Совсем как дома. В двери даже замок был. Но запирался только снаружи. Когда референт вышел, я ждал, что этот замок щелкнет.

Не щелкнул. Пока. Я сел в кресло, налил рюмку водки, закурил.

Ну, Сергеев, дело, кажется, идет к завершению, к финальной сцене. Скоро упадет занавес, Под аплодисменты.

Я не ставил себе больших задач. Мне нужно вычислить еще двоих из тех, кто был в том «Мерседесе». И я не собирался уточнять, кто из них стрелял в Андрея. Я ведь не народный суд, чтобы определять им меру наказания в соответствии со степенью вины. Все они одинаково в крови, все и ответят разной мерой.

И о том, как я это сделаю, я тоже не думал. Я был уверен в себе и в высшей справедливости, которая не допустит моего поражения.

День-два, может, и три – в моем распоряжении. Все определится само, пока Руслан думает и проверяет. Что он там проверит? Я дал ему только общие наметки, а таких организаций в Москве – как лягушек в пруду. В общих чертах все сойдется. А лезть в глубину, искать подтверждения тем конкретным фактам, что я сообщил, Руслан никогда не решится. Он прекрасно понимает степень риска и ту роль и место, что я определил ему в этой комбинации: можно и от сладкого пирога поворот получить, можно и по морде…

Но что-то больно гладко получается. Подозрительно гладко. Fie исключено, даже более того – весьма вероятно, что Руслан не поверил ни одному моему слову. Принял условия игры из своих соображений. Не страшно? Пожалуй. Он может предполагать все что угодно, но мне это нисколько не помещает, потому что истинная опасность откроется ему в тот момент, когда ее уже не избежать…

Но что-то больно гладко получается… Чем больше я гнал эту тревожную мысль, тем больше она меня беспокоила своей назойливостью.

Предчувствие – вот что! Инстинкт самосохранения. Каждая частичка души чувствовала наступающую беду и давала сигналы тревоги.

Впрочем, немудрено. Забрался Сергеев в логово зверя, нахамил и жалуется: страшно! Вдруг покусают и съедят?

Нервы не выдержали – я уснул прямо в кресле, с сигаретой в руке…

Когда проснулся, за окном синело; осторожно, как кошка на открытое место, выбирался из ветвей на небо тонкий месяц. В окно тянуло вечерней свежестью.

За дверью затопало, заржало, застучало. Вошел парень в распахнутом пиджаке, в незашнурованных туфлях на босу ногу, рот – до ушей:

– Здорово, сосед. Что в темноте сидишь? – Дернул шарик выключателя, плюхнулся в кресло. – Угощай со знакомством. – Неизвестно чему засмеялся. – Как звать-то? Молодец! А меня – Кузя,

– А по отчеству? – спросил я, наполняя рюмки.

– Григорич.

– Кузя Григорич, значит?

– Ага, – он опять засмеялся. – Ловко придумал: Кузя Григорич Карпухин. Всем скажу. Так и буду называться. Молодец, Леха! Ты вроде меня – заводной. – И снова – смех во все стороны.

Я рискнул: показал ему пальчик. Сперва мгновенное легкое (облачком) недоумение, и тут же – обвальный хохот.

– Ну, артист! Ну, задружились мы с тобой! Давай, со знакомством – и на ужин. Сам не любит, когда опаздывают.

Пансион какой-то для дебильных.

Мы выпили. Кузя вскочил и пошел к двери, наступая на шнурки.

– Ты бы, Григорич, шнурки завязал, да носки не худо бы надеть. К столу ведь выходишь.

– Носки! Они мокрые у меня – постирал, дурак. И шнурки потом опять развязывай, да? Не люблю я это дело, честно скажу.

Мы спустились вниз, в «рыцарский холл». Был накрыт большой стол. Черномор и Тюбетейка стояли у окна, курили, ждали Руслана. Когда он вошел, стали рассаживаться.

– Леха! Серый! Садись со мной, – кричал Кузя. – Подухаримся.

Ого! Он уже фамилию мою знает. Смехач-то наш непрост. Можно было и раньше подумать.

