Валерий Гусев

Давите их, давите

А уж теперь – ходу! Теперь главное – убраться отсюда живым. И желательно – относительно здоровым. Тебя-то уж, Серый, бывшие коллеги хорошо приласкают, если достанут. И далеко не потащат, в первом же подъезде шлепнут, Но сперва душу отведут – вдоволь прикладами погладят…

Вдоль коридора снова ринулся шквал автоматного огня. Пули сбивали дверные ручки, молотили плафоны, рикошетили от пола и стек, злобно впивались в потолок, все превращая в ядовитую пыль, бушующее крошево обломков и осколков.

Сейчас рванутся волкодавы. Я вскинул руку с «вальтером», вдоль стены без счета и прицела, не жалеючи, выпустил почти всю обойму, чтобы выгадать нужное мне мгновение. Неясные фигуры в касках и бронежилетах в конце коридора мгновенно исчезли, словно влипли в стены и в пол, – и я нырнул в дверь.

Сзади послышался азартный вопль: «Дави его, Кудряш, дави краснозадого!», стукнула в пол к покатилась граната. Взрывом захлопнуло за мной дверь.

Дети Подземелья – две вежливые девчушки в простеньких курточках и брючках – спокойно ждали внизу. Одна из них взяла меня за руку, и, оглядываясь, они повели меня за собой.

Мы спускались какими-то лестницами, ныряли в какие-то низкие проемы, открывали какие-то двери. Мы шли то в темноте – и девочки зажигали запасливо прихваченный огарок свечи, то бесконечным тоннелем, освещенным рядом тусклых лампочек, развешанных с равными промежутками, – и тогда девочки заботливо гасили свечу. Иногда под ногами был ровный бетонный пол, иногда – хлам и отбросы, порой тянулись какие-то ржавые рельсы; иногда – вода, по колена, по пояс, по грудь, по шею, и девочки висли на мне, задирая головки, а я поднимал повыше свой «вальтер», чтобы не попала в него вода. Иногда слышался какой-то ритмичный гул, и под ногами дрожало и сыпалось сверху или хапало за шиворот («Метро», – шептали девочки); иногда между нами шныряли громадные крысы, и мы дружно вздрагивали от омерзения. Р1ногда далеко впереди или в боковых проходах мелькали тени каких-то людей, и я машинально вскидывал пистолет, но не стрелял – тени молча растворялись то в свете, то во мраке.

Юные диггеры чувствовали себя здесь как дома, деловито советовались, раза два поспорили, останавливались, что-то прикидывали и принимали решение, – и мы шли все дальше и. дальше – то в ярком или неясном свете, то в темноте или во мраке.

Я совершенно потерял ориентировку, да и не пытался запомнить наш путь, я все еще был там, наверху, все еще сражался отчаянно, безнадежно…

В каком-то коллекторе мы наконец остановились у колодца. Под ногами хлюпало. Знобило от мокрой одежды. Было тихо, слышалось только наше дыхание и потрескивание фитилька свечи.

Засунув пистолет сзади за пояс, я взобрался по ржавым скобам, прислушался.

– Девочки, – тихо сказал я, приподнимая крышку люка, – если через пять минут я не вернусь за вами, сразу же уходите и ищите другой выход, подальше отсюда. Спасибо вам…

– Пожалуйста, – вежливо отозвались они.

Я сдвинул чугунный блин и осторожно высунул голову, готовый мгновенно нырнуть вниз. Но, когда в мои отвыкшие от света глаза яростно ударил луч осеннего солнца, я зажмурился. И в этот момент во двор, где находился люк, въехал микроавтобус, А за ним милицейский «уазик».

Из распахнутых дверей автобуса выбросились парни с автоматами. Трое. И побежали прямо на меня. Потому что из окна дома кто-то злорадно закричал: «Вон еще один, крысенок фашистский! Держи его!»

Сорваться вниз я бы еще успел, но там, задрав мордашки, стояли и ждали моего сигнала девочки. В узком проходе одной гранаты – брошенной в люк, хватило бы нам вполне. На всех троих.

