Валерий Гусев

Давите их, давите

А уж теперь – ходу! Теперь главное – убраться отсюда живым. И желательно – относительно здоровым. Тебя-то уж, Серый, бывшие коллеги хорошо приласкают, если достанут. И далеко не потащат, в первом же подъезде шлепнут, Но сперва душу отведут – вдоволь прикладами погладят…

Вдоль коридора снова ринулся шквал автоматного огня. Пули сбивали дверные ручки, молотили плафоны, рикошетили от пола и стек, злобно впивались в потолок, все превращая в ядовитую пыль, бушующее крошево обломков и осколков.

Сейчас рванутся волкодавы. Я вскинул руку с «вальтером», вдоль стены без счета и прицела, не жалеючи, выпустил почти всю обойму, чтобы выгадать нужное мне мгновение. Неясные фигуры в касках и бронежилетах в конце коридора мгновенно исчезли, словно влипли в стены и в пол, – и я нырнул в дверь.

Сзади послышался азартный вопль: «Дави его, Кудряш, дави краснозадого!», стукнула в пол к покатилась граната. Взрывом захлопнуло за мной дверь.

Дети Подземелья – две вежливые девчушки в простеньких курточках и брючках – спокойно ждали внизу. Одна из них взяла меня за руку, и, оглядываясь, они повели меня за собой.

Мы спускались какими-то лестницами, ныряли в какие-то низкие проемы, открывали какие-то двери. Мы шли то в темноте – и девочки зажигали запасливо прихваченный огарок свечи, то бесконечным тоннелем, освещенным рядом тусклых лампочек, развешанных с равными промежутками, – и тогда девочки заботливо гасили свечу. Иногда под ногами был ровный бетонный пол, иногда – хлам и отбросы, порой тянулись какие-то ржавые рельсы; иногда – вода, по колена, по пояс, по грудь, по шею, и девочки висли на мне, задирая головки, а я поднимал повыше свой «вальтер», чтобы не попала в него вода. Иногда слышался какой-то ритмичный гул, и под ногами дрожало и сыпалось сверху или хапало за шиворот («Метро», – шептали девочки); иногда между нами шныряли громадные крысы, и мы дружно вздрагивали от омерзения. Р1ногда далеко впереди или в боковых проходах мелькали тени каких-то людей, и я машинально вскидывал пистолет, но не стрелял – тени молча растворялись то в свете, то во мраке.

Юные диггеры чувствовали себя здесь как дома, деловито советовались, раза два поспорили, останавливались, что-то прикидывали и принимали решение, – и мы шли все дальше и. дальше – то в ярком или неясном свете, то в темноте или во мраке.

Я совершенно потерял ориентировку, да и не пытался запомнить наш путь, я все еще был там, наверху, все еще сражался отчаянно, безнадежно…

В каком-то коллекторе мы наконец остановились у колодца. Под ногами хлюпало. Знобило от мокрой одежды. Было тихо, слышалось только наше дыхание и потрескивание фитилька свечи.

Засунув пистолет сзади за пояс, я взобрался по ржавым скобам, прислушался.

– Девочки, – тихо сказал я, приподнимая крышку люка, – если через пять минут я не вернусь за вами, сразу же уходите и ищите другой выход, подальше отсюда. Спасибо вам…

– Пожалуйста, – вежливо отозвались они.

Я сдвинул чугунный блин и осторожно высунул голову, готовый мгновенно нырнуть вниз. Но, когда в мои отвыкшие от света глаза яростно ударил луч осеннего солнца, я зажмурился. И в этот момент во двор, где находился люк, въехал микроавтобус, А за ним милицейский «уазик».

Из распахнутых дверей автобуса выбросились парни с автоматами. Трое. И побежали прямо на меня. Потому что из окна дома кто-то злорадно закричал: «Вон еще один, крысенок фашистский! Держи его!»

Сорваться вниз я бы еще успел, но там, задрав мордашки, стояли и ждали моего сигнала девочки. В узком проходе одной гранаты – брошенной в люк, хватило бы нам вполне. На всех троих.

Я резко подтянулся, выскочил и бросился им навстречу. Качнулся в сторону, сбил первого, который уже вскинул было автомат, поймал его оружие и уже был готов свалить очередью остальных, но из автобуса раздался знакомый веселый голос:

– Серый! Не стреляй – свои! – на подножке, раскинув руки, улыбался Слава-КПСС. – Давай сюда! В темпе!

Вот этого я никак не ожидал. Быстро же он опять перекинулся, Ну к хрен с ним. – Главное – выбраться. Свести счеты. Не побрезгую ради этого и Славой. Потом отмоюсь… Покаюсь…

Я опустил автомат к пошел к автобусу.

– Купался? – спросил Слава, протягивая руку.

У меня не было сил ответить, я только кивнул и отдал ему автомат. Он сразу же передал его кому-то в автобус и посторонился, пропуская меня.

В салоне было полно людей: раненых, избитых, в грязной к окровавленной одежде. Они лежали в проходе, на задней площадке, на сиденьях. Кое-кого я узнал: одного депутата, двоих ребят из охраны здания. Но я не понял, что это значит, я подумал, что в автобус собрали раненых,

– Закуривай, все позади, – Слава протянул мне сигареты.

Я к тут не очнулся: ведь если Славе приходилось угощать куревом, он никогда не отдавал всю пачку в чужие руки. А сейчас буквально сунул мне ее. И Серый купился на такой пустяк. И взял пачку, и стал доставать из нее сигарету.

Все было разыграно точно, в расчете на дурака Серого: сзади накинули и защелкнули наручники.

Я не завыл только потому, что сил на это не было.

Стоящий за спиной рывком повернул меня к себе и профессионально обыскал. Это был тот, у кого я выбил оружие. Теперь он отыграется. Он раскрыл мое удостоверение, посмотрел его и ударил меня корочками по носу, как проигравшего в карты.

– Ваш? – спросил он Славу.

– Наш, – радостно подтвердил тот. – Яркая птица, из лучших. У него наград и поощрений больше, чем у тебя телок.

– Ничего, я его обгоню. По телкам уж точно. Отбегался. – И ударил меня ногой в пах. – Стоять, сука, не гнуться! – Добавил кулаком в лицо.

Я отлетел от него и, приложившись спиной к металлическому поручню, вскрикнул от неожиданной боли в пояснице. Этот опытный шмональщик сразу сообразил, в чем дело, выдернул у меня из-под свитера пистолет, подбросил на ладони:

– Интересная машинка.

– Ты ее, Шурик, в Кирилловку забери, на свою фазенду, – хмыкнул развалившийся на сиденье громила, что-то потягивая из горлышка. – Машкиных кобелей гонять будешь.

Ревнивый «фазендеро» приблизил ко мне потное лицо с красными веками, из которых торчало по две-три белых реснички:

– Тебе где ее выдавали, курва? В гестапе? Ты кто – Штирлиц, что ли? Или папашка Мюллер?

– Фашист он, – лениво произнес громила и рыгнул. – Красный, коричневый. Всякий. Зубы на Россию точит, мразь!

– Больше не будет. – «Фазендеро» ударил меня рукояткой пистолета по челюсти. – Нечем теперь кусаться.

Я не удержался на ногах и на мгновение потерял сознание. Очнулся от пинка в ребра. Надо мной висело широкое тупое лицо: злобные прозрачные глазки, ощеренный рот, из которого разило разве что не дерьмом.

– Ты что мокрый, сука? Ты чью кровь на себе замывал? Братанов наших? – Сказал бы уж – «корешей». Каждый вопрос сопровождался ударом. Он все больше заводился, набирал обороты, вгонял себя в истерику. Ему, уставшему от крови, надо было раскачать себя на «праведный гнев». «И тогда, в азарте, уже не остановится, забьет», – тоскливо подумал я. И решил молчать, будто в полуобмороке.

– Что ж ты, сволочь, на своих пошел? А еще присягу давал!

– Ну не тебе же, – все-таки пробормотал я, царапая язык осколками зубов. И снова получил ботинком по ребрам.

– Во, падаль! То молчит, то разговаривает. Слава, куда его? Или здесь кончить?

– Передадим кое-кому. Там с ним разберутся. Он кое-что рассказать должен.

Тупомордый приподнял меня за шиворот, подтащил к дверце и выкинул из автобуса.

Там приняли другие, пинками поставили на ноги, погнали к «уазику», бросили внутрь.

– Голову вниз! В окно не смотреть!

Долго петляли по городу. Остановились. Кто-то вышел из машины, послышался короткий неразборчивый диалог. Толком уловил одну фразу: «Информацией делимся – такое условие…» Поделитесь, как же, мне одному-то ее мало. Да я уже и забыл все. Замкнул на два оборота.

Вытолкнули из машины, втолкнули в стоящий впритирку большой джип, бросили на пол. Один из сидящих в нем, в гражданке, поставил мне ногу на голову, прямо на ухо.

Хлопнули дверцы – снова поехали. И снова молча кружили по городу. Где-то постояли – послышался визг ржавых воротных роликов, – куда-то въехали.

Пинок в ребра, простой такой, доходчивый – мол, поднимайся, мужик» приехали.

Осмотреться не дали – из дверцы машины в дверь задрипанного особнячка (я потом, если выберусь, найду его и взорву к чертовой бабушке со всеми обитателями), прогнали коридором, швырнули в крайнюю комнату.

Здесь трое парней (кто – за столом, кто – на столе) пили и закусывали. Обернулись, разглядывая меня.

– Этот живым не уйдет, – услышал я за спиной. – Принимайте его, ребята, развяжите ему язык.

И дальше было совсем уж неинтересно. Да и не все запомнилось.

Но парней этих умелых не забуду. Отстреляю, клянусь, если жив останусь.

Так и пробормотал в один из перерывов в «работе»:

– Ребята… если уйду от вас… всех достану… Я вас не забуду… Никого… не обижу. – Видно, не в себе был, что-то с головой, разоткровенничался.

– Я его боюсь, – с издевкой сказал тот, что постарше. – Придется его замочить.

…Устали… Покурили… Выпили… Привели какую-то бабу… Отдохнули по очереди… Снова взялись…

Битья почти не помню.

Помню: сажали на стул, заворачивали за спину руки, сцепляли наручниками – и пластиковый пакет на голову. Задыхался, падал вместе со стулом и дергался в конвульсиях на мокром от крови и мочи полу… Смотрели с любопытством – еще не наскучило, смеялись, спорили – сколько продержусь…

Помню хвастливые разговоры – кто как поохотился за девками, за барахлом. Помню дурацкие вопросы: про каких-то депутатов, про каких-то «замоченных» мною корешей, про какое-то оружие – где я его спрятал? Про какие-то деньги – куда я их дел? И вот совершенно едва помню вопросы о Прохоре: где, мол, этот «писака» скрывается с документами?..

Вопросы помогли мне немного определиться. Ясно, что за участие в обороне Белого дома меня не похвалят. Ясно и то, что расторопный Слава сдал меня ребятам Махноты. А у них есть ко мне объективные претензии. В свое время я изрядно прополол их ряды.

Но это, стало быть, не все. Если они выбивают из меня Прохора, значит, как-то просочилась информация, что я укрыл у него свои деловые бумаги и, в частности, разработки по группировке Махноты на тему: «Развитие криминальной интеграции по вертикали в переходный период российской экономики». В этом материале было только одно слабое место – в той его части, где вопрос касался вертикальных связей, засветились такие влиятельные лица, что я благоразумно не вошел со своими предложениями к руководству, а отложил их до лучших времен. В квартире Прохора. Эти бумаги – и моим коллегам, и бандюгам Махноты – что стакан холодной воды в пустыне. После недельной жажды под жестоким солнцем.

Такой вот расклад…

На ночь оставили в этой же комнате, на полу, приковав наручниками к батарее. Наутро пришли снова. Полные сил…

Пить не давали. Хватал холодные брызги, когда отливали водой.

Помню на какой-то день, третий вроде, появилось испуганное лицо молоденького парнишки (Витя, кажется), который под наблюдением отдыхающих «старших» неумело и слабо стучал мне по голове рукояткой пистолета и… выронил его.

Я подхватил пистолет. Старшой шарахнулся к двери и замер, уставившись мертвыми от ужаса глазами в дырку ствола. Витя присел и схватился руками за голову. Двое других вскочили, вдавились в стену. Ну, мразь, мой черед пришел!..

Палец уже сам собой сгибался на спусковом крючке. Ну и что? Конец? Этих завалю, двоих еще достану в лучшем случае. И все? Мне мало этого. Надо живым уйти, чтобы полной мерой отвесить, кому что от меня положено…

Я бросил пистолет под ноги Вите. Он долго не мог засунуть его в плечевую кобуру дрожащей рукой.

Старшой дал ему подзатыльник и подошел ко мне вплотную:

– А ты шутник!

Теперь били меньше. Можно сказать, почти не били. Уговаривали. Сами не зная – зачем. Чего-то ждали. Распоряжения? Анализа обстановки? Решений руководства?

Покормили какой-то дрянью. Пить не давали, пить приходилось, когда водили в туалет. Почему-то в другое здание, вроде флигелька. По дороге я приглядывался – как бы дать деру. Надо, надо уматывать. Хоть какой-то шанс.

Здания были окружены кирпичной выщербленной оградой, метра в два высотой. Пока она мне по силам. За ней, судя по деревьям, парк или сквер.

Через двор водили в наручниках. В сортире конвоир их снимал. Ну и что? Не справиться мне сейчас с ним голыми руками. Теми же наручниками по башке и влепит…

И я попросил какую-нибудь емкость для воды.

– Термос или сифон? – вежливо уточнил старшой. – Пива не хочешь? А бабу?

Но через полчаса все-таки пришел парнишка Витя и подарил мне большую пластиковую бутылку из-под колы, сказал глупо и виновато:

– Ты на нас не обижайся. У нас задание.

– У меня тоже, – сказал я. – За бутылку спасибо. Удружил. Я тебя за это не убью.

Один день я пропустил – мне нужен был конвоир поглупее, я уже наметил его.

Он пришел за мной, когда стемнело, лучше и не надо.

Мы вышли из здания, пересекли тесный дворик, чуть освещенный несколькими окнами и висящей в дальнем углу слабенькой лампочкой под жестяным конусом. Но туда-то я не побегу – не успею, и все-таки светлее там. Мишенью не хочу быть. А побегу я вон к тому битому «жигуленку», что сиротливо прижался вплотную к стене.

Я вышел из кабинки и стал заливать воду в бутылку. Конвоир терпеливо ждал. Я потуже завернул пробку и ахнул его бутылкой сначала в лоб, а потом в затылок. Он молча ткнулся мордой в писсуар. Я вынул из его кобуры пистолет, сунул за пояс. Прихватил его руку наручниками к трубе писсуара, бросил в окно урну и бросился за ней сам. Упал удачно. Вскочил, побежал к ограде: на капот, на мятую крышу машины, подтянулся, кряхтя от боли, и свалился по ту сторону забора, в темный прекрасный парк.

В забор, с той стороны, ударила бесполезная очередь.

Быстрым шагом я пересек парк и вышел на чуть освещенную улицу. Остановил такси.

– У меня нет с собой денег, – сказал я таксисту, – я расплачусь с вами дома.

Он пригляделся ко мне, зло усмехнулся:

– Как же – расплатишься! Ступай откуда пришел, – и резко тронул с места. – В свой «Белый дурдом». Погрейся на угольках.

Догнал бы я его парой пуль без сожаления, да пистолет выронил, когда переваливался через забор, а поискать его времени не было… Ну пусть еще поживет…

У меня не было иного выхода, я продолжал ловить машину. Вряд ли, конечно, возьмет меня кто-нибудь в таком виде. Другие времена, другие и люди.

Но я ошибся. Эту машину я не останавливал. Она сама притормозила, и водитель, распахнув дверцу, спросил:

– Куда вам ехать? Садитесь скорей!

Домой нельзя, наверняка меня там будут

ждать. Я назвал адрес Прохора. Все равно ведь надо его вытаскивать. Если еще не поздно.

– Оттуда? – спросил водитель, когда мы подъезжали.

– Вам лучше этого не знать.

– Я сам у «Останкино» был. Еле ушел из-под пулеметов.

Мужик попался толковый.

– Вас подождать на всякий случай? Дверца будет открыта.

– Пожалуй, не стоит. Если меня там встретят, мне уже не уйти.

– Желаю удачи. – Он протянул мне руку. – Сигареты возьмите.

– Спасибо.

Я поднялся двумя этажами выше Прохоровой квартиры и стал медленно спускаться. Ничего подозрительного. Я позвонил.

Дверь открыл Прохор.

– Леша? Откуда ты? Ах, да. – Он явно был не в себе, в каком-то затянувшемся шоке.

– Собирайся, Проша, пора и нам отдохнуть. Поедем ко мне, в загородное имение. Вот-вот за тобой придут.

– Пусть приходят. Мне все равно. Как после этого жить?

– А мне не все равно. Я тебя не отдам. Собирайся.

– Ты хоть умойся.

– Да, конечно, найди мне во что переодеться. И какую-нибудь пудру. Или крем. И бритву дай.

Я сбросил с себя все на пороге и пошел под душ. Вода словно хлестала меня проволокой, я чуть ли не визжал от боли.

Прохор принес старые джинсы и нервно мял их в руках, пока я брился, и все приговаривал:

– Как жить теперь? Как жить? Разве можно?

– Прежде всего штаны мне давай. Я такие вопросы без штанов не решаю. И поищи у супруги какой-нибудь грим, – напомнил я. – И документы, что я у тебя оставлял.

– Здорово тебя отделали, Леня. Тебе в больницу надо, а не за город.

– Шевелись, Проша, шевелись, иначе и ты такой же будешь. Дай же штаны наконец.

Я привел себя в относительный порядок, выбросил свои вонючие окровавленные тряпки в мусоропровод, сварил и выпил кофе.

Прохор, причитая, сновал по квартире, таскал за собой чемодан, что-то складывал в него, потом вываливал на пол и снова что-то собирал.

– Проша, – намекнул я, – не на курорт едем. Самое необходимое бери, в авоську.

– Но рукописи, Леня. Разве можно их оставлять им?

Длинный требовательный звонок и угрожающие удары твердым в дверь прервали наши споры.

Я примерился, повернул Прохора, подвинул чуть в сторону и ударил. Расчетливо – в нос, чтобы он сразу залился кровью. И упал он хорошо – свалил сервировочный столик с чашками и кофейником и стул. Я сбросил на пол и его любимую вазу.

– Не вставай, Проша.

Решительно распахнул дверь. На площадке двое, вооруженные, в форме; за их широкими плечами – кто-то в штатском, рука в кармане плаща.

– Русаков? – Ладони плотнее обхватили рукоятки автоматов.

Я дружелюбно, понимающе, без опаски сделал шаг назад:

– Заходите, ребята. Как раз с ним разбираюсь, – и демонстративно потер костяшки правой руки.

Мы вошли в комнату. Картина была убедительной. Прохор успел размазать кровь по лицу, корчился на полу среди разбитых и разбросанных из чемодана вещей.

– Вы за ним, что ли? Не отдам, ребята, – я первый. – Я по-хозяйски достал из бара бутылку, разлил водку по фужерам.

– Добро, – сказал штатский, хлопнув водки и пнув Прохора носком ботинка. – Из коричневого красного сделал. Спроси его за одно – где Серый? Он должен знать, корешуется с ним.

– Серый – это который? Не сыщик Сергеев из областного управления?

– Ну! Он самый. Предатель. Мокрушник. К нему особый счет.

– Спрошу, – пообещал я многозначительно. – Все равно вопросов много.

– Звякни тогда, не посчитай за труд. – Он протянул мне карточку.