Появились дамы. Но не хозяйки. И из гостей не самых почетных. Все обращались с ними очень вольно и словами, и руками.

Сдержанный поначалу Руслан скоро охмелел, распустился – и уже бесконтрольно пошла обычная пьянка. То один из застольщиков, то другой приглашали дам наверх, в «будуар». Дамы не чинились. Кузя Григорич и Черномор все пытались запеть, но никак не запевалось. Один референт в тюбетейке не хмелел и не терял лица. И никого – из виду, особенно меня. Он несколько раз за вечер подходил к телефону и требовал каких-то новостей. Видимо, новостей все не было, и это сильно его беспокойно. После каждого звонка он подавал какой-то знак Руслану через стол, но тот уже этой мимики не воспринимал. Я извинился в пространство, сослался на усталость и пошел наверх.

– Девушку, возьми, дорогой, – посоветовал референт, провожая меня взглядом,

– Не в моем вкусе, – отказался я. – Не люблю, когда мне в постель готовых подкладывают. Люблю боем брать.

– О! – заржал Кузя. – Как я совсем! – Поднялся и, гораздо тверже, чем можно было ожидать, пошел за мной. Ввалился в комнату, упал в кресло, сбросил башмаки. – Посижу у тебя, не возражаешь? С тобой весело.

– Хорошие у вас ребята, – похвалил я, наливая рюмки. – Простые, душевные. Мне только Черномор не понравился – скучный…

– Черномор! Здорово ты его! – Карпухин поднял рюмку. – Он только не всегда Черномор, он чаще Алехин. Трус такой… Чуть что – бороду отпускает, маскируется.

– Ладно, хрен с ним, – я потер лицо ладонями, – Извини, Кузя, устал. Голова болит.

– А я вот никогда не устаю. И головой не маюсь. Ну, отдыхай. Пойду посижу еще с нашими.

– Ботинки забери.

Я подождал немного и снял телефонную трубку. Но что-то мне в ней не понравилось. Я тихо вышел и толкнул соседнюю дверь.

В такой же комнате сидел на тахте Кузя с телефоном на коленях, с трубкой, прижатой к уху и большим вниманием на серьезной роже.

Он не растерялся:

– Во, бабе забыл позвонить.

Я тоже:

– У тебя анальгина нет?

– На кухне аптечка. Покопайся. Хотя стой, – он выдвинул ящик прикроватной тумбочки, заглянул: – Нету. Думал, от кого-нибудь осталось, но нету. Иди вниз.

На тумбочке, рядом с пепельницей, лежали наручные часы. Я небрежно, без интереса, взял их, перевернул, прочел дарственную надпись: «Отличнику охраны общественного порядка». Это были часы Андрея.

– Это ты, Кузя, отличник? – Мне хотелось его задушить. Здесь, сейчас. Но не сразу, а постепенно. Чтобы он вдоволь похрипел и подергался, А потом – спуститься вниз и…

– Ага! – засмеялся весельчак. – В бою взяли, с Черномором. Трофей. Я ему сперва отдал – не носит, боится, бороду отращивает. А меня теперь как гаишник остановит – я ему эти часы в нос. Действует. Иной и честь отдает.

Я осторожно, бережно положил часы, взял в руки пепельницу, повертел в дрожащих пальцах – тяжелая, хорошая, в самый лад по его башке придется.

Ну вот, все они тут, все четверо из «Мерседеса»: Руслан, референт, Черномор Алехин и весельчак Кузя. Недолго вам теперь, ребята, веселиться.

…Руслан не торопился с ответом. И я его не торопил. Планы мои нуждались в корректировке. Несмотря на постоянный контроль со стороны Кузи, я имел возможность присматриваться к жизни особняка. Какие-то капли информации, что удавалось мне собирать, постепенно сливались в лужицу, в которой все больше отражалась деятельность группировки Руслана, Это была какая-то всеядная структура, ненасытная, безмерно алчная. В их сферу входило все: рэкет, проституция, откровенные грабежи, они даже собирались подобраться к арсеналу соседней воинской части. Боевики Руслана участвовали в осаде Белого дома.

