Молодой ладейник опять спрашивает: - Да куда же он нас теперь везёт? Мудрила отвечает: - В темноте не видать. Ох, Мудрила! Что ни слово, то истина! Впрямь ведь темно ещё, в темноте всё устрашающе: таракана за волка примешь, свой полушубок - за чужого мужика-разбойника. В темноте всякое мерещится. Вот рассветёт, всё ясно станет. Может, ничего дурного и не случилось. Они повеселели, головки вскидывают, рассвета дожидаются. Они ждут, а не светает. Надо думать, много времени прошло, а сколько времени, в темноте не поймёшь. Они ещё ждут. Вдруг загремел замок, дверь отомкнулась, и в неё проник дневной свет. Это немец, господин Гензерих, отпер дверь, обедать принёс. Он поставил на пол большую миску, еда в ней хорошая, хорошо пахнет, и пар от неё вздымается. Господин Гензерих говорит: - Ешьте. Тут Мудрила рассердился. - Ты нам сперва руки развяжи! - говорит. - Мы не собаки - лёжа на брюхе из миски лакать. Господин Гензерих засмеялся, сел на ящик с лоскутом, нога на ногу, колени руками обхватил, говорит: - Ты думаешь, я глупый человек? Я умный человек. Нельзя руки развязать. Я буду руки развязывать - вы меня будете бить. Ешьте, ешьте побольше. Не будете есть, будете тощий, худой. Тут Ярмошкин дядька не выдержал, стал браниться:
      - Сам ты, лупоглазый, собака, хуже собаки, подколодная змея! Как ты смеешь нас со псами равнять? Мы мужики-ладейники свободные люди, не купленные, не проданные, не холопы на княжьем или монастырском дворе. У нас братчина артель, Мудрила за старшого. От себя работаем и на заказ, а живём по правде, и нельзя нас вязать бечевой и под палубу кидать. Это тебе даром не пройдёт, по суду ответишь! - Пройдёт! - говорит господин Гензерих. - Какой суд? Свидетели есть? Нет свидетелей! О, я умно делал, я гребцам расчёт давал. Они ушли, ничего не видели. Я новых гребцов нанимал, и кормчий другой. Они на ладью пришли, ничего не знают, какой мой товар под палубой. Нет свидетелей, нет суда. - Постой, постой! - говорит Ярмошкин дядька. - И без свидетелей суд правды добьётся. Будут нас железом испытывать. Должны мы будем взять в руки кусок раскалённого железа, а судья наши руки посмотрит, по приметам ожога определит, кто врёт, а кто правду говорит. У нас-то ладони мозолистые, загрубелые. Всё равно, что в кожаных рукавицах. Нам жар не страшен. А тебя железо до кости прожжёт. Тогда тебя за разбой продадут в рабство. Господин Гензерих слушал с усмешечкой, негромко гоготал, приговаривал: - Болтай! Болтай! Ярмошкин дядька обиделся, закричал: - Чего - болтай? Я правду говорю! Господин Гензерих улыбается, спокойно возражает: - Неправда. Ты не знаешь, я знаю. Договор есть - немецких купцов железом не пытать. Испытания нет, свидетелей нет, суда нет. Вот тебе! - И показал Ярмошкиному дядьке кукиш. Тут все мужики-ладейники повернулись к Мудриле, спрашивают: - Объясни, Мудрила, чья правда? А он отвечает: - Слыхал я, есть такой договор. Не придётся нам судиться. Ярмошкин дядька от гнева, от обиды будто свёкла побагровел, вопит: - Говори, такой-сякой, собачья душа, куда ты нас везёшь? Господин Гензерих говорит: - В Царьграде дадут большая цена. Они все смотрят, не понимают, спрашивают: - Это за что же цена? - А за вас. Один человек - две штуки шёлка-аксамита. Два мальчика - одна штука аксамита. Встал, ушёл и двери замкнул, а миску оставил. Они гордые, не желают унижаться, от миски отвернулись, лучше с голоду помереть, чем уподобиться скоту. Лежат, слюни глотают. Мудрила вздохнул, говорит: - Остынет всё. Ну, они и подползли к миске на животах. Головами в темноте друг на дружку натыкаются, а съели всё дочиста, языком все крошки подобрали. Насытились, начали жаловаться. Стонут, проклинают. Всяких слов про немца наговорили. Ярмошка рад развлечению, вслед за дядькой громче всех кричит. Ивашка лежит тихо, слушает их голоса. Они ему слаще соловьиного пения кажутся. Хорошо в темноте, в страхе, в печали знакомые голоса различать. Ярмошка-то как разливается, молодец Ярмошка! Даже смешно слушать. Вот, казалось