- В салон, дискеты покупать.
      - Ты всегда так быстро сдаешься?
      - Нет. Первый раз. Другие не боялись, что их отругает мама.
      - Я тоже не боюсь.
      - Не понял?
      - Проводи меня завтра после уроков, только от самой школы.
      Ага, вот в чем фишка: Супникова хочет, чтобы все видели, с кем она теперь встречается. Да не теперь, а первый раз в жизни. Самая, пожалуй, некрасивая девчонка - с первым плейбоем лицея! Ну и влип... А ведь придется ее провожать, никуда не денешься. Иначе не видать мне ни мотоцикла Кирилла, ни собственной виртуалки - как своих ушей.
      Две недели я провожаю Супникову из школы чуть не каждый день. А в выходные еще и гуляю с нею по нашему "Бродвею" - проспекту Гагарина. И старательно отвожу глаза, встречая знакомых. Но с некоторыми все-таки приходится разговаривать. Супникова, правда, большей частью молчит, но мне от этого не легче. А вечером приходится ее еще и целовать, да не раз и не два.
      У меня от этих поцелуев уже скулы сводит.
      Правда, я стараюсь побыстрее залезть ей под блузку или под юбку. Но под блузкой у нее ничего интересного нет, а бедра она сводит так плотно, что делать мне там в общем-то нечего. Приходится снова целоваться.
      Я уже и мотоцикла этого не хочу. Но и расставаться со славой первого плейбоя лицея мне тоже не катит. А Супникова, пожалуй, последняя девственница в нашем лицее. Он физико-математический, девочек с самого начала было мало.
      А теперь и вовсе осталась, наверное, только одна. И обесчестить ее - для меня вопрос чести.
      Шпак знал: весть о том, что в семнадцатой палате произошло что-то неладное, разлетелась по институту мгновенно. Такого никогда еще не было. Такого, просто не могло произойти.
      Главный инженер, среднего роста стройный мужчина с нездоровой кожей и мелко вьющимися волосами, успел подготовиться к разговору.
      - Пациент из семнадцатой палаты оплатил один сеанс, но просмотрел как минимум десять. Потому что начинающийся в конце каждого сеанса выход из состояния летаргии уже через несколько секунд сменяется последней фазой погружения в сон.
      - Но это невозможно. Каждый сеанс заканчивается резким спадом эмоций или смертью пациента. В результате потрясения он не может не выйти из летаргии. Просто не может!
      - Мы тоже считали, что не может. Однако реальность опровергает...
      - Кто это? - перебил инженера Шпак.
      - Зарегистрировался он как Лохов. Но кто на самом деле, мы пока не знаем.
      Шпак озадаченно коснулся родинки на лысине.
      - Кто бы он ни был, вы должны найти способ принудительно вывести его из летаргии.
      - Это невозможно. Или всех пациентов сразу, или никого.
      - Если всех сразу - это огромная неустойка.
      - Кроме того, нет уверенности, что после насильственного вторжения в психику витатрона он не превратится в обычный витаскоп.
      - Как вы понимаете, никто не станет рисковать этим. Вы должны найти другой способ.
      - Я не знаю, как это можно сделать. Пока не знаю, - поправился главный инженер, вспомнив, что именно за эту неосторожно произнесенную фразу был уволен его предшественник.
      - Разберитесь и доложите. Сроку даю - двадцать четыре часа. Задание ясно?
      - Вполне. Можно приступать?
      - Немедленно!
      Я подкатываю к лицею на отцовском "форде". Супникова уже ждет меня, стоя на крыльце. На ней, под наброшенной на плечи кожаной курточкой, - голубое платье, почти вечернее, слишком нарядное для лицея. А во дворе - чуть ли не все старшеклассницы. Кучкуются, делают вид, что обсуждают важные вопросы. На самом деле вопрос у всех один: удастся или нет мне трахнуть Ксюху. А она, сама не своя от обрушившегося на нее внимания, идет по школьному двору, словно по подиуму, и дорогое платье плещется вокруг ее слишком тонких ног так, словно Ксюха - и в самом деле модель. У нее, похоже, даже груди побольше стали после наших упражнений. А прическа-то, прическа! Вчера, наверное, полдня в парикмахерской просидела.
