Валерий Гусев

Если бы у меня было много денег

– Все – вон! – скомандовал шеф, снял с меня наручники, сбросил их в сейф и лязгнул дверцей. – Садись. Пиши!

Наши ребята, хмурясь и покашливая, толпясь, как школьники, потянулись к дверям. Шурик демонстративно сжал мне руку: «Мы тебе побег устроим. На Канары».

А Женька вдруг топнула ногой так, что сломала каблук, и завизжала в лицо шефу:

– Вот теперь-то я уж точно от вас уйду. Из вашей чертовой конторы. Хоть на панель! Но уйду. – Заплакала и бросилась мне на шею.

Павла отодрал Женьку от меня, как жвачку от подошвы, и вынес, брыкающуюся, за дверь, захлопнув ее пяткой.

Потирая запястья, я прошел к столу, взял листок бумаги, ручку.

– Что писать? Кому?

– Объяснение. Прокурору округа. Диктую: «Я, Сергеев Алексей Дмитриевич, частный детектив сыскного агентства «Дюпен», осуществляя по поручению шеф-директора Широкова И. Ф. в контакте с представителями государственных правоохранительных органов…» Это подчеркни, «…розыск пропавшего без вести гр, Чванько М. И. в связи с обращением его супруги, гр. Полянской Я. К., произвел следующие оперативно-розыскные действия…» Укажи в скобках, какие именно. После скобки – запятая. «…в результате которых установил…» Опять же в скобках, что ты установил, «…и выявил преступную группу в составе…» Укажи состав по предварительным данным. Далее. «В результате непредвиденно сложившихся обстоятельств 22 июня с. г. вышел с ней на прямой контакт в момент совершения группой противоправных действий, что повлекло за собой служебную необходимость их пресечения…» Успеваешь? «…и задержания преступников, находящихся в розыске по факту совершенных ранее тяжких преступлений, в т ч. ряда убийств. Группа оказала активное сопротивление, о чем свидетельствуют полученные мной телесные повреждения…»

– Телесных повреждений нет, – буркнул я. – Еще чего не хватало.

– Сейчас будут, – ласково успокоил меня шеф. – Далее: «…оказала активное противодействие с применением огнестрельного оружия…» В скобках – «ПМ», «АКУ». «…что вынудило меня, с соблюдением установленного регламента и после произведения двух предупредительных выстрелов…» Это обязательно подчеркни. «…и так как моя жизнь подвергалась реальной угрозе, ответить огнем на поражение, в результате которого все четыре преступника получили ранения, не совместимые с жизнью…» Порезвился, мальчик. Не стыдно?

Я поднял голову. Шеф отвел глаза.

– Так, написал? С новой строки. «Я глубоко сожалею о случившемся, осознаю тяжесть личной ответственности, однако считаю свои действия не только вынужденными, но и безусловно правомерными, что и довожу до Вашего сведения. Прошу считать данное объяснение фактом явки с повинной». Число, Подпись. Все.

Шеф быстро перегнулся через стол, будто опасался, что я передумаю и не отдам ему бумагу, схватил ее и стал бегло просматривать.

Я отвернулся, чтобы не видеть, как побелеют его глаза – зрелище довольно крутое. Их цвет обычно выражал в подобные минуты все его чувства. Правда, было их только два: любовь и ненависть. Любовь к своим подчиненным и ненависть к тем, кто их ненавидит…

Взрыва не последовало. Только глубокий вздох и несколько слов безнадежным голосом:

– Ты что, Алексей, с ума спятил?

– А что? – с нахальной наивностью спросил я. – Что-нибудь не так? Запятые не на месте?

– Запятые? – зловеще переспросил шеф. – Да ты точку себе поставил. Последнюю.

И он стал читать вслух, с выражением особо возмутившие и напугавшие его места:

– «Выйдя на непосредственный контакт и будучи абсолютно уверенным, что даже в случае успешного задержания они все равно уйдут от ответственности, как это было неоднократно ранее, спровоцировал на себя их нападение и умышленно перестрелял всю преступную группу… В содеянном абсолютно не раскаиваюсь, считаю свои действия правомерными как с позиций работника правоохраны, так и по долгу и совести гражданина… Эти люди представляют собой постоянную угрозу для окружающих и государства в целом, исправлению не подлежат, права на существование – а тем более на снисхождение – не имеют». Ты б еще про «Мерседес» вставил! Чем такое писать, лучше бы сразу застрелился, много проще. Меньше хлопот,

– Не дождутся, – проворчал я, – И другого все равно не напишу. Ты знаешь.

Шеф снова вздохнул, как усталая корова, собрал в папку бумаги,

– Ну, тогда все, поехали сдаваться. Не побежишь? – спросил с надеждой.

– Не побегу, – разочаровал его я.

– Жаль. Ребята в самом деле могут Канары или другое безопасное место устроить. Фирме, с которой Павло работал, мы оказали серьезные услуги. Все необходимое, включая валюту и билет на самолет, они оформят за два часа. Жить будешь…

– Ваня, – я впервые назвал шефа просто по имени. – Ты же с самого начала знал, на что я иду… Все-таки я – немножечко честный… Да, о Полковнике позаботься, ладно? Больше некому. Ну, все. Только домой хотелось бы заехать, на минутку…

– Выпить чашечку кофе после боя, – точно скопировал задрожавшим голосом шеф. – Принять ванну. – Помолчал. – Ладно. Но я с тобой поеду.

Я пожал плечами, соглашаясь, зная, что все равно ведь не отвяжется. Да и не имеет права…

– Тогда плащ захвати. Ты ведь уже старенький, продует тебя в моем «козлике». – Я достал сигареты. – Все материалы по делу – в резиденции Руслана, под большим сейфом, на втором этаже. Там же – кассеты к диктофону. Сделай мне с них копии, пожалуйста.

– Сделаю. Только вот прочтешь ты их очень не скоро. Если вообще увидишь.

– Как знать… Да я и не об этом думаю. Подстраховаться нужно. Из-за них большая война может начаться. Искать их будут.

– Не найдут. Я прокурору их сдам.

Я усмехнулся:

– Лучше уж прямо президенту…

Мы вышли на улицу. Начиналось утро. Совсем уже другое. Новое.

Пока шеф бренчал ключами, запирая контору, я прошел к машине. Мой верный «козлик» Вилли уныло ждал меня у подъезда, видимо, догадываясь, что предстоящая наша поездка будет последней, что нашей боевой дружбе приходит конец: силы на исходе, ряды бойцов поредели, патроны кончились… Вряд ли кто польстится после меня на эту древнюю открытую машину в старых и новых пулевых пробоинах – разве только какой-нибудь музей… Или экстравагантный коммерсант. Надеюсь, Вилли при первой же поездке сбросит его с моста в глубокую реку…

Сиденья были влажными от росы. Я протер их, запустил двигатель и вдруг ощутил такую дикую усталость, что положил голову на руль и на мгновение закрыл глаза… И сейчас же где-то внутри меня засверкали вспышки выстрелов, обрушился их грохот, визг рикошета, звон разбитого стекла, глухие удары пуль в дерево стен, бешеные крики, поплыл сизым дымком удушливый запах сгоревшего пороха.

Я открыл глаза, словно проснулся. И почувствовал, что вместе с усталостью пришло и облегчение. Нетерпеливая тревога, которая гнала меня все эти дни по следу смертельного врага, ушла безвозвратно…

Я отдал долги. Свое я сделал. Теперь пусть другие делают свое. Их черед пришел… Ваше время…

В самом деле, даже если бы у меня было много-много денег, я все равно никогда бы не купил себе белый «Мерседес». И вовсе не потому, что считаю белый цвет откровенно безвкусным для большой машины этого класса. А потому, что даже в такой малости не хочу иметь ничего общего с людьми, которые в них ездят. Дело простое – я их ненавижу. Лютой, как говорили прежде, классовой ненавистью. Они воплотили в себе всю ту страшную, безжалостную и безнравственную силу, которая умело, цинично, шаг за шагом губит мою несчастную Родину, калечит и убивает мой народ. Они все могут. На все имеют право. Право богатого и потому – сильного. Право на ложь и правду, честь и бесчестье, на издевательства и унижения, насилие и убийства, на растление юности, на ум и силу зрелости, на снисходительное презрение к старости, на слезы и кровь, на жизнь и смерть.

Они легко покупают все, что им нужно или просто иногда хочется: политиков, историков, журналистов, артистов и писателей, женщин и девушек, рабочих и крестьян, уродливых собак каких-то новых престижных пород, белые «Мерседесы», тела и души людей…

У них есть все. Только нет достойного противника. Они никого не боятся.

Не так давно еще я работал в милиции и с наивной гордостью полагал, что вношу свой посильный вклад в беспощадную борьбу с этим размножившимся и бесстрашным злом. Многое понадобилось, чтобы я немного поумнел. Майские события, октябрьская трагедия, развод с женой, разлука с сыном. А главное – гибель моего друга, участкового инспектора Андрея Ростовцева.

Это был чудный парень. Ему бы не в милиции служить, а в церкви: с его детской любовью к людям, смущенной улыбкой, чистой душой. Но он служил там, где велело ему сердце – упрямое, стойкое, отважное. Нежное и мужественное.

Год всего он прослужил на своей территории. Но столько добра успел сделать за этот короткий срок, что иному и трех жизней бы не хватило. Люди почему-то сразу верили ему. И я не случайно сказал о церкви. К Андрею тянулись, как к мудрому и простому, надежному сельскому батюшке, с которым можно без утайки поделиться самым сокровенным, пожаловаться на любую боль, искать и найти у него утешение, помощь, защиту. К нему шел со своей бедой и старый, и малый, и слабый, и сильный, добрый и злой.

Чем он мог их приворожить, этот мальчуган? Неравнодушием к чужой беде, которая была ему больнее собственной, состраданием – этим исчезающим в наше время отличительным качеством русского человека? Или в нем видели хоть какую-то реальную власть, какую-то реальную опору в мире бесправия, безвластия, а точнее – в мире злой власти, беспощадной к честному и слабому?

Я часто думал, что гибель его была предопределена. Ведь он стоял на границе добра и зла. На самой черте, со щитом и мечом, как красиво говаривали прежде, За его спиной – те, кого по долгу и совести он обязан был защищать, не жалея сил, времени, жизни: бесправные, униженные и оскорбленные… Перед ним – конкретное зло: сильное, вооруженное, активное и беспощадное…

Погиб он среди бела дня просто и страшно, выполняя свой долг, спасая какую-то девчушку, которую четверо подонков пытались затащить в машину. Андрей был один, без оружия, но бросился ей на помощь. Раздались хладнокровные выстрелы в упор – хлопнули дверцы, взвыл мотор, взвизгнула резина… И все! На тротуаре остались окаменевшая от ужаса девушка, лежащий с раскинутыми руками и залитый кровью милиционер да кучка равнодушно-испуганных пешеходов, начинающих уже привыкать к таким событиям…

Я полая рапорт, чтобы меня включили в состав группы, созданной для работы по этому делу. Мне отказали – в группе вполне достаточно грамотных и опытных сотрудников. Мотив убедительный. Да и розыск убийц никому не представлялся сложным с профессиональной точки зрения. (Только не учитывались, похоже, другие точки.) Были свидетели, они подробно описали автомашину, один из них даже записал ее номер. Была потерпевшая, которая дала четкие сведения о нападавших. И сначала розыск шел довольно ровно, по нарастающей.

Но вдруг дело как-то странно начало затухать. Раскрученное колесо расследования вязло, вращалось все медленнее. И наконец застыло. Намертво.

Свидетели начали менять показания, потерпевшая стала путаться, неожиданно сменила место жительства. Из материалов исчезли несколько документов. Ребята ничего не могли поделать: какая-то темная стена преградила путь розыску и следствию. Более того, как-то незаметно изменилась направленность работы, откуда-то появились данные, что погибший участковый был все-таки вооружен, что только его неумелое обращение с оружием и подозрительная горячность привели к «несчастному случаю». Последней точкой стала краткая заметка в одной из молодежных газет под рубрикой «Срочно в номер!» с броским заголовком «Пьяный мент с пистолетом?». В ней ничего не утверждалось определенного, в ней были одни неясные предположения, от которых всегда можно было отказаться без ущерба для престижа газеты, прозрачно-невинные, нарочито глуповатые намеки на то что милиционер, ВОЗМОЖНО, был пьян, ВРОДЕ БЫ нагло приставал к девушке, ВЕРОЯТНО, угрожал отважным парням, которые за нее вступились, размахивал заряженным пистолетом, и в этой затеянной им самим безобразной свалке, изрыгая нецензурную брань, СКОРЕЕ ВСЕГО ранил сам себя. И далее автор заметки, несмотря на изо всех сил предположительный тон, ставил ехидно-риторический вопрос: кому же мы все-таки доверяем оружие и защиту граждан (а также завоевания новой демократии) от преступных посягательств? И доколе?!

Было ли закрыто дело под давлением взбудораженных печатью граждан новой свободной России, или какая-то вялая работа по t нему велась, не знаю, я к тому времени уже подал рапорт об отставке. Мне было ясно, что не только не будут наказаны убийцы Андрея, но и само его честное имя находится в опасности, тем более реальной, что клеветать на мертвых мы за последнее время научились… И не боимся.

Тем не менее, дорабатывая положенный срок, я не сделал ни одного официального шага, никуда не ходил, не просил, не требовал, не подмазывал шоколадками и колготками секретарш в приемных больших начальников, не ловил их машин на выезде из здания, не писал докладных и служебных записок, так как я знал: все это бесполезно. Я знал, что встречу самую разную реакцию – сочувствие, недоверие, непонимание, подозрительность, раздражение, скрытое и явное злорадство, равнодушие, недоумение… Я знал, что не будет только одного – реальных шагов в сторону справедливости.

И я знал, что могу рассчитывать только на себя – ну, может быть, на осторожную помощь двух-трех верных друзей и соратников. И еще я знал, что не смогу жить дальше, пока не найду этих подонков и собственной рукой не отправлю их туда, где все равны, где нет ни злых, ни добрых, ни бедных, ни богатых, где нет «Сникерсов», «Херши» и белых «Мерседесов»… Где властвует высшая, истинная, неподкупная справедливость…

Понимал я и то, что относительную свободу в розыске может дать мне только служебная независимость. Это и стало одной из причин моего ухода со службы. Но, конечно, не главной. Главных причин в такой ситуации, когда нужно делать выбор, по-моему, вообще не бывает. Неожиданное решение диктуется целой вереницей, казалось бы, несвязанных, а порой и незначительных событий, и только потом, иногда с годами, начинаешь понимать, что заставило тебя суммировать самые разные вещи и круто переложить руль в сторону рифов…

Впрочем, не об этом сейчас речь. Речь о том, что, оставив службу, я одновременно остался и без жилья. Моя любимая супруга с присущей ей прямотой и тактом заявила, что ее новый будущий муж (начинающий коммерсант) весьма стеснен в средствах, вынужден за баксы сдавать свое жилье, чтобы иметь первоначальный капитал, и потому не буду ли я столь любезен освободить на время нашу совместную жилплощадь? Потом (в очень скором времени), когда они станут миллиардерами, мне вернут ее всю без всяких претензий, с благодарностью. Выраженной в материальной форме, и с компенсацией любых затрат на ремонт, если я пожелаю его сделать. Сказано, правда, это было гораздо лаконичнее и энергичнее, в основном глаголами типа: убирайся, подавись и пр.

Вообще наш последний разговор с Яной мне запомнился хотя бы потому, что имел очень серьезные последствия, о которых я тогда не мог догадываться. И несмотря на то, что в нем не было практически ничего нового, он многое изменил. Сперва Яна, для набора оборотов и разгона, поставила давно заезженную пластинку:

– Ты губишь себя во имя каких-то давно устаревших идеалов. Тебе, дураку, пошел пятый десяток, – говорила она, широко шагая по комнате, сметая полами распахнутого халатика то сигареты, то спички, то подвернувшуюся некстати кофейную чашку, – а все, чего ты достиг – талантливый, смелый, умный мужик, – это горсточка медалей да три дырки от пуль. Ты двадцать лучших своих лет сражаешься с ветряными мельницами. Но ты еще глупее Дон Кихота. Неужели ты не понимаешь, что тебе никогда не остановить их? Что они крутятся не сами по себе – их вращает ветер? А ветер остановить никому не дано. Даже самому честному и крутому менту. – Она резко остановилась передо мной и уперла руки в бока. Она мне нравилась и во время скандалов, потому что была искренна, даже выкрикивая несправедливые слова. – И когда-нибудь ты сунешься прямо в эти жернова. И они тебя размелют вдребезги…

Я молча показал ей злорадный кукиш. Она ударила меня по лицу. Я перебросил ее через колено, задрал халатик, под которым ничего не было, и от души надавал по голой заднице.

Во время экзекуции Яна визжала, извивалась, пытаясь кусаться, и сообщила мне новость – она уходит от меня не к кому-нибудь, а к Мишке Чванько, меняет, так сказать, бывшего сыщика на будущего вора – и люто мотивировала:

– Мне надоело жить в постоянном страхе за себя и за сына. Я, наконец, устала все время ждать, что когда-нибудь ночью мне позвонят твои «безмерно скорбящие товарищи по оружию» и мужественными, дрожащими от душевной боли голосами сообщат о твоей преждевременной, героической и трагической гибели на «вахте мужества». Нет уж, пусть это услышит другая! Если вообще найдется такая дура. А я лучше буду ездить в белом «Мерседесе» на презентации…

Вырвавшись, Яна одернула халат и, гневно сдувая со лба волосы, покидала в чемодан какие-то попавшиеся под руку мои вещи и выставила его в прихожую с кратким напутствием:

– И с Костиком не смей видеться, он и так слишком долго находился под твоим влиянием. Все! Привет Крошке Вилли!

Зная Яну, я не удивился ее выходке. Она и не такое могла отмочить – и отмачивала – с безмятежно-ясными глазами и чистой совестью. Ставя перед собой цель, она не выбирала средства. Но то, что она вдруг соблазнилась наивно-дурацкими посулами Мишки Чванько, было неожиданно – я словно вмазался лбом в балку на знакомом с детства чердаке. Мишка никак не мог стать предметом ее увлечения и надежд. Скорее всего он был поводом и средством для какого-то решительного, давно обдуманного (а может быть, и импульсивного) шага, но уж никак не заветной целью, хотя со школьных лет с тупым упорством добивался ее взаимности.

Яна уже тогда была предприимчива, беспринципна и хороша собой: длинные ноги, белозубый рот до ушей, пепельные волосы прекрасной польской панночки и легкий, сводящий с ума наших мальчишек акцент. Кроме того, она пела на школьных вечерах ничуть не хуже Пьехи и весь ее репертуар. В общем – безупречная! Правда, все-таки одним недостатком Яна не без оснований гордилась: своими своеобразными отношениями с русской грамматикой. Она даже собственную фамилию всякий раз писала по-разному, а ее первое же сочинение в нашей школе, где запятые были расставлены на всякий случай даже на полях и между строк, покрыло мгновенной сединой молоденькую учительницу русского языка. Поэтому Яна обратилась ко мне за помощью как к старшему товарищу, и я писал за нее сочинения, проверял домашние задания, контрольные и диктанты, а она благодарно целовалась со мной в спортивном зале, за грудой старых матов. Так что приторговывать собой она начала уже в седьмом классе. К счастью, соперников у меня тогда практически не было – с остальными предметами Яна неплохо справлялась сама, но, думаю, если бы здесь возникли проблемы, она не ограничилась бы моей помощью и не испытывала бы моральных терзаний, связанных с выплатой очередному «репетитору» соответствующего вознаграждения. Чем-чем, а уж комплексами Яна не страдала.

Входя во вкус, взрослея, мы постепенно расширили географию наших поцелуев и с возрастающим удовольствием занимались этим в подъездах, в телефонных будках, в кино, в вечерних скверах и в последних автобусах, пока наконец не поняли, что гораздо приятнее и удобнее делать это на законных основаниях, под надежным семейным кровом…

Жили мы неплохо, во всяком случае нескучно. Яна, несмотря на свою непредсказуемость, а может быть, и благодаря ей, была хорошей женой, очаровательной любовницей, верным другом. И это при том, что она не любила мою работу. Но это в порядке вещей – я не знаю ни одного милиционера, нормальная жена которого была бы в восторге от его профессии. Разве что жены больших начальников благодарили свою судьбу, да и то только те из них, кто оказался в этом качестве, когда мужья уже носили большие-пребольшие погоны.

Из-за этого мы, конечно, поругивались. И Яна все время ставила мне в пример респектабельность и домовитость Мишки Чванько, который в свое время делал безуспешные попытки передать Яне свои блестящие знания физики и химии и получить в обмен ее благосклонность в вечернем спортивном зале. Не вышло тогда, не светило позже, получилось сейчас, ведь Мишка не отступал, был нудно последователен и настойчив. Став неплохим специалистом в области зубного протезирования, неплохо зарабатывая, отпустив брюшко и бороду, получив плешь, он продолжал эту беспримерную по продолжительности и отсутствию результатов осаду уже на правах давнего друга семьи.

Мишка частенько появлялся у нас, особенно в праздничные дни, когда можно было на законных основаниях одарять чем-нибудь Яну. Этим «чем-нибудь», как правило, были ужаснейшие поделки из дерева, которыми он занимался в свободное от основной работы время.

Суть его творческой манеры была до гениальности проста, не требовала ни вкуса, ни умения, ни времени. Мишка прилаживал какую-нибудь немыслимую корягу на еще более дикую подставку и снабжал это «произведение искусства» клочком бумажки с экзотическим названием на восточный манер: «Птица, летящая над утренним озером в сторону восходящего солнца» или «Мыслитель, на ветке сакуры постигающий истину». (Где там птица, где мыслитель, полагаю, и сам творец представлял довольно смутно. Главное – дать название, поймать якобы ускользающую якобы мысль. Красиво.) На том процесс творчества завершался, и начинался торжественный процесс дарения с обязательными поцелуями и массой длиннющих и запутанных в своей витиеватости пожеланий. Естественно, в прямой связи и зависимости – чем длиннее пожелание, тем больше в него укладывалось поцелуев.

Справедливости ради надо признать, что не одних нас он одаривал обильными плодами своего таланта. Коряг в лесопарке хватало. И многие наши знакомые с ужасом принимали в дар эти чудовища, сперва не зная, куда их поставить, а потом – как от них избавиться. Ведь Мишка жутко гордился своими «детищами» и, приходя в осчастливленный дом, ревниво проверял, достойное ли место в интерьере отведено созданному им шедевру.

Выход был один, мы с Яной его нашли и честно поделились с друзьями: «Ах, Мишенька, представляешь – какая жалость! Это все противный Джек (варианты – бабушка, внучка, кот, пьяный сосед) – разыгрался, сбил хвостом, «оно» упало и разбилось. Мы клеили, клеили, но разве у нас так получится, как у тебя… Пришлось отправить на дачу (то бишь на помойку). Ах-ах!» Мишенька активно сопереживал и считал своим долгом как можно скорее восполнить утрату еще более громоздким и загадочным сюжетом.

И этот совершенно домашний мужик вдруг, без всяких на то оснований вообразил себя коммерсантом, «задумчиво сидящим в офисе в период слабой солнечной активности». Да еще смог чем-то зацепить самолюбие Яны…

Несколько дней я перекрутился у Прохора, хорошего моего приятеля, писателя-детективщика, от которого тоже недавно ушла жена. Потом она вернулась (оказалось, она просто уходила на очередной демократический митинг, но он неожиданно затянулся и перекинулся куда-то на периферию), и мне пришлось перебраться за город, в свое фамильное «имение», доставшееся в наследство от тетушки, сельской учительницы.

Имение было «богатое»: шесть соток среди подмосковных болот, старенький дом, сараюшка и две-три яблони среди затерявшихся в лопухах и крапиве гряд. «Буду капусту выращивать, – мечтал я, – или, как Шерлок Холмс на покое, пчел разводить. А потом соберу в мешочек самый злой рой и выпущу его на каком-нибудь мафиозном сходняке. Или в спальне Яны в самый подходящий момент…»

Готовясь к этому событию, я начал осваиваться и приводить «имение» в порядок.

Местечко называлось красиво и нежно – Васильки: по имени соседней деревушки. Когда-то здесь накануне перестройки собирались создать садоводческое товарищество, но грянувшая за ней рыночная демократия стала непреодолимым препятствием для будущих урожаев яблок и клубники, разогнала безденежных несостоявшихся дачников-пенсионеров. Средства тут нужны были немалые, потому что участки отвели среди болот, и все постепенно заглохло, мечты растаяли как дым, немногие завезенные материалы расползлись по дворам коренных жителей… И закрепился здесь только один бравый отставной Полковник, который вопреки здравому смыслу настойчиво пытался выращивать зеленый овощ и красную ягоду и в порядке политического протеста торговал ими на станции среди бойких старушек и сумрачных алкашей, причем становился в торговый ряд как в строй – при полном параде, в форме, при фуражке и боевых орденах. Мне не раз приходилось выдергивать его, как морковку из грядки, из лап местной милиции, которая хорошо «знала, кого брать». Еще бы, красный ветеран с коричневым нутром…

Когда я приехал вступать во владение наследством, что-то вдруг дрогнуло и шевельнулось в моей черствой милицейской душе, в которой давно уже не было места нежности и лирике. Чем-то все это меня тронуло: одинокий старый дом, крутом болота – где-то с голыми кочками, где-то заросшие густым кустарником, непроходимые, с тайными тропами, известными мне с детских лет, когда я проводил беззаботные каникулы у тетушки. Справа от болот – колхозное поле, заросшее васильками, заброшенное. Бурт сгнившей картошки, заложенный, видимо, еще в цветущие годы застоя. На краю поля, как памятник погибшему колхозу, застывший навсегда трактор, который пытались приспособить для своих гнезд непутаные грачи… Какая-то грусть, какие-то воспоминания, какие-то (уж совсем не к селу!) надежды…

Чуть дальше, на ровном пригорке, в кругу высоких берез и лип стояла церковь. Каждым воскресным утром на колокольню взбирался звонарь – бывший председатель колхоза. Но прежде чем доносился первый стонущий звук колокола, над церковью взметались черным взрывом тучи галок. И затем в свежем утреннем воздухе, перекрывая их заполошный грай, торжественно плыл над землей тягучий, спокойный и густой звон. Он растекался над всем простором, заброшенным полем и затихшей в постоянной беде деревенькой, над болотами, где мы играли с Костиком в индейцев, над огородиком, где мы копали и пекли с ним картошку… Все дальше и дальше, к самому, казалось, небу, в самую душу…

Я бездумно, с какой-то пустой душой сидел за столом в любимом с детства, но забытом доме и почему-то с тревогой и грустью думал о том, что перехожу еще какой-то рубеж; какое-то предчувствие говорило мне, что этому дому недолго теперь оставаться мирным и спокойным, что не быть ему моим тихим и надежным пристанищем, где можно в перерывах между схватками зализывать раны и чистить оружие для новых боев; напротив, мне думалось, что здесь я приму и свой последний бой… Ерунда, конечно, глупость. Скорее все это оттого, что я переживал осложнения на работе, Яна что-то тоже стала взбрыкивать чаще прежнего, начались трудности с Костиком. А здесь выпала минута подумать – вот и навалилось все.

Так или иначе – на душе было скверно…

И тут на крыльце раздался решительный голос:

– Открываю дверь ногой, потому что руки у меня заняты, – и вслед за тем последовал не менее решительный удар в дверь.

Действительно, руки Полковника были заняты – в одной он держал горлышка бутылок, в другой тазик с зеленью.

– Полковник Иванов, – представился он, щелкнув каблуками сапог. – Ваш единственный сосед. Явился выразить искреннее сочувствие вашему горю и засвидетельствовать свое почтение новому владельцу усадьбы…

К этому времени Полковник перепрофилировал свое хозяйство, оставляя зелень только на закуску и изготавливая только один вид продукции, но в широчайшем ассортименте – изумительное самодельное вино из клубники, вишни, смородины, крыжовника, ежевики и клюквы, которую собирал на болотах.

Полковник пришел очень кстати. Мы славно посидели в тот вечер. Точнее – до утра. Полковник знал, как успокоить душу, не навязывая свои утешения, и вел себя по-мужски – открывал одну за другой бутылки с самодельными этикетками, на которых в левом верхнем углу стояла загадочная пометка – «БСП».

– Это вино для людей, знающих толк в хорошей выпивке. И для самых близких друзей. Которых у меня уже нет. Кроме тебя. Хоть ты и мент.

Я тепло и совершенно естественно воспринял это признание, так как за окном потускнели звезды и заметно светлело небо. И Полковник открывал уже восьмую бутылку. Вино было изумительное, оно легко туманило голову и ласкало душу. От него становились крепче руки, светлее и отважнее сердце.

– «БСП», – пояснил Полковник, вновь наполняя стаканы, – значит «без синдрома похмелья». Можно пить без конца. О! Светает. Скоро взойдет солнце. И настанет новый день. – Он поднялся, не качнувшись. Стройный, подтянутый. Поднял палец. – Меняем диспозицию. Переходим в блиндаж. – Полковник взял тазик с остатками зелени, положил в него банку консервов, что я захватил в дорогу, и твердым шагом строевика направился к двери.

Никогда в последнее время мне не было так хорошо и спокойно. Утро занималось бодрое, свежее, чистое, будто очень хотело запомниться. Я чувствовал себя так, словно в моем весьма слабом тылу вдруг оказались надежные части – битые, стреляные, им черт не брат…

В доме Полковника – добротном, приземистом, с маленькими окнами, словно он готовился к обороне, – был огромный бетонированный подвал, действительно похожий на блиндаж, с тем только отличием, что весь был застроен полками, на которых ровными рядами стояли бутылки с вином. Как полки и роты перед, смотром. Этикетки сияли разноцветными мундирами, пробки торчали из горлышек как кивера, шлемы, каски…

– «БСП», – гордо сказал Полковник, с удовлетворением поймав мой восхищенный взгляд. – Боевое стрелковое подразделение. Всегда готовое к действиям. Возьми по две отсюда, а я возьму эти – и вперед: за Родину!

Мы выбрались на терраску – всходило солнце, – уселись за стол и пили за Родину, за Сталина, за Советскую власть и мировую победу коммунизма…

Полковник пересел из-за стола в кресло, поставил стакан с вином на подлокотник и набил трубку. Я тоже закурил.