бы, плакать надо, а Ивашка потихоньку смеётся. Ай да Ярмошка! Ивашка приподнялся на локте, кричит: - Эй, Ярмошка! Такой-сякой! Ау! Ярмошка этим его словам так удивился и не знает, что ответить. Замолчал ненадолго... На другой день господин Гензерих отмыкает замок, приносит обед. Мудрила спрашивает: - По Днепру, что ли, плывём? - По Днепру плывём, - отвечает Гензерих. Мудрила говорит: - До порогов небось уже недалеко? - Порог очень маленький - киндершпиль, игралка. - Ты хоть немец, а дурак, - говорит Ярмошкин дядька. - Болтаешь, что тебе неведомо. Сперва маленькие, вроде забора, а там и настоящие пойдут. Всю реку поперёк перегородят. Семь будет порогов: Койдацкий, Лоханский, Звонецкий, Неясыть и ещё три. О тех рано говорить. Может, и не доберёмся до них живые. - Почему не доберёмся живые? - спрашивает господин Гензерих, - А потому, что на том пороге, на Неясыти, многие ладьи в щепы разбивало. Перевернётся наша ладья, мы тут связанные да под палубой, все как мыши захлебнёмся. Тебе убыток. - Убыток? - говорит Гензерих и задумался. - Большой убыток, - говорит Ярмошкин дядька. - За живого-то две штуки аксамита, а за утопленника - шиш с маслом и то дорого. - Всё врёшь! Зачем ладья будет перевёртываться. Крепкая ладья. - Знаем, что крепкая. Сами рубили. А вот возьмёт да перевернётся. Ты лучше, пока время есть, развяжи нас и выведи отсюда. - Не перевернётся, - твердо сказал господин Гензерих, ушёл и дверь за собой замкнул. А мужики-ладейники лежат в темноте, размышляют, что их ждёт впереди.
      Глава одиннадцатая
      НЕЯСЫТЬ
      Весь этот день ладья простояла в тихой заводи, и кормчий всю её осмотрел, нет ли где слабого места, всё ли надёжно. Гребцы лежали на бережку, грелись на солнышке, отдыхали, набирались сил к завтрашнему, к страшному. А господин Гензерих, бранясь и хлопая руками, бегал вокруг них, как встревоженная наседка вокруг разбежавшихся цыплят. Весь день кормчий и господин Гензерих кричали друг другу на ухо, пытаясь покрыть голосом грохот воды, - никак не могли договориться. Кормчий всё повторял: это издавна так повелось - рабов связанных гонят берегом, товар переносят на плечах. Хорошо бы и ладью перетащить волоком, да тяжела, людей мало, придётся ладье водой плыть. Но господин Гензерих не соглашался. Он кричал: - Ты хитрый старый человек! Ты хочешь меня обмануть. Нельзя товар выносить. Все люди - воры, я знаю. Всё украдут. Кормчий кричал: - Волны-то высокие, в недобрый час захлестнёт. Товар подмочит, рабы захлебнутся. - Э! Э! Старый человек, всё врёшь, обмануть хочешь! Это глупая девица положит все яйца в одну корзину, хлоп, споткнулась, яйца разбила. Нельзя так делать. Рабы идут по берегу, а товар будет в ладье. Товар подмочит рабы целы. Рабы убегут - товар остался. Кормчий рассердился, закричал: - Глупому дитяти ученье не впрок! С тобой спорить - глотку надорвёшь, а толку чуть. Пусть будет по-твоему. На другое утро, чуть заря занялась, вывели мужиков-ладейников из-под палубы. У них от солнечного света глаза щурятся, от свежего воздуха кружится голова. Ноги хоть развязаны, а нетвёрдо ступают, будто конопляные, гнутся. Как увидели они гребцов, Ярмошкин дядька завопил: - Братцы, помогите! Не холопы мы, не рабы! Мы свободные люди, смоленские мы, из Лодейниц из села. Нас проклятый немец обманом заманил, продавать хочет. Спасите! Из гребцов один отвечает: - Мы того не ведаем, своими глазами не видели. А другие отвернулись в сторону, головы опустили, молчат. Господин Гензерих Ярмошкиного дядьку хлясь по губам, всех ладейников одной бечевой накрепко связал, погнал берегом. А гребцы на ладью взошли, от берега оттолкнулись, рекой поплыли. Обогнули выступ, увидели порог. Бешеная вода бушует, во все стороны мечется, к небу взносится, водоворотом кружится, бездной разверзается, хочет ладью потопить. Кормчий правит широким кормовым веслом, гребцы шестами отталкиваются. Господин Гензерих, мужики-ладейники стоят, смотрят, ужасаются. Волны вздымаются ввысь и вкруг ладьи рушатся, да