- Ободрали несколько стендов, собрали все более или менее ценное, но не унесли. Как я понял, пропали только экспонаты зеленого стенда.
      - Что там было?
      Я показал ему список, составленный Олей.
      - Странно.
      - Да, очень. Документы, листовки, фотографии. Но, знаешь, даже сукно содрали. Остались одни крючки да кое-где бирочки с номерами.
      - Что ты думаешь об этом?
      - Пока ничего. А ты?
      Яков покачал головой.
      - Кто последним уходил из музея?
      - Уборщица, наверное. Тетка Маня, так ее зовут.
      - Давай-ка с нее и начнем. Кстати, у меня для тебя сюрприз.
      - Может, хватит, Яша? - всерьез попросил я.
      - Знаешь, кто писал записку?
      - Знаю: Саша.
      - Силен! Как ты догадался?
      - Секрет фирмы. У тебя свои методы, у меня - свои.
      - Дрянь его дело, по-моему.
      - Не преувеличивай.
      - Куда уж там!
      ...И вы можете говорить об этом
      так хладнокровно?
      В. О д о е в с к и й
      В т о т ж е д е н ь
      Вся она была остренькая, угловатенькая, очень подвижная. Из-под бесчисленных платочков, покрывавших ее голову, которые она в течение разговора по очереди скидывала на плечи, шустро выглядывали глазки-пуговки и торчал кругленький носок.
      На вопросы тетка Маня отвечала охотно, но так многословно, что ответа мы практически не получали, его приходилось выуживать из потока ее красноречия, а направлять ее лирические отступления в реалистическое русло стоило Якову большого труда. "Крепкая бабка, - сказал он потом о ней, - ей все нипочем".
      Но в ее монологах нас насторожила уверенность в том, что Самохина убил Саша.
      - Да потому. Он хулиганец известный. Он и меня один раз чуть было не убил.
      - Вот как? А подробнее?
      Тетка Маня скинула на плечи очередной платок, уселась поудобнее и повела свой рассказ, сопровождая его отменной жестикуляцией, которую я описывать не берусь.
      - Задержалася я как-то с уборкой, припозднилась. Ну, закончила все, стала в залах свет гасить. А в этой зале, где манекены стоят, света уже не было, кто-то выключил. Тогда-то мне невдомек, что, кроме меня, - некому, это уж я после додумала. Вот это, вхожу я в залу. Тихо совсем, и чтой-то боязно. Иду я через ее, и все мне кажется, будто ктой-то глядит на меня. Оборачиваюсь, верчу головой. Прохожу, значится, мимо одного офицера - в каске такой с перьями, раньше в них пожарные люди лихо ездили, - а он стоит и так это на меня глядит, ну ровно живой совсем. Да еще возьми и чихни! Я аж подпрыгнула. Озлилась, конечно, да мокрой тряпкой его по морде. - Тетка Маня перевела дух. - А он это... саблю свою поднял да как стебанет меня под зад. Плашмя, правда. - Она привстала и показала, как это было, даже подскочила довольно резво. - Ну, думаю, все: помру сейчас холод по ногам побег, видать, сердце порвалось. А он эдак утерся от тряпки-то и говорит человеческим голосом: "Дура, - говорит, - ты старая. Разве можно так с експонаторами-то?" Я дрожу вся и отвечаю: "Это ж я, милай, пыль с твоей морды стерла". Он как захохочет, Сашка-то...
      - Сашка?
      - Ну да. Это он, значится, в костюм был одетый, видит, я иду, - ну и стал как положено. Пугнуть ему меня взбрело. Так вот чуть и не убил.
      Яков промолчал. Тетка Маня, видно почувствовав, что вывод ее не очень убедителен, сочла нужным добавить:
      - Чуть не убил. Было померла я от страха.
      - И часто он так шутит? - поинтересовался я.