В открытую в сад дверь вдруг вбежал громадный серый кот с белоснежной грудью и белыми же кончиками лап, словно он только что выскочил из миски со сметаной. В зубах он держал мышь. Кот остановился на пороге, внимательно посмотрел на меня огромными зелеными глазами, мяукнул сквозь зубы, подбежал к Полковнику и сел перед ним, составив передние лапки в одну точку, – замер.

– Молодец, Поручик, – рявкнул Полковник. – Вели кому-нибудь отослать ее на кухню.

Кот, коротко, согласно мяукнув, вскочил на подоконник и выбросил мышь за окно, после чего снова строго посмотрел на меня, вспрыгнул мне на колени, свернулся в клубок и замурлыкал.

– Признал! – радостно заявил Полковник, поднимая стакан. – Я счастлив!

Я тоже был счастлив. Но на какое-то мгновение мне вдруг стало жалко нас троих – Полковника, меня, Поручика. Снова на миг вернулось какое-то предчувствие.

На следующий день я с нетерпением вскрыл добротно забитый с давних времен сарай, к которому тетушка меня категорически не подпускала, и обнаружил там дедов военный автомобиль «ТАЗ-67», в просторечии именуемый «козлом». Он был добротно законсервирован, в хорошем состоянии, и с помощью Виталика (это великий автомеханик, зарабатывающий на ремонте иномарок поболе самих владельцев, которому я когда-то оказал пустяковую, на его взгляд, услугу – спас жизнь) я привел его в полный боевой порядок, заменил резину, залатал пулевые пробоины, поставил указатель поворотов, «дворники». Виталик предложил оборудовать машину и кузовом, но я почему-то (скорее всего по молодости) предпочел оставить ее открытой и ограничился тем, что поставил «секретки» на капот и багажный ящик, а больше их ставить было некуда – дверцы на этой модели не предусматривались конструкцией в расчете на то, чтобы в нее можно было быстро влетать и так же легко из нее вылетать. Это меня вполне устраивало.

Машина, благодаря своим разносторонним качествам и достоинствам, получила несколько имей: Вилли – от «Виллиса», Крошка, Малыш – из-за размеров и неизменной нежности, которую она вызывала под дождем, «козлик» – из-за того, что на приличной скорости даже на гладком шоссе она прыгала, как козленок, вырвавшийся по весеннему солнышку на зеленый луг. Иногда эти имена комбинировались, иногда возникали новые и исчезали. Словом, машина жила. Но в семье не прижилась. Пользовался ею я практически один: Яна брезговала (ветер, пыль, а то и грязь), Костик просто стеснялся ее вида. Но я был доволен – несуразный Вилли сразу стал моим надежным другом, который выручал меня в беде и еще не раз выручит.

В его заваренном багажном ящике я сделал еще одну находку – разобранный, густо смазанный немецкий «МП-40», так называемый «шмайссер», и кассету с магазинами к нему. Кожаная кассета практически сгнила, а магазины, набитые промасленными патронами, были как новенькие.

Я вымочил все части в керосине, заново смазал их и с помощью Полковника собрал автомат. Мы испытали его на болотах и остались довольны. Потом я запрятал автомат на чердак до нужных времен – при моей жизни лишний ствол лишним не бывает. Или, как говаривала тетушка, доброму вору все впору…

Вот, собственно, и все мое богатство, все мое «имение», включая дружбу с Полковником.

Со своими коллегами я уже не мог быть откровенным: многие из них стали ярыми поклонниками нового режима, оплевывали наше прошлое, старались выслужиться перед новым руководством, занимались откровенным стукачеством. Поэтому я делился с Полковником всеми своими проблемами и сомнениями – он умел слушать, умел молчать, умел дать совет. Он был тверд в своих убеждениях. Ходил на все оппозиционные митинги и демонстрации, имел массу неприятностей из-за этого. Мне частенько приходилось его выручать.

Как-то девятого мая он опять позвонил мне из милиции:

– Сосед, тут снова меня твои взяли. На Поклонной горе.

Я поехал в отделение. Задержанных было довольно много, в основном пьяные, но не фронтовики. Выделялся один Полковник. Он не сидел вместе со всеми на скамье, а стоял в углу, в форме и при наградах, приставив к ноге, как винтовку, древко красного знамени.

– Боевой дед, – шепнул мне дежурный, непонятно улыбаясь. – Какого-то демократа древком прибил. Доставьте его до самого дома. И под запор. Очень советую.

После оформления протокола Полковник отдал честь и шагнул к выходу. Дежурный придержал его за плечо:

– А флаг оставьте. Это вещественное доказательство.

Полковник долго не раздумывал, сорвал алое полотнище с древка:

– Вам этого доказательства хватит, – положил древко на барьер. – И этого тоже, – кивнул на опасливо отстранившегося бугая с завязанной головой. – А знамя вам не дам. На нем – священная кровь моего народа…

Я предложил Полковнику переночевать у нас, он отказался («Поручик затоскует»), и поздним вечером мы поехали в Васильки.

– Ничего не понимаю, – ворчал в дороге Полковник. Он был чуть под хмельком («сто граммов фронтовых с однополчанами»). – Был культ личности – стал культ двуличности. Коммунисты стали красно-коричневыми бандитами. Герои Труда и Союза – предателями. Фронтовики – завоевателями. Немецкий фашист – другом, памятники ему на нашей земле, что он кровью нашей залил, ставить собираются. Кто был предан, тот предал. Ничего не понимаю! Ненавижу трусость и предательство. Я против них. Они, вцепившись в алое знамя, перли все выше и выше, пробиваясь наверх, где помягче кресло для их ненасытных задниц. А потом вытирали об это знамя ноги, плевали на него. На партию, на Родину, которые подняли их из дерьма и вознесли себе на погибель. Никак не могу разобраться. – Долго молчал, уставясь твердым взглядом в пятна света, бегущие по асфальту, и вдруг: – А чего тут разбираться? Некогда разбираться: враг уже не на пороге, а в дому. Тут скорее дубину в руки и не спрашивай: кто да зачем? – круши покрепче супостата. А то поздно будет…

– Что вы там натворили? – спросил я, чтобы знать, как ему можно помочь.

– Знамя отстоял, – гордо отрубил Полковник.

Из его рассказа я понял, что на Поклонкой горе собрались в основном демократы и примкнувшие к ним ветераны под власовскими флагами. Пришел и Полковник со своими, с нашими. Их недружелюбно окружили, стали оскорблять – как обычно. Кто-то попытался вырвать из рук Полковника красный флаг. Мог ли он такое стерпеть, если под этим флагом прошел всю войну, склонял его над павшими друзьями, водружал на рейхстаг…

– Ахнул я его древком прямо в лоб. Менты твои налетели, оттеснили – и в «воронок». По шее насовали. Но не много, не от души – для формы. Но знамя я не отдал. И не отдам никогда. Пока жив…

Полковник вдруг встал, держась одной рукой за ветровое стекло, и выхватил флаг из-за пазухи. Он с треском развернулся под напором ветра и затрепетал над нами.

Так мы и мчались в ночи – под красным знаменем и под боевую песню Полковника.

По приезде он пригласил меня к себе. Мы выпили за Победу, за павших во имя ее воинов. Полковник ругал ментов, не забывая всякий раз исключать меня из их числа. Потом вдруг свернул застолье словами:

– Вот когда ты уйдешь из своего гадючника, тогда мы с тобой закатим банкет. Труню позовем, она нам споет русские песни. Я тебе фронтовые фотографии покажу… А сейчас уходи – тошно мне. Душа оплевана. Один побуду, с Поручиком…

Он сильно сдал после побоища на Ленинском проспекте, а вернувшись в октябре от Белого дома, закрылся на несколько дней. Не впускал даже Груню.

Наконец я выбил дверь и вошел к нему.

Полковник – небритый, в несвежей рубашке – сидел за столом, уронив седую голову на руки, и плакал. Молча, тихо, страшно. По его омертвевшему лицу текли слезы и падали в грязную тарелку.

Поручик каменно застыл в углу с распахнутыми от ужаса глазами.

Я положил Полковнику руку на плечо. Похоже, он узнал меня.

– Ты… мне… друг? – выговорил с усилием.

– Друг, конечно, друг, – успокоил его я.

– А вот… как раз… друзья… так не делают.

– А как друзья делают?

– Они… они познаются в беде, – выпалил Полковник.

Я приподнял его, при этом он обхватил меня за шею, и повел в душ. Раздел, поставил под холодную воду. Сильно растер полотенцем и уложил в постель. Заставил выпить крепкого чаю. Он сразу тяжело уснул. Успокоенный Поручик улегся у него в ногах.

Я прибрался в комнате, вымыл посуду, растворил окна.

Когда я уходил, Полковник поднял голову и трезво сказал:

– Ты ничего не видел. Ты все забыл.

Я молча кивнул и вышел…

После кончины тетушки я редко бывал в Васильках – некогда, да и ни к чему и не с кем: Яна сюда – ни ногой. Костик проводил время на более комфортабельных фазендах своего нового состоятельного окружения. Но теперь, когда мне предстояло прожить здесь неопределенно долгое время (пока еще Яна с Мишаней заработают свой вожделенный миллиард!), надо было устраиваться всерьез. Тем более что делать мне, все равно было нечего.

Я обрезал обломанные мальчишками ветви яблонь, подправил забор и калитку, привел в порядок дом – укрепил ставни и дверь, заменил побитые стекла и подгнившие доски крыльца.

Дом был уютен своей старостью, теплотой бревенчатых стен, воспоминаниями и снами детства, вечным запахом сухих трав – тетушка знала в них толк, собирала, сушила (которые – в. печи, которые – на чердаке), готовила настойки и лечебные чаи и пользовала ими своих захворавших учеников.

Особенно хорошо бывало здесь в неслышный осенний дождик – шуршание по крыше, шепот облетающей листвы, бегущие по стеклу капли, огонь за открытой дверцей печи.

По ночам дом вздыхал, скрипел половица и, покряхтывал бревнами, как старец, укладывающийся на покой. В черных окнах играл свет керосиновой лампы…

Но мне так и не довелось в полной мере насладиться парным молоком, жарким стрекотом кузнечиков и стремительными виражами деревенских ласточек в закатном небе. Дня через два-три на мою территорию ворвалась рыжая бестия Женька и с порога объявила, что ее нынешний шеф – Широков И.Ф., глава частной сыскной конторы «Дюпен», – немедленно «хочут» меня видеть.

– Зачем?

– Не знаю, – нагло соврала она.

– Не лгешь? – заявил я.

– Нет, я не лжу, – находчиво уточнила Женька, усаживаясь на старенький диван и с интересом изучая мое романтическое жилище.

Конечно же, она все знала. Для Женьки вообще не существовало тайн и секретов благодаря непрерывному, неистощимому любопытству. И конечно же, она мне ничего прямо не скажет – старая школа, Женька была образцовым секретарем во всех отношениях.

– А у тебя здесь миленько, – она попрыгала попкой на диване, прислушиваясь, склонив голову, к обиженному гудению его давно уставших пружин. – Лампа керосиновая. Иконки. Печка теплая. Пустишь как-нибудь переночевать бедную заблудшую сиротинку?

– Щаз-з! – ответил я любимым ее словцом. – Тебя только пусти, потом и дихлофосом не выгонишь.

– А то! – бодро согласилась Женька. – Мы такие – нас в дверь, а мы в окошко… Поехали, что ли, а то шеф ждет не дождется, чтобы прижать тебя к пузу. И облобызать трое кратно.

Я выкатил из сарая Крошку Вилли. Женька шарахнулась от него в сторону и категорически сказала, тыча в него пальцем:

– Я на «этом» не поеду!

– Как миленькая поедешь. «Мерседеса» у меня нет.

– И не будет никогда.

– Откуда ты знаешь?

Женька фыркнула:

– Это уж всем известно!

Права, как всегда. Права как женщина, восполняющая недостаток информации прекрасно развитым внутренним чутьем.

По дороге в Москву я и не пытался напрямик выжать из нее нужные сведения – все равно ничего не скажет. Но, задавая вполне невинные вопросы о конторе, получил косвенное подтверждение своим догадкам и имел возможность подготовиться к предстоящему разговору. Женька умело соблюдала правила игры: я тебе ничего не говорила, кое на какие вопросы уклончиво ответила, думай сам, вот и молодец.

Она вообще была умницей с массой достоинств. Ее отточенное постоянной практикой любопытство, а следовательно, и полная осведомленность во всех делах, отношениях, закулисных играх носили чисто рациональный характер, давали ей надежные гарантии от возможных ошибок. К тому же она умела и любила готовить, часто собиралась замуж, мастерски владела пишущей машинкой: одинаково быстро и безошибочно писала с листа, под диктовку, с диктофона, с закрытыми глазами, одной рукой, даже, кажется, если надо, – носом или ресницами. Она по ходу переписки исправляла ошибки, грамотно и точно редактировала текст; правое поле на ее листе было таким же строго вертикальным и ровным, как и левое… Густая грива буйно-рыжих волос, зеленые шальные глаза, великолепная фигура…

Но характер! Собственно, по характеру она и вылетела из органов. А ведь место было «куда как хорошо» – у большого добродушного начальника, который ценил ее как профессионала и уважал как женщину.

Женька знала себе цену! Потому и пострадала. Какой-то майор е периферии в приемкой Женькиното начальника диктовал ей срочную докладную бумагу для шефа. Женька молотила текст, а майор, диктуя, будто в деловой сосредоточенности, в напряжении мысли клал лапу то на ее плечо, то на коленку. Руки у Женьки были заняты, поэтому она поставила его на место иным способом: приезжий майор картавил три буквы, и Женька напечатала весь текст в строгом соответствии с его произношением. Майор, едва она выгнала лист из каретки, схватил бумагу, благодарно потрепал Женьку по щеке, обхватил талию и нырнул в кабинет…

Через несколько секунд рявкнул селектор:

– Зайдите ко мне!

Женька вошла и с невинным видом, с блокнотом и ручкой, скромно и в высшей степени деловито стала в дверях.

Шеф был грозен:, едва сдерживая смех держа бумагу в руках. Майор – злобно-красен.

– Что вы себе позволяете, Евгения Семеновна?

Женька непонимающе пожала плечами, взмахнула нахальнейшими ресницами:

– А что такое, Павел Петрович? Что-нибудь наврала в тексте? Как они диктовали, – кивок в сторону майора, – так и писала. Они и сами просили, чтобы все было точь-в-точь, олово в слово, говорили, это очень важно…

Майор оказался не только злым и картавым, но и глупым – он до тех пор бегал по управлению и жаловался, пока Женьку не уволили.

– И Широков тебя подобрал?

– Подобрал?.. Щаз-з! Упрашивал, умолял. А я, конечно, поломалась всласть…

– А кто еще служит в конторе? Наши есть, кроме тебя и шефа?

– Полно! Считай, все наши. Павло Радченко, – старательно загибала пальцы Женька, – Ванюшка Злобин, Шурик, Игорек, Сева…

Понятно. Шеф подобрал тех ребят, кто не захотел работать «по-новому», кто не нашел, по тем шей иным причинам, общего языка с новым руководством системы в период «всеобщей демократизации всех ее структур». Ну что же, разумно, неплохая получилась компания, надежная. Ребята – честные и опытные. Оболганные и обруганные. С выговорами и медалями. Битые, резаные и стреляные. С такими можно жить. И работать. Под себя Федорыч подбирал. Сын полка в далеком прошлом, начальник управления в прошлом совсем недавнем, мастер сыскного дела, профессионал до кончиков ногтей, с необыкновенно развитой интуицией и чувством справедливости. Для таких, как он, понятия чести, совести и долга – не пустые слова, над которыми картаво издеваются «новые русские». За этими словами – смысл жизни, а порой – и сама жизнь. Вот на таких парнях еще держится хрупкое, критическое равновесие между добром и злом…

Встреченный водитель предупреждающе помигал мне фарами. Я благодарно мигнул ему в ответ и снизил скорость. Из кустов, как и ожидалось, выскочил на обочину инспектор ГАИ и поднял жезл. Невнятно представившись, он потребовал документы, пыхтел и вздыхал, стал топтаться вокруг машины, заглянул под низ, ощупал зачем-то запаску.

– Ну все, что ли? – не выдержала Женька. – Ехать нам надо, мы Помпиду встречаем.

– Помпида подождет, А вот права, у вас, товарищ водитель, придется изъять.

– Это еще почему? На каком основании?

– Без ремней безопасности ездите…

– И без дверец, и без крыши, – в тон ему продолжил я, вылезая из машины.

Инспектор почему-то опасливо сделал шаг назад. Его потное лицо все время меняло выражение – то мелькала на нем наглость хамоватого представителя власти, то бегала в глазах опасливая неуверенность. Странный какой-то инспектор.

– Машина зарегистрирована по особому распоряжению вашего начальства, – я уверенно и небрежно назвал звание и фамилию начальника областной ГАИ.

– Требования для всех одинаковы, – пробормотал инспектор.

– На этой модели, – все еще терпеливо пояснил я, – не предусмотрены ремни: машина армейская, специального назначения.

– …И пассажир не пристегнут, – бубнил упрямый страж дорожного закона.

– Хорошо, – я решительно достал из кармана куртки блокнот и ручку. – Повторите, пожалуйста, ваше звание, фамилию, подразделение. И можете забирать мое удостоверение. Продолжим нашу беседу позже, в другом месте.

– Леша! – взорвалась Женька. – Дай ему по яйцам – надоел как муха.

Инспектор отступил еще на шаг.

– Вы мне угрожаете? – Он выставил вперед руки: на правой болтался жезл на ремешке, в левой он держал мое удостоверение, которое я бесцеремонно выдернул из его толстых вялых пальцев.

Странный какой-то инспектор. Отъезжая, я заметил, как он валко, озираясь, пошел к своей машине – обыкновенному ободранному и запыленному «Жигулю», прятавшемуся в кустах.

Глуповато, грубо… Но зачем?

– И нагрудного жетона у него нет, – добавила, словно прочитав мои мысли, глазастая Женька, – Заметил? Интересно, что ему надо было?

– Да ну, – поспешил отмахнуться я. Что бы не зафиксировалось ее внимание на этой встрече. – Вольный стрелок, халявщик, на бутылку набирает.

– Ну-ну, – Женька скосила на меня зеленое око. – Зря тебя шеф пригласил. Знаешь, как говорилось про одну птичку: «Много, много непокоя принесет она с собою»?

– Эт-точно – сказал бы товарищ Сухов,

– Вот что, Леша, – начал шеф, когда мы обменялись приветствиями, – был бы рад видеть тебя среди моих ребят. Знаю, зачем и почему ты оставил службу. – Заметил мой протестующий жест: – Во всяком случае, догадываюсь. Ростовцева хорошо помню, он у меня когда-то стажировался. Светлой души был парень. Настоящий мент. В общем, мешать я тебе не буду…

– …Но и помогать не стану, – поспешил я продолжить.

– Я этого не говорил, – улыбнулся шеф. – Но свою поддержку рекламировать в печати не намерен. Не в наших интересах. Ведь, по сути, все мы сейчас в подполье. Ты, однако, поспешил, погорячился, ведь тебе нужна «крыша», да и зарплата, наконец, иначе много ты не наработаешь. Я постараюсь тебя особо не загружать, у тебя будет возможность практически легально делать свое главное дело. Под надежным прикрытием, Мне даже кажется, что здесь у тебя будут и другие возможности. И наконец, ты будешь не один, в любую минуту можешь рассчитывать на нашу помощь. А ребят ты знаешь – верные люди. Согласен?

– Спасибо, – пробормотал я, глотая комок в горле…

Используя свои прежние связи, которые не смогла и никогда не сможет нарушить никакая «демократия», потому что держатся они не на взаимной выгоде и расчете, а на взаимном долге и ответственности, шеф уже через два дня вручил мне лицензию, разрешение на оружие, «ПМ» и газовый револьвер, РП и наручники. А вечером, когда собрались в конторе разбежавшиеся с утра по заданиям сотрудники и Женька принесла в кабинет шефа мастерски зажаренные в духовке шашлыки, а сам хозяин достал из сейфа бутылку водки, мы отметили мое возвращение в ряды боевых сыщиков. И пусть это была не регулярная кадровая часть, а скорее лихой партизанский отряд, я вновь, как когда-то (уже давно), почувствовал себя в строю, почувствовал, что я нужен, что мне доверяют, искренне рады, что я не одинок и не растерян…

Наша контора из-за недостатка средств арендовала обычную двухкомнатную квартиру на первом этаже. Одну комнату, меньшую, занимал шеф, в другой разместились сотрудники. В кухне, где за неимением места я получил свой рабочий стол, орудовала Женька за плитой и машинкой, которую она принесла из дома.

Чтобы составить первоначальный капитал и открыть контору, ребята сбросились кто сколько мог. Этих средств хватило на то, чтобы купить небольшой подержанный сейф, несколько регистров для бумаг и поставить решетки на окна, Так что зарплата в первое время была чисто символической. Поэтому Женька из экономии готовила обеды на весь коллектив, варила кофе, таскала из дома продукты. Да и каждый нет-нет да и добудет что-нибудь на обзаведение – кто кресло, кто столик, а Павло разыскал где-то (может, и на свалке) старинный секретер. В общем, получилась дружная семейка, славная коммуналка.

Контора занималась в основном розыском пропавших людей, проверкой и составлением досье на возможных партнеров фирм и предприятий, выявлением недобросовестных конкурентов, охраной объектов и частных лиц, сопровождением кассиров различных организаций, выполняла задания официальных правоохранительных органов, Приходилось браться и за установление фактов супружеской неверности.

По мере роста авторитета конторы дела ее поправлялись, но нельзя сказать, чтобы она процветала. Дело в том, что наш шеф весьма вольно обращался с расценками за услуги, корректируя их в зависимости от степени личных симпатий и меры справедливости. Если к нам обращалась раскормленная до тошноты и разодетая до ужаса бизнесменша, от скуки решившая провести инвентаризацию всех сучек, с которыми путался ее законный бизнесмен, то шеф не стеснялся содрать с нее добрый куш, да еще и в валюте. Но, если помощь требовалась бедному человеку, попавшему по чужой злобе в настоящую беду, услуга конторой оказывалась бесплатно. И никто из нас не возражал…

Я начал работать. Шеф действительно, как и обещал, давал мне несложные поручения, которые не требовали много времени и не связывали меня в маневре, а позволяли попутно решать и главную задачу. А если вдруг и возникала накладка, тотчас же находился кто-нибудь из ребят, кто без лишних слов и вопросов брал на себя часть моего задания.

Жизнь снова пошла своим разумным чередом, прихотливо тасуя колоду событий, попеременно, без всякой очевидной системы выбрасывая на зеленый стол то заведомых козырей, то загадочных джокеров, а то и какую-нибудь незаметную простенькую шестерку, за которой могли возникнуть крутке валеты, прикрывающие широкими накачанными плечами чуть заметных в криминальном тумане «королей» теневого бизнеса,

И вот в одно прекрасное солнечное утро на мой стол легла грозная и загадочная «пиковая дама», появление которой было совершенно непредвиденным и потому символичным…

Размышляя над формулировками очередного отчета, я задумчиво помешивал кипящий на плите борщ большой деревянной ложкой (Жекька рискнула доверить мне это важное дело, поскольку шеф вызвал ее к себе на диктовку), когда в кухню вошла Яна с заявлением на розыск мужа, на котором стояла рекомендующая резолюция шефа и пометка о том, что договор с клиентом контора заключила.

– Привет, – сказала она, ничуть не удивившись, Яну вообще было трудно удивить, даже если гаркнуть ей в ухо из-за угла; она все принимала как должное и делала свои выводы – «дикие, но симпатичные». – Что ты здесь делаешь?

– Не видишь? – недружелюбно отозвался я, пробуя недоварившуюся капусту. – Борщ варю.

– Неплохо устроился, поближе к горячей похлебке, да? Не замечала прежде за тобой такой практичности. – Яна седа за мой стол и закинула одну красивую ногу на другую – это она умела. – Твой шеф направил меня, как он уверял, к самому лучшему сотруднику. Он ничего не напутал? У меня ведь муж пропал, а не аппетит.

– А у меня – аппетит. – Я взял ее заявление и взглядом дал понять, что причиной тому – ее нежелательное для меня появление. – А чего ты без юбки-то? Прямо из постели, что ли?

– Не прикидывайся, это лосины, ты же их видел на мне.

– Возможно, не помню,

– Врешь, все ты помнишь.

Мне ужасно захотелось влепить ей в лоб мокрой горячей ложкой.

Это только наш милый шеф мог такое удумать – поручить мне розыск человека, который увел мою жену. Чем, интересно, он руководствовался, какими психологическими мотивами? Думал, я буду землю рыть голыми руками, лишь бы отыскать Мишаню и набить ему морду? Но я мог сделать это и раньше. Без подобных трудностей, не выходя из дома, когда, например, он принес бы свою очередную ободранную корягу вроде «Обиженного мальчика, шныряющего по пояс в заснеженном лесу за две недели до солнечного затмения».

Представляю, как гудит сейчас контора. Ведь многие из наших ребят знали Яну. И – ах! – как сейчас рвется сюда Женька, чтобы не пропустить ни слова, ни жеста, ни взгляда нашей «роковой» пикантной встречи. Наверное, никогда еще она не печатала с такой скоростью…

Удружил, шеф… Впрочем, он ничего не делает просто так. Всегда с дальним прицелом. Правда, сегодня явно переборщил: цель, похоже, настолько далека от этого «элемента», что выстрел будет холостым… И эта ниточка, которую он вдруг почуял, никуда не приведет. Эта паутинка просто переброшена ветром от ветки к ветке, и гнездо паука мне не покажет… Хотя интуиция-то у шефа – на космическом уровне. А уж уровень информированности… Не ниже Женькиного…

– И чем же ты занимаешься, кроме стряпни? – Яна вновь сыграла ногами. – Выслеживаешь неверных жен в чужих постелях, используя личный опыт?

– А разве ты была мне неверна? – с грустным пафосом спросил я, недвусмысленно покачивая тяжелой ложкой.

– Заявление борщом не забрызгай. – Янапокачала носком туфли. – В мыслях я постоянно изменяла тебе с крутым бизнесменом в его белом «Мерседесе». Потому ты меня и бросил.

– Я тебя не бросал…

– Конечно, ты никогда никого не бросал. – Она не выдержала тон, и эта фраза прозвучала с явно сдерживаемым раздражением. – Ты всегда умел сделать так, чтобы бросили тебя, невинную жертву.

– Ты ужасно права.

– Ужасно, как я права. Как ужасно, что я права… право, все это так ужасно.

Я передал ложку вовремя ворвавшейся на кухню Женьке, запыхавшейся, лохматой, отчасти разочарованной, так как самый главный драматический момент нашей встречи не попал в зону действия ее зеленых видоискателей. Не завидую шефу – этого она ему никогда не простит. И наверняка отомстит, сделав в какой-нибудь ответственной бумаге такую важную смысловую описку, которая станет заметной только в самой высшей инстанции и исказит смысл документа на противоположный.

Женька лихорадочно постреляла в нас взглядами: не таится ли в моих морщинах скупая мужская слеза, не прибавилось ли седины в моих волосах, не украсил ли мою щеку сочный след пятерни или губной помады и не задрала ли юбку Яна, истомившаяся в разлуке, и уж не сама ли она, всем сердцем осознавшая, что не может без меня жить, отправила мужа в разные стороны в шляпных коробках?

Я тоже сел к столу, придвинул блокнот, приготовил ручку. Женька затаила дыхание, как юная театралка-фанат при выходе на сцену безумно обожаемых актеров. Но просто зрителем она быть не могла, не в ее характере: ей нужно почувствовать, повлиять, соприкоснуться с великим искусством хотя бы на правах статиста. Причем для себя она уже что-то решила.

– Давай отсюда, – сказал я ей. – Не мешай работать с клиентом.

– Щаз-з! Как же! Уже ушла! А обедать что будем? Сникерсы с тампаксами? А если мне очень кофе хочется? Вот клиент тоже кофе хочут, ведь так, дамочка? Или вы об эту пору водку пьете? Наши – так любят. Правда, посуды для ней у нас еще не завелось. Кто откуда пьет. Кто из кружки, кто из горла, кто из банки майонезной…

Женька еще не знала, с кем имеет дело. Яна достойно приняла подачу:

– А этот, – кивок в мою сторону, – цветочными горшками, конечно?

Женька хлопнула глазами, но быстро собралась;

– А этому мы вовсе не даем. Он и тарелками хлебать может.

– Я знаю, – спокойно, со сдержанной грустью согласилась Яна. – Из-за этого мы и разошлись. Он обычно ухе с утра под самую пробочку заливается.

– Все, – я припечатал блокнот ладонью, – Разминка окончилась. Женечка, будь добра, выметайся отсюда, пока я тебя пинком не выбил!

– Меня? – ужаснулась Женька, коварно улыбаясь. – Женщину, с которой ты… – Стрельнула зеленым оком в сторону Яны и, сделав вид, что с трудом сдерживает готовое вырваться признание, выключила газ, швырнула ложку в мойку и вышла, гордо хлопнув дверью.

– Славная девушка, – отозвалась Яна,

– Мы все здесь славные, Брошенные и несчастные. Одна отрада – борщ да водка. Все, новостями обменялись, займемся делом, Так что же привело тебя на эту кухню в третьей фазе Луны?

– Тут все написано, – она двумя пальчиками подняла со стола свое заявление.

– Давай договоримся сразу: если хочешь, чтобы был толк, отвечай на все мои вопросы, даже если я буду повторять их по десять раз.

Она послушно кивнула:

– Мишка пропал. Без звонка, без записки. Без следа.

– Когда?

– С неделю назад.

– В милицию обращалась?

– Конечно. Говорят: еще рано принимать меры, надо подождать, загулял мужик, скоро объявится…

– Понятно. Значит, исчез твой розовый скульптор. И не успел сделать твой портрет в оригинальной творческой манере вроде «Гусеницы тутового шелкопряда на листке сакуры, склонившейся к каменному пустому колодцу».

– Разминка закончилась, – напомнила Яна.

– Извини, я просто размышляю. Точное число, когда он исчез, ты не помнишь?