покамест ещё не могут захлестнуть - у ладьи борта высоко нашиты. А кормчий, ума он, что ли, лишился, в самый кипяток правит. Сейчас погибель. Господин Гензерих от волнения на одном месте прыгает, кричит: - Куда? Куда? Он кричит, рот открыт, губы дёргаются, а голоса не слыхать. Ой, время-то тянется, будто вовсе остановилось и ладья будто навек на месте застыла - таково медленно продвигается. А этот кормчий, он опытный был, он своё дело знал, ему не впервой было. Где глубже-то, с виду страшней, а вода сама ладью вынесет. На мелком месте опасней - на камни напорешься. Миновала ладья этот порог, впереди ещё шесть порогов проходить. Господин Гензерих гонит мужиков-ладейников берегом, а берег там нехорош обломки скал навалены грудой и меж них узкие щели. У мужиков руки за спиной связаны, ухватиться, удержаться нечем, ступают осторожно, лодыжка бы не подвернулась, ногу бы не сломать. А господин Гензерих их торопит, пинками и колотушками подгоняет. Ладья миновала второй и третий пороги. Впереди Неясыть, страшный, ненасытный, погубительный. Длиной-то он без малого верста. С каменной гряды, в два человеческих роста вышиной, вода отвесно вниз падает. Как лютый зверь, накинулся Неясыть на ладью, скалами-клыками ощерился, из тысячи пастей пена бежит. То поймает ладью, то отпустит, играет с ней, подкидывает и ловит, из стороны в сторону мотает, готовится пожрать. А не достанется тебе эта добыча, Неясыть-порог! Ладья крепкая, гребцы сильные, кормчий верный. По каменным губам тебя помажет, а поглотить не даст. Выплывет, выплывет, цела будет! Внезапно высокий вал накатился с одной стороны, всей тяжестью обрушился, а ладья накренилась, зачерпнула воду и легла на бок. Гребцы покидали шесты, бросились к другому борту, высоко поднявшемуся над водой. Медленно-медленно ладью несёт вниз по течению. То её поперёк реки завернёт, то она ударится о торчащий камень, то заденет камень подводный. С треском обламываются насаженные бока, разбило и смыло палубу. Всё более погружаясь, ладья повернулась кверху дном, а гребцы вскарабкались на широкое днище, плывут, как зайцы на коряге в половодье. Вниз, вниз, с двухсаженной высоты. За сверкающей радугой падающей воды ничего не видать. Вынырнула ладья, несёт её к берегу. Людей не смыло ли? Чудом удержались, лежат, висят, цепляются за выбоинки, за трещинки, за неведомые занозинки. Наконец ладью поднесло к берегу, она уткнулась носом меж двух валунов. Гребцы, ошарашенные, избитые, мокрые, ступая по колено в воде, выбрались на берег и упали изнеможённые. Все ли тут? Троих не досчитались. Всё это время мужики-ладейники стояли оцепенев, не могли глаз отвести от страшного зрелища. Вдруг господин Гензерих очнулся, диким голосом взвыл: - Аллес ист хин! - упал ничком, кулаками колотит по камням. Аллес ист хин - всё пропало.
      Глава двенадцатая
      ИВАШКА ПЛЫВЁТ В ЦАРЬГРАД
      Гребцы до самых до костей промокли, ни одной ниточки на них не осталось сухой, они хотят костёр развести, обсушиться. А один из них, бывалый человек, не позволяет, говорит: - Нельзя костёр жечь. Дерево-то, плавун, рекой выкинутое, сырое, дыму будет много. А здесь во всех местах половцы бродят, таких, как мы, потерпевших крушение, поджидают. Увидят они дым, придут, всех нас пленят. Сидят мужики мокрые, злые, на господина Гензериха косятся. А он бегает по бережку, смотрит, нельзя ли чего спасти. Видит, ныряет в волнах всё его достояние, ящик с лоскутом. Господин Гензерих приказывает: - А прыгайте, люди, в реку, вытащите ящик! Тут они вовсе обозлились, в ответ кричат: - А сам прыгай, коли тебе жизнь не дорога. У нас дома жёны и детушки. Мы им кормильцы, нам помирать неохота. Не послушал ты доброго совета, товар на берег не вынес. Сам виноват, так тебе и надо! Господин Гензерих к ладейникам подбегает, поспешно им руки развязывает, кричит: - Прыгайте в реку, вытащите ящик! А они молчат, с места не двигаются. Господин Гензерих кричит: - Все вы глупые люди! Товар потонет, нечем мне будет с вами рассчитываться.