Чем дольше я здесь продержусь, тем ярче будет моя месть. И шире. И еще мне не давал покоя этот чудесный засыпной японский сейф в кабинете Руслана. Ах, распотрошить бы его – какой бы был подарок госпоже Юстиции, а по-нашему – Справедливости.

Связаться с шефом мне не удавалось, единственный доступный мне телефон усердно слушал Карпухин, Впрочем, об ожидаемых событиях я все равно узнаю по косвенным признакам.

Я действительно не предполагал, что эти признаки будут такими явными. Как следы побоев на лице.

В один прекрасный вечер от казармы оторвалась группа машин и вернулась в тот же вечер сильно потрепанной.

Той же ночью двое парней в камуфляже выдернули меня из постели, надели наручники к привели в кабинет Руслана. Он начал разговор коротко и ясно – ударил меня по лицу. Стоящие сзади ребята добавили. Я упал, получил ботинками по ребрам. Меня рывком подняли на ноги, бросили в кресло. Руслан навис надо мной:

– Сколько тебе заплатил Фишер?

– Мне он не платил…

Снова удар, но слабый, демонстративный.

– А кому?

– Откуда мне знать, кому он платит?

– Кто ты? Чей человек?

Я кивнул в сторону охранников. Руслан понял и показал им глазами на дверь.

– Наручники, – потребовал я.

Он сделал и это. Я встал. Руслан осторожно шагнул назад.

– Руслан Олегович, объясните, в чем дело?

– Наших людей подставил Фишер. Была разборка, мы потеряли машину. И двоих ребят, Ты прибыл от Фишера.

Сейчас будет сцена из «Свадьбы в Малиновке». Я эффектно сброшу шинель, скрывающую мои регалии и высокие полномочия.

– Ну, – усмехнулся Руслан на мое недолгое раздумье. – Кто твой босс?

Я назвал имя и псевдоним, которыми вооружил меня в свое время всезнающий и никогда не ошибающийся шеф. Руслан открыл рот и сделал еще шаг назад, как тот липовый гаишник на шоссе.

– Почему сразу не сказал? – обрел он дар речи.

– Зачем? Полагал – достаточно того, что сказал. Думал, ты неглуп. А трепать такое имя…

– Но Фишер…

– Не знаю я Фишера. Наудачу ляпнул. Случайность. Такое в нашем деле бывает. Подумай сам, стал бы я себе этой фамилией петлю на шее вязать?

– Ну, ты извини меня. Пойми…

– Не беспокойся, Руслан, – двусмысленно пообещал я, – свои люди – сочтемся.

– Но кто же тогда?

– Поразмысли, – посоветовал я в надежде, что он зацепит Фролякина.

Руслан ударил себя ладонью в лоб – сообразил. Лицо его исказилось от злобы. Он улыбался. С этой улыбкой, подумалось мне, он и уйдет туда, в неоглядную даль.

Знать бы мне, на кого падет его догадка…

Он подскочил к столу, ткнул кнопку селектора и взвизгнул:

– Карпухина! Алехина!

Я вышел из кабинета Руслана, пришел к себе, бросил взгляд в окно. К казарме, освещенной прожекторами, бежали Кузя и Черномор. Кузя в шнурках не путался. Они бросились в ближайший «Мерседес», и он вылетел в едва успевшие распахнуться ворота.

Вдруг почему-то сжалось тревогой сердце…

Проснулся я разбитый, что, впрочем, неудивительно. В тревоге, даже в растерянности. Что-то я упустил, недодумал, не учел. Кто-то за это поплатится, Хорошо, если только я.

День был какой-то странный. Все нервничали, суетились. Карпухин потирал руки, будто предвкушал какое-то большое удовольствие. И уже не бегал за мной подглядывать в туалет. Даже придуриваться стал меньше.

Чтобы как-то расслабиться, разжать стиснувшую сердце пружину, я бродил вокруг особняка, пострелял в тире, потом снова взялся обследовать дом. Он все больше мне нравился. Запутанный, с непонятной этажностью, он все-таки был при этом очень рационально спланирован и добротно построен. Со знанием дела, с большим вкусом. Для больших людей.