      И мне это приятно, как ни странно.
      Я выхожу из машины, галантно открываю перед Супниковой дверцу. Она усаживается так ловко, словно каждый день ездит с мальчиками в лес избавляться от девственности. Я тоже не ударил лицом в грязь: тронул с места бесшумно, и плавно, как водитель-профессионал.
      Конечно, не пообещай я на Ксюхе жениться, как только мне исполнится восемнадцать, - никуда бы она со мной не поехала. Сегодня мне предстоит еще раз солгать: сказать, что я ее люблю. Словно мы не в последние, считай, месяцы двадцатого века живем, а в середине девятнадцатого.
      Вначале я хотел обтяпать это дельце, как обычно, дома, пока предки на работе, а младшая сестра на продленке. Но к нам, как на зло, приехала погостить бабушка. Которая, видите ли, ужасно соскучилась по внуку и внучке. Томку с продленки, естественно, забрали. А моя жизнь превратилась в кошмар: ни музон на всю катушку не врубишь, ни порнушку по видаку не посмотришь. Только блинчиками с мясом и голубцами знаменитыми бабушкиными обжираюсь да толстею, как боров.
      Везу я Ксюху, естественно, в лес. Да не в ближайший, а подальше, где грибники и те редко встречаются. Не хватало еще, чтобы нас кто-нибудь застукал. Тогда точно придется на этой дуре и дурнушке жениться.
      Минут через двадцать после выезда из города я замечаю, что в кильватере за нами держится, не отставая и не обгоняя, джип "чероки". Ксюха, заметив, что я слишком часто посматриваю в зеркало заднего вида, оглядывается, глаза ее начинают блестеть.
      - Ну, блин, романтика... Ты можешь оторваться от того джипа, который увязался за нами?
      - Запросто. А кто это?
      - Жених, блин! Мамочка боится, что я останусь старой девой, и заранее озаботилась. Я его терпеть не могу!
      Ну что же, это действительно в кайф. Будет потом чем перед пацанами похвастаться.
      - Сейчас я его сделаю...
      Дорога мне знакома. Я прикидываю, где можно уйти от погони, и почти сразу же нахожу подходящий вариант. Через пару километров будет деревня Бугры. Она действительно раскинулась на двух холмах. А метров за четыреста до нее стоит знак "крутой поворот".
      Сразу же после поворота я разгоняю машину и на холм влетаю на третьей скорости. Лихорадочно осматриваюсь: куда? Ага, направо.
      Круто повернув, я влетаю в узкую улочку и резко сбавляю скорость. Во-первых, чтобы не раздавить кур, которые так и норовят покончить жизнь самоубийством под колесами "форда". Во-вторых, чтобы не сломать на колдобинах рессоры: асфальтовый, каток сюда отродясь не заворачивал.
      Ксюха, ухватившись за поручень и пригнув голову, подпрыгивает на сиденье.
      - Блин! От этой романтики у меня на попке синяки будут!
      - Не волнуйся. Их никто, кроме меня, не увидит, - на поминаю я о цели нашей поездки. Супникова чуть заметно краснеет.
      Высмотрев широкий промежуток между двух изгородей, я загоняю в него машину и резко торможу. Выскакиваю, добегаю до угла, обозреваю видимый между заборами и домами кусочек шоссе. Есть! Джип на большой скорости пролетает мимо. Пытается догнать вчерашний день.
      Быстро вернувшись, я вывожу машину из импровизированного укрытия, выезжаю на шоссе и еду вслед за "чероки".
      - А кто он, твой жених?
      - Сын одного адвоката и сам будущий адвокат. Да ну его в баню! Давай о чем-нибудь другом.
      Едем мы за джипом недолго - до первого проселка, ведущего в лес. Некоторое время "форд" петляет по лесной дороге, потом сворачивает с нее на дорогу-тропку, а после я и вовсе загоняю машину в просвет между соснами. Все это время мы разговариваем, но спроси нас, о чем - ни я, ни тем более Ксюха не вспомним, о чем шла речь минуту назад.