      Как гребцы это услыхали, вовсе обезумели, вопят: - Мы сколько труда положили, сколько мук приняли, а ему, вишь, рассчитываться нечем! Возьмём тебя, убьём и в реку кинем, тогда будешь знать, как людей обманывать! Они на него наступают, кулаками машут, а он на коленки стал, кланяется, просит его пощадить. Он прощенья просит, если кого невольно обидел, а злого умысла у него не было. Он кланяется, кается, если что не так сделал, так теперь видит, что нехорошо вышло. Как вернутся в Киев, он им втрое, вдесятеро за всё заплатит. Они кричат: - Ты нас сладкими словами не улещивай, выкладывай денежки! А у него нет. Тут они накинулись на него, стали колотить. Уж он вопил-вопил, хрипеть начал. Мудрила их разнимает, уговаривает: - Да бросьте его, братцы. До смерти его убьём, на нашей совести будет. Они отпустили немца, он в сторонку отполз. Тут стали они обсуждать, как им дальше быть. Не век здесь торчать, надо домой ворочаться. Мимо порогов ладью на плечах обратно перенесут - она стала много легче, а народу-то теперь много прибавилось. Дальше потащат ладью на бечеве, которой ладейники были перевязаны. В Киеве ладью починят, продадут, поделятся. Сколько ни выручат, всё не даром трудились. А немца с собой не хотят брать. Опять обманет, собака. Они ладью из валунов высвободили, опять вниз дном перевернули, к скале привязали. А уж ночь наступает, они спать полегли. Господин Гензерих к Ивашке с Ярмошкой подполз, лежит, жалобно стонет. Ивашка спрашивает: - Больно тебе? - Ой, больно, пить хочу! Ярмошка говорит: - А, такой-сякой, не нравится? А нам, думаешь, под палубой сидючи, нравилось? Нам, верёвками связанным, нравилось? Не нравится, то-то! Ивашка говорит: - Не дразни его, Ярмошка. Он хоть немец, а тоже человек. Его тоже пожалеть надо. Взял у господина Гензериха шапочку, пошёл, зачерпнул воды, напоил немца. Вот они лежат рядышком, господин Гензерих и говорит: - Эти злые люди хотят меня здесь оставить. Я один тут умру, моё тело птицы исклюют, кости растащат. - Небось подавятся! - пищит Ярмошка. Господин Гензерих всхлипывает. Стонет, сквозь слезы жалуется! - Я слабый, мне самому не спастись. Мне самому до ладьи не добраться, от берега её не оттолкнуть, Я бы в ладье отсюда убежал, добрые люди бы мне встретились, спасли бы меня. Ивашка спрашивает: - Куда же ты бежать хочешь? Господин Гензерих голову набок склонил, одним глазом в пего вглядывается, говорит: - А ты куда хотел бы? Ивашка отвечает: - Мне в Киев ворочаться ни к чему. Мне надо в Царьград. - И мне в Царьград, - быстро говорит господин Гензерих. Ивашка повернулся к Ярмошке, шепчет ему на ухо: - Прощай, Ярмоша, не поминай лихом. Уж нам, может, не свидеться. Я с немцем в Царьград поплыву, меня там Аннушка дожидается. - У, такой-сякой! - шепчет Ярмошка. - Хорош дружок! Меня на немца променял? Ладью-то уведёте, меня на растерзание оставляете? Мой дядька, такой-сякой, за ладью с меня шкуру спустит и гребцы руку приложат. Что у вас, места, что ли, мало? И я с вами. Мужики-то, гребцы и ладейники, за день умаялись, крепко спят. Не слыхали они, как Ивашка с Ярмошкой немца в ладью перетащили, как бечеву отвязали, обломком шеста оттолкнулись от берега. Поплыла ладья без вёсел, без паруса. Ночь тёмная, впереди ещё три порога. Вода ревёт, бушует, утопить грозится. Господин Гензерих без памяти лежит. Ивашка с Ярмошкой друг за дружку уцепились. В темноте хоть не видать, не так страшно смотреть, как гибель придёт. Крутит, кидает ладью, волна захлестнёт её, накренит, с другой стороны опять вода выльется. Дно по камням заскрежещет, проедется, а пробоины будто нету. К утру выплыли. Широкая река несёт их вниз по течению. Плывёт ладья то носом, то кормой вперёд, а то вовсе её боком повёртывает, к низкому, левому берегу относит. - Эх, - говорит Ярмошка, - без таких-сяких вёсел нам к Царьграду не добраться, в этих местах всю жизнь будем крутиться! Седые