К вечеру я забрел на так называемую черную кухню, где готовили для обслуживающего персонала, заглянул в приоткрытую дверь…

На тебе! О нем-то мы и забыли. Блудный муж, Мишаня! В грязном колпаке, в сбитом набок фартуке на обвисшем пузе, он с равнодушно-брезгливым видом помешивал громадным половником что-то бурлящее в десятиведерной кастрюле и морщился от бьющего из нее пара. Нашел свое место в мире бизнеса…

Я тихонько прикрыл дверь.

На ужин собрались поздно. Почти в том же составе. Но без дам. Отсутствовал референт, Шараф Рашидович. Или наоборот, не знаю точно.

Я сидел по правую руку от Руслана и всевремя чувствовал его горячее расположение и не менее горячее желание загладить вину.

Ужинали весело, с непонятными мне шутками на вольно-эротические темы.

– А сейчас – десерт! – объявил Руслан. – Для мужчин со вкусом, – И повернулся ко мне. – Я нашел человека, который жестоко обманул нас и жестоко за это ответит. – Кивнул Карпухину.

– Кузя Григория всегда готов! – вскочил тот и открыл дверь. – Как пионер.

Референт втолкнул в холл… Яну,

Я не подавился, не уронил нож, не опрокинул бокал. Я ждал, когда ее взгляд, обегающий всю нашу компанию, споткнется о мое спокойное и даже не бледное лицо…

Споткнулся, задержался. Ровно настолько, чтобы немного поговорить. Я сказал ей взглядом, что она меня не знает и что я о ней в связи со всем этим думаю. Она ответила, что поняла и что на мое о ней мнение ей совершенно наплевать. И что-то еще добавила, явно непечатное. Ничего, от нее и не такое приходилось слышать.

Референт вытолкнул Яну в центр холла. Положил руку ей на плечо. Она сбросила ее. Референт был вежлив.

– Я предупреждал тебе, дорогая, что с тобой будет. Я по-хорошему предупреждал. Ты оказалась нечестной женщиной, и с тобой поступят так, как ты заслуживаешь. Ты помнишь мое обещание?

Весь мой нехитрый арсенал все еще прятался в машине. Вырвать у кого-нибудь пистолет вряд ли удастся – не на виду ведь.

Я встал, закуривая, и подошел поближе к стене, на которой висели мечи и шпаги.

– Я знаю – помнишь, – продолжал референт. – А потом тебя зароют вон там, – он показал в окно, – под сосной.

Руслан подошел ко мне. Я рассеянно снял со стены меч, стал рассматривать его лезвие, будто больше ничто меня не интересовало.

– Я полон желания загладить свою невольную вину. И потому предлагаю тебе первому отведать это прекрасное блюдо.

– Правильно! – подхватил Кузя. – Он любит силой брать. Как я. Пусть покажет!

Я усмехнулся, повесил на место меч. Подошел к Яне, оглядел ее с ленивым видом пресыщенного знатока.

– Спасибо. Ценю ваше внимание. Только без свидетелей. Я стесняюсь.

– Серый! – радостно заорал Карпухин. – Тащи ее наверх, в «будуар». А я тебе подмогну.

– Потом подмогаешь, – отрезал я. – Если от нее что-нибудь останется.

Яна размахнулась для удара, я нырнул под ее руку, подхватил, перебросил через плечо, как полотенце, и стал подниматься по лестнице.

Она довольно натурально извивалась в моих руках, колотила меня по спине, болтала ногами и, визжа, материлась по-черному. Даже когда мы в лучшие времена выясняли отношения, я не слышал от нее подобных слов, да еще в таком логичном ассортименте.

Карпухин у меня за спиной с гоготом повторял отдельные выражения, пытаясь их запомнить.

Я крепче прижал брыкающиеся ноги, взял за спиной за руки в захват и спокойно предупредил:

– Укусишь – убью, с лестницы сброшу.

Яна покорно затихла, только, видимо, сделала Карпухину какой-то оскорбительный знак, потому что он на секунду замолк, а потом угрожающе выругался.

Я толкнул ногой дверь «будуара», вошел в него, поставил Яну на пол.