      - Да, почитай, они с Ольгой все время не в своем ходят. Сашка, тот с утра, как на работу придет, так сразу в какой-нибудь сюртук втюрится или на голову чего-нибудь железное нахлобучит, да и она от него не отстает. Вот они и представляют собой все дамов да господ: говорят уж очень чудно, кланяются, ручки целуют. - Она встала и очень похоже изобразила: - "Да, сударь, одначе, сударыня, сердце мое пламенное". У них ведь любовь. Тетка Маня оглянулась и заговорила шепотом: - Вот любовь-то и довела. До самой до ручки.
      - А при чем здесь любовь? - равнодушно спросил Яков.
      Работал он отлично, мне, как профессионалу, это было ясно; и тетку Маню он раскусил сразу же, ловко играл на мнимом равнодушии к некоторым нужным моментам ее рассказов.
      Тетка Маня решила его поучить:
      - Знал бы ты, милый, что она за любовь бывает. Вот у меня в прошлом годе петух был. И тот влюбился, и за любовь погиб. Это у курей-то!
      Вот тут мы оплошали: нам не удалось вовремя перебить ее и пришлось выслушать романтическую историю влюбленного петуха.
      - Ну, петух и петух, ничего за ним не замечала. И дела его вроде должны быть петушиные. Так нет! Куры все ходят беленькие, пухлые, теплые да чистые, а он на них и не глядит, будто и не куры вовсе. Только за одной ухаживает, только все одну и топчет. А сама-то - рябенькая да худая. Ты, погоди, дослушай, а потом уж рукой маши. Ну чтоб порядок соблюсти, я возьми, да и заруби пеструшку. И что же ты понимаешь! А вот что. Утром иду я в курятник, а у самой на душе тяжело - петух-то всю ночь орал, а теперь тишина, будто у них, у курей, покойник. Погоди, я говорю: сейчас самое главное пойдет. Куры все присмирели, в кучку сбились, а он висит на жердочке, нечистая сила, головой вниз, лапками держится. Это он так по-своему, по-куриному, значится, повесился. От любви, выходит. Ну что скажешь? Это у курей-то, а? - Обтерла ладонью губы и, довольная, откинулась на спинку стула. - Так что записывай. Сашка виноват, баламут этот, - твердо закончила тетка Маня.
      - Они не ссорились? - спросил Яков.
      - С покойником-то? - прищурилась тетка Маня. - Если сказать, так они лютые враги были. Самохин-то все за Олей приударял. Сашка что? Малек против него. У них с Олей все судырь да судырь, а Самохин - тот по-простому, напрямки. То щипнет, то гдей-то прижмет в уголке собственноручными глазами видела. Сашка раз его упредил, другой. Тому только смешки - учись, мол, говорит, обхождению. Вот Сашка и скажи ему как-то: "Иди, мол, на галдарею, тама работа тебе". Тот пошел, а Сашка вслед. Чего они там работали, не скажу, не знаю. Только Самохин напрямки в милицию побег - мордой побитой жалиться...
      Яков кивнул мне: попомни, надо проверить.
      - ...Вона как. Сашка это все утворил, беспременно он. Неласковый он, задиристый...
      - Ну, хорошо, - прервал ее наконец Яков. - Когда вы ушли вчера из музея?
      - А как убралась, так и ушла.
      - Точнее не припомните?
      - В семь часов. Может, немного в восьмом.
      - Кто после вас оставался в музее?
      Глазки ее вдруг забегали испуганными мышатами. Мы переглянулись. У меня вообще к этому времени создалось впечатление, что трещит она не зря: будто сорока предупреждает кого-то об опасности и старается ее отвести.
      - Никто. Я последняя была.
      Когда тетка Маня, надежно упрятав жиденькие косички в свои сорок четыре платка, ушла, оглядываясь, мы одновременно облегченно вздохнули.
      - Да, слов нет, - проворчал Яков. - Все сходится на твоем молодом друге.
      - Слишком уж сходится, - осторожно возразил я.