      Заглушив мотор, я выхожу из машины, обхожу вокруг нее и, убедившись, что поблизости никого нет, возвращаюсь.
      Ксюха сидит, плотно сжав колени. На ее верхней губе мельчайшим бисером сверкают капельки пота: волнуется. Первый раз в первый класс... Я тоже волнуюсь - в предвкушении удовольствия. Все-таки раздвигать плотно сжатые колени, преодолевать неизбежное в таких случаях сопротивление и знать, что в конце концов оно будет преодолено, - в этом что-то есть. И когда Кир говорит, что терпеть не может девочек, я ему ни капельки не верю. Терпеть не может - потому что не умеет с ними обращаться. Скорее всего - не может дотерпеть, пока они сдадутся. А вот я - могу. Я очень многое могу...
      Положив, словно невзначай, левую руку на колено Супниковой, я долго роюсь в бардачке, выбирая кассету посексуальнее. Вот, группа "Энигма", последний альбом.
      Пока я одной рукой управляюсь с магнитолой, другая моя рука успевает пройти путь от коленки до середины бедра. Ноги Ксюхи сведены прямо-таки судорожно. Плотно прижав ладони к бедрам, она прерывает мое увлекательное путешествие.
      Кажется, с нею придется долго возиться.
      Но мне не привыкать.
      Не снимая руки с бедра, я другой рукой нажимаю рычажок - и спинка кресла начинает опускаться. Супникова ойкает и, пытаясь за что-нибудь ухватиться, поднимает обе руки. И сразу же опускает их, чтобы оттолкнуть мою ладонь, мгновенно добравшуюся до трусиков. Другой рукой я тем временем успеваю подхватить и отбросить на заднее сиденье соскользнувшую с ее плеч курточку.
      - Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого, - тихо говорю я и, как только кресло полностью раскладывается, перебираюсь на образовавшееся ложе, придавливая ноги Ксюхи своими. Она тщетно пытается оттолкнуть мою левую руку, по-хозяйски расположившуюся в тупике между бедрами.
      - Перестань... Я не хочу... Я передумала... - бормочет Ксюха между поцелуями, все ж таки отвечая на них и даже выпячивая навстречу моим губам свои маленькие груди. Я уже стянул с ее плеч бретельки платья - одна из них при этом порвалась, - и теперь ничто не мешает мне впиваться в . маленькие розовые соски.
      - Ты еще не сказал, что любишь меня, - требует обычной в таких случаях дани Ксюха.
      - Я люблю тебя так, как еще никого не любил, - говорю я банальность таким тоном, словно сообщаю великое откровение, и Ксюха, как ни странно, верит этому. Во всяком случае, бедра ее перестают неистово сжимать мои пальцы, и у меня появляется свобода для маневра.
      Чем я и пользуюсь.
      Но даже после того, как моя рука проникает под трусики, Ксюха не позволяет мне их стянуть. И сдаться, то есть поднять руки вверх, чтобы я смог снять с нее уже изрядно помятое платье, тоже отказывается.
      Мое терпение велико, но не безгранично.
      - Ты хочешь, чтобы я порвал трусики? - с угрозой говорю я.
      - К сожалению... у тебя не хватит... для этого... сил, - отвечает Ксюха, задыхаясь от волнения и снова пытаясь сомкнуть бедра.
      Это у меня-то?
      Я рву кружевную материю одним коротким движением. Ксюха ойкает, пытается еще что-то сделать, но поздно: мои колени уже раздвигают ее бедра.
      Платье снимать некогда. Тут бы побыстрее с собственной одеждой управиться. А вот теперь - не торопиться. Я должен сделать это решительно и безболезненно. Так, как вырывают больной зуб.
      - Мне больно, - шепчет Ксюха, когда никаких преград между нами уже не остается.
      - Потерпи чуть-чуть... Сейчас тебе будет хорошо...
      И действительно, Ксюха все плотнее прижимается ко мне, потом начинает всхлипывать... И когда она наконец отталкивает меня, я понимаю: мне только что удалось выполнить данное обещание.
      А еще я выиграл пари. Но это меня, как ни странно, радует меньше.
