), лавочники, хмбапеты, гайдуки-фидаины, демагоги - за одну ночь посыпались в купель Маркса" (Лео "Из прошлого", Тифлис, 1925 г., арм. яз.). На этот процесс лицемерного массового "крещения" в новую "веру" Спандарян иронически отвечал дашнакам в 1906 году: "Вы, господа, пишите кондаки, посылайте сыновнюю благодарность католикосу, переводите псалмы и шараканы с грабара на ашхарабар*, говорите речи о важном вопросе вторичного брака для попов, избирайте ктиторов**, занимайтесь другими "патриотическими" делами, но не оскверняйте великие идеи социализма, оставьте в покое армянского рабочего". Естественно, подобное предостережение не повлекло за собой никаких последствий. Спандаряна никто не услышал. Социал-демократия, как идейное течение, проигрывало агрессивному напору сектантов, мифология побеждала идеологию, а армянский рабочий под внушением о себе как "спасителе отечества" загонялся в толпу зомби, зараженных "коллективной галлюцинацией".
      ______________ * Кондаки (греч.) - короткое церковное песнопение на тему праздника. Шаракан (арм.) - церковное песнопение. Грабар - название древнеармянского языка. Ашхарабар - название современного армянского языка. ** Ктитор (греч.) - церковный староста.
      "Уже в 1895 году Заварян и его соратники пришли к убеждению, что для организации армянского движения трудно надеяться на широкие народные массы и что дело должно взять на свои плечи избранное, мужественное и сознательное (в рамках мессианской утопической идеи "Великой Армении", добавил бы я) меньшинство, которое должно стремиться вести с собой ленивую и заблудшую в покорности "толпу", - пишет Варандян в "Истории партии Дашнакцутюн". И это высказывание самих армян лишний раз убеждает меня в том, насколько хорошо осознавали мрачные и холодные вожди дашнакства, в какую бездну тянут они не только своих соплеменников, но и окружающие их народы.
      Еще в 1891 году издававшаяся в Тифлисе газета "Дрошак" писала: "Война армян должна быть партизанской войной... ее форму - война бандитских групп продиктуют народу представители революционной интеллигенции". И даже после поражения в Сасуне (Турция) 1893 - 1894 годов, обернувшемся немалыми жертвами, дашнаки не извлекли уроков: партия требовала только одного крови. Чем больше, тем лучше...
      И еще цитата из "Дрошака" как раз за 1894 год: надо "снова обратиться к резне, к крови, к жертвам - вот единственный путь до тех пор, пока будет сокрушен султанский престол".
      Так они и крушили... За Турцией следовал Азербайджан, за Азербайджаном - Грузия, затем - опять Азербайджан... В.Навасардян даже критиковал большевиков-армян, что они якобы "отреклись от ценностей террора". Кстати, впервые встречаю понятие "ценности" в приложении к террористической деятельности. И в этом все дашнакство - изобретает народы, подтасовывает историю, выворачивает смысл понятий... Но, главное, отбрасывает целиком и полностью, не упоминает, никак и нигде не имеет ввиду фундаментальную для всего цивилизованного человечества ценность - гуманизм. Выступая против писателя-гуманиста Раффи, Нжде предлагал свой, дашнакский, взгляд на человечество: "дробные личности, размножающие человеческое стадо".
      Сами же армяне утверждали: чтобы понять цену "патриотизма" дашнаков и его "историческое значение", "достаточно вспомнить политику, вырабатывавшуюся в спальне Воронцова-Дашкова и осуществленную на деньги армянских миллионщиков, политику, которую вели дашнаки в продолжение первой мировой войны (добровольческие отряды и т.д.)", а я продлю эту линию - и по ее окончании в Закавказье в1918-1920 годах, и в годы советской власти, сменив вывеску, и начиная с конца 80-х годов прошлого века, когда дашнакский миф через новых адептов секты разбередил затаившийся хаос в Закавказье, оживил кровавые призраки бойни начала века, вновь сбил людей в преступную толпу.
      Интересный эпизод приводит во втором томе уже упоминавшейся книги "Век борьбы" Э.Оганесян: летом 1984 года делегация дашнаков была принята в Лондоне, в Вестминстерском дворце, членом английского парламента, депутатом Европейского парламента от Англии влиятельным лордом Д.Аткинсоном. Переговоры шли на тему, какие требования есть у армян к Турции. Перед этим Аткинсон посетил Турцию, где изучал положение христиан, а по возвращении опубликовал статью, в которой отвергал тот факт, что в Турции христиане подвергаются дискриминации. С дашнаками Аткинсон захотел встретиться с единственной целью: выяснить минимальные требования армян, удовлетворив которые, можно было бы нейтрализовать их влияние, по-видимому, через благоволящую к армянам Францию, на положительное решение о вступлении Турции в европейский рынок. "Мы это знали, - пишет Оганесян, - и сами для себя решили, что наши максимальные требования на встрече с Аткинсоном - осуждение Турцией геноцида армян, а минимальные - согласие Турции на ведение переговоров по этому поводу".
      Но в составе делегации был один старый, закаленный партиец, знакомый еще с родоначальниками Дашнакцутюна. И вот как он себя повел - на реплику Оганесяна, участника этой встречи, лорду Аткинсону, что у армян территориальных требований к Турции нет (они ведь между собой так договорились!), взял и брякнул вслух по-английски буквально следующее: "Подожди, сынок, это мы сейчас пришли говорить на тему геноцида, но территориальные-то требования к Турции были и останутся до тех пор, пока не осуществится мечта армян: создание Единой и Независимой Армении". А затем шепнул Оганесяну по-армянски: "Не можем же мы нарушать партийную линию..."
      После этого, пишет автор, переговоры были скомканы, а через два месяца на конгресс по армянскому вопросу в Мюнхен Аткинсон послал своего секретаря, что означало: он более не хочет иметь с армянами дела.
      Самое интересное, как именно трактует Оганесян данный эпизод, а пишет он следующее: "Этот случай показывает, как трудно было партии, воспитанной на моральных ценностях открытой свободы и независимости духа, начинать действовать на политической сцене, где эти ценности были пустым звуком". Он называет это - противоречием между "идеалом и политикой".
      Что же наглядно демонстрирует подобная трактовка в реальности, а не в категориях мифологии дашнакской секты? Что за сто лет дашнаки ничуть не изменились ("партийная линия"), не извлекли никаких уроков из собственной истории и в любой момент готовы дать импульс к возбуждению очередной кровавой распри (они и доказали это в недавних событиях в Сумгаите, Баку, Карабахе и т.д.). Что миф о "Единой и Независимой Армении" по-прежнему жизнеспособен, а "моральные ценности открытой свободы и независимости духа" прилагаются дашнаками только к армянам. Что политику они понимают, как отношения лицемерно угодливого, льстивого клиента и патрона-покровителя, которого можно с легкостью сменить на другого, в зависимости от ситуации, лишь бы шел на поводу у армянской клиентеллы. Бывший дашнак Л.Чормисян в изданной в Бейруте в 1965 году книге подтверждает этот вывод: "Мечта об автономной Армении должна была осуществиться с помощью европейских королей, генералов, министров и журналистов".
      Все-таки не совсем точно я формулировал ранее: дашнаки никого не предавали, потому что никому и ничему никогда не были преданы. Их отношения с Россией, в частности, яркий тому пример. Послушаем, например, известного дашнака Р.Дарбиняна, писавшего в 1920 году: "В течение последних двух десятков лет главной причиной всех наших политических ошибок, ляпсусов и разочарований было наше ярое национальное русофильство и русская ориентация, которая нанесла нам большой вред".
      Здесь, раз затронута тема верности и предательства, считаю очень важным сделать небольшое историческое отступление.
      В знаменитом, великолепно-торжественном Георгиевском зале Московского Кремля, где увековечены имена кавалеров Ордена Святого Георгия, самой почетной награды Российской Империи, есть два имени - Гусейн хан Нахичеванский и Исмаил хан Нахичеванский. Кто же они, эти два доблестных воина, удостоенных такой высокой чести?
      По отцовской линии они происходят из древнего рода ханов Нахичеванских, а по материнской - из южно-азербайджанской ханской династии Макинских. Род Нахичеванских-Макинских дал Азербайджану множество выдающихся представителей интеллигенции и государственных деятелей. Ханы Макинские исконно проживали в Иреване (именно так назывался до завоевания Россией и массового заселения армянами Эривань-Ереван), откуда были окончательно изгнаны армянами в 1918 году.
      Дед Гусейн хана и Исмаил хана - Эхсан хан перешел на сторону России во время русско-персидской войны 1826-1828 годов, вступив в переговоры с генералом Паскевичем, и сумел дипломатическими методами сохранить автономный статус Нахчиванского ханства вплоть до 1840 года. По свидетельству русского ученого-востоковеда К.Смирнова, с потерей автономии многие жители ханства, не пожелав жить под властью русского царя, бежали в Персию. И эти земли тут же начали усиленно заселяться армянами, что еще раз доказывает беспочвенность их притязаний на нахчиванский край. К слову, труды Смирнова по истории и этнографии Нахчивана, изданные частью в Тифлисе в 1934 году, были, по понятным причинам, закрыты для общественности.
      Но вернемся к нашим героям... Эхсан хан, став последним правителем Нахчиванского ханства, имел звание генерал-майора российской армии, а Николай I пожаловал ему звание походного атамана войска Кенгерли. Сын его, Калбали хан, также был генерал-майором. Брат Калбали хана - Исмаил хан, генерал-лейтенант русской армии, герой обороны крепости Баязит во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов и прославлен в числе других Георгиевских кавалеров в Кремле. Однако сейчас я поведу речь о его племяннике...
      28 июля 1863 года в семье Калбали хана и Зары ханым Макинской родился Гусейн хан Нахичеванский, человек, под чьим началом в дальнейшем служили будущий президент Финляндии Маннергейм и польский генерал Андерс, командующий польской армией на Западном фронте во время второй мировой войны.
      Гусейн хан участвовал в русско-японской войне, где отличился также другой азербайджанец Алиага Шихлинский, генерал-лейтенант, знаменитый теоретик и практик артиллерийского дела, по чьим учебникам учились в военных академиях русские офицеры еще во время Великой Отечественной...
      Гусейн хан командовал на Дальнем Востоке 2-м Дагестанским кавалерийским полком, совершавшим рейды, подобно современному спецназу, по японским тылам, был ранен, а затем награжден Орденом Св. Георгия 4-й степени. В первую мировую Гусейн хан уже командует гвардейским кавалерийским корпусом, принимая участие в знаменитом Брусиловском прорыве. Он становится генерал-адъютантом Николая II и в 1916 году получает звание генерала от кавалерии, что соответствует званию маршала. В эти годы его награждают Георгием 3-й степени, орденами Св. Станислава 1-й, 2-й и 3-й степеней, Св.Владимира 3-й и 4-й степени, Св.Анны 1-й степени, а также за свои боевые заслуги он получает награды Румынии, Болгарии, Пруссии, Австро-Венгрии...
      Теперь мы подходим к самому драматическому и достойному шекспировской трагедии моменту в жизни Гусейн хана Нахичеванского.
      Февральская революция. Единственные из всех русских генералов, кто выступили против отречения царя от престола, были граф Келлер и Гусейн хан Нахичеванский, а поддержали отречение даже дядя Николая II Великий князь Николай Николаевич, командующий Кавказским фронтом, и двоюродный брат царя Кирилл Владимирович - командир Гвардейского экипажа.
      Получив известие об отречении, Гусейн хан направляет в Ставку телеграмму начальнику штаба генералу Алексееву для передачи Государю. Текст ее таков: "Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого монарха. Генерал-адъютант хан Нахичеванский".
      Алексеев не передал телеграмму царю... Кто знает, как бы могли повернуться события, согласись царь принять помощь гвардейцев-кавалеристов...
      Изменить присяге Гусейн хана не заставил даже расстрел царской семьи. А когда была убита Великая княгиня Елизавета Феодоровна, сестра царицы, основавшая монастырь после убийства в 1905 году членом боевой организации эсеров Каляевым своего мужа Великого князя Сергея Александровича, постригшаяся в монахини и ставшая там настоятельницей, тело ее удалось сложными путями переправить для захоронения в Иерусалим. Деньги в то время ничего не стоили, и золото в слитках на всю эту многотрудную и опасную эпопею с захоронением Великой княгини пожертвовал Гусейн хан Нахичеванский... После канонизации Елизаветы Феодоровны этот факт поминается в проповедях в Иерусалимском православном храме.
      Самого же Гусейн хана расстреляли в Петрограде во время "красного террора" в конце 1919 года.
      Наводит на печальные размышления тот факт, что в нынешней России, где появилось так много рьяных патриотов-монархистов, судьба Гусейн хана, его личность, его благородное мужественное поведение в тот момент, когда высшее русское офицерство, присягавшее на верность Короне Российской, пошло в услужение совсем иным силам, практически забыты...