      - Факты, факты-то какие: записка под трупом, написанная его рукой, я уж не говорю о ее содержании, вражда, серьезная вражда с Самохиным, туманные угрозы. Опять же эти обломки шпаги: ты сам говорил, что у Саши дома целая мастерская. Там он вполне мог сделать из обломка клинка нож для личных нужд. Все, все сходится.
      - За исключением одной немаловажной детали.
      - Какой же? - поинтересовался Яков.
      - Психологической. В литературе это называется разностильной лексикой. Мне почему-то кажется, что убийство Самохина, с одной стороны, и телефонный звонок и перчатка - с другой - это не связанные между собой линии, случайно пересекшиеся в одной точке. Вся эта "пирушка с привидениями" находится в элементарном противоречии с таким реально жестоким исходом.
      - Ерунда, - отмахнулся Яков. - Это не для нашей работы.
      - Не могу с тобой согласиться, - сказал я. - Никак.
      - А это мне и не надо, - холодно ответил Яков. - Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен - профессия обязывает.
      - Тебе бы сменить профессию, - мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.
      - Что так? - насторожился Яков. - И какую бы ты мне предложил?
      - Лесником бы тебе работать.
      - Отчего же именно лесником? - смутился он.
      - От людей подальше!
      Яков рассмеялся.
      - Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.
      - Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные...
      - Что вы хотите? - перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.
      - Я хотела сказать, может, вам важно будет - ключ-то от тринадцатого номера нашелся.
      - Как так? - опешил Яков.
      - Да вот так, уж не знаю. - Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.
      - А кто дежурил перед вами? - Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.
      - Воронцова, Ольга.
      - Так, так, так, - запел Яков. - А в тот вечер ее сменили вы, да?
      - Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.
      - Взяла и пошла?
      - Да нет, - смутилась дежурная. - Не сразу; она посидела немного заместо меня - я отлучалась, по личному то есть...
      - Понятно, - перебил ее Яков. - И когда это было?
      - Да около восьми что-то.
      Он посмотрел на меня, я кивнул.
      К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.
      Яков, однако, на это ни малейшего внимания не обратил. Он деловито уселся за директорский стол и достал блокнот, поручив мне вести протокол допроса.
      - Мне, право, легче рассказать о любом экспонате музея, чем о сотрудниках, - как-то беспомощно отозвался Староверцев на просьбу Якова.
      - Сотрудников у вас не так уж много, - успокоил его тот. - И они постоянно у вас на глазах, причем в самой выгодной обстановке - на работе. Какие-то впечатления о каждом ведь сложились у вас, верно?
      Староверцев задумался и долго молчал.
      - Начните с Самохина, - подсказал Яков.
      - О покойниках плохо не говорят, но и хорошего о нем сказать нечего, - он помолчал. - И плохого, конкретно плохого, - тоже.
      - Как это понимать? - улыбнулся я.
      - Самохин из тех людей - заметьте, это только мои личные впечатления, - из тех людей, которые все время находятся на грани. На грани, скажем, нравственности и безнравственности. Я старался помочь ему, создать по мере сил благоприятную обстановку для его духовного перерождения, но оказался бессилен. У меня в конце концов сложилось такое мнение, впрочем довольно смутное, что Самохин был способен на многое. Я, конечно, не имею в виду благородные поступки, вы понимаете?
      - Не совсем.
      - Ну вот, например, разбираем новые поступления. Он смеется: "Профессор - это он меня так называл - профессор, можно эту вещицу дернуть? Все равно ведь она еще не оприходована, а?" И не поймешь, шутит он или всерьез. И сердце кровью обливается, и человеку хочется верить. Вот я и говорю: кажется, он был способен на многое, но чудом удерживался. Или ждал подходящего случая. Понимаете, как-то ничего не могу сказать о нем конкретного.
      - Его взаимоотношения с сотрудниками?
      - Неважные. Его не любили и не считали нужным, к моему огорчению, это скрывать. Сам же он относился к этому безразлично. Правда, было у него столкновение с Сашей...