Я мельком взглянул на нее, сунул в карман.

– Могу, стало быть, с тобой на «ты», капитан? Я полковник.

– Виноват. – Он разочарованно задержал горлышко бутылки над фужером.

– Да брось ты, – отмахнулся я. – Одному делу служим.

Горлышко радостно накренилось, облегченно забулькало, торопливо выливая в стакан остатки водки.

Я наклонился над Прошей.

– Вы его сами доставите?

– Доставлю, – я усмехнулся.

– Вы на колесах? – Капитан вытер ладонью рот и достал сигарету.

Я долгим взглядом, настойчиво посмотрел ему в глаза, чтобы понял.

– А зачем мне в данном случае колеса? Мне его далеко не провожать. До набережной.

– Добро. – Капитан загасил окурок, ткнув его в ножку опрокинутого стула, поправил под мышкой кобуру, переложил в нее пистолет из кармана. Лох какой-то. – Кто это вас так обработал?

– Да наши, в суматохе. Я ведь там был, в Доме. – Я сделал жест, будто выдвигаю из нагрудного кармана книжечку. – Свой среди чужих.

– Понял. Давай, своди счеты. Дави их, гадов. А мы попробуем еще разок к Серому завернуть на квартиру. Не застанем, так с бабой его поиграем, ножки ей раздвинем. Она того стоит, хороша стерва! Верно, парни?

Парни потоптались, промолчали.

– Не советую! – Я сгреб рубашку на груди Прохора, приподнял его и бросил в кресло. – Вот это не советую. Я с Серым не работал, но наслышан. Про него врут, что он первым не стреляет.

Капитан храбро ухмыльнулся:

– Отстрелялся Серый. Пощады ему не будет. Ну, бывайте, полковник. Спасибо за угощение.

– Бывайте, ребята.

Я закрыл за ними дверь.

– Умывайся, быстро. Рубашку смени. Я пока Яне звякну. У вас во дворе свободная тачка найдется? Чтоб хозяин в отъезде был.

– Звони скорее, Леша. Пусть она хоть у соседей пересидит.

– Ты Яну не знаешь? – Я начал набирать номер. – Она сама их изнасилует. В извращенной форме притом. Так что насчет машины?

– Колька-слесарь. Запил опять, машина во дворе. Но ключей же у меня нет.

– У меня тоже, – усмехнулся я. – Вот беда-то. Ай-ай-ай! Яна? Здесь Серый…

– Где ты шляешься? – завопила Яна.

– В гареме одного пахана гужевался. Не ори, слушай. Сейчас к тебе приедут менты. Спросят про меня. Ответишь: только что звонил… Нет, не только что, – быстро поправился я, – полчаса назад. Едет домой. Потяни время, чтобы тебя не обидели. На крайний случай – в спальне, знаешь где, газовый пистолет. Я сейчас буду. Собери свои вещи. В одну сумку. Сумку на виду не держи. Все поняла? Стало быть, жди.

Яна еще виртуозно материлась (это она тоже умела, недаром же дело с компьютерами имеет, правда, какая тут следственно-причинная связь, убей Бог – не знаю), но я уже бросил трубку. С удовольствием бы послушал, обогатил бы свой скудный арсенал, но, к сожалению, некогда. Всегда мне на хорошее, приятное и полезное дело не хватает времени. Яна так считает. И, видимо, поэтому перманентно со мной разводится, каждый раз начиная жизнь с нуля и азартно возвращаясь к ранее достигнутому. Сейчас наши отношения находились в стадии прочного содружества.

– Поехали, Проша. Отвертку захвати.

Он отыскал отвертку, сунул ее мне и принялся увязывать здоровенную стопку книг.

– Ты что? – заорал я. – В Переделкино собираешься?

– Как же, Леша? Они все с дарственными надписями авторов, моих бывших собратьев по перу. Тут Окуджава, Астафьев, Бакланов и. иже с ними.

– Подумаешь, ценности нетленные…

– Ты не понял, – шмыгая носом, глухо пояснил Прохор. – Это я на помойку вынесу.

Машинка у Кольки-слесаря та еще была – лет двести ей, не меньше.

Я повозился со стеклом (Прохор суетился рядом, пыхтел, вырывал у меня из рук отвертку – помогал, стало быть) и наконец отжал его, просунул руку внутрь. Прохор нервно хихикнул: машина была не заперта. Более того – вся завалена винно-водочной тарой. Во дурак Колька: сдал бы посуду и купил новую тачку, да на сдачу еще бутылку бы взял, для нового почина. На гараж.

И с зажиганием возиться не пришлось – слесарь, стало быть, частенько ключи терял и потому предусмотрительно вывел необходимые проводки на панель. Хороший парень, душевный.

Я выгреб из салона на асфальт всю Колькину валюту – на ее заманчиво призывный звон отделился от темной стены какой-то отважный абориген, измученный бессонницей.

– Э, мужики, это Коляхина тачка. Угоняете, что ли?

– Была Коляхина, теперь, стало быть, его, – я кивнул на Прохора.

– Неужто купил? – Абориген недоверчиво поскреб затылок, уставился на «дурака-клиента», ухмыльнулся, сообразив и свою выгоду: – Тогда это… комиссионные… бутылки заберу, лады?

Я было возмутился этим нахальным вымогательством, но, поторговавшись, уступил всю кучу посуды за пару сигарет. Знаю, что продешевил, но время дороже, да и Прохор уж больно меня подгонял – локтем в бок.

Нырнув в машину, я запустил двигатель. Прохор, наблюдая мои действия, осуждающе качал головой.

– Ты же был почти честный человек, Леня. И кто тебя так испортил? – Похоже, он начал приходить в себя. – Твои клиенты?

– Жизнь, Проша, жизнь. Профессия. Кстати, – не остался я в долгу, – этот мужичок тебя знает? Ведь ты угон совершил, писатель. Уголовно наказуемое деяние. Докатился, стало быть…

Близился рассвет. Город затаился, застыл в тревожном ожидании утра.

Чуть моросило. Промытые дождем глаза светофоров нервно жмурились, испуганно, словно от злого окрика, распахивались, гасли.

Осторожно, дворами, садами и огородами, мне удалось благополучно подкрасться к своему дому. Только раз впереди мелькнул БТР, груженный десантниками, да другой раз погналась за нами какая-то машина, истерично сигналя фарами, – я сумел спрятаться от нее в темной подворотне.

Остановился у соседнего с моим подъезда.

– Я с тобой, – Прохор полез из машины.

– Тебя только там не хватало. С твоим битым носом. Сиди здесь. Если что не так – смывайся.

– А если так?

– Если так, то пристраивайся нам в хвост как только мы сядем в машину…

– В какую машину?

– Вон в ту, видишь, у подъезда серый «жигуленок» с частными номерами. Это их машина. Мы на ней уедем. На выезде из города, перед постом, обгонишь нас и пойдешь впереди. Если судьба нас разлучит, ждем друг друга на сороковом километре…

– Какого шоссе?

– Я еще сам не знаю, не решил. На какое выберемся.

– Понял, – соврал Прохор.

– Завести сможешь? Вот эти два проводка – зажигание, я их разъединять не стану. Вот этот – стартер, замкнешь на массу. Повтори.

– А чего ты раскомандовался? – совсем ожил Прохор. – Кто тебя на тачку навел? Кто тебе штаны подарил?

– Подарил!.. – Я вышел из машины. – Такие и я бы подарил, чем выбрасывать, да?

– Какой ты бестактный, – обиженно бросил мне вслед Прохор. – Неблагодарный. И легкомысленный. Монтировку хоть возьми. – Это уж совсем жалостно, со слезой в голосе.

Я пожал плечами: оно, конечно, решение всех проблем – с монтировкой на три ствола пойти, два из которых – автоматные. Рубашку еще на груди рвануть.

– Все-таки ты… это… поосторожнее, – догнал меня Прохор, схватил за руку, словно хотел остановить.

Вот тут ты опять не прав, друг мой. Тут как раз все наоборот должно быть.

Я резко, требовательно позвонил в дверь. И заорал, конечно, чтобы они со страху не шарахнули через нее очередью:

– Здесь полковник Грей! Отворяйте, ребята.

И дверь моего дома распахнулась. И встретили меня на родном пороге не улыбка и объятия любимой, а грязные стволы трех ублюдков, которых в другом случае я не то что на пороге, в микрорайоне не потерпел бы. И я вошел в свой дом вор вором, чтобы осквернить его ложью и предательством.

И такое бешенство охватило меня, что, клянусь, было бы чем – уложил бы их всех троих здесь же, в прихожей, не думая ни об их матерях, ни об их детях… Ни об обоях, которыми гордилась Яна.

– Серый сюда едет, – сказал я капитану. – Он Русакову звонил.

– Знаем, ждем, – капитан облизнул губы – от страха или от предвкушения. – Сюда он тоже звонил, проверялся. Баба его раскололась. Хорошо, что ты приехал.

Еще бы! Только вот кому хорошо-то? Уж не тебе, это точно.

Мы ввалились в комнату. Накурено, вонь грязной обуви, перегара.

– Еще один приперся, – презрительно фыркнула умница Яна. – Перетрухали, защитники демократии. Серый приедет, он вам вломит…

– Ну ты!.. – рванулся к ней капитан.

Я придержал его за плечо, мол, не горячись, не время. Сел за стол, закурил, посмотрел на младших ментов – молодые ребята, молчат, переминаются, моргают. Кажется, все это им вовсе не по душе. Очень кстати, стало быть.

– Так, ребята, Серый для нас, пожалуй, крутоват будет. Надо с умом его брать, с расчетом. Один из вас – на площадку седьмого этажа, другой – на третий. Капитан останется со мной. Если Серый прорвется – огонь по ногам.

Они опять переглянулись и одновременно взглянули на капитана. Тот важно кивнул, изображая руководителя операции по захвату опасного преступника, и многозначительно переложил, дурак, пистолет из кобуры в карман плаща. Не наигрался.

– Побудь здесь, – сказал я капитану, когда его ребята вышли из квартиры. – Ключи оставь в замке, пусть позвонит. Сам не открывай. Вот она откроет, – я кивнул в сторону Яны. – Я ей сейчас пару слов наедине передам. В спальне. – И резко толкнул ее к дверям.

– А я? – обиделся капитан, привставая.

– А ты перебьешься, – пробормотал я, отдирая Янины пальцы от двери и подгоняя ее коленом.

Я закрыл за собой дверь.

– Как ты?

– Нормально. – Яна присела на край кровати. – А ты? Опять битый.

– Жить буду…

– Где? – Яна усмехнулась.

– Сам еще не знаю. Где-то надо пересидеть. Пистолет нашла? А то я совсем пустой.

– У этого… забери.

– Заберу. – Я распахнул дверцы шкафа. – Найди мне что-нибудь переодеться. Пойду пока, сделаю его.

– Не рано?

– Сожрет. Он же тупой, даже не врубился – откуда я могу знать, где в этой квартире спальня.

– Ну хоть куртку сними, совсем уж на дурака…

– Выходи чуть позже, с вещами. Скоро Серый приедет, стало быть.

Я дал Яне необходимые инструкции и пошел к капитану. Тот вольготно покуривал, повесив плащ на спинку стула. Во дурной-то.

– Наручники у тебя есть?

Он кивнул и положил их на стол.

– Дверь откроет его баба. Я пропущу Серого мимо себя, ты встречай, возьми на прицел. Я его сзади свалю и окольцую, понял? А сдашь его сам, мне своей славы хватает, стало быть.

Из спальни вышла Яна – волосы растрепаны, кофточка расстегнута, – одергивает юбку, зла и беспощадна. Ставит в угол сумку и провокационно тянется через стол, мимо капитана, за сигаретами.

– Куда это ты собралась? – спрашивает капитан и шлепает ее по попе. Яна разворачивается и влепляет ему пощечину:

– Мразь! Серый застрелит тебя!

– Застрелю, – мирно соглашаюсь я, вытаскивая пистолет из кармана его плаща. – Но не здесь. Не в своем же доме.

Капитан парализован. Только веки еще живы на его белом лице. И мне слышно, как они щелкают, словно у фарфоровой куклы. И видно, как медленно раскрывается рот, отвисает челюсть. Капает слюна с подбородка на грудь.

– Документы, – последовательно говорю я, – документы, ключи от машины, руки, – защелкиваю наручники.

Какая же длинная нынче ночь… Мы с Яной закуриваем.

– Ты переоденься пока. В брюки, – говорю я Яне. – Ночи уже холодные. А ехать далеко.

Она уходит.

– Говоришь, отстрелялся Серый? – спрашиваю я капитана. – Не будет ему пощады? Так, стало быть?

Он пожимает плечами.

– Не врубился? Что ты жмешься, как девка в бане? Отвечать как положено! С тобой старший по званию говорит.

Я раскрываю его удостоверение и брезгливо морщусь:

– И тебя – такого – послали Серого взять?

– Да, да, – торопливо соглашается капитан, – я никогда не был на оперативной работе. Направили сюда… Дали указания… Усиленный вариант несения службы… Дали ориентировки… Я же не знал…

– А если бы знал? Конечно, отказался бы? Ты же честный и порядочный. Товарища по работе губить бы не стал, верно?

Он вздыхает:

– Но мы с вами вместе не служили. Я совсем с другой территории.

Да, потому их и нагнали сюда. По Москве-то мы все друг друга знаем.

– А, кстати, где этот твой Званск?

– На юге области, под Боровском. Товарищ полковник, вы мне пистолет вернули бы, а? Без патронов.

– Так и быть. Как патроны расстреляю, так и верну. Впрочем, он тебе больше не понадобится.

– Это как? – У него снова начинает ползти вниз челюсть.

– Именно так, правильно понял. – Я встаю и напоминаю: – Ключи от машины.

– Они у сержанта. – От страха он даже соображать начал.

Я снимаю с него наручники, бью по морде, жду, снова надеваю наручники.

– В левом кармане плаща.

Входит Яна, она в брюках и сапогах. И злорадно ябедничает:

– А он еще хотел меня изнасиловать.

– Ах, да, – вспоминаю я. – Сама посчитаешься? Или как?

– Неужели? А ну встать, гнида!

Капитан встает. Яна со всего маха бьет его носком сапога в пах.

– Какая ты жестокая! – ужасаюсь я, прижав ладони к щекам.

– Яичница, – деловито констатирует Яна, глядя, как он корчится на полу.

Я переодеваюсь, собираю кое-какие вещи. Яна обходит квартиру, выключает везде свет, перекрывает газ.

– Посидел? – спрашиваю я капитана. – Пошли.

Яна запирает квартиру, вызывает лифт. Я распахиваю дверцу пожарного шкафа и пристегиваю капитана к крану. Он сразу веселеет.

– Рано радуешься. Я тебя все равно достану.

– Я вам ничего плохого не сделаю, – вдруг врет он. – Я буду молчать. И перед вашей женой извиняюсь, прошу прощения.

Яна уже входит в лифт, бросает ему через плечо достойный ответ.

– Согласен, – страстно шепчет он вслед. – Согласен – куда угодно…

Мы беспрепятственно спускаемся, садимся в машину. И опять кружим по городу в предрассветных сумерках.

Какая же нынче длинная ночь… И когда она кончится?

На одном из перекрестков Яна вдруг говорит:

– Дай-ка мне пистолет. За нами какая-то машина увязалась. Следит.

– Правильно, влепи ему в фару. Это Проша, такие штаны мне отжалел, жлоб, просто унизительно.

Перед усиленным постом ГАИ Прохор обгоняет нас, теперь я у него на хвосте, вплотную.

От кучки людей с автоматами отделяется инспектор и дает сигнал жезлом. Я приспускаю стекло и машу ему удостоверением капитана, делаю жест и в сторону Колькиной машины, мол, веду его или он со мной – понимай, как хочешь.

Получилось. Нас провожают только взглядами, а не очередями, видимо, номер капитановой машины их удовлетворяет.

За городом я обгоняю Прохора, Яна делает ему гримасы. Он прячет от нее свой свернутый нос.

Довольно долго едем относительно спокойно. Потом справа, из кустов, вылетает иномарка и прилаживается за нами. Что за тачка – не пойму.

Она влезает между нами, оттирает Прохоpa. В машине четверо. Никаких сигналов, одни действия.

Яна достает пистолет:

– Догонят…

– Обязательно. На свою шею. Пристегнись. – Я прибавляю газу.

Они легко, играючи догоняют нас и идут на обгон, отжимая меня к обочине. Играют. Сейчас доиграются.

Я притормаживаю, иномарка вначале пролетает сильно вперед, потом тоже снижает скорость, идет вровень. Я резко вырываюсь, бросаю машину чуть влево и вскользь подставляю им крутой милицейский зад: звон, скрежет… Нашу машину бросает в сторону, капот багажника встает на дыбы, приплясывает на одной петле и срывается, скачет по шоссе, высекая искры. Бьет иномарку по изящной морде.

В зеркальце я вижу, как она неуправляемо бросается от обочины к обочине, как с трудом и опаской обходит ее Прохор. Отвязались, стало быть.

И от капитановой тачки тоже пора избавляться.

У первой же придорожной харчевни, круглосуточной, мы останавливаемся.

– У тебя деньги есть какие-нибудь?

– Что-то завалялось. – Яна отстегивается, перегибается назад и копается в сумке.

В харчевне пусто. Только за угловым столиком кто-то спит, подложив шапку под ухо. Хозяин – молодой крепкий парень – вопросительно смотрит на меня и зевает.

– У вас есть телефон?

Он неопределенно поводит плечами.

– Мне надо позвонить.

– Всем надо, – изрекает он.

– Я работник милиции.

– Удостоверение покажи:

– Вот, – я показываю ему пистолет.

– Звони. – Он опять пожимает плечами и кивает на дверь.

– Спасибо. А ты пока сделай мне джентльменский набор – что у тебя там есть? – пару кур, бутерброды, сигареты, пару бутылок водки, ну, сам сообразишь.

Я прикрыл за собой дверь и набрал номер областной ГАИ:

– Ярославское шоссе, сорок второй кило метр. Брошенный «жигуль», номерной знак 24-36. Битый, дверцы распахнуты, бензин на нуле. Похоже, в угоне. Заберите его, ребята, – и положил трубку.

Стало быть, один следок я кинул. Теперь надо второй оставить, совсем в другом месте. Пущай ищут!..

Я еще раз – вежливо, но культурно – поблагодарил хозяина кафе, забрал приготовленный им пакет. По-моему, парень остался в безмерном удивлении от того, что я, немного честный, расплатился с ним за продукты.

Я вышел на улицу, остановился на ступеньках. Наконец-то кончилась эта длинная ночь.

Совсем рассвело. Небо – чистое, ясное, синее. Нежный утренний ветерок окреп, стал трепать и сдергивать с дерев оставшиеся листья. Погнал их куда-то стайкой взъерошенных птах… Я проводил их взглядом, невольно вздохнул.

Яна безмятежно болтала с Прохором, покуривая, щурясь на низкое солнце, вытянув свои прекрасные длинные ноги в распахнутую дверцу машины. Прохор смотрел на нее петушком, одним глазом, пряча нос в поднятый воротник. Подозреваю, он был тайно влюблен в Яну (впрочем, кто в нее не влюблен, даже муж без ума) и потому по-мальчишески грубил ей, спорил по пустякам.

Я отдал ему пакет с харчишками, забрал из машины сумку, позаимствовал обнаруженную в бардачке карту области и, подумав, снял-таки с капитановои тачки оба номера, забрал и канистру.

– Пересадка, ребята, – и пошел к Коляхиной развалюхе.

– Где это вы такой драндулет раздобыли? – Яна обошла машину, саркастически уперла руки в боки.