Я резко подтянулся, выскочил и бросился им навстречу. Качнулся в сторону, сбил первого, который уже вскинул было автомат, поймал его оружие и уже был готов свалить очередью остальных, но из автобуса раздался знакомый веселый голос:

– Серый! Не стреляй – свои! – на подножке, раскинув руки, улыбался Слава-КПСС. – Давай сюда! В темпе!

Вот этого я никак не ожидал. Быстро же он опять перекинулся, Ну к хрен с ним. – Главное – выбраться. Свести счеты. Не побрезгую ради этого и Славой. Потом отмоюсь… Покаюсь…

Я опустил автомат к пошел к автобусу.

– Купался? – спросил Слава, протягивая руку.

У меня не было сил ответить, я только кивнул и отдал ему автомат. Он сразу же передал его кому-то в автобус и посторонился, пропуская меня.

В салоне было полно людей: раненых, избитых, в грязной к окровавленной одежде. Они лежали в проходе, на задней площадке, на сиденьях. Кое-кого я узнал: одного депутата, двоих ребят из охраны здания. Но я не понял, что это значит, я подумал, что в автобус собрали раненых,

– Закуривай, все позади, – Слава протянул мне сигареты.

Я к тут не очнулся: ведь если Славе приходилось угощать куревом, он никогда не отдавал всю пачку в чужие руки. А сейчас буквально сунул мне ее. И Серый купился на такой пустяк. И взял пачку, и стал доставать из нее сигарету.

Все было разыграно точно, в расчете на дурака Серого: сзади накинули и защелкнули наручники.

Я не завыл только потому, что сил на это не было.

Стоящий за спиной рывком повернул меня к себе и профессионально обыскал. Это был тот, у кого я выбил оружие. Теперь он отыграется. Он раскрыл мое удостоверение, посмотрел его и ударил меня корочками по носу, как проигравшего в карты.

– Ваш? – спросил он Славу.

– Наш, – радостно подтвердил тот. – Яркая птица, из лучших. У него наград и поощрений больше, чем у тебя телок.

– Ничего, я его обгоню. По телкам уж точно. Отбегался. – И ударил меня ногой в пах. – Стоять, сука, не гнуться! – Добавил кулаком в лицо.

Я отлетел от него и, приложившись спиной к металлическому поручню, вскрикнул от неожиданной боли в пояснице. Этот опытный шмональщик сразу сообразил, в чем дело, выдернул у меня из-под свитера пистолет, подбросил на ладони:

– Интересная машинка.

– Ты ее, Шурик, в Кирилловку забери, на свою фазенду, – хмыкнул развалившийся на сиденье громила, что-то потягивая из горлышка. – Машкиных кобелей гонять будешь.

Ревнивый «фазендеро» приблизил ко мне потное лицо с красными веками, из которых торчало по две-три белых реснички:

– Тебе где ее выдавали, курва? В гестапе? Ты кто – Штирлиц, что ли? Или папашка Мюллер?

– Фашист он, – лениво произнес громила и рыгнул. – Красный, коричневый. Всякий. Зубы на Россию точит, мразь!

– Больше не будет. – «Фазендеро» ударил меня рукояткой пистолета по челюсти. – Нечем теперь кусаться.

Я не удержался на ногах и на мгновение потерял сознание. Очнулся от пинка в ребра. Надо мной висело широкое тупое лицо: злобные прозрачные глазки, ощеренный рот, из которого разило разве что не дерьмом.

– Ты что мокрый, сука? Ты чью кровь на себе замывал? Братанов наших? – Сказал бы уж – «корешей». Каждый вопрос сопровождался ударом. Он все больше заводился, набирал обороты, вгонял себя в истерику. Ему, уставшему от крови, надо было раскачать себя на «праведный гнев». «И тогда, в азарте, уже не остановится, забьет», – тоскливо подумал я. И решил молчать, будто в полуобмороке.

– Что ж ты, сволочь, на своих пошел? А еще присягу давал!

– Ну не тебе же, – все-таки пробормотал я, царапая язык осколками зубов. И снова получил ботинком по ребрам.

– Во, падаль! То молчит, то разговаривает. Слава, куда его? Или здесь кончить?