– Можно посмотреть в его еженедельнике. Он был очень аккуратен. – Она прикусила губу.

– Почему «был»? – ухватился я. – Оговорилась или что-то знаешь, догадываешься?

– Оговорилась, конечно.

– При каких обстоятельствах он пропал?

– Просто. Как все вы, мужики, исчезаете – ушел на работу и не вернулся. От одной ушел, к другой пришел.

– На него не похоже.

Яна засмеялась.

– Да он на каждую девку падал! – Быстро поправилась: – Падает, наверное, еще. Понимаешь, он как бизнесом занялся, так вбил себе в голову, что девки – это главный атрибут преуспевающего дельца.

– По этому поводу у вас.

– Ничего подобного. Мне на это совершенно наплевать. Тем более что он безнадежно слаб и бездарен по этой части.

– Эти подробности мне не нужны. Чем он занимался в последнее время?

– Мы контору держали. «Теремок» называется. – Она достала сигареты, я щелкнул зажигалкой. – Спасибо. Торговали по мелочи.

– Конкретно.

– Для дачников. Дверные и оконные блоки, плинтусы, штапики. Мебельная фурнитура, оконные сетки, стекло, гвозди.

– И как? Успешно?

Она пожала плечами:

– На двоих хватало.

– На него не наезжали?

Яна чуть призадумалась, что-то прикинула в уме, но вслух не сказала. Вернее, сказала совсем не то:

– Во всяком случае, он ничего мне об этом не говорил. Но какие-то сложности у него в последнее время были.

– Нервничал?

– Как-то не похоже на него, был напряжен, сжат. И к девкам стал чаще бегать.

Я попытался прощупать этот вопрос с другой стороны: Яна явно осторожничала, что-то скрывала, но не хотела, чтобы я это почувствовал.

– Контора записана на его имя?

– Мы – совладельцы.

– Вот как? Значит, ты приняла на себя дела, стала полной хозяйкой? И как справляешься?

Она вздохнула:

– Трудно. Особенно с людьми.

– То есть?

– С партнерами. Как Мишка исчез, они словно сговорились, капризничать начали.

– Слабинку почувствовали?

– Нет, не то. Похоже, что собираются расторгнуть наши связи.

– А конкретнее?

– Ну вот мужик, у которого мы помещение арендуем… Вдруг заявил, что продлевать договор на аренду не намерен. Хотя платили мы немало и совершенно исправно.

– А когда истекает срок? – Я хорошо понимал важность этого факта. Понимала ли Яна? Я не хотел заранее ее пугать.

– Через две недели.

– И тогда…

Она тряхнула головой.

– Если не найду другое помещение, то… Впрочем, кажется, все равно придется сворачивать дела. У меня товара на два хороших дня осталось.

– А что так? – Я уже знал, какой услышу ответ.

– Поставщики заломили такие цены, что я уже ничего наварить не смогу.

– Поищи других.

– Искала, даже нашла одного. Но все как взбесились от жадности…

«От жадности ли? А не от страха?»

– …Обо всем договорилась с ним, а он через два дня звонит и отказывается – продешевил, мол.

– У тебя их телефоны есть?

Она достала из нагрудного кармана куртки записную книжку, раскрыла и положила передо мной. Я стал переписывать в блокнот адреса и фамилии, невольно улыбаясь.

– Что ты хихикаешь? – обиделась Яна.

– Яна, нет такой фамилии – Чиашкин, ты не напутала? И «Степан» с одним «с» и «и» пишется.

Она вырвала у меня записную книжку.

– Какая разница! Мне понятно, а другим в ней делать нечего.

– Хорошо, согласен. – Я захлопнул блокнот. – Мне надо побывать на месте. Где твоя контора?

Яна назвала адрес и уточнила, как ее найти: длинный дом, в нем по порядку – ателье, ремонт обуви, Сбербанк и сразу за ним – ее «Теремок». «Вот-вот: Сбербанк. Именно».

– Я заеду к тебе завтра. Когда ты там будешь?

– С десяти до часу – наверняка.

– Кстати, какие-нибудь Мишкины деловые записи у тебя сохранились? Я имею в виду рабочие дневники: телефонник, календарь. Ты их не выбросила?

– Нет, конечно. Сгребла в нижний ящик стола, и все,

– Ну ладно, завтра увидимся. Как Костик?

– У бабушки.

– Ты и его бросила? Хотя понятно, у тебя ведь медовый месяц был. Затянувшийся.

– Ревнуешь? Впрочем, где тебе. Значит, завидуешь?

– Чем он там занимается?

– Раньше все на митинги бегал, потом с бабушкой в церковь стал ходить, а сейчас, кажется, в какой-то палатке торгует…

– Что?

– А что? Не нравится? Лучше бы на красные баррикады пошел? С папочкой…

– Ну теперь-то можно? – Изнывающая Женька просунула голову в дверь. – Обедать пора. Вы с нами откушаете?

Яна встала, бросила книжку в сумочку, щелкнула замочком:

– Спасибо, милая, но в его присутствии я просто подавлюсь вашим дивным борщом.

– Эт-точно, сказал бы товарищ Сухов, – согласилась Женька. – Я тоже напротив него кушать не могу – все глаза пялит.

Я вздохнул – что мне оставалось?

Яна в дверях полуобернулась, закинула косынку, которую мяла в руках, на плечо и чисто по-деревенски пропела:

– Крутая телка! – с восхищением сказала Женька в закрывшуюся дверь.

– Сама ты телка! – возмутился я.

– Ну не корова же она, – резонно возразила Женька. – И ты бросил, дурак, такую женщину!

– Это она меня бросила.

– Тебя? – Мне показалось, будто всю кухню залило зеленок морской водой – так неистово распахнула она глаза. – Тебя? Я бы тебя никогда не бросила – хоть пей ты ведрами и лейками,

Что и говорить, настоящий друг – Женька.

Я тут же попробовал позвонить по одному из телефонов, оставленных Яной. Мишка, похоже, влил. Но теперь в опасности была Яна. Какая же умница наш шеф! Двух зайцев мне сразу на выстрел дал.

– Степан Петрович? Добрый день. Я по вашему объявлению. Вы ведь поставляете мебельную фурнитуру? Верно?

– Поставляем, – густо прозвучало в ответ, – Что именно вас интересует?

– Я хотел поговорить предварительно. Дело в том, что по случаю хочу купить одну торговую точку – «Теремок» называется. Уютная вполне, там можно развернуться…

– Вас цены наши не устроят, – и бряк трубку,

Я скова набрал номер; занято. И будет занято до утра. Эх ты, Сстеппан, здорово тебя скрутил кто-то.

Больше звонить я никуда не стал, все и так предельно ясно: я не получу никакой информации, а уж кто их натравил на «Теремок», хоть режь – не скажут. К тому же все они могли расценить мои вопросы как проверку со стороны того, кто дал им указание блокировать Янину контору. Круто взялись. Мне по-настоящему стало тревожно за Яну. И за Костика. Не опоздать бы.

На следующий день в начале одиннадцатого я подошел к Сбербанку. Справа от его входа, над соседней дверью, висел сапожок с отставшей зубастой подошвой, слева – затейливая эмблема какого-то непонятного строения, окруженная такой запутанной вязью, что слово «Теремок» я смог прочитать только с шестой попытки.

Войдя в банк, я подошел к свободному окошку.

– Простите, девушка, ваш сосед, – я указал на стену за ее спиной, – не знаете случайно, он что, прикрыл свою контору? Никак не могу его застать.

– А вы у нашего охранника спросите, – охотно отозвалась она. – Коля с ним близко знался. Коля! – крикнула она в приоткрытую сбоку дверь. – Выйди на минутку, тебя спрашивают.

Из служебной комнаты вышел здоровенный парень в камуфляже, с дубинкой в руке и жвачкой на зубах, с ленивым взглядом. Да, будет такой защищать наши вклады… От него самого впору защищаться.

– Мишка-то? – переспросил он. – Давно уже не показывался. Баба его там заправляет. А сам как уехал, так с концами. За товаром, наверное.

– Когда уехал, не вспомните? На чем?

Он добросовестно поморщил лоб, даже жевать перестал.

– Да с неделю его нет. А уехал в машине, в белом «мерсе».

– Сам за рулем?

– Нет, точно помню – сзади сел, а по бокам еще двое парней. И девка впереди, А ты что, контору его сватаешь? Или бабу? Я ведь за «Теремком» присматривал, Мишка просил. Не за так, конечно. Можно и с тобой договориться.

– Почему же нет? Договоримся. Особенно если ты вспомнишь, какая девка с ним в машину села. Блондинка или наоборот?

– Блондинка. Высокая. А парни – эти… – Он вдруг смолк и с тупой подозрительностью уставился на меня, долго мой чал, потом грубо брякнул: – А ты кто такой? Зачем спрашиваешь?

– Друг я ему. И партнер, баксы привез.

Ни слова не сказав, демонстративно покачав дубинкой, он повернулся и исчез за дверью, плотно притворив ее, – наверняка, подлец, за телефон схватился.

Я бросил взгляд на часы, что висели на смежной с «Теремком» стене между рекламными плакатами и календарями, прославляющими деяния наших великих коммерческих банков и АО и обещающими зеленые долларовые горы за копеечные вклады. Настало время пить кофе, Яна, наверное, уже на месте. Я не ошибся: у входа в «Теремок» стояла ее вишневая «девяносто девятая», а дверь в контору была распахнута и прижата к стене стулом.

Яна встретила меня с облегчением, это было заметно. Провела из торгового зала – крохотной комнаты, заставленной и заваленной образцами товара, – в свой «офис», больше похожий на встроенный шкаф в малогабаритной квартире. Здесь поместились только письменный столик, рабочее кресло и стул для посетителей. Пользуясь теснотой, Яна, готовя кофе, все время задевала меня коленками. Эти фокусы я давно знаю, но не сказал бы, что они мне надоели или оставляли совершенно равнодушным.

– Вот что, Яна, – сказал я, когда она наполнила чашки и села в кресло. – Мне нужно какое-то время, чтобы разобраться в обстановке. Дело здесь совсем не в Мишке, не стану скрывать. Очень скоро, может быть, уже сегодня, ты почувствуешь на себе сильное давление. Не теряй головы, а особенно – бдительности. И не бойся, на первых порах ничего серьезного тебе не грозит, а позже я уже буду контролировать положение и буду готов принять ответные меры. Постарайся продержаться хотя бы неделю и без моего указания контору не продавай, что бы тебе за нее ни сулили. Надеюсь, ты уже поняла, что с «Теремком» тебе придется расстаться? Скорее рано, чем поздно.

Яна поставила чашку на стол.

– Но кому это нужно? И зачем? Уж я-то знаю, что кусочек вовсе не лакомый.

– Мне кажется, я начинаю догадываться, но об этом рано еще говорить. – Я вовсе не собирался посвящать Яну в опасные для нее нюансы ситуации. С таким характером она могла натворить непоправимые глупости. – Дай мне посмотреть Мишкины записи.

– Садись за мой стол, я все равно должна идти в зал, ловить покупателей. А бумаги – в нижнем ящике.

Нам было очень трудно разминуться на свободном пространстве «офиса», и Яна мастерски воспользовалась этим, легкомысленно забыв о своей торговле. Впрочем, может, именно этим она со мной и хотела заняться. Я имею в виду торговлю.

Я сел за ее стол – он был совершенно женским, вплоть до окурков в пепельнице, не говоря уже о двух зеркальцах, губной помаде и прочей милой атрибутике, весьма свободно разбежавшейся среди деловых бумаг, каталогов и счетов.

Выдвинув нижний ящик, я достал из него перекидной календарь, снятый с подставки, блокноты и массивный, в коже, альбом «Ежедневник бизнесмена».

Не люблю я такую работу, что-то в ней есть нечистое, какими бы высокими мотивами и необходимостью она ни диктовалась. Но что делать? Пожалуй, в любой профессии можно сыскать подобное.

Я начал с блокнотов: записи о поставках, цены, взятки, подарки – ни одной фамилии. ни одного телефона, только начальные буквы фирм и предприятий. В календаре – неясные пометки, памятки о деловых встречах, чертики, галочки, профили и фасы – все то, что машинально рисует человек, занятый важным или не важным разговором по телефону. Несколько раз попадалась одна и та же буква Р, обведенная, как правило, кружочком. Что она могла обозначать? Рэкет? Вряд ли, в этих кругах такое прямое слово не употребляется. Инициал? Похоже. Впрочем, сейчас не время размышлять и строить догадки; время набирать факты. А уж потом – тасовать их, как крапленую колоду, и раскладывать неминуемый пасьянс – авось глянет на свет марьяжный король…

А вот «Ежедневник» мне кое-что дал, правда, все больше о личных, интимных делишках Мишани. Впрочем, именно здесь может найтись ключик к загадке. Или появятся новые.

Записи встречались интересные. Вот – седьмым числом, седьмым пунктом (конец рабочего дня): «Трахнуть Алку», и в начале строчки – решительная галочка, видимо, отметка об успешном исполнении. Таких записей и значков было много. Алка, которую надо «трахнуть», встречалась чаще других. Она же и завершила страничку «Ежедневника» 21-го числа. Отметки об исполнении не было. Либо Мишаня этот пункт не исполнил, либо не успел отметить, так как 22-го на работу уже не пришел.

Но что меня насторожило – рядом с Алкой нередко мелькала буква Р. Примерно с той же частотой появлялась такая запись: «Кэт И.» или «Иванова К.». Логично было предположить, что эта Катя Иванова – из того же гнездышка, что и Алка. А эта буква Р – не заботливая ли наседка?..

Вошла Яна.

– Кофе тебе сделать? Или пообедаем?

– Пожалуй, кофе. Обедать некогда. Скажи, ты не знаешь, кто такая Алка?

– Очевидно, его забава, – отмахнулась Яна. – Какая-то провинциальная манекенщица для интимных услуг. То ли из Никольского, то ли из ногинского Дома моделей.

– Блондинка.?

– Да, судя по волосьям, которые он на пиджак собирал.

– А на букву Р никого не знаешь из его круга?

Яна задумалась и покачала головой:

– Нет, ни Раис, ни Регин, ни Рогнед, ни Гертруд у него не было. Ему бы все попроще, вроде Алок и Катек.

– Ладно, мне пора. Ну хочешь, мы к тебе своего парня приставим? Спокойнее будет.

– А ты как считаешь?

– Думаю, пока тебе ничто не угрожает.

– Тогда не надо – мне лишние расходы сейчас ни к чему…

– Обижаешь. Ты же знаешь моих ребят. И они тебя знают.

– Тем более, – взбрыкнула Яна, вновь обретая свой «менталитет».

– Ну, счастливо. Да, а где Костик коробейничает?

– Где-то у Киевского вокзала. Отцовские чувства взыграли?

– Взыграли. – Я загасил сигарету. – А эта дверь куда ведет?

– А там у меня склад, подсобка.

– А за ней?

– А за ней – ничего. Стена.

– А за стеной – банк?

– Ограбить хочешь? Слабо тебе. А ведь тогда мы с тобой все проблемы решили бы. – Яна подмигнула.

– Эт-точно, сказал бы товарищ Сухов. Кстати, ты за Мишку особо, не переживай. Сдается мне, что он в порядке. Ты ведь не получала никаких писем и звонков с требованием выкупа, с намеками?

Яна вновь покачала головой.

– Уходишь? – и как-то странно взглянула на меня. – Все-таки ты глуповат, Алеша…

– Нет, я немножко честный, – не согласился я.

Так, хоть прямо сейчас, Сергеев, беги в ларек и покупай шефу бутылку!

Мало того, что он вывел на след, – теперь у меня появилась реальная возможность посмотреть дело Ростовцева. Похоже, стронулось колесо. Со скрипом, тяжело, но чуть повернулось в нужную сторону.

Васенька Фролякин – вот кто мне сейчас нужен. Вот кто мне может в этом помочь. Но захочет ли? Ведь выполнение моей просьбы – прямое служебное преступление. Тем не менее надо попробовать. Тем более что козыри для этой игры у меня есть. Вот спасибо шефу за Яну!

Васенька звезд с неба не хватал. Туповат был Вася бедный. Как он решился «в следователи записаться»? Никаких личных данных, туго давалась учеба, туго тянулась служба. Про Васеньку говорили, что он на голове сидит. И, соответственно, ж… думает. Серьезной работы ему не поручали, зная его потолок; сбрасывали на него всякую мелочь, на которой ни славы, ни карьеры не сделаешь, но возни и головной боли много. Чахнул Васенька, терял надежду «блеснуть и затмить» хотя бы отечественных сыскарей-гениев. Вот такой расклад… Глупо было бы им не воспользоваться. И я позвонил Васеньке из автомата.

– Серый, ты? – обрадовался Фролякин. – Какими судьбами?

– Попутным ветром, Васенька. Ты польщен?

– Я счастлив! Гроза и гордость звонит маленькому Фролякину. Ты теперь уж полковник, не меньше? Хотя постой, – голос его заметно увял. – Что-то я такое слышал где-то… Вроде бы ты и не в штате…

– В штате, да не в том, – отрезал я. – Спустись на минутку в скверик, поговорить надо. Тебе будет интересно, – многозначительно пообещал я.

– Ну, – занудил Васенька. – Что нам говорить, ты же не в штате… Зачем нам…

– Спускайся, не пожалеешь. Я же тебя по делу зову, а не водку пьянствовать.

– Лучше бы уж водку, – начал сдаваться Васенька.

– Все будет, Вася, все. Сам мне поставишь… Не упускай шанс. Такое раз в жизни светит!

Прибежал-таки Васенька. В объятия, слава Богу, не бросился, держал дистанцию.

В скверике было малолюдно в эту пору – пересменка: пенсионеры обедают, детишки после обеда спят. Но мы все-таки выбрали самую укромную скамейку, под старой липой; сзади шумели машины, впереди все просматривалось до разумных пределов.

– Я работаю теперь в частной сыскной конторе, вот мое удостоверение, – начал я без вступлений. Васеньку нужно брать теплым, не теряя темпа. – Ты знаешь, если частный детектив имеет сведения о готовящемся преступлении, он обязан поставить в известность официальные правоохранительные органы, так?

Васенька заинтересованно кивнул и потер в волнении руки. Забирает его…

– Такими сведениями я располагаю. И очень серьезными. Минимум – на внеочередное звание, а то и орден. Так вот, мне они не нужны – у меня другие заботы, и орденов хватает. Я отдам их тебе. Поступай как знаешь – хочешь, предотврати, хочешь – организуй задержание с поличным… Тебе любой вариант будет в цвет.

– А взамен? – догадался, хоть и был туповат, осторожный Васенька.

– Взамен ты мне поможешь посмотреть дело Ростовцева.

Васенька вскочил и решительно зашагал, почти побежал, по аллее, подальше от соблазна.

– Ни за что! – крикнул он, как крикнула бы старая дева в лицо насильнику. – Ни-когда! – И тут же вернулся: – Зря ты все это затеваешь!

– Я ничего не затеваю, запомни! Хорошо запомни – это в твоих же интересах.

– Да оно не в архиве ли?

– Узнай, найди повод затребовать – это твоя проблема. Я даю тебе много больше. Завтра дело должно быть на твоем столе. А у дежурного – пропуск на мое имя.

– Только ничего не выписывай, – потребовал Фролякин, когда я вошел в его кабинет, где на столе лежала серая стандартная папка.

– Обещаю, – отмахнулся я. – Ты лучше в коридоре, на шухере постой.

Трудно было раскрывать эту папку. Я старался побыстрее находить нужные мне документы и не смотреть на снимки, попавшие в текст. Но все равно, зубы скрипели, пальцы сводила судорога, когда я торопливо перебрасывал подшитые листы и делал нужные выписки.

По делу здорово прошлась чья-то опытная рука: показания потерпевшей вообще исчезли, свидетелей – изменены, причем довольно тонко – они уточняли суть прежних показаний, и в результате этих уточнений решающие факты полярно трансформировались: черное стало белым, сладкое – горьким, большое – маленьким. Исчезли следы автомашины, она стала просто «светлой иномаркой». И, конечно же, исчез ее номер, который, как я знал, назвал вначале один из свидетелей. Впрочем, номер-то как раз мне не нужен, наверняка сменили в тот же день.

Кое-какие сведения я нашел о потерпевшей. Девочка учится на первом курсе факультета журналистики. Семья простая, не очень обеспеченная. Адрес, телефон. Разумеется, прежние.

Я успел сунуть ручку и блокнот в карман за секунду до того, как Васенька, поседевший за дверью, буквально вырвал папку из моих рук.

– Спасибо, Фролякин. Пора придет, и ты все получишь, – успокоил его я. – Никогда не забуду твоей доброты.

– Лучше бы ты забыл, – выдохнул Фро лякин, делая отметку в моем пропуске.

В контору я не поехал – мне нужно было плотно садиться на телефон и к тому же много врать, а я не хотел, чтобы эту ложь слушали мои коллеги, особенно Женька: все-таки я – немножко честный. И я поехал к Прохору.

– Ба! – густо пропел он, широко растворяя дверь и распахивая объятия. – Великий сыщик! Собственной персоной! Почтил! А я – не во фраке. Простишь?

Прохор действительно был не во фраке, а в домашней куртке с «брандендурами», как он говорил, и с трубкой в руке. Была у него такая маленькая невинная слабость – очень старался походить на «настоящего» писателя. Даже бороду пробовал отпустить. Но борода у него не росла, трубка не курилась, а широкая куртка смотрелась на его узких плечах – как драный пиджак на огородном пугале. И вообще, не в обиду ему будет сказано, Прохор – с кривоватыми ногами, чуть вытянутым носом и грустными карими глазами – был похож на старую мудрую таксу. Несмотря на сочный бас и хорошие книги.

– Супчику обрадуешься? Только что разогрел. И по Манечке набежит. Пойдем на кухню.

У Прохора – трехкомнатная квартира, хороший кабинет с большим и удобным рабочим столом, со стеллажами, набитыми нужными книгами, но работает он только на кухне. Неистребима привычка, заработанная в молодости, когда приходилось писать либо на подоконнике, либо ночью в подсобных помещениях.

Прохор переложил со стола на холодильник сумбур бумаг, поставил тарелки, разлил водку.

– Ну, с приехалом, – провозгласил он свой любимый тост, похищенный у какого-то зазевавшегося грузина.

– Заночуешь? – спросил он. – Не стесняйся, я опять один. Опять моя дура по каким-то митингам шляется. Уж лучше бы мужика завела, право слово. А то – ни себе, ни людям.

Его жена, в общем-то, милая и не очень глупая женщина, вдруг превратилась в оголтелую демократку. Стала бегать на митинги, где нещадно клеймили тоталитарный режим, давший ей высшее образование, ученую степень, квартиру и хорошего мужа, организовывала сборы каких-то подписей, чаще всего в защиту тех зубастых политиков, которые ни в какой защите не нуждались, участвовала в подготовке их выборов – и совершенно забросила дом.

Но если честно, то Прохора это не беспокоило. Он, похоже, с облегчением ощутил отсутствие супруги, тем более что у них уже намечались нелады на политической почве, а Прохор своих убеждений менять не собирался. И к тому же постоянно нуждался во внутреннем одиночестве, необходимом для творчества.

– Что-нибудь пишешь?

Прохор засмеялся легко, свободно, как человек, наконец-то правильно решивший долго мучившую его задачу. Как брошенный в разгар страсти любовник, внезапно прозревший и увидевший, что предмет его страданий – крив, горбат, соплив, гугнив и косноязычен.

– А что сейчас писать-то? Нынешний издатель, да за ним и читатель, требуют побольше крови, дерьма и спермы. А я так не умею. И не стану. Уж своего времени дождусь.

– Лукавишь, Проша. А это что? – Я кивнул на ворох бумаг на холодильнике.

Прохор опять рассмеялся. Но на этот раз – зло и горько.

– Досье собираю для потомков. Чтоб знали, какого времечка нам хлебнуть довелось. – Он сгреб листы, газетные вырезки, стал их ворошить. – Это рекламные тексты под рубрикой: «Одна драже «Тик-так». Никогда так не видна наша «новая русская» дурь, как в потугах походить на иностранцев. Пустили Дуньку в Европу – такого дерьма домой навезла!.. Хотелось бы мне взглянуть хоть на одного этого творца, по головке его погладить.

– Утюгом, что ли?

– А хотя бы. Вот, – он наугад выдернул листок. Слушай: «Шоколад нежнее шелка». Ты пробовал когда-нибудь жевать шелк, а? Или гладить шоколад? Вот еще: «Чашка кофе – в вашем кармане». Лихо? Да еще горячего, с лимончиком… В кармане… «Мы обуем всю страну». Вот это точно – обуют. Уже обули. «Горячий хот-дог!» Иностранцы сраные. Русского языка не знают, а туда же – по инглишу болтают. Ну ладно, эти-то «бизнесмены» – что с них возьмешь, с убогих: ни чему не учились, читают по складам, только считать умеют, правда, губами при этом шевелят. А то ведь недавно слышал, как один «великий» политик завершил свою программную речь: «Такова селяви!» Так и вижу: они по бумажке заучивают новые слова: консенсус, менталитет, эксклюзив – и перед зеркалом их примеряют, репетируют. Это не смешно, Леша. Это страшно. Это совершенно дремучая дикость. Они, оказывается, из пещер-то и не вылезали. И нас теперь туда поворачивают. Мы уже забываем колесо, скоро забудем огонь – и тогда все, конец… Ну ладно, – он махнул рукой, снова забросил бумаги на холодильник, – ты-то чем живешь? Кого теперь ловишь?

– Я тебе говорил – устроился в сыскное бюро…

– Неспроста ведь, а?

– Неспроста, – я повертел в пальцах рюмку. – Ты же понимаешь…

– Найдешь?

– Найду.

– А дальше?

Я помолчал.

– Понятно, – вздохнул Прохор. – Дай тебе Бог. Рискуешь сильно. Моя помощь нужна?

– Нужна. Ты помнишь ту заметку, об Андрее?

– Еще бы!

– Можешь узнать, кто ее писал? Она подписана двумя буквами – «Ж.П.», вряд ли это инициалы.

– Псевдоним. Знаю я его. Сволочь, перевертыш!

– Поможешь мне его сделать?

– А как же! С чувством глубокого удовлетворения. Что ты надумал?

– Я дам тебе совершенно дикую, но абсолютно «достоверную» скандальную информацию от источника, «заслуживающего без граничного доверия». Ты донесешь ее до этого Ж.П., так как только он достоин «эксклюзивной» чести ее опубликовать, и только от своего имени. Там будут такие имена, что его мгновенно сожрут и быстро им покакают. Добро? Только сделать это надо тонко и осторожно. И сам не засветись…

Прохор в восторге потер руки:

– И газетенке этой поганой клизму сделаем, ага? Они все там любят мертвых пинать и живому в спину плюнуть.

– Теперь вот что, Проша. Дай мне на часок телефон. Но тебе лучше не слушать мои разговоры – спокойнее спать будешь.

– Иди в кабинет. Я тебе туда кофе принесу.

Прежде всего я позвонил шефу и доложил о результатах визита к Яне. Высказал свои догадки и соображения. По-моему, все они совпали с его предположениями.

– Думаю, Чванько жив и относительно здоров. Из него выжимают согласие продать магазин…

– Он стоит того, магазин?

– Он рядом с коммерческим банком.

– Что значит – рядом? – потребовал уточнить шеф.

– Стенка в стенку.

Молчание, сопение.

– Но мы обязаны сообщить об этом…

– …И остаться при этом в стороне. Есть вариант. Я уже начал по нему работать. И кое-что уже получил.

– Постарайся проконтролировать сам факт продажи магазина. Наверняка будут оформлять на подставное лицо.

– Понял – не только конспирация, но и хорошая возможность подставить вместо себя несговорчивого конкурента.

– Только не зарывайся, Леша. И все время держи меня в курсе твоих шагов. Мне беспокойно за тебя. Похоже, ты уже просочился в щелочку.

– Похоже…

– Но обратного пути может не быть.

– Так знаем, на что идем.

– Ты не обиделся на меня? За Яну. Что вывел ее на тебя?

– Нет, я тебе благодарен.

– Что дальше?

– Сейчас хочу связаться с потерпевшей.

– Пустой же номер, разве не понимаешь?

– Что-нибудь все-таки вытащу.

– Ну разве что…

Я положил трубку и, прежде чем набрать следующий номер, немного подумал. Прикинул, как вести разговор, к каким неожиданностям и поворотам нужно быть готовым. Главное – не насторожить, а сразу успокоить и дать понять, что звонит не враг, а совершенно посторонний человек, не имеющий ни малейшего отношения к тем событиям.

– Добрый день. Ольгу Николаевну можно попросить?

– А они здесь больше не живут, – любопытный женский голос. Ожидание реакции. Упреждающий шаг: – И нового телефона ихнего я не знаю, не оставили.

Как же – не оставили. Врешь, голубушка, врешь торопливо, глупо и неумело. Не так все это просто. У каждой семьи, как правило, – широчайший круг связей, и невозможно обзвонить всех и дать новый номер. Инструкции ты, конечно, получила, а в сомнительных случаях будешь консультироваться. Вот этого и нельзя допустить. Ответ я должен получить сразу, сейчас. Иначе не получу никогда.

– Вот как? – огорченно и растерянно удивился я. – Как же мне быть?

Собеседница медлила. Словно ждала веского аргумента. Ей ведь тоже эта канитель ни к чему – проще назвать номер, чем созваниваться и очень подробно объясняться с Кручиниными, получить от них указания, ждать моего звонка… В общем, следовало немного поднажать и выдавить капельку доверия.

– Моя фамилия Рыбаков. Я из молодежной газеты «Бывший комсомолец». В свое время Ольга давала нам материал. Мы запускаем его в завтрашний номер. Необходимо срочно уточнить кое-какие детали…

– Ну, я не знаю, чем вам помочь, – она колебалась. – Попробуйте перезвонить позже, я наведу справки.

Щаз-з! Если она попросит пятнадцать минут – все, я не только не получу номер телефона, но и насторожу Кручининых.

– Извините, – отказался с сожалением, – у меня уже нет времени. Придется снимать материал. Обидно, конечно. Особенно для начинающего автора…

– Подождите, я спрошу у мамы, может, она знает…

Мама – удивительно, какая удача! – знала. Совершенно случайно. Я записал номер, горячо поблагодарил за него и сейчас же его набрал. Трубку снял мужчина, видимо отец Ольги. Тут уж я врать не мог.