– Доигралась? – не смог удержаться я, переводя дыхание и запирая дверь.

– Начинается… – пропела она. – Ты еще скажи, что я тебе всю жизнь испортила. Делай лучше свое гнусное дело!

– Насчет испортила не знаю, а то, что сильно укоротила, – похоже. А что касается гнусного дела, – сказал я, подходя к окну, – ты его сейчас одна будешь делать. И очень старательно.

Я осторожно выглянул в окно. Прямо под ним лежал на газоне прямоугольник света, в нем играли тени – «будуар» находился как раз над холлом.

– Поколоти-ка в дверь, – негромко сказал я, не оборачиваясь. – Попрыгай, стулом постучи, можешь поорать противным голосом, как это ты умеешь…

Спуститься вниз – пустяк, но незамеченным – невозможно. И времени в обрез: не то что исполнить – подумать некогда.

Яне в сообразительности не откажешь – за моей спиной она добросовестно, артистично и, по-моему, с удовольствием проделывала все, что я просил, по полной программе. Даже сверх того – хватила об пол большую керамическую вазу и сбросила с подставки магнитофон. Причем орала и гремела так неистово и натурально, что я уже начал было опасаться, как бы Алехин с Карпухиным не бросились мне на помощь или, по крайней мере, спасать обстановку «будуара» от полного разгрома.

Я смотрел в окно, кусая в нетерпении губы. Совсем рядом, в двадцати шагах, но пока недосягаемый – мой верный «козлик», готовый рвануться в ночь и унести нас от супостатов. Ворота затворены, но жидкие. Слева – свет в окнах казармы. Если очень повезет, мы успеем добежать до машины. Если очень-очень повезет – сможем вскочить в нее и вырваться на шоссе. Ну а уж если повезет сказочно, сумеем настолько оторваться от погони, что нас и след простынет.

Я повернулся к Яне:

– Хватит дурака валять. Нужно драть отсюда.

– Ты же обещал меня изнасиловать, – как девочка, обиделась она.

– Некогда. Да и больно упорно ты сопротивляешься, Подойди сюда, – я кивнул в окно. – Сможешь спрыгнуть?

Яна согласно закивала, потом резко мотнула головой.

– Лучше уж ты сразу брось меня на рельсы. Под поезд. Или изнасилуй.

– Не сомневался в твоем выборе. – Я сорвал с карниза плотную штору и привязал ее конец к трубе добротного радиатора – хорошо строили, для себя…

В дверь вдруг интимно поскреблись.

– Серый, давай без рекордов, – вздохнул в коридоре Карпухин, – Очередь волнуется. Пустили козла в капусту.

– Отвали, – напряженным, прерывистым голосом отозвался я.

– А ты, оказывается, тоже артист, – шепотом похвалила меня Яна. – Точно так же ты выразился, когда нас с тобой застала моя мама.

В дверь снова поскреб Карпухин:

– Пять минут тебе остается. Серый.

Не терпится ему! В ответ я выругался, что можно было принять и за согласие.

Пять минут… Нещедро.

Я снова глянул в окно. Боже! Свет на газоне исчез. Я рывком распахнул створки и выбросил наружу свободный конец шторы. Она повисла, не доставая до земли.

– Давай за мной, – шепнул я Яне и, скользнув вниз, мягко спружинил на газон.

– Я в юбке, – кокетничала Яна, взбираясь на подоконник.

– Я и без юбки видывал, – успокоил я ее, – и без…

– Хватит, хватит, – опасливо прервала меня Яна. Она, как курица, копошилась в проеме окна, примериваясь к спуску.

– Да быстрее ты! Не в театр собираешься, – не выдержал я.

Яна ойкнула, скользнула вниз, и я поймал ее на руки.

– Что ты меня все на руках таскаешь? – возмутилась она. – Хочешь?..

Но я не дал ей договорить, дернул за руку, и мы помчались к Вилли. Я вцепился в руль, надавил стартер. Яна мгновением позже так влетела в машину со своей стороны, что чуть не вышибла меня из нее.