      Но и об интересах собственного народа пеклись Гусейн хан и его братья. Будучи крупнейшими землевладельцами в Нахчиванской и Иреванской губерниях (Гусейн хан, по сведениям Нахчиванского архива, имел 30 тысяч десятин земли), они скупали все новые и новые земли в Иреванской губернии, стремясь не допустить расселения там очередных переселенцев-армян из Ирана и Османской Империи. Они предвидели, что принесут эти пришлые люди азербайджанцам.
      Возникает естественный вопрос, неужели никто в российских верхах не понимал армянской националистической опасности? Понимали. В период правления Петра Столыпина (1907-1911 г.г.) была сделана попытка по заслугам воздать дашнакам за их террористическую деятельность в Закавказье. По следам тамошних событий 1905-1906 г.г. был собран огромный обвинительный материал, произведены массовые аресты дашнаков. Следователи выбирались не из Закавказья, чтобы исключить любую возможность подкупа или шантажа. Предстоящий процесс должен был стать грозным предупреждением разжигателям межнациональной розни и целостности страны.
      Но вот был загадочно убит П.А.Столыпин, для кого не составляла секрета роль закулисных игроков закавказской смуты и покровителей армянства, например, в лице действующего наместника на Кавказе. И тотчас же Воронцов-Дашков засыпает царя пространными письмами о "вечных друзьях России - армянах", всячески воспевая их достоинства и преданность престолу. И стиль этих посланий, их лексика подозрительно напоминают армянские пылкие речи о достоинствах своей нации. Как будто престарелому, потерявшему политический нюх графу диктовали эти проармянские панегирики сами же армяне...
      И все же, повторяю, пока жив был Столыпин, из дашнакских руководителей в тюрьмах сидели Амо Оганджанян, Аветис Агаронян, Саркис Макасян, Сарбаз Хечо... Примерно 160 человек оказалось в тюрьме в Новочеркасске. Следователями на 20 тысячах (!) страниц было подготовлено убедительное обвинительное заключение, где дашнакская партия справедливо квалифицировалась, как преступная организация, стремящаяся с помощью экономического и военного террора подорвать основы государства. Беспрецедентный процесс должен был носить сенсационный характер. На нем впервые в истории перед всем миром могла бы выявиться суть организации шовинистического, человеконенавистнического толка. И, кто знает, от исхода этого суда над армянским национализмом могла бы зависеть упреждающая реакция мировой общественности на первые ростки нацизма в Европе.
      Посмотрим, как же освещает ход процесса историк дашнакства и сам видный дашнак Э.Оганесян: "Суд над дашнакской партией состоялся в конце 1911 года в Петербурге перед особой комиссией Государственной Думы. В начале 1912 года 52 человека были осуждены на тюремное заключение, и только четверо были сосланы в Сибирь на каторгу. Приговоры были довольно мягкими. Во-первых, уже не было Столыпина, кроме того, дашнакских лидеров защищала пресса России и такие адвокаты, как Керенский, Зарядный, Милюков и Грузенберг. Во-вторых, правительство России в те годы по политическим соображениям не было заинтересовано в притеснении армян".
      Все! И это описание - образец циничного дашнакского иформационного фантома: смесь правды, неправды и полуправды, полностью затемняющая реальную картину.
      Сначала о прессе. Истерию о страдальцах-армянах, которых готова "засудить" "преступная" царская власть, создавали в газетах люди вроде третьестепенного литератора Амфитеатрова, автора непристойно-лживой брошюрки "Армянский вопрос" и понятно что купленного на корню.
      Что касается адвокатов - в частности Керенского и Милюкова, - им через шесть лет, в 1917 году, в результате так называемой Февральской революции и падения самодержавия, предстояло занять главенствующие посты во Временном правительстве - премьер-министра и министра иностранных дел. Оба они, как теперь достоверно известно, видные масоны и немало сделали путем зловещих закулисных интриг и заказных кампаний в прессе для подготовки февральского переворота и отречения царя от престола, объективно подготовив почву для прихода большевиков. Антигосударственные цели этих "масонских революционеров" и "революционеров дашнакских", создававших ядро своей организации-секты по масонскому типу, совпадали: и тем, и другим нужно было сокрушить существующую власть. Ну, а уж каким образом они осуществляли свои конспиративные контакты - это тема отдельного большого расследования. В том, что такая связь существовала, меня убеждает немногословие Оганесяна и описание процесса над дашнаками, которое можно найти в книге "Люди и ложи" видного исследователя русского масонства, известной писательницы Нины Берберовой. Приведу его целиком: "...Шумный процесс в Петербурге происходил при закрытых дверях, публика допускалась только по специальным приглашениям. Судилось 150 человек, членов партии. Было вызвано около 1000 свидетелей. Судебное следствие велось по 30 самостоятельным группам. Перед судьями лежало 135 томов предварительного следствия. Судебным следователем по особо важным делам был Александров. Беспорядок был полный - главным образом из-за количества бумаг, людей и неорганизованности всего дела, а также из-за шумного поведения публики. Документы исчезали без следа, документы подделывались, переписывались и терялись. От имени защиты говорили Зарудный, Керенский и около 10-ти адвокатов. Подсудимые были высланы в Финляндию и попали под амнистию в 1914 году".
      О "чудесах" на процессе в виде подлогов, неправильности переводов с армянского, "пропажи таких документов, которые еще накануне видели судьи и стороны", пишет и корреспондент журнала "Вестник Европы" (март 1912 г.), недоумевающий по поводу нездоровой атмосферы, царившей на процессе.
      Словом, разными тайными методами было сделано все, чтобы "заболтать", снизить значение этого судебного разбирательства, увести от политической и правовой оценки преступлений Дашнакцутюн.
      И наконец главное. Когда Оганесян бросает туманную фразу, что правительство России "в те годы по политическим соображениям не было заинтересовано в притеснении армян", он совершает явную пропагандистскую подмену всего существа происходящего. На такой же крючок попались тогда и российская власть, и российское правосудие. Позиция Воронцова-Дашкова, посылавшего в Петербург высокопарные гимны о значении "преданных, цивилизованных, христианских, умнейших, культурнейших" армян для России, подкреплялась и немалым армянским лобби в столичных верхах. Там забыли предупреждение министра иностранных дел России, видного дипломата, князя А.Б.Лобанова-Ростовского о том, что Россия не должна платить жизнями своих солдат за армянские интересы в Турции. Российская имперская "греза" овладеть "проливами" - ощутила в мифе о "Великой Армении" одну из возможностей своего воплощения. Так что вместо того, чтобы сразу четко отделить в общественном мнении справедливое осуждение дашнаков-преступников и их "заговорщической" организации от демагогических обобщений о якобы "притеснении армян" вообще, суд, сенат и прочие инстанции, принимавшие участие в процессе, оказались не на высоте исторической задачи - вынести правовой вердикт агрессивному национализму, культивируемому дашнаками. Погруженные в свою внутреннюю возню, они предпочли (кто-то с немалой выгодой для себя) спустить все на тормозах.
      Не случайно я кропотливо собирал неафишировавшиеся признания дашнакских вождей о собственном мировидении. Громадный список их преступлений в Закавказье и в Турции достаточно известен. Но они постоянно, когда им его предъявляют, говорят, что их вынудили к террору, что они являются жертвой. Пострадавшей стороной. Надеюсь, после тех заявлений, которые приведены мною (а подобные высказывания можно цитировать еще и еще), ни у кого не останется сомнений в преступном существе дашнакства. Сегодня похожие (и даже меньшие по масштабам) деяния приводят на скамью подсудимых в Международном Гаагском трибунале и характеризуются как преступления против человечности.
      Но, как я уже писал, понятия "человечность", "гуманизм" тщетно искать в любом дашнакском источнике. В ядре дашнакства заложен протофашизм. Именно они его первооткрыватели и распространители с помощью таких "псов войны", как Андраник, Нжде, Дро, Амазасп, которым было ненавистно само слово "мир". Да и не могло быть иначе! В мифологической картине действительности, созданной в их мозгах, проживающие рядом с ними народы представлялись мусором, мешавшим осуществлению "коллективной галлюцинации" о "великом армянском царстве".
      Что касается информационного обеспечения своих злодеяний, то об этом еще в 1919 году исчерпывающе высказался независимый наблюдатель, английский полковник Скотланд-Лидцел, член британской миссии в Закавказье: "Армяне лучшие пропагандисты в мире. Их пропаганда не являлась делом последних месяцев, но велась систематически многие годы... их пропаганда за границей такова, что Европа и весь мир на их стороне".
      "Но как же так? - спросит меня доверчивый оппонент, подвергнутый основательной "промывке мозгов" искусной армянской пропагандой. - Они ведь христиане! Разве для них не имели значение заповеди "возлюби ближнего...", "несть ни эллина, ни иудея..."?
      Увы, приходиться констатировать, что, опять же, ни в одном дашнакском источнике нет и намека на какие-либо религиозные переживания. "Бог" дашнаков - их Дело, о чем я уже писал. И оно - этот миф - гораздо старше самой дашнакской организации. "Еще не было дашнакской партии. А дашнаки уже были. Не было программы и устава, а партия уже была и действовала", - писал дашнакский авторитет В.Навасардян. Ровно те же слова повторил "зомбированный попугай" Балаян, когда вместе со своими подельниками начинал пропагандистское обеспечение новых преступлений дашнаков в начале "перестройки", когда челноком неутомимо сновал между Лос-Анджелесом, Москвой, Ереваном и Карабахом.
      Церковь, Эчмиадзин, и об этом впервые прозорливо написал В.Величко, давно перестала быть христианским духовным центром. Чем угодно стратегическим "держателем мифа", "казной", "школой этнократизма", манипулятором общественного мнения армян, - но не источником высоких религиозных откровений и благодатного влияния на свою паству. Вот что сообщает, например, в своих воспоминаниях "Дорогой борьбы" (М., Политиздат, 1971 г.) А.Микоян, прошедший в начале века достаточно типичный путь для молодого армянина среднего достатка. Именно эта среда, в основном, поставляла кадры для Дашнакцутюна. Сначала Микоян учился в известной армянской семинарии в Тифлисе, основанной в 1824 году католикосом Нерсесом. Казалось бы, духовное заведение, но вот результат: "Мне неизвестно ни одного случая, чтобы кто-либо из выпускников нашей семинарии тех лет (900-е годы) выбрал духовное поприще... Мы учили иностранные языки, древнеармянский и отбили себе право не учиться на русском языке. Зато имели право продолжать учение за границей".
      Замечу: красноречивое и показательное заявление насчет русского языка для будущего руководителя государства со столицей в Москве! А уж "отбили" они себе это право не без содействия Воронцова-Дашкова. Затем Микоян поступает не куда-нибудь в светское учебное заведение, а в Армянскую Духовную Академию в Эчмиадзине, хотя религиозным рвением не отличается. И как там осуществлялось воспитание юных душ в христианских традициях? "Кроме ректора и преподавателя греческого языка, там все были не духовными, а гражданскими лицами, - пишет Микоян, - изучали, в основном, историю Древней Армении, средних веков и нового времени, историческую географию Армении и армянский язык с древних времен".
      На первый взгляд, какие мирные, далекие от актуальной политики предметы: история, география... Однако именно эти предметы и являлись мощной питательной почвой для включения молодых людей в миф "Великой Армении", происходила активная настройка сознания в этнократическом духе. А совсем не в универсальном духе Христа...
      Так что вполне закономерно, когда выпускники этих учебных заведений вливались в ряды дашнаков, как и случилось с тем же Микояном. Он прошел в ноябре 1914 года в возрасте 19 лет военную подготовку в лагере дашнакских добровольцев в Джульфе и затем был отправлен на фронт для пополнения дружины Андраника, которая находилась на территории Персии на границе с Турцией. Участвовал в боях в Персидском Азербайджане в районе Хоя, в сражениях около Вана в Турции ("одна из древних столиц Армении", уточняет Микоян), и в начале 1915 года его отряд эвакуировали в Ван, а потом в Тифлис. И вот уже в июне 1918 года Микоян - комиссар третьей бригады, которой командует печально известный дашнакский палач Амазасп, отличившийся зверствами в отношении мирного мусульманского населения Кубы, Ге-окчая и Шемахинского уезда. О своем "романе" с большевиками Микоян не сообщает значительных фактических подробностей, но и из того, что написано в воспоминаниях, можно сделать заключение о том, насколько тесно переплелись дашнакско-большевистские связи. И не на основе идеологии - она здесь дело десятое. "Гений армянской расы", миф "Великой Армении" - стачивали любые идейные наклейки. Суть оставалась дашнакской.