– Передадим кое-кому. Там с ним разберутся. Он кое-что рассказать должен.

Тупомордый приподнял меня за шиворот, подтащил к дверце и выкинул из автобуса.

Там приняли другие, пинками поставили на ноги, погнали к «уазику», бросили внутрь.

– Голову вниз! В окно не смотреть!

Долго петляли по городу. Остановились. Кто-то вышел из машины, послышался короткий неразборчивый диалог. Толком уловил одну фразу: «Информацией делимся – такое условие…» Поделитесь, как же, мне одному-то ее мало. Да я уже и забыл все. Замкнул на два оборота.

Вытолкнули из машины, втолкнули в стоящий впритирку большой джип, бросили на пол. Один из сидящих в нем, в гражданке, поставил мне ногу на голову, прямо на ухо.

Хлопнули дверцы – снова поехали. И снова молча кружили по городу. Где-то постояли – послышался визг ржавых воротных роликов, – куда-то въехали.

Пинок в ребра, простой такой, доходчивый – мол, поднимайся, мужик» приехали.

Осмотреться не дали – из дверцы машины в дверь задрипанного особнячка (я потом, если выберусь, найду его и взорву к чертовой бабушке со всеми обитателями), прогнали коридором, швырнули в крайнюю комнату.

Здесь трое парней (кто – за столом, кто – на столе) пили и закусывали. Обернулись, разглядывая меня.

– Этот живым не уйдет, – услышал я за спиной. – Принимайте его, ребята, развяжите ему язык.

И дальше было совсем уж неинтересно. Да и не все запомнилось.

Но парней этих умелых не забуду. Отстреляю, клянусь, если жив останусь.

Так и пробормотал в один из перерывов в «работе»:

– Ребята… если уйду от вас… всех достану… Я вас не забуду… Никого… не обижу. – Видно, не в себе был, что-то с головой, разоткровенничался.

– Я его боюсь, – с издевкой сказал тот, что постарше. – Придется его замочить.

…Устали… Покурили… Выпили… Привели какую-то бабу… Отдохнули по очереди… Снова взялись…

Битья почти не помню.

Помню: сажали на стул, заворачивали за спину руки, сцепляли наручниками – и пластиковый пакет на голову. Задыхался, падал вместе со стулом и дергался в конвульсиях на мокром от крови и мочи полу… Смотрели с любопытством – еще не наскучило, смеялись, спорили – сколько продержусь…

Помню хвастливые разговоры – кто как поохотился за девками, за барахлом. Помню дурацкие вопросы: про каких-то депутатов, про каких-то «замоченных» мною корешей, про какое-то оружие – где я его спрятал? Про какие-то деньги – куда я их дел? И вот совершенно едва помню вопросы о Прохоре: где, мол, этот «писака» скрывается с документами?..

Вопросы помогли мне немного определиться. Ясно, что за участие в обороне Белого дома меня не похвалят. Ясно и то, что расторопный Слава сдал меня ребятам Махноты. А у них есть ко мне объективные претензии. В свое время я изрядно прополол их ряды.

Но это, стало быть, не все. Если они выбивают из меня Прохора, значит, как-то просочилась информация, что я укрыл у него свои деловые бумаги и, в частности, разработки по группировке Махноты на тему: «Развитие криминальной интеграции по вертикали в переходный период российской экономики». В этом материале было только одно слабое место – в той его части, где вопрос касался вертикальных связей, засветились такие влиятельные лица, что я благоразумно не вошел со своими предложениями к руководству, а отложил их до лучших времен. В квартире Прохора. Эти бумаги – и моим коллегам, и бандюгам Махноты – что стакан холодной воды в пустыне. После недельной жажды под жестоким солнцем.

Такой вот расклад…

На ночь оставили в этой же комнате, на полу, приковав наручниками к батарее. Наутро пришли снова. Полные сил…

Пить не давали. Хватал холодные брызги, когда отливали водой.

Помню на какой-то день, третий вроде, появилось испуганное лицо молоденького парнишки (Витя, кажется), который под наблюдением отдыхающих «старших» неумело и слабо стучал мне по голове рукояткой пистолета и… выронил его.