      Несколько минут мы молча лежим рядом, отдыхая и слушая музыку.
      Где-то неподалеку слышатся мужские голоса. Я поспешно натягиваю джинсы. Воспитанные люди не станут подходить близко к чужой машине. Но мы же не в Булонском лесу... Ксюха, привстав, лихорадочно пытается привести в порядок платье.
      Грибники, что ли?
      Но выяснить, кто появился в окрестностях, я не успеваю.
      - Что ты наделал... - говорит Ксюха, выглядывая в окно.
      - То, о чем мы оба мечтали, - отвечаю я вполне искренне.
      - Нет! Ты изнасиловал меня! Я не хотела этого! - кричит вдруг она и впивается ногтями мне в грудь.
      От неожиданной боли у меня темнеет в глазах.
      Я хватаю Ксюху за руки, прижимаю их к ее груди.
      У этой очень молодой женщины - явно психоз. Я читал, такое с ними иногда случается, от избытка эмоций. Мне даже с Ягуповой не было так хорошо, как с Ксюхой. А уж ей-то со мной... Тем более в первый раз...
      - Ну что ты, перестань...
      - На помощь! Милиция! - кричит Ксюха и вдруг, подняв защелку, открывает дверь и скатывается на траву.
      Я пытаюсь выйти из машины вслед за нею, но сделать это самостоятельно мне не удается. Чьи-то сильные руки выхватывают меня из салона, и я едва успеваю пригнуть голову, чтобы не удариться.
      - Мерзавец! Что ты сделал с моей дочерью! - кричит Супников, хватая меня за полы расстегнутой рубашки. На нем - сапоги и новенькая штормовка, рядом опрокинувшаяся корзина с грибами. За спиной его маячат еще двое "грибников".
      - Он меня изнасиловал... - размазывает по щекам слезы Ксюха.
      И все становится ясным, как божий день.
      Мой отец - прокурор. Супников - директор самого крупного в городе завода. Отец меня в тонкости своей работы не посвящает, но из обрывков телефонных разговоров и фраз, случайно услышанных в его кабинете, я знаю: отец Ксюхи ворует, и по-крупному. Но отец тормозит открытие уголовного дела, ждет, пока доказательства станут неопровержимыми.
      Вернее, ждал. Теперь Супников обменяет мою свободу на свою. Сроки нам грозят примерно одинаковые, и силы за спинами моего отца и отца Ксюхи тоже стоят примерно одинаковые. Потому отец и медлил с арестом. Знал: действовать надо наверняка, малейшая погрешность может стоить ему не только кресла, но и жизни.
      А Супников - гад, его весь город боится и ненавидит. И единственный, кто его не боится, - мой отец.
      Точнее, не боялся. Потому что я его крупно подставил. И что теперь будет...
      Супиикова, видать, не захотела отцу подыгрывать, вот и вешала мне лапшу про жениха. Но нас выследили. Ксюха услышала голос отца, испугалась...
      - Отпустите меня, пожалуйста, - говорю я таким тоном, что Супников невольно разжимает руки.
      Я и сам удивляюсь: столько металла и решимости в голосе... Вот бы на экзаменах так отвечать.
      - Я люблю вашу дочь и прошу у вас ее руки.
      - Ты?! После случившегося?! Да кто тебе поверит! Вы видели наглеца? обращается он к своим спутникам. - Я прошу вас помочь мне сопроводить этого негодяя в милицию. Я с тобой и один справился бы, но нужны свидетели, поясняет мне зачем-то Супников.
      Воспользовавшись тем, что папаша отвлекся, я бросаюсь к его дочери. Она уже успела привести себя в порядок, только платье измято так, словно на нем спали, да одну бретельку ей приходится придерживать рукой.
      - Ксюша, зачем ты так? Я ведь и правда тебя люблю, правда хочу жениться. Объясни это своему отцу! - требую я.
      Ксюха смотрит на меня недоверчиво. Оказывается, она не такая уж и дура. Видать, ни одному моему слову не верила и с самого начала держала меня за красивого дурака.
      - Оставь в покое мою дочь! - подбегает к нам Супников и не отказывает себе в удовольствии ударить неожиданно нарисовавшегося жениха по лицу. Я понимаю: это мне за отца.