– Прошка угнал, – сокрушенно признался я. – У своего соседа. Вместе водку пьянствовали, а машину таки спер. А еще писатель. Совесть нации.

– Смотрю, вы без меня повеселились, однако. А нос тебе кто свернул? Сосед?

– Блудный муж твой, – буркнул Прохор, забираясь на заднее сиденье. – Мент позорный.

– Поганый, – со знанием дела поправила его Яна и спохватилась: – Э! Э! Ты куда вперся? Садись впереди, я там не сяду: Серый начнет за коленки хватать…

Вот еще за что люблю Яну – в любой обстановке и ситуации она чувствует себя абсолютно комфортно. Как дома после работы в теплой ванне. И умеет добрым словом поддержать товарищей.

– Куда теперь, гонимые ветром? – Яна удобно устроилась (по мне, так она даже на колючем заборе могла удобно устроиться), подложила под локоть сумку, повертелась, бесцеремонно спихнула на пол Прошкины бумаги, развалилась, замурлыкала.

– Сейчас посмотрим, – я разложил на баранке карту.

Она дрянненькая оказалась, но на нее были нанесены от руки все посты ГАИ, очень кстати, стало быть. Ведь для нас самое невинное внимание инспектора – катастрофа. Опять кабаньими тропами пробираться. По родной-то земле.

– Слушай, Проша, ты ведь всех областных фермеров по пальцам знаешь. Давай-ка рванем к которому из них. Какой получше. Спрячемся сколько-нибудь. Отсидимся, а потом и решать будем, где нам дальше жить: в Париже либо в Лефортовской слободе, а?

Прохор послушно побегал глазами по карте, ткнул пальцем. Самого лучшего выбрал.

– Вот. Мишка Бирюков. Я недавно у него гостил. – Помолчал. – Жив-здоров был.

И странно прозвучала эта фраза. Так естественно и так дико. Напомнила нам то, что и напоминать-то не след. И так помнили. Каждой натянутой внутри жилкой. Не зря ведь Яна резвится.

– Примет он нас, как думаешь?

– Особливо если к вечеру приедем.

– Это как же?

– Ну какой русский мужик гостя или путника из дому в ночь погонит? Тем более я с ним пьянствовал однова.

«Однова»! Не слабо. Прохор, он умный. И не такие слова применяет. Даже знает разницу между «ейный», «евойный» и «евонный». Не то что Серый.

– Фактор, стало быть, убедительный, – согласился я. – Однова!

– И решающий, – мурлыкнула Яна. – Поехали скорей. Молочка парного попьем, самогонки нажремся, в сене поваляемся… Да, Серый? – Голос ее лукаво дрогнул.

Меня этот вариант и без самогонки устраивал, хотя тоже вещь хорошая. Да под сало, огурчики-грибочки, ржаной хлеб духовитый. А на терраске – самовар-пыхтун под керосиновой лампой, в кругу друзей и ночных бабочек…

Опомнись, Серый, неужто тебе и впрямь мозги вышибли? При чем здесь вообще-то ночные бабочки?

Главное дело в том, что ферма Бирюкова в той еще глуши пряталась. Кругом нее елки толпою стоят, густые лапы во все стороны тянут, чужого не пустят. Да и дорога туда – мало сказать, непроезжая. К тому же мы сейчас в северной стороне, а ферма – на сто восемьдесят градусов к югу от нашей дислокации. Хорошо получится: одна машинка здесь брошена, другая – вон аж где – загадка для ментов.

– Смотри-ка, здесь же и логовище капитана Ломтева, почти рядом. Навестим коллегу? В крайности – деньжат у него займем. Не откажет.

– Мы и так ему кругом должны: машину, опять же пистолет, корочки…

– Вот и сочтемся. Он рад будет.

Едем, стало быть. По самогонку. Парное молоко с ночными бабочками. По капитанову душу…

Движение на шоссе уже оформилось, поток собрался, есть надежда затеряться в нем. Хотя путь предстоит неблизкий. И чем дальше, тем опаснее. А ну как Колька-слесарь про свою тару вспомнит?

И другое дело – от долгого неподвижного сидения проснулась боль в битом теле, снова заныла голова. А ехать нам верст четыреста, никак не меньше. Теми дорогами, что мы выбираем, это часов двенадцать минимум. Ладно, в крайности Яну за руль посажу. Но уж никак не Прошку, этот куда-нибудь в Бурунди завезет, не иначе.

Мы свернули с трассы. Я достал из бардачка карту, бросил ее Прохору на колени:

– Поглядывай время от времени, не заблудиться бы.

– Нашел, кому доверить, – возмутилась Яна и выхватила у него карту, развернула. – Вот, смотри, – она перегнулась ко мне, сунула карту под нос, закрыв ветровое стекло, – вот смотри, сейчас будет кружочек, это ПГТ Ляхово, а за ним елочки у реки. Там сворачивай, будем завтракать, очень кушать хочется, – застенчиво так, стыдливо. Будто невинная еще девушка свет погасить попросила.

– Убери карту, – вовремя рявкнул я и ушел со встречной полосы, едва разминувшись с шарахнувшимся от нас лесовозом. – Я вас сейчас обоих высажу. В елочках, стало быть.

– Прошка об этом только и мечтает, – выдала Яна. – Возьмешь меня, Проша, замуж, если Серый бросит, а? Я стра-а-стная – жуть!

Она обхватила Прошку за шею, пепельные волосы хлынули ему на грудь. Бедный, Прохор! – завертелся, покраснел, схватился за ручку дверцы.

– Вот-вот, он уже готов, прямо сейчас! Ну, Прохор, не ожидала от тебя! Какой же ты ему друг? Ты не лучше капитана Ломтева. Сексуальный бандит, однова!

– Серый! – завопил Прохор. – Дай пистолет!

– А он у меня, – сказала Яна. – Стреляться хочешь? Совесть замучила? Я еще и жене твоей расскажу, что ты за мной бегаешь. При живом-то муже. Вот прямо после завтрака ей позвоню.

– И про штаны пожалуйся, – напомнил

я, сворачивая в лес. – И про угон.

Прохор, едва остановилась машина, бросился в кусты, заломив в отчаянье руки.

– Вешаться побежал, – злорадно откомментировала Яна. – На подтяжках.

Она вышла из машины, отбросила за спину волосы и, сцепив пальцы на затылке, сладостно, гибко потянулась. Прямо дикая кошка. Того и гляди – взлетит на дерево и исчезнет, махнув хвостом. Ищи ее тогда.

Я наломал лапника, разложил костер. Яна расстелила заботливо припасенную тряпицу и стала опорожнять пакет. Да, парень в кафе попался толковый, даже пластмассовые стаканчики и вилки не забыл, даже хлеб нарезал. И сигареты положил.

– И на хрена, спрашивается, нам куда-то ехать? – удивилась Яна, с удовлетворением хорошей хозяйки оглядывая изобильно накрытый «стол». – Останемся здесь, а? Ребята? Серый шалаш построит, охотиться станет, я буду добычу на углях жарить, шкуры штопать…

«Самое время, – подумал я, – очень актуально. Насчет шкуры».

– А я, – встрял за ее спиной Прохор, – а я… Меня вы…

– Тебя мы к дереву привяжем, – безжалостно решила Яна, – будем в тебя ножи и стрелы метать, для тренировки. Все равно ты больше ни на что не годишься.

– Серый! – взвизгнул Прохор. – Укороти ее.

– Я сам ее боюсь. Тем более пистолет у нее.

– Вот-вот, – сказала Яна, разливая водку.

Мы разогрели кур на костре и набросились на еду. Все было изумительно вкусно. Особенно для меня, избалованного бандитскими деликатесами.

Похоже, я отвалился от стола последним, смутно помню. Закурил, лег на спину, закинул руки за голову и… вырубился. На свободе, стало быть.

Проснулся от легкого ветерка на щеке. Но холода не чувствовал – был укрыт двумя куртками. Яна и Прохор, как сиротки, жались к затухающему огню. Моя недокуренная сигарета, заботливо загашенная, ждала меня рядышком, на пенечке.

– Долго я спал? – Я машинально взглянул на часы, которых у меня не было – остались в автобусе или в отделении, не помню, как их снимали.

– Ты стонал во сне, – сказала Яна, сгребая

угли в кучку. – Может, полежишь еще?

– Нет, ребята, пора. Нам еще как-то заправиться надо.

Яна собрала остатки еды, упаковала сумку.

– А ты костер загасишь, – приказала она Прохору.

Тот беспомощно развел руками:

– Чем же я его загашу? Как?

– Как, как! По-пионерски, в пожарных поиграй.

Пока Прохор стыдливо сражался с огнем, я остановил самосвал, водитель которого охотно слил мне в канистру двадцать литров.

– Больше не могу, – сказал он. – Лимит.

– А колонка далеко? – спросил я, расплачиваясь.

– Не, верст десять. – Он внимательно посмотрел на меня. – Только там ментов полно.

Да что, в конце концов, клеймо на мне, что ли?

Впрочем, оно и к лучшему.

– Объехать ее никак не получится?

– Не, на тракторе только, полями.

Я перелил бензин в бак, взял у Яны пистолет, засунул его спереди за пояс и застегнул куртку.

И стал караулить попутную жертву. Вышел, стало быть, на большую дорогу. Серый волк.

Машины здесь шли пока довольно редко, а подходящей вообще долго не было. Не стану же я грабить простого трудящегося.

Ну вот, кажется, и он – долгожданный коммерсант. Ладная «четверочка», забитая коробками, с прицепом и багажником на крыше. А на багажнике-то! – аж четыре канистры: издалека идет, благодетель. Или вдаль. Мне-то какая разница?

Я помахал ему капитановой книжечкой, и он послушно прижался к обочине, остановился, вышел навстречу. Как он себя поведет? Мужик плечистый, в кожаной куртке, в левом внутреннем ее кармане – то ли набитый бумажник, то ли газовый пистолет.

– Выручай, дружище, – вежливо сказал я, – край как бензин нужен, совсем пустой. Отжалей бидончик, а?

Он покачал головой:

– Нет, дорогой, не проси. Мне еще пилить и пилить.

– Да ведь колонка рядом, десять верст всего.

– Недосуг, служивый, колбаску народу везу, спортится еще.

Я расстегнул куртку – он все понял.

– Да Бога ради, – сказал он и бросился отвязывать канистру. – Добра-то…

Сам поднес ее к машине, сам перелил бензин в бак. И сказал Яне:

– Счастливого пути, мадам.

– Не вздумай настучать, – предупредил я, отдавая деньги. – Тебе же хуже будет. Номер твой я записал. Однова.

Он выставил вперед ладони:

– Все путем, шеф.

Видно, «однова» его сразил.

– Отзывчивый какой, – похвалила его Яна, когда я сел в машину.

– Под пистолетом мы все отзывчивые, – уточнил я.

– Ты его ограбил, – упавшим голосом сказал Прохор, скорбно качая головой. – Мало тебе?

– Экспроприировал, – не согласился я. – Да еще денег ему дал.

– Ты угрожал ему пистолетом…

– Ладно, следующая заправка – твоя. Посмотрю, как ты управишься без пистолета.

Да, Серый, нахапал ты статей. Впрочем, как посмотреть. Если мудро и непредвзято, то это – чистейшая необходимая оборона, без превышения ее пределов, стало быть.

Но не глянулся мне все-таки этот покладистый и отзывчивый коммерсант. Опять же – клеймо на мне.

– Яна, у тебя нитки есть?

– Какие, белые? – не удивилась она.

– Положим, белые.

– У меня и черные есть, – похвалилась.

Я достал капитановы номера, наложил их на наши и по нахалке примотал нитками.

…Вокруг была осень. Пустые, под синим небом, поля с редкими взлохмаченными скирдами соломы. Картофельные бурты, в которых копаются неопрятные горластые вороны. Хмурая зелень ельников. Уже не яркая, не «багрец и золото», стало быть, а бурая листва на устало опущенных ветках берез. В деревушках кое-где над домами вьется печной дымок. Вода в прудах и речушках – неподвижная, синяя и холодная, как небо. Над дорожным полотном суетятся оторвавшиеся листья. Где-то мы будем зимовать?..

У бензоколонки нас ждали: инспектор энергично, настойчиво замахал жезлом, засвистел.

Заложил-таки спекулянт. Да, видать, старательно – машину, стало быть, нашу описал с подробностями: недаром гаишник затормозил нас, еще не разглядев номер.

– Все, приехали, – покорно уронил Прохор.

– Ну и вылезай, – тоном ябеды сказала Яна и тоном подлизы добавила: – А мы дальше поедем, да, Серый?

– Однова! – согласился Серый.

Я с демонстративной готовностью снизил скорость, включил указатель поворота и явно принял к обочине, поравнялся с инспектором. Он сделал недостающий шаг к машине.

Что мне оставалось? Вот именно: втопить железку до упора, с визгом сорваться и дать откровенного деру.

Все бы ладно – да движок на форсаже «зачирикал», не по нутру ему, стало быть, семьдесят шестой бензин. Не уйти от погони…

Как я ни выжимал из Коляхиной тачки все ее силенки, вскоре появился в зеркальце азартно-разъяренный инспектор. Нагонял уверенно, загремел на всю округу:

– Двадцать четыре – тридцать шесть, остановитесь! Немедленно остановитесь!

Как же – остановитесь! А дальше что? Вот именно.

– Двадцать четыре – тридцать шесть! Вынужден применить оружие!

Испугал… Раньше надо было стрелять – когда двумя ногами твердо на земле стоял. А из машины, на полном ходу, с одной руки – ты, пожалуй, собственный капот пробьешь.

Но ведь догонит же…

Уже догнал… Зашел слева, начал отжимать к обочине. Я притормозил, он проскочил вперед, снизил скорость, пошел рядом, вплотную. Повернул обозленное обветренное лицо и без динамика бросил на ветер несколько горячих слов.

– Как вам не стыдно! – возмутился я.

А Яна, опустив стекло, высунула растрепанную голову и ответила ему примерно тем же. Но не в пример красочнее. Я таких закрученных оборотов даже от нее не слыхал. Надо и это запомнить, пригодится.

Естественное после такого отпора замешательство инспектора дало нам возможность вырваться вперед.

Оправившись, он снова догнал нас, снова стал отодвигать к кювету. Отважный мужик, надо признать, знает, что у меня оружие, но не отстает.

Пропустив его вперед и так резко развернувшись, что едва не сорвал покрышки, я ринулся в обратном направлении.

– Проша чуть не выпал, – грустно сказала Яна.

Хорошо, что я на ней женился. Без нее со скуки сдохнешь.

Пока наш упорный инспектор, включив сирену и мигалку на крыше, сосредоточенно ловил момент для разворота, я плавно лег на прежний курс, втесавшись в стайку иномарок, бегущих с Запада к своим будущим богатым и счастливым владельцам, одержавшим ради них сокрушительную победу под стенами Белого дома.

Инспектор разминулся с нами, не ожидал такой наглости – мелькнуло за стеклом его лицо с квадратными глазами, устремленными вперед. А нас там и не было!

Километра три наша драная тачка нахально семенила как грязная крыса среди ухоженных и завитых болонок. Устала, выбилась из строя, отстала.

– Спохватился, – сказал Прохор, – нагоняет.

– Вижу. Яна, возьми у меня пистолет, высунь его в окошко, погрози. Если не отстанет, выстрели в воздух.

Не успела Яна пострелять. Гаишник вдруг свернул к обочине, остановился, выскочил из машины, побежал за нами, вскинул руки с пистолетом и несколько раз беспомощно выстрелил нам вслед. Повезло – техника подвела.

– Оказывается, не только дуракам везет, – гордо сказал я. – Или как?

Яна разочарованно убрала пистолет, и мы умчались вдаль. А еще подальше я остановился «противу всех правил» на мосту, сорвал капитановы номера и зашвырнул их в речку.

– Чтоб я еще с тобой поехал… На переднем сиденье… – Прохор вышел из машины. – Ты бандит какой-то. – Он сел сзади, рядом с Яной.

– А мне понравилось, – сказала та.

Думаю, ей бы еще больше понравилось, если бы я попытался посадить воздушный лайнер на крышу дачного сортира. С дачником внутри.

Я развернул карту. Конечно, на пост ГАИ инспектор сообщил о нашем поведении. Но, наверное, не дальше. До поста сорок километров. Нужно как-то обойти его. Огородами, стало быть. Я передал карту Яне, показал предполагаемый путь:

– Запомнила? Диктовать будешь.

Так мы и ехали:

– Подосинки! За ними вправо на Бакунино… Здесь прямо… Чеши, Серый, на Апухтинское… Стоп! Давай назад, ошиблась, поворот пропустила… Опять не туда…

Несколько раз мы садились на брюхо. Иногда выбирались сами: сажали Яну за руль и толкали с Прохором машину. Пару раз нас дергали грузовик и трактор… Но таки выбрались на бетонку. На ходу перекусили.

Затем я применил простую тактику, добрым словом поминая капитана Ломтева за его работу с картой. Загодя, перед постом, выбирал грузовик побольше, а еще лучше с прицепом или двойную фуру – благо их теперь много по дорогам страны шляется, и, в зависимости от того, с какой стороны шоссе располагался пост, прятался за тот или другой борт прикрытия…

«День клонился к вечеру». Хорошая, мирная такая и уютная фраза. Но для нас приближающаяся ночь увеличивала опасность. К тому же мы вымотались, стали терять бдительность. Дошло до того, что один пост проскочили без всякой маскировки.

В общем, стало ясно, что с машиной пора расставаться.

В милом городке под названием Липки я разыскал вещевой рынок, воткнул на стоянке нашу боевую краденую колесницу между двумя «Нивами», оставив ключи в замке, и мы пошли на автобусную станцию. Ехать оставалось около пятидесяти верст.

Когда мы взяли билеты, денег хватило только-только на три чашки кофе и три рогалика.

В автобусе Яна сразу уснула, склонив голову Прохору на плечо, и было жалко будить ее на конечной остановке.

Мы вышли. Весь народ из автобуса мгновенно растворился по своим дорогам к своим домам. Было темно и холодно, одиноко. В небе, равнодушно прощаясь, мерцали звезды, прятались за тучи.

– Куда ты завел нас? – Яна, зябко дернув плечами, застегнула куртку и подняла воротник.

– Кабы знать… Попутку надо ловить.

– А расплачиваться чем будешь? – Прохор притопывал ногами, как сторож на морозе. – Да тебя и не посадит никто – вылитый бандит.

– Тихо, ребята, – я услышал еще дале

кий, но явно близящийся шум трактора.

Мы замерли в надежде. На что? Нас трое, даже в «Кировец» всем составом не влезем.

Но, стало быть, везет не только дуракам и пьяным: за деревьями в поле показался радостный свет фар, и нам подали великолепный экипаж – работягу-трактор, запряженный в громадную телегу с соломой.

Мы помахали ему, он остановился. Тракторист приглушил двигатель, спрыгнул к нам – молоденький совсем парнишка, допризывник.

– Ты куда так поздно? – спросил я.

– Да в «Ключики», – охотно, будто только и ждал этого вопроса, отозвался он. – И правда, припозднился. Закурить найдется?

– Ты нас до поворота на «Бирюкове» не захватишь? – Паренек показался мне славным, и я рискнул назвать конечную точку нашего отступления.

– А чего ж – нет? Захвачу. ГАИ здеся не бывает.

Мы закурили, стоя в свете тракторных фар, дивясь на наши длинные тени и обласканные мирным рокотом приглушенного дизеля, смешанным запахом масла, солярки, соломы. Впервые стало спокойно на душе, что-то разжалось в ней колючее. А может, просто навалилась усталость в конце пути, когда все все равно и даже опасность прячет в норе свою змеиную голову.