      Теперь последнее мое замечание о роли Эчмиадзина. Когда Андраник в конце 1918 года раньше других дашнакских вождей сообразил, что для спасения армянского Дела необходимо сделать ставку не на "союзников" (Англию и Францию), а на большевиков и даже обменялся телеграммами с председателем Бакинского Совета народных комиссаров Шаумяном (14 и 20 июля 1918 года), где заявил о своем подчинении центральному большевистскому правительству, у него начались враждебные разногласия с дашнакским правительством Армении. И тогда он весьма показательно завершил свои военные авантюры: в апреле 1919 года именно в Эчмиадзине распустил свою дружину и сдал оружие католикосу. После чего отбыл за границу. Этот демонстративный жест полон глубокого символического значения: дашнакский "меч" вернулся туда, где его благословили на все совершенные с его помощью преступления. Кстати, уже из Америки, где Андраник провел свои последние годы (умер в 1926 г.), он отправил в Армению клинок, с каким воевал, до сих пор хранящийся в Ереване в Историческом музее, как еще одна грозная и действенная для новых поколений деталь мифа о "борцах за Армению от моря до моря". И если в советское время все-таки появлялись работы, где делались развернутые попытки дать критическую оценку армянскому национализму (к примеру, цитировавшаяся мною книга Ананикяна Бакунца), то сегодня в библиографии изданий о проблемах современной Армении (в том числе, и на армянском языке), я - как исследователь этнопсихологии и социолог - не обнаружил на данную тему ни одного материала. Правда, попалась весьма поверхностная диссертация по истории партии Дашнакцутюн, защищенная в 1999 году на историческом факультете МГУ Н.Киракосян. Самое ценное в ней - сведения о том, что "Кавказский проект" дашнаков окончательно сложился в феврале-мае 1907 года в Вене на четвертом съезде партии, где были утверждены методы борьбы за свержение самодержавия в этом регионе: восстание, политический террор, демонстрации, забастовки. Как раз в то самое время, когда "надводная часть" дашнакства на мероприятиях вроде Тифлисского совещания, на приватных встречах с Воронцовым-Дашковым, в ходе официальных визитов в Петербург клялась в рабской преданности престолу, в вечной дружбе с Россией "страной-спасительницей" и благословляла "великую миссию Николая II". В 1907 году в Закавказье насчитывалось 2311 дашнакских групп общей численностью до 200000 человек, а бюджет партии достигал одного миллиона франков. Как видим, было на что и кому под эгидой генерального держателя акций "дашнакского мифа" - Эчмиадзина - заниматься эффективным превращением целого народа в толпу, а во что это вылилось, свидетельствуют многие и многие тома обвинительных документов.
      Мое пожелание на будущее тем, кто действительно захочет непредвзято разобраться в истории и внутренних пружинах событий XX века в Турции и Закавказье: прежде всего - не играть по установленным дашнаками правилам, преодолеть их терминологию в определении самих себя, своих целей и методов "борьбы". И тогда присвоенные дашнаками понятия -"национально-освободительное движение", "партия", "геноцид", "восстановление исторической справедливости", "битва варварства и цивилизации", "христианство против панисламизма" обнаружат вопиющее несовпадение своего значения и того, что прикрывается ими на практике.
      "Сон разума рождает чудовищ". Так и произошло с дашнаками. Но они жизненно заинтересованы в том, чтобы не допустить пробуждения сознания широкой общественности в отношении своих злодеяний.
      Твой Эрих.
      ГЛАВА 21
      Жизнь продолжается
      Бывает: живет человек, работает, встречает свою любовь, создает семью, строит дом... А где-то неведомо и невидимо для него поворачиваются колесики его судьбы, направляя на новый путь, коренным образом изменяя его жизнь.
      Я иногда задумывался над тем, как сложилась бы судьба моего отца и, естественно, моя судьба, если бы не роковой 37-й год? Но в туманной мгле времени не различал ответа. Потому что этот вопрос влечет за собой множество других: а если бы в апреле 1920-го устоял независимый Азербайджан? Если бы будущее моей родины не решалось тогда в Революционном Совете Кавказского фронта такой зловещей фигурой, как дашнак-перевертыш Микоян, взявший на себя миссию "крупнейшего специалиста по Азербайджану"? Именно он, постоянно находясь при штабе 11-й Армии, стал автором плана интервенции большевиков на землю моих предков. Именно с его подачи большевиками была разработана стратегия одновременных дашнакских выступлений в Карабахе с целью оттянуть от защиты азербайджанских границ войска нашей республиканской армии, недавно созданной и слабо вооруженной. Именно он приложил все усилия, чтобы "арменизировать" 11-ю Армию, наполнить ее бывшими дашнакскими отрядами. "Дашнакизация" 11-й Армии осуществлялась через политуправление, начальником которого стал И.Лазян, правая рука Микояна, дашнак с большевистским партбилетом в кармане. Это он подбирал зинворов Андраника, Амазаспа, Нжде, Дро...
      Подобный метод успешно использовался наследниками Дашнакцутюна, которые в течение многих лет вели кропотливую работу по "арменизации" 7-й российской армии, размещенной в советское время в Армении, результаты этого прямым образом связаны с тем, что произошло в конце 80-х - начале 90-х годов в Карабахе и, в частности, в Ходжалы. Тогда 366-й мотострелковый полк всей своей бронетехникой и огневой мощью участвовал в необъявленной войне Армении против Азербайджана на стороне дашнакских бандформирований. И в апреле 1992 года заместитель начальника штаба 1-го батальона этого полка, капитан Сергей Тушов публично подтвердил, что 75-80% личного состава полка были армянами, из них - восемь офицеров. А вторым мотострелковым батальоном командовал майор Оганян. Что из того, что на пресс-конференции 17 марта 1992 года в штабе 4-й армии СНГ такая кадровая политика была названа заместителем командующего Закавказским военным округом генерал-лейтенантом С.Беппаевым ошибкой! За одни страшные сутки 26-27 февраля 1992 года азербайджанский город Ходжалы с шеститысячным населением был стерт с лица земли... Погибло около 2000 его мирных жителей, в том числе 120 семей беженцев из Узбекистана - турок-месхетинцев, около 300 человек были взяты заложниками, ранено - несколько тысяч...
      Где ни ступишь на почву моей родной истории - везде сочится кровь.
      Командующий Восточным фронтом в первую мировую войну Кязим Карабекир паша отмечал в своих воспоминаниях: "Мы получали отовсюду сообщения о ночных действиях армян против мусульман. Тот факт, что разорялись также и молоканские деревни, позволял предполагать, что большевики примут против этого меры, но мы не учли, что армяне могут надеть на себя личину большевиков, и тогда их кровожадность будет удовлетворяться исподтишка".
      Но еще в 1919 году наш выдающийся общественный деятель и дипломат Алимардан бек Топчибашев предупреждал мировую общественность о поразительной "гибкости" армянства. Страшным открытием стало их "оборотничество" для прозревшего к концу безвременно оборванной жизни Наримана Нариманова: "Идет дашнакская работа под флагом коммунизма". А в 1923 году об этом недвусмысленно заявил бывший премьер дашнакского правительства Армении Качазнуни: "...Армяне-большевики - наши наследники... они должны продолжать и уже продолжают наше дело..."
      Мирно вершили свой жизненный круг наши деды - пастух и пахарь, ремесленник и учитель... Дело же продолжалось... И первым важнейшим его этапом явилось для армянских националистов - спасение, сохранение дашнакских кадров. Ведь к началу 20-х годов ряд видных дашнаков и их пособников за свои преступления были арестованы и находились под стражей, в частности в бакинских тюрьмах. Микоян и его подручные развернули широкую кампанию по их освобождению, мотивируя это необходимостью национального замирения в новых условиях при советской власти. И вот на заседании Политбюро ЦК АзКП\б\ 12 июля 1920 года по докладу Микояна был решен вопрос "об освобождении некоторых видных дашнаков" и указано: "Репрессий против дашнаков не усиливать". Тем же решением предусматривалось издать очень хитрое постановление Азревкома об амнистировании "рабочих и крестьян, втянутых в национальную рознь", что автоматически открывало лазейку для повального освобождения всех дашнакских преступников. Ведь отныне каждый дашнак, насильник, грабитель и убийца мог квалифицироваться как "втянутый" (интересно, кто же это его "втянул"? Но такой вопрос, конечно, не поднимался).
      В отношении членов Дашнакцутюна поступили совсем просто: ЦК АзКП\б\ на своем заседании от 11 июля 1925 года (протокол №53, докладчик т. Каспаров) постановил "считать организацию Дашнакцутюн в Азерб.ССР не выявленной". Вывод отсюда напрашивается сам собой: раз не выявлена - значит, не существует, значит, и бороться с армянским национализмом не придется. Справедливо пишет историк Б.Наджафов в уже неоднократно цитировавшейся здесь книге, уникальной по количеству собранного архивного материала: "Десятки тысяч дашнаков, гнчакистов (этим вообще разрешили вступать без всяких проблем в большевистскую партию), получив официальную амнистию от властей, тут же поторопились использовать это и с помощью Микояна, Саркиса, Мирзояна и других высокопоставленных большевистско-армянских бонз стали беспрепятственно занимать - еще в больших масштабах, чем раньше, - ключевые позиции в партийном и государственном аппарате".
      Совсем иная судьба постигла бывших членов партии "Мусават" и других оппозиционных партий. Но это - отдельная, большая и трагическая тема...
      Следующей важной задачей в плане "арменизации" Азербайджана было очередное расселение армян на наших землях. В том же июле 1920 года ЦК, опять же пользуясь рекомендациями Микояна, констатирует, что "армяне-беженцы не согласны возвращаться в Армению". Здесь же отмечалось, что "работников-мусульман почти нет, а кто имеется, крайне неподготовленны и несознательны". Так, одним закрывали дорогу на любые посты, а другие вновь устремились потоками в Карабах и в Баку... В то же время никто и не думал озаботиться сотнями тысяч беженцев-азербайджанцев, изгнанных с земель, отошедших к новообразованной Республике Армения. Эти люди оставались бездомными и бесправными. Армянские власти не допускали их селиться по прежнему месту жительства, оттягивали выдачу пропусков и, как свидетельствует очевидец, "тысячи разоренных, голодных, больных мусульман жили под открытым небом. Никто не входит в положение мусульман-беженцев из Эривани, их жалобы, их мольбы ни до кого не доходят"...
      Чтобы укрепить свое положение в республике, большевики-дашнаки, первым делом, начали прибирать к рукам бакинскую партийную организацию. Но еще до установления советской власти в Азербайджане секретарем Бакинского комитета РКП\б\ являлся Микоян. В дальнейшем после отбытия его в Москву этот важнейший пост передавался армянами "по наследству". Его тут же занял Саркис, которому Нариманов тщетно предлагал уехать в Армению. Затем на это место пришел Мирзоян...
      "Автором всего плана, - замечает в своих недавно опубликованных записках Нариман Нариманов (тогда - Председатель Совета народных комиссаров Азерб. ССР), - является Микоян..."
      Под лозунгом интернационализма проводилась последовательная деазербайджанизация всех партийных государственных и хозяйственных структур республики.
      "...Есть ли в данный момент в Азербайджане партия, представляющая именно Азербайджан? - спрашивал Нариманов. - Я утверждаю: этой партии нет и не будет до тех пор, пока мирзояны не откажутся от своей гнусной политики обезличивания Азербайджана". Такого угнетения тюркского населения в Баку не было и при Городской Думе в царское время! - тщетно взывал Нариманов к Кирову.
      В высшем партийном органе Закавказья - Заккрайкоме РКП\б\ - армян насчитывалось 27 человек (35%), азербайджанцев - 2 человека (2,5%). В Закавказском Союзе молодежи - армян 8 (33%), азербайджанцев - 0. В руководстве профсоюзов - армян 6 (33%), азербайджанцев - 0.
      Трудно поверить, что подобная дискриминация по национальному признаку существовала при советской власти, с первых своих шагов публично ратовавшей за интернационализм!
      Еще более вопиющую картину представляют статистические данные о национальном составе секретарей обкомов, горкомов, укомов коммунистических организаций Закавказья. В Грузии грузины составляли в этих партийных органах 83,3%, армяне 4,2% , азербайджанцев не было вовсе, хотя в этой республике компактно проживали сотни тысяч азербайджанцев. В Азербайджане сами же азербайджанцы составляли в этих органах 44,4%, но наиболее впечатляют данные по Армении: во всех руководящих органах - армян, практически, 100%! Данная справка подписана секретарем Заккрайкома РКП\б\ - А.Мясникяном. Дата март-июль 1923 года.
      Битва за кадры, которые, как известно, "решают все", была бесповоротно выиграна армянами. Особо активную роль в кадровых вопросах играл Саркис (Даниелян), по ироническому отзыву Нариманова, "крепкий коммунист, но без стажа", хотя "стаж" у Саркиса был, но дашнакский, на что и намекает Нариманов.
      Но даже и те немногочисленные ответработники-азербайджанцы, которые все-таки были в республике, подвергались со стороны большевистско-дашнакской власти жесточайшей травле. "Ради чего и кого мы устанавливали народную власть в республике?" - задавался мучительным вопросом Н.Нариманов и с горечью констатировал: "Мы верили в искренность наших воззваний о свободе народов... для усиления и развития революции мы искали естественные пути. В этом нашем стремлении мы встречались с русскими шовинистами, карьеристами, безответственными лицами, ищущими дешевой популярности авантюристами, желающими тем или иным путем создать себе имя перед Центром, и с теми враждебными нам партиями, которые сознательно втесались в нашу партию для скорейшего ее разложения... Эти элементы обвинили нас в национализме, в разных уклонах, в неустойчивости, в сепаратизме..." Именно Микоян, Саркис и особенно Мирзоян, чтобы ограничить влияние Н.Нариманова в Азербайджане и в Москве, развернули против него клеветническую кампанию, именуя националистом, уклонистом, пантюркистом... Сколько же этих доносов сохранилось в архивах ЦК! При помощи аналогичных доносов позднее, в 30-е и 40-е годы, кровавая шайка Мир Джафара Багирова с его главными подручными Григоряном и Маркарьяном истребляла лучших сынов азербайджанского народа.