      Яков кивнул, давая понять, что знает об этом.
      - ...Но, что особенно обидно, в этой драке инициатива целиком принадлежала Саше. Впрочем, не исключено, что Самохин спровоцировал его. Он грубо приставал к Оле, пытался обнимать ее, говорил непристойности. Даже я неоднократно делал ему замечания, и, заметьте, в самой резкой форме, - задрал бороденку Староверцев.
      - Теперь о Саше.
      - Саша - чудесный юноша, редкой души и немалых достоинств. У него горячее сердце мушкетера и пытливый ум ученого. Он, правда, несколько резковат, но безумно увлечен работой...
      - Не только работой, - перебил его Яков. Ему, толстокожему, все бы напролом переть.
      - Об этом не считаю себя вправе распространяться, - отрицательно помахал рукой Староверцев.
      Но от Якова не отмахнешься.
      - Я хочу прямо спросить вас: считаете вы возможным, чтобы Саша, если кто-то жестоко оскорбил бы предмет его увлечения, оказался способен так же жестоко наказать обидчика?
      Староверцев помолчал.
      - Это трудный вопрос. И опять из той области, где я вовсе некомпетентен. К тому же, мне кажется, для одного человека он слишком сложен.
      - Мы и хотим его решить вместе, но для этого необходимо знать и ваше мнение.
      - Что ж... - Он тяжело вздохнул. - Мне кажется, что да. Только поймите меня правильно, - спохватился он. - Саша может проткнуть подлеца шпагой и никогда не пожалеет об этом, но и не скроет свой поступок. Вы его прямо спросите, - решительно посоветовал Староверцев. - Он не солжет. И если скажет "нет", значит - нет!
      - А если он скажет "да"?
      - Если - "да", - Староверцев подумал и махнул рукой, - все равно нет!
      - Ну как же так? - не выдержал Яков.
      Староверцев смутился:
      - Право, не знаю...
      - Ну хорошо, - продолжил Яков. - Я слышал, Саша берет экспонаты домой. Это верно?
      - Ну и что? - удивился Староверцев. - Я доверяю ему. Он так увлечен своим делом, что ему просто не хватает времени. Он постоянно возится со старинным оружием - это его страсть. У него золотые руки, он сам реставрирует такие экспонаты, даже создал дома целую мастерскую. Или лабораторию, как хотите.
      - Ну, ну, продолжайте.
      - Да, собственно говоря, это все, что я могу сказать. Что же касается Оли, то Сашино увлечение свидетельствует только в его пользу.
      Афанасий Иванович набил трубку и долго ее раскуривал. Чувствовалось, что разговор ему неприятен, но он честно старается помочь нам.
      - Теперь, если позволите, - о Волкове. О нем я знаю очень мало: он у нас недавно. Да и считать Волкова сотрудником нашего музея - явное преувеличение. Он шофер, автобаза прикрепила его к нам. Естественно, не из-за каких-то его особых качеств: просто он работает на самой старой машине. Вы не подумайте, что я жалуюсь, - машина не так уж часто нужна нам, просто я искренне стараюсь осветить все подробности, так или иначе касающиеся этого печального события. Так вот, бывает он у нас редко, только когда что-либо привозит. Но никогда не отказывается помочь и при разгрузке, и в другой работе. Но я с ним почти не общаюсь; знаю только, что он одинок, молчалив и до смешного добродушен. Да вы, Сережа, видели его - типичный пасечник. Что мне в нем нравится: на него всегда можно положиться, и никогда не приходится просить его дважды.
      - А какие у него отношения были с Самохиным?
      - По-моему, только чисто служебные. Правда, Самохин одно время искал в нем собутыльника, но без особого успеха. Волков довольно сердито отказал ему. И это понятно - что могло быть общего у этих совершенно разных людей? Волков - бывший партизан, герой, честный труженик, а Самохин...
      - Так, - подытожил Яков. - Кто там у нас еще?