– Кто? Какой детектив? Никаких встреч и разговоров. Откуда у вас наш телефон? – Он казался не столько возмущенным, сколько встревоженным и, несмотря на решительные, по сути, слова, в голосе чувствовалась неуверенность. – Оставьте нас в покое! – Не пригрозив милицией и не дав мне сказать ни слова, он положил трубку.

Через адресное бюро я ничего не получу, наверняка Кручинины «закрылись». Придется снова теребить Фролякина.

– Нет, нет, и не проси, – заныл Васенька. – Ну что ты все время звонишь? Чего ты командываешь? Я и так уже раскаиваюсь в содеянном.

Так и сказал, стервец.

– Васенька, я рано или поздно все равно достану этот адрес, ты же понимаешь. Но лучше раньше. И для тебя – тоже. А то я не выполню свое обещание, – вкрадчиво пригрозил я и резко добавил по существу: – Да еще и морду тебе набью. Я перезвоню через десять минут.

Вошел Прохор, поменял пепельницу, поставил рядом горячий кофейник.

– Записывай, – дрожащим голосом отозвался на мое «Слушаю, Сергеев» Васенька. – Но в последний раз. Маклахо-Миклуй, 12, 2, 16.

– Может быть, наоборот? А, Вася?

– Не понял… Ты думаешь, 16, 2, 12? Нет, правильно, как я сказал.

– Миклухо-Маклай скорее всего…

– Какая разница. И не звони мне больше. Пока не получишь свою информацию. Хоп? Или не хоп?

– Очень даже хоп. Еще какой!

Я готов был тут же ехать на Маклая, хотя и понимал, что встретят меня без особого восторга. Если вообще впустят в дом. Что же, я уже начал привыкать к своему новому положению, когда любой гражданин мог захлопнуть передо мной дверь. Хорошо, если при этом я успею убрать нос. Правда, этому я, кажется, научился.

Но сперва надо попробовать поговорить со свидетелями. Не исключено, что кто-то из них вооружит меня данными, полезными в разговоре с Кручиниными.

Посмотрев свои записи, я остановился на персональном пенсионере Кашине И.В. Во-первых, больше шансов застать его дома, и, во-вторых, именно Кашин сообщил номер машины.

Словоохотливая бабуля, видимо жена И.В., с удовольствием сообщила мне, что Ваня гуляет с друзьями в сквере, под окнами. И там его легко найти: он с белой бородой и в профиль похож на Льва Толстого. Правда, я никогда не видел Толстого в профиль, но особо не беспокоился: вряд ли Ванины друзья все как один белобороды. Найду.

– Ты вернешься? – спросил Прохор, закрывая за мной дверь.

– Да, я, пожалуй, действительно у тебя заночую, если ты не против.

– Сказал же, – буркнул Прохор. – Счастливо тебе.

Кашина я узнал сразу: подпирая щеку ладонью, задумчиво положив бороду на шахматную доску, он делал вид, что глубоко думает над своим ходом, хотя на самом деле спал с младенческой беззаботностью. Его партнер, похоже, потому и не торопил Кашина, что тоже подремывал под весенним солнышком.

Я тронул Кашина за плечо. Он всхрапнул и вскинул голову, распахнув жиденькие голубенькие глазки, кашлянул, внимательно рассмотрел мое удостоверение, даже с обратной стороны, и резонно заметил:

– Ну и что?

Предвидя сопротивление, я начал взывать к его чувству долга, заверил в полнейшей конфиденциальности нашей беседы и обещал больше не беспокоить.

– Милок, – прервал меня Кашин в самом патетическом месте. – Ты скажи, чего надо-то? И что вспомню – все твое.

– Номер машины.

– Не помню. – Он не лгал. – Я как в милиции его назвал, тут же и запамятовал: мне ведь, считай, все семьдесят.

– Кто-нибудь еще этим интересовался?

– Ну, в милицию два раза вызывали, и потом один звонил. Тоже из милиции. «Ты, – говорит, – дед, номер забыл?» Я говорю: «Забыл». – «Ну и не вспоминай – тебе же лучше». И трубку повесил.

– Положил…

– Не, повесил. Он из автомата звонил. Я проверил.

Дед-то непрост.

– А какой марки была машина, не помните?

– А я их не разбираю. Видел, что не наша – и все. Белая такая, большая, зад тяжелый.

– А тех, кто в машине был, не разглядели? Какие они?

– Какой – разглядел! Я ж только тогда встрепенулся, когда стрельба началась. До этого я туда не смотрел. А тут – бах, бах, дверцы – хлоп, хлоп, только номер и успел разглядеть. И сразу побежал «скорую» вызывать. Один только мне показался чудным по виду…

– Чем же чудной? – спросил я и замер.

– Понимаешь, они все сейчас с придурью: то в трусах по площади ходят, то штаны какие-то дурные натянут. А этот – в приличном черном пиджаке, а пиджак-то – прямо на майке, без рубашки. И галстук – на голой шее. Разве не чудной? Федя, кончай ночевать, твой ход-то.

– Это он стрелял?

– Да говорю же, стрельбы не видел. Как на них взгляд бросил, они все уже в машине были. Да ты девчонку-то расспроси. Поди она-то их до смерти не забудет.

«Как же, – подумал я, – может, и не забудет, да никому не скажет».

Дед, видно, выдал все, что знал. Я поблагодарил его, попрощался. Он церемонно пожал мне руку, не отрываясь от доски, – похоже, его опять засасывало в пучину сна.

– Да, – вдруг сонно сказал он мне в спину. – А на одном тюбетейка была. Точно. Я еще подивился, давно их не носят.

Я обернулся, готовый задать еще вопрос, но опоздал – дед уже уложил бороду на доску, голову – на руку и ровно сопел носом. Федя – тоже. Аи да ребята! Аи да комсомольцы!

Забегая вперед, скажу, что позже я разыскал еще двоих свидетелей. Но эти все «забыли». И выстрелов они не помнят, и машины, и убитого милиционера. Что ж, они меня не удивили…

– Кто? – спросил за дверью Кручинин-отец.

– Я, – был ответ. И это, как ни странно, сработало. Дверь он открыл, но стоял на пороге настороженный, злой, равно готовый и наступать, и сдаться.

И потому я догадался опасливо оглянуться и со значением сказать:

– Мне лучше войти.

Тоже сработало. Он сделал один шаг назад, другой. И мы оказались в комнате, где резко выделялись из всей обстановки чужие для нее, явно новые вещи – японский телевизор с видаком, по которому крутилась какая-то порнуха (видимо, папочка только что слюни пускал), музыкальный центр, а на кухне наверняка мелодично ворчал благородный «Розенлев». На меня испуганно смотрели мать и дочь.

– Вы – Ольга? – утвердительно спросил я девушку. – Мне нужно с вами поговорить. Я разыскиваю бандитов, которые напали на вас и застрелили моего друга…

– Не пущу, – вдруг завизжала мать.

– Я не буду с вами разговаривать, – тихо проговорила Ольга – тоненькая, светловолосая, беззащитная.

– Оставьте ее в покое, – кося одним глазом на экран, врубился папаша. – Или я вызову милицию, – он положил руку на телефон.

– Спасая честь, а может быть, и жизнь вашей дочери, погиб человек не многим ее старше.

– Никто не спасал, никто не погибал. Газеты надо читать. Там все написано. Уходите.

Что сказать? Про совесть, долг… Я чуть не рассмеялся. Какая тут совесть, когда страх, когда новая квартира и видак с порнухой – вот и вся их совесть!

– Хорошо, я ухожу. Только подумайте вот о чем: в страшную минуту рядом с вашей дочерью оказался человек, заслонивший ее грудью. Но ведь так бывает не всегда. – Это уже было похоже на угрозу, но я не мог остановиться. – А что, если в следующий раз вашу дочь некому будет защитить?

Они промолчали, готовясь к новому отпору, не вдумываясь в мои слова. Но я заметил Ольгин взгляд. И он меня обнадежил.

Я положил на журнальный столик свою карточку. Папаша схватил ее как жабу и выбросил в окно.

Я сел в машину, запустил двигатель и долго сидел, упершись подбородком в руль, а взглядом – в забор, за которым была заброшенная новостройка. Я чувствовал усталость. Не гнев, не обиду, не презрение. Ведь в том, что они совершают подлость, Кручинины не виноваты. Виноваты те, кто заставил их пойти на это. И не только их. Ну что, плюсовать это к счету, который я надеюсь им предъявить? Влепить им по совокупности? Так они уже давно на вышку потянули. Что же еще? А может, там… Не знаю…

Бормотание Крошки Вилли напомнило, что надо ехать. Что толку сидеть?

– Устал? – спросил Прохор. – Вижу. Ложись-ка ты спать. Утро вечера мудренее, забыл? Да, тебе Полковник звонил, сердится. Ждет твоего звонка.

– Хорошо. – Я взял аппарат и поволок его за собой на тахту. Плюхнулся, поставил телефон на живот, набрал номер.

– Леша, – строго выговорил Полковник. – Ты не прав. Поручик волнуется. От тебя нет вестей. Все ли в порядке?

– Нормально. Просто забегался.

– Когда приедешь?

– Завтра.

– Вот и славно. Груня придет, песни играть будет…

Разбудил меня Прохор: одной рукой тряс за плечо, другой протягивал мне трубку. Звонила Женька:

– Тебя какая-то дева разыскивает…

– Кто?

– Не назвалась. Сказала, что позвонит завтра в девять. Будь в конторе.

– А сейчас сколько?

– Два. Ночи.

– Раньше ты не могла позвонить?

– А я только что вспомнила, – безмятежно созналась Женька и положила трубку.

…Я поставил телефон на пол. Уснул. Тут же, как мне показалось, раздался звонок.

– Да, еще вспомнила: клиент твой звонил…

– Полянская? И что?

– Просила позвонить.

– Когда?

– Вчера. – Женька зевнула.

– Дура ты, Женька.

– Ага, – сонно согласилась она. – Рассеянная.

Половина третьего. Яна сняла трубку, будто всю ночь держала на ней руку.

– Ты не можешь сейчас приехать? Мне страшно.

Никогда еще Крошка Вилли не делал таких бросков. Хорошо, что была глубокая ночь и пустой, затаившийся город. Ревел движок, истерически визжала резина на поворотах, разбегались в стороны и спешили сменить огни ошалевшие светофоры.

Я осадил машину у соседнего дома под прикрытием кустарника. На бегу переложил пистолет из кобуры в карман. Маловероятно, конечно, чтобы это была ловушка, но к некоторым неожиданностям нужно быть готовым. Тем более что однажды Яна уже меня предала. Сама она, правда, совершенно иначе оценивала этот шаг.

Машина Яны стояла у подъезда с каким-то недоуменно-обиженным видом. И немудрено – ветрового стекла у нее фактически не было, только крошево осколков на капоте и передних сиденьях. Молотили скорее всего арматурным прутом.

Соблюдая все правила безопасности, я поднялся на этаж, осмотрелся, позвонил. Яна открыла дверь с несвойственной ей осторожностью. Обычно она распахивала ее так, будто за порогом стояло огромное толстое счастье и его надо было побольше впустить, сколько влезет.

Но лицо ее меня успокоило. Ясно, что за ее спиной с пулеметами не стояли. На нем попеременно мелькнули облегчение, радость (даже!) и ехидство. Она всегда быстро брала себя в руки.

– Примчался? По женской ласке соскучился? Изменщик!

– Что случилось?

Яна оглядела лестничную площадку и заперла двери на оба замка.

– Пойдем. – Дверь в прихожую она оставила открытой.

Во всей квартире горел свет. Я давно уже не был здесь, и комнаты показались мне чужими, хотя ничего в них не изменилось.

Яна села в кресло у журнального столика, закурила.

– Сегодня мне позвонили. Я испугалась. А твоя Женька никак не могла тебя разыскать. И я так растерялась, что не доперла позвонить Прохору.

– Кто звонил?

– Не знаю, конечно. Двое. По очереди. Вначале вежливый голос, чуточку с акцентом.

– Какой акцент?

Яна, не понимая, захлопала ресницами.

– Западный, южный, восточный?

– Скорее последний. Предложил, ко взаимному удовлетворению и на взаимовыгодных условиях, совершить сделку. Я его послала. Потом позвонил другой, говорил в основном матом. Но я все поняла.

– Где твой муж?

– Не знаю.

– Я знаю. Хочешь к нему? Скучно не будет. Правда, развлекаться будем мы. С тобой. А он будет смотреть и учиться.

– Все?

– Ты машину свою видела? Твоя очередь – следующая».

– На чем договорились?

– Завтра в двенадцать будут звонить, что бы получить от меня согласие.

– Пару дней сможешь потянуть? Сошлись на то, что надо дела подготовить, бумаги в порядок привести.

– А если сегодня придут?

– Сегодня не придут, – успокоил ее я. – Они правила игры соблюдают достаточно строго. Но почему-то они торопятся…

– Что?

– Так, думаю. Когда будете оформлять документацию, обязательно разгляди и запомни фамилию покупателя. Нового владельца.

– А какая мне разница? – Яна загасила сигарету.

– Мне это важно знать.

– Хорошо. – И кокетливо спросила: – Ты где ляжешь?

– Здесь, – я кивнул на дверь в прихожую, где стояла маленькая тахтушка. Мне хотелось, чтобы Яна провела остаток ночи спокойно. – Мне отдохнуть надо, а ты храпишь, как бультерьер.

– С кем-то путаешь меня. Постелить?

– Не надо. Как в трусах воевать, если придется? Найди только мои треники, если ты их еще не выкинула.

– Кофе хочешь?

– Боишься, усну?

– Ничего я не боюсь.

– Ну и молодец. Мне завтра надо в девять обязательно быть в конторе. Но до двенадцати я вернусь, не беспокойся. Послушаю ваш разговор. Все, ложись. Выпей снотворное. Тебе надо отдохнуть. Завтра день – не из легких.

Я переоделся, сунул в изголовье пистолет, хотя был уверен, что ночь пройдет спокойно. Ее и осталось-то – три часа. Продержимся.

Яна уснула только под самое утро. На полчаса. Я делал вид, что сплю, и не реагировал на ее вздохи, хождение по квартире, щелканье зажигалки. Утром сделал вид, что она меня разбудила.

– Ну, ты крутой, – вместо «доброго утра» приветствовала меня Яна. – Дрых, как пьяный медведь зимой. Ни смертельная опасность, ни красивая женщина тебя не волнуют.

– Хлебнул и того, и другого в свое время. – Я сладко потянулся, будто после долгого хорошего сна.

– Кофе, яичница. Годится?

– Годится. По поводу машины в милицию заявить?

– Зачем?

– Тоже верно.

Она опять как-то странно взглянула на меня.

– Ты, наверное, думаешь, что если бы ты был бы со мной, то ничего не случилось бы?

– Слишком много «бы»…

Ровно в девять в конторе зазвонил телефон. Я первым схватил трубку. Это была, как я и рассчитывал, Ольга Кручинина. Подобрала мою карточку.

– Я бы хотела с вами поговорить. Вы не обижайтесь на родителей.

– Я их понимаю. Где мы встретимся?

– Вы не можете приехать в институт? После первой пары у меня «окно». В вестибюле, под Лениным.

– Хорошо. До встречи.

Я заглянул к шефу, доложил о последних событиях.

– Под горку пошло, – задумчиво резюмировал он. – Смотри не ошибись.

Я посидел на кухне, внес в черновик отчета все новости, позвонил Яне (никаких новостей), потом – Прохору, сказал, что сегодня поеду в «имение».

– Ты живи подольше, – напутствовал он меня. – Без тебя скучно.

– Завтракать будешь? – спросила Женька.

– Уже.

– У своей, что ли? – Она поджала губы. – Уйду я от вас. Ненормальные.

– Куда ты денешься?

– А хоть на панель, – Женька брякнула крышкой чайника. – Все спокойнее.

– Ладно, – я посмотрел на часы. – Мне пора. Ты на меня не обижайся…

– За дуру? Я не обижаюсь. На правду только дуры и обижаются. А я такая и есть.

Женская логика.

В вестибюле института было еще пусто. Тихо и грязно. Ободранные стены, протершиеся плитки пола. В окнах много битых и треснутых стекол, краска на подоконниках шелушится. Но у ног Ильича – свежие цветы. Уборщица при мне собрала их и сунула в бумажный мешок. Видимо, по распоряжению ректора.

Доска объявлений залеплена лохматыми клочками бумаг. Я подошел поближе – интересно узнать, чем живет сегодня студент. Оказалось, торговлей. Торговали всем: конспектами, учебниками, тряпками, справками, койками – всем! На одном миленьком объявлении: «Симпатичная первокурсница снимет комнату» – последнее слово было зачеркнуто и над ним аккуратно надписано: «трусы» и далее по тексту: «Чистоту и аккуратность гарантирую. Оплата в СКВ».

Ильич не смотрел на всю эту дрянь. Он смотрел вдаль.

Прозвенел хриплый звонок. Сразу стало шумно, весело, почти беззаботно. Кручинина подошла ко мне, доверчиво протянула руку.

– Пойдемте в шестую аудиторию. Там сейчас свободно.

Собственно говоря, никаких дополнительных данных из этого разговора я не получил. Девочка была в шоке тогда, находилась в шоке и до сих пор. Она тоже запомнила тюбетейку и голую шею под пиджаком. И еще одну деталь: тот, что в пиджаке, после выстрелов нагнулся над Андреем, взяв его за кисть («как будто пульс проверил»), что-то сделал и сунул руку в карман.

– Вы не думайте, что меня купили. Дело вовсе не в тряпках. И не в машине…

Ах, еще и машина!

– …Все проще и страшнее. Они сказали мне: «Хочешь остаться сиротой?» Мне ни когда не было так страшно. Вы не знаете, что это за люди.

– Знаю. Потому их и ищу. Чтобы остановить навсегда.

Она с сомнением и страхом посмотрела на меня.

– Этот милиционер… Он правда был вашим другом?

– Да, но дело не только в этом.

– Понимаю, – с трудом проговорила она. – Таким… людям нельзя позволять жить…

Эт-точно – сказал бы товарищ Сухов.

Яна неторопливо защелкала замками:

– Наконец-то! Где ты шляешься?

– Что-что? – вежливо и тихо переспросил я.

– Извини. Завтракать будешь?

– Уже, – я усмехнулся.

– В конторе, что ли? Женька твоя рыжая накормила?

Господи, вы такие все славные, разные, но абсолютно одинаковые. В общем-то, очень милые. И смешные…

Чем ближе к двенадцати, тем напряженнее становилась Яна.

– Не волнуйся, – в седьмой раз сказал я. – И держи трубку так, чтобы и я мог его слышать. Говори естественно, страха не скрывай. В бутылку особенно не лезь. – Я снова взглянул на часы: – Звонить будут раньше, скорее всего – сейчас.

Яна вздрогнула от звонка, схватила трубку. Я еле успел сесть с ней рядом и прижаться ухом к ее щеке. Волосы Яны пахли горячим летом и щекотали мне шею.

Голос был вежливый, с чуть заметным акцентом:

– Ну что, дорогая, вы приняли решение?

– А куда мне деваться? – Это получилось здорово: равнодушно-устало, безнадежно. – Не стыдно вам?

– Какой стыд, если дело делаешь?

– Я только надеюсь, что в сильном накладе вы меня не оставите?

– Цену дадим хорошую. По остаточной стоимости – шучу так! Нельзя обижать женщину.

Яна уже закипала и потому не делала ошибок:

– Приплюсуй сюда и стоимость ремонта машины! Это мое условие.

– Хоп! И букет алых голландских роз.

– Засунь их себе в… Пардон, погорячилась. Дай мне хоть два дня, чтобы привести дела в порядок. Я же совсем к этому не готова. И многое могу потерять. Ко всему прочему.

– Просьба женщины для батыра – закон. Послезавтра, в десять утра, у вас будет человек со всем, что надо, и с нотариусом. – Голос его вдруг резко изменился, зазвенел: – Только без глупых фокусов – очень плохо будет. Сама не захочешь жить.

Яна бросила трубку, схватила сигареты:

– Кончай меня обнимать – воспользовался! Завтракать будешь?

– Успокойся, ты прекрасно провела разговор. Завтра меня не будет в городе. Но шестого утром я буду рядом. И не один. Мы тебя надежно подстрахуем. Не забудь только о моей просьбе.

– Ты уезжаешь? – Яна вскочила. Похоже, она ничего больше не услышала, кроме этого.

– На один день. По твоему же поручению. На розыски твоего…

– Да пошел он… Пропади пропадом со своим бизнесом, корягами и девками! – Она упала в кресло и снова схватилась за сигареты. – Подожди, не уходи сразу. Посиди чуть, ладно?

– Я хотел к Костику заехать.

– Успеешь, я тебе расскажу, как его найти. Ты жениться не собираешься?

– Я с тобой еще не развелся. Некогда.

– Все воюешь?

Второй раз мне сегодня пришлось обозвать женщину дурой. Но сейчас – про себя, с восхищением.

– Дэдди! – заулыбался Костик, когда я сунулся в его палатку. – Верная рука – друг красно…

– Стоп! – перебил я его. – Учись уважать чужие убеждения. Особенно если своих еще не имеешь.

Костик сидел суперменом – задрав ноги, зажав в руке банку пива. Напротив, в уголке, светился экран маленького телевизора. Под нижней полкой Прятался ночной горшок. Вокруг – товар, обычный дерьмовый комплект из напитков, сигарет, шоколада, подозрительных жвачек.

– Тебе здесь нравится? – Это он спросил с наивной гордостью дикаря, натащившего в пещеру всякую дрянь с помойки белого человека.

– Еще бы! – усмехнулся я. – Все, что надо для настоящего джентльмена. Полный набор «вечных ценностей»: «Сникерсы», тампаксы, презервативы.

Костик догадался покраснеть. Скорее всего с досады.

– А дальше что? Так и будешь сидеть в этой будке с горшком? Институт ты бросил…

– А что там делать? Та же торговля, да еще за экзамены и зачеты плати. Да и зачем он мне? Куда я – с высшим образованием? А здесь я – человек. Уважаемый…

– Кто тебя уважает, Костя? Покупатели? Ой ли! Коллеги? Эта шпана вряд ли вообще на какое-то уважение способна. Хозяева?..

– По-вашему, – взвился Костик, – коммерсант не человек? Человеки только полярники, летчики и геологи? И прочие герои труда? Чтоб ясные дали и светлые цели? И трудности без конца…

– Не утрируй. Люди не делятся на торговцев и космонавтов. Они делятся на честных и нечестных. То, чем вы занимаетесь, – это не торговля. Совсем недавно в УК это квалифицировалось как спекуляция. И наказывалось по закону.

– Во-во, – проворчал Костик, – у вас все наказывалось законом.

– Да, многое. И проституция, и фарцовка, и валютные сделки. Но все это шло на пользу обществу. Это была необходимая его чистка.

– Общество, народ… – перебил меня Костик. – А личность? Всегда у вас были впереди общественные интересы. И никакой частной собственности. – Костик глянул на часы и закрыл окошко. – Время пить «Херши». Или коньячку дернешь? – небрежно спросил он.

– Я за рулем. И ехать далеко. Так какая же нужна тебе частная собственность?

– Всякая. Мне все нужно и побольше – один раз живем.

– И именно для этого?

– А для чего же еще? Вы ведь своим коммунизмом то же самое обещали. Ну да еще всякие там идеалы – человек должен посвятить свою жизнь борьбе за счастье других, достигать всяких целей, оставить свой вклад в истории человечества…

И это говорит Костик. Тот самый, который в начале «перестройки» тайком вынес из пионерской комнаты школы знамя дружины и спрятал его дома, на антресолях. И смущенно мне объяснил: «Учителя сказали, что теперь это все не нужно. Я и забрал. А то ребята стали все ломать, ногами топтать…» Да, славно с ними поработали…

В окошко стукнули, и просунулась добродушная тупая морда. Затем – широкая лапа ладонью вверх.

Костик расстегнул карман куртки, вынул конверт и вложил его в эту лапу.

– Все путем? – спросила морда. – Никто не беспокоит? – Взгляд с намеком на меня.

– Все о'кей! – И Костик захлопнул окошко.

– Благодетели? – усмехнулся я. – Вымогатели? Уважаемый человек? Или тебя уважающий?

– Это, по-вашему, охрана.

– Сделать его? – Я привстал.

– Зачем? – Костик пожал плечами. – Этого сделаешь, другой придет. Тут все поделено. Закон бизнеса.

– Бандитский закон, Костик. Ладно, если туго будет, свистни. Я ребят своих приведу. Кстати, я мог бы тебе подыскать работу по-достойнее.

– Ты себе лучше подыщи, – вдруг грубо посоветовал Костя и, похоже, сам испугался.

Ах вот в чем дело!

– Чем же тебе моя работа не нравится?

– Уж лучше торговать, чем стариков дубинками и ногами охаживать.

– Костя, ответь мне на один вопрос: ты считаешь меня порядочным человеком?

– Безусловно… – Он замялся.

– Ты можешь поверить, что я способен ударить слабого или безвинного человека? Бросить несчастного в беде? Брать взятки? Предать друга? Струсить, спрятаться за чужую спину?…

– Ты хочешь сказать, что твоя профессия – бороться за справедливость? Но я ведь не то имел в виду. Я – про твоих коллег-знатоков. Кстати, они тоже с нас имеют…

– Напротив: люди делятся не на коммерсантов и милиционеров, а на…

– Хватит, – улыбнулся Костик. – Это я запомнил. – Но… Не обижайся… Как это сказать… Ты немного старомодный. Отстал от жизни. Сейчас – другое время, другие принципы…

– Время всегда другое, Костя. А принципы во все времена одни. Для порядочных людей. Долг, честь, совесть.

– Батя, так нельзя сейчас жить. Долго не продержишься. Сперва уступи место в метро, иначе вышвырнут. За борт.

– Ты дядю Андрея помнишь? Он уступил свое место в шлюпке. В наше время. Сейчас я разыскиваю его убийц. И знаешь, кто они? Твои хозяева. Те, кто пересадил тебя с институтской скамьи в этот вонючий ларек. А надо будет – и на скамью подсудимых вместо себя посадят. Подумай об этом.

Я не стал говорить ему об опасности, угрожающей матери: побоялся, что он бросится ей на помощь, наделает глупостей, – просто попросил почаще ей позванивать.

– Сигарет тебе хороших дать в дорогу? – спросил Костик на прощание и вдруг застенчиво добавил: – Ты там поосторожнее. И с матерью поженился бы, что ли, снова…

Всю дорогу до «имения» я спорил с Костиком. И находил аргументы. И доходчивые примеры, и правильные слова. Но что слова! Их надо брать не словами, а поступками. Как их и взяли наши враги. Неужели мы потеряли это поколение? Никогда я еще не чувствовал себя таким беспомощным, как в этом разговоре. И устал от него, будто меня, крепко держа за руки, долго и злорадно били в темном подъезде «неустановленные лица».

Не успел я въехать в ворота, как среди гряд в высокой траве замелькал задранный хвост Поручика. Он обежал меня и пошел сперва рядом, как обученная собака, а потом обогнал и первым вскочил на крыльцо, словно ему не терпелось сообщить хозяину радостную весть.

Гулянка у Полковника была уже в разгаре. Груня, заметно хмельная, сидела за столом прямо, торжественно, скинув косынку в цветочках на плечи, и держала в руке стакан с вином, смущенно улыбаясь. Полковник в распахнутом кителе откинулся на спинку стула.

– Извини, Алеша, без тебя начали. Но повод больно серьезный.

– Садись скорей. У Аграфены Петровны нынче дата – шестьдесят лет трудового стажа. Случайно обнаружили. Когда карабкались по ее генеалогическому древу. Сучковатому и замысловатому.

– Садись, Алеша, не слушай его – больно хмельной. – Груня придвинула мне тарелку с капустой, положила две толстые, еще горячие котлеты. – Закусывай с дороги, небось оголодал. – Будто я за триста верст ехал.

– Ну, – Полковник поднял стакан, – раз уж еще один красно-коричневый прибыл, пьем за Советскую власть, которую мы не ценили, как неразумные дети – свою мать, и которую мы предали. И нет нам за то прощения. И нет спасения. И пройдем за то большие муки.

Груня поджала губы, поставила стакан:

– Извиняй, Петрович, не буду пить.

– Что так? – подмигнул Полковник.

– Меня совецка-то власть не больно жалела…

– Обижала?

– А как же? Кулаков разоблачала, колхозы понастроила, тюрьмы. Культ личности изобрела. Бомбу эту, атомную…

Груня всю жизнь проработала в сельской больнице: вначале нянечкой, позже – медсестрой. Одна, без мужа, растила дочь. Теперь она (дочь) – директор СП, матери горсти семечек не пришлет даже на праздник. Выручала Груню, при ее пенсии, корова, которую она за гроши купила в разогнанном колхозе. Полковнику и Поручику Груня приносила каждое утро по банке парного молока и денег с них, особенно с Поручика, конечно, не брала.

– А пенсию мне дала? – продолжала перечислять Груня обиды. – Сто двадцать рублев. А сейчас? Сейчас я больше тыщи получаю.

– Ну да, – вредничал, посмеиваясь, Полковник. – Я слыхал, ты себе с этих тыщ телевизор новый купила, холодильник? Может, и дом справишь?

Наивная до простоты Груня не чувствовала подвоха:

– Да телевизор-то у меня с той поры еще остался, в кредит покупала, ничего – дышит. И холодильник по сегодня бурчит, бедовый попался. Но этого я не покупала – премию мне дали, к Октябрьским. Раньше-то много всякого давали, да, считай, даром. То квартиру, то путевку в санаторий, бери не хочу: профсоюз платит, а то и в заграницу ездила. Деньги платили как одиночке. Ларка из пионерских лагерей не вылезала. Не больно богато жили, но все имели. За квартиру, бывало, смех, а не деньги платила. Только сегодня и поняла. Не, Петрович, ты меня не сбивай. Совецка-то власть меня любила…

– Ну так выпьешь за нее?