      К 1923 году Н.Нариманов уже окончательно убедился в реальном существовании дашнакского плана захвата фактической власти в Азербайджане. Он писал: "Это делается по известной программе, известными лицами, которые хотят обезличить Азербайджан, обессилить для своих гнусных целей".
      Не всё эти "известные лица" делали собственными руками. Широко использовались путем шантажа и подкупа беспринципные, чем-то запятнанные, с сомнительной репутацией большевики-азербайджанцы, вроде некоего Гаджи Бабы, проворовавшегося ответработника и взяточника, или бывшего мусаватиста М.Д.Гусейнова.
      Только преуспев в "арменизации" партийного и государственного аппарата Азербайджана, наследники Дашнакцутюна с новыми партбилетами в карманах смогли при поддержке Москвы осуществить то, чего ранее они не могли добиться силой оружия: в 1921-1922 годах от Азербайджана были отторгнуты Зангезур, Дилижан, территории вокруг озера Гейча. Им удалось также добиться автономии Карабаха, где все без исключения партийные и советские руководящие должности оказались в руках армян, ознаменовав опять же активную "арменизацию" области.
      Нет никаких сомнений, что репрессии, а затем и выселение десятков тысяч азербайджанцев из Нахчиванской автономии, - это процессы, укладывающиеся в рамки все того же "гнусного плана", о каком писал Нариманов.
      Судьбу моей семьи перекорежил этот "гнусный план"... Я родился и вырос в Казахстане, в Узбекистане закончил институт, два года - до 75-го - там же работал, в 1975 году уехал в Москву, где поступил в аспирантуру Московского автодорожного института и, закончив ее, защитился почти три года спустя, получил степень кандидата технических наук. Стремление учиться, страсть к активной деятельности отличали большинство детей азербайджанских переселенцев. Этими качествами мы как будто восполняли то, что не додали обстоятельства жизни нашим родителям. С 1979 по 1985 год я с головой ушел в преподавательскую работу в своем родном Ташкентском автодорожном институте, но, говоря откровенно, меня в глубине души больше привлекало конкретное дело, практика. Наверное, еще и поэтому я поддался на уговоры тогдашнего министра автомобильного транспорта Узбекистана Александра Фадеевича Гаврилова пойти поработать на производство. Так я из преподавателя стал директором крупного автотранспортного предприятия, расположенного в Джизаке, в Голодной степи, в 220 километрах от Ташкента.
      Руководимое мною предприятие находилось в мобрезерве Туркестанского военного округа и называлось - Автомобильная колонна войскового типа номер 2517. В Ташкент через семь лет меня перетянул другой министр, и я начал работать в системе Министерства внешних экономических связей Узбекистана. Буквально с нуля организовал транспортно-экспеди-торскую фирму по международным перевозкам, которая постепенно переросла в самую мощную в Центральной Азии компанию подобного профиля. Мы занимались перевозкой и экспедированием экспортно-импортных грузов Узбекистана. Новые экономические отношения, изменившиеся геополитические реалии в связи с распадом Советского Союза не застали ни меня, ни мою фирму врасплох. Как и задумывалось, с помощью коллег и единомышленников мне удалось создать фирму, новаторскую и по методам работы, и по качеству персонала, и по оснащенности.
      С разными людьми мне приходилось сталкиваться в жизни... Там, где я вырос, в Талды-Курганской области, меня окружали казахи, немцы, корейцы, русские, греки, украинцы, чеченцы, евреи... Симфония племен и языков! И отец учил меня, и сам я всегда старался, хоть немного, но освоить язык и обычаи тех, с кем приходилось общаться по работе ли, либо просто в быту. Подобное знание помогает, иной раз, завязывать необходимые контакты. Недавно был в Лиссабоне на Конференции министров транспорта европейских стран и по окончании ее на обеде попал за один столик с корейцем (Корея ассоциированный член этой организации). Начали мы между собой говорить по-английски, а я возьми и вставь несколько фраз на корейском языке, упомяни некоторые корейские обычаи. Так он сначала окаменел от удивления, а затем пришел в восторг, начал расспрашивать о нашей республике, обо мне и даже поинтересовался, нет ли у меня в роду корейцев... Не очень вроде бы значительный эпизод, но за ним кроется целый исторический пласт непростой жизни народов бывшего Советского Союза.
      Не устану, тем не менее, подчеркивать: все мы, репрессированные, подвергшиеся беззаконной депортации представители разных национальностей не имели понятия о том, что такое межэтническая рознь. Бывало, мальчишками дрались мы в поселке -улица на улицу, из-за девчонок, но на национальной почве ни драк, ни враждебности не было. Никто своей национальной принадлежностью не кичился и других в этом плане не задевал.
      С армянами я столкнулся уже в Ташкенте. В Казахстане среди нас их не было. А в Ташкенте меня двое армян, явно обкурившихся анаши, чуть не убили именно из-за того, что я азербайджанец. Случилось это еще в 1969 году, так что они против нас камень за пазухой всегда держали. Спасли меня от них тогда чудо и моя находчивость, но я эту историю запомнил. Их агрессия против меня объяснялась не простым хулиганством - это я бы мог понять, - они начали задевать меня с прямого вопроса: "Ты - азербайджанец?" Впрочем, в сельских областях Узбекистана я армян мало встречал. Всю Голодную степь проехал - ни одного не видел. В поле они никогда не работали, на фабрике, на заводе тоже. Все больше по снабжению, на складе, в отделе сбыта - посредники, одним словом... Несколько армян работали директорами автопредприятий в системе Министерства автомобильного транспорта.
      Джизак - особая страничка моей жизни. Климат в этих краях тяжелый. В самом названии места это ощутимо: когда в раскаленное на сковороде масло бросаешь кусочек мяса или лука, слышится звук "джз-з-з", а слово "зах" означает по-узбекски "сырость". В этом названии слились летняя ужасная жара тех мест, когда трескается земля и все выгорает, и пронизывающая до костей зимняя морось... Здесь еще Тимур Тамерлан, а позднее - эмиры бухарские строили тюрьмы, ссылали сюда своих противников. Советское время не стало исключением. На моем предприятии из 870 работавших половина была так называемые "удо" - условно-досрочно освобожденные, люди нрава тяжелого, к каждому был нужен особый подход. В глаза никогда не смотрели. Отчитываешь за провинность - тебя словно бы и не слышат. Трудный был контингент, а ведь сколько мы всего сделали! Осваивали новые земли, строили дороги, дренажно-оросительные системы. Трудились с азартом и вдохновением!
      Это была первая в моей жизни самостоятельная работа, когда все решения приходилось принимать самому. Джизак был для меня серьезной, хотя и суровой школой, школой моего становления и утверждения как человека и руководителя. Часто вспоминаю о тех трудностях и первых успехах, людей, с которыми все это проходил и преодолевал. Вспоминаю их с огромной благодарностью, именно с их помощью я состоялся как руководитель. До сих пор общаюсь с ними, они меня тоже не забывают.
      В Ташкенте работа моя оказалась связанной уже с принципиально новыми технологиями в развитии автомобильных перевозок. Это был совершенно новый этап в моей деятельности. Узбекистан, подобно другим республикам Советского Союза, постепенно приобретал экономическую, а затем и политическую самостоятельность. Со своими экспортными товарами страна начала сама выходить на международный рынок, зарождалась экономика независимого Узбекистана. Под руководством министра (ныне он премьер-министр Узбекистана) Уткира Султанова я стал создавать транспортно-экспедиторскую компанию при Министерстве внешнеэкономических связей.
      Проект офиса нашей фирмы был сделан в Турции: предполагалось возвести здание XXI века - стекло, бетон, легкость конструкций! Строительство шло под пленкой, с соблюдением всех цивилизованных норм. Пытались нам помешать, кстати, с подачи одной армянки, которая все напирала в своих доносах на меня: почему это, мол, азербайджанец сюда приехал и что-то непонятное строит? А я ведь государственное предприятие строил! Но вмешался сам Ислам Каримов, и все наши неприятности на этом закончились. Мы спокойно достроили, наверное, лучшее в Ташкенте по современному дизайну и технической оснащенности здание. Там у нас практически сутками шла работа. Через спутниковую систему отслеживались маршруты всех международных грузоперевозок, информация о грузопотоках поставлялась непрерывно. Но мы не только отладили деятельность производственно-технических и транспортных структур. Мы воспитали на фирме целое поколение молодых специалистов, владевших современными приемами менеджмента в сфере грузоперевозок, способных эффективно вести работу на высоком международном уровне.
      Шли процессы интеграции молодого государства в мировую экономику, в связи с чем возникла необходимость создания и разработки новых законов в сфере торговли, промышленности, транспорта, налогообложения и т.п. Эта грандиозная работа также проводилась в стенах МВЭС под руководством министра У.Султанова, который сумел создать коллектив из высококлассных специалистов, профессионально разбирающихся в глобальных вопросах современной экономики.
      Нужно отдать должное президенту Узбекистана Исламу Каримову. Он всегда подбирал руководящие кадры не по национальному или местническому принципам, а по деловым качествам, знаниям, опыту, умению работать. В Узбекистане на должностях министров, руководителей областей, комитетов работали русские, украинцы, азербайджанцы, татары, корейцы, казахи. Каримов хорошо понимал необходимость национального согласия в республике. Он, как мог, старался, чтобы специалисты, вне зависимости от национальности, не покидали Узбекистан, некоторых - буквально силой удерживал.
      Везде в развитых странах мира главный принцип при приеме на работу, и я его разделяю, - не родство, не национальность, не землячество, не религиозная принадлежность, а знания и умение работать. На работе родственников нет и не может быть! Мои сотрудники обязаны трудиться на авторитет нашего общего Дела, а, значит, и на мой авторитет. Иных авторитетов я в работе не признаю. Вот моя деловая философия.
      Должен сказать, в Азербайджане я никогда не сталкивался с проявлениями национализма, тем более, с дискриминацией по этническому признаку. Не слышал даже разговоров на эту тему. У нас в республике существует самая большая русская община в Закавказье. Когда Баку посетил Папа Римский, он особо отметил нашу доброжелательную атмосферу. И армяне бы продолжали по-прежнему мирно жить с нами бок о бок, если б не ринулись, подогретые вождями-авантюристами, вновь в который уже раз доказывать свой "расовый гений" и свое "первородство" на азербайджанской земле. Позже, когда уже углубился в истоки и историю армяно-азербайджанского конфликта, я сделал для себя ничем не опровержимый вывод: любой массовый погром - всегда не спонтанен, а организован. За ним всегда кроются мощные силы, использующие его как эффективный способ приведения в действие оружия особого рода оружия межэтнических конфликтов.
      До сих пор широкая общественность не получила никакого ответа на важнейший вопрос: если, как утверждают, беспорядки в Сумгаите начали азербайджанцы, почему среди их зачинщиков оказался некий армянин по фамилии Григорян, выдававший себя за азербайджанца?
      К сожалению, многие еще за пределами Азербайджана продолжают питаться устойчивыми штампами дашнакской пропаганды и, когда заговариваешь об армянском национализме, то, как правило, слышишь в ответ: "Ну, их нетерпимость касается только азербайджанцев!" И тогда я незамедлительно привожу факты иного рода, например, касающиеся русских. Так, 29 марта 1991 года газета "Голос Армении" писала: "...Гоненье на язык - так можно, очевидно, определить отношение к русскому языку, сложившееся в последнее время в нашей республике... Все чаще раздаются возмущенные голоса иных депутатов: "Зачем у нас столько памятников русским писателям?" А вот публикация в издании "Республика Армения" в № 32 за 1991 год: "Мерилом патриотических чувств становится степень неприятия всего русского: то есть, чем больше я ненавижу русский язык, русские книги, русские передачи, русские газеты и т.д., тем больший я патриот". Замечу, те самые русские газеты и передачи, которые так суетились, защищая позицию "балаянов" в захватнической карабахской террористической операции! Первый сознательный акт вандализма в начале 90-х годов на территории СССР в отношении памятника Пушкину был совершен именно в "родственной", христианской Армении, почти одновременно там снесли и памятник Чехову. Что-то не слышно было, чтобы "великие интеллигенты" Боннэр и Старовойтова сказали хоть слово по этому поводу! Но под внушением стереотипа "армяне - самые культурные, самые-самые..." в общественном мнении продолжает существовать двойной стандарт в отношении к азербайджанцам и армянам. Вот почему в той же Москве, когда говоришь, что у нас успешно работает Славянский университет или что в Баку недавно открыли памятник Пушкину в одном из красивейших мест города, люди удивляются: им ведь успели навязать стараниями последователей Старовойтовых в российских СМИ негативный образ Азербайджана и азербайджанцев.