«Козлик» – умница, словно ждал нас – мгновенно взревел мотором, вырвал из темноты ослепительно белым светом фар наиболее короткий путь на волю. Сминая цветники и травки, рванулся к воротам, чуть притормозил и ударил в них своим стальным бампером. Створки испуганно шарахнулись в разные стороны, словно куры от сорвавшегося с цепи кобеля. И мы выскочили на дорогу.

Какое-то мгновение сзади было тихо. Потом – растерянный крик Алехина, торопливая ругань Карпухина, уверенная команда Рашида – и выстрел. Тут же захлопали двери казармы. И тут же все это осталось позади…

«Козлик» Вилли, будто его выпустили на первую травку, ретиво пропрыгал по грунтовке, потом выскочил на трассу и, будто вспомнив какое-то важное дело, плавно устремился вперед – туда, где начинало светлеть небо.

Раздумий особых, где нам укрыться, у меня не было. Хотя бы потому, что не было выбора. О моем «имении» знали считанные надежные люди. И быстро отыскать нас было невозможно. К тому же там Полковник – уж с ним-то мы отобьемся. Бутылками «БСП» хотя бы.

Движение на трассе почти отсутствовало – даже любители ночной езды, наверное, прикорнули где-то на обочинах за баранками своих машин.

Мягко, упруго шелестели шины по влажному от росы асфальту, ровно гудел мотор, заставляя лишний раз помянуть добрым словом Виталика; фары скользили по полотну дороги, выхватывали порой то низко протянутую над шоссе лапу спящей ели, то вспыхивающие в их свете дорожные указатели. Если бы не сумасшедшая скорость – будто едем мы с женой по раннему субботнему утру на дачу, чтобы не попасть в основной поток и поскорее взяться за любимые лопаты на личном огороде.

Яна сидела, наклонившись вперед, съежившись за узким ветровым стеклом. Ее лицо чуть освещали лампочки приборного щитка; оно было бледное, незнакомое. Волосы ее летели за спиной, волновались над спинкой сиденья. Иногда она вздрагивала.

– Там, сзади, ватник, – сказал я, стараясь перебить свист встречного ветра и гул мотора, – набрось, а то совсем замерзнешь.

Она покачала головой. И опять кашла силы пошутить:

– С тобой замерзнешь, как же!

Я все время поглядывал в зеркальце заднего вида, ждал неминуемой погони. Как бы быстро мы ни ехали, с «мерсами» нам в скорости не тягаться. Правда, они не могли знать, куда мы свернули на трассе, но это – утешение слабое: наверняка машины пошли в разные стороны, Так что одна или две скоро нас нагонят. И мой одинокий пистолет против их автоматов… Даже не смешно. Конечно, в крайнем случае пойду на таран, тут уж преимущества все мои. Но со мной была Яна…

Одна надежда – и ее нужно суметь реализовать, – что сами шефы и подшефники в погоню не бросились – послали своих парней. Те, конечно, знают мою машину, но не знают нас в лицо. Это шанс. Но чуть видимый. Рассвело. Сквозь шум машины и ветра стали пробиваться птичьи трели и щебет. Почувствовался запах росной листвы и трав. Хорошее начиналось утро. Очень хорошее. Главное – нескучное. И чем-то оно закончится? Приютом на время или вечным?

Вместе с птичками появились и машины. Пока еще встречные…

Вот именно! Вот так! Если погоня идет следом – а это несомненно, – любой встречный водитель может дать о нас информацию – такую машину нельзя не заметить… Словом, хорошее утро. Я снова глянул в зеркальце – и вовремя: в темно-синем небе были хорошо видны лучи мощных фар. Эти всегда, даже днем, мчатся с включенными фарами. Особый шик, что ли, – мы, мол, такие, и так ездим, что сторонись скорее, чернота и серость на отечественных колымагах, – наша крутая западная тачка идет!..

Дотянуть бы до поворота на Ивакино – ведь чуть-чуть осталось. Там я попробовал бы спектакль, задуманный по дороге именно на этот случай. Гони, гони, Крошка Вилли…

Мелькают деревья, километровые столбики, знаки… Вот он, указатель. Налево – Ивакино, 20 км, направо – проселок к дачному городку, упрятанный в густом кустарнике. Самая подходящая декорация для первой картины второго акта – драмы или трагедии? Скорее фарс получится…

Я резко, с пронзительным визгом свернул вправо, метров через сто съехал с дороги и загнал машину в кусты. Теперь – секунды на грим и вхождение в образ.