– А что ж? – Груня покрутила головой. – Пропади все пропадом! – Махом хлопнула стакан, стукнула донышком по столу. – Гулять так гулять! Давай, Петрович, песни играть.

Она встала, взялась рукой за спинку стула, откинула голову – косынка сползла с плеч. Полковник прикрыл глаза.

Голос у Груни был молодой, полный сдерживаемой силы. Будто душа ее всю жизнь копила, набирала и хранила светлое, чистое и вечное, чтобы порой вылиться песней, одарить людей добрыми чувствами.

Она пела старинные русские песни, потом наши народные, как говорили когда-то, «песни советских композиторов», каждая из которых светилась своей мелодией и словами, своей любовью и нежностью.

Все это было хорошо, но было грустно. Не оставляло надежды. Уходили навсегда наши песни, наши мечты, наша молодость.

Груня смолкла, опустила голову. Она не устала. Она точно понимала, сколько можно отмерить себе счастья за раз, чтобы оно не стало печалью. Чтобы запало в самую глубину, разбудило самое заветное…

Груня вздрогнула, словно очнулась. Смутилась:

– Ой, что же это я – простоволосая.

Взяла у меня косынку, но не повязалась, а

снова набросила ее на плечи.

– Спасибо тебе, Аграфена Петровна, – серьезно и грустно сказал Полковник.

– Да ладно, – отмахнулась Груня. – Свои люди, Петрович, сочтемся.

– А что же ты, Груня, все прежние песни поешь? Спела бы что-нибудь нынешнее, современное.

– Да где же они, эти песни? – удивилась Груня такой наивности, такому явному невежеству. – Где их взять? Не сочинили еще.

– И не жди, не напишут, – буркнул Полковник. – Это дело душой делается, а не… – Он махнул рукой, едва не опрокинув стакан. – Да и о чем сейчас песни писать? И – кому? Если подумать…

Груня вежливо посидела еще немного и ушла. Мы выпили «посошок».

– Что смурной?

– С сыном видался.

– Понятно, – кивнул Полковник. – Отцы и дети – это всегда больно. Тут только ждать остается, пока дети решат: за кого они – за тебя или против, за твое дело или вражье. Особенно сейчас. Мы их бросили – они подобрали. Самая пора-у ребят – душу раскрывать, к творчеству стремиться, себя искать. А их – сразу в палатку, деньги грязные пересчитывать. Какая душа устоит, особенно если за ней ничего еще нет? Страшное время. Без будущего…

Я поднялся.

– Пойду, ладо собраться, подготовиться.

– Логово искать едешь?

– Его.

– Если что, зови. Мы с Поручиком – ого!

– Не дай Бог!

Утром я заехал в контору. Передал Женьке кассеты с записями всех сделанных разговоров. Помянул в душе добрым словом шефа за этот маленький, но мощный диктофон, который работал прямо из кармана.

– К моему возвращению распечатай, ладно? В одном экземпляре. И дай шефу заверить.

– А когда вернешься, конспиратор, через полчаса, что ли? На свадьбу-то успеешь?

– Опять?

– А что? – томно вздохнула Женька. – Все хочут Женьку. В жены. Кроме тебя.

– У меня жена есть.

– Жена! Смотри, она тебя выставила, она тебя и подставит. Учти, мимо счастья прохолишь. К несчастью. – И опять, искоса, своим волшебным зеленым оком.

Женька регулярно выходит замуж. Но всякий раз не до конца.

Обычно она приходит на службу гордая и торжественно объявляет о своем очередном бракосочетании, назначает день свадьбы. Мы сбрасываемся на подарок, к назначенному часу являемся при всем параде к ней домой. Стол щедро накрыт, за столом – довольные и радостные родители. Женьки еще нет. Мы ждем, покуриваем на лестнице с папой, беседуем с мамой, иногда выпиваем на кухне по рюмке.

В белом платье, с букетом роз, с зеленым блеском глаз из-под фаты врывается наконец Женька. Одна. Без мужа.

Горячее, возмущенное, веселое объяснение: в последнюю минуту очередной муж либо оказывается женатым, либо у него – трое внебрачных детей, либо он вылетел совершенно неожиданно в «горячую точку» за пределами СНГ, либо скоропостижно подхватил корь. Женитьба расстраивается. Что же делать? Стол накрыт, расходы сделаны – не пропадать же добру! Мы вручаем Женьке подарок, выражаем свое сочувствие, желаем ей не промахнуться в следующий раз и дружно садимся за стол. Женька сияет, родители светятся. Подарок занимает ненадолго свое место на полке, а на следующий день оказывается в конторе, причем самым нужным предметом. Ведь обаятельная бестия Женька каждый раз предварительно строго наказывает: «Дорогие гости, жду вас на свадьбу в орденах и с кофемолкой в подарок (кофеваркой, антипригарной сковородой, набором стаканов, цветочных горшков, а то и просто – с совком и веником). Все эти «подарки» незамедлительно перебираются в. контору, которая все больше превращается в какой-то общий для нас дом – родной, теплый.

Женькины родители, спокойные интеллигентные люди, с удовольствием принимают эту игру, прекрасно понимая, что рано или поздно кто-то из этих гостей сыграет с их красавицей-дочерью настоящую свадьбу. К тому же они нас любят и спокойны за Женьку в ее постоянном окружении из таких головорезов – добрых молоддев, с которыми она в абсолютной безопасности в любое время, в любой ситуации.

Тем более что они могли уже однажды в этом убедиться. Прямо на «свадьбе». Мы курили на площадке, ожидая «молодых». И тут в застрявшем лифте раздался сперва испуганный визг, а затем торжествующий в предвкушении мести Женькин вопль.

Павло рывком раздвинул двери лифта, Шурик и Сева выдернули из него насильника в расстегнутых брюках, а я – Женьку в разорванном белом платье и сбитой набекрень фате, кисею которой она возбужденно, не догадываясь поправить, сдувала с глаз.

Женька тут же рванулась из моих рук к двери квартиры:

– Павло, держите его, я сейчас!

– Сама, что ли? – разочарованно проворчал ей вслед Павло. – Оставь его нам маленько.

– Щаз-з! – донеслось из квартиры, и Женька снова вылетела на площадку, размахивая огромными портновскими ножницами «зигзаг».

Теперь уже другой визг огласил подъезд. Позеленевший лицом парень бился в руках ребят и визжал как поросенок.

На шум выглянул сосед:

– Женька, кончай орать. Бабку мою напугала.

– Извини, дядь Саш. – Женька все время лихорадочно отдувала с лица мешавшую ей кисею. – Сейчас, только жениху яйца отрежу! – И, примеряясь, защелкала ножницами.

– А, – сказал сосед. – Ну-ну! Только не очень коротко режь. – И скрылся за дверью.

– Может быть, сдать его? – спросил я Севу.

– Ну да, подержат его в психушке и опять на подвиги выпустят. А нашу терапию он надолго запомнит. – И он дернул парня за штанину.

Тот вдруг обмяк, повис на руках – потерял сознание.

Павло сплюнул презрительно и швырнул его с лестницы. Прокатившись по ступенькам, тот ударился о батарею, очнувшись от удара, обхватил ее руками и зарыдал. Под ним расплылась лужа. Шурик взял у Женьки ножницы, обрезал с трофейных брюк пуговицы, располосовал штанины и бросил все, что осталось, вниз, в пролет.

Мы вымыли руки и сели за свадебный стол. Женька наконец-то догадалась сбросить фату, хлопнула рюмку и деловито спросила:

– А подарок где?..

В общем, на Женькиных свадьбах мы не скучали. А с самой Женькой – тем более.

– Евгения Семеновна, – сказал я, прощаясь. – Свадьба у тебя не последняя. Погуляем еще. А мне – край как ехать надо.

– Колесом дорога.

По пути в Никольское, где я рассчитывал разыскать какие-нибудь реальные следы Чванько, мне пришлось заехать к Коныгину, одному из первых фермеров в Подмосковье. Прохор написал о нем и о его дурацкой затее с фермерством очерк и попросил показать ему материал перед публикацией.

Едва я свернул с шоссе, покрытие стало хуже, а уж проселок откровенно пытался нас запугать тракторными колеями, залитыми грязью, глинистой водой, оплывающими откосами и ветвями деревьев, низко нависающими прямо над дорогой.

Наконец на одной из развилок я разглядел приколоченный к сосне, разбитой то ли грузовиком, то ли молнией, обрезок фанеры с косыми буквами «Ферма Коныгино» и указателем-стрелкой вроде тех, что на старых открытках пробивают алое женское сердце.

Дорога кончилась воротами, в которых стоял хозяин фермы с коротким обрезком водопроводной трубы в руке, в окружении трех кобелей-кавказцев. Серьезный арсенал.

Я вышел из машины, представился другом Прохора, объяснил свой визит. Фермер отбросил трубу, собаки задрали хвосты и убрали зубы.

– Гостей жду, – туманно пояснил хозяин и пригласил в дом на терраску.

Коныгин поставил передо мной горшок с молоком, прикрытый ломтем свежего черного хлеба, стакан. Стал читать очерк.

Мне этот мужик сразу понравился. Трудяга основательный. Широкие плечи, на которых – груз забот. Корявые руки, будто и не руки уже, а какой-то инструмент – на все годный и всегда к работе готовый. От него хорошо пахло самогоном, самосадом, свежей соломой, извечным трудом и потом. Что бы ни творилось в стране, он будет делать свое дело – сеять хлеб. Кормить и тех, и других – друзей и недругов. Почему? Может, Прохор знает?

Фермер разгладил ладонью листы, подровнял в стопочку, вздохнул.

– Все верно написано. Только в жизни еще хуже. Да и ни к чему оно теперь.

– Что так?

– Сворачивать надо лавочку, – спокойно-безразлично уронил он тяжелые слова.

– Надоело?

– Как не надоест? Я ведь в фермачи прямо из колхоза выскочил, разогнали колхоз. Зачем было разгонять? – Пожал плечами. – Хорошее хозяйство, всего в достатке – и пашни, и лугов, и техники. Но поначалу вроде и ничего. Ссуду взял, обустроился кое-как. Свободу почуял – без командиров. А потом и началось: командиров поболе оказалось и пострашнее – сосед грозится, ревнует, государство грабит, цены за горло держат. Ты почем молоко берешь? То-то. А я с этой цены и седьмой доли не имею. По всем статьям убыток. Веришь, за прошлый урожай даже косилку новую не смог купить. А нынешний – дешевле обойдется в поле оставить. Я посчитал: если государству по его цене сдам, даже горючку на уборку не оправдаю. Да ее еще и купить надо, а на что? – Он тяжело, угрюмо помолчал. – Теперь вот эти вцепились, рэкетмены. «Ты, – говорят, – большие деньги зарабатываешь, поделиться надо. А мы тебе за это твои поля и фермы охранять будем». Охранники… «А то, – говорят, – не ровен час, сгорит или что с семьей случится». Ну что тут поделаешь? – Просто страшно было видеть этого сильного нужного человека в нескрываемом отчаянии. – Сегодня срок, – он взглянул на стучавшие на стене ходики, – сейчас должон прийти. Вот я и вооружился. Да тут, если всерьез возьмутся, и пулемета мало. Всем скопом бы на них. Да где? Народ силу свою забыл. О деньгах только помнит…

– Сейчас, говоришь, приедет?

– Приедет. Он-то на своей машине сюда не проедет. Сопляк по виду, а боязно. Сила за ним.

– Давай-ка я с ним поговорю. Проводи его сюда.

Я сбегал в машину, забрал дубинку и, вернувшись на свое место, положил ее рядом, на лавку.

– Ты из милиции, что ли?

– Немножко, – уклонился я, помня, что нам запрещено выдавать себя за работников милиции.

– Был я у них – без толку. Нужно, говорят, с поличным брать. А у меня до телефона сорок верст бездорожных. Вон он, приперся, – обернулся Коныгин на яростный собачий лай. – Пойти собак отозвать, а то ведь постреляет еще.

Как было хорошо здесь – ветерок играет за стеклами ветками сирени, тени их бегают по стене, на чистом полу – яркие солнечные пятна, хлебом пахнет, крестьянским бытом; как бы хорошо… если бы не эта жадная до чужого сволочь. Кругом. Всюду.

На крыльце тяжело застучали шаги. Вошел крепкий молодец, коротко стриженный, настороженный.

– Привет, – дружелюбно сказал я. – Садись, выпей молочка.

Он немного растерялся, совсем не того ждал. Но сел напротив.

– Киса велел сказать… – начал угрожающе.

– Подожди, мы что, уже виделись сегодня? – перебил я, отпивая молоко маленькими глотками – давно я так искренне не наслаждался. И подсказал: – Где «здравствуй», понял?

Он начал угрожающе подниматься. Не вставая и не выпуская из левой руки стакан, я сильно ткнул его дубинкой в солнечное сплетение. И резко сменил тон:

– Сядь, я сказал!

Он и не пытался встать – корчился, всхлипывал, хватал воздух ртом и руками.

– Что за Киса такая?

– Кликуха, – тяжело дыша, выдавил молодец. – Вообще-то он Игорь. Игорек.

– Так вот, передай Игорьку, чтобы на этой фазенде ни ноги, ни духу вашего не было. Имей в виду: я не от себя работаю, понял? Или объяснить? – Я покачал дубинкой.

– От Руслана, что ли? Так бы и сказал, – с обидой проскулил он. – Можно идти?

– Идите, – величаво кивнул я.

В распахнутую дверь я видел, как фермер проводил его до ворот, и парень, пожав плечами, что-то объясняя, протянул ему руку.

– Кто такой Руслан? – спросил я Коныгина, когда он вернулся. – Не слыхал?

– Нет, не знаю. Молочка еще хочешь?

– Спасибо, ехать пора.

– Прохору Матвеичу привет от меня. Молочка ему отвезешь?

– Я не скоро у него буду, прокиснет.

– Ну бывай, спасибо тебе. Хоть ты из этих, а человек…

– Объединиться вам, мужики, надо. Эт-точно. Тогда и государство вас слушать станет, и бандиты будут обходить.

«Сделал доброе дело, – усмехнулся я, садясь в машину, – и в бандиты попал…»

Перед поездкой в Никольское я еще раз просмотрел записи в Мишкином «Ежедневнике бизнесмена», но ничего нового в нем не обнаружил. Та же, частая в последних числах мая, загадочная буква Р с точкой или восклицательным знаком, те же динамично-лаконичные строки по поводу Алки. Впрочем, одна деталь мне показалась интересной: записи об Алке («позвонить», «передать», но еще не «трахнуть») появились всего на несколько дней раньше, чем буква Р, и дальше они мелькали, все время переплетаясь. Более того, если вчера была Алка, завтра – непременно Р, и наоборот. Что-то здесь такое было. Какая-то – тоньше паутинки – связь, хотя скорее всего случайное совпадение. Я старался не думать об этом, не отвлекаться на бесплодные догадки, но эта мысль все время беспокоила меня как задоринка на столешнице – вроде гладко и ровно, проведешь случайно ладонью – больно цепляется что-то остренькое, царапает… Напоминает.

– Ну что же, там, где след потерялся, с того места и искать его нужно; где веревочка оборвалась, оттуда и клубочек распутывать, с самого кончика.

Алка, Алка… Алка-давалка… Манекенщица в Никольском Доме моделей. Знаем мы такие «дома», и «манекенщиц» из них тоже знаем, не вчера родились, не в яслях воспитывались…

Сперва я не хотел ехать на машине, чтобы загодя не светиться – уж больно она приметная. Но, подумав, что мне все равно потребуется легенда, причем такая, чтобы своей «тайной деятельностью» я как можно скорее привлек к себе пристальное и настороженное внимание определенных кругов, решил, что Крошка Вилли неплохо на эту легенду сыграет: люди, на которых я собираюсь выйти, получат информацию о моей глупости и неосторожности, а значит, хоть на самую малость потеряют бдительность, и тогда мне будет легче, достовернее войти в их окружение и решать там свои задачи…

По дороге в Никольское я такую легенду, с которой мне придется шастать, видимо, по всей области, вчерне накидал, оставляя в узловых ее пунктах пробелы для возможного маневра и необходимой импровизации. Легенда получилась, так сказать, трехслойная, для всех уровней возможного общения: вначале – что-то разнюхивающий, не очень опытный мент, потом – лох, неумело работающий под делового по поручению туповатого шефа, а на самом-то деле – ого! – прекрутой полномочный представитель мощной организации, осторожно, под дурачка, нащупывающий новые связи, новые формы и области бизнеса, чтобы из Москвы прибрать к рукам то, что еще не прибрано провинцией, а если подвернется что-то стоящее, то и отобрать не грех…

Дом моделей в Никольском я нашел достаточно легко – нынче в нашей стране все дороги так или иначе ведут в тот или иной бордель. И как всякий бордель, он был окружен хищной стайкой иномарок – тут и дрянь ржавая с дырявыми крыльями, подвязанным проволокой выхлопом, слепленными скотчем стеклами, но есть и новенькие – прямо с картинок спецкаталогов. Иные из них пустые (значит, шеф сам за рулем), в иных – водилы-хранители: кругломордые, мутноглазые штампованные «качки», тупо жующие резинку или нахально сосущие пиво из банок, выставляя порожние на капот – вот, мол, я какой крутой: и пиво-то пью западное, по два куска банка, и на ментов мне плевать…

Я загнал своего «козлика» в самую гущу стаи и резко тормознул – вызывающе, с визгом, нахально. Наше появление было подобно плюхнувшемуся в аквариум с экзотическими заморскими рыбками облезлому уродливому ротану.

Реакция золотистых аборигенов прошла несколько стадий. Поскольку, подобно золотым рыбкам, брызнуть в стороны они не могли, да и сами были рыбками плотоядными и зубастыми, сначала их постигло немалое изумление, потом они проявили оскорбительное внимание, сменившееся агрессивным интересом. Но пока еще в пассивном выражении. Да на это нам на…. то есть все равно.

– Командир, – лениво окликнул меня, ухмыляясь через полуопущенное стекло ближайшей «Вольво», коротко остриженный белобрысый парень в ладно потертой джинсе, – ты куда вперся? Плейсом, часом, не ошибся? А то и по фейсу можно схватить. Здесь тебе не помойка, понял? И не очередь за картошкой.

Примерно на это я и рассчитывал. Права сейчас качать опасно, да и войти в их круг было бы крайне полезно. Ведь об этом Доме моделей я почти ничего не знал. К тому же я мог сделать заявку, оставить свой след именно на этом уровне. Поэтому лучше всего красиво пошутить, сыграть дурачка вначале, заслужить снисходительное одобрение, а может, и покровительство. И лучше всего для таких дубов – смеяться над собой. Попробуем.

Я шагнул из машины, поставил ногу на подножку, вышиб отработанным щелчком сигарету из пачки и, дурашливо улыбаясь, отмочил:

– Отсталый народ, парни. За делами от жизни оторвались. Такая модель, – я положил руку на капот, – на Западе – самый дикий визг моды. «Олдсмобил» – называется. Старина-автомобиль, по-нашему.

– И на какой же свалке ты его откопал, свой мобил? – угрожающе хохотнул другой водитель, в пестрой до ужаса майке и в таких же разноцветных трусах. – На нем, что ли, Чапаев к Анке ездил?

Все заржали: юмор – отпад! Да и мой не выше, как и надо.

Я тоже похихикал – с явной досадой на несмышленышей, осмеивающих по темноте своей то, чем должны восхищаться.

– На свалке? – Я сокрушённо покачал головой в ответ на такую явную серость. – Ты приглядись – ведь это точная копия военного джипа, с полной имитацией. Видишь, даже пулевые пробоины сделаны, даже ржавчина несмываемая нанесена – от настоящей не отличишь. – И тут по их глазам я с ужасом понял, что они мне верят, что мою незамысловатую шуточку не поняли, принимают за чистую монету. Вот это уже опасно. Разберутся – могу и по ушам схлопотать. Ладно, Бог не выдаст… – Ну а внутри кисочки все, конечно, с иголочки, по последнему слову. Движок ж-образный, с двойным передувом наддува, резина – пуленепробиваемая (на хрена она на открытой-то машине, спохватился я внутренне, но остановиться уже не мог – понесло). Стекла из Австралии – там какой-то редкий песок для них нашли – не грязнятся и не бьются, скрытый бортком-пьютер и всякое прочее.

Мужики подобрались поближе. Белобрысая «джинса» недоверчиво ахнула:

– Ну, дают гады-немцы! И сколько же такая тачка стоит?

– Хрен ее знает, – я небрежно дернул плечом. – Я ее не покупал – подарок фирмы «Хорнс энд хувз» («Рога и копыта»). Между прочим, наш парень основал, одессит. Толковый мен, мы с ним на Привозе одно время знались, он мебелью торговал – столами, стульями, гобеленами. Теперь в Мюнхене заправляет. По старой памяти мне сделал, – я похлопал ошалевшего от такой биографии Вилли по капоту.

– Дай движок глянуть! – с блеснувшим в глазах огоньком профессионала робко попросили «цветные трусы».

Во-во, только этого не хватало!

– А что тебе под капотом глядеть? – нахально отказал я. – Ты ж водила, а не механик, не поймешь все равно ни… черта, там все на интегральных схемах и топонимике.

– Водила… – вдруг обиделся он. – Да я знаешь какой мастер был? Первый люкс! Развалилась наша лавочка – кто на нары, кто – в бега, а мне выпало за баранку сесть. Дай глянуть – душу поласкать…

– Так у нее ж капот не открывается! – Наглость – лучшее средство в любой борьбе. – Условие фирмы – гарантия на пятнадцать лет. Никакого обслуживания, только горючку заливай. Но если вдруг что – поставляют за свой счет любую другую модель.

– Ну дают немцы! – напомнил о себе белобрысый.

– Одесситы, – ревниво уточнил я. – Сейчас по всей Европе мода такая пошла. Даже этот… Мюрилин Диор в такой тачке ездит – копия нашей «Победы», если кто помнит…

– Ну, – уважительно протянули «трусы». – Как не помнить – первая моя тачка. Считай, еще пацаном по болтикам собрал. Броневик! Двенадцать годков на ней калымил, пока не зарвался – конфисковали… Теперь где-нибудь в Тараканий какой-нибудь темный пенсионер-ветеран свою старую красно-коричневую жопу в ней греет, – сказал с таким искренним презрением, будто сам он – истинный демократ – живет и работает, по крайней мере, в Париже, закончив последовательно МГУ, Кембридж и Сорбонну.

– Ладно, парни, – озабоченно прервал я нашу милую беседушку. – Шеф поручение дал, он ждать не любит…

– Крут? – с лакейским участием отозвался белобрысый.

– Да ничего, в общем-то, ладим… Но если что – у него не задержится… Но за своих – горой!

– А он кто? Московский?

Я усмехнулся, огляделся, подмигнул и с выразительной томностью возвел к небесам свои лживые очи. Всю эту примитивную мимику надо было понять так: мой деловой круг на порядок выше, им он недоступен, и всякая информация о нем для них не только недосягаема, но и просто опасна.

– Так что, мужики, не задавайте глупых вопросов – не получите грубых ответов.

– Я тебе не мужик, – вдруг оскорбился белобрысый. – Мужики в поле…

– Это точно, – дружелюбно согласился я и не сдержался: – А холуи – в «Вольве».

Он засопел и начал выбираться из машины, одновременно запуская красную волосатую «лопату» под мышку. Остальные тоже сделали несколько шагов, окружая мою машину.

– Не спешите, коллеги, – спокойно посоветовал я, ныряя за руль и запуская двигатель, – а то я вам такой ночной таран в подмосковном небе устрою… – Но ссориться с ними в мои планы не входило, хотя и очень хотелось. Я круто переменил курс. – Стоп, парни, погорячился. Ради красного словца ляпнул, – примирительно сказал я. – Есть такой недостаток. Трепану, потом сам жалею. Приношу свои искренние извинения. Тем более что хлебаем мы из одной кормушки. – И я протянул белобрысому раскрытую коробку «Джи Пи Эс».

Он еще немного попыхтел, убрал свою газовую пушку, взял сигарету, закурил, потом – халявная натура – вытянул еще две и положил на полочку в машине.

– Не знаешь, – спросил я его, – сама здесь сегодня? – Мне было известно, что Домом моделей командовала какая-то дама, но ни ее имени, ни «псевдонима» я не имел.

– Хозяйка-то, – ухмыльнулся белобрысый, – Серафима? Кто ее знает! Но должна быть. Как же без нее? Мы этот Дом-модель Дом-бордель зовем. Здесь хозяйка телок напрокат дает. Девки – блеск. Я и сам пользовался. Но дают не всех и не каждому, по чину. Самых крутых для больших людей держат. Ты, значит, для шефа приехал невесту на ночь выбрать? Что ж у вас, в столице нашей Родины, своих телок мало?

Я ухмыльнулся: коммерческая тайна.

– Пригляди за тачкой, ладно? Я скоро. Пиво за мной.

На верхней ступеньке, преградив вход, маялся охранник: расставив ноги, руки за спиной (и когда научился?), на поясе – дубинка, на лице – рябинка, сонный, тяжелобезразличный взгляд.

– Куда? – грубо спросил он, когда я почти ткнулся головой в его живот.

– К самой, – так же грубо отрубил я.

На его лбу собрались морщинки, трудно зашевелились, глаза еще больше затуманились – соображает, пытается ворочать заржавевшими без практики шариками. Сообразил!

– Зачем?

– Фирма мне сказала: если Рябой спросит, пошли его на…

Он ухмыльнулся – такой ответ был вполне доступен его пониманию, ясен и понятен – и сделал шаг в сторону, пропуская меня в здание.

Снаружи Дом моделей, даже облепленный по всем своим облупленным стенам разномастной рекламой, более всего походил на кирпичный барак или казарму. Впрочем, так оно и было – до революции здесь квартировал какой-то конно-гвардейский полк. И я вспомнил об этом, когда вошел внутрь: здесь одуряюще пахло конюшней, где вспотевшие после скачек лошади перебирают ногами, стучат копытами и встряхивают растрепанными гривами. Но в конюшне, надо полагать, не бывает такого шума: дурная музыка, аплодисменты, топот ног, свист, визгливые возгласы распорядителей и посетителей.

В холле я осмотрелся и вздохнул. Мебель, рекламные листы на стенах, одноногие пепельницы по углам, вазы с искусственными цветами – все здесь было рваное, ломаное, пыльное, затасканное; не было ни одной новой или хотя бы целой вещи. Вытертые подлокотники и лопнувшие подушки кресел, царапины, следы загашенных сигарет и неприличные слова на полировке столешниц. Как будто какая-то фирма решила наконец обновить свой ставший уже неприличным интерьер и выбросила все атрибуты на помойку, а Дом моделей подобрал и с дикарским благоговением расставил по углам и развесил по стенам весь этот хлам. Наверное, и персонал такой же, особенно – девочки. Ну и вкусы же у нашей элитарной провинциальной мафии…

Я перехватил делового озабоченного молодого человека в малиновом пиджаке и черных бесформенных брюках, при бабочке и усиках, с какими-то бумажками в руках, и спросил, как мне найти Катю Иванову. Выходить непосредственно на Алку было рискованно.

– Кэт? – озабоченно переспросил он, нетерпеливо постукивая стоптанными лаковыми копытами. – Она на подиуме. Через три минуты освободится. Я передам ей, что ее спрашивают. Подождите здесь. Ведь вы от Руслана?

– Еще бы! – согласился я, до сих пор понятия не имея, кто такой Руслан.

Молодой человек со снисходительным одобрением, но как-то не очень хорошо усмехнулся и исчез.

Я присел в уголке, но не успел выкурить сигарету, как девушка в стареньком спортивном костюме, а вовсе не в мехах, как я ожидал, вошла в холл и уверенно направилась ко мне. Шла она хорошо, профессионально – высоко держала головку, равномерно, свободно выбрасывала длинные ноги и ритмично покачивала узкими бедрами.

Она вплотную подошла ко мне, улыбнулась.

– Хай, – приветствовала меня Кэт Иванова и, все еще улыбаясь, уперла мне в грудь пальчик. – Ты мент, верно?

– Вроде этого, – уклончиво не стал отрицать я. – А как вы догадались?

– По глазам. У всех моих знакомых ментов такой же взгляд: вроде твердый, но какой-то уклончивый, у меня раньше много было друзей среди ментов.

– А сейчас что же? Растеряли?

Она пожала плечами, отбросила волосы:

– Времена изменились. И менты – тоже. Теперь от них подальше надо держаться. Так что я тебе ничего не скажу.

– А мне от вас ничего и не надо. Я Алку ищу.

– Какую? У нас их три.

– Ну, эту… подружку Чванько.

– А! – обрадовалась Катя. – Жувачку! – Она поняла мой вопросительный взгляд и пояснила: – Мы с девками ее так прозвали. Понимаешь, вроде развитая, интеллигентная, тампаксами пользуется, все книжки перечитала, а все – «жувачка» и «жувачка». Мы сколько раз учили: не жувачка, а жевачка, а она все свое. Так Жувачкой и осталась. А клиента ее, этого Чванько, мы Папой Карлой прозвали. Он такой же лысый, поделки какие-то из дерева делает и сам будто поленом пристукнутый. Бабник! – пропела она, широко раскрыв глаза. – Но слабак, ты понимаешь?

– Понимаю, – успокоил я ее и вспомнил, как безжалостно определила Мишкины мужские достоинства Яна, – однопалочный…

Катя залилась таким смехом, что я даже позавидовал. А слоняющиеся по холлу охранники уже откровенно уставились на нас.

– Слушай, пойдем в бар, у меня время есть, там и поговорим. С тобой интересно. И никакой ты не мент, врешь ты все.

– Это почему же?

– Ну, – она опять отбросила волосы и пожала плечами. – Не хамишь. Встал, когда я подошла, сигарету выбросил…

– Ты уж очень плохо о ментах думаешь.

Она немного поскучнела.

– Да знаю я их, – поморщилась. – Разные среди них попадались. Всякие…

Девочка ушлая, окончательно убедился я. И огонь, и воды прошла. Мне стало ее жаль.

– Ну пошли? Что, не при деньгах? Ну и что? Я приглашаю – я угощаю. Как на Западе. И ты не бойся, у нас для сотрудников скидка. Пойдем, очень хочется с хорошим человеком хоть раз в баре посидеть.