      Кстати о памятниках. Помню, приехал я в 1978 году в Баку из Москвы, где учился в аспирантуре. Гляжу - музыка играет на улицах, флаги везде... Спрашиваю: "Что за праздник?" А мне говорят: "150-летие переселения армян из Персии в Закавказье". В Карабахе в честь этой даты возвели обелиск. На его открытие приезжал Гейдар Алиевич Алиев, в то время руководивший республикой. Все это я видел по телевидению. Большие были торжества. И факт переселения исторически установлен. Но как только в конце 80-х армяне смуту затеяли первым делом в Карабахе обелиск этот снесли. И, вопреки истине, теперь утверждают, что ниоткуда они не переселялись, а жили на этих землях всегда.
      Признаться, в 1978 году я той дате особого значения не придал: переселились, мол, и переселились... Знал от отца, что они не только в Карабахе осели тогда, но и в Нахчиване, и в бывшем Эриванском ханстве. Лишь позже прочитал, насколько тяжело это переселение легло на плечи коренного мусульманского населения, не говоря уже о том, каким жутким эхом отозвалось!
      Отец мой, да и мама многое поняли в тех событиях, какие происходили в республике после воцарения большевиков, у них не было сомнений, почему их выслали, но они в моей душе озлобленности не взращивали. Лишь однажды у отца прорвалось... Обучаясь в аспирантуре в Москве, я вступил в партию. Шел 1977 год, отец уже начал прибаливать, а, казалось, ничто не способно одолеть его мощную натуру. Ему стало плохо, и мне позвонила сестра, чтобы я срочно приехал. Появляюсь я дома в Баку, и решил отца порадовать: только что партбилет получил. Для меня это не просто бумажка была, а оценка моей деловой и общественной активности, тем более что в то время я был убежденным коммунистом.
      И вот приезжаю я в больницу, вхожу в палату, где отец лежит. Думая, что новость обрадует его, достаю партбилет и протягиваю ему со словами: "Папа, я стал коммунистом!"
      Никогда не забуду его реакцию... Он посмотрел на мой партбилет, осторожно так рукой в сторону махнул, прикрыл глаза, помолчал и очень тихо, медленно произнес: "Харам эляма мени, оглум..." Не оскверняй меня, мол, сынок... И продолжил, опять помолчав: "Хорошенько запомни, сын... Коммунистическая партия - это большой обман народа. А самый большой негодяй - Ленин..."
      Дома у нас была большая библиотека. В последний год жизни отца я часто замечал, как он достает с полок книги по истории, тома Ленина и Сталина все это он имел - внимательно читает, что-то отмечает для себя... Теперь, когда его нет, я с болью понял: многое мы с ним не договорили, сколько еще подробностей из пережитого и передуманного им мне уже никогда не узнать...
      От мамы я впервые услышал о тех бесчинствах, которые творили дашнаки в оккупированном ими Нахчиване в 1918 году. Они с отцом рассказывали мне, например, такой случай. Когда к границе вплотную подступили регулярные турецкие войска и начали из-за Аракса обстреливать дашнакские позиции, то Андраник, прижав ладонь к тому месту, где у него было ухо, прислушался и в ужасе сказал своим бандитам: "Это турецкие пушки, нам надо быстрее сматываться отсюда". Уж кому-кому, а Андранику, служившему в турецкой армии, была известна ее мощь, и при ее приближении с этих вояк мгновенно слетела вся их спесь. И они перед позорным бегством занялись повальным мародерством. Крестьяне в поле без винтовки за спиной не работали, а у кого оружия не было - тот шел на бандитов с косой. Они не давали простым людям житья. Дня не проходило, чтобы в азербайджанские селения ни наведалась очередная шайка, палили по сторонам без разбора, куста боялись, не разбирали - женщина перед ними, ребенок... Уничтожали всех, не щадили ни старых, ни беременных, ни младенцев в люльке... Турки спасли тогда Нахчиванский край....
      Папин сосед в Баку - Аршак как-то сказал: "Плохие мы люди - армяне. Не можем жить спокойно и дружно на одном месте. Вот и здесь, в Азербайджане, мы временные... Живем пока... А потом нас обязательно выгонят". Шел 1975 год, и я с удивлением выслушал такое странное тогда для меня признание.
      Позже я внимательнее пригляделся к их стилю жизни. В Узбекистане практически никто из известных мне армян не строил собственных домов. И не из-за бедности. Деньги у них всегда водились. Жили они только в государственных квартирах. В Баку я тоже обратил внимание на район их компактного проживания - Арменикенд. Он представлял собой лабиринт настоящих времянок, все там было истлевшее, покосившееся, квартиры десятилетиями не ремонтировались, это были трущобы, но набитые под завязку золотом и прочим добром, которое легко в любой момент прихватить с собой. Как будто хозяева подобного жилья ежедневно готовились к бегству. Образ жизни армян повсюду чем-то напоминает мне вечное кочевье. Но винить в этом они могут только самих себя. Невозможно постоянно жить с камнем за пазухой.
      С 1828 года, когда армяне в Азербайджане поселились более-менее компактно, примерно, каждые 60-70 лет они обязательно провоцировали межнациональные столкновения, других губили и сами маялись...
      На первое января 1981 года население Армении составляло 3 млн. 119 тысяч человек. Из них армян - 2 млн. 725 тысяч. А сегодня за счет массовой эмиграции армян там осталось - по документам ООН -1 млн 200 тысяч человек. Ежедневно 30-35 человек покидают Армению. Те, кто побогаче, уезжают в Европу, Америку, Канаду, Австралию. Менее состоятельные - в Россию, бедные в Грузию. Тяжело в Грузии, но в Армении еще хуже. Между прочим, в Грузии они селятся, в основном, рядом с азербайджанскими деревнями, в Марнеули. Мне знакомый тамошний житель рассказывал: даже в гости ходят друг к другу. Только иногда через соседей предупреждают: "Сегодня не приходите, родня из Еревана приехала". Вот такая маскировка!..
      В Азербайджане они устроены были прекрасно. Без всяких препятствий получали высшее образование, занимали руководящие должности, трудились врачами, учителями, инженерами. Часовые, сапожные, швейные мастерские, рестораны - все это находилось преимущественно в их руках. И плохого они от азербайджанцев не видели.
      Однажды после ухода Аршака отец поделился со мной тем, о чем они беседовали. Аршак страшно жаловался на своих сородичей, ереванских армян, которые, оказывается, повадились регулярно приезжать к бакинским армянам за деньгами. Отец удивился: "Какие деньги? В долг?" Аршак махнул рукой: "Зачем в долг? Фонд они там создали... Пожертвования со всего мира собирают. И нас, бакинских армян, не обходят стороной". Замолчал и больше на эту тему не распространялся.
      Рассказал мне это отец, многозначительно посмотрел на меня и добавил: " К чему-то они готовятся, сынок!"
      Ему не суждено было узнать, к чему они готовились. А я сразу же этот разговор вспомнил, когда в 1988 году начались известные события, связанные с Нагорным Карабахом. Когда азербайджанцев начали в массовом порядке сгонять из Армении, я находился в командировке в Москве. Со мной была жена. Идем мы по коридору в гостинице "Россия", а в холле телевизор работает. Слышу, диктор говорит: "Армяне поставили вопрос о передаче Нагорного Карабаха Армении". Вот оно, мелькнула мысль, началось... Вот, чего они очередные семьдесят лет ждали, к чему готовились, зачем по всему миру собирали деньги с армянских общин... Дождались момента!
      Не передать того чувства беспомощности и отчаяния, которое я испытал в тот миг. Перед глазами сразу же возникло лицо отца... Вернувшись в Узбекистан, я неоднократно со своими земляками собирал материальную помощь для наших беженцев. Помогал нам молла из поселка Славянка в Чимкентской области, тоже из высланных, нахчиванец. Несколько раз мы его командировали с собранными средствами в Баку. Но вот дошли ли они по назначению - теперь сомневаюсь. У власти тогда был Народный фронт, в основном, люди безответственные, без управленческого опыта. Анализируя то, что они творили в Азербайджане, постепенно пришел к убеждению: у многих из них и в мыслях не было, что произойдет со страной, с народом. Карман набить - это да!.. Разумеется, не имею в виду Эльчибея. Судя по всему, он лично был честным и порядочным человеком. Но в его случае очевидна некая проблема. Один из наших "силовых" министров очень точно ее выразил: предлагают кому-то, допустим, занять высокий пост, а он знает, что несоответствует этой должности, но предложение все равно принимает, совершая тем самым государственное преступление. Так у нас с "народнофронтовцами" и происходило. Министром обороны стал учитель, который не разбирался ни в военном искусстве, ни в оружии, пороха никогда не нюхал, а от службы в армии в свое время двумя баранами откупился. Из-за его некомпетентности Азербайджан понес огромные потери и людьми, и территориями. Не говоря о человеческих страданиях, республике за время правления Народного фронта был нанесен ущерб порядка 60 миллиардов долларов. Разве не преступление?
      Эльчибею все же хватило мужества не цепляться за президентское кресло. Когда почувствовал, что ситуацией не владеет, что страну начал раздирать сепаратизм, что мы теряем район за районом, а экономика стремительно катится в пропасть, он послал самолет за Гейдаром Алиевичем Алиевым. Тем более что народ открыто призывал Алиева возглавить республику, хотя тот вовсе не стремился к этому: он успешно работал в блокадном Нахчиване, по сути - в прифронтовой обстановке, и далеко не сразу дал согласие на свое возвращение в Баку.
      С Гейдара Алиева началась новейшая история Азербайджана.
      В его фигуре, в его личности ярко проявилась общенародная воля к национальному самосознанию. Он, так же, как и генерал де Голль о себе и Франции, может с полным основанием сказать о себе и Азербайджане: "Все эти годы я строил, строю и буду строить мой Азербайджан". Подобное национальное чувство не предполагает ни гегемонии, ни экспансии. Оно выражает стремление Патриота к созиданию нации, первоочередной ее защите, к возбуждению в людях национального и гражданского достоинства в сочетании с уважением к их личным правам.
      Порой за границей или от членов иностранных делегаций, которые встречались с нашим Президентом, приходилось слышать такие высказывания и вопросы: "Какой удивительно сильный характер! Это связано как-то с особенностями национального менталитета?" И я всегда отвечаю так: "Разумеется, связано, только помножьте это на стойкость и бесстрашие нахчиванцев. Там даже женщины, когда наступал враг, не прятались, продолжали заниматься своими делами, а то и брались за оружие. Ни одной пяди своей земли не отдавали захватчикам!" Об этом мне говорил отец, когда вспоминал, как они отражали атаки банд Андраника. Не удались и дашнакские провокации против Нахчиванской Автономной Республики в конце 80-х -начале 90-х годов прошлого века.
      Так случилось, что мое собственное гражданское становление самым тесным образом оказалось связаным с политикой, проводимой Гейдаром Алиевым.
      Я вполне успешно работал в Узбекистане и пользовался там уважением. В советское время вне зависимости от места рождения и места пребывания все мы были гражданами одной страны. Но времена менялись. Каждая из республик после 1991 года стала независимым государством, и, к сожалению, во многих местах появилась почва для межэтнического напряжения. Узбекистан не стал здесь исключением. Разумеется, профессионалы, специалисты везде нужны, и лично я в работе не ощущал никакого национального давления. Словом, я продолжал трудиться и не задумывался конкретно о переезде в Азербайджан. К тому же я строил дом... Семья моя разрослась, у меня уже было двое детей. Жена моя, Самира, - тоже из семьи высланных. Мой отец с ее дедом был в очень близких друзьях. А еще с одним его внуком, Тофиком, ныне, увы, покойным, дружил я, хотя в Ташкенте мы учились в разных институтах. Вся его большая семья и родственники жили в Славянке.
      Однажды в выходной день он пригласил меня с собой навестить его родных. А Славянка расположена в 120 километрах от Ташкента, но уже в Казахстане. Приехали мы туда, поужинали, а затем отправились знакомиться с другими его родственниками. Зашли во двор дома, где жила семья моей будущей супруги. Самира тогда в третьем классе училась, а мне было шестнадцать лет. Вижу, во дворе ловко орудует веником маленькая такая девчушка. Заметила нас, веник бросила, глаза заблестели радостно, подбежала к брату, поцеловала его, а затем и меня - ребенок, гостям обрадовалась! Такой я ее впервые увидел и запомнил...
      Закончил я институт, лет пять прошло. Самира уже в восьмом классе училась, а я два года работал в области, в Гулистане, километрах в тридцати от них и наведывался, иной раз, по выходным. Девушка вызывала у меня чувство искренней дружеской симпатии. Затем - Москва, аспирантура. Самира, тем временем, решила пойти учиться в Ташкентский фармацевтический институт. Шел август. Она сдавала вступительные экзамены, а я из Москвы приехал и узнал, что вся ее семья в Ташкенте. Как раз в этот день должны были объявить результаты вступительных экзаменов, и я решил отправиться к институту "поболеть" за нее. Мы стояли все вместе и с нетерпением ждали, когда огласят список принятых. И вот, наконец, прозвучала ее фамилия. Радости было!.. Вечером ее родители устроили по этому поводу маленькое торжество. Я же незаметно наблюдал за девушкой, и она мне все больше и больше нравилась...