      - Пожалуй, все. Есть еще двое сотрудников, но один из них в Москве, в командировке, и уже давно, а другой - Николаев - болен.
      - А что с ним? - на всякий случай спросил Яков.
      - Нет, нет, он не будет вам интересен. Он в больнице, ему удалили аппендикс.
      - А Черновцова? - вдруг вспомнил я.
      - Тетка Маня-то? - улыбнулся Староверцев. - Ну эта если и может убить, то только языком.
      - Это мы уже поняли, - согласился Яков. - Ну хорошо, спасибо. - Он встал.
      - Позвольте и мне вопрос, - удержал его Афанасий Иванович. - Как мне теперь быть со стендами, которые ободрали, и с экспонатами? Грустно, знаете ли, это видеть. Очень грустно.
      - Пока придется оставить как есть, - Яков заложил блокнот ручкой и сунул его в карман. Мы одновременно достали сигареты.
      - Постойте-ка, - вдруг оживился Староверцев. - Есть тут у нас еще один: Черновцов, сын тетки Мани. Он иногда помогает ей убираться в музее.
      - А почему вы о нем говорите? - спросил Яков, держа зажженную спичку.
      - О нем вообще много говорят в Дубровниках - он далеко не праведник.
      - Хорошо, - сказал Яков, прикуривая. - Спасибо, мы проверим.
      Мы вернулись в отделение. В коридоре, у двери в нашу комнату, стояла обычная садовая скамья. Сейчас на ней, нахохлившись, как воробьи, попавшие под дождь, сидели рядышком Оля и Саша. Мне показалось, они о чем-то спорили.
      Яков кивнул Оле:
      - Заходите.
      Насколько Афанасий Иванович постарел за это время, настолько Оля, если это уже возможно в ее возрасте, помолодела. Перед нами сидела не грациозная девушка, сознающая свою привлекательность, а испуганная, провинившаяся школьница. Она и хлюпала-то носом совсем по-детски, как никогда не будет плакать взрослая женщина.
      - У меня к вам только два вопроса, - добродушно проворчал Яков. Вечером, в день убийства Самохина, вы заходили в гостиницу?
      - Да, - прошептала она, комкая платок.
      - Не слышу, громче. Чего вы боитесь?
      - Да, заходила.
      - Ну вот, ведь можете! - деланно обрадовался Яков.
      Оля улыбнулась.
      - И второй вопросик: зачем вы туда приходили? Погромче!
      - Книгу хотела забрать, я ее забыла на дежурстве.
      - Прекрасно! С вами так приятно разговаривать, что невольно хочется продлить беседу. Придется спросить вас еще кое о чем, вы уж не обижайтесь. - Яков помолчал, побегал глазами по стенам, а потом брякнул: - А какую книгу? Название, автор?
      Оля молчала, готовясь зареветь уже в полную силу.
      - Неужели не помните? Не может быть.
      - Помню. - Она собрала все свои оставшиеся силенки, подняла голову и отбарабанила: - "Три мушкетера" Александра Дюма.
      - Отлично! Ну вот и все, - тоном детского доктора ворковал Яков. Видите, совсем просто. Можете идти дочитывать своих мушкетеров. Идите, голубушка, идите.
      Яков проводил ее до двери, выпустил и поманил пальцем Сашу.
      Разговор с Сашей не получился. Он был сдержан, долго обдумывал ответы. Яков тоже был сдержан, собран, предельно внимателен, но не очень тактичен.
      - В день убийства Самохина, вечером, вы были у Староверцева, так?
      Саша молча кивнул.
      - Мне повторить вопрос? К сожалению, ваш ответ нельзя зафиксировать.
      - В день убийства Самохина, вечером, я был у Афанасия Ивановича Староверцева. Это могут подтвердить
      - Воронцова Ольга Алексеевна была с вами?
      - Да, - монотонно пробубнил Саша. - Ольга Алексеевна Воронцова была с нами.