Бедная девочка…

Мы прошли какими-то мрачными коридорами, спустились вниз и вошли в бар через мутные стеклянные двери, заляпанные вкладышами от «жувачки». Он был почти пуст, только в уголке за столиком шептались над коктейлями две проститутки. У одной юбка была всего лишь до пупка, зато у другой – до пола, правда, с лихим разрезом во всю длину. Кэт кивнула им и помахала ладошкой. Они ответили ей, оглядели меня и еще сильнее зашептались, сблизив головы над стаканами.

За стойкой маячил молодец в форменной куртке и золотых очках.

– Ник, запиши на меня. – Катя ловко, я даже не успел ей помочь, взлетела на высокий табурет. – Есть хочешь? – Это уже мне. – Нет? Тогда две финской водки, две колы и мороженое. Садись, кури. Как тебя зовут?

Мы выпили, закурили, я пододвинул ей пепельницу. Бармен, протирая стаканы, искоса поглядывал на нас, посверкивая стеклами очков.

– А зачем тебе Алка? – спросила вдруг Катя, потягивая колу. Не дожидаясь ответа, понимающе кивнула. – Я ведь ее тоже давно не видела. Она ушла от нас. Как-то сразу и вдруг – даже тряпки свои и косметику оставила. За ней белый «мерс» приезжал, она прямо с подиума в него и порхнула, даже не переоделась. Говорят, где-то ближе к Москве обосновалась, мехами торгует. Руслан ее устроил.

Бармен дернулся и снова сверкнул очками. Катя не отреагировала.

– Ну да, ну да… – задумчиво проговорил я, понизив голос. – Руслан у вас – большой человек. Он что, глава администрации?

Катя звонко и от души рассмеялась:

– Ну, ты даешь, Леша! – И тут же задумалась. – Глава – не глава, а самый главный. Он и меня ведь в люди вытащил. Школу кончила – куда деваться? Учиться дальше? Зачем? Никакого смысла. Хотела работать пойти. У нас тут раньше фабрика была, мама еще на ней работала. Много рассказывала. Там хорошо было. Всякие путевки, профилактории, кружки, самодеятельность, учеба разная, квартиры давали. Свой дом отдыха в Крыму держали. И все, считай, бесплатно…

– И что же?

Катя вздохнула.

– Да кто-то купил ее. И закрыли фабрику.

– Может, Руслан купил? Чтобы девочки не на фабрику шли, а в бордель?

Я думал, она обидится, но Катя только пожала плечами, безразлично так: какая разница…

– Ну, деваться некуда, а жить надо. Пошла в киоск торговать. Надоело. Владельцу – дай, охраннику дай, под оптовика тоже ложись… Надоело. И тут меня Алка с Русланом свела. Не с самим, конечно. Я-то его всего раз и видела. Он меня сюда устроил.

– Нравится здесь?

– Жить можно, – безразлично отозвалась она. – Платят неплохо. Правда, клиентов все-таки подбрасывают иногда. А что делать? Надо зарабатывать свои миллионы…

– А зачем тебе миллионы?

Катя грустно посмотрела на меня, будто очень пожалела дурачка, и серьезно сказала:

– Квартиру куплю, обставлю и выйду замуж за хорошего парня. Буду его любить, ухаживать, заботиться, детей ему рожу…

– А что же – никого еще не любила?

– Любила, как же… – Она вздохнула. – Сразу после школы. Потом он меня своему приятелю отдал.

– Прямо так и отдал? – удивился я.

– Ну, не прямо, за деньги, да и побил не много на прощанье…

Она говорила о своей жизни легко, с улыбкой, будто и не могло у нее быть другой судьбы – простой, чистой, среди нормальных людей, которые не продают своих любимых. Она была уверена, что какой-то Руслан вправе распоряжаться ею как собственностью, заставлять на себя работать, ложиться под нужных ему людей, безропотно погибнуть, захлебнувшись этой грязью, когда она станет ненужной или в чем-то помешает ему в его делах… Что-то страшное происходит с нашими людьми. Я невольно подумал о Костике, который тоже крутится в этом безжалостном, жестоком мире, которого тоже может кто-то унизить, купить, продать, уничтожить…

– Слушай, – оживилась Катя. – Мы здесь все равно не поговорим. Может, заглянешь вечерком ко мне? Я рядом живу, возле универсама, дом шесть, квартира двенадцать. Заходи, а? Просто так, по-хорошему. Без денег.

– Девочка, у меня сын – твой ровесник.

– Ну и что? – искренне удивилась она. – Знаешь, я каких старцев шевелила? А ты ведь мужчина, я чувствую. Или, может, ты – голубой? Не похож вроде.

Я усмехнулся:

– Красно-коричневый!

– Иди ты! – восхитилась Катя. – Дай-ка на тебя хорошенько посмотреть, – она откинула голову. – Ха! Обычный мужик, даже симпатичный, хоть седоват немного, но тебе это идет. А где же твой звериный оскал?

– Дома оставил, – пояснил я. – Мне он только на сборищах нужен.

– Вот ты и скажи – почему так: если демократы, то «светлые лица и митинг», а если коммунисты, то «звериный оскал и сборище»?

– Ты же сама знаешь. Потому что мы – злодеи. Хотим, чтоб ты училась, а не по кабакам шлялась, чтобы…

– …Все ясно – и загнать нас снова в тоталитаризм, в культ личности, в концлагеря. Ну ладно, это мы все проходили, – она загасила сигарету. – Не хочешь сам – познакомь с сыном, может, это моя судьба? Он похож на тебя? Небось студент или композитор?

– Ладно, Катя, хватит дурачиться. Мне пора.

– Ну, – она огорченно надула губки. – Хоть адрес оставь – я к тебе как-нибудь забегу.

– Нет у меня адреса. Ты лучше припомни, куда Алка перебралась, и фамилию ее скажи, ладно?

– Странный ты мужик. Совсем не тем интересуешься. Но я для тебя на все готова: фамилия Алкина – Снежко, а живет она не то в Ногинске, не то в Норильске, в общем, рядом с Москвой. Разыщешь ее – привет передай.

Я подозвал очкастого бармена и, несмотря на протестующий визг, расплатился наличными. Толкнув стеклянную дверь, я оглянулся. Бармен смотрел мне вслед и что-то зло, угрожающе выговаривал съежившейся Кате. Прощай, Кэт…

Я сел в машину, запустил двигатель. Белобрысый нагло-обиженно протянул руку:

– А пиво, шеф?

Большим пальцем я потыкал за спину:

– Все не бери, мне оставь.

Он ухмыльнулся, сгреб несколько банок.

– Решил вопросы? Серафиму обаял?

– Да это мелочь, – озабоченно пожаловался я. – Шеф мне велел еще с Русланом связаться. А где его искать? Ни адреса не дал, ни фамилии. И попробуй спроси: зарычит и проглотит.

– Руслан здесь редко бывает, – настороженно отстранился белобрысый. – Он в других местах обитает.

И я понял, что больше он не скажет ни слова. Что искать Руслана надо с другого конца.

В Ногинск (а не в Норильск) я добрался уже к вечеру. Поболтавшись в демонстрационном зале магазина «Меха», приглядел девицу по имени Алка, проводил ее (скрытно) до дома, выждал немного и позвонил.

Яркая девица, блондинка, все при ней. Но неразговорчивая. На диктофонной кассете остался наш краткий диалог:

– Чванько? Не знаю такого. И не знала никогда.

– Я – частный детектив. Разыскиваю его по заявлению жены. У нас есть сведения, что вы с ним были близко знакомы.

– Ах, Чванько? Он уехал, давно.

– Куда?

– Откуда мне знать? Сел в белый «Мерседес», сделал мне ручкой и укатил. Больше ничего не знаю и не скажу.

– А Руслана где можно повидать?

Она побледнела, ударила каблучком, целясь мне в ногу, которой я не давал закрыть ей дверь. Вот и все наше общение.

Я выехал за город и переночевал в машине. Мне снилась буква Р со всеми остальными положенными к ней буквами.

…Вернувшись в Москву и обсудив с шефом результаты поездки, я позвонил Яне в ее «Теремок».

– Ты одна? – прежде всего спросил я.

– Одна.

– Какие новости?

– Все в порядке, если можно так сказать. Документы оформили в один час, это они умеют. Владелец теперь – господин Фишер…

– Что?

Знаком я, кажется, с этим Фишером, доводилось встречаться – в основном в кабинетах следователей, в благословенную пору, когда криминальная экономика была теневой, застенчивой. Он уже тогда ворочал крупно. Что же сейчас? Видно, серьезно встал на пути у Р, прибравшего к рукам половину области.

Так, а ведь это прямой выход на Руслана. Больше того, руками Фишера, вернее, его боевиков, я могу разделаться со всем экипажем белого «Мерседеса»… оставаясь в тени и потирая руки. Э нет, что должен сам – то сделай сам. Иначе нет мне покоя…

– Леша, – застонала в трубке Яна. – Ну что ты молчишь? Ты приедешь?

– Да, конечно, ближе к вечеру.

– Мишку нашел? Жив он?

– Думаю, он в порядке. Скоро буду знать точно. И смогу устроить тебе свидание.

– Ладно, я жду тебя.

– Фишер? – Шеф покатал карандаш по столу. – Крупная фигура. Сейчас легализовался: возглавляет СП «Децибел». Я дам тебе адрес. Леша, – он внимательно посмотрел на меня, – Леша, это очень сильный шанс. Советую, даже прошу тебя – используй его. Неужели так важно в бою, чем ты поразил врага – пулей или ножом? В спину или в грудь?..

– Это не совсем точное сравнение. Важно, кто убил твоего врага: ты сам или наемный убийца… Есть понятия…

– Знаю, знаю, ты – немножко честный.

– Вот именно.

– Кстати, честный, пистолет при тебе? Надо сдать на время. Какая-то инспекция от МВД затеяла проверки – как хранится табельное оружие в частных агентствах и прочее. Думаю, ты тут ни при чем. Я проверял: не только нас инспектируют. Но все-таки… Я тебя не видел, ты моего наказа не получал. Ясно?

– Ясно. Что-то я вообще после поездки себя неуютно в городе почувствовал. Чужие глаза на спине.

– Проверялся?

– Конечно. Пусто. Наверное, нервы.

– У тебя-то?

– А я – не люди?

– Как там с «Теремком»?

– Дня два думаю подождать. Может, и поболе. К часу «икс» у них все должно быть готово. Затем они получат информацию из банка. На стыке этих позиций Фролякин и нанесет удар, я надеюсь. И чуть позже – Фишер.

– Не помешает одно другому?

– Насколько я знаю Фишера, препятствовать ограблению он не будет – мудр! Если оно удастся, он заберет куш в порядке компенсации за моральный ущерб. Если сорвется – накажет команду Руслана.

– А информация из банка?

– Скорее всего от Коли.

– Это охранник? Смотри ведь как работают – везде свои люди. Поучиться не грех.

– Вообще, Иван Федорович, я поездил по области, пригляделся свежим глазом – какая же сила собирается! При каждой структуре, в каждом борделе – охрана, боевики… Один свисток – и под ружьем армия таких головорезов! Обученная, вооруженная, мобилизованная – и жестокая.

– Да, это власть… Не очень зримая, но самая реальная в стране… А мы с тобой можем это только констатировать.

– Ничего, хоть маленько, но нагадим.

Новость по поводу оружия меня насторожила, нужно предусмотреть такой поворот. Ничего, кое-что в запасе имеется: трофейный армейский «вальтер» у Яны на антресолях, в коробке из-под ботинок, тоже дедов. Сегодня и заберу. Но кто же мне в спину уставился?..

Яна встретила меня как перспективного любовника, на которого нужно произвести впечатление. Я не стал ее обижать, пусть не знает, что я приехал не за ее чарами, а за своим пистолетом.

Пока она крутилась на кухне, я под предлогом забрать кое-какие вещи сунулся на антресоли. Коробка была на месте. Но в коробке ничего не было. Стремянка задрожала под ногами.

Впрочем, ведь пистолет в связи с последними событиями могла взять Яна. Я прямо спросил ее об этом. Спокойно, вроде даже одобрительно – мол, молодец, девка: так их!

Яна так же спокойно ответила:

– Поищи получше. Мне-то он зачем? Лишняя головная боль. Я и стрелять-то боюсь. Не мешай мне.

Я убрал стремянку, вымыл руки. Ох, как мне это не нравится. Опасен даже не сам конфликт, а то, что за ним стоит. Подумать только: кто-то, как-то, тайно… Худо, очень худо.

Когда мы сели ужинать – уж Яна постаралась: при свечах, при салфетках и полных приборах, при: «что ты будешь пить?», – она вполне естественно поинтересовалась между двумя глотками:

– Нашел свою пушку? Я же говорила! Все мужики одинаковы – даже своим вещам места не знают. Как ты съездил? Расскажи подробно.

Я рассказал. Особенно ее заинтересовали девки из Дома моделей.

– Ты, конечно, своего не упустил?

– Конечно. Что до любви, я крут.

Яна вздохнула и вдруг, закуривая, серьезно сказала:

– Что до любви… Для любви нужно время. А у тебя его никогда не было. И уже не будет… Кстати…

Это Янино «кстати» всегда некстати. На первый взгляд.

– …Кстати, Костик заходил, пока ты ездил. Странный какой-то. Все о тебе расспрашивал. Даже высказался в том плане, правда, очень туманно, что он сильно переживает наш разрыв. Особенно то, что ты бросил семью. В трудное время. Из-за гнусных личных дел.

– За тем и приходил? – Янина болтовня меня не одолевала, я слушал с напряжением и легонько менял ее направление.

– Как же! Под предлогом: что-то ему вдруг понадобилось, как и тебе, из старых вещей. Даже не поленился на антресоли слазить.

Вариант не из лучших. Значит, вынужден обороняться.

Я встал, поблагодарил Яну за волшебный вечер и откланялся.

Она не осталась в долгу:

– Я бы оставила тебя ночевать, но ведь ты прямо из борделя…

– Я бы и сам остался, – сожалеюще пояснил я, – но я – прямо в бордель. – Много вами благодарны-с!

Палатка Костика была уже заперта. Никаких тревожных признаков. Но теще звонить ох как не хотелось. Я отыскал вонючий автомат – ведь пользовались им далеко не всегда по прямому назначению, зато бесплатно – и, набрав тещин номер, не представившись, спросил Костика. Его еще не было дома.

За дверью будки уже приплясывал в нетерпеливом ожидании какой-то ночной охранник. Я поехал к Прохору.

– Мне Костик не звонил? – спросил я с порога.

– Нет. А что случилось?

– Надеюсь, еще ничего. Он вооружился,

Прохор довольно спокойно отнесся к этому.

– Против кого? Вот в чем вопрос.

– Откуда мне знать?

– Узнаешь, – жестко сказал Прохор. – Привыкай, у них – своя жизнь, свои проблемы. И в этой жизни вам остается все меньше места.

– Не рано ли? Я в его годы ходил в авиамодельный кружок…

– …Вполне возможно, что он в свои годы ходит к проституткам. Свое время, свои пути.

– Путь должен быть всегда один – правильный и честный! – Этот лозунг прямо сорвался с языка, я уже не владел собой, поскольку не владел ситуацией.

– И ты его знаешь, этот путь? – улыбнулся Прохор. – Выпей кофе и ложись. Костик позвонит утром.

…Позвонил. И звонким встревоженным голосом назначил мне срочную встречу.

– Только приезжай на метро.

– Почему?

– Потом объясню. Пока, дэд.

Объяснение мне не понадобилось, я все-таки поехал на машине и дважды засек неумело следовавший за мной ободранный «жигуленок». Я вспомнил странного инспектора ГАИ и свои неприятные ощущения. Кто-то меня явно пасет. И мне стало ясно, зачем вызвал меня Костик. На душе отлегло.

Костик, плотно закрыв окошко киоска дверцей с соответствующей бумажкой, сказал мне с мужской прямотой:

– Батя, за тобой следят. Я случайно заметил, когда ты был у меня. Ты забыл зажигалку, и я побежал тебя догнать…

– Кто это был?

– Мужик. Суетливый, маленький. Простой такой. Как две копейки. А в другой раз – толстоватый, «шаг вперед – два назад».

«В другой раз»… Конспиратор. Взял на себя мою охрану. Вооружился.

– Где дедов пистолет? – напрямик спросил я, уже зная ответ. Вернее, зная, что ответа не будет.

Молчание. Упрямое, мальчишеское, непробиваемое. Вот тебе и разногласия по политическим и экономическим мотивам!

– Костик, пойми, он мне очень нужен сейчас. Я остаюсь безоружным, а события развиваются так, что без этого ствола мне не обойтись. Это очень серьезно.

– Его здесь нет, – немного уступил сын. И тут же постарался взять новый рубеж: – Хорошо, верну. Но ты позовешь меня, когда будет нужно?

– Обещаю, – твердо соврал немножко честный.

…Я еще несколько раз выезжал в область. Впустую. Даже по старым адресам. Снежко опять исчезла. Кэт Иванову сбила машина, но она осталась жива, хотя сильно'пострадала. Себя я не винил в этом. Процесс закономерный – идет подготовка к операции, все, что мешает и опасно, нужно устранять. Это произошло бы в любом случае. И помешать я не

мог ничем.

По моей просьбе шеф установил наблюдение за охранником банка Колей. Здесь можно быть спокойным. А вот «Теремок» – самая пора навестить.

Но сначала я зашел в банк. И с каким-то невинным вопросом обратился к той девушке, что познакомила меня с Колей. Болтая с ней, я бросил взгляд на часы, что висели за спиной, на стене, за которой ютился «Теремок». Время пить «Херши». В «Теремке». Часы показывали половину шестого, а было – всего одиннадцать!

– Часы у вас сильно врут, – заметил я, постучав по стеклу своих.

– Да, второй день дурят. Стрелки сваливаются. Мы уже мастера вызвали.

Все – пора. Но сперва – еще одна проверка. На месте.

Солидным, но утомительно занудливым покупателем я зашел в «Теремок». В торговом зале, похоже, новые владельцы ничего не собирались менять. Остался тот же небогатый набор, на котором остановилась торговля при Яне. Я долго рассматривал образцы, задавал продавцу мучительные для него вопросы, остался недоволен и намекнул, что буду очень признателен, если он проведет меня в подсобку, на склад: уж там-то я, мол, пороюсь. На что я получил однозначный отрицательный ответ. Тогда я потребовал директора и, отстранив ошалевшего продавца, зашел в бывший Янин кабинет. Никакого директора там не было. Было запустение и духота со специфическим запахом. Я положил ладонь на стол и сжал ее в кулак. Продавец тянул меня за рукав, объяснял, что они затеяли перепланировку, и просил не мешать им работать.

Я послушно покинул помещение и, выйдя на улицу, разжал кулак – вся ладонь была в мелкой кирпичной пыли…

Офис Фишера помещался в здании министерства на Новом Арбате. Собственно говоря, министерства в здании практически не было – все этажи были захвачены коммерческими структурами, причем самые удобные, с лучшими коридорами и престижными кабинетами. Сотрудников министерства вытеснили, и они ютились где-то на антресолях, чуть ли не в подсобных помещениях. Зато собирали арендную плату. Рынок!

Чтобы долго не бродить коридорами, я зашел в первую же комнату с фирменным знаком «Децибела» и спросил сотрудника, как найти его шефа. Молодой, вежливый и очень культурный человек вызвался проводить меня. Дорогой я поинтересовался, чем занимается их фирма. Судя по названию, поставкой музыкальных центров? «Что вы, – поразился молодой культурный бизнесмен моему невежеству, – совсем другими делами, а «Децибел», как вы должны знать, это имя знаменитого коня Александра Македонского. Наш символ». Ну, нехай буде Децибел. Чи Буцефал…

Фишер занимал бывший кабинет замминистра. В огромной приемкой сидели за столами две секретарши (одна – старая и страшная – для работы, другая – молодая и красивая – для досужих утех) и бродили двое молодцов-охранников.

Один из них молча смотрел на меня, другой спросил;

– Вам назначено?

– Нет, Но я по крайне важному для Льва Ильича делу.

– Как доложить?

– Скажите просто: Сергеев из утро. Он поймет.

Охранник скрылся за дверьми глубокого тамбура, быстро вышел и кивнул другому, молчаливому.

То подошел ко мне вплотную:

– Поднимите руки. У вас есть оружие?

– Да, – я показал ему глазами, где прячется мой пистолет.

Он вынул его из кобуры и положил в ящик металлического стола, защелкнув его замок.

– У нас такой порядок, извините, – сказал тот, что докладывал. – После попытки покушения.

– Я понимаю, – пожал я плечами. – Можно заходить?

Фишер сделал вид, что оторвал седалище от кресла. Кивнул, указал рукой на приставной столик. Слева от него, на большом телефонном столе, среди пестрой толпы аппаратов, замысловатых и оригинальных, я разглядел даже «вертушку» – солидную, прежних времен, с бывшим гербом державы. Вот так, ребята!

– Давно не виделись. И ролями за это время поменялись.

– Не думаю, – сказал я.

– С чем пришел? – Время дорого, на деликатности его нет, говори поскорее и уходи, если сможешь, – так прозвучал вопрос.

– С информацией. Некая группа намеревается взять крупный кусок в коммерческом банке. Чтобы решить вопрос, приобретена соседняя контора…

Фишер пожал плечами:

– Ты адресочком не ошибся? Стучать надо в другую дверь. Ближе к центру.

– Контора куплена на твое имя.

Он резко подался вперед. Поверил. Сразу.

– Кем?

– Условие ставить?

– Никаких условий. Сам понимаешь.

– Условия будут. Сам поймешь. Контору взяли люди Руслана.

Больше всего я боялся, что он сейчас тупо взглянет на меня и искренне спросит: «Какого Руслана?» – и будет своими молодцами выбивать из меня данные. А надо бы – наоборот.

Но Фишер не моргнул и глазом. Поэтому я посвятил его в остальные детали. Естественно, не во все.

– Спасибо, – медленно проговорил он, не сводя с меня острых глаз. Рука его нырнула в верхний ящик стола, побегала там, пошуршала, медленно поползла обратно. Я приготовился нырнуть под стол (не предотвратить, так хоть отсрочить!). В руке был белый конверт. – У меня есть правило: любое дело – дурное или доброе – не оставлять безнаказанным. – И протянул конверт мне.

Я машинально взял его в руки. Судя по тому, что не очень плотный, в нем – доллары. На конверте карандашом была написана фамилия. Не моя, конечно. Фролякина.

– У меня тоже есть правило, – сказал я, возвращая конверт. – Я…

– Знаю. Относительно честный.

– Немножко честный, – поправил я.

– Разве есть разница?

– Для меня – да.

– Почему же ты тогда сообщил мне об этом? Какой твой интерес?

– Хочу заняться бизнесом. Кое-какие данные у меня есть. Есть связи. Могу быть полезным…

– Увертюра. А либретто?

– Мне нужно выйти на Руслана. Напрямую. С предложениями. Мне удалось установить, что его резиденция – в подмосковном Воронове. Но в том районе их три. В каком из них?

– Могу сделать тебя счастливым. А могу и нет. И даже хуже того. Помнишь, как ты со мной работал?

– Я с тобой работал честно. Как и с другими.

– Потому и уйдешь довольным. И живым.

Он дал мне адрес, толковые разъяснения, несколько деловых советов. Но из того, что он не заинтересовался мной как возможным партнером по бизнесу, а безоговорочно уступил меня конкурентам, было ясно, что Фишер прекрасно понимал, зачем мне нужен Руслан. Перышки его ребятам он, конечно, пощиплет, а мое выступление ему тоже на руку. И на карман.

Хорошо звучит – киллер Сергеев. Все ниже опускаюсь в грязь, и все меньше становится мое «немножко» – съеживается, как шагреневая кожа. Ладно, об этом потом. Нагрешим до конца, а уж после покаемся. Если успеем.

Шеф ходил по комнате, пиная ногами стулья.

– Если я не успею, вы разберитесь потом с Фролякиным.

– Это потом. А сейчас?!

– Ничего страшного не произошло. Напротив, все это – нам в цвет. Фролякин под нашим руководством сделает три добрых дела: предотвратит ограбление, спровоцирует разборку между двумя сильными группами и получит «поощрение».

– Запутается твой Фролякин.

– Поможем, Иван Федорович.

– Почему Фишер отдал его тебе?

– За ненадобностью теперь. Не в благодарность же… – Зазвонил телефон. Шеф взял трубку:

– Так… Так… Спасибо. Свободен. – Он глубоко вздохнул – не облегченно, а прерывисто, словно готовился к прыжку. – Это Сева. Охранник Коля за последний час три раза бегал в «Теремок». К банку пришел инкассаторский броневик. Звони,

Я набрал номер Фролякина. Дал ему инструкции. И попросил, шефа:

– Завтра к послезавтра найдите возможность посмотреть сводки по городу и области. Я позвоню.

– Ты уезжаешь? В Вороново?

– Да, время! Вы материалы посмотрели? Я заберу их с собой.

– Рискованно, Алеша. Копий ведь нет.

– Да, но они мне могут понадобиться там.

– Осторожнее, пожалуйста. – Он вдруг подошел ко мне и обнял.

Заложив и заперев в багажном ящике Вилли весь срой скудный арсенал, я отбыл к «новому месту назначения». Встречи с Русланом и его витязями я не боялся. Информации о моей деятельности у него еще нет. В этом я уверен. А когда она будет, поезд уже уйдет. И чемоданы останутся на платформе.

Одного я тогда не мог знать. Того, что спутает все карты. Хотя предвидеть это мог. Если бы немного подумал. Но я уже был нацелен: мушка – в прорези, мишень – та мушке, а все, что кроме этого, я не вижу.

Вилли, ровно урча, бодро скакал по дороге. Некоторые встречные водители тепло приветствовали ветерана гудками и светом.

По случайности Вороново лежало по той же трассе, что и мое «имение», так что я проводил глазами поворот на него к чуть было не посигналил. Оказывается, Сергеев, ты не только безнадежно лжив, но и сентиментален. А вот и нет! Не заехал же я попрощаться на всякий случай со своими близкими – с полковниками, поручиками, женами, детьми и писателями. Лукавишь, Сepгeев, из суеверия не заехал. Хочешь остаться живым. Хочу! Чтобы отплатить за мертвых.

…По данным Фишера я легко нашел резиденцию Руслана. Это был шикарный дом в стиле западного замка, под яркой черепицей, с коваными флюгерами и дымниками на каминных трубах, со сводчатыми глубокими окнами, в каменной ограде с металлическими воротами, окруженный английскими газонами и цветниками. Справа от дома тянулось приземистое здание, похожее на казарму, возле которого лениво слонялись камуфляжные амбалы. Площадка перед ним, утоптанная, как солдатский плац, была занята полосой препятствий. Колючка, мишени, стенки, ямы, траншей, какие-то тренажеры, чучела для ближнего боя, даже «вертушка» для космонавтов. Здесь же – ворота гаражей. Около них – несколько легковушек и солидный, человек на десять, джип.

Ай да город чудной! Аи да люди веселы! Сюда только сунься, ног не унесешь…

Я посигналил. Невысокий человек с черной бородкой неторопливо вышел из дома и i направился к воротам, уставился на Вилли, как на морского змея.

– Что надо?

– Я с поручением. До Руслана Олеговича. Из Москвы.

Он пожал плечами, вытянул щеколду ворот.

– Драндулет свой лучше бы там оставил. Не ко двору нам такой.

«Щаз-з! Может, и пистолет тебе сдать?»

– Я могу ведь и повернуть. Мой интерес не пострадает.

Он смолчал, распахнул ворота. Потом указал:

– С той стороны поставь. С глаз долой.

Терпи, Сергеев, недолго осталось.

Чернобородый провел меня в дом. В большом зале, со знанием дела оформленном в рыцарском стиле – дубовые скамьи, дикого камня камин, старинное оружие и доспехи на стенах, – никого не было.

– Садись, жди, – и Черномор исчез за одной из дверей.

Я закурил, осмотрелся. Неплохо устраиваются наши «новые» коммерсанты и бизнесмены. Красиво хотят жить. Только вкус иногда подводит, подумал я, заметив на каминной полке, рядом с подсвечниками, обыкновенный будильник, правда, в стиле ретро.

Сверху по дубовой лестнице спустился человек в европейском костюме, но в тюбетейке. Рашид или Шараф. Он протянул мне руку, назвался секретарем-референтом. Мы сели рядом, уже за большим столом. Он вопросительно смотрел на меня узковатыми непроницаемыми карими глазами.

– Я представитель нескольких фирм и организаций, довольно солидных, – сказал я, назвав свою настоящую фамилию. – Мне поручено установить с вами предварительный контакт по вопросам возможного сотрудничества. Естественно, что подробности я могу обговорить только непосредственно с главой вашей компании.

– Конечно, понимаю, дорогой. А все-таки какое вы носите имя, какие проблемы решаете в бизнесе? Как мне доложить?

– Извините, – твердо сказал я. – На этот вопрос я уполномочен ответить лишь тогда, когда буду иметь хотя бы предварительное согласие на контакт.

– Понимаю, – он важно кивнул. – Оружие у вас есть?

– Нет, – искренне удивился я, – Зачем это?

– Верю вам на слово. Шеф вас сейчас примет. Пойдемте, дорогой.

Ну вот, одного я уже имею. Сейчас получу другого. Самого!

Руслан меня поначалу несколько разочаровал внешним видом. По имени и деятельности я уже невольно сложил впечатление о его внешнем облике – весьма далекое, как я убедился, от оригинала. Молодой, рыхлый, половина зубов нескрываемо искусственная, сильная плешь, наивно прикрытая редкой, зализанной с затылка прядью. Злая улыбка. Мягкая мокрая ладонь. На нее, когда снова сел в кресло, он положил подбородок, совершенно по-бабьи пригорюнившись.

– Слушаю вас, – сказал он как-то мирно, по-домашнему, словно опытный бюрократ. Да и кабинет его был совершенно типичен для средней руки чиновника, не выше начальника главка. Сейф только был хорош. Так и манил к себе своими упрятанными тайнами…

– Собственно говоря, мне нечего добавить к тому, что я сообщил вашему референту. Роль моя весьма незначительна. Пригласить вас даже не к сотрудничеству, а к обсуждению этой возможности. Как вы догадываетесь, я не глубоко информирован по этому вопросу, В соответствии со своим положением.