      Жизнь шла своим чередом. Я учился, работал, а мысли непрестанно крутились вокруг Самиры. И не выдержал - признался маме, что есть, мол, одна девушка... Она поняла меня без лишних слов, и выбор мой ее порадовал: ей очень нравилась вся их семья, особенно - мать Самиры. Внешне та была необычная азербайджанка: белокожая, а глаза - цвета морской волны. У нас же в роду по линии матери у всех были глаза черные, а вот по отцовской линии встречались светлые и у самого отца глаза были зеленовато-серые. У моей старшей дочки, когда она родилась, цвет глаз оказался голубой-голубой...
      Значит, сказал я маме. И она только спросила меня с улыбкой: "А сам ты что чувствуешь, как к тебе относятся? Примут твое предложение, разведал?" Но я не мог описать словами свои ощущения. Сердце подсказывало, что меня в этом гостеприимном доме мысленно уже видели в качестве зятя. Был такой случай. В тот год, когда Самира только-только поступила в институт, я через ее дядю, любившего меня, как сына, влиятельного в Узбекистане человека, организовал экскурсию в эту республику моей знакомой преподавательницы МГУ Анны Грау, немки из Дрездена. Ей вместе с мужем очень хотелось увидеть легендарные Самарканд, Хиву и Бухару. В ходе поездки заглянули мы в Гулистан, куда уже переехала семья Самиры. Отец ее работал там директором автопредприятия, а мать - врачом-инфекционистом. В честь гостей из Германии устроили, как водится, обед. Сидим за столом, и Анна говорит шутливо самириной матери: "Ваш племянник - замечательный парень! Вот приглашу его к нам в Дрезден и обязательно женю на немке". И тут я заметил, как упало настроение у моей предполагаемой тещи, да и Самира погрустнела. Я тут же Анне шепнул незаметно, чтобы она к этой теме больше не возвращалась, что хозяйка дома мне, в прямом смысле слова, не родственница, а ее дочь мне небезразлична... Получилась невольная проверка их отношения ко мне.
      Вскоре в Узбекистан приехала моя мама и просватала за меня Самиру. Через год мы поженились.
      Отца уже не было с нами... Он ушел в 1977 году, 28 апреля, в тот самый "черный" для нашего народа день, когда семьдесят лет назад части 11-й большевистской армии вступили в Азербайджан... Сказались лихие годы скитаний по тюрьмам и лагерям. Он умирал в больнице в Баку, его мучили боли, но держался он необыкновенно мужественно. Мама, сестры, которые постоянно ухаживали за ним, не слышали от него жалоб. Уходя, он думал об одном: чтобы в судьбе его детей и внуков не повторилось то, что пришлось пережить ему. А во мне - его жизнь, его страдания пробуждали огонь скорби, обиды, гнева... Его уход словно бы переложил на мои плечи ношу воспоминаний, которые он хранил в своем сердце, ответственность за те заветы нашего рода, которым он следовал сам и чему учил нас, своих детей...
      Плакала земля на его похоронах... Вбирала в себя рожденное для будущей жизни...
      Фатма Бегам пережила своего Абдуррахмана всего на два года.
      После кончины родителей я все равно старался в редкие "окошки" свободного времени вырваться в Баку. А времени действительно совсем не хватало. Увлекала, затягивала работа, и я совершенно от всего отключался, кроме нее. Вставал в четыре, в пять утра и, наскоро перекусив, сразу садился за свои бумаги. Я всегда был такой... Мой водитель в Джизаке, местный узбек, как-то раз даже посетовал моему другу: интересно, мол, работать с Гусейном Абдуррахмановичем, но он обедать забывает, а мне тяжело, если вовремя не поем.
      Жена ревновать слегка начала: нет меня дома после работы и нет... Однажды приехала в министерство поздно вечером, не дозвонившись ко мне в кабинет, а я сидел в кабинете первого заместителя министра, мы занимались вопросами организации нового завода в Самарканде совместно со знаменитой турецкой фирмой "Коч". Это предприятие сейчас успешно работает, выпускает миди-автобусы и 4,5-5-тонные грузовики, а тогда все только зарождалось, и мы срочно готовили документацию для министра. На другой день утром ожидался приезд турецких бизнесменов. Должен был приехать сам Инан Кирач - один из руководителей этой деловой империи, которой принадлежит почти половина известнейших турецких брендов в сфере бытовой техники, торговли, гостиничного бизнеса, автомобилестроения и многого другого. Настоящий прорыв был совершен фирмой "Коч" в автомобильной промышленности Турции. На его заводах еще в ЗО-е годы был произведен первый национальный автомобиль Anadolu, а теперь производится в сотрудничестве с итальянцами машина самой популярной турецкой модели - Tofas на базе Fiat. Понятно, насколько это была ответственная встреча.
      - Вот, - сказала жена, увидев нас в состоянии, близком к точке кипения, - я вам поесть привезла. - Ну а я слегка улыбнулся про себя...
      С отпусками тоже получалась беда. Я единственный раз отгулял отпуск через год после окончания института, а потом завертелось: экзамены, аспирантура, диссертация, защита... Летом - то в стройотряд, то на овощную базу... Нынешняя молодежь о таком и не слышала, а я по 800-1000 студентов возил на разгрузку овощей, будучи аспирантом в Москве. Когда в Ташкенте, в институте работал, летом трудился в приемной комиссии, а осенью начинались выезды на уборку хлопка.
      С годами появилась одна отдушина: как уже говорилось, взялся я строить в Ташкенте собственный дом. Надоела квартира, захотелось иметь свой сад, цветы под окнами. И вот наконец в марте 1996 года мы всей семьей переселились в наше новое жилище. А вскоре все зацвело - благодать!
      К нам помочь по хозяйству приходила женщина, Раисой Петровной ее звали. Как-то она в очередной раз появилась у нас, посмотрела на наш сад и говорит: "Нет, не будете вы здесь жить! Уедете..."
      Я просто из себя вышел: "О чем вы, Раиса Петровна? - говорю. - Я девять лет старался, дом для семьи строил, нервов уйму истратил, а вы?.."
      Но она стоит на своем: "Скоро съедете... Гарантию даю!"
      Примета, оказывается, такая есть: если густая листва снизу пошла, и деревья между собой переплелись, - первый признак, что дом хозяев поменяет.
      Я спорить не стал, махнул с досады рукой и постарался про это забыть.
      В том же году в конце июля мне предстояла командировка в Турцию, и я решил взять с собой семью, чтобы оттуда поехать на недельку в Италию. Знакомые мне обещали организовать поездку через всю страну. Поговорил с министром и тот меня отпустил. Так что забрал я дочек, жену, и полетели мы сначала в Стамбул. Прихожу вечером после деловых переговоров в гостиницу, где мы остановились, а мне звонит брат моей супруги и просит, чтобы я срочно связался с послом Азербайджана в Узбекистане Айдыном Азимбековым (между прочим, он тоже из семьи спецпереселенцев. Этот человек в моей судьбе сыграл очень большую роль, он был моим наставником и фактически дал путевку в жизнь).
      Очень меня этот звонок удивил. Время - семь часов вечера, я собирался с детьми погулять по городу, но - делать нечего, дозвонился, а мне говорят: "Срочно вылетай в Баку, с тобой хочет встретиться Гейдар Алиев".
      Как гром среди ясного неба!
      Чего я только не передумал, пока дозванивался, но такого...
      Действительно, бывает: живет человек, работает, создает семью, строит дом... А где-то, неведомо и невидимо для него, поворачиваются колесики его судьбы, направляя его на новый путь, коренным образом изменяя его жизнь.....
      Я летел из Стамбула в Баку и, хотя наступила ночь, не смыкал глаз. Читать тоже ничего не мог. Все думал: откуда Гейдар Алиев узнал про меня, зачем я ему понадобился? Размышлял и о самой фигуре Алиева.
      Масштаб этой личности всегда поражал меня. Я твердо был убежден: если бы он находился у руля власти в Азербайджане, когда заварилась армянами с помощью Москвы "карабахская каша", он бы все это в корне пресек, сохранил наш Карабах, не допустил бы сотен тысяч беженцев...И "бакинских событий" не было бы в январе 1990 года.
      Алиевские выдержка, воля, незаурядный дипломатический талант помогли бы избежать этой трагедии. Я не говорю уже о том, как умело он остановил гражданскую войну, куда чуть не столкнул республику авантюрист Сурет Гусейнов.
      Провидение щедро одарило Г.Алиева управленческим даром и мощной харизмой лидера. На всем постсоветском пространстве вряд ли можно найти другого подобного руководителя, в ком настолько органично сочетались бы личное обаяние и необходимая властная жесткость, четкость ума профессионала и артистизм натуры. Наблюдая за Гейдаром Алиевым издалека, я нередко вспоминал старую мудрость: "Нет цены тому, кто и на коне благоразумен".
      В Баку я прилетел в два часа ночи. Устроился у родных, кое-как дождался утра и поехал в Президентский аппарат. Меня попросили подождать немного, а затем сообщили, что в пять вечера я буду принят господином Президентом.
      Снова потянулось время ожидания. Но теперь я даже перестал голову ломать над тем, зачем понадобился Гейдару Алиеву и откуда он про меня узнал.
      Сразу поразили его живые яркие глаза. Они буквально излучали доброжелательность, внимание и еще - незаметно оценивали тебя: посмотрим, кто ты таков, чего стоишь?
      Президент начал расспрашивать, чем занимаюсь, какие вопросы решаю, интересовался экономикой Узбекистана, развитием его транспортной сети, законодательством о транспорте. Порой, когда дело касалось конкретных фактов и цифр, например, объемов производства зерна на душу населения, структуры экспорта и импорта республики, он с разных сторон уточнял приводимые мною сведения, словно проверяя, насколько я компетентен в этих проблемах, и при этом сам проявлял недюжинную осведомленность в затронутой теме. Но мне легко было отвечать на его вопросы, так как под контролем нашего министерства находились все объемы транспортных перевозок Узбекистана, основные параметры узбекской экономики я знал наизусть. Однако мой высокий собеседник отнюдь не экзаменовал меня. Характер вопросов, та интонация, с какой они задавались, выводили эту внешне простую беседу на уровень обсуждения государственно-значимых проблем.
      Все завершилось неожиданным для меня образом: "А на родину ты не думаешь перебираться? - спросил Гейдар Алиев. - Не хочешь поработать в Азербайджане?"
      Я ответил, что вернуться хотел бы, но там у меня на плечах огромный груз и бросить его в одночасье невозможно, тем более что в данный момент нахожусь в командировке, а затем в кои-то веки собрался в отпуск с семьей.
      - А когда ты предполагаешь приехать назад, в Ташкент? - поинтересовался Президент.
      - Где-то десятого августа, - отвечаю.
      - Ладно, как приедешь, позвони!
      И - все.
      Я выходил от него - ног под собой не чуял, словно на крыльях летел. Полтора часа беседы прошли незаметно. Осталось вдохновляющее ощущение приподнятости. Гейдар Алиев как будто нацелил меня на что-то важное, хотя разговор закончился на неопределенной ноте, так, "позвони"...А куда, кому, зачем?..
      В тот же вечер я улетел обратно в Стамбул, а на другой день уже был самолет в Италию. Нашу поездку мы начинали с Милана.
      Разумеется, я и там постоянно размышлял об этой встрече, вспоминал ее подробности. Президент Азербайджана коснулся, в частности, автомобильного завода в Гяндже. Может, думал, он хочет предложить мне стать его директором?.. Но постепенно я уговорил себя последовать испытанному житейскому правилу: не гадай о том, чего ты знать не можешь, и -весь отдался итальянским впечатлениям.
      Возвращаюсь десятого августа в Ташкент. И опять нахлынули на меня раздумья о будущем. Я даже начал немного подсмеиваться над собой: вот какую человек мне задал загадку, а я верчусь над разгадкой, как на привязи.
      Позвонил в Президентский аппарат, помощнику Гейдара Алиева. Сказал: "Гейдар Алиевич просил позвонить, когда я вернусь в Ташкент, доложите ему, пожалуйста". - "Хорошо" - коротко ответили на том конце.
      Неделя прошла, вторая... Тишина, ни звука из Баку. Своему начальству я, конечно, ничего об этом разговоре не рассказывал.
      25 августа поехали мы с женой за семьдесят километров от Ташкента на свадьбу к родственникам в Сырдарьинскую область. Вернулись домой поздно ночью. А моя фирма работала круглосуточно, так как через спутники системы "ИНМОРСАТ" непрерывно отслеживалось движение наших автомашин по всем международным маршрутам. И вот звонит мне наш дежурный, Алишер, и сообщает, что был звонок из Президентского аппарата Азербайджана, и меня попросили завтра с утра с ними связаться. Как сейчас помню, была суббота. Я дозвонился в Баку и узнал, что Гейдар Алиев вновь срочно вызывает меня.