      Только ничего у Супникова не получается. Я недаром второй год хожу в секцию рукопашного боя. Уклонившись и поймав руку отца Ксюхи, я заламываю ее за спину, одновременно стараясь не выпускать из поля зрения подручных Супникова, и еще раз предлагаю:
      - Ксюша, выходи за меня замуж! Я тебя очень люблю!.
      - Нам еще нет восемнадцати. Нас не распишут, - начинает колебаться моя нечаянная невеста.
      - Твой отец достанет справку, что ты беременна. Распишут! - уверяю я.
      - Не верь ему! Он обманет! - хрипит Супников. Видно, я перестарался, заламывая ему руку.
      - Ты можешь прямо сейчас переехать жить в мою комнату! Я буду трахать тебя каждую ночь! - обещаю я.
      - Отпусти меня немедленно! Руку сломаешь! А вы что смотрите?! - цыкает Супников на своих спутников, с интересом наблюдающих спектакль.
      Они смещаются было поближе ко мне, но я кричу:
      - Еще шаг - и я действительно сломаю своему будущему тестю руку!
      И "грибники" снова начинают топтаться на месте.
      - Я еще раз прошу руки вашей дочери, - повторяю я свое предложение. Извините, что в такой позе... Но вы сами виноваты: не надо было пытаться меня ударить. Ксюша, соглашайся! А то я на Ягуповой женюсь. Выйду из тюрьмы - и женюсь.
      - Хорошо. Я согласна, - говорит Ксюха и, быстро подойдя к нам, целует меня в губы.
      - Ксения! Не смей! - взвивается папаша, и мне приходится чуть сильнее заломить ему руку, чтобы напомнить, кто хозяин положения.
      - Я тоже люблю его, папа, - говорит Ксюха таким ледяным тоном, что Супников сразу понимает: спорить с ней бесполезно. Но все же делает еще одну попытку:
      - Я тебя из дому выгоню!
      - Не бойся! У меня замечательная мать, и своя комната восемнадцать метров. Мы можем поехать ко мне прямо сейчас. А деньги на шубу и сапоги для тебя я сам заработаю, - обещаю я.
      - Отпусти меня немедленно! - приказывает Супников, и я понимаю: на этот раз не стоит проявлять строптивость. Он решительно берет свою дочь за руку.
      - Едем домой. Нам нужно поговорить.
      - Ксюша, он тебя не будет бить? - волнуюсь я.
      - Нет. Папа, скажи моему жениху, что ты меня никогда не бьешь, - просит Ксения.
      - Это мы еще посмотрим, жених он тебе или преступник, - бурчит Супников, ведя дочь к стоящему неподалеку джипу "чероки", но я знаю: самое страшное уже позади.
      Я вообще как-то вдруг слишком многое начинаю знать и понимать. Я даже вспоминаю слово, обозначающее это состояние: прозрение.
      Например, я знаю, что действительно женюсь на Ксюхе. Она, конечно, не красавица, и грудь у нее маленькая, но сугубо как женщина сложена великолепно. Как раз по мне. Куда до нее Ягуповой... И если даже сегодня, когда она только боялась и ничего не умела, мне было так хорошо с нею, то что будет потом, когда она кое-чему научится? Точнее, мы вместе научимся. Я ведь тоже мало пока что усвоил из этой хитрой науки, хоть и выпендриваюсь перед одноклассниками.
      А еще я знаю, что ничего более запоминающегося, чем сегодняшний день, в моей жизни уже не будет. Институт, дети, любовницы... Отец не посадит, конечно, тестя, как собирался, но заставит его отдать почти все награбленное... нам с Ксюхой. Супников возненавидит и меня, и свою дочь, я стану для нее единственным светом в окошке... Можно было бы, конечно, задержаться здесь. Когда-нибудь, устав от приключений, я останусь в одной из таких жизней надолго, почти до самого конца. Но не сейчас, не сегодня.
      "Коробейники кукуют в деревянном падеже!"
      Сильные мужчины умеют не хуже красивых женщин одним лишь взглядом заставить собеседника выполнять свою волю'. Именно так смотрел Шпак на главного инженера.