Я подхватил пистолет. Старшой шарахнулся к двери и замер, уставившись мертвыми от ужаса глазами в дырку ствола. Витя присел и схватился руками за голову. Двое других вскочили, вдавились в стену. Ну, мразь, мой черед пришел!..

Палец уже сам собой сгибался на спусковом крючке. Ну и что? Конец? Этих завалю, двоих еще достану в лучшем случае. И все? Мне мало этого. Надо живым уйти, чтобы полной мерой отвесить, кому что от меня положено…

Я бросил пистолет под ноги Вите. Он долго не мог засунуть его в плечевую кобуру дрожащей рукой.

Старшой дал ему подзатыльник и подошел ко мне вплотную:

– А ты шутник!

Теперь били меньше. Можно сказать, почти не били. Уговаривали. Сами не зная – зачем. Чего-то ждали. Распоряжения? Анализа обстановки? Решений руководства?

Покормили какой-то дрянью. Пить не давали, пить приходилось, когда водили в туалет. Почему-то в другое здание, вроде флигелька. По дороге я приглядывался – как бы дать деру. Надо, надо уматывать. Хоть какой-то шанс.

Здания были окружены кирпичной выщербленной оградой, метра в два высотой. Пока она мне по силам. За ней, судя по деревьям, парк или сквер.

Через двор водили в наручниках. В сортире конвоир их снимал. Ну и что? Не справиться мне сейчас с ним голыми руками. Теми же наручниками по башке и влепит…

И я попросил какую-нибудь емкость для воды.

– Термос или сифон? – вежливо уточнил старшой. – Пива не хочешь? А бабу?

Но через полчаса все-таки пришел парнишка Витя и подарил мне большую пластиковую бутылку из-под колы, сказал глупо и виновато:

– Ты на нас не обижайся. У нас задание.

– У меня тоже, – сказал я. – За бутылку спасибо. Удружил. Я тебя за это не убью.

Один день я пропустил – мне нужен был конвоир поглупее, я уже наметил его.

Он пришел за мной, когда стемнело, лучше и не надо.

Мы вышли из здания, пересекли тесный дворик, чуть освещенный несколькими окнами и висящей в дальнем углу слабенькой лампочкой под жестяным конусом. Но туда-то я не побегу – не успею, и все-таки светлее там. Мишенью не хочу быть. А побегу я вон к тому битому «жигуленку», что сиротливо прижался вплотную к стене.

Я вышел из кабинки и стал заливать воду в бутылку. Конвоир терпеливо ждал. Я потуже завернул пробку и ахнул его бутылкой сначала в лоб, а потом в затылок. Он молча ткнулся мордой в писсуар. Я вынул из его кобуры пистолет, сунул за пояс. Прихватил его руку наручниками к трубе писсуара, бросил в окно урну и бросился за ней сам. Упал удачно. Вскочил, побежал к ограде: на капот, на мятую крышу машины, подтянулся, кряхтя от боли, и свалился по ту сторону забора, в темный прекрасный парк.

В забор, с той стороны, ударила бесполезная очередь.

Быстрым шагом я пересек парк и вышел на чуть освещенную улицу. Остановил такси.

– У меня нет с собой денег, – сказал я таксисту, – я расплачусь с вами дома.

Он пригляделся ко мне, зло усмехнулся:

– Как же – расплатишься! Ступай откуда пришел, – и резко тронул с места. – В свой «Белый дурдом». Погрейся на угольках.

Догнал бы я его парой пуль без сожаления, да пистолет выронил, когда переваливался через забор, а поискать его времени не было… Ну пусть еще поживет…

У меня не было иного выхода, я продолжал ловить машину. Вряд ли, конечно, возьмет меня кто-нибудь в таком виде. Другие времена, другие и люди.

Но я ошибся. Эту машину я не останавливал. Она сама притормозила, и водитель, распахнув дверцу, спросил:

– Куда вам ехать? Садитесь скорей!

Домой нельзя, наверняка меня там будут

ждать. Я назвал адрес Прохора. Все равно ведь надо его вытаскивать. Если еще не поздно.