      Так удачно сложилось, что как раз в предстоящее воскресенье, 26 августа 1996 года, открывался первый прямой авиарейс частной азербайджанской авиакомпании "ИМЭЙР", которым я вылетел в Баку.
      В понедельник с утра пошел в знакомое здание, и снова меня принял Гейдар Алиев. Сначала коснулись общих тем, затем он спросил: "Не надумал в Азербайджан переезжать?" Я ответил то же, что и в первый раз: "Работать под Вашим руководством, быть членом Вашей команды было заветной мечтой всю мою сознательную жизнь. Однако сразу бросить работу в Ташкенте мне сложно..."
      Он проницательно посмотрел на меня, отвернулся и пожал плечами: "Не понимаю, - говорит, - здесь столько народа бегает, на работу напрашиваются. А я тебя приглашаю, ты же капризничаешь, никак определиться не можешь!"
      После этих слов я почувствовал себя ужасно неловко, похолодело все внутри. Я ведь по натуре человек основательный, дело свое в Узбекистане годами взращивал, столько энергии и души в него вложил! Как мгновенно по живому отрезать? Тоскливо мне стало, думаю, не поймет ли Президент так, будто я ломаюсь, цену себе набиваю?
      А молчание в кабинете становилось почти катастрофическим.
      Наконец, я решился, сказал: "Я Вам очень благодарен за доверие, Гейдар Алиевич! Разумеется, я готов здесь работать, только прошу - дайте мне немного времени, чтобы я там свои дела уладил".
      Он еще помолчал... "Хорошо, - говорит, - иди".
      На этот раз я покидал его кабинет в подавленном настроении. Не помню, как добрался до квартиры тещи, где остановился. Сели пить чай. Смотрим азербайджанскую программу по телевизору, приятно родной язык послушать, музыку... В 20 часов начали передавать новости. И в самом их начале диктор зачитывает Указ Президента о моем назначении на должность руководителя Государственного Автоконцерна,так с 1992 года переименовали Министерство автомобильного транспорта республики.
      Я оцепенел, сразу представив себе будущую реакцию моего руководителя в Узбекистане... Сижу в полной растерянности...
      В Ташкенте я сразу же с самолета отправился к премьер-министру. Казалось, по дороге меня хватит инфаркт. Предстояло непростое объяснение. Выходило, что я его как-то предал, совершил важный поступок, не посоветовавшись с ним, а я его искренне уважал: прекрасный, умнейший человек и во многом мне в жизни помог.
      Одним словом, улаживал я все это по разным каналам несколько дней и все это время ходил сам не свой...
      7 сентября 1996 года, забрав детей, потому что уже начался учебный год, я вылетел в Баку, супруга осталась укладывать вещи... Верной оказалась народная примета: всего и прожили мы в новом доме полгода.
      Из близкой родни в тех краях продолжала жить семья старшего брата отца - кербелаи Аббаса, а сам он умер в 92 года так, как умирает настоящий крестьянин-труженик: за работой...
      Некоторое время спустя после моего переезда в Азербайджан ко мне на прием в концерн пришел главный редактор одной из бакинских газет, чтобы предложить заключить с его изданием договор о размещении рекламы. Разговорились... И тут ненароком выяснилось, что в начале июля 1996 года Гейдар Алиевич находился с официальным визитом в Германии, а мой гость там был его переводчиком. Азербайджанская делегация посетила автомобильный завод рядом со Штутгартом, и Гейдара Алиева сопровождал первый заместитель председателя правления компании "Даймлер-Бенц" (теперь она называется "ДаймлерКрайслер") господин Мангольд.
      - Да это мой хороший знакомый! - заметил я. - Работая в Узбекистане, я имел с ним множество деловых и дружеских встреч.
      Здесь мой гость оживился и воскликнул:
      - Теперь я все понимаю! Там же о вас речь шла, Гусейн муаллим! Когда Мангольд показывал Гейдару Алиеву завод, а Президент, в свою очередь, рассказывал ему о недостроенном автомобильном заводе в Гяндже и предлагал более тесно взаимодействовать в этом направлении, немец вспомнил о том, как вы в Узбекистане успешно сотрудничаете с ними в области автомобилестроения. Так и сказал: "У нас уже есть успешный опыт сотрудничества с одним азербайджанцем, правда, он живет в Ташкенте, хороший специалист!" Гейдар Алиев сразу поинтересовался, кто это такой? И Мангольд назвал вашу фамилию.
      Как просто открывался ларчик! Все скрытое от нас неизбежно когда-нибудь становится явным. В душе я рассмеялся: подобного заочного знакомства со мной я и предположить не мог. Оказалось, что, вернувшись в Азербайджан, Президент тут же решил все про меня выяснить. Послали запрос послу в Узбекистане Айдыну Азимбекову, а уж дальнейшее я все описал... При случае я поблагодарил господина Мангольда за хорошие слова в свой адрес... Кстати, через него я недавно передал подарок для канцлера Шредера от наших мастеров ковроткачества. И у этого подарка - забавная предыстория.
      Сижу однажды на работе, и секретарь докладывает, что какой-то мужчина добивается встречи со мной. А у меня как раз в тот день сошлось множество дел, не могу никого принять. Но посетитель продолжал настаивать, и я решил, что у него что-то случилось, пригласил его все же к себе. Он входит и говорит: "Я два ковра сделал". Меня чуть удар не хватил! Пошла здесь у нас такая мода: увидят где-нибудь в журнале твое фото, выткут по нему на ковре портрет и приносят - попробуй не купи! Очень точный психологический расчет! Я уже однажды попался. Нет, думаю, больше никаких портретов! Пусть выбрасывает свой ковер.
      - Чей портрет? - спрашиваю строго. - Мой?..
      Тот застеснялся и предложил все-таки посмотреть. Развернул свои ковры: на одном - портрет Шредера, а на другом - знаменитый Кельнский собор. Вижу мастерская, замечательная работа! Сначала он, как водится, цену заломил, но постепенно договорились в разумных пределах. Эти ковры я и отправил в подарок в Германию. Немцы вообще, в отличие от англичан, понимают и ценят культуру ковроткачества. А вскоре через наш МИД пришла личная благодарность от немецкого канцлера, где он писал, что никогда такого замечательного подарка не получал.
      К слову, именно у немцев я впервые наблюдал, как эффективно могут взаимодействовать экономика и политика. Однажды я находился в Германии с деловым визитом, в ходе переговоров возник ряд проблем, требующих решения на государственном уровне. Господин Мангольд при мне позвонил напрямую канцлеру Колю, что меня поразило. Без всяких предисловий изложив суть проблемы, Мангольд попросил его совершить официальный визит в Узбекистан с целью защиты интересов компании "Даймлер-Бенц". Этим разговором Мангольд наглядно продемонстрировал, что в развитых странах Запада Экономика диктует Политику... Главное здесь - интересы дела. В тот момент этот интерес требовал в Узбекистане поддержки главы государства. А что такое, например, "Мерседес" или "Даймлер-Бенц"? Это столпы экономики Германии, от степени эффективности их деятельности зависит, в каком-то смысле, судьба всей страны. Узнав о том, что у Гельмута Коля график визитов до конца года "забит", он тут же перезвонил президенту Роману Герцогу и получил от него предварительное согласие на визит в Узбекистан. Летом того же года этот визит состоялся, и все проблемы немецкого концерна были улажены.
      Когда мое назначение состоялось, Гейдар Алиевич сразу меня предупредил: "Я посылаю тебя в такое место, где очень сложное положение".
      Президент до тонкостей - как будто он сам здесь работал - обрисовал мне картину того положения, которое сложилось в отрасли. Рассказал про долги и убытки. И, прежде всего, наказал восстановить разворованное государственное имущество.
      В Узбекистане я понятия не имел, где находится суд. Ни одного вопроса мне не приходилось там решать в судебном порядке. А здесь я с первых же дней начал мыкаться по судам. Со времен Народного фронта все имущество, предприятия бывшего министерства были "левым" образом приватизированы, либо сданы, без всяких на то оснований, в долгосрочную аренду. Причем - не убыточные предприятия, как это принято делать в цивилизованном мире, а именно те, которые приносили государству хоть какую-то прибыль. Из 270 предприятий таких насчитывалось около сорока, их и разбазарили. Весь ходовой автомобильный парк был практически рассеян. Восемь тысяч наших автомашин удалось вернуть из России. В Азербайджане объем перевозок упал, и люди вместе с транспортом перетекли на заработки в РФ. А объем перевозок упал потому, что Азербайджан фактически находился в блокаде. Российская граница закрылась из-за войны в Чечне. В Грузии при Гамсахурдиа тоже шла гражданская война. Иран нам вообще проезда не давал: они сами хотели перевозить наши грузы, их замминистра транспорта так мне и заявлял. Не только Нахчиван переживал блокаду, весь Азербайджан оказался в транспортной изоляции. Единственная дорога во внешний мир была через Каспийское море на Туркмению. Но Туркменбаши не очень-то стремился идти нам навстречу. Вот почему наши машины перевозили грузы в России. Раз в месяц ответственный из группы водителей прилетал в Баку, вносил какие-то деньги в кассу, но это был мизер. А нам нужны были средства на развитие. Все наши предприятия с 1989 года практически приносили одни убытки. Долг по бюджету достигал около 60 млрд. манатов, где-то 12 млн. долларов. Мы были должны Госкомтопливу, снабженческим организациям. Всего порядка 35 млн. долларов. Настоящая "черная дыра"!
      Долги по бюджету мы сумели погасить в течение моего первого года работы, а вот остальное... К моему приходу в концерн люди 19 месяцев не получали зарплаты, и я, в первую очередь, занялся тем, чтобы выправить эту ситуацию. Невозможно вдохновить человека на самоотверженный творческий труд, если он голодный и семья у него голодает, а в голове только одна мысль, где бы денег на хлеб достать?
      ...Зарплата у нас с тех пор выросла в среднем почти в десять раз. Появились гостевые машины, которые тоже позволяли иметь приработок. Ежегодно концерн стал отдавать в бюджет 4,5-5 миллионов долларов. И это только наш маленький аппарат! Мы зарабатывали в результате реализации продуманной транспортной политики регулирования местных и международных перевозок. И эту политику мы вырабатывали самостоятельно.
      Во-первых, наш концерн участвовал во всех международных транспортных организациях. Если бы мы, к примеру, не состояли в такой организации, как IRU (Международный союз автомобильного транспорта), азербайджанский перевозчик не смог бы осуществлять международные рейсы. Принципиальным для нас было и участие в "Европейской конференции министров транспорта" - ЕКМТ, которая регулирует международные перевозки всеми видами транспорта в Европе. Мы стали также членами Международной ассоциации экспедиторов, так как экспедирование грузов - важнейшая составляющая любых перевозок. Экспедитор несет прямую ответственность за доставляемый груз. Членство в подобных организациях не приобретается автоматически, прием туда - это процесс, требующий длительных переговоров, контактов и соответствующим образом подготовленной документации.
      Во-вторых, требовалось разработать законы о транспорте. По нашей инициативе и с нашим участием в парламенте республики разработан и принят единый Закон о транспорте, а также Кодекс автомобильного транспорта. Затем нужно было добиться принятия ряда постановлений по регулированию международных перевозок.
      В-третьих, концерн способствовал заключению ряда договоров и двусторонних соглашений по участию Азербайджана в различных международных программах, таких, как ТРАСЕКА, например.
      В общем-то, программа ТРАСЕКА - это инициатива нашего Президента. Еще в 1978 году Алиев задумал возрождение "Великого Шелкового Пути", но тогда это не могло реализоваться и из-за разности политических и экономических систем, и из-за того, что контроль над транспортными потоками осуществлялся целиком через Москву. С обретением независимости Азербайджан сам формирует свою политику во всех сферах жизни общества и в экономике, а транспорт, перевозки - важнейшая ее часть, ведь если продукция не доставляется к покупателю - она не является товаром. В этом плане "Великий Шелковый Путь" мог бы стать ключевой транспортной артерией, связывающей множество стран от Европы до Тихого океана. Это глобальный, амбициозный проект, и Азербайджану предназначена в нем одна из главных ролей.
      Среди множества дел, проблем и задач, которыми полнится моя жизнь, есть одна максима, которая не ставится под сомнение ни мной, ни моими родными и близкими. И гласит она следующее: свободного времени нет. Лишь одна тема, одно занятие властно вторглись в рабочий ритм моей жизни в последние двадцать лет. Я получил их в наследство от отца, и это нематериальное наследство ценнее любых богатств: вслед за отцом я отправился в путь по тропам нашей истории. Я перечитывал то, что читал он, и постепенно собирал собственную библиотеку, охотился за редкими изданиями. В моем сознании ткался сложного рисунка ковер из событий в Российской Империи, в Закавказье, в Европе и на Ближнем Востоке за столетия, предшествующие нам, сегодняшним.
      "Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?" - эти знаменитые вопросы задавал себе и я, размышляя о судьбе своего народа как части всего человечества.