      - Ну-с, и что вы выяснили?
      - Под фамилией Лохов скрывается Эдуард Кондратюк. Тот самый Кондратюк, который принимал участие в создании витатрона и даже является соавтором нескольких патентов, - начал главный инженер с того, чего Шпак больше всего боялся. Начал очень деликатно, прикидываясь, что не знает того, о чем вот уже десять лет шепчутся по углам те старые сотрудники института, которых по тем или иным причинам не удалось уволить.
      Да, настоящий создатель витатрона - Эдуард Кондратюк. Но, будучи талантливым инженером, по жизни он был лохом и все равно упустил бы выгоду, которую сулило владение восьмым чудом света. Такие люди обречены быть обманутыми. И он, Шпак, очень благородно обошелся с горе-изобретателем. Даже в тюрьму Кондратюка не упек, хотя - вполне мог бы. Любой другой, кстати, на его месте так и сделал бы.
      - Где он взял залоговые сто тысяч, выяснили?
      - Судя по всему, накопил отчисления за патенты. Основную долю получал институт, но и Кондратюку кое-что перепадало. Он десять лет деньги копил.
      Шпак машинально потрогал родинку на лысине.
      Главный инженер снова деликатничает. Не институт, а владелец витатрона получает основную часть лицензионных платежей. Кондратюк был уверен, что останется таковым навсегда, и с удовольствием подписывал договоры. Не ожидал, бедняга, что продажная Фемида повернется к нему задом.
      - С личностью злоумышленника все ясно. Как ему удается оставаться в летаргии после переживания смерти? Автоматика такого не позволяет.
      - По-видимому, он, программируя свой... то есть ваш витаскоп, ввел в код секретную команду. Она позволяет Кондратюку начинать процедуру выхода из летаргии за секунды до смерти. Но после первого же ее этапа происходит переключение на завершающую стадию погружения в летаргию. Едва-едва начав осознавать действительность, Кондратюк вновь погружается в сон.
      - Остроумно. Он решил навечно занять один из саркофагов.
      - Это был для него единственный шанс. Неизлечимая форма рака. Жить Кондратюку оставалось не больше трех месяцев.
      Шпак стиснул зубы.
      Сам он позволяет себе сеансы два-три раза в год. Остальное время занимает борьба за витатрон. Слишком лакомый это кусочек. Слишком много желающих завладеть им. Один судебный процесс сменяется другим, и конца этому не видно. А этот лох...
      Шпак вновь воткнул в главного инженера свой особенный взгляд.
      - Вы нашли способ выкурить его из саркофага?
      - Да. Хоть витаскоп и превратился в витатрон, некоторые команды компьютер еще выполняет. Среди них есть такая: выбор сеанса с неожиданной смертью. Врачи уверяют, что некоторым пациентам необходимо именно это. Хотя сюжеты сеансов мы уже не контролируем, их общую направленность, как ни странно, иногда удается...
      - Тогда почему вы все. еще здесь?
      - Потому что соответствующая команда уже введена. Через несколько дней или недель саркофаг в семнадцатой палате освободится.
      - Я выставлю Кондратюку иск за все украденные сеансы. Остаток своих дней он, конечно, проведет в больнице, но - тюремной!
      Поставив на очаг сразу два больших горшка с водой, я развожу огонь.
      Сегодня - великий день, и тело мое должно быть чисто. Войдя в хижину, я достаю из большого сундука чистые полотняные штаны и рубаху, вышитую по низу затейливым узором. Он не простой, этот узор. Даже обыкновенный старик, поносивший полдня такую рубаху, почувствует себя молодым и сильным, как в двадцать лет. А ведь я - не просто старик. И особая рубаха - далеко не единственное средство, которое я сегодня применю.