      - Она никуда не отлучалась, скажем, часов около восьми?
      - Около двадцати часов московского времени Ольга Алексеевна отлучалась. Она ходила в гостиницу за забытой там книгой. - Саша быстро приходил в себя.
      - За какой?
      - Может быть, - не выдержал я, - может быть, за "Черной перчаткой" Одоевского?
      Саша молчал.
      - В каких отношениях вы находитесь с Воронцовой? - грубо спросил Яков.
      - В хороших! - разозлился Саша. - Вас устраивает такой ответ? Или нужны подробности?
      Яков положил перед ним перчатку и копию записки.
      - Ну и что? - нагло спросил Саша.
      - Записка, засунутая в эту перчатку, лежала под трупом Самохина. Это ваш почерк - вот акт экспертизы и ваши отпечатки пальцев.
      - Ложь! - вскинулся Саша. - Там нет никаких отпечатков, я писал записку в перчатках.
      - Объясните, что это значит?
      - Да ничего не значит, просто валял дурака.
      - Неплохое развлечение, гимнастика для ума, да?
      - А вы что, никогда не валяете дурака? Тогда мне вас жаль.
      - Не валяю, - отрезал Яков. - Потому что я и так слишком часто имею дело с дураками. Все, все, идите.
      Выходя, Саша едва сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.
      - Это не он, - сказал Яков, едва за Сашей закрылась дверь. - И говорить с ним сейчас бесполезно: он изо всех сил старается выручить Олю, а врать не умеет, и потому наколбасит так, что и сам запутается, и наши бедные головы вконец задурит.
      - Самохин недавно из заключения, - напомнил я. - Так что не исключена, положим, месть. Или дружки, или пострадавшие - такие случаи тоже бывают: сочли, например, наказание слишком мягким. Это придется проверить.
      - На всякий случай я уже наводил справки: его преступление не исключает такой возможности.
      - Будем считать это первой версией? Хоть что-то соберем.
      - А второй - этот мушкетер все-таки. Эх, если бы не его алиби.
      - Нет у него никакого алиби, - буркнул я. - Он тоже отлучался. Сразу же, как только Оля вернулась.
      Яков вытаращил глаза.
      - И ты молчал?
      - Молчал. И сейчас бы не сказал, если бы не считал Сашу в полной безопасности. Ты, Яша, прости, но для тебя главное - закончить дело, и поскорее. Ты прешь как буйвол. В нашем деле нужно быть особенно бережными с...
      - Все, Серега, - не дал мне договорить Яков. - Собирай барахлишко и... к чертовой матери отсюда! А я еще вдогонку цидулю твоему начальству направлю, сообщу, как ты тут оправдываешь высокое доверие.
      - Да не может этого быть! - закричал я, теряя терпение. - Неужели ты не понимаешь?
      - Может, все может быть! - жестко отрезал Яков. - "Покойник не был нравственным человеком" и мог жестоко оскорбить девушку. А у таких, как твой подзащитный, которому ты, кстати, стал сообщником, свои понятия о чести. И о том, как надо ее защищать, особенно когда это касается дамы сердца. Оля могла умышленно назначить свидание Самохину в твоем номере и, убедившись, что он там, сообщить об этом Саше, а тот его... - Яков выразительно щелкнул пальцами и, помолчав, добавил: - И я могу его понять. Да, его я могу понять. А тебя - нет. Собирайся и мотай отсюда.
      Я бы многое мог возразить ему, но понимал, что сейчас это бесполезно. Я встал, застегнул куртку, проверил, в карманах ли сигареты.
      - Иди, иди, не оглядывайся.
      Я подошел к двери.
      Она вдруг сама услужливо распахнулась: на пороге стоял Саша. Он был спокоен, только глаза его лихорадочно блестели на бледном лице.
      - Я хотел рассказать вам, как все произошло, - сказал он.
      Яков выглянул в окно.
      Вообразите себе только, что все,
      что я вам буду рассказывать,
      случилось... под этими развалившимися
      сводами.