      Беженство, сиротство, изгнание - вот что бередило мою душу, когда я углублялся в исследования ученых и записки современников о том, что пережил Азербайджан за последние двести лет. Я ничем не мог помочь тем, кого резали, жгли, лишали крова в 1828, 1890, 1905, 1918, 1919, 1920 годах, кроме как еще раз высветить светом слова их трагическое бытие... Я не мог протянуть руку помощи отцу и таким, как он, в безвременье 30-х и 40-х годов.
      Но кому тогда я мог помочь?
      Однажды... В моей жизни очень многое значит это "однажды". Так вот, однажды я ехал по делам с моим близким другом, заведующим отделом здравоохранения Кабинета министров Чингизом Рагимовым. На обратном пути Чингиз и говорит мне: "Тут неподалеку есть одно место... Прошу тебя, заедем на минуту туда". У меня времени, как всегда, совершенно нет, да и не понял я Чингиза, куда он хочет меня завезти. Стал отнекиваться, но тот настаивал, просил... Ладно, решил, показывай, что у тебя там! Он остановил автомобиль у какого-то обшарпанного домишки. Вышли, идем... Оказалось - Детский дом.
      Первое, что буквально валило с ног, когда переступили порог, - запах! Ему невозможно было подобрать определение, но потом я понял: так пахнет обездоленность...
      Зашли в группы, в одну комнату, во вторую, в третью... Увидев детей, я схватился за сердце. Ребятишкам по два-три годика, никто не ходит, лежат... Животики вздутые, ручки-ножки - тонюсенькие. Гюльшан ханум - ее только месяц назад назначили сюда директором - чуть не плачет: денег нет, только на чай с сахаром и на хлеб хватает... Для меня свет померк. Во мне все протестовало: как могло рядом со сверкающим фасадом Баку существовать такое горе?! Вернулся на работу, а заниматься ничем не могу, отменил все встречи. Меня преследовали этот запах и прозрачные, бескровные лица детей... Организовал покупку продуктов, отправил их с водителем в Детский дом, но, думаю, одним этим делу не поможешь...
      Все это случилось в субботу, а в понедельник я собрал коллектив и рассказал людям о том, в каком бедственном положении находятся детишки в двух шагах от нас. Сослуживцы мои были потрясены. Для нашей республики брошенные, беспризорные дети - вообще явление не характерное, но за последние пятнадцать лет Азербайджан пережил несколько потоков беженцев и кровопролитную войну...
      К тому моменту наш концерн уже перестал быть банкротом, мы начали зарабатывать, хотя, конечно, зарплата в 70-80 долларов - не бог весть что, и у всех семьи. Но все же я надеялся, что люди поймут. Так и вышло. Предлагали даже отчислять на детей часть из своих зарплат, но я сказал, что этого не нужно, главное - решение общего собрания. Как всегда, для проверяющих бюрократов необходима бумажка - на каких основаниях мы собираемся оказывать материальную помощь?
      Оформили мы с этим Детским домом договор по всей форме, стали ежемесячно перечислять средства, из них часть - на питание, одежду, игрушки для детей, часть - на увеличение мизерной зарплаты тем, кто там трудится. Почти одновременно изыскал я возможность произвести ремонт дома, а то там и крыша протекала (ее, наверное, с 1939 года, когда этот дом построили, не обновляли), и стены потрескались, и полы провалились. Пришлось вмешаться и в кадровый состав, освободиться от разгильдяйства и воровства. И вот постепенно начали наши детишки оживать, вставать на ноги. Каждую субботу приезжая туда по утрам, я от недели к неделе замечал, как заблестели у них глазки, налились и порозовели щечки... Теперь они к моему приезду уже заранее готовились, а я, общаясь с ними, слушая их рассказы и вопросы, поражался тому, насколько они мудрее, основательнее и серьезнее своих домашних избалованных сверстников.
      Всем тем, кто не имел родных с младенчества, я дал свое имя. Теперь там полно Гусейн кызы, Гусейн оглы... Все это мои дети...
      В середине недели в Детский дом регулярно ходит Самира, и дочери тоже выбрали себе по дню и со своими друзьями либо просто играют, занимаются с детьми, либо везут их на прогулку, в аквапарк, в "Макдоналдс", на пляж. Территорию вокруг дома мы расширили и привели ее в порядок, озеленили, устроили игровую площадку.
      Еще когда в Узбекистане работал - мое предприятие тоже двум Детским домам помогало: в одном было 100 детей, в другом - 150. Ежемесячно со счета компании я перечислял туда средства. И сам я, и мои сотрудники навещали детишек, но тогда, наверное, по молодости, не так глубоко вникал я в проблемы этих детей. Сейчас - прикипел сердцем и душой. Захотелось сделать из казенного заведения настоящий домашний очаг. Моя семья поняла и поддержала меня...
      Но человек так устроен, что всегда мечтает о большем и лучшем... Домишко, где помещались дети, меня совсем не устраивал. Там было тесно. Спальни, игровые и комнаты для занятий, как их ни благоустраивай, в размере не увеличивались, не было и спортивного зала, а ведь дети подрастали. Вскоре им предстояло распределение по другим детским домам и интернатам, где находились уже ребята школьного возраста. Но разве можно было теперь разделить мою дружную большую семью? Все они ощущали себя братьями и сестрами! Это явилось бы еще одной незаживающей травмой в их жизни. И я задумал построить для них современную школу-интернат, где рядом был бы большой участок, где можно было бы и учиться, как в школе, и отдыхать по-домашнему, и заниматься спортом. Там должны были быть уютные отдельные спальни, библиотека, душевые. Словом, Дом!
      Но каким образом воплотить такое чудо в реальность, на что? Шальных денег я никогда не имел, все зарабатывал своим трудом. Четыре года назад взялся строить дочкам дачу в Новханах, приобрел там у родственника, имеющего фермерское хозяйство, кусочек земли, и вот до сих пор никак не построю... А раз задумал новый интернат, то строительство дачи пришлось вообще приостановить. Самира как-то поинтересовалась, что с нашей дачей? Сказал, что и на государственную мы всего раза четыре в год ездим... И тут меня дочери поддержали, сказали, если ты, папа, этим детям интернат не построишь, это уже никто не сделает, а мы подождем... У меня от сердца отлегло, тем более что и жена была с дочками солидарна: "Если этих детей по разным детским домам расселить, они погибнут", - сказала Самира. Она попросила меня, чтобы я ей новый интернат показал, а там стройка идет вовсю, грязь, пыль, но уговорила - поехали. И когда увидела, что я там задумал, пришла в восторг.
      Отделочные работы заканчивались, а я уже представлял, какие цветы на клумбах посажу. Каждый метр жилой площади здесь должен был "работать", никакой показухи, а то у нас, иной раз, построят дом в двадцать комнат, а сами в одной живут, остальные - запертые стоят.
      Дизайн помещений у немцев подсмотрел. У них в поселок заезжаешь, заходишь в дом - сказка! Краски яркие, много света и воздуха. И я в своем интернате решил сделать по немецкому образцу разноцветные стены. Младшая дочь Лейла у меня дизайнер и ее увлекла моя идея, она взялась разработать цветовую гамму помещений и ограды интерната. Старшая-то дочка, Эсмира, тяготеет к экономике, к языкам, свободно владеет английским и французским, говорит по-немецки. Она для моей работы и технические переводы делала, и в поездках на переговорах помогала. У нее немалые организаторские способности, кое-что и мне может подсказать в делах и, хотя вышла замуж, родила сына, - в честь прадедушки его назвали Юсифом, - работы не бросает, продолжая заниматься туристическим бизнесом. Ее супруг Фарид строит в Баку высотные жилые дома.
      А вот какие профессии выберут дети моей большой Семьи - время покажет! В этом году зажегся свет в окнах нашей школы-интерната - Дома радости и труда, взаимопомощи и добра. Теперь у моих ребятишек есть не просто крыша над головой и не только сытный обед. Главное то, что дети живут в уютной, по-настоящему семейной обстановке, в окружении родных людей. Ощущение семьи, домашнего тепла психологически очень важный фактор для брошенных или осиротевших детей.
      Мечтаю: через десять, пятнадцать лет все мои детишки станут мне надежной опорой, активными гражданами своей страны. Лишь бы дал Великий и Всемогущий Аллах увидеть эти благословенные дни....
      Лишь бы не мешали Азербайджану мирно трудиться и спокойно жить. Недавно средства массовой информации обнародовали новые данные о причастности армянских спецслужб к известным терактам в Азербайджане. И замешанными в этом оказались работники ФСК/ФСБ/ России, которыми руководил старший офицер Управления по борьбе с терроризмом Симонян совместно с действующим сотрудником по проведению спецопераций на территории противника Главного Управления национальной безопасности Армении некто Оганесяном.
      Мало им того, что постоянно нападают на наших крестьян, воруют скот в приграничных районах, так дошли до того, что взрывают поезда в бакинском метро! Наши спецслужбы публично заявили: есть неопровержимые процессуальные доказательства, что совершенные в 1990-е годы в Азербайджане теракты были организованы со стороны государственных органов Республики Армения. Доказано также, что группа во главе с Оганесяном, его заместителем майором Галояном и старшим уполномоченным Управления по борьбе с терроризмом ФС контрразведки России Симоняном финансировалась находящейся в Москве Ассоциацией "ТИРР", возглавляемой Валерием Петросяном. "ТИРР" расшифровывается, как Фонд технического и интеллектуального развития России. Вот они и "развивали", организовывая на территории России и Азербайджана взрывы железнодорожных поездов! В 1992 году, как писал еженедельник "Аргументы и факты", Петросян взял у Министерства обороны России кредит в 300 млн. долларов якобы на финансирование строительства жилья для офицеров. Где жилье - неизвестно, а очередная террористическая сеть заброшена... Доказан и факт организации спецслужбами Армении взрыва электропоезда в бакинском метро 19 марта 1994 года, когда погибло 14 и было ранено 42 человека. А 3 июля того же года в нашем метро прогремел очередной взрыв, исполнителя которого - некоего Асланова, инструктировал лично Зорий Балаян... В 1993 году был арестован Coco Apoян при попытке заложить мину в поезде Тбилиси-Баку... Список этот можно продолжать. Но я скажу лишь, что 43 организатора и исполнителя подобных преступлений осуждены за последние годы Верховным Судом Азербайджана, остальные, чьи имена известны, объявлены в розыск. К сожалению, некоторые из них укрылись от правосудия на территории России, которая не идет на их экстрадицию. А Галояна в Армении повысили в звании... Неймется дашнакским последышам, по-прежнему одержимым своим "расовым гением"! Свободный и независимый Азербайджан у них, как кость в горле... Но их надеждам подорвать развитие нашей Родины - сбыться не суждено.
      Осень...Скоро зарядят дожди. Выпадет снег в горах. Мысленно, из своей дали вижу я свет в окнах отцовского Дома в Арафсе... Шумит в саду последняя листва старого орехового дерева, когда-то посаженного им.
      Эта книга - еще одна встреча с тобой, Отец. Вместе с мамой и с тобой я прошел по вашим дорогам. И теперь низко склоняю голову перед теми, кто был и жертвой, и героем, кто любил, боролся и выживал, кто зарыт в безымянных могилах на краю уничтоженных деревень и в выжженной солнцем степи... В памяти моего сердца - дым десятков тысяч пожарищ, крики о помощи и проклятья, слезы детей. Но я не хотел, чтобы все это под моим пером претворилось для читателя в эпитафию, хотя это и высокий жанр. Книга моя близится к завершению, но не закончится эпилогом.
      Я весь живу предощущением Вступления в Будущее, где никогда не повторится пережитое и выстраданное нами, азербайджанцами, и потому роман этот, документальный даже в незначительных исторических и жизненных деталях и мелочах, естественно вливается в...
      ПРОЛОГ
      Новой истории независимого Азербайджана. Именно так, на этой ноте мне хочется оборвать свое повествование. Ведь невозможно поставить точку в потоке времени. Жизнь продолжается в бесконечности истории, и мы - ее творцы: в семье, на службе, в поле, в горах... За письменным столом и за рулем автомашины в ночном рейсе, в мелодиях мугама и таинственном многоцветье ткущегося ковра, в школьном классе и на пограничном посту...
      Я медленно поднимаюсь вместе со своими детьми на вознесенную над Баку, над зеленеющим простором Каспия гору Шехидов. Прав писатель Анар - это самая высокая точка Азербайджана. А пылающий факел над ней - и великий символ Страны огней, и Вечный огонь над вечным покоем всех павших за нашу Родину. Отсюда в дымке тумана видны далекие и близкие острова, где, начиная с 20-х годов прошлого века, расстреливались и сбрасывались в морскую пучину сотни невинных людей...
      Осыпаются на каменные надгробия каплями солнечного огня лепестки золотистых роз, принесенных моей ребятней.
      - Где они теперь? - спрашивает меня малыш Ядигар, положив свой букетик.
      Он спрашивает о том, что находится по ту сторону слов...
      - В тебе... Во мне...- тихо отвечаю я. - Так они продолжают жить...
      Серебристые облака проплывают над нашими головами, над покоем павших, над всей нашей землей, словно перья райских птиц.
      Баку - Нахчиван - Арафса
      2002 - 2003