– В машине не сиди, – успел я бросить Яне. – Уйди поглубже в лес и там замри. Что бы ни случилось. Если меня скоро не будет, окольно добирайся до «имения», там Полковник тебя встретит и укроет. Он в курсе всех наших дел и отношений.

Бормоча скороговоркой эти необходимые инструкции, я сбросил куртку, скинул кроссовки. Влез в ватник, сунул ноги в резиновые сапоги – все это валялось в машине как рабочая одежда, – надвинул на уши мятую кепчонку и прилепил усы. Посмотрел на себя в зеркало и вздохнул: усы – дрянь распоследняя, даром что самоклеющиеся – кривые да жиденькие, с какой-то пошлой рыжинкой, да и наклеил я их косо. Ладно, сойдет, ведь не на сцену Малого выходить.

Затем я прихватил мятое ведро, положил на дно пистолет, забросал его какими-то железками из багажного ящика и побежал к перекрестку.

Поспел, однако, к своему выходу на сцену – тик в тик, даже отдышаться успел…

Завидев стремительный, будто летящий над дорогой белый «Мерседес», я выскочил на проезжую часть и отчаянно замахал кепчонкой. Хотя был уверен, что они и так остановятся. «Только бы не было в машине «моих друзей», – о другом я сейчас не думал.

Машина плавно затормозила точно около меня, и враз распахнулись обе правые дверцы, из которых выгнулись готовые к действию бравые мордовороты. Все – незнакомые, к счастью, даже тот, кто сидел за рулем.

– Вот спасибо, ребятки, – заорал я будто от великого наивного счастья. – Вот спасибо! Час уже прыгаю – никто не подхватил. Вот спасибо…

– Мужик, – никак не отвечая на мою готовность тут же забраться со своим ржавым и гремящим ведром, в грязных резиновых сапогах в роскошное нутро «Мерседеса», спросил тот, кто сидел впереди. – Мужик, тут один козел не проезжал в открытой машине вроде джипа?

– Проезжал, проезжал, – с готовностью закивал я головой так, что козырек кепки упал мне на нос – великовата была, однако. – Дружок ваш? Тоже не подхватил Ваню. Но я не серчаю – с бабой ехал, видать, торопился. На Ивакино в аккурат свернул.

– Куда?

– На Ивакино, вот сюда, – показал я на дорогу. – И мне в аккурат туда же. Уж я махал, махал – куда там, не остановился – с бабой же!

– А это твое Ивакино далеко? – вышел из машины водитель.

– Не, верст двадцать. И никуда не свернешь, не ошибешься. А дальше дороги нет. Ивакино – крайнее. Дальше все лес. И поворотов, съездов никуда нет. Быстро догоните. Да он небось уже в Ивакине нас дожидается.

– Кого это – нас? – буркнул презрительно водитель.

– Меня да вас. Неужели не возьмете? Я заплачу, ребятки. При деньгах ведь – вот, пятьсот рублей, одной бумажкой, не мелкими стельными. Не халявщик же…

Водитель ухмыльнулся и посоветовал с презрительным уважением:

– Ну, мужик, с таких денег у нас и сдачи-то нет. Ты уж на них себе тачку купи, зачем на попутки тратиться? – Захлопнул дверцу и стал сдавать машину назад.

– А то взяли бы, а? – гремя ведром и безнадежно канюча, побежал я рядом с машиной.

Не надо было дразнить Судьбу. Они все трое вдруг переглянулись, что-то взглядами и кивками сказали друг другу. Переиграл, Ваня? Или чем-то вызвал недоверие? Или какие-то соображения у них появились? Вот что значит вовремя не уйти за кулисы… Дождался аплодисментов.

– Ладно, давай твои пятьсот и садись, – буркнул водитель. – Так говоришь, ввернуть там некуда?

Теперь могла спасти только точно отмеренная импровизация.