– А ты мне знакомый, – вдруг сказал паренек Прохору. – Я тебя по телевизору видел. В Белом доме, на трибуне.

С каждой его фразой Прохор отступал на шаг, пока не растворился в темноте. Паренек рассмеялся:

– Да ты, мужик, не волнуйся. Мы с батяней – за красных. – И тут же честно уточнил: – Правда, маманя наша пока за белых. Но мы ее перевоспитаем. Поехали, что ли? Ты, дамочка, в кабинке, а вы – наверх. Заберетесь?

– Заберемся, – сказала Яна. – Я на сене поеду.

– Да где ж я тебе его возьму? – удивился паренек.

– А это что? Целая телега. Тебе жалко, да?

– Так это же солома!

– Большая разница! – фыркнула Яна.

– Это как кому, конечно, – рассудительно не согласился паренек. – Коровы вот разбираются.

– Я ж не корова!

– Не корова, – опять засмеялся он, – больше на козу похожа. Упрямая, видать, бодучая.

Прохор тоже неосторожно рассмеялся, и Яна тут же влепила ему:

– А вот этот, с трибуны, козел, да?

– Ну, – уклонился парень, – кто его знает… По виду сразу не скажешь. Поехали, что ли?

Прохор нащупал в соломе веревку, кряхтя, взобрался наверх, протянул Яне руку. Я сложил ладони в замок, подставил ей «ступеньку». Она легко взлетела наверх… и тут же обрушилась мне на голову, потому что козел Прохор не сумел поймать ее руку…

…Урчал трактор, бежал впереди него свет фар, скрылись за облака звезды, телега плавно колыхалась, как корабль на мерной волне.

Мы чурками блаженно лежали на соломе.

– Какие звезды! – мечтательно произнесла Яна, задумчиво глядя в небо.

Сейчас что-нибудь отмочит.

– Какие тебе звезды? – ворчливо пробормотал Прохор. – Где?

– Там… – романтично протянула Яна. – Там… за облаками. Скажешь их там нет? Слушай, Проша. – Она так стремительно села, что едва не свалилась с телеги. – Будь другом – пройдись немного пешком. Километров двадцать, а? Я так по мужу соскучилась! – Она умоляюще прижала руки к груди. – Оставь нас наедине. Я одарю его своей любовью, и он, обласканный сверх меры, заснет глубоким сладостным сном, приклонив свою седую, не раз битую голову на мою белоснежную грудь, а? Красиво? То-то. – Уже другим тоном, в форме приказа: – А ну слезай, а то пристрелю…

– Кстати, – спросил я, – ты пистолет из бардачка забрала?

Яна ахнула и промолчала.

– Корова!

– Стало быть, так, – покорно согласилась она. – Или коза.

Зря, конечно, я на нее собак спустил, моя ведь вина… Я взял ее за руку, она вздохнула.

У поворота на «Бирюково» мы слезли с телеги. Точнее, свалились – ноги уже не держали.

– Как тебя зовут? – спросил я парня.

– Ковалевы мы. Семен Михалыч…

– Ну, спасибо тебе, Михалыч, выручил. Расплатиться нам с тобой нечем. Не при деньгах еще. Но, может, и мы когда тебе сгодимся.

– Может, и сгодитесь. Мы тут рядом обитаем, в «Ключиках». Ферма у нас. Заходите когда, рады будем.

И мы расстались. Чтобы в самое ближайшее время встретиться вновь. По поводу куда более серьезному, чем случайная попутная дорога в ночи.

– Ну, ребята, последний рывок, – с такой унылой бодростью произнес я, что самому стало противно.

Сейчас моя команда взбунтуется и устроит лежачую забастовку под кустом. До утра.

– Я пешком не пойду, – заявила Яна. – Проша, донесешь меня вон до того дерева – я тебя поцелую.

– Очень надо, еще бешенством заразишь, – торопливо отказался от своего счастья Прохор.

– А ты, милый, возьмешь меня на руки?

Взял бы, да самому впору на ручки проситься.

Мы поплелись по тропке, суетливо петляющей по лесу рядом с дорогой. Из последних, стало быть, сил. На любви и ненависти – неплохой, кстати, допинг. Рекомендую.

…Где-то за полночь я прижался спиной к деревянным воротам фермы и заколотил в них пяткой.

В доме вспыхнул свет, стукнула дверь, и замелькал меж деревьев желтый неяркий огонек керосинового фонаря.

Подняв его над головой, фермер оглядел нас, узнал Прохора и обрадовался. Странно. Просто так нормальный человек ночным гостям не радуется.

Мы прошли в дом, плюхнулись на лавки. Бирюков стал деловито собирать на стол. Без дурацких вопросов типа: «Может, вы с дороги откушать желаете?» Яна спотыкалась на ровном месте, но сноровисто помогала ему, и через пять минут мы уже поднимали по первому стакану.

Бирюков одобрительно поглядывал на нашу работу. Подогревал, подкладывал, нарезал, доставал из банок, нырял за добавками в погреб, наполнял стаканы.

Наконец мы ненадолго прервались, закурили. Ждали, кто первым начнет расспросы.

– Саныч, мы поживем у тебя, а? – не выдержал Прохор.

– Живите. Лишний рот нам не горе.

– Но… У нас нет денег… Ничего нет. Прокормишь?

Саныч пожал плечами.

– Отработаете. Или под забором издохнете.

– Ну ты сказал! Ну шуточки!

– Ты первый начал, – усмехнулся Саныч. – Я что, не понимаю, откуда вы взялись? Правда, на долго не рассчитывайте, я ведь сворачиваюсь… Чайку попьете?

– Что так? Совсем прогорел? Разорился? – подскочил Прохор. Он в свое время делал серию очерков о Бирюкове как об одном из первых российских фермеров и очень ревностно следил за его безнадежным единоборством с государством и всеми иными бандитскими структурами, которые нагло наживались на трудах и бедах наших кормильцев.

– Другое тут дело, – уклонился Саныч, вновь берясь за бутылку. – Об этом завтра поговорим. А вам в баньку с дороги надо, после трудов ваших – я нынче топил.

Темнит что-то радушный фермер, на Прохора поглядывает, будто знак какой дать хочет. Потому и баньку придумал. Чтобы разделить нас на время, пошептаться.

Да я, стало быть, не против… баньки. Тем более что Яна уже с головой нырнула в нашу сумку, копалась в ней, бельишко отбирала.

– Я ведь, Прохор Ильич, баньку-то новую сложил, все путем – и парилка-каменка, и сауна, можно и в пруд макнуться, кто отважный. А вот в старой вы поживете. Она хорошо стоит, в глубине, вас там чужой глаз не побеспокоит.

Не прост, Саныч, не прост. Недоверчив, осторожен.

Что-то его царапает, какая-то заноза торчит. Что-то, стало быть, не то…

Хватит, Серый. В баню пора. Яна вон уже на пороге приплясывает в нетерпении, узелком трясет.

– Ты только не визжи, – сказал я ей, когда начал раздеваться.

Яна в это время щебетала за моей спиной и, когда я стянул рубашку, пискнула, как попавшаяся кошке в зубы малая птаха, надолго замолчала.

– Клянусь тебе, Серый, – глухо сказала она, – я тебя не брошу… до тех пор, пока мы с ними не рассчитаемся. По полной программе.

И не только за себя. За тех, кто уже сам не сможет это сделать. Счет большой будет.

– Мочалкой тебя трогать нельзя. – Она намылила ладони и стала осторожно гладить мне спину, воркуя: – Что может быть нежнее женских рук, да, Серый? И женской души. Ты никого не забудешь? Так не больно?.. Ты список составь. Повернись… И мы будем отмечать наши казни галочками. По мере исполнения приговора.

– Крестиками, – поправил я. – Мне так милее, стало быть…

В пруд после бани я лезть не собирался, острых ощущений за отчетный период у меня и так было сверх всякой меры. Однако пришлось. Яна всегда стремилась брать от жизни все хорошее, что она может дать. Такой вот у нее менталитет. Она и тут не стала раздумывать и неразумно плюхнулась в ледяную воду.

Вот это был вопль! В нем с огромной силой сконцентрировалось и вылупилось все пережитое за последние часы, неизведанный доселе восторг и ужас. Он ринулся к шарахнувшимся тучам, и под его мощным напором задрожали появившиеся в просвете звезды.

Выполнив свой долг, Яна пошла ко дну. Уже молча.

Я прыгнул за ней, выбросил ее на берег, выскочил сам, накинул на нее полотенце и стал растирать.

В этот момент послышался дробный топот ног, и из темноты вылетели на помощь Са-ныч и Прохор. У Саныча (это очень интересно!) в руках было ружье, у Проши – топор.

– Что случилось? – выдохнул Саныч, оглядывая темноту вокруг нас и водя по сторонам длинным ружейным стволом.

– Лягушка укусила, – пожаловалась Яна. Она обернула полотенце вокруг бедер и кокетливо спросила: – Проша, правда, я теперь похожа на русалку?

– На замерзшую селедку, – отвел глаза Прохор. Хорошо еще в остолбенении топор себе на ногу не уронил…

Старая банька была небольшая, из потемневших бревен, об одно окошко. В ней славно пахло увядшей березой и сеном. Потому что на стенах висели веники, а на потолке было устроено что-то вроде сеновала, и туда вела приставная лестница.

Рядом с печуркой со сложенными возле нее дровами стояла железная кровать под ватным одеялом. У окна – столик, предусмотрительно снаряженный: подсвечник, бутылка, стакан, закуски («а после бани – укради, но выпей») и кувшин с молоком, а на нем – краюха черного хлеба.

Яна толкнула окошко, оглядела силуэты садовых деревьев, колючие зубцы дальнего леса и вздохнула:

– Летом здесь, наверное, сказка.

– Зато зимой – наверняка суровая быль, – буркнул Прохор, сдвигая на край стола тарелки и раскладывая свои бумаги.

– Э! Ты чего это? – грозно прикрикнула Яна. – Мы тебя из милости приютили, а ты тут нахальничаешь!

– Я буду здесь работать, – уперся Прохор.

– Ты на скотном дворе будешь работать. Как миленький. Как дядя Миша сказал. – И со своей обычной непоследовательностью, но, безусловно, с какой-то внутренней, недоступной нам логикой добавила: – И что за имя у тебя? Прошка! Кличка собачья. Совсем на имя не похоже.

– Серый, – с укором, с обидой, безнадежно произнес Прохор, – у тебя ведь была такая возможность утопить ее в пруду. Никто бы и не хватился. И никто бы тебя не осудил.

– Да? – Яна хрустела огурцом, отбрасывала со щек влажные волосы. – Ты думаешь, я сама в воду упала? Как же! Но ничего у вас не вышло. И не выйдет. – Она строго постучала пальцем по краю стола. – Серый, за мной!

И полезла на сеновал, уронив с себя полотенце.

Мы упали на разостланные одеяла, одновременно безудержно зевнули и… наступило утро.

Разбудила меня утренняя разминка: Яна и Прохор опять делили стол. Я свесил голову. Чтобы не пропустить самое интересное.

Яна (руки в боки): «Серый здесь будет завтракать!» – и ширь бумаги на край стола.

Прохор (выпучив глаза): «Завтракать будем в доме! – и ширь бумаги статус-кво. – А это – мое рабочее место!»

Яна: «Твое рабочее место в сортире!» – и подняла над головой самую тяжелую папку.

Вот это она напрасно. Прохор – хороший, честный писатель. Беспощадный и бесстрашный. Накануне октябрьских событий он опубликовал в оппозиционной прессе серию таких убийственных статей, что они даже врагами читались пуще детективов. А в Белом доме принимал самое непосредственное участие в подготовке документов, воззваний, речей и листовок. Потому его – дурака – искали не только бандиты. Чтобы свернуть в суматохе его хилую красно-коричневую шею. Но скорее всего Яна лишит их этого удовольствия, опередит, стало быть.

– Серый! – истошно закричала она. – Слезай скорей, он дерется!

– Серый! – не менее истошно завопил Прохор. – Запри ее где-нибудь! У меня на нее психологическая аллергия. Какие слова знает…

Второй раз я проснулся, когда донесся до меня желанный звон посуды и Янин призыв:

– Серый, пожалуйте откушать!

Стало быть, победила Прохора, отстояла завоеванные рубежи.

Я спустился вниз и стал звякать рукомойником, прислушиваясь к говору за столом.

– Вот так, – размеренно и ровно ронял тяжелые фразы Бирюков. – Их целая банда. Курочкиным дом спалили, так они и уехали. У Вани Чуркина всех поросят потравили, он теперь им платит…

– В милицию обращался? – спросил Прохор.

– А что милиция? – вздохнул Саныч. – Милиция далеко, телефона у меня нет. Пока доедут… Да и потом, Ваня мне шепнул, у них в Званском горотделе свой человек сидит, на зарплате. Только сунься с заявлением. Ваня сдуру-то попробовал. Говорят, будем с поличным брать, «куклу» изготовили, засаду организовали. А никто за деньгами и не пришел. Вернулся Ванек на ферму – там тишина. Сорок голов как косой срезало…

Я вошел в комнату, поздоровался, стало быть, сел за стол.

– Вот я и говорю… – обратился ко мне Саныч.

– Я все понял. – Меня сейчас больше всего интересовала шипящая в сале яичница, сковороду с которой Яна выхватила из-под носа Прохора и поставила передо мной.

– Одно время было отстали, – снова обратился ко мне Саныч. – Отогнал я их, чтоли?

– Бывает, – согласился я, стараясь не замечать Прошкиных глаз, бегающих за моей вилкой: сковорода – рот, сковорода – рот…

– Но не думаю, что испугались…

– Я тоже. – Я откусил пол-огурца, чтобы яичнице не было страшно одной в темноте.

– А в начале октября опять явились. Собак застрелили…

– Понятно, – согласился я. – Они по могли погасить очаг сопротивления в Москве и вернулись к повседневным делам. – Я передвинул сковороду Прохору.

Он глянул на нее, посмотрел на меня. Да с такой обидой, что я чуть не заплакал. А Яна положила перед ним корочку хлеба и погладила по голове.

Нет, ребята, вы меня в это дело не втянете. Навоевался Серый досыта. Тем более сам в бегах. И без оружия. Что там ломтевский «Макаров» в бардачке брошенной машины, здесь атомной бомбы мало, стало быть.

Яна протянула мне кружку с кофе.

– Я тебе, Михал Саныч, одно скажу: объединяться вам надо. Самооборону организовать.

– Разве совладаешь с ними? Не только все фермы, даже колхозы к рукам прибрали, данью обложили. И все молчат, не то что воевать – признаться друг другу боятся.

Опять же: у них – оружие, а у нас – вилы да грабли…

– Ну-ну, – не согласился я. – А то мужики ваши под кроватями и в шкафах ружьишки не прячут.

– Человек нужен, – пер на меня Саныч, многозначительно подняв корявый палец. – Руководитель. Этот… профессионал!

– Ну да, – кивнул я. – Чтобы сочетал в себе личное мужество, организаторские способности и высокий профессионализм.

Стало быть, драть надо и отсюда. Отдохнул, называется, спрятался. Нет, рвану в «имение» свое, если его еще враги не захватили. Заломлю какой-нибудь киоск – на дорогу хватит.

Прохор встал из-за стола, прошелся, заложив большие пальцы под мышки – совсем как Ленин, остановился у меня за спиной. Сейчас по башке сковородой ахнет.

Вместо этого он положил мне руки на плечи.

– Леша, ты только что из боя…

– Я всегда только что из боя.

– Неужели ты не понял, с кем ты сражался? Ведь это одна банда.

– Серого не надо уговаривать, – буркнула Яна, и я не понял, что она этим сказала.

– Они теперь каким-то Махно грозятся, – вспомнил Бирюков.

– Как, как? – Я привстал. – Как ты сказал?

– Махно, вроде…

– Может, Махнота?

– Во, точно. Махнота.

Махнота… Это совсем другое дело, стало быть.

…Вот она – ночь с первого на второе. Холодная ночь. Возле здания Генпрокуратуры затаились, как волки, ждущие сигнала вожака, чтобы броситься в кровавое дело, несколько больших иномарок с тонированными стеклами. У крайней – зловещая группка. Посверкивают в ночи зажигалки, вспыхивают огоньки сигарет, топорщатся на спинах кожаные куртки, выдавая небрежно спрятанные автоматы. В центре группки – с трубкой в зубах, в верблюжьем пальто, белом кашне и лаковых штиблетах – высокий и стройный Махнота. Ждут своего часа. Часть его людей там, по ту сторону баррикад Белого дома, остальные рассредоточены по городу в тех точках, которые для них особо интересны (я замечал их у здания МВД, возле районных управлений и прокуратур, около крупных банков). Как в феврале и октябре семнадцатого года.

Нет, ребята, это совсем другое дело.

– Вот что, Саныч. Собери-ка тех коллег, в коих ты уверен, как в себе, – это, стало быть, раз. Покличь участкового. Как он?

– Хороший парень. Недавно из армии, с «горячих точек».

– Зови его на беседу со мной – это уже два. Теперь: когда они должны прийти за ответом?

– В среду грозились.

– Указание тебе такое: встретить их круто. Мы тебя подстрахуем. Твердо пригрозить милицией… Именно милицией.

– Это три! – смекнул Саныч.

– Правильно. А мы тем временем будем оборону ладить. – Хотя нет, хватит обороняться. Знаю теперь, к чему оборона приводит. Невыгодное дело. – Это сколько у нас уже получается? Вот, и добро – пока хватит. Да, позвонить бы мне надо, где это?

– Я тебя отвезу.

– Все, совещание закрываю. Пошли-ка, обойдем территорию. Прикинем, как воевать будем.

Яна проводила меня взглядом, который я тоже не понял.

Ничего, ее разъяснений долго ждать не приходится. Надо попробовать Яну к теще от греха отправить. Вот деньжатами разживемся…

– Не скучайте без нас, друзья, – сказал я, примеряя Санычевы сапоги.

– Они не будут скучать, – заверил Саныч и повернулся к Прохору: – Поросятам комбикорму намешаете. Навоз из свинарника уберете. Покормите кур. Яйца соберете – кошелка в курятнике, на гвозде. Вот в эти бочки воды из колодца натаскаете. Если останется время, наколите дров и сложите за сараем в поленницу. Ну и обед, конечное дело, сготовите. Петуха сможешь зарубить?

– Попробую, – пожал плечами Прохор.

– Понятно. Инвалидов нам только не хватало. Безруких.

– А я его зарублю, – сказала Яна, не уточняя – кого именно.

Мы не торопясь обошли владения Бирюкова. Похоже, он в самом деле собрался сворачивать хозяйство, это уже чувствовалось: многое начатое было брошено. Особо грустно выглядел маленький экскаватор, оставленный в незавершенном котловане. Он дремал, как какое-то странное животное, вытянув шею и положив усталую голову-ковш на край траншеи, в которой уже собралась осенняя вода и суетились в ней желтыми корабликами палые листья, собирались у оплывающих берегов.

– Телятник начал строить, – пояснил Саныч и махнул рукой.

Осмотревшись, я понял, что при серьезном наезде (а Махнота шутить не умеет) ферму нам не отстоять. Огорожены были – да и то условно, от козы да от барана – только дом, надворные постройки и сад. Все остальное предельно доступно. Особенно там, где на задах подбирался к картофельному полю кустарник подступившего вплотную леса. Стало быть, воевать будем на территории противника.

Мы вернулись на ферму. Бирюков вывел из сарая лошадь, принялся запрятать.

– Машина моя в ремонте, – сказал он, бросая в телегу охапку сена и телогрейку, – придется гужевым транспортом. Но мы быстро доберемся, старой дорогой, лесной – напрямки.