      В. О д о е в с к и й
      В е ч е р о м т о г о ж е д н я
      Саша решительно сел за стол и положил на него руки, переплетя пальцы. Мы выслушали его, не перебивая, только Яков в самом начале рассказа молча щелкнул клавишей моего "Репортера".
      - С Сергеем Оболенским мы как-то быстро сошлись и даже сдружились. Поэтому и позволили себе дурацкую шутку, но в ней, честное слово, не было зла, было ребячество. Нас подтолкнули насмешки Сергея над таинственным исчезновением князя, да совершенно невинное желание поддержать увядающую славу тринадцатого номера.
      Сначала действительно я звонил ему по телефону, потом мы с Олей написали эту записку: мы дурачились, нам было весело представлять, как он будет ее читать и недоумевать над ее загадочным и зловещим содержанием, и я, надев черные перчатки, взял из стопки бумаги чистый лист - нам это казалось забавным... А теперь - настолько глупым, что стыдно говорить об этом.
      Кстати, вы правы, текст записки я позаимствовал у Одоевского, это и надоумило нас вложить ее в перчатку.
      Мы решили, что Оля забежит вечером в гостиницу и оставит в номере Оболенского записку. Ей удалось взять ключи - дежурная сама попросила ее посидеть вместо нее минутку, но в номер Оля не вошла: там работала уборщица. Ключ тоже не удалось повесить на место, так как дежурная уже вернулась. Нам бы плюнуть тогда на нашу затею, и все было бы в порядке, по крайней мере для меня и Оли, но нас уже занесло.
      В гостиницу пошел я. Мне удалось проникнуть во флигель со стороны кладбища, через окно в мужском туалете. Номер был не заперт, и в нем работал телевизор. Положив перчатку с запиской на кровать, я выбрался тем же путем.
      Потом мы хотели устроить и "посещение князем своих комнат" ночью, в Олино дежурство...
      Узнав, что в номере Оболенского убит Самохин, мы растерялись. Ни для кого не секрет, что я когда-то набил ему морду. Да еще эта записка. В этой ситуации она выглядела прямо-таки приговором Самохину. Но, согласитесь, подраться с человеком или убить его - это далеко не одно и то же.
      Саша замолчал и опустил голову. Собственно говоря, он не сообщил ничего нового. По крайней мере - для меня. Примерно так я и представлял себе появление перчатки и угрожающий смысл записки, мне всегда казалось, что их роль здесь совершенно случайна. Думаю, и Яков уже понял, что с этой версией ему придется расстаться - проверить Сашин рассказ будет нетрудно.
      Яков встал, постучал по столу пальцами ("так, так, так"), прошелся по комнате и, остановившись напротив Саши, задал ему именно те вопросы, которые задал бы и я, если бы вел следствие. Или мы окончательно забрели в тупик и спрашивать было больше нечего, или мы медленно, ощупью выходили на единственно верный путь.
      - Когда вы были в номере, не заметили ничего странного, необычного открытое окно, например, какие-то изменения в обстановке комнаты или еще что-нибудь в этом роде?
      Саша поднял голову.
      - Нет, ничего. Кроме того, что я сказал: дверь была не заперта, телевизор работал, но номер был пуст.
      - Значит, нет, - задумчиво проговорил Яков, - значит, и до девяти часов в номере не было ни Самохина, ни его убийцы.
      И тут он наконец проявил интерес к таинственной истории с Оболенским.
      - Насколько вообще вероятно, что Оболенский исчез из своих комнат? Есть какая-нибудь реальная основа для возникновения такой легенды?
      - Я интересовался этим. В одном из писем графиня прямо говорит, что она в ужасе и не понимает, что именно могло произойти с ним.
      - Я слышал, здание музея и флигель каким-то образом связаны между собой?
      - Сейчас нет. А когда-то их соединяла оранжерея. Афанасий Иванович давно включил в план работ ее расчистку, но у нас все руки не доходят.