бороды по пузо отрастим. Надо нам хоть какую-нибудь доску в воде подобрать или хоть ветку древесную. Я бы грести стал, опять на серёдку бы выгреб. Ни доски, ни ветки в волнах не видать, а уж берег - вот он. Вдруг господин Гензерих как вскочит, как закричит: - Эйн вундершёнер энтенбратен - очень прекрасная жареная утка! Они смотрят - у самого берега утиный выводок плавает. Впереди-то сама утка, а за пей цепочкой утята, а селезень плывёт сбоку, сторожит своё семейство. А как услышал громкий господина Гензериха голос, селезень круто к берегу повернул. Утята вмиг перестроились, плывут за ним цепочкой, и сама утка сзади плывёт, подгоняет. Ярмошка разгневался, говорит немцу: - Дурак ты, такой-сякой! Ты бы ещё громче орал, глотка лужёная! Ивашка говорит: - Не дразнись! Нам бы их всё равно не добыть. У нас лука со стрелой нет, стрелять нечем. Ярмошка отвечает: - А мне лука не надобно. У меня своё оружие всегда с собой. - И вытаскивает из-за пазухи пращу, из кармана, из штанов - пригоршню камушков. Он выбрал подходящий камушек, в пращу вложил, надел петлю на запястье, другую верёвочку-узелок зажал в ладонь. Завертел пращу, отпустил узелок, камень вылетел, самого селезня уложил на месте, а утка утят скорей прочь увела. Ладья ткнулась кормой в берег, они выскочили, подобрали селезня, а что с ним теперь делать? Ивашка говорит Ярмошке: - Зря ты его сбил. Сырого-то есть всё равно нельзя. Господин Гензерих говорит: - Очень хорошо убил. Нельзя сырого есть. Надо костёр жечь. - Нельзя жечь костёр. Гребцы говорили, здесь половцы бродят, увидят дым. Господин Гензерих ногами топочет, кричит: - Надо жечь! Надо жарить! Надо есть! - Не ори, немец! - пищит Ярмошка. - Ты своим таким-сяким голосом половцев приманишь. Господин Гензерих кричит: - Эйн вундершё... И не успел он договорить, как вдруг со свистом пролетела стрела и вонзилась в землю у их ног.
      Глава тринадцатая
      ПОЛОВЦЫ
      Четверо конных половцев появились так неожиданно, что никому и в голову не пришло им сопротивляться. Они окружили господина Гензериха, Ивашку, Ярмошку с убитым селезнем и погнали их прочь от реки. Ничего, не жестоко гнали, только торопили, иной раз рукояткой плети подталкивали. К полудню они остановились, развели костёр и поджарили селезня. А когда он поспел, половцы поделили его меж собой, а пленникам жаркое не дали. Тут господин Гензерих вскочил, кадык у него на шее запрыгал, уши налились кровью, будто петушиные гребешки. Он замахал руками и стал кричать: - Я богатый человек, я очень знатный. У меня в городе Бремене дяди и семь братьев, очень, очень богатые. Они за меня очень дадут выкуп. Я не привык голодный, мне надо еду. Энтенбратен, пфлауменмусс, лебервурст! Половцы по-русски хорошо говорят, по-немецки не понимают. Они про сладкий сливовый соус, про равные колбасы и не слыхивали, на слова господина Гензериха не обратили внимания. Они вытащили из-под седла вяленую конину, дали пленникам по кусочку. Конина потом попахивает, волосками шерсти облеплена. Господин Гензерих нос наморщил, однако же выбирать не приходится, съел. Потом половцы стали делить добычу. Всем хочется господина Гензериха, его богатый выкуп. Старый половец Кобякич говорит: - Нас с сыном двое, нам немец один на двоих, а вам каждому по мальчишке. Они не соглашаются - на что нам таких, за них дёшево дадут, выкупа ждать не приходится. Вынули из-за пазухи игральные кости в кожаном стаканчике. Стали кости метать, добычу разыгрывать. Достался господин Гензерих половцу Сотану. Пожилой человек, важный, жиру много нарастил. Но ещё, видать, силён - ручищи как кузнечные молоты. Достался Ярмошка молодому половцу, имя ему Козл. Ивашку выиграли Кобякич с сыном - на двоих добыча незавидная, да так кости выпали. Поели, отдохнули, а как солнечный жар спал, дальше поехали. Господин Гензерих упрямится, не хочет пешком идти, кричит: - Я богатый