Старую дорогу почти поглотил лес. Заросшие травой колеи, сгнившие стволы упавших поперек них деревьев, низкие путаные ветки не так уж и задержали нас в пути. Где-то через час мы выбрались на шоссе и въехали по нему, вызывающе гремя колесами, в поселок, остановились у магазина.

С торца его – дверь с древней табличкой «Опорный пункт ООП», а чуть ниже дополнение посвежей: «Старший участковый инспектор А. С. Ратников».

Когда мы вошли к нему, А. С. Ратников что-то писал, поднял голову, кивнул и улыбнулся Бирюкову, бросил на меня быстрый внимательный взгляд.

Беседа наша была короткой. Ратников быстро сориентировался в наших планах, обещал содействие.

– Значит, у нас две задачи – дать отпор людям Махноты и выявить человека в Званском отделе, который продает им информацию…

– Видишь ли, Андрей, – поправил я. – Мы действуем нелегально, почти противозаконно, и мне хотелось бы, чтобы ты по возможности оставался в стороне. Причем явно в стороне. По двум причинам…

Он кивнул, давая понять, что причины эти ему ясны.

– Твоя задача – подбрасывать мою «дезу» стукачу и информировать меня о результатах. И накажу его я сам. Это врут, что я первым никогда не стреляю, особливо в предателей…

– Я вас знаю, – улыбнулся Ратников. – Вы нам лекцию читали по оперативному мастерству. И я кое-что о вас слышал.

– Вот и ладно. Значит, обольщаться и удивляться не будешь.

Мне все больше нравился этот парень. Сообразительностью, честностью, немногословием, славной, открытой, чуть смущенной улыбкой, которая тем не менее не могла скрыть его профессиональной и личной твердости. Такие ребята ласковы со слабыми и обиженными, но жестоки к подлецам.

– У тебя связь с Москвой есть? – кивнул я на телефон.

– Да, по коду. Звони. Нам выйти?

Я покачал головой.

– Необязательно. А вот то, что мне нельзя светиться, – это учти.

– Это я сразу учел, – улыбнулся Андрей.

Я ж говорю – клеймо на мне.

Я набрал номер:

– Витек? Здесь Серый.

– Я рад, что ты жив, – серьезно сказал он.

– Я тоже. Скажи, ты по-прежнему все знаешь?

– И горжусь этим.

– Тогда отгадай: есть у нас от министерства садовые участки для сотрудников в Кирилловке?

– Хочешь дачку строить?

– Стало быть, мечтаю. На покой пора, хочу козу завести – рогатую.

– Есть такой садовый коллектив, «Защитник» называется. Местечко неплохое: лес, озеро, рядом совхоз, то бишь – по-нынешнему АОЗТ – значит, с навозом будешь. Это в семи верстах от Уваровки, знаешь?

– Уваровка? – повторил я, уточняя.

– Отсюда автобус в нее ходит, – шепотом подсказал Бирюков.

– А ты вообще-то где? – небрежно поинтересовался Витек. – А то тебя многие спрашивают.

– Все ты знаешь, Витенька, это правда, стало быть. А вот, где Серый, не узнаешь никогда. – И я положил трубку.

Мы обговорили еще кое-какие детали и собрались восвояси.

– А на кой тебе этот «Защитник»? – обратной дорогой спросил Саныч.

– Я пистолет там забыл. Надо забрать – дедово наследство.

На ферму мы вернулись в самый разгар битвы: Яна успешно сражалась с плитой, а Прохора мы отыскали под обрушившейся на него поленницей. Он был по пояс мокр (воду таскал), грязен (навоз убирал) и весь в синяках (это тоже понятно). Стал доказывать нам с намеками, что поленница сама по себе обвалиться никак не могла, что это чей-то злостный происк, Яна эти намеки проигнорировала. Стало быть, неспроста.

Мы пообедали, я занял у Саныча денег на дорогу и стал собираться.

– Отложить никак нельзя? – огорчилась Яна.

– Самое время сейчас. Спокойно пока, стало быть.

Я щедро раздал своей команде оперативные указания, поцеловал Яну и уже до темноты прятался в канаве напротив садового участка ревнивого красноглазого «фазендеро» Шурика, который со товарищи бил меня в автобусе и забрал, сволочь немытая, мой пистолет.

Жизнь в этом «Защитнике демократии» по осеннему времени не шибко бурлила. Многие уже съехали, а те, что еще держались, сидели в основном по домам, топили печки, стучали молотками и пили водку.

Я внимательно изучил подходы к даче, наметил пути отхода, разобрался в планировке дома. Стал мерзнуть – к вечеру засвежело, и подстеленная Санычева телогрейка уже не спасала. Ладно, зато комаров нет.

Незадолго до возвращения Шурика со службы его верная супруга выпустила из дома мужика, и тот, шумно прошагав мимо меня, освежив вечерний воздух перегаром, скрылся в доме напротив. Да, если Шурик и в самом деле ведет отстрел любовников своей жены из моего пистолета, у меня будут проблемы с патронами. Тем более что их всего два в обойме оставалось…

Немного позже – вот это удача! – Шурикова супруга снова появилась на крыльце, одетая «на выход», не иначе в город намылилась, мало ей, стало быть, местных кобелей.

Я пригляделся к ней, когда она, «дыша духами и туманами», направилась к воротам «Защитника» – ну вот ничего в ней нет: ни кожи, ни рожи, ни шарма. Загадка природы, стало быть. А Шурик страдает. Сокол ясный…

Мне уже надоело его ждать, я замерз до дрожи, плюнув на конспирацию, несколько раз вставал и прохаживался вдоль штакетника, пытаясь согреться…

Ну вот он – здрасте! Пьянее пьяного. Упал, бедный. Поднялся, опять упал, перебирая планки забора, добрался до калитки, ввалился в нее, пошел на четырех к садовому крану, подставил голову под струю воды. И все – четко, отработанно.

Пришел в себя быстро, встал на ноги, содрал с веревки какую-то тряпку, вытер голову. Поднялся на крыльцо, довольно споро попал ключом в скважину, вошел, зажег свет.

Я видел в окна, как он бродил по дому, пил чай, наконец стал раздеваться и исчез – стало быть, плюхнулся в постель.

Надо еще выждать. Чтобы его хорошо забрал сон. Я, уже не таясь, закурил, поглядывая на освещенное окно. Под ним стоял словно специально забытый для меня стул. Я хвачу им по стеклу, нырну в комнату и… А вот и нет, совсем по-другому. Что я буду стекла бить, когда Шурик дверь-то не запер.

Все, пора. Скрипнула под моей ногой ступенька крыльца, скрипнула входная дверь, за ней еще одна, – в жилую комнату. Здесь все скрипело. Только кровать под Шуриком помалкивала – так он ее придавил. Рядом с кроватью – больничная тумбочка. На ней фонарик и мои часы, именные, еще от МВД СССР. А в тумбочке (дверца, конечно, тоже скрипнула), а в тумбочке – мой «вальтер».

Я взял его, тщательно обтер висевшим на спинке кровати полотенцем, вынул обойму – так и есть, один патрон. Да один в стволе. Снова загнал обойму в рукоятку.

На душе – прямо весна расцвела!

Я подошел к окну, задернул штору, вернулся. Шурик спал на животе, свесив голову с кровати, похрапывал. Я не дал себе воли, не пустил воспоминания в ход – иначе тут же разбил бы его затылок добротной девятимиллиметровой пулей. Я просто ткнул стволом его в ухо и сказал:

– Вставай, Шурик, пора!

Профессионал – среагировал мгновенно: вскинул голову, рванулся к стене, прижал к груди подушку.

– Все? – спросил я. – Не густо.

– Ты кто? – хрипло, испуганно, не отводя глаз от дырки ствола. – Что надо?

– Да я за своей пушкой пришел.

– А! Забирай, конечно. Не возражаю. Что еще?

– А что у тебя еще есть?

– Оружия больше нет, оно в части,

– Жилет? Наручники? РП?

– В шкафу. – Он судорожно притиснул подушку к жирной груди. Дурной, я ведь, если что, в голову буду стрелять.

– Не дыши пока, – посоветовал я, собирая в подвернувшуюся сумку трофеи. – Баллончик есть?

– В кармане, – он кивком указал на валявшуюся на полу куртку. – Хороший: перцовая аэрозоль.

– Как ходят? – Я взял с тумбочки свои часы и надел на руку.

– Тик в тик, – пояснил он. – Советские. – Швырнул мне в лицо подушку и прыгнул.

Я этого ждал – чуть развернувшись, встретил его ударом ноги в лицо. Он тяжело рухнул на прежнее место.

– Убьешь?

– Убью. Но не сейчас. Тачка у тебя есть?

– В городе она.

– У соседей?

– Можно поискать.

– Поищи, отвезешь меня на шоссе. Одевайся. Следующий твой прыжок будет последним.

– Понял уже, – согласился он, натягивая брюки.

Мы вышли на улицу. Час еще был не очень поздний, кое-где светились окна. Он постучал через два дома в третий.

– Федя! Федюнь, выгляни.

Федюня выглянул:

– А, Шурик, чего бродишь?

– Выручи, на станцию надо сгонять, за бабой.

– За своей? – хохотнул Федюня. – Иль за чужой?

– Какая подвернется.

– И то! – Он скрылся в доме, протянул руку с ключами в окно. – Держи. А это кто с тобой?

– Корешок. Ночевать будет. Зайдешь? Посидим.

– Поздно уже, я спать собрался. Ключи утром занесешь, не буди сегодня: у моей месячные кончились, понял? – И заржал.

Я сел на заднее сиденье. Положил рядом сумку. Шурик вывел машину на дорогу, повел ее к шоссе.

– Здесь останови. – Ни к чему ему знать в какую сторону я буду попутку ловить. Хотя можно и продемонстрировать, ложный след дать. Да ну его… Не будет выступать. Все понял. Это ведь не стариков по головам лупить, не детей расстреливать.

– Выключи зажигание. Положи ключи на полочку. Поставь на нейтраль и на ручник. Опусти стекло. – Я вышел из машины, подошел к его дверце, поднял пистолет. – Кто еще с тобой был тогда в автобусе? Кто бил меня? Кто искал Прохора Русакова? Отвечать!

Он ответил. Но не сразу. И не потому, что раздумывал, колебался. Он добросовестно вспоминал. И так же добросовестно ответил. Даже некоторые адреса и телефоны назвал.

Я сунул пистолет за пояс, плюнул ему в глаз и пошел к шоссе.

Вот уж дверь в баньку-то не скрипнула. Я скинул сапоги, сложил в угол добычу и тихонько забрался на сеновал. К своей милашке.

– Нагулялся? – спросила Яна ясным голосом.

– Стало быть, вволю.

– Спать хочешь?

– В каком смысле смотря?

– А как тебе милее?..

Все дни до среды мы, как ни странно, были заняты хозяйственными делами. Бандюги бандюгами, а жизнь шла своим чередом, в любви и трудах. А что делать? Сердце без любви черствеет, а хозяйство без труда чахнет.

Яна – эта наша городская фифа, дитя горячего асфальта – быстрее всех освоилась с сельским бытом, будто в родную деревню вернулась.

Саныч ее от души похваливал: все у нее ладилось – и в дому, и вокруг дома. Сена с соломой уже не путала. Даже коров научилась доить. И было почему-то очень приятно смотреть, как она, похожая в косыночке на красивую крестьянку, сдувая со щеки обязательно выбившуюся пепельную прядь, азартно работала своими узкими нежными ладонями; как, шипя, в волнах замечательного запаха, закипает в подойнике густой пеной парное молоко. Как довольная Апреля тянется к ней лобастой безрогой мордой, просит вкусненького…

С Прохором сложнее было. Конечно, он догадывался, что булки не растут в поле, но, подозреваю, с изумлением узнал, что коров, оказывается, доят не в молочные пакеты. Он даже самовар ставить не научился. Лопата в его руках не держалась, топор слетчи с топорища, молоток почему-то категорически предпочитал не шляпку гвоздя, а пальцы, яйца выпрыгивали из кошелки, поросята кусались, петух ревновал к курам и норовил взлететь Прохору на голову…

– Ладно, – сжалился наконец над ним Саныч, – в пастухи тебя определю…

Прохор загорелся. Вообразил, видно, себя кудрявым Лелем с жалейкой – расшитая рубаха до колен, гребешок на поясе и лапоточки на ногах. Вокруг красны девки в сарафанах, и среди них – Яна в венке из васильков…

– …Будешь утром телят выгонять на солнышко, на травку – пока она есть. А вечером пригонишь обратно, в телятник. – И протянул ему кнут.

Тут Прохор угас. Спрятал руки за спину.

– Что? И это не умеешь? – изумился Саныч. – Учись.

Он легко взмахнул кнутовищем – длинная ременная полоса с волосяной кисточкой на конце послушно побежала волнами назад и легла за его спиной – как по линейке. Неуловимое движение – и она рванулась вперед, раздался сильный, резкий, как выстрел, треск.

– Это не трудно, – обнаглел Прохор. – Этому я сейчас научусь. Главное – принцип действия этой структуры понять.

– Во-во, – согласился Саныч, – структуры. Поставь-ка коробок, – он кивнул на забор, где на штакетинах сушились вверх дном вымытые Яной банки.

Прохор поставил на дно банки торчком спичечный коробок. Саныч прищурился и взмахнул рукой – коробок с треском исчез, словно взорвался, от него даже дымок пыхнул. Прохор засунул пальцы под мышки, хмыкнул.

– Леша, хочешь сигарету твою загашу, прямо во рту?

– Не смей, Серый, – взвилась Яна. – Он тебе голову снесет, если промахнется.

– Слабо? – подначил Прохор.

Я повернулся к Санычу профилем, вытянул подальше губы с зажатой в них сигаретой. Прохор хихикнул, Яна ткнула его своей нежной рукой в бок.

Стало тихо, как в цирке, перед смертельным трюком, даже воробьи замолкли со злорадным интересом.

Саныч на этот раз примеривался дольше, легонько покачивая правой рукой, вытянув вперед левую, не отрывая глаз от кончика сигареты.

– Не тяни, – пробормотал я, не разжимая губ, – она укорачивается, все ближе к носу…

Дымок сигареты щекотал ноздри, сейчас чихну и без носа останусь.

– Не шевелись, – предупредил Саныч, – и не дрожи. Держи ее крепче.

Раз! Мне показалось, что сигарета дернулась в конвульсии – я скосил глаза: вместо огонька на ее кончике лохматился табак.

Яна зааплодировала.

Прохор решительно забрал у Саныча кнут, огляделся, сорвал с антоновки яблоко и положил его Яне на голову. Повернулся к ней спиной, волоча за собой кнут, начал отмерять шаги. Когда он снова обернулся и поднял кнут, Яна уже доела яблоко и бросила в него огрызок.

На том его обучение и закончилось.

Правда, он тайком, за сараем, сделал потом еще две попытки. С первого раза сорвал с березы старый скворечник, со второго обмотался кнутом, как колбаса шпагатом.

Вечером, как раз к самовару, поспел участковый Андрюша. поинтересовался нашими делами, сговорился с Санычем поехать с утра по фермерам, набирать ополчение, а потом вызвал меня на крыльцо.

– Знаешь наше самое слабое место в обороне?

– Знаю.

– Если ее схватят, мы сдадимся без боя. На любых условиях.

– Если ее схватят, они даже пожалеть об этом не успеют.

– Ты же знаешь Махноту.

– И он меня знает. Кстати, ты мне патронов к «вальтеру» не поищешь? У меня два всего.

– Пошукаю. Разрешение на него, конечно, есть?

– Конечно, нет. То есть есть, но много кратно отобранное.

– Да, с оружием у нас слабовато. – Он спустился с крыльца, пошел к мотоциклу. – Ну, бывай жив и здоров. За женой доглядывай все-таки.

Доглядишь за ней…

Полдня Яна, воркуя, оборудовала на сеновале «наше семейное гнездышко». Сгребла к одной стороне сено, отгородила его доской – получилось супружеское ложе. В изголовье поставила ящик из-под водки, разместила на нем керосиновый фонарь, косметику, зеркальце. Натянула веревки и повесила на них распоротые мешки: «спальню» обозначила. По крыше развесила букеты кленовых листьев.

– Вообще-то, – громко говорила она при этом, чтобы слышал пыхтевший за письменным столом Прохор, – это несправедливо. Здесь Прошка должен жить, а мы – семейные – внизу. Но он нахал, ему все равно, что молодая красивая женщина по сто раз в день мучается на лестнице, рискует таким телом. Слышишь, ты, Вильгельм Телль? Хоть бы покраснел. Вот такие никогда девушке место в метро не уступят. И всегда у стенки спят. За женщину прячутся. – Помолчала, подумала. – Но, с другой стороны, Прошке наверху жить нельзя, да, Серый? Обязательно с лестницы сорвется. Ухаживай за ним потом, горшки из-под него выноси…

Внизу хлопнула дверь. Не выдержал писатель дружеской критики.

– Серый, ты очень злишься, что я пистолет забыла?

– Я сам виноват, Ничего, обойдемся.

– Но ты же обещал капитану застрелить его из этого пистолета.

– Подумаешь, застрелю из другого. Мало, что ли, мне врать приходилось, относительно честному?

– А жене? Приходилось врать?

– Однова, – уклонился относительно честный.

– Ребята приехали, – сказала Яна, с трудом выбираясь (или выдираясь) из моих объятий. – Пойдем обедать. И новости послушаем,

Новостей-то как раз и не оказалось. Саныч и Андрей вернулись почти ни с чем. Только Ковалевы из Ключиков со своими знаменитыми именами – Семен Михалыч и Михал Иваныч – согласились выставить свои кандидатуры на посты борцов с местной мафией. И больше из фермеров никто не откликнулся на наше предложение им же помочь. И никто ничего не знает, никто никому не отстегивает. Какой такой рэкет? Слово-то, Андрей Сергеич, какое привезли, у нас отродясь такого не водилось.

– Боятся. Запугали их насмерть.

– Ничего, поможем им опомниться, – сказал я. – С другого конца поможем. А для начала урок им дадим. Мужикам, чтобы осмелели, пример нужен.

– Да где ж взять? – растерялся Саныч.

– Сами сделаем… Завтра среда. Ты, Саныч, замани сюда под хорошим предлогом парочку робких земледельцев. Покажешь им, как надо с рэкетирами обращаться.

– Смогу ли?

– Еще как, стало быть. А мы поможем.

Засадный полк под моим командованием в составе Яны, Прохора и двух молодых фермеров по имени Коля и Оля сосредоточился в сарае, что прямо напротив ворот.

Мы сидели на соломе вокруг кучи фасоли и лущили ее на расстеленные мешки. Естественно, ни Коля, ни Оля не догадывались об истинной причине их присутствия (пришли помочь, Потому что Саныч попросил – нашел хорошего оптовика на фасоль, а времени на ее обработку в обрез); не знали они и того, что под соломой хоронится Санычева «перданка» шестнадцатого калибра, а на моей все еще ноющей пояснице греется дедов «вальтер».

Фермер Оля старательно перебирала грязными пальчиками жухлые сухие стручки, а фермер Коля пялил глаза на Яну так настойчиво, что это не могло не тронуть ее отзывчивую женскую душу, нежней которой только женские руки. И Яна не была бы Яной, если бы не стала подмигивать ему и строить глазки, а когда Коля клюнул На приманку и перебрался к ней поближе, злорадно показала ему язык.