– Вы откровенны, И не хотите казаться более значительным, чем есть на самом деле.

– Зачем? – Я пожал плечами. – Это опасно. Я привык брать на себя только то, за что могу ответить, не подвергая неприятности доверившееся мне руководство.

– Похвально, похвально. – Он принял чашку с кофе от девушки, неслышно появившейся из-за портьеры у него за спиной. – Но согласитесь, принимать совершенно не определенное предложение от совершенно неизвестных мне людей…

– Известных, Руслан Олегович, – немного поддался я. – Лично вам.

– Почему же вы их не называете?

– Я получил инструкции и выполняю их.

– С некоторыми нарушениями, – он улыбнулся. Лучше бы уж просто оскалился. – Может быть, сделаете еще один шаг – два слова по существу вопроса. Иначе я не смогу дать определенного ответа.

– Если вы гарантируете, что…

– Конечно, – он даже не дослушал, что говорило, естественно, не о его нетерпении, а о полном равнодушии к моей особе.

– Речь идет о создании в самой недалекой перспективе проекта «долларовой зоны» в Подмосковье,

– Поясните. – Он погремел ложечкой, и та же неслышная девушка заменила ему чашку.

С большой неохотой, уступая его деловому напору, я конспективно изложил суть проекта.

– Объединить в единый комплекс (считай, прибрать к рукам) все природно-хозяйственные объекты области: охотничьи и рыболовные угодья, конюшни и ипподромы, базы и дома отдыха, исторические и иные достопримечательности, даже сохранившиеся старинные села – и создать на их основе мощный туристический концерн для иностранцев с разнообразной программой. Что-то вроде Диснейленда, но совершенно натурального. За большие суммы можно предоставлять клиентам экзотические услуги. Например, посещение и проживание в русской деревне, конечно, соответственно подготовленной, с красивыми девками и добрыми молодцами, со старинными обрядами, с песнями и плясками, с банями, тройками и снежными городками… Русская охота тоже в старинном духе: ловчие, гончие, рога, рогатины, закуски на привале… Конные маршруты по наиболее интересным заповедникам…

– Заманчиво, – согласился Руслан и постарался отвести хищно блеснувший взгляд. – Только простите, а при чем здесь ваши структуры? Мы можем компенсировать идею и обойтись без вас.

– Нет, – ответил я и спокойно аргументировал: – Весь смысл проекта – именно в сотрудничестве. Вы знаете местные условия и возможности – мы берем на себя, скажем так, осуществление приватизации предложенных вами объектов, это очень непростой шаг, но у нас есть люди в соответствующих организациях. Ко всему прочему, работа предстоит огромная и крайне разносторонняя. Ведь нам понадобятся даже консультанты по истории и быту, актеры, охотники, проводники.

– Я смотрю, вопрос уже основательно проработан. Не вы ли автор проекта?

– Отчасти, – поскромничал я. – Как видите, нашему руководству есть о чем побеседовать с вами. Встреча может быть организована в любое время, в любом, по вашему усмотрению, месте. В самом узком составе.

– Хорошо, я подумаю, мы посоветуемся. Не скрою, проверим кое-что. Вы пока отдохните у нас. Условия вам будут созданы. Сегодня я представлю вас моим сотрудникам.

Боже мой, двое жуликов обсуждают вопрос о том, как им крупно ограбить народ и государство, совсем как порядочные чиновники – очередное мероприятие по развитию своей отрасли.

Правда, разговаривая с Русланом, я, несмотря на огромное напряжение и самоконтроль, думал совсем не об этом. Я думал о том, зачем им, имея практически неограниченные возможности для удовлетворения своих прихотей и похотей, было нужно нападать на простую девчонку? И убивать защитившего ее человека? Наверное, тоже прихоть, извращенная до мерзости, – проявить свою власть, снова ее почувствовать. Ведь только ради нее они делают то, что делают…

В дверях появился референт в тюбетейке. Я понял, что аудиенция закончена, и встал.

– Кстати, – задержал меня Руслан, – один вопрос: как вы меня нашли. Кто вас навел?

– Фишер, – невинно сказал я. Пусть хоть что-то в этой истории будет правдой. Нельзя же действительно так оголтело врать. Устанешь, запутаешься. К тому же я ведь еще чуть-чуть честный. Да и то, что я так легко признавал этот факт, даже сам его сообщил, сослужит мне добрую службу, когда произойдут определенные события, подтвердит мою полную к ним непричастность.

Референт проводил меня в отведенную комнату – здесь же, на втором этаже. В комнате были все удобства – от совмещенного санузла до бара, телевизора и московского телефона.

– Устраивайся, дорогой, отдыхай. Тут все для жизни есть. Можно невесту приводить. Не стесняйся, как дома живи.

Совсем как дома. В двери даже замок был. Но запирался только снаружи. Когда референт вышел, я ждал, что этот замок щелкнет.

Не щелкнул. Пока. Я сел в кресло, налил рюмку водки, закурил.

Ну, Сергеев, дело, кажется, идет к завершению, к финальной сцене. Скоро упадет занавес, Под аплодисменты.

Я не ставил себе больших задач. Мне нужно вычислить еще двоих из тех, кто был в том «Мерседесе». И я не собирался уточнять, кто из них стрелял в Андрея. Я ведь не народный суд, чтобы определять им меру наказания в соответствии со степенью вины. Все они одинаково в крови, все и ответят разной мерой.

И о том, как я это сделаю, я тоже не думал. Я был уверен в себе и в высшей справедливости, которая не допустит моего поражения.

День-два, может, и три – в моем распоряжении. Все определится само, пока Руслан думает и проверяет. Что он там проверит? Я дал ему только общие наметки, а таких организаций в Москве – как лягушек в пруду. В общих чертах все сойдется. А лезть в глубину, искать подтверждения тем конкретным фактам, что я сообщил, Руслан никогда не решится. Он прекрасно понимает степень риска и ту роль и место, что я определил ему в этой комбинации: можно и от сладкого пирога поворот получить, можно и по морде…

Но что-то больно гладко получается. Подозрительно гладко. Fie исключено, даже более того – весьма вероятно, что Руслан не поверил ни одному моему слову. Принял условия игры из своих соображений. Не страшно? Пожалуй. Он может предполагать все что угодно, но мне это нисколько не помещает, потому что истинная опасность откроется ему в тот момент, когда ее уже не избежать…

Но что-то больно гладко получается… Чем больше я гнал эту тревожную мысль, тем больше она меня беспокоила своей назойливостью.

Предчувствие – вот что! Инстинкт самосохранения. Каждая частичка души чувствовала наступающую беду и давала сигналы тревоги.

Впрочем, немудрено. Забрался Сергеев в логово зверя, нахамил и жалуется: страшно! Вдруг покусают и съедят?

Нервы не выдержали – я уснул прямо в кресле, с сигаретой в руке…

Когда проснулся, за окном синело; осторожно, как кошка на открытое место, выбирался из ветвей на небо тонкий месяц. В окно тянуло вечерней свежестью.

За дверью затопало, заржало, застучало. Вошел парень в распахнутом пиджаке, в незашнурованных туфлях на босу ногу, рот – до ушей:

– Здорово, сосед. Что в темноте сидишь? – Дернул шарик выключателя, плюхнулся в кресло. – Угощай со знакомством. – Неизвестно чему засмеялся. – Как звать-то? Молодец! А меня – Кузя,

– А по отчеству? – спросил я, наполняя рюмки.

– Григорич.

– Кузя Григорич, значит?

– Ага, – он опять засмеялся. – Ловко придумал: Кузя Григорич Карпухин. Всем скажу. Так и буду называться. Молодец, Леха! Ты вроде меня – заводной. – И снова – смех во все стороны.

Я рискнул: показал ему пальчик. Сперва мгновенное легкое (облачком) недоумение, и тут же – обвальный хохот.

– Ну, артист! Ну, задружились мы с тобой! Давай, со знакомством – и на ужин. Сам не любит, когда опаздывают.

Пансион какой-то для дебильных.

Мы выпили. Кузя вскочил и пошел к двери, наступая на шнурки.

– Ты бы, Григорич, шнурки завязал, да носки не худо бы надеть. К столу ведь выходишь.

– Носки! Они мокрые у меня – постирал, дурак. И шнурки потом опять развязывай, да? Не люблю я это дело, честно скажу.

Мы спустились вниз, в «рыцарский холл». Был накрыт большой стол. Черномор и Тюбетейка стояли у окна, курили, ждали Руслана. Когда он вошел, стали рассаживаться.

– Леха! Серый! Садись со мной, – кричал Кузя. – Подухаримся.

Ого! Он уже фамилию мою знает. Смехач-то наш непрост. Можно было и раньше подумать.

Появились дамы. Но не хозяйки. И из гостей не самых почетных. Все обращались с ними очень вольно и словами, и руками.

Сдержанный поначалу Руслан скоро охмелел, распустился – и уже бесконтрольно пошла обычная пьянка. То один из застольщиков, то другой приглашали дам наверх, в «будуар». Дамы не чинились. Кузя Григорич и Черномор все пытались запеть, но никак не запевалось. Один референт в тюбетейке не хмелел и не терял лица. И никого – из виду, особенно меня. Он несколько раз за вечер подходил к телефону и требовал каких-то новостей. Видимо, новостей все не было, и это сильно его беспокойно. После каждого звонка он подавал какой-то знак Руслану через стол, но тот уже этой мимики не воспринимал. Я извинился в пространство, сослался на усталость и пошел наверх.

– Девушку, возьми, дорогой, – посоветовал референт, провожая меня взглядом,

– Не в моем вкусе, – отказался я. – Не люблю, когда мне в постель готовых подкладывают. Люблю боем брать.

– О! – заржал Кузя. – Как я совсем! – Поднялся и, гораздо тверже, чем можно было ожидать, пошел за мной. Ввалился в комнату, упал в кресло, сбросил башмаки. – Посижу у тебя, не возражаешь? С тобой весело.

– Хорошие у вас ребята, – похвалил я, наливая рюмки. – Простые, душевные. Мне только Черномор не понравился – скучный…

– Черномор! Здорово ты его! – Карпухин поднял рюмку. – Он только не всегда Черномор, он чаще Алехин. Трус такой… Чуть что – бороду отпускает, маскируется.

– Ладно, хрен с ним, – я потер лицо ладонями, – Извини, Кузя, устал. Голова болит.

– А я вот никогда не устаю. И головой не маюсь. Ну, отдыхай. Пойду посижу еще с нашими.

– Ботинки забери.

Я подождал немного и снял телефонную трубку. Но что-то мне в ней не понравилось. Я тихо вышел и толкнул соседнюю дверь.

В такой же комнате сидел на тахте Кузя с телефоном на коленях, с трубкой, прижатой к уху и большим вниманием на серьезной роже.

Он не растерялся:

– Во, бабе забыл позвонить.

Я тоже:

– У тебя анальгина нет?

– На кухне аптечка. Покопайся. Хотя стой, – он выдвинул ящик прикроватной тумбочки, заглянул: – Нету. Думал, от кого-нибудь осталось, но нету. Иди вниз.

На тумбочке, рядом с пепельницей, лежали наручные часы. Я небрежно, без интереса, взял их, перевернул, прочел дарственную надпись: «Отличнику охраны общественного порядка». Это были часы Андрея.

– Это ты, Кузя, отличник? – Мне хотелось его задушить. Здесь, сейчас. Но не сразу, а постепенно. Чтобы он вдоволь похрипел и подергался, А потом – спуститься вниз и…

– Ага! – засмеялся весельчак. – В бою взяли, с Черномором. Трофей. Я ему сперва отдал – не носит, боится, бороду отращивает. А меня теперь как гаишник остановит – я ему эти часы в нос. Действует. Иной и честь отдает.

Я осторожно, бережно положил часы, взял в руки пепельницу, повертел в дрожащих пальцах – тяжелая, хорошая, в самый лад по его башке придется.

Ну вот, все они тут, все четверо из «Мерседеса»: Руслан, референт, Черномор Алехин и весельчак Кузя. Недолго вам теперь, ребята, веселиться.

…Руслан не торопился с ответом. И я его не торопил. Планы мои нуждались в корректировке. Несмотря на постоянный контроль со стороны Кузи, я имел возможность присматриваться к жизни особняка. Какие-то капли информации, что удавалось мне собирать, постепенно сливались в лужицу, в которой все больше отражалась деятельность группировки Руслана, Это была какая-то всеядная структура, ненасытная, безмерно алчная. В их сферу входило все: рэкет, проституция, откровенные грабежи, они даже собирались подобраться к арсеналу соседней воинской части. Боевики Руслана участвовали в осаде Белого дома.

Чем дольше я здесь продержусь, тем ярче будет моя месть. И шире. И еще мне не давал покоя этот чудесный засыпной японский сейф в кабинете Руслана. Ах, распотрошить бы его – какой бы был подарок госпоже Юстиции, а по-нашему – Справедливости.

Связаться с шефом мне не удавалось, единственный доступный мне телефон усердно слушал Карпухин, Впрочем, об ожидаемых событиях я все равно узнаю по косвенным признакам.

Я действительно не предполагал, что эти признаки будут такими явными. Как следы побоев на лице.

В один прекрасный вечер от казармы оторвалась группа машин и вернулась в тот же вечер сильно потрепанной.

Той же ночью двое парней в камуфляже выдернули меня из постели, надели наручники к привели в кабинет Руслана. Он начал разговор коротко и ясно – ударил меня по лицу. Стоящие сзади ребята добавили. Я упал, получил ботинками по ребрам. Меня рывком подняли на ноги, бросили в кресло. Руслан навис надо мной:

– Сколько тебе заплатил Фишер?

– Мне он не платил…

Снова удар, но слабый, демонстративный.

– А кому?

– Откуда мне знать, кому он платит?

– Кто ты? Чей человек?

Я кивнул в сторону охранников. Руслан понял и показал им глазами на дверь.

– Наручники, – потребовал я.

Он сделал и это. Я встал. Руслан осторожно шагнул назад.

– Руслан Олегович, объясните, в чем дело?

– Наших людей подставил Фишер. Была разборка, мы потеряли машину. И двоих ребят, Ты прибыл от Фишера.

Сейчас будет сцена из «Свадьбы в Малиновке». Я эффектно сброшу шинель, скрывающую мои регалии и высокие полномочия.

– Ну, – усмехнулся Руслан на мое недолгое раздумье. – Кто твой босс?

Я назвал имя и псевдоним, которыми вооружил меня в свое время всезнающий и никогда не ошибающийся шеф. Руслан открыл рот и сделал еще шаг назад, как тот липовый гаишник на шоссе.

– Почему сразу не сказал? – обрел он дар речи.

– Зачем? Полагал – достаточно того, что сказал. Думал, ты неглуп. А трепать такое имя…

– Но Фишер…

– Не знаю я Фишера. Наудачу ляпнул. Случайность. Такое в нашем деле бывает. Подумай сам, стал бы я себе этой фамилией петлю на шее вязать?

– Ну, ты извини меня. Пойми…

– Не беспокойся, Руслан, – двусмысленно пообещал я, – свои люди – сочтемся.

– Но кто же тогда?

– Поразмысли, – посоветовал я в надежде, что он зацепит Фролякина.

Руслан ударил себя ладонью в лоб – сообразил. Лицо его исказилось от злобы. Он улыбался. С этой улыбкой, подумалось мне, он и уйдет туда, в неоглядную даль.

Знать бы мне, на кого падет его догадка…

Он подскочил к столу, ткнул кнопку селектора и взвизгнул:

– Карпухина! Алехина!

Я вышел из кабинета Руслана, пришел к себе, бросил взгляд в окно. К казарме, освещенной прожекторами, бежали Кузя и Черномор. Кузя в шнурках не путался. Они бросились в ближайший «Мерседес», и он вылетел в едва успевшие распахнуться ворота.

Вдруг почему-то сжалось тревогой сердце…

Проснулся я разбитый, что, впрочем, неудивительно. В тревоге, даже в растерянности. Что-то я упустил, недодумал, не учел. Кто-то за это поплатится, Хорошо, если только я.

День был какой-то странный. Все нервничали, суетились. Карпухин потирал руки, будто предвкушал какое-то большое удовольствие. И уже не бегал за мной подглядывать в туалет. Даже придуриваться стал меньше.

Чтобы как-то расслабиться, разжать стиснувшую сердце пружину, я бродил вокруг особняка, пострелял в тире, потом снова взялся обследовать дом. Он все больше мне нравился. Запутанный, с непонятной этажностью, он все-таки был при этом очень рационально спланирован и добротно построен. Со знанием дела, с большим вкусом. Для больших людей.

К вечеру я забрел на так называемую черную кухню, где готовили для обслуживающего персонала, заглянул в приоткрытую дверь…

На тебе! О нем-то мы и забыли. Блудный муж, Мишаня! В грязном колпаке, в сбитом набок фартуке на обвисшем пузе, он с равнодушно-брезгливым видом помешивал громадным половником что-то бурлящее в десятиведерной кастрюле и морщился от бьющего из нее пара. Нашел свое место в мире бизнеса…

Я тихонько прикрыл дверь.

На ужин собрались поздно. Почти в том же составе. Но без дам. Отсутствовал референт, Шараф Рашидович. Или наоборот, не знаю точно.

Я сидел по правую руку от Руслана и всевремя чувствовал его горячее расположение и не менее горячее желание загладить вину.

Ужинали весело, с непонятными мне шутками на вольно-эротические темы.

– А сейчас – десерт! – объявил Руслан. – Для мужчин со вкусом, – И повернулся ко мне. – Я нашел человека, который жестоко обманул нас и жестоко за это ответит. – Кивнул Карпухину.

– Кузя Григория всегда готов! – вскочил тот и открыл дверь. – Как пионер.

Референт втолкнул в холл… Яну,

Я не подавился, не уронил нож, не опрокинул бокал. Я ждал, когда ее взгляд, обегающий всю нашу компанию, споткнется о мое спокойное и даже не бледное лицо…

Споткнулся, задержался. Ровно настолько, чтобы немного поговорить. Я сказал ей взглядом, что она меня не знает и что я о ней в связи со всем этим думаю. Она ответила, что поняла и что на мое о ней мнение ей совершенно наплевать. И что-то еще добавила, явно непечатное. Ничего, от нее и не такое приходилось слышать.

Референт вытолкнул Яну в центр холла. Положил руку ей на плечо. Она сбросила ее. Референт был вежлив.

– Я предупреждал тебе, дорогая, что с тобой будет. Я по-хорошему предупреждал. Ты оказалась нечестной женщиной, и с тобой поступят так, как ты заслуживаешь. Ты помнишь мое обещание?

Весь мой нехитрый арсенал все еще прятался в машине. Вырвать у кого-нибудь пистолет вряд ли удастся – не на виду ведь.

Я встал, закуривая, и подошел поближе к стене, на которой висели мечи и шпаги.

– Я знаю – помнишь, – продолжал референт. – А потом тебя зароют вон там, – он показал в окно, – под сосной.

Руслан подошел ко мне. Я рассеянно снял со стены меч, стал рассматривать его лезвие, будто больше ничто меня не интересовало.

– Я полон желания загладить свою невольную вину. И потому предлагаю тебе первому отведать это прекрасное блюдо.

– Правильно! – подхватил Кузя. – Он любит силой брать. Как я. Пусть покажет!

Я усмехнулся, повесил на место меч. Подошел к Яне, оглядел ее с ленивым видом пресыщенного знатока.

– Спасибо. Ценю ваше внимание. Только без свидетелей. Я стесняюсь.

– Серый! – радостно заорал Карпухин. – Тащи ее наверх, в «будуар». А я тебе подмогну.

– Потом подмогаешь, – отрезал я. – Если от нее что-нибудь останется.

Яна размахнулась для удара, я нырнул под ее руку, подхватил, перебросил через плечо, как полотенце, и стал подниматься по лестнице.

Она довольно натурально извивалась в моих руках, колотила меня по спине, болтала ногами и, визжа, материлась по-черному. Даже когда мы в лучшие времена выясняли отношения, я не слышал от нее подобных слов, да еще в таком логичном ассортименте.

Карпухин у меня за спиной с гоготом повторял отдельные выражения, пытаясь их запомнить.

Я крепче прижал брыкающиеся ноги, взял за спиной за руки в захват и спокойно предупредил:

– Укусишь – убью, с лестницы сброшу.

Яна покорно затихла, только, видимо, сделала Карпухину какой-то оскорбительный знак, потому что он на секунду замолк, а потом угрожающе выругался.

Я толкнул ногой дверь «будуара», вошел в него, поставил Яну на пол.

– Доигралась? – не смог удержаться я, переводя дыхание и запирая дверь.

– Начинается… – пропела она. – Ты еще скажи, что я тебе всю жизнь испортила. Делай лучше свое гнусное дело!

– Насчет испортила не знаю, а то, что сильно укоротила, – похоже. А что касается гнусного дела, – сказал я, подходя к окну, – ты его сейчас одна будешь делать. И очень старательно.

Я осторожно выглянул в окно. Прямо под ним лежал на газоне прямоугольник света, в нем играли тени – «будуар» находился как раз над холлом.

– Поколоти-ка в дверь, – негромко сказал я, не оборачиваясь. – Попрыгай, стулом постучи, можешь поорать противным голосом, как это ты умеешь…

Спуститься вниз – пустяк, но незамеченным – невозможно. И времени в обрез: не то что исполнить – подумать некогда.

Яне в сообразительности не откажешь – за моей спиной она добросовестно, артистично и, по-моему, с удовольствием проделывала все, что я просил, по полной программе. Даже сверх того – хватила об пол большую керамическую вазу и сбросила с подставки магнитофон. Причем орала и гремела так неистово и натурально, что я уже начал было опасаться, как бы Алехин с Карпухиным не бросились мне на помощь или, по крайней мере, спасать обстановку «будуара» от полного разгрома.

Я смотрел в окно, кусая в нетерпении губы. Совсем рядом, в двадцати шагах, но пока недосягаемый – мой верный «козлик», готовый рвануться в ночь и унести нас от супостатов. Ворота затворены, но жидкие. Слева – свет в окнах казармы. Если очень повезет, мы успеем добежать до машины. Если очень-очень повезет – сможем вскочить в нее и вырваться на шоссе. Ну а уж если повезет сказочно, сумеем настолько оторваться от погони, что нас и след простынет.

Я повернулся к Яне:

– Хватит дурака валять. Нужно драть отсюда.

– Ты же обещал меня изнасиловать, – как девочка, обиделась она.

– Некогда. Да и больно упорно ты сопротивляешься, Подойди сюда, – я кивнул в окно. – Сможешь спрыгнуть?

Яна согласно закивала, потом резко мотнула головой.

– Лучше уж ты сразу брось меня на рельсы. Под поезд. Или изнасилуй.

– Не сомневался в твоем выборе. – Я сорвал с карниза плотную штору и привязал ее конец к трубе добротного радиатора – хорошо строили, для себя…

В дверь вдруг интимно поскреблись.

– Серый, давай без рекордов, – вздохнул в коридоре Карпухин, – Очередь волнуется. Пустили козла в капусту.

– Отвали, – напряженным, прерывистым голосом отозвался я.

– А ты, оказывается, тоже артист, – шепотом похвалила меня Яна. – Точно так же ты выразился, когда нас с тобой застала моя мама.

В дверь снова поскреб Карпухин:

– Пять минут тебе остается. Серый.

Не терпится ему! В ответ я выругался, что можно было принять и за согласие.

Пять минут… Нещедро.

Я снова глянул в окно. Боже! Свет на газоне исчез. Я рывком распахнул створки и выбросил наружу свободный конец шторы. Она повисла, не доставая до земли.

– Давай за мной, – шепнул я Яне и, скользнув вниз, мягко спружинил на газон.

– Я в юбке, – кокетничала Яна, взбираясь на подоконник.

– Я и без юбки видывал, – успокоил я ее, – и без…

– Хватит, хватит, – опасливо прервала меня Яна. Она, как курица, копошилась в проеме окна, примериваясь к спуску.

– Да быстрее ты! Не в театр собираешься, – не выдержал я.

Яна ойкнула, скользнула вниз, и я поймал ее на руки.

– Что ты меня все на руках таскаешь? – возмутилась она. – Хочешь?..

Но я не дал ей договорить, дернул за руку, и мы помчались к Вилли. Я вцепился в руль, надавил стартер. Яна мгновением позже так влетела в машину со своей стороны, что чуть не вышибла меня из нее.

«Козлик» – умница, словно ждал нас – мгновенно взревел мотором, вырвал из темноты ослепительно белым светом фар наиболее короткий путь на волю. Сминая цветники и травки, рванулся к воротам, чуть притормозил и ударил в них своим стальным бампером. Створки испуганно шарахнулись в разные стороны, словно куры от сорвавшегося с цепи кобеля. И мы выскочили на дорогу.

Какое-то мгновение сзади было тихо. Потом – растерянный крик Алехина, торопливая ругань Карпухина, уверенная команда Рашида – и выстрел. Тут же захлопали двери казармы. И тут же все это осталось позади…

«Козлик» Вилли, будто его выпустили на первую травку, ретиво пропрыгал по грунтовке, потом выскочил на трассу и, будто вспомнив какое-то важное дело, плавно устремился вперед – туда, где начинало светлеть небо.

Раздумий особых, где нам укрыться, у меня не было. Хотя бы потому, что не было выбора. О моем «имении» знали считанные надежные люди. И быстро отыскать нас было невозможно. К тому же там Полковник – уж с ним-то мы отобьемся. Бутылками «БСП» хотя бы.

Движение на трассе почти отсутствовало – даже любители ночной езды, наверное, прикорнули где-то на обочинах за баранками своих машин.

Мягко, упруго шелестели шины по влажному от росы асфальту, ровно гудел мотор, заставляя лишний раз помянуть добрым словом Виталика; фары скользили по полотну дороги, выхватывали порой то низко протянутую над шоссе лапу спящей ели, то вспыхивающие в их свете дорожные указатели. Если бы не сумасшедшая скорость – будто едем мы с женой по раннему субботнему утру на дачу, чтобы не попасть в основной поток и поскорее взяться за любимые лопаты на личном огороде.

Яна сидела, наклонившись вперед, съежившись за узким ветровым стеклом. Ее лицо чуть освещали лампочки приборного щитка; оно было бледное, незнакомое. Волосы ее летели за спиной, волновались над спинкой сиденья. Иногда она вздрагивала.

– Там, сзади, ватник, – сказал я, стараясь перебить свист встречного ветра и гул мотора, – набрось, а то совсем замерзнешь.

Она покачала головой. И опять кашла силы пошутить:

– С тобой замерзнешь, как же!

Я все время поглядывал в зеркальце заднего вида, ждал неминуемой погони. Как бы быстро мы ни ехали, с «мерсами» нам в скорости не тягаться. Правда, они не могли знать, куда мы свернули на трассе, но это – утешение слабое: наверняка машины пошли в разные стороны, Так что одна или две скоро нас нагонят. И мой одинокий пистолет против их автоматов… Даже не смешно. Конечно, в крайнем случае пойду на таран, тут уж преимущества все мои. Но со мной была Яна…

Одна надежда – и ее нужно суметь реализовать, – что сами шефы и подшефники в погоню не бросились – послали своих парней. Те, конечно, знают мою машину, но не знают нас в лицо. Это шанс. Но чуть видимый. Рассвело. Сквозь шум машины и ветра стали пробиваться птичьи трели и щебет. Почувствовался запах росной листвы и трав. Хорошее начиналось утро. Очень хорошее. Главное – нескучное. И чем-то оно закончится? Приютом на время или вечным?

Вместе с птичками появились и машины. Пока еще встречные…

Вот именно! Вот так! Если погоня идет следом – а это несомненно, – любой встречный водитель может дать о нас информацию – такую машину нельзя не заметить… Словом, хорошее утро. Я снова глянул в зеркальце – и вовремя: в темно-синем небе были хорошо видны лучи мощных фар. Эти всегда, даже днем, мчатся с включенными фарами. Особый шик, что ли, – мы, мол, такие, и так ездим, что сторонись скорее, чернота и серость на отечественных колымагах, – наша крутая западная тачка идет!..

Дотянуть бы до поворота на Ивакино – ведь чуть-чуть осталось. Там я попробовал бы спектакль, задуманный по дороге именно на этот случай. Гони, гони, Крошка Вилли…

Мелькают деревья, километровые столбики, знаки… Вот он, указатель. Налево – Ивакино, 20 км, направо – проселок к дачному городку, упрятанный в густом кустарнике. Самая подходящая декорация для первой картины второго акта – драмы или трагедии? Скорее фарс получится…

Я резко, с пронзительным визгом свернул вправо, метров через сто съехал с дороги и загнал машину в кусты. Теперь – секунды на грим и вхождение в образ.

– В машине не сиди, – успел я бросить Яне. – Уйди поглубже в лес и там замри. Что бы ни случилось. Если меня скоро не будет, окольно добирайся до «имения», там Полковник тебя встретит и укроет. Он в курсе всех наших дел и отношений.

Бормоча скороговоркой эти необходимые инструкции, я сбросил куртку, скинул кроссовки. Влез в ватник, сунул ноги в резиновые сапоги – все это валялось в машине как рабочая одежда, – надвинул на уши мятую кепчонку и прилепил усы. Посмотрел на себя в зеркало и вздохнул: усы – дрянь распоследняя, даром что самоклеющиеся – кривые да жиденькие, с какой-то пошлой рыжинкой, да и наклеил я их косо. Ладно, сойдет, ведь не на сцену Малого выходить.

Затем я прихватил мятое ведро, положил на дно пистолет, забросал его какими-то железками из багажного ящика и побежал к перекрестку.

Поспел, однако, к своему выходу на сцену – тик в тик, даже отдышаться успел…

Завидев стремительный, будто летящий над дорогой белый «Мерседес», я выскочил на проезжую часть и отчаянно замахал кепчонкой. Хотя был уверен, что они и так остановятся. «Только бы не было в машине «моих друзей», – о другом я сейчас не думал.

Машина плавно затормозила точно около меня, и враз распахнулись обе правые дверцы, из которых выгнулись готовые к действию бравые мордовороты. Все – незнакомые, к счастью, даже тот, кто сидел за рулем.