      Потому что я должен быть сильным, как никогда. Иначе дева, которую мне сегодня приведут, так и останется девой. Но тогда я не смогу прогонять и собирать тучи, и жители окрестных сел станут приносить еду и приводить своих жен и дочерей к другому колдуну. Говорят, в соседнем лесу какой-то юноша начал строить хижину. Я уже пробовал увидеть его - и не смог. То ли зрение слабеть стало, то ли в тот день в соседнем лесу действительно туман был. Вот восстановлю силы - и займусь этим юношей всерьез. Слыханное ли дело, при живом колдуне строить отшельническую хижину! Не поздоровится этому наглецу, ой как не поздоровится! Будет он болеть, недолго, но помучается. А потом отойдет, тихо, словно желтый лист упадет с дерева...
      Пошарив по застрехам, я собираю травы. Эта - чтобы мужскую силу сгустить, вторая - чтобы женскую не упустить, третья - дабы согласие между нами установилось. Для трав я ставлю на очаг отдельный горшок. А третий - для другого зелья, которое дам своей невесте.
      Одна трава - чтобы женскую силу пробудить, вторая - дабы интерес к мужской стати разжечь, третья - чтобы не понесла она от меня, четвертая поможет боль прогнать и кровь затворить.
      Многие годы я получал деву каждый год, и жителям окрестных поселений было не в чем упрекнуть меня. Но с тех пор, как моя борода поседела и волосы на голове поредели, женщины стали обходить хижину стороной, а девы так и вовсе дальней дорогой. Да... А ведь было время - сами просились ко мне, а некоторые и тайком ночью приходили, потому что знали - счастье не минует их дома, а дети родятся здоровыми и красивыми.
      Дождавшись, пока вода в большом горшке закипит, я бросаю в нее мыльный корень, выливаю воду в лохань и, добавив воды холодной, начинаю мыться. Я тру пучком собранной на утренней заре оленьей травы свою дряблую кожу до тех пор, пока она не начинает краснеть, а мышцы не наливаются силой. Я знаю, это ненадолго. Но целую неделю, а может, и полторы я буду чувствовать себя свежим и полным сил.
      Закончив мытье, я иду на берег ручья и трижды погружаюсь в воду. Когда-то я мог делать это стоя, но углубленное мною много лет назад русло с годами снова затянуло песком, и теперь мне приходится в ручей почти ложиться.
      Выйдя на берег, я долго растираю тело ладонями, прогоняя из него холод, а .потом, вернувшись в хижину, надеваю чистую одежду.
      Выхожу я из хижины как раз вовремя: солнце только-только спряталось за верхушки .деревьев. Снова выйдя на берег ручья и обхватив ствол могучего дуба, я долго произношу заклинания.
      Этот дуб не раз выручал меня. Я, в свою очередь, тщательно замазываю глиной зачатки дупел, а осенью разношу его желуди по всему лесу и вминаю во влажную землю там, где деревья растут чуть пореже. У меня не может быть своих детей, но молодые дубочки почитают меня как отца, и это помогает мне прогонять градовые тучи или, наоборот, стягивать к окрестным полям тучи дождевые.
      Почувствовав, что впитал достаточно силы, я отрываюсь от своего подопечного-покровителя и возвращаюсь к хижине.
      Отвар трав кажется нестерпимо горьким, но зато мне не .придется краснеть перед девой, а ей будет потом чем похвастаться перед подружками. Да и мужем ее станет тот, кто придется по сердцу: приворотное зелье, которое я дам ей завтра утром, действует безотказно.
      Чу... Кажется, она уже идет. Я не слышу ее шагов, но по чуть заметно изменившимся голосам птиц, по шуму ветра в кронах деревьев безошибочно определяю: кто-то появился в окрестностях хижины, кто-то идет в мою сторону. А по тому, как скачет белка на ближней сосне и как стрекочут кузнечики, я догадываюсь: ко мне идет дева.
      Я жду ее, стоя на пороге хижины. Но когда она, увидев меня и оробев, начинает замедлять и укорачивать шаги, спешу ей навстречу.
      - Не бойся, красавица, я не причиню тебе зла, - успокаиваю я деву.
      - Я знаю это, - тихо говорит она, стыдливо опуская глаза.
      Алый отсвет зари румянит ее лоб и щеки. Медленно подняв руку, словно к птице, которую хочу покормить с руки, я прикасаюсь своими темными узловатыми пальцами к нежной белой коже. Дева пытается было отстраниться, но потом вспоминает, зачем ее прислали, и прижимается щекой к моей ладони.