А вот мне – нет, не показала, стало быть. Хотя я тоже не сводил с нее глаз. Чтобы не таращиться в запыленное окошко, через которое все равно с моего места ничего не было видно. Кроме синего неба и дрожащей от холода ветки березы с последними желтыми листьями…

– Тихо, – сказал я и привстал, заслышав визг плохих тормозов за забором. Подошел к окну, поманил фермеров. К другому окну приникли Яна с Прохором. Причем Прохор стоял как часовой, не моргая и не дыша, приставив к ноге приклад ружья. Изготовился, стало быть.

За воротами истошно сигналила грязная «Нива», из которой с трудом вылезал пузатый парень в кожаной куртке и в дурацкой, не по погоде, бейсболке. Второй – длинноволосый – остался за рулем.

Саныч, небрежно держа в правой руке сложенный кнут, неторопливо вытащил из створок ворот деревянный брус и распахнул одну из них. Напрасно – надо было две – вдруг не пролезет любитель пива после бейсбола.

– Заходи. – Саныч посторонился, пропустил его и снова запер ворота – молодец, не забыл.

Парень дурашливо поднес к козырьку два пальца, Саныч лениво постукивал кнутовищем по сапогу.

Разговор между ними поначалу был спокоен и ровен. Правда, толстого парня мы слышали плохо, он бубнил свой текст только в расчете на Саныча:

– Обналичишь… Кому передать, где, как – тебе сообщат. Или перечислишь на этот счет, – он протянул Санычу клочок бумаги. – Не задерживай, – кивок в сторону грязной «Нивы», – сам видишь, на какой дряни приходится ездить…

– Все? – спросил Саныч громким злым голосом (это правильно) и медленно порвал бумажку на четыре части (вот это зря). Скомкал и швырнул в лицо толстяка (ну, ладно). – Ни рубля вам от меня не будет. Так и передай хозяину. А если не уйметесь, руоповцы вами займутся. Они вам все ноги из ж… повыдергивают и узлом завяжут (не совсем понятно, но сойдет).

Парень растерялся – не ожидал такой реакции от мужика, – шагнул назад. Я достал пистолет, не оглядываясь, дал знак Прохору. Сзади послышалась какая-то возня, пыхтение, шорох соломы – не иначе ружье наш Тургенев потерял.

– Ну, смотри, – не очень уверенно пригрозил толстяк. – Пожалеешь, да поздно будет. Детишек побереги, дурак. Не жалко детишек?

– Детишки уже далеко, вам их не достать. – Саныч сделал шаг вперед, парень, соответственно, шаг назад.

– Все знаем. Телка у тебя тут крутая по явилась – не боишься, что поделиться не только деньгами придется? – Еще шаг назад.

И кстати.

– Все! – сказал Саныч и поднял кнут, отводя назад руку. – Чаша моего терпения лопнула! – (Красиво, правда?) – Сейчас ты у меня попляшешь. И споешь. Дурным голосом.

Первый выстрел кнута сбил с головы бедного парня бейсболку, второй вырвал из руки нож, третий обвил его щиколотки и повалил на землю – толстяк с такой силой грохнулся жирной спиной, что запрыгали и зазвенели банки на заборе.

Он очумело вскочил, попытался бежать, но Саныч снова дернул кнут, и парень опять грохнулся, теперь уже лицом.

Взбрыкнув ногами, он сбросил с них путы и поскакал к забору – вокруг него защелкали резкие и быстрые удары. Вот это была работа: лопнула на спине посланца куртка, слетели ее обрывки, выстрелили перебитые кнутом подтяжки – с круглого брюха поползли вниз штаны, мешая парню бежать. Он подхватил их руками, а тут вот он – забор, руки пришлось освободить, штаны, стало быть, выпустить. Над забором навис толстый зад в красных трусах, которые тут же разлетелись в клочья, а на беззащитном голом седалище загорелись не менее красные полосы.

Толстяк взвыл, как ошпаренная кошка. Его длинноволосый напарник вывалился из машины, распластался на земле, вытянул вперед и положил на камень руки с пистолетом.

– На поражение не стрелять! Проша, залп! – скомандовал я и, опережая противника, сделал свои два выстрела.

Довольно удачно: одна пуля, врезавшись в камень, швырнула длинноволосому в лицо град острых осколков, другая рванула куртку на спине. Волосатик на четвереньках побежал к машине, в которой уже корчился на переднем сиденье дрожащий толстяк. Без штанов и шляпы.

Машина судорожно рванулась, разворачиваясь, и тут наконец проснулся Прохор – грохнул из ружья. И тоже удачно – прямо в шину. Вот уж не ожидал.

Припадая на подбитое колесо, «Нива» завершила разворот и, жалостно прихрамывая, потрюхала по ухабам.

– Славно, стало быть, повеселились, – похвалил я свое подразделение, – всем по чарке водки жалую. Только если отец-командир говорит: залп, стало быть, залп, без всякого однова

Нет положенного бравого ответа: мол, рады стараться, ваше благородие! Я обернулся. Прохор неистово раздувал ноздри и сжимал кулаки – ишь, завелся на врага. Что значит удачный выстрел! Я всегда в него верил: столько он вселяет в человека мужества, отваги, укрепляет его праведным гневом! Не узнать писателя. Больше, чем на Яну, злится. Яна клацнула допотопным затвором – выбросила пустившую дымок гильзу.

– Однова! – наконец нашелся я. – Это ты, значит, стреляла? – Вот, оказывается, чего они пыхтели за моей спиной – ружье друг у друга рвали.

– Я боялась, он в тебя попадет, – сверкая шальными искорками в глазах, скромно объяснила Яна. – А потом скажет, что случайно.

– Ну! Ну! – как паровоз перед стартом стал выдыхать Прохор.

– Вот видишь, он даже оправдаться не может. Убивец кровожадный! И, заметь, из самых низменных побуждений. На! – она протянула Прохору ружье. – И больше не шали, не выйдет. Не смей мне Серого обижать.

Всей гурьбой мы вышли во двор. Саныч брезгливо, кончиком кнутовища, перебрасывал через забор обрывки вражьего гардероба.

– Как? – горделиво приосанился он.

Я поднял большой палец, подобрал нож и клочки бумаги.

– Здорово вы их проучили! – в один голос восхитились Коля с Олей.

Мы переглянулись: проучили… только кого мы проучили? Вот именно. Что и требовалось.

Вскоре приехал Андрей – отпраздновать вместе с нами первую победу, привез мне полную рукавицу патронов. Где он их достал, я не спрашивал. Стало быть, и так ясно – деревни кругом партизанские, тут, если хорошо поискать, можно и танк где-нибудь на чердаке обнаружить, под стрехой, например.

– День-два, а то и три у нас есть, – сказал участковый. – Пока они своему начальству нажалуются, взбучку получат, пока со своим стукачом свяжутся, решение примут, подготовятся…

– Штаны толстому новые купят, – в тон дополнила Яна, – исподнее ему справят…

– И скорее всего после этого, – добавил и я, – еще одно предупреждение нам сделают. Серьезное. Им ведь, чтобы авторитет не уронить и район из рук не выпустить, важно не столько физическую, сколько психологическую победу одержать, задавить нас. Но мы их все-таки на открытый бой должны вынудить, «стрелку» устроить…

С этой среды мы стали жить как в осажденном замке. Все время чувствуя чужое недоброе внимание. Днем, занимаясь делами, мы настороженно поглядывали по сторонам, ночью скрытно патрулировали усадьбу.

Особенно усердствовал Прохор. Ходил всегда с поднятым воротником и прищуренным глазом, резко оборачивался каждые десяток секунд. Прежде чем выйти за ворота, высовывал голову – туда, сюда, – осматривал окрестности. Он даже в дверь не входил по-человечески: ударял в нее ногой и лихо, мастерски отскакивал в сторону, поглядывая при этом на Яну, мол, вот какой я крутой молодец.

Кончилось это тем, что он чуть Саныча не пришиб. Тот как раз за дверью стоял. С лукошком, полным яиц.

– Не бандитов нам надо бояться, – сказала на это Яна и велела Прохору отмыть комнату, до потолка забрызганную желтками, белками и яичной скорлупой. Да еще заставила его съесть два уцелевших яйца, которые, кстати, Проша терпеть не мог, в сыром виде. И долго ворчала после этого: – Его надо в погреб посадить. Пока он нас всех не перебил. Он ведь засланный, однова. Шпион. Сколько тебе заплатили твои сатрапы?..

Меня же в нашей пассивной обороне больше всего беспокоил густой кустарник на задах. Что в нем таится, нам не видать, а взять нас оттуда на мушку – проще простого. Поэтому ночью, если не стоял в карауле, я с нашего чердачного окна порой на эти кустики поглядывал. Тем более что за ними начиналась та самая лесная дорога, по которой двухприводная «Нива» вполне могла подобраться и, сбросив десант, прорвать нашу оборону.

Так оно, стало быть, и случилось. Прекрасной лунной ночью, разомкнув кольцо ласковых Яниных рук, я вовремя скользнул к окну и увидел на краю леса мгновенный проблеск автомобильных габариток. Схватил пистолет, сунул ноги в сапоги и бесшумно скатился по лестнице. Пробрался через залитый лунным светом сад и затаился, прижавшись к углу старого, заброшенного Санычем сарая…

Холодно, на мне только брюки и рубашка, сейчас зубы стучать начнут, врага спугнут.

В ушах звенит мертвая тишина. Нарушает ее треск сломавшейся под неосторожной ногой ветки, и вроде короткий тихий говор прозвучал.

Сзади вдруг что-то прошумело, будто слон споткнулся. Я резко обернулся, вскинул пистолет – оказывается, это сонный Прохор в сортир пробирался, дерева на пути сшибая,

И тут дробно, прерывисто засверкало в кустах, ударила в бревенчатую стену сарая автоматная очередь.

Я сбил Прохора с ног, упал рядом.

Еще одна – только щепки полетели. Третья – длинная – прошла ниже, а потом глухо прошила дырявый толь на крыше.

И опять – почти глубокая тишина. Неясный, удаляющийся шорох – будто ветки скользят по одежде, все тише и тише. А затем, уже не таясь, – хлоп, хлоп – дверцы машины, вспыхнувший свет фар, рев движка и постепенное его угасание в лунной ночи.

Все: концерт по заявкам трудящихся окончен.

Предупреждение последнее сделано, намек понят.

И меры примем, стало быть…

Прибежали Саныч с ружьем и Яна в одеяле.

– Живы? – спросил Саныч, оглядел, посвечивая фонариком, стену. – Ты где стоял? А Прохор? В вас не целил – предупреждение послал. – Провел ладонью по стене. – Восстановлению не подлежит.

Яна распахнула одеяло, набросила его край мне на плечи.

– Ты почему босиком? С ума сошла!

Я сбросил сапоги.

– «Милосердие-44», – фыркнула Яна, имея, наверное, в виду размер, но в сапоги влезла. До пояса.

И мы пошли домой, досыпать. Сегодня больше не потревожат, реакции будут ждать.

Яна, прижавшись к моему боку, гулко бухала болтавшимися на ногах сапогами по промерзшей земле, наступала мне на ноги…

Утром мы собрались на терраске, Саныч зарплату нам выдавал. Стояли в очереди, переругивались, все путем.

– А чего так рано, дядь Сань? – поинтересовалась склочница Яна.

– У меня оплата понедельная, с учетом инфляции, – успокоил ее Саныч.

Мы, конечно, оценили его заботу и такт, расписались, как положено, в ведомости.

– А премиальные? – намекнула Яна, пересчитывая бумажки. – А за вредность?

– Премиальные – согласен, положено, – поскреб в затылке наш работодатель, эксплуататор наемной рабочей силы, припертый к стене профсоюзом. – А вредность при чем? Живете на свежем воздухе. За квартиру не платите. Питаетесь экологически чистыми продуктами. По себестоимости…

– А бандиты кругом? – Яна уперла руку вбок. – А Прохор? Того не стоят?

– Ладно, – согласился Саныч, – насчет Прохора – убедила. В следующий раз прибавлю. Если доживем. А у тебя, – это Прохору, – у тебя вычту стоимость двух поломанных лопат…

– И яиц битых, – добавила Яна. – Потом он еще скворечник разорил – опять же убыток.

– На! – Прохор демонстративно припечатал перед ней к столу свою зарплату. – Подавись!

Яна хладнокровно забрала его деньги:

– И правильно поступил, от тебя один урон в хозяйстве. Ну, скажи, куда бы ты свой гонорар кинул? Небось на девок?

– А ты – на шпильки?

– А я, – гордо выпрямилась Яна, как Жанна д'Арк, – а я – на общее дело пожертвую.

Не обратили мы внимания на эти слова. А зря, стало быть…

После раздачи пряников Саныч с заехавшим за ним Андреем снова собрались вербовать волонтеров, а мы с Прохором запрягли кобылу и поехали в лес – вывозить бревна, что Саныч заготовил еще летом, для нового курятника и ремонта колодезного сруба, Яне строго наказали запереть за «вербовщиками» ворота и двери и по саду не мелькать.

Вернулись мы наскоро, уже смеркалось. Сваленные стволы нужно было очищать от сучьев, распиливать, выволакивать на дорогу. Да еще застряли в канаве, пришлось разгружать воз, откатывать бревна вручную на ровное место, снова нагружать телегу.

Добрались до усадьбы. Выпрягли лошадь. Ввалились – голодные – на кухню.

– Ну вот, – сказал Прохор. – Избаловал ты ее. Распустил. Потакаешь капризам. Позволяешь ей твоих друзей оскорблять, А плита у нее холодная, и воды в рукомойнике нет, передник валяется в неположенном месте…

Прервал его ябеды вернувшийся с вербовки Саныч, похвалился:

– Пятерых бойцов набрали, семь стволов общим счетом, шестьдесят патронов, да кое-что в резерве имеем. Разнесем Махнотино войско! А где Яна? Покушать бы…

– А разве она не с вами? – ужаснулся Прохор.

Вот оно, стало быть!

Я сорвал со стены ружье и патронташ, выбежал во двор и вскочил на белого вороного коня.

– Ты куда? – ухватил меня за ногу Саныч.

– За Яной!

– Да вот же она, – он кивнул на ворота, в которые важно вплывала Яна – сумка через плечо, руки за спиной – довольная!

Я упал с лошади, побежал ей навстречу. За мной семенил Прохор.

Яна шла ко мне, улыбаясь. Что-то предвкушала. Но явно не то, что я ей готовил.

– Где бегала, душа моя? – ласково спросил я.

– Ты полегче, вежливей, – пригрозил мне Прохор.

– Закрой глаза, открой рот, – сказала Яна. – И протяни руку.

В мою послушную ладонь лег тяжелый, согретый Яниным теплом, пистолет капитана Ломтева.

Я взял его, покачал на ладони, сунул в карман куртки. Переглянулся с Санычем. Тот сломил хворостину и кивнул мне на скамью у крыльца.

Яна сразу все поняла, стала отступать, делая тщетные попытки прорваться под защиту Прохора.

Я схватил ее и уложил на скамью вверх попой, придавил, чтобы не брыкалась.

– Я же для нас старалась! – орала Яна. – Дядь Сань, я так тебе верила!

– Ты посмотри на меня, – я склонил голову.

– Что ты врешь? – извивалась Яна. – Тыуже был такой утром. Седина тебе идет! Да, Прош?

Саныч сунул мне хворостину:

– У меня рука не поднимется.

– Брюки снять?

– Да какие это брюки? Видимость одна.

Я занес над Яной карательную лозу. Но на руке повис Прохор.

– Палач! – орал он. – Не смей унижать женщину! Лучше убей меня!

– Помилуем? – спросил Саныч. – А то он за топор схватится. Я боюсь.

Яна поднялась со скамьи, одернула куртку, обняла Прохора:

– Спаситель благородный! – И поцеловала его.

Прохор зарделся, у него подкосились ноги.

– На, мой хороший, – Яна протянула ему сумку. – Я тут на наши с тобой нищенские зарплаты гостинчик в городе собрала. Мы им сегодня в баньке поужинаем. Вдвоем. Интимно. При свечах… Однова, стало быть!

– Дожать надо остальных, – настаивал я, когда мы обсуждали личный состав наших вооруженных сил. – Всю округу поднять.

– Мнутся, – сказал Андрей. – Не решаются. Боятся: нас не трогают, и мы не тронем,

– Ну-ну. – Я знал, какой им сюрприз ниже пояса врежу, если смогу, конечно. – Этим я сам займусь. Как у тебя с проявкой негатива?

– «Дезу» твою запустил. Очень эффективно. Почти все отделение отсеял. Четверо сотрудников осталось: начальник горотдела и его замы: по оперативной работе (это наверняка «нет»), по матобеспечению, по работе с личным составом и начальник паспортного стола.

– Капитан Ломтев, никак?

– Никак.

Скоро встретимся, капитан, скоро я верну тебе твой пистолет. С хорошей нагрузкой.

– Теперь вот что… – Я разложил на столе обрывки бумажки, которой Саныч в гневе швырялся в толстенького рэкетира. – Здесь название фирмы и ее банковские атрибуты. К тебе, Андрей, такая просьба – срочно по этим данным установить адрес фирмы и уточнить ее владельца. Кстати, Проша, ты ведь хорошо учился в школе, что такое «Джоббер»?

– Если коротко, то – посредник.

– Вот именно, так я и думал. Все, разбегаемся.

– А мы? – в унисон спросили Яна и Прохор.

– А вы гостинчик свой кушайте. В баньке. Я отстраняю вас от работы. По служебному несоответствию. Из-за утраты доверия. Давно вас подозревал.

У двухэтажного здания с рекордным числом вывесок на фасаде Саныч затормозил свою телегу, груженную набитыми всякой дрянью мешками, обмотал вожжи вокруг дерева.

Я соскочил с воза и привел себя в порядок: одернул телогрейку, поддернул голенища сапог и, приподняв кепчонку, разгладил слежавшиеся под ней волосы. Трехдневная щетина на щеках довершала мой карнавальный имидж.

– Пошел, стало быть.

– Особо не торгуйся, – напутствовал меня Саныч. – Но и в убыток меня не вводи – разницу из жалованья вычту, так и знай.

По информации Андрея, «Джоббером» владел, конечно, Махнота. Его резиденция – в престижном пригороде, но мне там пока делать нечего, а вот офис – спрятался здесь, в этом респектабельном особняке, среди других подобных контор. Посредники, стало быть…

С охранником при входе проблем не было, я указал на груженую телегу, похвалился товаром и, беспрепятственно войдя в здание, для начала поднялся на второй этаж. Все «комми» так делают – сверху вниз идут.

Пошел по комнатам:

– Здоровьичка вам, господа-товарищи. Не желаете картошечки – без всяких нитратов, на натуральном навозе, недорого? И молочко неразбавленное, с утренней дойки – самое в нем здоровье. Для любителей самогончик-первачок найдется. Хлебный, – и записывал в блокнотик желающих отовариться.

Так и ходил, и везде мне были рады. Лишь в одну комнату не пустили – с табличкой «Джоббер» на двери и с кодовым на ней замочком. Только чуть приотворили, чтобы послать меня с моей картошечкой подальше. К чипсам, видать, привыкли. Но я не обиделся (тем более от меня им урон покруче готовился), взгляд в эту комнату успел кинуть – контора конторой, даже скучно: сейф, полки с регистрами, компьютер, голые девки по стенам, кофеварка и сигнализация на зарешеченных окнах. А чего ей здесь караулить? Скрепки-кнопки, стало быть?

Я еще чуток побродил по зданию, полюбовался интимным уголком отдыха для руководителей контор и, стало быть, их секретарш – в виде сауны и скромного бара с диванчиками по стенам и с пальмами в дубовых огуречных кадках. Ну и замки кое-где пощупал.

Вышел на улицу, поделился коммерческими успехами с Санычем, руками помахал в сторону особняка и на любимую телегу взгромоздился.