– Вот спасибо, ребятки, – заорал я будто от великого наивного счастья. – Вот спасибо! Час уже прыгаю – никто не подхватил. Вот спасибо…

– Мужик, – никак не отвечая на мою готовность тут же забраться со своим ржавым и гремящим ведром, в грязных резиновых сапогах в роскошное нутро «Мерседеса», спросил тот, кто сидел впереди. – Мужик, тут один козел не проезжал в открытой машине вроде джипа?

– Проезжал, проезжал, – с готовностью закивал я головой так, что козырек кепки упал мне на нос – великовата была, однако. – Дружок ваш? Тоже не подхватил Ваню. Но я не серчаю – с бабой ехал, видать, торопился. На Ивакино в аккурат свернул.

– Куда?

– На Ивакино, вот сюда, – показал я на дорогу. – И мне в аккурат туда же. Уж я махал, махал – куда там, не остановился – с бабой же!

– А это твое Ивакино далеко? – вышел из машины водитель.

– Не, верст двадцать. И никуда не свернешь, не ошибешься. А дальше дороги нет. Ивакино – крайнее. Дальше все лес. И поворотов, съездов никуда нет. Быстро догоните. Да он небось уже в Ивакине нас дожидается.

– Кого это – нас? – буркнул презрительно водитель.

– Меня да вас. Неужели не возьмете? Я заплачу, ребятки. При деньгах ведь – вот, пятьсот рублей, одной бумажкой, не мелкими стельными. Не халявщик же…

Водитель ухмыльнулся и посоветовал с презрительным уважением:

– Ну, мужик, с таких денег у нас и сдачи-то нет. Ты уж на них себе тачку купи, зачем на попутки тратиться? – Захлопнул дверцу и стал сдавать машину назад.

– А то взяли бы, а? – гремя ведром и безнадежно канюча, побежал я рядом с машиной.

Не надо было дразнить Судьбу. Они все трое вдруг переглянулись, что-то взглядами и кивками сказали друг другу. Переиграл, Ваня? Или чем-то вызвал недоверие? Или какие-то соображения у них появились? Вот что значит вовремя не уйти за кулисы… Дождался аплодисментов.

– Ладно, давай твои пятьсот и садись, – буркнул водитель. – Так говоришь, ввернуть там некуда?

Теперь могла спасти только точно отмеренная импровизация.

– Вот спасибо, – запричитал я, лихорадочно соображая, как увернуться целым и невредимым от такой чести и пятьсот рублей сохранить. – Вот спасибо, ребятки! Мы его мигом догоним, дорога ровная – скатерть, а не дорога. Я сейчас только багажик прихвачу. Он у меня в кустиках прячется, здеся, рядышком. Комбикорм, два мешочка, – по случаю раздобыл. – И я сделал шаг к обочине, к заросшему крапивой кювету, И наградил себя бурными неслышными овациями: одновременно панически хлопнули дверцы, взвизгнули безжалостно буксанувшие колеса – и белый «Мерседес» плавно лег курсом на Ивакино.

Ну и что? До него всего-то – двадцать верст. Правда, из них пятнадцать разрыты тракторами и размыты дождями, и никуда не свернешь, да и развернуться не сразу где найдешь, а если и развернешься – до срока поседеешь… А вы вот, ребятки, не взяли меня. Жаль-то какая! Комбикорм на себе, что ли, теперь тащить?

Ну ладно, переживу. Зато я теперь фору имею, минут в сорок минимум.

Правда, в те несколько секунд, что неблагодарные зрители могли при желании видеть меня в свои патентованные сферические зеркала, я проделал для эффектного завершения мизансцены все необходимое: «в сердцах» (или от радости) свою кепчонку оземь. Даже чуть усы не оторвал.

И побежал к машине. Яна и не думала прятаться: повернув к себе зеркальце, деловито, как талантливый, знающий себе цену художник, красила губы.

– Ну, ты даешь! – Банальнее я не смог выразить свое восхищение ее хладнокровием и способностями гримера.

– Ты же обещал меня изнасиловать, – не поворачивая головы, отвечала Яна, довершая последние штрихи своего автопортрета. – Должна же я выглядеть!.. О! Тебе идет этот наряд. Очень точно отражает твою плебейскую сущность,

– Как ты их отвадил? – спросила Яна, когда мы выехали на трассу. – Кепкой отпугнул? Или усами?

– Комбикормом, – усмехнулся я. И расписал ей наши диалоги.

– Ты умница, – констатировала Яна. – И почему ты меня бросил?

Я едва не тормознул от такого нахальства, ничем не спровоцированного с моей стороны.

– Ну ладно, – велико душно вздохнула она. – Я и так на тебя согласная. Без штампа в паспорте. Что – штамп? Формальность, верно? А чувства!… – Она опять томно вздохнула – железная баба! – Ты ведь понимаешь меня, милый? Я все готова отдать тебе за…

– Хватит, – обрезая я. – Давай о деле. Времени у нас – в обрез.

– Но ты же обещал, – в капризной пародии надула она губки. – Нехорошо обманывать бедную девушку, которая столько испытала, И так тебе доверилась.

– Ну не здесь же, на дороге, – поддержал я игру, чувствуя, как нужно ей разрядиться, снять шоковое состояние. Ее дурашливая игривость, шуточки не обманывали меня: я понимал, что Яна – на грани срыва, и кто знает, что еще сегодня выпадет на нашу долю…

– Конечно, не здесь. Сверни в кустики – смотри, какие они симпатичные. Там птички щебечут, сладостно пахнет черемуха, мы расстелем твою драную телогрейку и, как в далекой юности, предадимся любви под пенье птиц, под синим небом. – Она мечтательно возвела глаза и положила ладонь на мое плечо, артистка. – Ну сверни в кустики, будь мужчиной. Мужчина ведь не только воин, но

и любовник.

– Похоже, ты права, – мрачно согласился я, вновь заметив еще далекий, но уже угрожающий свет фар. – Придется нырять в

кустики.

Они уже мне начали надоедать, напоминая своим упорством назойливых осенних мух. Только у этих мух – смертоносные жала. Через несколько минут они нас снова нагонят, а до поворота на «имение» – еще километров двенадцать. И бедный Ваня уже не

Поможет…

– Или найди какую-нибудь заброшенную лесную хижину, – продолжала щебетать Яна. – Мы растопим в ней печь, поставим на затянутое паутиной окно букет полевых цветов, ив этой хижине…

«А ведь она права», – мелькнула спасительная мысль. Как это я забыл брошенный на обочине пластиковый киоск? Там кто-то безуспешно пытался организовать придорожную торговлю, и то ли конкуренты выжили, то ли дело негусто шло, но киоск бросили, и он стоял, с битыми стеклами, расписанными похабщиной стенами, загаженный, как символ ненадежности нашего дикого бизнеса.

Вот и он, родимый. Я кинул взгляд в зеркало, резко свернул, не включая указателей, объехал киоск и вмазал машину в его заднюю стенку, невидимую с дороги. «Козлик» с легким треском влетел в укрытие, нас окружило облако пыли и затхлая вонь. Спрятались…

Но не поздно ли?

– Яна, быстрее в лес, – коротко повторил я свои инструкции, так как не был уверен, что в тот раз она что-либо поняла и запомнила. – Если услышишь выстрелы, уходи совсем. Выжди немного, выбирайся на шоссе и лови попутку, лучше – грузовик. Доедешь до сорок четвертого километра, сойдешь и – направо, там уже не заблудишься. Полковник сделает для тебя все, что сможет. Все, беги!

Я лесом подобрался к трассе и залег за отзолом поваленного дерева.

Машин шло уже много, сплошной поток. Вот промчался и мой заносчивый, но несколько обескураженный красавчик. Мне показалось, что на его самоуверенной западной морде застыла растерянность – как у собаки, потерявшей след и ожидающей взбучки от строгого хозяина.

Сейчас они еще сколько-то будут гнать вперед, лотом вернутся, потом снова… Так и будут рыскать, пока не поймут, что я свернул с трассы. Хорошего в этом мало. Невольно я все-таки сузил для них район поисков, приблизительно указал место своей дислокации. И рано или поздно они разыщут «имение» – настойчивости им не занимать, выйдут на мое родовое гнездо и безжалостно разорят его, не оставив там камня на камне… Впрочем, смешно так далеко заглядывать вперед. Они и так все время «на хвосте».

Весь этот сумбур бурно роился в моей голове, пока я бежал к машине. Яна на этот раз послушно пряталась в кустах и бесшумно и так же послушно вышла из леса на мой свист.

– В машину! – Я запустил двигатель и вывел «козлика» из палатки. – И что ты за мной бегаешь, как влюбленная пионерка!

Теперь счет уже шел на секунды и метры. До поворота на Васильки оставалось всего-то чуть, а впереди уже несся навстречу белый «Мерседес» – ушки насторожены» ноздри раздуваются, пасть оскалена: чувствует, гаденыш, что вот-вот снова возьмет след. И уж тогда с него не собьется, будет гнать добычу, пока не вонзит в нее свои клыки. Такой распаленный преследованием собачий азарт опасен своей неуправляемостью: если догонят, то хозяину достанутся только наши рожки да ножки…

Узнать нас на таком расстоянии они, скорее всего, еще не могли, разве что в бинокль, но вряд ли они его захватили в спешке. Но и сворачивать у них на виду я не мог – наверняка обратят внимание, решат проверить я пройтись за нами следом.

Приближался поворот, еще быстрее приближался «Мерседес»…

Но Господь милосердный не оставил нас и эту трудную минуту. Сзади стала пристраиваться, готовясь к обгону, длиннющая западная фура, сдавшая в Москве свой залежалый товар и спешащая за новой партией. Я вежливо и культурно взял к обочине, пропустил ее и пристроился за ее здоровенной кормой, не отставая; так, чтобы она прикрыла меня во время поворота. И мне это удалось.

Мы скользнули на заросший травой ухабистый проселок, нырнули меж расступившихся на мгновение елей, и крутой поворот надежно скрыл нас от преследователей – я увидел в зеркальце лишь короткий белый промельк их машины, которая одураченно мчалась к Москве.

– Все, – сказал я, вздохнув, – оторвались. Дня на два.

– Ты – мой спаситель, – проворковала Яна, – И я должна тебя отблагодарить…

– Опять за свое? – улыбнулся я.

– Не обращай внимания. – Она снова положила руку мне на плечо и на секунду прижалась к нему растрепанной головой. – Я просто очень волновалась. Это реакция.

– Я знаю. – Голос мой неожиданно прозвучал теплее, чем мне хотелось бы. – Но ты держалась молодцом.

– Ты – тоже. Ты, оказывается, многому научился в своей милиции.

– Я рад, что ты это поняла…

– Как здесь славно! – Яна резко сменила тему. – Я ведь давно не была здесь. Такая уютная глушь… Тут хорошо провести детство, правда?

Я остановил машину возле своей хижины и посигналил. В доме Полковника распахнулась дверь, он быстро пошел нам навстречу, размахивая на ходу автоматом. Впереди него, вприпрыжку, задрав хвост, бежал Поручик. Он вспрыгнул мне на грудь и ткнул мордочку в шею.

– Какая прелесть! – завопила Яна и выхватила у меня кота.

Поручик внимательно обнюхал ее, легко и деликатно потрогал лапкой сережку и замурлыкал, устраиваясь поудобнее у нее на руках. В глазах бедной Яны блестели слезы.

Полковник строевым подошел к нам, забросил автомат за спину.

– Привез? – Он строго оглядел Яну. – За такую женщину я бы на любой бой пошел, хоть на последний. А ты ее чуть не бросил.

Яна притянула его седую голову и благодарно поцеловала в небритую щеку.

– Иди в дом, – сказал я. – Отдыхай. Я скоро приду.

– Плохи дела? – проницательно спросил Полковник, когда за Яной закрылась дверь.

Я кивнул.

– Пойдем ко мне – проинформируешь. Будем думать…

Когда я вернулся, Яна уже бессильно спала в кресле, откинув голову, уронив руки. Поручик, свернувшись, лежал у нее на коленях.

Я перенес Яну на диван, укрыл пледом и долго сидел рядом. Мне не хотелось думать о том, что я вижу ее скорее всего в последний раз, что завтра ночью я отвезу ее к Прохору, а сам вместе с Полковником буду чистить и смазывать оружие, готовиться к последнему бою…

… – Что будешь делать? – спросил Полковник, откупоривая бутылку.

– Думаю… Мне не наливай, еще в город ехать, Яну отвозить.

– В таких случаях вызывают огонь на себя. Заманивают противника. Внезапность на внезапность. Так мы и сделаем.

– Никаких – мы. Это мое дело.

Полковник сердито помолчал, обиделся,

– Ты за кого меня считаешь? Во-первых, у меня с ними – свои счеты. Во-вторых, меня армия учила не бросать друга в беде. В-третьих, хочешь, я своих ветеранов соберу? Отпетые старики, на все готовы за поруганную Родину-мать. И стволы у них кое-какие найдутся.

– Не имеем права, Петрович, чужие жизни подставлять. А тебе – спасибо.

– Пожалуйста, – съязвил Полковник. – Значит, какая будет стратегия и тактика? Ты их выманиваешь… Какими силами, думаешь, будут атаковать?

– Мои четверо приедут наблюдателями – четыре пистолета; боевики – человек шесть-восемь, не больше, – автоматы.

– Вот именно. Главная задача – твоя. Значит, повторяю, ты их выманиваешь, они на тебя бросаются. Я со «шмайссером» отвлекаю на себя основные силы боевиков. Ты разделываешься со своими. Все.

– Вот именно, – усмехнулся я.

– А ты что, четверых не сделаешь?

– Сделаю. Но один твой автомат против восьми…

– Да, арсенал у нас слабоват. Сюда бы пару ручников, да сорокапятку, с которой я начинал. У тебя гранат нет?

Я покачал головой, вспомнил о «вальтере». Как бы пригодился!

– Ладно, отдохни, езжай в город, а я начну оборудовать позиции. Дня два-то у нас есть?

– Думаю, есть. Раньше не найдут.

Я отвез Яну к Прохору, наказал ей два дня не высовывать носа, легко попрощался и поехал а контору.

– Я замуж выхожу, – встретила меня Женька.

– Наконец-то, – улыбнулся я. – Уж не за меня ли?

– Щаз-з! Мне нужен молодой, крутой, богатый. А ты – старый и битый.

– За одного битого…

– Смотря как битого, – резонно заметила Женька. – Свадьба послезавтра. Приходи, скучно не будет. Мама гуся зажарит. Павло баян принесет. И даже шеф придет. Знаешь, как он поет и пляшет?

Блеск! Полная программа: жареный гусь, гармошка и пляшущий под нее шеф.

– Спасибо, Евгения Семеновна. А нельзя ли получить порцию гуся сухим пайком? Я скорее всего не смогу приехать.

– Попробуй только!

О нашем решении дать честный бой врагам я шефу, конечно, ничего не сказал. Доложил о своих приключениях, сказал, где искать мои материалы, и попросил особого внимания, если у меня самого руки не дойдут, к сейфу в кабинете Руслана.

– Отдохни пару дней. Самых опасных. Пока я силы соберу. Есть где укрыться?

– Есть. Пистолет я пока у себя оставлю, ладно? Пару обойм мне не найдешь?

– Найду, – помедлил Шеф. – А зачем тебе столько?

– Вдруг отбиваться придется? Запас не помешает.

– Ой, Леха, смотри у меня!

– Ты же знаешь, я – немного честный.

– Знаю. Потому и боюсь за тебя.

Вернувшись в Васильки, я не узнал нашей резиденции. Поработал Полковник на славу. По фасаду своего дома отрыл траншею. Ячейки соорудил. Перед моим сараем – тоже. Замаскировал их с умом: где – старой бочкой, где – травкой и ветками, где – тачкой. На штакетник напутал ржавую колючку – с заброшенной фермы притащил. И надо всем этим боевым великолепием реял укрепленный на коньке его дома красный флаг.

Полковник заканчивал выкашивать бурьян за забором. Подошел ко мне, вытирая косу пучком травы. В защитной рубашке с закатанными рукавами, потный, счастливый, будто для коровы косил, а не для боя.

– Тылы у нас, Леша, закрыты. По болотам и на танке не пройдешь. А тропку, кроме своих, никто не знает. В блиндаже бы моем засесть. Но там – ни одной амбразуры. А то бы век нас оттуда не выбить. – Вздохнул. – Но у нас и задача иная.

Я показал ему обоймы к «Макарову».

– Молодец. Итого – четыре? По одной на каждого гада. Управишься. Пойдем, освежимся. Пока время есть. Когда будешь звонить?

– Да сейчас и позвоню.

Мы сели на терраске, как в нашу первую встречу. Стол был накрыт. Полковник умылся, принес из комнаты телефон. Я набрал номер Руслана. Он схватил трубку, будто только и ждал моего звонка.

– Круче говори, – шепнул Полковник. – Зли его больше, чтобы голову потерял.

Я кивнул и сказал в трубку:

– Здесь Серый…

Совершенно ошалелое молчание.

– Ты слышишь, Рустик? Это я. Мальчиш-Плохиш, сорвал тебе дело с банком, это я навел на тебя Фишера, это я увел у тебя лакомый кусочек – свою жену. Ну что, будем вместе трудиться в «долларовой зоне»?

– Ты… Я…

– Он, она и так далее.

Наконец-то Руслан смог говорить:

– Я найду тебя, Серый. Очень скоро. Ты будешь умолять меня, чтобы я тебя застрелил. Но я не буду торопиться. А потом я найду твою жену, твоих, детей, всех твоих родственников и любовниц. И на том свете тебе не будет покоя от их мук…

– Не выйдет, Руслан Олегович, – спокойно и равнодушно перебил я. – Не выйдет потому, что я убью тебя раньше. Ты помнишь, милиционера, которого вы застрелили из своего вонючего «мерса»? Это был мой друг. Ты понял, мразь?

– Сука, я засек твой номер. Жди!

Отбоя не было, связь прервалась – видимо, он разбил трубку.

Полковник молча показал мне большой палец и протянул наполненный золотистым вином стакан.

Вошла Груня в сопровождении Поручика, поставила на стол молоко.

– Вот что, Аграфена Петровна, – торжественно сказал Полковник. – Выпей-ка с нами доброго вина за Победу и спой нам песню «Широка страна моя родная». А мы подпоем.

Мы чокнулись, расплескав вино, и встали. И пели во весь голос. Со слезами на глазах. Пели как гимн. Пели, прощаясь со своей страной. Родной. Которой у нас уже не было.

Груня утерла слезы. Стала по очереди разглядывать нас, пытаясь что-то понять.

– Вот что еще, Груня. Я – человек старый. Всякое может случиться. Так ты не оставь Поручика. Он тебя любит.

– Придумаешь тоже! Аи помирать собрался, Петрович? Не дури, старый…

– Груня! – командирским басом строго прервал ее Полковник.

– Что вы задумали, мужики? – Она повернулась ко мне, искала слабую точку в нашей обороне, – Леша, ты молодой еще. Жена – красавица. Сын – молодец…

Я отвел глаза. Что я ей мог ответить?

Груня помолчала и вдруг очень веско, глубоко произнесла:

– Леша, разгневанное сердце правды Божией не творит…

– …И аз воздам.

– Грех ведь, Леша, – ахнула она.

– Грех.

Ночь прошла спокойно. Мы по очереди несли караул, сменяясь каждые два часа.

Утро занялось славное. Настоящее летнее утро. С птичьими голосами, свежим ветерком. Запахом цветущих трав. Оно искрилось в капельках росы на листьях. Оно жило, радовалось и радовало.

Полковник брился на крыльце. Помахал мне помазком, разбрызгивая белоснежную пену.

– Иди-ка, слей мне.

Рядом с крыльцом стояло ведро с колодезной водой. Полковник скинул рубашку, нагнулся, стал ахать и стонать от удовольствия под ледяной струей. Потом сильно растерся полотенцем, надел свежую рубашку, застегнул ее на все пуговицы.

– Будто вновь родился…

И мы вдруг замерли и посмотрели в глаза друг другу. В груди возник холодок.

– Если что со мной, Леша, ты не казнись. Я знаю, за что в бой иду. По своей воле. По своему долгу. Мои товарищи тоже гибли от их рук. Еще с сорок первого. И по сей день. Счет им велик. Крови своей не пожалею.

Мы сели рядом на крыльце, Я развернул сверток с жареным гусем. Полковник наполнил стаканы. Мы завтракали с удовольствием, будто перед большой и трудной работой.

– Хорош гусь, а? – похвалился я.

– Гус-с-сак! – подтвердил Полковник, впиваясь зубами в ножку величиной с кабанью.

Но нам не дали дозавтракать. С трассы послышался шум моторов.

– По местам! – скомандовал Полковник, утирая губы полотенцем. – Занять оборону! Поручик, в укрытие!

Он обнял меня, поцеловал и, схватив автомат, нырнул в траншею. Я забежал в дом, рассовал обоймы по карманам и бросился к сараю, спрыгнул в свой окоп.

Машины вышли из леса. Впереди шел, как я и предвидел, большой джип, за ним – белый «Мерседес». Они остановились на краю леса. Еще на ходу из них высыпали люди. Шестеро боевиков. И команда Руслана.

Пошли не торопясь. Еще толпой.

– Гляди-ка, – донесся голос Черномора. – Знамя повесили. Коммуняки…

– Леопольд! – заорал весельчак Кузя. – Выходи, подлый трус!

– Щаз-з! – ответил я, не высовываясь. – Шнурки заправляю!

Наугад прогремели несколько выстрелов. Боевики рассыпались и бросились вперед, спотыкаясь в скошенной траве, цепляясь за нее своими «берцами» – один даже упал. Молодец, Полковник, старый вояка. Они бежали по открытому месту, и, если бы у нас было вдоволь патронов, мы били бы их, как мишени в тире.

Как только трое из них достигли штакетника, коротко ударил «шмайссер» Полковника, и ближайший боевик повис на проволоке, дергая ногами. Остальные бросились на землю и врезали со всех стволов. От дома полетели щепки, зазвенели стекла, подскочило и покатилось ведро, от железной тачки с визгом отрикошетили пули и улетели куда-то за болото. Древко флага надломилось, и он упал на землю. Казалось, что от нашей обороны осталось только крошево.

Боевики поднялись и, не прекращая огня, ринулись к дому.

Снова расчетливо ответил Полковник – и снова задержала их его скупая очередь и хилый штакетник. Как ни слаба была преграда, даже для тренированных бойцов она была заминкой. А те уже поняли, что Полковник такую возможность не упустит.

Правда, они думали, что это я. Да какая, разница!

Руслан и его витязи подтянулись поближе. И оказались на линии моего огня. Что и требовалось, что и предусмотрел Полковник в своей стратегии.

Я резко встал и навскидку сделал три выстрела. Черномор рухнул на землю и замер. Остальные бросились под защиту машин.

– Бейте этого! – панически закричал Руслан. – У сарая!

Шквал огня, обрушившийся на сарай, казалось, сметет его. Щепки летели во все стороны. Одна из них воткнулась мне в ладонь – хорошо, что в левую. Я выдернул ее.

Полковник, мгновенно среагировав на изменение ситуации, выскочил из укрытия, сделал перебежку, на ходу открыл огонь. Еще один боевик, лежащий в траве, уронил разбитую голову.

– Еще немного, еще чуть-чуть! – орал песню Полковник. – Последний бой – он трудный самый. – Он перебегал, падал, перекатывался, стрелял. – Откат нормальный! Алеша, заходи справа! Гони их к сортиру. Там мочить будем гадов. И топить. В дерьме. Поручик, пригнись! Пригнись, мать твою кошку драную!

Руслановские молодцы, преодолев страх, бросились на подмогу. Бежали хорошо. Прямо на меня.

Я открыл огонь с двух рук, с упора. Высадил обойму, влепил в рукоять вторую. На меня бежали уже двое. Референт корчился на земле. Недолго.

– Прикрой нас, прикрой! – кричал Руслан боевикам. – Прикрой, мы его возьмем!

Снова стволы ударили в мою сторону. Но так широко, что Руслан с Карпухиным оказались в зоне огня. Залегли, уткнулись носами в землю, прикрыли ладонями затылки.

Боевики снова перенесли огонь на Полковника. Я успел сделать по ним несколько выстрелов, чтобы хоть на мгновение помочь ему. И тут Руслан поднял голову вытянул вперед руку с ддинноствольным «парабеллумом» и выстрелил в меня. Еще раз. Еще.

Я ответил. Моя пуля вошла ему прямо в лоб.

Боевики вдруг поднялись и побежали к машинам. Один кричал: «Ну их на х…. этих психов. Хватит с меня Белого дома!»

Один из них, в маске, споткнулся о тело Руслана, упал, вскочил и побежал в мою сторону, потому что Полковник слал им вдогонку очередь за очередью.

Я поднялся и нажал спуск. Выстрела не было – затвор остался в заднем положении: в обойме окончились патроны. Все, перезарядить не успею, не успею довести дело до конца. Ну и не беда, счет и так в нашу пользу.

– Батя, держи! – вдруг взвился звонкий мальчишеский голос – и через разбитый сарай перелетел черный предмет, Я подхватил его на лету5 вскинул и нажал крючок. Боевик выпустил автомат, схватился за руку, согнулся от боли, повернулся и тоже побежал к машине.

– Уходи! – закричал я. – Уходи, Костик! Сейчас же!

– Ухожу, батя. Не бойся! Я на велосипеде.

Взревел мотор джипа. Он резко развернулся, задев «Мерседес» и опрокинув его, помчался к трассе.

Карпухин вскочил, бросился вдогонку. Он бежал, петляя, всей мокрой спиной ожидая выстрела. Я не заставил его долго ждать. Поймал его в «мертвой» точке. Он вскинул руки, будто сдавался, и упал ничком.

Этот выстрел словно поставил точку. Стало тихо. Как ранним утром. Только пахло не травами, а сгоревшим порохом и смертью.

Я вытер лоб, сунул пистолет за пояс, подобрал свой «Макаров». Полковник поднялся из траншеи, помахал мне рукой.

Я побежал к нему. Остановился. Полковник улыбался. Мы смотрели друг на друга и неожиданно рассмеялись.

– У тебя патроны еще остались? – спросил он.

– Не знаю, посмотрю.

– Пойдем оружие соберем – трофеи. Сгодится еще. И надо бы флаг поднять.

Но мы не трогались с места.

– Откуда он взялся? – спросил Полковник.

– Болотами подобрался.

– Какой непослушный мальчик. Наверное, маме побежал рассказывать.

– На велосипеде поехал.

Полковник закинул автомат за спину, поднял голову, щурясь от солнечных лучей.

– Отойди, – сказал он. – Солнце застишь.

И раздался выстрел.

У Полковника подогнулись ноги, я успел поймать его и опустить на землю. Рядом со сбитым красным флагом,

Я оглянулся. Карпухин, опираясь на руки, смотрел в нашу сторону, в правом кулаке сжимая пистолет.

Я медленно пошел к нему. Он снова поднял пистолет дрожащей рукой, пытался выстрелить. Руки его подломились,

Я подошел. Он прижимался щекой к земле и одним глазом смотрел на меня. Перевернув его ногой, я снял с его руки часы, плюнул ему в лицо и выстрелил.

И мне не было стыдно.

У тела Полковника сидел Поручик и, задрав мордашку, требовательно смотрел на меня. Тихо подошла Груня, перекрестила Полковника и закрыла ему глаза. Ветер завернул угол знамени и положим его на грудь павшего, залитую кровью.

Полковник поймал мою нулю. Своим сердцем…

Не знаю, сколько мы просидели с Поручиком у тела Полковника.

Потом я пошел в дом и позвонил в контору. Телефон не отвечал. Я вспомнил, что у Женьки сегодня – свадьба, и перезвонил ей на квартиру.

– Позови шефа, – сказал я. – Иван, приезжай сейчас в «имение». Женька объяснит, как добраться, к задержи меня, Кого-нибудь из ребят захвати с собой.

– Хороню, – сказал шеф и положил трубку.

Дело не в том, что я надеюсь победить зло, хватило бы сил не дать ему утвердиться в окончательной победе, чтобы сохранить хотя бы то зыбкое равновесие между злом и добром, которое не дает нам погибнуть навсегда. Сегодня дадим бой мы, говорил Полковник, завтра – другие. Так, глядишь, и народ поднимется.

Чтобы остановить ветер…

Дома я переложил оба пистолета в сумку, умылся и оставил записку дня Яны и Костика. Позвонил Прохору и сказал, что Яна может ехать домой.

Остановившись у прокуратуры, я попросил шефа, чтобы поручил кому-нибудь из ребят забрать Крошку Вилли.

– Леша, – сказал шеф, – еще не вечер. Я подниму всех стариков…

Я протянул ему руку.

– Спасибо, Иван, за помощь. Пошли. Пора.

Через некоторое время меня привезли в «имение» на следственный эксперимент. Скошенная Полковником трава пахла сеном. В ней порхали бабочки. Опрокинутый «Мерседес» уже подвергся набегам водителей с трассы. Еще неделя – и от него ничего не останется. Нет, правда, даже если бы у меня было много-много денег, я вое равно никогда не купил бы себе белый «Мерседес». Я ведь – немного честный.

После проведения всех необходимых следственных действий «на натуре» следователь прокуратуры снял печать с двери, и мы вошли в дом Полковника. Внутри он весь светился от пробоин, солнечные пятна лежали на полу и на стенах.

Я сел в кресло, положил скованные руки между коленей. И я не слышал, о чем меня спрашивают.

Но мягкий звук стукнувших в пол маленьких лап я услышал. Передо мной сидел Поручик. Меж его аккуратно составленных передних лапок, будто окунувшихся в сметану, лежала мышь.

– На кухню, Поручик, на кухню, – прошептал я. И он выбросил мышь в окно, и свернулся клубком в моих скованных руках, хотя ему было очень неудобно.

Следователь тронул меня за плечо:

– В чем дело? Что это значит?

Я поднял голову. Он деликатно отвел глаза.

Разве я могу объяснить? Разве вы поймете, ребята?

Но это еще не все. Когда мы вышли из дома, я увидел за забором Яну и Костика. Они стояли обнявшись.

Я поднял руки над головой – невольно получилось наше старое семейное приветствие сжатыми ладонями, которое очень любил Костик, когда был маленьким. У него это забавно получалось, серьезно так. Он снял руку с плеча Яны и ответил мне тем же.