человек! Я имею в Бремене конюшню сорок коней, я не привык ногами ходить. Сотан на него только глазом повёл, он сразу притих, подчинился. Ивашку Кобякич позади себя в седло посадил, пожалел мальчишку. А Ярмошка рядом со своим хозяином бежит, переругивается. - Ты, - говорит, - такой-сякой. У меня ноги короткие, мне за твоим таким-сяким конём не угнаться. Козл смеётся, ему Ярмошкины слова нравятся. - Ох, - говорит, - и здоров ты браниться! Я такое ещё не слыхал. Повтори-ка, я выучу. - Такой-сякой-этакий! - пищит Ярмошка. - Очень мне надо тебя, козлятину, обучать! Козл хохочет, коня за узду дёргает. Конь встаёт на задние ноги, передними машет, как бы копытом Ярмошке по черепушке не угодил. Конь на передние ноги станет, задними брыкается, Ярмошка от пего увёртывается. Важный Сотан на них смотрит, губы поджал, а Кобякич на Козла прикрикнул: впереди ещё долгий путь, успеет наиграться, а сейчас времени нет. Козл не унимается, хлещет коня плетью, наезжает на Ярмошку.
      Тут Кобякич рассердился, кричит: - Пустая башка, перестань! Но важный Сотан говорит поучительно: - Почтенный Кобякич, это не твоя вещь, это Козла вещь. Он выиграл мальчишку, что захочет, вправе с ним сделать. Козл хохочет, играет с Ярмошкой, будто кот с мышонком... На второй день к вечеру половцы со своими повстречались. У них тут было обширное кочевье. Народищу - ужас! Кибитки распряжены, кони отдельно пасутся. Всюду костры горят, в медных котлах кипит похлёбка из конины. Сотан своих знакомых нашёл, ушёл с ними. У Козла тут приятелей не сочтёшь. А Кобякич с сыном и с Ивашкой в стороне от шума, от толчеи устроились, развернули войлоки, готовятся к ночи. Вдруг подбегает к ним Козл, весь растрёпанный, и кафтана на нём нет, до пояса голый, кричит: - Спаси меня, Кобякич! Я всё с себя в кости проиграл, копя проиграл. Ещё мальчишку Ярмошку не успел проиграть, а как его спущу, вовсе ни с чем останусь. Пропаду я без коня, надо мне отыграться. Кобякич нахмурился. Он эти кости не очень любил, своему сыну не разрешал играть. Он говорит: - Как же я тебя спасу, беспутный ты и легкомысленный? Кабы ты мне родня был, я бы избил тебя до полусмерти. А теперь что я могу? Ставь мальчишку и отыгрывайся, раз уж ты стремишься к своей погибели. - Они не берут. Говорят, хилый и заморённый. Купи его, Кобякич, будь добрый. А не возьмёшь, только мне и осталось, самого себя на кон поставить. Как услышал Ивашка, что его дружка в кости проигрывают, а выиграть никто не хочет, никому он не нужен, не ценят Ярмошеньку, залился он слезами, стал умолять Кобякича: - Купи его, хозяин, он хороший! И Козл просит: - Купи его! Он смешной, смешить тебя будет. Кобякич говорит: - Мне смеяться ни к чему. Не щенок я - бессмысленно резвиться. Веди, так и быть, своего мальчишку, только дорого я за него не дам. И то беру, тебя жалеючи. Ой, Ярмошка, до чего же тебя твой хозяин, молодой Козл, в краткий срок довёл. Рубаха в лохмотьях, плечи в струпьях, всегда был тощий, а тут один нос торчит и глаза сверкают. Посмотрел на него Кобякич, руки-ноги ему пощупал, по груди пальцем постучал, усмехнулся, стал торговаться, поменьше бы дать. А Козл торопится играть. Ему некогда. Уступил Ярмошку. На другое утро разъехались все в разные стороны. Важный Сотан со своими знакомыми отбыл и господина Гензериха взял с собой. Козл сам себя проиграл - его приятели увели. А Ярмошку Кобякич сытно накормил, велел своему сыну впереди себя посадить его в седло, и поехали они дальше вчетвером - Кобякич с сыном, Ивашка и Ярмошка. Недолго ехали. За полдня пути достигли пастбища, где у Кобякича был табунок коней, а при них пастухом его дальний родич. Тут они и остановились до конца лета. А когда настала осень, журавли потянулись на юг, по выжженным травам заскакали круглые кустики перекати-поля, Кобякич как-то проснулся поутру, глубоко вздохнул и промолвил: - Захотелось мне пирогов с горохом.