По обратной дороге попробовал размышлять, трудное это дело. Непривычное. Но надо. Припомнил кое-какие строки из своего личного досье на Махноту: «Честолюбив, упрям, жесток… Употребл. спирт, напитков умеренное (предпоч. виски с содовой). Курит прям. англ. трубку, табак марки «Амфора» или «Клан»… Пристрастия: несовершеннолет. дев., светл. пиво, автомашины «ретро», покер». Очень разносторонняя личность. Изо всех сил духовно богатая.

В этой каше одному не разобраться. Где уж мне – серому, надо с умным человеком посоветоваться.

Что я и сделал. На чердаке.

«Серый: Каждый бизнесмен – легальный и нелегальный – вынужден вести документацию, так?

Ум. человек: Справедливо, очень тонкое замечание. Сам придумал или списал у кого?

Серый: Давай пока без этих милых штучек… Легальная документация может быть где угодно…

Ум. ч е л о в е к: …а нелегальная – в самом безопасном месте».

Что я говорил: умный человек, он и на чердаке не дурак.

«Серый: Это элементарно, дважды два, я проходил, знаю. Знаю и то, что самое безопасное место для нелегальных материалов – легальный офис. Но! – не папка на полке. И не конверты с грифом «Секретно» в сейфе. И не нижний ящик стола, в котором секретарша держит парадные туфли в полиэтиленовом пакете. Где можно в обычной конторе скрыть важную информацию?

Ум. человек: В компьютере – дураку ясно.

Серый: Мне, стало быть, тем более. Но ведь это опасно.

Ум. человек: Ничуть. Вход в эту директорию кодируется…

Серый: Э, ты уж слишком. Нельзя ли попроще? Популярнее.

Ум. человек: Чтобы открыть засекреченную информацию, нужно знать код для входа в нее.

Серый: А что это такое? Цифра, символ, формула?

Ум. человек (устало): Все, что угодно, но чаще всего слово.

Серый: А как же его разгадать?

Ум. человек (зевая): А никак…

Здесь Серый икнул, простите.

Ум. человек: Хотя, если знать пристрастия пользователя, его увлечения, то при достаточной доле фантазии… и терпения можно попробовать. Там всего-то, пожалуй, несколько десятков тысяч вариантов. Год-два – и порядок. Правда, пользователь, меняя свои увлечения и проявляя разумную предусмотрительность, несколько раз за это время код сменит…

Серый: Сильная, однако, штука.

Ум. человек (задушевно): Но ведь не сильнее любви, да, Серый?»

Но, стало быть, есть чувства и посильнее любви. Ненависть, например, чувство долга, мести, справедливости…

И потому прекрасным вечером поздней осени в особняк вонзились мистер Грей с помощником женского пола: деловые такие, еще не крутые, но уже в мешочек.

Походили, огляделись и по-детски спрятались в чуланчике за сауной, где хранились моющие средства, огнетушители и швабры.

– А уборщица нас не застукает? – спросила Яна, усаживаясь на перевернутое ведро.

– Она по утрам убирается, проверил.

Посидели немного в тишине и темноте, потрепались о любви, нацеловались вволю.

Наконец, когда совсем уж затихли торопливые шумы ретиво убывающих со службы деловых людей, перебрались в комнату отдыха, задернули плотные шторы, нахально включили свет, развалились в креслах.

– Однако! – сказала Яна, доставая из бара бутылку. – Можно неплохо время провести. Здесь очень мило. – Она наполнила рюмки. – Давай тут поживем сколько-нибудь. По ночам. Это не то что на чердаке, над головой у Прохора, шепотом.

Пожалуй, она опять права…

– Пора, – сказал я, со вздохом отвергая настойчивые притязания вторичного порядка. – Времени до света не так уж много, а работы – отсюда до завтра.

Мы подошли к заветной двери: «Джоббер». Неизящное какое слово. Противное даже. И замок противный.

– Если человек без ума от женщин и карт, как думаешь, какое его самое любезное число?

– Миллион, – не задумываясь брякнула Яна. – Нет, что ли? Миллион баб, миллион баксов.

– Замок-то трехзначный. Миллион! Очко, я думаю!

– Ноль, что ли?

– Ты все о сексе. Двадцать одно, поняла? Ноль двадцать один, – повторил я, нажимая, соответствующие кнопки.

– И ты все о сексе, даже в чулане, – вернула мне Яна бестактный и пошлый упрек, когда после моих действий зажегся вместо красного зеленый глазок индикатора и тихо, разрешающе щелкнуло.

Здесь мы тоже задернули шторы, заперли за собой двери, будто собирались заняться любовью, а не делом. Впрочем, не знаю более важного дела, чем любовь. Особенно с любимой.

Любимая между тем села за стол, осмотрелась, смахнула на пол все, что ей будто бы мешало: забытую пудреницу, патрончик помады, розеточку со скрепками. Включила компьютер.

На экране появился перечень товаров с указанием цен (в долларах и рублях по курсу) и атрибутов поставщиков. Посредники, мать их!..

– Это нужно?

– Нет, давай начнем с женщин.

– Диктуй, а то я стесняюсь, – пожеманилась Яна.

Где-то до часа ночи она гоняла все слова, приходящие мне на ум и так или иначе относящиеся к выбранной теме: от женских имен всего мира, соблазнительных элементов их фигур и тел вплоть до соответствующих ругательств.

На все варианты компьютер терпеливо и холодно давал один ответ: «Ошибка в наборе кода».

– Маловато, стало быть, Серый, у тебя познаний и опыта в этой сфере. Пошли по пиву.

Пошли. И здесь прокол.

И по машинам – всяким «Даймлерам» и «Лорен-Дитрихам» – тот же результат. Вернее, его отсутствие.

– Женщины и вино – не твое поле боя, – резюмировала Яна заметно уставшим голосом. – Посмотрим, как ты в карты играешь. Если и здесь не тянешь на супермена, разведусь.

Угроза, стало быть, подействовала.

Сперва я прошелся по мастям и старшинству карт (особенно: тройка, семерка, туз, пиковая дама), потом перебрал все карточные игры от подкидного дурака до виста. На все один ответ (см. выше). Наконец, остановившись на покере, решил перечислить выигрышные комбинации, термины и приемы этой игры: двойка, две двойки, стрит…

– А это как? – невинно поинтересовалась Яна.

– Карты разной масти, но подряд по старшинству. Дальше пошли: тройка, блеф…

– А это что? – вопросительно подняла бровь.

– Наварка на фу-фу, поняла?

– Конечно, – деловито соврала.

– …Тройка, флешь, каре, флешь-рояль…

– Ну, – поторопила Яна.

– Последнее слово осталось, боюсь.

– Знаю: каре плюс джокер!

Я чуть не упал. Яна набрала слово «покер», то бишь каре плюс джокер, и сказала:

– Вот оно! С этого и надо было начинать. Всю ночь просидели. И если бы не я… – И нажала еще какую-то клавишу.

На экране появилось что-то вроде таблицы: номера п/п, названия хозяйств (в т. ч. и «Ключики», и «Бирюково», против них, кстати, знаки вопроса), сумма «взноса» или «отчислений» (в % от предполагаемого дохода), результат, меры воздействия.

– Дальше!

Еще одна таблица. В первой графе прежние порядковые номера, а против них – суммы переводов по месяцам на счета фирмы. Все аккуратно – число, номер платежки, номер счета.

То, что мне надо. Даже более того!

– Полистай-ка еще, ладно?

Далее пошли не менее интересные сведения о закрытой деятельности лихого «Джоббера». Но мне они были не нужны. Разве что – специалистам из подразделений правоохраны по борьбе с экономическими преступлениями. Я не из их числа.

– Вернемся назад.

– Курсором по директории! – врезала Яна, а я достал блокнот и начал списывать данные первых двух таблиц.

– Ты больной? – забеспокоилась она. – Делать нечего?

Она вставила в принтер бумагу, поколдовала кнопками, принтер зачирикал, и из него полезли распечатанные материалы.

– Еще один экземпляр, пожалуйста, – робко попросил я и получил просимое.

– Что еще, командир?

А гулять так гулять!

И я получил еще несколько страниц с информацией для Андрея и его начальства.

– Все? – повернула голову Яна.

– Мне-то больше ничего не надо. Но и не хотелось бы, чтобы оставшейся информацией они воспользовались безнаказанно! Нельзя как-нибудь ее запутать? – Это будет такой великий подрыв деятельности, после которого «Джоббер» уже не встанет на ноги. Разве что – на колени. – Сделаем? Что-нибудь напакостим, переврем, матерные слова вставим.

– Я их не знаю, – холодно поставила меня на место Яна, двинув бровью. – И зачем все это? Проще уничтожить.

– На пол его сбросить? Или в окно выкинуть.

– Серый – он серый и есть, – вздохнула Яна, побегала пальцами по клавиатуре и сказала: – Все, нет ее больше. Восстановлению не подлежит.

Люблю умных женщин. Даже как-то теряюсь перед ними. Особенно если они в покер режутся.

И я поцеловал ее.

И кто-то с бестактной настойчивостью заколотил в запертую дверь:

– Открывай!

– Чего надо? – возмутился я, соображая, как выкручиваться. И бросил Яне: – Сделай вид.

Она выключила компьютер, с готовностью пробежала пальцами по пуговицам кофточки.

– Открывай! – опять ударили в дверь. – Охрана здания!

Яна снова села в кресло, я отпер дверь – и он ворвался: здоровенный, с пистолетом в левой руке и дубинкой в правой. Толкнул меня лицом к стене, раздвинул ноги, обыскал.

– Ты чего, мужик? – дробным голосом спросил я. – Помешали тебе?

– Стоять! – Он подошел к телефону, на брал номер. – Палыч, тут я двоих в твоем «Джоббере» застукал, мужик и баба. – Хохотнул. – Ладно, давай по-быстрому, и подсмену захвати. Я их подержу здесь.

– Извини, мужик, – заныл я. – Ты же понимаешь… Ну, некуда податься. У нее муж, у меня тоже баба… Войди в положение… Сам, что ли, не попадал? Ведь не скроешь теперь, шум получится… Пусти нас, а?

– Как ты дверь открыл? – Он сел в кресло напротив Яны, пистолет на правом бедре, дубинка на левом.

– А она не заперта была. Мы, понимаешь, все двери перепробовали. И на эту напали.

– Документы!

– Ну какие для этого документы, – завилял я. – Не в загс же пришли.

Больше всего я боялся, что он обратит внимание на добытые нами листы, которые лежали на столе рядом с ним.

– …И ведь податься некуда – не лето. – Я все больше и больше разваливался. – Отблагодарю…

Его жадные, паскудные глаза все чаще и откровеннее обшаривали Яну.

– Отблагодаришь, значит? А ты? – Он посмотрел на нее в упор, облизывая губы.

Я стал бросать Яне жалкие взгляды. Она зло пожала плечами и сказала мне: «Подонок!»

– И неправда! – обиделся я. – Я твою честь спасаю. И семью. Правда, мужик? Может, деньгами возьмешь?

– Не, натурой. – Он совсем обнаглел, оценивая Яну с головы до ног, – Давай, двигай отсюда. И спасибо скажи.

– Спасибо. Можно я куртку заберу, а то жена заругает.

– Давай, давай, телись. – Его глаза остановились на Яниной шее, красиво обнаженной распахнутой кофтой.

Это, наверное, последнее, что он увидел.

Я зашел за кресло, взял со спинки стула свою куртку и, накинув ему на голову, затянул рукава на шее. Он задергался, захрипел, выронил оружие, засучил ногами. Затих.

Я снял с его пояса наручники и пристегнул его ногу к металлической перекладине стола. Яна привела себя в порядок, подобрала оружие.

– Куртку придется оставить, – сказал я. – Он ее облевал.

– Карманы только проверь. – Яна сложила листы и убрала в сумку.

– А там ничего нет. Кроме удостоверения капитана Ломтева.

Она засмеялась.

– Теперь – ходу!

Мы выскочили из подъезда, осмотрелись – куда бежать? Слева приближались фары машины – подмога поспешала. А справа… Справа стоял под деревом работающий мотоцикл Андрея, и он махал нам рукой.

Подбежали. Андрей нахлобучил Яне шлем, она нырнула в коляску, сунула в ноги дубинку; я сел сзади. Не включая света, Андрей рванул с места. Яна взвизгнула от восторга.

Через какое-то время мы свернули в проулок, проехали немного и спрятались в чьем-то дворе.

– Отдохнем, – сказал Андрей, – покурим, подождем.

Я передал ему бумаги: по экземпляру таблиц и все остальное.

– С таблицами, – посоветовал я, – поработайте с фермерами. Особо напирай на меры воздействия. Там и физические, и моральные, и дети, и жены, и любовницы. А остальную информацию передай своему начальству. Пусть тебя поощрят. Заслужил.

– Пусть лучше меры по ним примут. – Андрей убрал бумаги в планшетку. – Ничего у меня, Леша, со стукачом не получается. Буксует наш метод. Не идет.

– Разберемся позже, – сказал я. – Смотри, проехали.

В конце проулка – мгновенный промельк света бешено мчащейся машины.

– Еще подождем, – посоветовал Андрей. – Сейчас нам рисковать не надо.

Мы дождались, когда машина промчалась обратно, и поехали домой.

Утром мы вышли с Санычем за ворота.

– Времени в обрез, – сказал я. – Вот-вот они нагрянут – злые и беспощадные. А мы еще не готовы. Сколько у тебя людей?

– Восемнадцать. Только я их с твоими бумагами ознакомил – озверели мужики.

– Оружие?

– Все при ружьях. Граната одна нашлась, правда, старая, с войны, рванет – не знаю. Да твои три пистолета. Арсенал!

– Против автоматов – большая сила, – усмехнулся я. – Как врежут со всех стволов, так и разнесут наши позиции, не соберешь.

Мы пошли по дороге, перепрыгивая глубокие колеи, обходя залитые водой ямины.

– Ты говорил, резерв у тебя какой-то секретный есть? Танк, что ли?

– Навроде. Сегодня сходим, посмотрим.

Дорога углубилась в лес.

– Приедут они отсюда: со стороны старой дороги машины не прорвутся. Пойдут здесь, одна за другой, ни разъехаться, ни обогнать, верно?

– Вернее не бывает, – Саныч поскреб затылок. – И что?

– Ты мне двоих ребят выдели, с топорами, я им скажу: что.

– Понял, – улыбнулся Саныч. – Главное, чтобы ребята загодя все подготовили, чтоб одним ударом в нужный момент елки свалить. Да погуще ветвями. Вот тут наш резерв и сыграет.

– Разбегутся, боюсь.

– Далеко не убегут, – заверил Саныч. – Здесь по обе стороны дороги – болота. Отловим. Или дадим утонуть.

Мы вернулись в усадьбу.

На крылечке Яна красочно жаловалась Прохору, как я ее продавал охраннику.

– Яну перед боем в подвал запрем, – шепнул мне Саныч,

– Вот ты и запри, – усмехнулся я.

– А что же делать?

– Есть одна мыслишка, попробую.

– Со двора ни на шаг, – строго сказал Саныч, запрягая лошадь. – Оружие из рук не выпускать. Мы скоро вернемся. И чтоб обед был готов, по полной программе, с вином, цветами на столе и закусками. Если Андрей заскочит, пусть обождет.

Мы забрались в телегу и поехали в деревню.

– Едем за приданными нам частями, – туманно пояснил Саныч, – в лице старого вояки деда Пиди.

– Вот это кликуха, – удивился я.

– Никакая не кликуха. Елпидифор его зовут. Полностью. А Падя – по-уличному.

– А к чему нам этот… Пиндя?

– Пидя, – терпеливо поправил Саныч. – Пиндя – это совсем другое. По-уличному.

Дедов дом, несмотря на осень, был распахнут настежь. Из окон на всю улицу неслась стрельба, женские визги и веские слова товарища Сухова: «Эт-точно!» – по телевизору «Белое солнце» крутили.

Саныч постучал кнутом по стеклу, и дед выбежал на крыльцо – маленький, но шустрый. Похожий на пощипанного, но задиристого петушка.

Саныч что-то нашептал ему в ухо. Дед слушал, вылупив глаза, мотал бородой – сперва вправо-влево, не соглашаясь, потом – вверх-вниз, с удовольствием. Глаза его загорелись, дед стал подпрыгивать в нетерпении. Я подошел поближе, поздоровался.

– Вот что ребята, – веско начал дед, а товарищ Сухов из телевизора продолжил: «Пулемет я вам не дам». – Я из пулемета, – признался дед, – самогонный аппарат сделал. Но кой-чего найдется, чем супостата приветить. Саныч! – Он шустро засеменил к сараю, – Отворяй ворота.

Дед нырнул в сарай, и оттуда полетели во двор старые рваные телогрейки, мешки, дырявые валенки, расколотая ступка, ржавое корыто, кособокий самовар, чугунок с отколотым краем…

– Это все? – спросил я и покачал головой. – Не пойдет.

Саныч усмехнулся и тоже исчез в сарае, крикнул оттуда:

– Распахивай до конца. Придержи створку.

И они с дедом выкатили во двор… противотанковую пушку.

На стволе ее висели драные дедовы штаны, она вся была в курином помете, соломе и перьях – но настоящая.

Вот это резерв!

Дед с гордостью протер орудие штанами.

– Во так вот! Бабка все грозилась: утопи ты ее от греха. А я говорю, пригодится.

– А снаряды? – спросил я.

– Только три осталось, – сокрушился дед. – Последние. Навалом ведь было. Так я каждый год 9 Мая салют Победы устраивал – весь боекомплект ухайдакал. Да оно ничего – и трех снарядов хватит. В вилку двумя возьмем, а третьим ахнем. Во так вот. Цепляй ее к телеге. А я пока соберусь.

Мы выкатили пушку на дорогу и прицепили к телеге. И дед тут же выкатился из избы. На нем были выгоревшая гимнастерка, вся в орденах и медалях, подпоясанная солдатским ремнем, и галифе, заправленные в валенки. Через руку, как лукошко, висела на ремешке зеленая каска с красной звездой. Из каски торчало горлышко бутылки, заткнутое газетной пробкой – не иначе с горючей смесью. А ведь это мысль!

Дед свалил в телегу снаряды, плюхнулся на них и скомандовал:

– Трогай!

Мы тоже уселись в телегу и покатили по деревне. А за нами прыгали по ухабам пушка. И никого это вроде особо не удивило. Только бабы перекликались по огородам:

– Глянь, Матвевна, Пидя с рэкетом воевать намылился!

– Вот борзой-то! Евменовна узнает – задаст старому.

– Гляди, гляди – сама бежит!

Из проулка выскочила дедова бабка, поставила на землю ведра и, выпростав из них коромысло, ринулась за нами, держа его над головой.

Дед проворно нахлобучил каску, съежился и пригнулся. И если бы Саныч не погнал лошадь, у нас уже были бы потери в личном составе. Этакую бабку да нам бы в строй.

Евменовна скоро поняла, что с лошадью ей не тягаться, остановилась и пустила вдогон трескучую очередь нелитературных оборотов.

Дед тоже понял, что опасность миновала, показал бабке кукиш и отвернулся.

Во так вот, стало быть!

Под восторженный Янин визг мы загнали пушку во двор, укрыли мешками, пошли обедать.

– После обеда позицию будем оборудовать, – распорядился дед Пидя, когда мы сели за стол. – Основную и запасную. А как же! Хорош борщец. Наваристый! И хозяйка хороша. Укрытие отрыть. Бруствер навалить. Во – всыпь-ка еще половничек. Али два уж заодно. Опять же маскировку наладить. Ориентиры наметить. Во так вот!