      - На, выпей это, - протягиваю я ей чашу с отваром. Дева покорно пьет, а я смотрю вначале на ее нежную шею, потом на выпирающие из платья перси.
      Обычно мне присылали самых некрасивых, тех, кого никто не хотел брать в жены. Но эта дева - и в самом деле почти красавица. Ее пышные волосы, уложенные короной, украшены лентами и скреплены заколкой, брови насурьмлены, щеки нарумянены.
      Значит, в окрестных селениях меня еще ценят и любят, и заезжему молодому колдуну делать здесь пока нечего.
      Приняв пустую чашу, я ставлю ее на очаг и быстро прижимаю деву к себе, чтобы ощутить упругость ее персей, гибкость стана, жар молодого тела.
      А главное - чтобы почувствовать, как разгорается чудесный жар в моем собственном теле.
      Потом я мну и тискаю ее перси - вначале поверх платья, потом запускаю руку в глубокий вырез.
      Кровь бушует в моих жилах и стучит в висках. Никогда я не был так силен. Никогда не был так счастлив. А ведь это - только преддверие...
      .Наклонившись, я ухватываю за подол и стягиваю с девы платье. Она покорно вздымает вверх руки и лишь потом, ощутив свою наготу, тревожится:
      - Нас может кто-нибудь увидеть... Давай войдем в хижину...
      Но в хижине уже темно, а мне хочется полюбоваться девичьим телом при последних отблесках зари.
      - Не бойся... Сегодня ночью никто не войдет в мой лес...
      Слегка отстранившись, я долго смотрю на крутые холмы ее персей, на широкие бедра, на нежный темный пушок, скрывающий низ живота.
      Потом я начинаю целовать ее - шею, груди, живот. Дева между тем вынимает заколку, и ее волосы тяжело спадают на плечи.
      Мои губы скользят все -ниже, ниже...
      Резкая боль в спине почти мгновенно переходит в невыносимую боль в сердце. В глазах моих вновь вспыхивает уже закатившееся было солнце, и вслед за этим на меня обрушивается тьма.
      - Вот он, попался! - слышу я над своей головой незнакомый мужской голос. Доносится он глухо, словно из могилы. Точнее, наоборот, словно я лежу в могиле.
      А еще точнее - в саркофаге.
      - Кажется, я не ошибся в выборе главного инженера, - отвечает ему Шпак. Его тенор я не спутаю ни с чьим другим. Небось поглаживает сейчас свою родинку на лысине и смот-рит на всех полным презрения взглядом. Когда-то он смотрел на меня по-другому, этот Шпак. Преданный, энергичный, готовый выполнять любую, самую неинтересную работу... Как я в нем ошибся!
      Мое тело абсолютно неподвижно. Я не чувствую ни своих ног, ни рук, вообще ничего. В глазах моих - кромешная тьма, в памяти - ощущение нестерпимой боли.
      К счастью, только в памяти.
      Этот старый маразматик забыл, что бывает с колдунами, переставшими справляться со своими обязанностями! И я не успел произнести магическую фразу...
      - Полицию я уже вызвал, - спешит выслужиться главный инженер. - И не Интерпол. Как только пробуждение закончится, его арестуют.
      Да, это правда. Когда я выйду из витатрона, меня сразу же посадят в тюрьму. Это - единственная плата, которую с меня можно взять за те сны, которые я успел просмотреть. Точнее, не сны, а жизни, и не просмотреть, а прожить, и не все жизни, а только наиболее эмоциональные их периоды. Такое не по карману даже миллионерам.
      - Ну что же... Даже он не все смог предусмотреть, - отдает должное Шпак моему профессионализму - и ошибается.
      Все, конечно, никому не дано предугадать. Но некоторые достаточно тривиальные события - вполне.
      Все обрушилось на меня почти одновременно: гибель единственной дочери, смерть жены, неизлечимая форма рака. Вдобавок я заподозрил, что Шпак собирается украсть у меня витатрон. Тогда-то я и решил заложить в программу гипернейрокомпьютера несколько только мне известных функций.