      Яков снова выглянул в окно и позвал Олю. Когда она пришла и скромненько села рядом с Сашей, мы провели с ними "воспитательную работу". Уверен, они до свадьбы не забудут этой головомойки.
      Истошный вопль Староверцева мы услышали еще на улице.
      - Ноги моей больше не будет в этом бандитском гнезде! - кричал Афанасий Иванович. - Я взорву его! Сожгу собственными руками! Я развею его грязный пепел по ветру!
      - Принеси воды! - сказал мне Яков. - Не ори, дурак! - рявкнул он на Староверцева.
      Тот вздрогнул.
      - Извините, я забылся, - он жадно пил воду. - Извините, пожалуйста.
      - Это вы меня извините, - улыбнулся Яков. - Другого способа для таких случаев я не знаю - у вас истерика.
      - Что там, право, - слабо отмахнулся Староверцев, приходя в себя. - В вашей характеристике моих умственных способностей очень, очень много справедливого.
      - Так что же случилось?
      - Вы же знаете, музей сейчас закрыт. Но тем не менее кто-то взломал дверь моего кабинета. Я бы сказал, топором, если бы был уверен.
      - У вас хранится там что-нибудь ценное? - спросил Яков.
      - Если вы имеете в виду материальные ценности, то ничего подобного! Там документы, научные разработки сотрудников и подобное тому.
      - Пойдемте посмотрим.
      Дверь была взломана грубо, непрофессионально. Но в комнате сохранился относительный порядок - я ожидал худшего.
      - Посмотрите, что пропало, - Яков пропустил Афанасия Ивановича, мы остались в дверях. - Осторожно, осторожно, старайтесь ничего не трогать. Письменный стол у вас запирается? Тоже взломан? Ну что? - спросил он через некоторое время.
      - Странно, - вздохнул Афанасий Иванович, устало опускаясь в кресло. Кажется, все на месте, но кто-то посторонний все-таки был, что-то искал.
      Яков вошел, бегло осмотрелся и остановился у сейфа.
      - Ключи у вас?
      - Да, да, - поспешил Староверцев. - Вот они.
      - Откройте и посмотрите.
      - Здесь вообще порядок.
      - Так, так, так, - проговорил Яков. - Был, искал, но, - он поднял палец, - но очень осторожно, будто не хотел, чтобы догадались, что именно искал, да? Дверь-то он изуродовать не постеснялся.
      - Да, да, именно так и мне показалось. Вещи на своих местах, но заметно, что их трогали.
      - Вы уверены, что ничего не пропало?
      - С абсолютной уверенностью сказать пока не могу.
      - Я тоже, - хмуро заметил Яков, снимая телефонную трубку.
      После того как он вызвал эксперта, мы еще раз внимательно осмотрели музей, правда, без особых результатов, и вышли на заднее крыльцо.
      - Это, видно, та самая "галдарея", о которой говорила тетка Маня? спросил Яков.
      - Вы правы - это галерея, - поспешно ответил Староверцев. - Она была построена над оранжереей. Та уже давно заброшена, ею много лет не пользуются. По преданию, она связывала дом с флигелем, где граф держал своих... м-м-м... наложниц. Он проходил к ним среди диковинных цветов и, видимо, считал это очень романтичным.
      - Так, так, так... Ну что же, - неопределенно высказался Яков.
      - Товарищ Щипцов...
      - Щитцов, - поправил Яков.
      - Ох, простите, у меня очень плохая память на имена, - смутился Староверцев. - Скажите, пожалуйста, когда все это кончится?
      - Скоро, - неожиданно ответил Яков.
      Темнело. Яков включил свет, сладко потянулся и повалился на кровать.
      - Ты бы хоть ботинки снял, - возмутился я.
      - Они у меня чистые, не видишь? - возразил Яков. Он поставил на круглый живот пепельницу (консервную банку), сунул в рот папиросу и заложил руки за голову.