      Глава четырнадцатая
      ПИРОГИ С ГОРОХОМ
      Они ехали-ехали по широкой степи, они ехали на двух конях вчетвером - у Кобякича за спиной Ивашка, у его сына Ярмошка. Они ехали день, другой, третий и много дней и добрались до того места, где два моря встречаются, а слиться не могут. По левую-то руку Сурожское море мелкими водами чуть шевелится, тусклым оловом отливает, а по правую - Русское море светлой рябью чешуится, блещет на солнышке. Они меж двух морей проехали посуху, узкой полосой земли, а за ней опять степь. Они едут-едут степью день и другой, а на третий увидели вдали тёмное облако. И чем ближе подъезжают, тем облака плотнее и выше, а как совсем близко подъехали, увидели, что это горы. За реками, за Касплей, за Днепром, за морями Сурожским и Русским, за высокими горами - Царь-град. Золотые купола, серебряные вышки, улицы камнями-самоцветами мощённые, ходят по ним люди в шелках и в бархате. А впереди-то Аннушка - на ней платье парчовое, семицветное на ней. На шее бусы-яхонты, длинные косы перевиты жемчугом. Идёт Аннушка им навстречу здравствуй, Ивашенька, встретиться привелось! Кони взбираются по узкой горной тропке. По одну сторону обрыв, там деревья растут, сверху смотреть - будто кустарнички. По другую сторону вздымается гора крутой, отвесной стеной. Голову назад откинешь, чуть шею не свернёшь, увидишь вершину горы. Сверху камень скатился, разбился у их ног, во все стороны осколки разбрызгал. Кони ступают тонкими ногами, осторожно копытца ставят. Вот они поднялись на перевал, оттуда в обе стороны видать. Позади степь и дальше горы серыми, жёлтыми, синими тенями на краю неба. А впереди долина, и вдали морской берег искрится и море. Где же Царьград? Только и видать в начале долины на склоне горы маленький домик, каменный водоём, рощицу и виноградник. Они с горы спускаются, мелкие камушки из-под конских копыт впереди их катятся, а из дверей домика выбегает женщина, собой толстенькая, ножки короткие. Будто молоденькая, им навстречу птичкой порхнула, одной ногой в стремя вскочила, двумя руками Кобякича обхватила, плачет и смеётся и приговаривает: - Ах ты, мой голубок, сердечко моё, лазоревый цветочек! Приехал наконец! - Приехал, Параска, приехал! А ты и не ждала? - Ждала, ждала, все глазыньки высмотрела! Каждый вечер ставила тесто для пирогов - как приедешь, вмиг испеку. - Ас чем пироги? Тут из домика выбегают ещё пять женщин. Впереди две Кобякичевы дочки, а за ними сноха, на бегу ворот застёгивает, а за ней служанка, а за ней рабыня. - А с горохом пироги, пироги с горохом. Кобякичева сноха свёкру поклонилась, к мужу кинулась, дочки отцу и брату стремя держат. Ведут в дом, разули их, тазы тащат, горячую воду в кувшинах - дорожную пыль смыть. А уж пахнет горячим печёным тестом и жареным мясом. Уж несут на блюде гору пирогов. На другом блюде - румяные яблочки, на другом блюде - разные зелёные травки. В мисочке - жирные чёрные плоды. Похоже на сливу, да Ивашка с Ярмошкой такой не видывали. Они отведали - а она горькая и солёная. Ивашка свою выплюнул, а Ярмошка съел и косточку обсосал. Все разом говорят, расспрашивают, что за парнишки и откуда взялись. Параска обрадовалась, что русские они: - Я сама с Руси, с Переяславля-города... Дочки кричат: - А нам что привёз? Сноха кричит: - Надолго ли пожаловали? Извелась я без тебя! Кобякич кричит: - Хороши пироги! - С Переяславля я. Увели меня половцы в плен, думала - погибель, ан Кобякича встретила, поженились мы. Он, Кобякич, молодой - красивый был. - На Руси зеркала круглые медные. Не привёз? В них лучше смотреться, чем в бочку с водой. "Кудах-тах-тах! Куд-кудах!" - Шш, убирайся! Куда залетела!.. Вот стали они жить-поживать. При