– Оттуда? – спросил водитель, когда мы подъезжали.

– Вам лучше этого не знать.

– Я сам у «Останкино» был. Еле ушел из-под пулеметов.

Мужик попался толковый.

– Вас подождать на всякий случай? Дверца будет открыта.

– Пожалуй, не стоит. Если меня там встретят, мне уже не уйти.

– Желаю удачи. – Он протянул мне руку. – Сигареты возьмите.

– Спасибо.

Я поднялся двумя этажами выше Прохоровой квартиры и стал медленно спускаться. Ничего подозрительного. Я позвонил.

Дверь открыл Прохор.

– Леша? Откуда ты? Ах, да. – Он явно был не в себе, в каком-то затянувшемся шоке.

– Собирайся, Проша, пора и нам отдохнуть. Поедем ко мне, в загородное имение. Вот-вот за тобой придут.

– Пусть приходят. Мне все равно. Как после этого жить?

– А мне не все равно. Я тебя не отдам. Собирайся.

– Ты хоть умойся.

– Да, конечно, найди мне во что переодеться. И какую-нибудь пудру. Или крем. И бритву дай.

Я сбросил с себя все на пороге и пошел под душ. Вода словно хлестала меня проволокой, я чуть ли не визжал от боли.

Прохор принес старые джинсы и нервно мял их в руках, пока я брился, и все приговаривал:

– Как жить теперь? Как жить? Разве можно?

– Прежде всего штаны мне давай. Я такие вопросы без штанов не решаю. И поищи у супруги какой-нибудь грим, – напомнил я. – И документы, что я у тебя оставлял.

– Здорово тебя отделали, Леня. Тебе в больницу надо, а не за город.

– Шевелись, Проша, шевелись, иначе и ты такой же будешь. Дай же штаны наконец.

Я привел себя в относительный порядок, выбросил свои вонючие окровавленные тряпки в мусоропровод, сварил и выпил кофе.

Прохор, причитая, сновал по квартире, таскал за собой чемодан, что-то складывал в него, потом вываливал на пол и снова что-то собирал.

– Проша, – намекнул я, – не на курорт едем. Самое необходимое бери, в авоську.

– Но рукописи, Леня. Разве можно их оставлять им?

Длинный требовательный звонок и угрожающие удары твердым в дверь прервали наши споры.

Я примерился, повернул Прохора, подвинул чуть в сторону и ударил. Расчетливо – в нос, чтобы он сразу залился кровью. И упал он хорошо – свалил сервировочный столик с чашками и кофейником и стул. Я сбросил на пол и его любимую вазу.

– Не вставай, Проша.

Решительно распахнул дверь. На площадке двое, вооруженные, в форме; за их широкими плечами – кто-то в штатском, рука в кармане плаща.

– Русаков? – Ладони плотнее обхватили рукоятки автоматов.

Я дружелюбно, понимающе, без опаски сделал шаг назад:

– Заходите, ребята. Как раз с ним разбираюсь, – и демонстративно потер костяшки правой руки.

Мы вошли в комнату. Картина была убедительной. Прохор успел размазать кровь по лицу, корчился на полу среди разбитых и разбросанных из чемодана вещей.

– Вы за ним, что ли? Не отдам, ребята, – я первый. – Я по-хозяйски достал из бара бутылку, разлил водку по фужерам.

– Добро, – сказал штатский, хлопнув водки и пнув Прохора носком ботинка. – Из коричневого красного сделал. Спроси его за одно – где Серый? Он должен знать, корешуется с ним.

– Серый – это который? Не сыщик Сергеев из областного управления?

– Ну! Он самый. Предатель. Мокрушник. К нему особый счет.

– Спрошу, – пообещал я многозначительно. – Все равно вопросов много.

– Звякни тогда, не посчитай за труд. – Он протянул мне карточку.

Я мельком взглянул на нее, сунул в карман.

– Могу, стало быть, с тобой на «ты», капитан? Я полковник.

– Виноват. – Он разочарованно задержал горлышко бутылки над фужером.

