— Никогда не женись, — шепотом посоветовал мне Дядя Саша и заорал на весь коридор: — Привет, Потаня! Вали сюда!

Потанин безропотно приблизился.

— Привет, Александр. Привет, Максим, — он сунул каждому из нас свою вялую потную ладошку и вознамерился уже бежать восвояси, но Дядя Саша попридержал его.

— Куда ты несешься? Постой с нами, — ласково проговорил он. — Сигареты у тебя есть?

Потанин послушно кивнул, вытащил пачку «кэмела» и остался стоять, страдальчески глядя на Филикова.

— Как дома? Как жена? — стал приветливо интересоваться Дядя Саша, конфисковав себе едва ли не полпачки.

Потанин безропотно стерпел сигаретный рэкет, но от Дяди-Сашиных слов вздрогнул, как будто его ударили.

— Все нормально… — убитым голосом сообщил он нам, машинально ощупав свое лицо. Как будто проверял, на месте синяк или вдруг фантастическим образом исчез. — Ну, я пошел? — он заглянул в лицо Филикову, потом мне.

— Иди-иди, конечно, — сказал я и, когда Потанин скрылся за дверями кабинета номер тринадцать, добавил, уже обращаясь к Дяде Саше: — Чего ты, в самом деле, к человеку пристал?

— Сам виноват, — ответил безжалостный Филиков. — Никто его насильно жениться на ней не заставлял. Сам выбрал и пусть теперь пеняет. Подкаблучник, смотреть противно. А раньше ведь не был таким размазней.

— Эх, Дядя Саша, не любишь ты ближнего своего, как самого себя, — со вздохом объявил я.

— Да, Макс, такое уж я говно, — с траурной физиономией подтвердил Филиков и неожиданно напомнил мне: — Кстати, тебя генерал заждался. Он-то тебе сейчас покажет любовь к ближнему…

И генерал действительно показал. Выдал по первое число. Припомнил мне Лимонадного Джо, ковбоев, а заодно и депутата Безбородко, который, оказывается, успел накатать новую телегу. Уже непосредственно Голубеву и непосредственно на меня. У меня все лицо затвердело в гримасе раскаяния и язык одеревенел от бесчисленных повторений «Так точно… так точно…», а генерал все еще выпускал пар. Лысина его раскалилась, пальцы бегали по столу, ища, что бы такое сломать. Два отличных карандаша уже пострадали от генеральского гнева, и когда Голубев с ожесточением сломал третий, я понял, что дело не только во мне. Вероятно, кто-то генералу здорово насолил.

Третий карандаш стал последней искупительной жертвой. Смахнув обломки в мусоросборник, Голубев заметно успокоился и проговорил:

— Итак, вопрос решенный. Код твой аннулируется… на три месяца. А там посмотрим на твое поведение. Будут хорошие результаты — решим эту проблему в рабочем порядке.

— Так точно, — как болванчик, отбарабанил я, про себя удивляясь голубевскому либерализму. Три месяца без группы прикрытия было приговором донельзя мягким. Очевидно, я все-таки числюсь в скрытых любимчиках Голубева… Я мысленно возгордился, однако буквально через пару минут понял, что заблуждался. Генерал просто желал подсластить пилюлю.

— Вот что, Максим, — сказал он странным, едва ли не виноватым тоном. — Есть мнение придать тебе в помощь еще одного человечка. Дело об убийстве твоего физика, как видишь, разрастается, и без напарника тебе не обойтись. Надеюсь, ты не станешь возражать?

— Никак нет, — обрадовался я, дурак, воображая, что Голубев имеет в виду Филикова.

Но Голубев имел в виду нечто принципиально другое.

— Видишь ли, Макс, — пояснил он, — МУР пошел на принцип. Этот Окунь убедил свое начальство, что оба убийства — и Фролова, и Григоренко — есть чисто МУРовское дело, и отдавать их нам — значит бросать тень на честь своего мундира. Они и министра своего сумели настроить точно так же…

— Ну, а мы? — осведомился я, по-прежнему ничего не понимая. — Мы-то своего министра убедили?

— Само собой, — невесело усмехнулся Голубев. — Произошла встреча в больших верхах, закончившаяся, как всегда, гнилым компромиссом.

— То есть? — я все еще не понимал, что меня ждет.

— То и есть! — сердито сказал генерал. — Одним словом, напарник у тебя будет из МУРа. Решено взять дело в совместную разработку.

Я чуть не застонал вслух. Повесить на себя еще и эту обузу! И не просто обузу, а настоящую гирю, которая будет мне мешать на каждом шагу. МУРовскому начальству, разумеется, на обоих мертвых физиков начхать было с высокой колокольни. Но такой блестящий шанс напакостить Минбезу они не могли упустить. Я уже догадывался, что из золотого фонда сыскарей они мне напарника вряд ли выделят. С Яшей Штерном, допустим, мы бы поладили, только они не такие дураки, чтобы посылать Штерна на подмогу Минбезу. Скорее всего, они нас осчастливят каким-нибудь зеленым прыщавым стажером, который по малолетству станет хлопать удивленно глазками и сбивать с толку школьными вопросами. Не будет этого, решил я про себя. Дыхнуть стажеру не дам. Будет с утра до вечера перебирать бумажки. Их-то, бумажек, у меня целый кабинет и маленькая тележка.

— Так точно, — произнес я, наконец. — Будем работать с напарником.