Первый ориентир дед сразу после обеда наметил – лежанку за печкой. И если он так же хорошо стреляет, как храпит, – победа будет за нами. Саныч даже за печку обеспокоился – выдержит ли?

– Ну что, вызываем Махнотино войско на бой? Пиши заявление в горотдел, – сказал я Санычу. – Отдашь его Андрею. Он знает, что с ним делать: кому доложить, кому показать, кому просто проболтаться.

– Боязно, – признался он с улыбкой, разглаживая тяжелой ладонью листок бумаги.

– Поздно уже бояться. Биться пора пришла. Значит, я так думаю. Мы с тобой в центре, у орудия останемся. Ребят своих на две группы разделишь. По двое, по трое пусть по обочинам засядут, с бутылками. А основные силы сразу после артподготовки бросим на перехват и захват. Яна с Прохором подстрахуют нас с тыла, меня все-таки этот участок беспокоит, подобраться кустами можно вплотную.

– Отстоим, – заверила Яна. – С Прохором-то? Отобьемся.

Не думал, что так легко ее изолирую. Впрочем, рано обрадовался…

Я просмотрел заявление, вернул его Санычу:

– Буди деда, пора!

Мы прошли вперед от ворот усадьбы метров на сто. Отсюда хорошо просматривалась дорога, было достаточно места для маневра, например, оглушительного бегства. С поля боя. Тоже не надо исключать такой поворот.

Дед Пидя, приложив руку ко лбу, чтобы не мешало солнце, великим полководцем сурово вглядывался в панораму предстоящего сражения. Принял решение:

– Во так вот. Назначаю сектор обстрела. Справа – отдельно стоящее у обочины дерево. Слева – отдельно стоящий стог сена. – Прищурился. – Позицию здеся будем оборудовать. Грунт не разбрасывать, на бруствер дожить. Леха, в секторе обстрела кустарник вырубить и все до веточки вот тута сложить, для маскировки позиции. Саныч, травку перед бруствером выкосить.

– Да нету ее уже, дед, высохла вся.

– Тогда не надо, – легко согласился дед и взялся за лопату.

Дед Пидя свое дело знал. Уже через час пушка пряталась в укрытии как длинноносая птаха в гнездышке, один ствол настороженно торчал оттуда. Но дед и его завалил срубленной елочкой, не поленился сбегать на дорогу и проверить маскировку. Вернулся довольный.

– Ночевать здеся буду, в дозоре. Иде моя горючка? И огурца пусть хозяйка пришлет.

Не та, стало быть, горючка оказалась.

Когда приехал Андрей, мы как раз готовили «коктейли Молотова», Саныч заправлял бутылки бензином, затыкал пробкой. Яна азартно рвала на узкие полоски старую наволочку. Я обматывал ими бутылки чуть повыше донышка, оставляя короткий свободный конец.

– А что за рокот такой? – спросил Андрей, когда мы усаживались на мотоцикл. – Танки, что ли, на нас идут?

– Пидя храпит. Пушку караулит, – ответил Саныч, закрывая канистру. – Ну вот, ребята, и все. К бою готовы.

Теперь мне надо вокруг отделения побродить, в замочную скважину глянуть.

Андрей меня загодя высадил, а сам заявление Саныча повез.

Я, гуляя, прошел в скверик, выбрал хорошую лавочку, под сохранившимся Ильичем, осенявшим меня своей сжатой в крепкий кулак легендарной кепкой.

Конечно, будь я на легальном положении, все бы просто решилось. Но светиться мне пока никак нельзя. Ну а от скрытного наружного наблюдения как меня отстранить?

Ничего интересного я пока не засек, обычная суета городского отделения. Вот один сотрудник вышел, вот еще двое в «уазик» сели, вот Андрей сделал мне условный знак с крыльца, сел на мотоцикл и поехал меня дожидаться. Вот мой дружок Ломтев появился. Ишь ты – руки в карманах, в зубах трубка, из нее легкий дымок попыхивает – прямо не мент, а «джентельмент», видать, в стольном граде обкультурился. Подошел к белому «жигуленку», поставил щетки, позыркал по сторонам и уехал. Все ему пополам: Серого упустил, машину казенную потерял, личное оружие утратил, кран пожарный в хорошем доме выворотил – и ничего. Ну, ладно, придется мне самому его за все это наказать, если больше некому… Да, еще ведь на охранника напал, удостоверение свое на месте преступления оставил. Крут, ничего не скажешь. Куда же это он намылился, кабы знать…

– Куда теперь? – спросил Андрей, рассказав мне о приключениях Санычевого заявления.

– К Махноте, – важно ответил я, развалившись в коляске. – Хочу ему визит сделать. А что?

Андрей покосился на меня, улыбнулся, но ничего не сказал. Хороший парень.

Охранник в резиденции Махноты провел меня к его лысому секретарю: зеленый пиджак, красные брюки, галстук – отпад, вылитый попугай в штанах. Только без хохолка на макушке.

– Палыч, к шефу просится, нахальный.

«Здорово, Палыч, – мысленно сказал я. – Я тебя первый нашел».

– Хорошо у вас пахнет. – Я упал в кресло. – «Клан»? Или «Амфора»? Я слыхал, твой шеф такую марку курит? Жалко, я его не застал, мне посредники не нужны.

Палыч чуть заметно, презрительно улыбнулся:

– Шеф сюда не заходит. Посетитель надымил.

Как просто, оказывается. А мы-то с Андреем ловушки расставляли, методом исключения и отбора работали. Нет, все-таки я не очень умный человек, стало быть. Вот Яна сразу бы догадалась.

– Так что вам угодно? – прервал мои победно-самокритичные мысли попугай в штанах.

– Хочу записаться на прием. Имею очень хорошее предложение.

– Товар?

– Товарище! – с намеком подчеркнул я. – Легкий, но очень дорогой.

– Если блефуешь… – (Ну вот!) Он не мог скрыть интереса. – Если блефуешь, тебя за все конечности раскачают и выкинут за дверь. Со второго этажа.

– Если не пропустишь, – в тон парировал я, – то выкинут тебя. Вообще без всяких конечностей. Без выходного пособия и без права на пенсию.

– Хорошо. Завтра, – Он глянул в блокнот. – Семнадцать пятнадцать, устроит?

– Вполне.

И я откланялся.

– А как о вас доложить? – спохватился он вслед,

– Мистер Грей, – бросил я через плечо с небрежностью старого лорда.

Наглец, стало быть.

Я разыскал Андрея с мотоциклом, заметил, что он мне обрадовался. Думал, наверное, что мы расстались навсегда,

А вот и нет…

– Значит, Андрюша, – повторил я на прощание у ворот усадьбы, под грохот Пидиного спанья, – как договорились, держишься в стороне, вступаешь на завершающем этапе.

– И буду лавры пожинать?

– Это еще неизвестно.

– Вы, это… жилет своей жене отдайте, ладно? И Пидину каску…

Хороший парень.

Ночь я практически не спал.

Впрочем, это понятно. Хотя понимайте, как хотите. В меру своей испорченности, стало быть.

Утром еще раз проинструктировал и рассредоточил свое войско.

Яну и Прохора (берданка и пистолет) – в простреленный сарай, суровых фермеров, напуганных своей смелостью и предстоящей схваткой, – по флангам, командный пункт расположил на батарее, в центре.

Ждали долго, даже надоело, замерзли. Дед Пидя стал Санычу какие-то намеки делать.

– Ладно, – согласился тот. – Малость перед боем – не грех.

– Для куража, – уточнил дед.

Мы хватили самогонки, покурили, хватили еще.

– И будет, – с сожалением сказал дед, затыкая бутылку. – Не то спьяну деревню разнесем. А вот ужо после боя… Во так вот!

– Тихо! – вдруг сказал Саныч и лег животом на бруствер. – Идут!

Я выглянул. Из леса выползала колонна. Несколько «Жигулей», микроавтобус даже и какая-то старинная машина замыкающей. Не иначе сам Махнота соизволил полюбоваться работой своих головорезов?

А вот знакомой «Нивы» не было. Нехорошо. И тут же забыл об этом.

Дед приник глазом к прицелу, стал вращать маховички наводки. Ствол ожил, медленно пошел вправо, потом чуть вниз, замер.

– Во так вот, – прошептал дед. – Заряжающим будь, – напомнил Санычу.

Машины двигались медленно, угрожающе. В распутицу они здесь, конечно, не прошли бы, но сейчас подморозило, и путь был свободен, Пока. А потом им не уйти.

– И нам тоже, – прочитал и продолжил мои мысли Саныч, гнездо которого они собирались безнаказанно, точнее, показательно, разорить дотла. Чтобы другим неповадно было бунтовать. Чтобы хорошо запомнили мужики, что хозяин этой земли не хлебороб, а бандит…

– Давите их, давите! – донесся из задней машины, видимо, через мегафон боевой бандитский клич.

– Снаряд! – крикнул дед и открыл затвор.

Саныч загнал снаряд в казенник, дед лязгнул затвором и снова прижал глаз к прицелу.

И тут могучая ель у самой обочины качнулась, накренилась и, затрещав, стала все быстрее клониться к земле – и грохнулась поперек дороги перед первой машиной, дрожа ветвями.

Я привстал, оперся коленом о бруствер – позади колонны накренилось и рухнуло еще одно дерево.

Все, заперли. Теперь только или – или…

– Огонь! – скомандовал себе дед и нажал спуск.

Пушка рявкнула, подпрыгнула и выбросила из ствола длинный язык пламени: между машинами встал и осыпался красно-черный куст земли, осколки льда из лужи.

Саныч звякнул затвором – вылетела дымящаяся гильза, завоняло сгоревшим порохом – кисло, тревожно.

Из кустов полетели на дорогу бутылки, оставляя за собой в чистом холодном воздухе вьющиеся хвостики дымков.

Одна удачно разбилась о крышу «жигуленка», шедшего (теперь стоящего) вторым, и его сразу охватило разлившимся пламенем и черным дымом. Другие попадали почти бесполезно: две взорвались на земле, остальные вообще не разбились.

Из подожженной машины выбросились вооруженные люди: двое из них стали кататься по земле, сбивая пламя с одежды, двое других открыли огонь по кустам. Им дружно ответили ружейные залпы.

– Откат нормальный! – крикнул дед. – Снаряд! – И снова припал к прицелу, снова тронул маховичок – взрывом снаряда разметало дальнюю ель, ту, что перекрывала бандитам путь к отходу. Артиллерист!

– А ну пусти! – вдруг взвился над нами знакомый возмущенный голос. – Последний снаряд остался! Мазила!

Я обернулся: Яна, в сбившейся набекрень каске, вцепившись в дедов валенок, пыталась оттащить его от пушки. Дед брыкался свободной ногой, вопил:

– Уберите бабу! Снаряд!

Они ведь так пушку своротят.

Я схватил Яну в охапку и оторвал от деда вместе с валенком.

Ругаясь под нос, дед стал снова наводить пушку, поджимая босую ногу.

На дороге вовсю бушевало пламя, горящий бензин растекался по замерзшим колеям, поджигал неразбившиеся бутылки, добрался еще до одной машины, и у нее взорвался бак. Выскакивали из машин боевики, бросались в лес, в болота. Которые не замерзали даже в январе.

Машина Махноты, тыкаясь мордой туда-сюда, пыталась развернуться, нащупала проход в разметанной ели, вырвалась на свободу, стала набирать скорость.

Дед выстрелил. Снаряд разорвался почти под багажником.

– Во так вот! – сказал дед и вырвал у Яны из рук свой валенок.

Машину подбросило взрывом, будто она получила хороший пинок под зад. У нее разом распахнулось все, что могло, – все дверцы, капот, крышка багажника, сорвались с крыльев и покатились по дороге запасные колеса.

Из машины выпали водитель и, видимо, сам Махнота. К ним, со стороны шоссе, подлетела иномарка, подхватила и умчала.

– Ты почему здесь? – закричал я на Яну. – Пост оставила?

Она виновато вскочила и помчалась к сараю.

Я кинул взгляд на поле затихающего боя и побежал за ней. Но мог бы и не бегать, она управилась без меня. Правда, посмотреть стоило.

За сараем завершалась локальная битва. Толстяк корчился на земле, схватившись за ногу – достал-таки его Прохор картечью. Длинноволосый, навалившись на него, колотил его лицом о землю, пытался вырвать ружье.

Разгневанная Яна, потеряв каску, разметав по ветру свои прекрасные пепельные волосы, мчалась на них, размахивая дубинкой. Перехватила ее двумя руками и со словами: «Ах ты б…!» – обрушила на голову бандита. Хорошо – не на Прошкину.

Я бросил ей наручники, похвалил и вернулся на место основной схватки.

Дед Пидя и Саныч уже мирно выпивали, сидя рядышком на бруствере, свесив ноги, похожие на двух воробышков на заборе. С дороги подтягивались наши бойцы, ведя пленных. Подошел и Андрей.

Наши бравые воины бросали в кучу трофейное оружие и строились. Вот это так да!

Бандиты – закопченные, в болотной жиже, с побитыми в азарте и праведном гневе мордами – сбились в стаю, хоронились друг за друга.

– Потери есть? – спросил я.

– Есть, – ответил бородатый мужик с двустволкой образца 1700 года. – Васька Клюев в самом начале сбежал.

– А с их стороны?

– Один там лежит. У него наша граната в руке взорвалась. Мы ее бросили, а он, значит, подобрал.

– Ты им речь скажи, – шепнул мне Саныч. – Поздравь.

И я сказал:

– Молодцы, ребята! Победили врага. Стало быть, вот так с ними и надо воевать – беспощадно давить их всем миром. Пусть знают, кто на нашей земле хозяин!

Саныч подошел к пленным:

– Славная компания. Что с ними будем делать?

– Отпустим, – посоветовал один из бандитов.

– Нечего их отпускать! – качнулся вперед дед Пидя. – По законам военного времени: допросить и расстрелять!

Бандиты переглянулись, забегали глаза, языки по пересохшим губам.

– В болото их, – сказал бородатый партизан.

– Или повесить, – не совсем членораздельно, но упрямо предложил Пидя. – На отдельно стоящем дереве.

Я вышел вперед.

– Я полковник милиции. – Они враз повеселели: если моя милиция, значит, самосуд отменяется. – Кто из вас был у Белого дома? Во время событий.

Трое с готовностью растолкали своих коллег и вышли вперед, с надеждой уставились на меня, ждали теплого слова.

– Стреляли?

С усердием закивали, дураки.

– Фамилии, адреса, документы.

– А зачем? – осмелился спросить один из них, помоложе.

– Извещения родственникам пошлю. Андрей Сергеич, забирайте их под вашу охрану. Микроавтобус, кажется, уцелел – отвезите их к Матвееву (партизан бородатый), у него хорошее хранилище на ферме. Держите там до моего распоряжения.

Бандитов погнали как баранов к машине.

– А этих куда? – гнусаво спросил Прохор (опять нос пострадал), подтолкнув в спины Толстого и Длинноволосого, сцепленных наручниками.

Поддатый Саныч рассмеялся:

– А этих Леша пусть в офис доставит. Он там картошки наобещал. Ну нет картошки – дерьма отвезет. Не обманывать же людей. Мешки у меня есть…

А что? Это правильно. Обещал – сделай. Я ведь сравнительно честный…

Теперь еще два визита – и заслуженный отдых в кругу друзей, на очищенной от врага территории.

…В горотдел я вошел свободно. Можно теперь и Ломтеву показаться.

У него были часы приема населения, очередь перед дверью.

Я взялся за ручку, очередь взревела.

– Тихо, граждане, – веско сказал я. – Сегодня, стало быть, приема больше не будет. И скорее всего вам другого начальника дадут, – вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.

Локтев встал, уперся кулаками в крышку стола.

– Пришел? – грустно спросил он.

– А как же – обещал ведь. Яйца-то подлечил, насильник?

– Это ты подбросил мои корочки в офис?

– Я. И всю документацию уничтожил. И всех подельников ваших взял. А тебе пистолет возвращаю. – Я положил перед ним его «Макаров». – Из этого пистолета, – добавил сравнительно честный Серый, – я семерых Махнотиных боевиков уложил. Последний патрон для тебя оставил. Не тяни. Я отсюда к Махноте еду, – и вышел, плотно притворив за собой дверь.

…Махнота стоял у камина, спиной ко мне, без интереса глянул через плечо. Отвернулся было… Но тут же подскочил, словно его шилом ткнули.

– Ты? – изумился он.

Я пожал плечами.

Он шагнул к столу и потянулся к кнопке.

– И не думай, – посоветовал я.

– Что ты хочешь?

– Объясню: затем, стало быть, и пришел. – Я сел в кресло, закинул ногу на ногу. – У меня в заложниках твои ребята. Пятерых я уже сдал. Двое – в твоем офисе, в мешках из-под картошки. Документация «Джоббера» уничтожена, часть ее я передал в горотдел, часть сохранил для себя. Капитан Ломтев…

– Как ты на него вышел? Просто интересно.

Крепок мужик, ничего не скажешь!

– Напрасно ты ему трубку подарил. За верную службу, да?

– Напрасно, – согласился Махнота, падая в кресло.

– Забери назад, – дружески посоветовал я. – Он, надеюсь, уже застрелился.

– Зачем ты пришел? Твои условия?

– Сворачивай дела, Махнота. Насовсем. Я сейчас сколько-то буду занят – тут по одному списочку надо поработать, крестиков наставить. Ты это время подумай, реши. Мой совет – займись благотворительностью. Реализуй свою движимость и недвижимость и вложи деньги, например, в развитие фермерства в районе, в социальное обеспечение не имущих, школу какую-нибудь построй. Это, стало быть, справедливо.

– Что я буду иметь взамен?

– Уважение своих сограждан, – важно, с восторженным придыханием сказал я. – А я тебя из своего списка вычеркну. И тебе спокойнее, и мне хлопот поменьше.

– Ну а если я не соглашусь?

– Займусь тобой по завершении неотложных дел.

– Не справиться тебе с нами. Какой бы ты ни был Серый.

– Так ведь я не один. С помощниками, – напомнил я. – Теперь мы вас давить будем.

Махнота не ответил.

Андрей высадил меня на шоссе. И я пошел пешком по старой лесной дороге. Шел и дышал чудным осенним воздухом.

Лес стоял прозрачный, застывший. Но живой. Сразу было видно, что весной он опять зазеленеет. Никакая зима его не убьет.

Я вышел на край поля.

Навстречу мне, от усадьбы, мчался на белом вороном коне прекрасный всадник с развевающимися пепельными волосами. Он что-то кричал и размахивал над головой косынкой.

«Господи, – подумал я, – что теперь-то приключилось? Кто там опять на нас попер?»

Яна мчалась по полю. Глухо, дробно стучали копыта по промерзшей земле, мяли твердую, как проволока, стерню.

Она осадила коня, спрыгнула и повисла у меня на шее:

– Серый, Красуля отелилась!

Хорошо, что не Прохор…

Ну, стало быть, так тому и быть…

И мы пошли по полю, как двое влюбленных, ведя в поводу боевого коня.

Яна висела на моей руке и щебетала новости. Бандиты объявили голодовку. Саныч уже взялся разбирать на запчасти их машины. У Прохора болдинская осень началась. Деда Пидю, пьяного по обыкновению, уже видели на рынке – приценивался к гранатомету. А у самой Яны – восторженные планы по реорганизации фермерского хозяйства «Бирюкове».

А что? Это «мысель». Оставлю ее здесь. И Санычу подмога, и мне спокойней будет, пока я свои дела доделаю, долги отдам.

Пистолет я выручил, патронов – полная варежка. У деда Пиди, если надо, сторгую гранатомет. За бутылку. Машину опять же Коляхе надо вернуть.

Ну что, снова, стало быть?