– Вот спасибо, – запричитал я, лихорадочно соображая, как увернуться целым и невредимым от такой чести и пятьсот рублей сохранить. – Вот спасибо, ребятки! Мы его мигом догоним, дорога ровная – скатерть, а не дорога. Я сейчас только багажик прихвачу. Он у меня в кустиках прячется, здеся, рядышком. Комбикорм, два мешочка, – по случаю раздобыл. – И я сделал шаг к обочине, к заросшему крапивой кювету, И наградил себя бурными неслышными овациями: одновременно панически хлопнули дверцы, взвизгнули безжалостно буксанувшие колеса – и белый «Мерседес» плавно лег курсом на Ивакино.

Ну и что? До него всего-то – двадцать верст. Правда, из них пятнадцать разрыты тракторами и размыты дождями, и никуда не свернешь, да и развернуться не сразу где найдешь, а если и развернешься – до срока поседеешь… А вы вот, ребятки, не взяли меня. Жаль-то какая! Комбикорм на себе, что ли, теперь тащить?

Ну ладно, переживу. Зато я теперь фору имею, минут в сорок минимум.

Правда, в те несколько секунд, что неблагодарные зрители могли при желании видеть меня в свои патентованные сферические зеркала, я проделал для эффектного завершения мизансцены все необходимое: «в сердцах» (или от радости) свою кепчонку оземь. Даже чуть усы не оторвал.

И побежал к машине. Яна и не думала прятаться: повернув к себе зеркальце, деловито, как талантливый, знающий себе цену художник, красила губы.

– Ну, ты даешь! – Банальнее я не смог выразить свое восхищение ее хладнокровием и способностями гримера.

– Ты же обещал меня изнасиловать, – не поворачивая головы, отвечала Яна, довершая последние штрихи своего автопортрета. – Должна же я выглядеть!.. О! Тебе идет этот наряд. Очень точно отражает твою плебейскую сущность,

– Как ты их отвадил? – спросила Яна, когда мы выехали на трассу. – Кепкой отпугнул? Или усами?

– Комбикормом, – усмехнулся я. И расписал ей наши диалоги.

– Ты умница, – констатировала Яна. – И почему ты меня бросил?

Я едва не тормознул от такого нахальства, ничем не спровоцированного с моей стороны.

– Ну ладно, – велико душно вздохнула она. – Я и так на тебя согласная. Без штампа в паспорте. Что – штамп? Формальность, верно? А чувства!… – Она опять томно вздохнула – железная баба! – Ты ведь понимаешь меня, милый? Я все готова отдать тебе за…

– Хватит, – обрезая я. – Давай о деле. Времени у нас – в обрез.

– Но ты же обещал, – в капризной пародии надула она губки. – Нехорошо обманывать бедную девушку, которая столько испытала, И так тебе доверилась.

– Ну не здесь же, на дороге, – поддержал я игру, чувствуя, как нужно ей разрядиться, снять шоковое состояние. Ее дурашливая игривость, шуточки не обманывали меня: я понимал, что Яна – на грани срыва, и кто знает, что еще сегодня выпадет на нашу долю…

– Конечно, не здесь. Сверни в кустики – смотри, какие они симпатичные. Там птички щебечут, сладостно пахнет черемуха, мы расстелем твою драную телогрейку и, как в далекой юности, предадимся любви под пенье птиц, под синим небом. – Она мечтательно возвела глаза и положила ладонь на мое плечо, артистка. – Ну сверни в кустики, будь мужчиной. Мужчина ведь не только воин, но

и любовник.

– Похоже, ты права, – мрачно согласился я, вновь заметив еще далекий, но уже угрожающий свет фар. – Придется нырять в

кустики.

Они уже мне начали надоедать, напоминая своим упорством назойливых осенних мух. Только у этих мух – смертоносные жала. Через несколько минут они нас снова нагонят, а до поворота на «имение» – еще километров двенадцать. И бедный Ваня уже не

Поможет…

– Или найди какую-нибудь заброшенную лесную хижину, – продолжала щебетать Яна. – Мы растопим в ней печь, поставим на затянутое паутиной окно букет полевых цветов, ив этой хижине…