– Да брось ты, – отмахнулся я. – Одному делу служим.

Горлышко радостно накренилось, облегченно забулькало, торопливо выливая в стакан остатки водки.

Я наклонился над Прошей.

– Вы его сами доставите?

– Доставлю, – я усмехнулся.

– Вы на колесах? – Капитан вытер ладонью рот и достал сигарету.

Я долгим взглядом, настойчиво посмотрел ему в глаза, чтобы понял.

– А зачем мне в данном случае колеса? Мне его далеко не провожать. До набережной.

– Добро. – Капитан загасил окурок, ткнув его в ножку опрокинутого стула, поправил под мышкой кобуру, переложил в нее пистолет из кармана. Лох какой-то. – Кто это вас так обработал?

– Да наши, в суматохе. Я ведь там был, в Доме. – Я сделал жест, будто выдвигаю из нагрудного кармана книжечку. – Свой среди чужих.

– Понял. Давай, своди счеты. Дави их, гадов. А мы попробуем еще разок к Серому завернуть на квартиру. Не застанем, так с бабой его поиграем, ножки ей раздвинем. Она того стоит, хороша стерва! Верно, парни?

Парни потоптались, промолчали.

– Не советую! – Я сгреб рубашку на груди Прохора, приподнял его и бросил в кресло. – Вот это не советую. Я с Серым не работал, но наслышан. Про него врут, что он первым не стреляет.

Капитан храбро ухмыльнулся:

– Отстрелялся Серый. Пощады ему не будет. Ну, бывайте, полковник. Спасибо за угощение.

– Бывайте, ребята.

Я закрыл за ними дверь.

– Умывайся, быстро. Рубашку смени. Я пока Яне звякну. У вас во дворе свободная тачка найдется? Чтоб хозяин в отъезде был.

– Звони скорее, Леша. Пусть она хоть у соседей пересидит.

– Ты Яну не знаешь? – Я начал набирать номер. – Она сама их изнасилует. В извращенной форме притом. Так что насчет машины?

– Колька-слесарь. Запил опять, машина во дворе. Но ключей же у меня нет.

– У меня тоже, – усмехнулся я. – Вот беда-то. Ай-ай-ай! Яна? Здесь Серый…

– Где ты шляешься? – завопила Яна.

– В гареме одного пахана гужевался. Не ори, слушай. Сейчас к тебе приедут менты. Спросят про меня. Ответишь: только что звонил… Нет, не только что, – быстро поправился я, – полчаса назад. Едет домой. Потяни время, чтобы тебя не обидели. На крайний случай – в спальне, знаешь где, газовый пистолет. Я сейчас буду. Собери свои вещи. В одну сумку. Сумку на виду не держи. Все поняла? Стало быть, жди.

Яна еще виртуозно материлась (это она тоже умела, недаром же дело с компьютерами имеет, правда, какая тут следственно-причинная связь, убей Бог – не знаю), но я уже бросил трубку. С удовольствием бы послушал, обогатил бы свой скудный арсенал, но, к сожалению, некогда. Всегда мне на хорошее, приятное и полезное дело не хватает времени. Яна так считает. И, видимо, поэтому перманентно со мной разводится, каждый раз начиная жизнь с нуля и азартно возвращаясь к ранее достигнутому. Сейчас наши отношения находились в стадии прочного содружества.

– Поехали, Проша. Отвертку захвати.

Он отыскал отвертку, сунул ее мне и принялся увязывать здоровенную стопку книг.

– Ты что? – заорал я. – В Переделкино собираешься?

– Как же, Леша? Они все с дарственными надписями авторов, моих бывших собратьев по перу. Тут Окуджава, Астафьев, Бакланов и. иже с ними.

– Подумаешь, ценности нетленные…

– Ты не понял, – шмыгая носом, глухо пояснил Прохор. – Это я на помойку вынесу.

Машинка у Кольки-слесаря та еще была – лет двести ей, не меньше.