домике сад, рядом - виноградник, на солнечном пригорке - масличные деревья. Во дворе - коза, у козы козлята. Всего вдоволь, а соседей не видать. Соседи за горой - они ближе к городу селятся. В четырёх часах ходьбы большой город Сугдея, а по-русскому Сурож. Да где же Царьград? А Царьград за морем. Русское море поперёк переплыть, там и Царьград будет. Кобякич говорит: - Я и на зиму здесь останусь. Старые кости к непогоде ноют, уже трудно мне зимой по степи кочевать. А сына обратно отправил - побыл три дня, и будет. Сноха проводила мужа до вершины горы, там повыла, поплакала. Обратно шла, лицо в родничке умыла, ничего и не видать. Вернулась, села за ткацкий станок, весь день промолчала, только с золовкой два раза поругалась. Параска над Ярмошкой причитает: - Ой, да худой, ой, да заморённый! Она ему лучшие куски суёт, так жалеет. Она ему три войлока и ещё овечью шкуру постелила подле очага. По утрам не будит, тяжело работать не велит. Каждый день ему руки щупает, нарастил ли мясо на костях, жирку не прибавил ли. А Ивашка толстый, ничто ему. Пока зима не настала, снег не выпал, пусть он козу с козлятами пасёт на горе. Да, ничто! Это им так кажется, а ему-то каково! Коза скачет, козлята прыгают, бодаются. Только Ивашка на камушек присядет, замечтается, как он через море будет плыть, а на том берегу встанут перед ним из тумана златые царьградские вышки теремов, только замечтается, а козлята уж все разбежались. У Ивашки-то небось не копытца, не четыре ноги, ему по камням карабкаться! Пока к вечеру всё стадо соберёт, весь запыхается, обдерётся, потом изойдёт. Уж скорей бы зима! Вот и зима настала. Длинными вечерами в светильнике фитилёк плавает в масле, горит огоньком. Женщины прядут. Кобякич плетёт ремешок из сыромятной кожи, про кочевье рассказывает, необъятные степные пастбища, а то про город Итиль, где многие половцы оседло живут, каменные дома себе выстроили, богато живут, торгуют и конями, и рабами, и разным товаром со всех концов земли. А не то Параска песню затянет, как стонут русские девушки во всех концах земли, от своей родни отторгнуты, в чужие края проданы. На Хвалынском море плачут, в Сурожи руки ломают. Прервёт песню, скажет: - Надо бы в Сурож сходить, купить новые иголки. Мои-то все поломались. Да придётся обождать. В горах тропки все занесло снегом, заблудишься. - Как подтает, сойдёт снег, я схожу, куплю тебе, - говорит Кобякич. Внизу под обрывом море вздулось, почернело, бушует, огромные валы катит. Так грохочет - и в доме слышно. Пронзительно холодный дует ветер.
      Глава пятнадцатая
      ЯРМОШКА ПРЫГАЕТ И ИСЧЕЗАЕТ
      Настала весна, Параска говорит: - Тьфу! Глаза бы мои не смотрели! Изба закопчённая, сами все чумазые, одежда грязная. Идите, девки, к морю, всё постирайте. А здесь я сама приберусь, Ивашка с Ярмошкой помогут мне. Кобякич, ступай в сад, не болтайся под ногами. - А как с козой быть? - спросил Ивашка. - Тьфу! - сказала Параска. - Толстый, здоровый вырос, а понятия - как у молочного порося! Всё ему объясни, всё разжуй и в рот положи. Козу привяжи к дереву, да не в саду, а за оградой, не то она всю кору с яблони обгложет. И козлята от неё никуда не убегут. Ну, поживей ворочайся! Тут все принялись за дело. Девушки связали грязную одежду в узлы и пошли к морю. Впереди-то две Кобякичевы дочки, а за ними молодая Кобякича сына жена, а за ней служанка, а всех позади рабыня. Они тащат узлы, дочки-то на голове, молодая под мышкой, служанка за плечо закинула, а у рабыни узел всех больше. Она его двумя руками обняла, впереди себя держит. За узлом её головы не видно идёт узел на двух босых ногах. Долина не спускалась к морю покато, а обрывалась крутым глинистым склоном.