Я повозился со стеклом (Прохор суетился рядом, пыхтел, вырывал у меня из рук отвертку – помогал, стало быть) и наконец отжал его, просунул руку внутрь. Прохор нервно хихикнул: машина была не заперта. Более того – вся завалена винно-водочной тарой. Во дурак Колька: сдал бы посуду и купил новую тачку, да на сдачу еще бутылку бы взял, для нового почина. На гараж.

И с зажиганием возиться не пришлось – слесарь, стало быть, частенько ключи терял и потому предусмотрительно вывел необходимые проводки на панель. Хороший парень, душевный.

Я выгреб из салона на асфальт всю Колькину валюту – на ее заманчиво призывный звон отделился от темной стены какой-то отважный абориген, измученный бессонницей.

– Э, мужики, это Коляхина тачка. Угоняете, что ли?

– Была Коляхина, теперь, стало быть, его, – я кивнул на Прохора.

– Неужто купил? – Абориген недоверчиво поскреб затылок, уставился на «дурака-клиента», ухмыльнулся, сообразив и свою выгоду: – Тогда это… комиссионные… бутылки заберу, лады?

Я было возмутился этим нахальным вымогательством, но, поторговавшись, уступил всю кучу посуды за пару сигарет. Знаю, что продешевил, но время дороже, да и Прохор уж больно меня подгонял – локтем в бок.

Нырнув в машину, я запустил двигатель. Прохор, наблюдая мои действия, осуждающе качал головой.

– Ты же был почти честный человек, Леня. И кто тебя так испортил? – Похоже, он начал приходить в себя. – Твои клиенты?

– Жизнь, Проша, жизнь. Профессия. Кстати, – не остался я в долгу, – этот мужичок тебя знает? Ведь ты угон совершил, писатель. Уголовно наказуемое деяние. Докатился, стало быть…

Близился рассвет. Город затаился, застыл в тревожном ожидании утра.

Чуть моросило. Промытые дождем глаза светофоров нервно жмурились, испуганно, словно от злого окрика, распахивались, гасли.

Осторожно, дворами, садами и огородами, мне удалось благополучно подкрасться к своему дому. Только раз впереди мелькнул БТР, груженный десантниками, да другой раз погналась за нами какая-то машина, истерично сигналя фарами, – я сумел спрятаться от нее в темной подворотне.

Остановился у соседнего с моим подъезда.

– Я с тобой, – Прохор полез из машины.

– Тебя только там не хватало. С твоим битым носом. Сиди здесь. Если что не так – смывайся.

– А если так?

– Если так, то пристраивайся нам в хвост как только мы сядем в машину…

– В какую машину?

– Вон в ту, видишь, у подъезда серый «жигуленок» с частными номерами. Это их машина. Мы на ней уедем. На выезде из города, перед постом, обгонишь нас и пойдешь впереди. Если судьба нас разлучит, ждем друг друга на сороковом километре…

– Какого шоссе?

– Я еще сам не знаю, не решил. На какое выберемся.

– Понял, – соврал Прохор.

– Завести сможешь? Вот эти два проводка – зажигание, я их разъединять не стану. Вот этот – стартер, замкнешь на массу. Повтори.

– А чего ты раскомандовался? – совсем ожил Прохор. – Кто тебя на тачку навел? Кто тебе штаны подарил?

– Подарил!.. – Я вышел из машины. – Такие и я бы подарил, чем выбрасывать, да?

– Какой ты бестактный, – обиженно бросил мне вслед Прохор. – Неблагодарный. И легкомысленный. Монтировку хоть возьми. – Это уж совсем жалостно, со слезой в голосе.

Я пожал плечами: оно, конечно, решение всех проблем – с монтировкой на три ствола пойти, два из которых – автоматные. Рубашку еще на груди рвануть.

– Все-таки ты… это… поосторожнее, – догнал меня Прохор, схватил за руку, словно хотел остановить.

Вот тут ты опять не прав, друг мой. Тут как раз все наоборот должно быть.

Я резко, требовательно позвонил в дверь. И заорал, конечно, чтобы они со страху не шарахнули через нее очередью:

– Здесь полковник Грей! Отворяйте, ребята.

И дверь моего дома распахнулась. И встретили меня на родном пороге не улыбка и объятия любимой, а грязные стволы трех ублюдков, которых в другом случае я не то что на пороге, в микрорайоне не потерпел бы. И я вошел в свой дом вор вором, чтобы осквернить его ложью и предательством.

И такое бешенство охватило меня, что, клянусь, было бы чем – уложил бы их всех троих здесь же, в прихожей, не думая ни об их матерях, ни об их детях… Ни об обоях, которыми гордилась Яна.

– Серый сюда едет, – сказал я капитану. – Он Русакову звонил.

– Знаем, ждем, – капитан облизнул губы – от страха или от предвкушения. – Сюда он тоже звонил, проверялся. Баба его раскололась. Хорошо, что ты приехал.

Еще бы! Только вот кому хорошо-то? Уж не тебе, это точно.

Мы ввалились в комнату. Накурено, вонь грязной обуви, перегара.

– Еще один приперся, – презрительно фыркнула умница Яна. – Перетрухали, защитники демократии. Серый приедет, он вам вломит…

– Ну ты!.. – рванулся к ней капитан.

Я придержал его за плечо, мол, не горячись, не время. Сел за стол, закурил, посмотрел на младших ментов – молодые ребята, молчат, переминаются, моргают. Кажется, все это им вовсе не по душе. Очень кстати, стало быть.

– Так, ребята, Серый для нас, пожалуй, крутоват будет. Надо с умом его брать, с расчетом. Один из вас – на площадку седьмого этажа, другой – на третий. Капитан останется со мной. Если Серый прорвется – огонь по ногам.

Они опять переглянулись и одновременно взглянули на капитана. Тот важно кивнул, изображая руководителя операции по захвату опасного преступника, и многозначительно переложил, дурак, пистолет из кобуры в карман плаща. Не наигрался.

– Побудь здесь, – сказал я капитану, когда его ребята вышли из квартиры. – Ключи оставь в замке, пусть позвонит. Сам не открывай. Вот она откроет, – я кивнул в сторону Яны. – Я ей сейчас пару слов наедине передам. В спальне. – И резко толкнул ее к дверям.

– А я? – обиделся капитан, привставая.

– А ты перебьешься, – пробормотал я, отдирая Янины пальцы от двери и подгоняя ее коленом.

Я закрыл за собой дверь.

– Как ты?

– Нормально. – Яна присела на край кровати. – А ты? Опять битый.

– Жить буду…

– Где? – Яна усмехнулась.

– Сам еще не знаю. Где-то надо пересидеть. Пистолет нашла? А то я совсем пустой.

– У этого… забери.

– Заберу. – Я распахнул дверцы шкафа. – Найди мне что-нибудь переодеться. Пойду пока, сделаю его.

– Не рано?

– Сожрет. Он же тупой, даже не врубился – откуда я могу знать, где в этой квартире спальня.

– Ну хоть куртку сними, совсем уж на дурака…

– Выходи чуть позже, с вещами. Скоро Серый приедет, стало быть.

Я дал Яне необходимые инструкции и пошел к капитану. Тот вольготно покуривал, повесив плащ на спинку стула. Во дурной-то.

– Наручники у тебя есть?

Он кивнул и положил их на стол.

– Дверь откроет его баба. Я пропущу Серого мимо себя, ты встречай, возьми на прицел. Я его сзади свалю и окольцую, понял? А сдашь его сам, мне своей славы хватает, стало быть.

Из спальни вышла Яна – волосы растрепаны, кофточка расстегнута, – одергивает юбку, зла и беспощадна. Ставит в угол сумку и провокационно тянется через стол, мимо капитана, за сигаретами.

– Куда это ты собралась? – спрашивает капитан и шлепает ее по попе. Яна разворачивается и влепляет ему пощечину:

– Мразь! Серый застрелит тебя!

– Застрелю, – мирно соглашаюсь я, вытаскивая пистолет из кармана его плаща. – Но не здесь. Не в своем же доме.

Капитан парализован. Только веки еще живы на его белом лице. И мне слышно, как они щелкают, словно у фарфоровой куклы. И видно, как медленно раскрывается рот, отвисает челюсть. Капает слюна с подбородка на грудь.