— Вот и ладно, — обрадовался Голубев.

Кажется, он опасался, что и я пойду на принцип и откажусь. Да какие у меня принципы, бог с вами? Дайте нормально работать, и мне больше ничего не надо. Принципы можете забирать себе и ими с удовольствием не поступаться.

— Разрешите идти? — спросил я.

— Пойдем, Макс, — генерал осторожно взял меня за локоть, наверное, опасаясь, что я вдруг передумаю и вырвусь. — Он, видишь ли, уже здесь.

— Кто? — недоуменно переспросил я.

— Напарник твой новый. В приемной дожидается.

Я недоверчиво покосился на генерала. Когда я проходил через приемную в голубевский кабинет, никакого там напарника не наблюдалось. Может быть, позже заскочил?

Мы вышли с генералом из кабинета, и я стал смотреть во все глаза, никого пока не находя. Только генеральская секретарша, Сонечка Владимировна, за своим столом скучающе полировала ногти.

— Познакомься, Макс, это капитан Маковкин, — с вымученной сердечностью проговорил генерал и поспешно ретировался обратно в кабинет.

Я хотел спросить: «Но где?…», однако вопрос так и не успел сорваться с моего языка.

Потому что, наконец, увидел напарника и немедленно затосковал. Реальность была гораздо хуже всего ожидаемого.

В напарники мне достался вовсе не прыщавый стажер, которого я мог бы держать в ежовых рукавицах. И даже не киношного вида амбал, с которым — по киношным же законам — мы обязаны были бы со временем подружиться. Капитан Маковкин к голливудским боевикам и даже к нашим доперестроечным картинам про героев-милиционеров отношения не имел. С большим напрягом его можно было бы засунуть в чернушную комедию или фильм ужасов. Моих ужасов, естественно.

— Добрый день! — весело воскликнул капитан Маковкин, протягивая мне руку. — Зовите меня просто Юлием!

С ума сойти, подумал я, с унынием пожимая маленькую ручку. Он еще и тезка Цезаря. Головы родителям надо было поотрывать за такое имя. Не говоря уже обо всем прочем.

— Очень приятно, — кисло проговорил я. — И вы зовите меня просто Максимом… Анатольевичем. Без церемоний, знаете.

Меня могла бы спасти только суровость. Плюс умение держать дистанцию. Мало того что капитан Юлий оказался маленьким, невероятно ушастым, кособоким и вдобавок гугнявым типом, у него еще было лицо жизнерадостного идиота. Есть две человеческие крайности, которых я отчего-то побаиваюсь. Боюсь глубочайшей мировой скорби в духе ослика Иа-Иа, к которой, увы, последнее время тяготеет наш Потанин. И еще больше опасаюсь этакой жизнерадостной ясности и абсолютного довольства собой и миром. Капитан Маковкин, сдается мне, был из тех, вторых, от которых хочется бежать подальше через пятнадцать минут после знакомства. А мне куда прикажете бежать, если приказали мне как раз не бежать, а вводить этого блаженного Чебурашку в курс дела?

— Будем работать, Максим Анатольевич, — счастливо заулыбался этот придурок. — С чего начнем?

— В мавзолей пойдем, — ответил я, глядя на часы. Рабочий день, увы, был в самом разгаре, и теперь до вечера я вынужден буду таскать его с собой. Хорошо еще, что такие типы не годятся в соглядатаи. Слишком непосредственны, совсем как детсадовцы.

— В мавзолей?! Ха-ха-ха-ха-ха! — напарничек Юлий с удовольствием захохотал на всю приемную, отчего даже Сонечка Владимировна подняла голову от своих маникюрных дел и бросила недовольный взгляд на возмутителя спокойствия, а потом удивленный взгляд — на меня. Мне ничего не оставалось, как сделать мимолетный жест пальцами у виска. Сонечка Владимировна поняла и поглядела на меня уже с состраданием. Видимо, и она считала, что Юлий — непропорционально большое для меня наказание всего за одну пустышку и одну новую безбородкинскую жалобу.

Отсмеявшись, напарничек утер лоб огромным клетчатым платком величиной с наволочку и радостно сообщил:

— Вы — шутник, Максим Анатольевич. И я тоже люблю пошутить. Мы с вами сработаемся. Хотите свежий анекдот? Стоит наш Русланчик возле зеркала, примеряет треуголку и думает…

В другое время и от другого человека я с удовольствием выслушал бы свежий анекдот. Но не сейчас и не от Юлия.

— Какие уж там шутки! — проговорил я, довольно невежливо прерывая рассказчика. — Мы с вами действительно идем в мавзолей. Поторопитесь!

По-моему, я добился того, чего хотел. Капитан Маковкин изумился и немного обиделся, а потому с недоуменным видом помалкивал почти до самой Красной площади. Однако в непосредственной близости от усыпальницы он позабыл все свои обиды на меня и с детским простодушием стал расспрашивать, что мы сейчас собираемся делать, не захватывать ли убийцу, и если захватывать, то почему именно в мавзолее, а если это так необходимо, то не взять ли опергруппу на подмогу. Еще капитан Маковкин признался, что слышал о моих неприятностях, но пусть я не беспокоюсь, потому что МУРовские опергруппы гораздо лучше гэбэшных и вооружены посерьезнее, и, возникни у меня мысль добыть оружие понадежнее «Макарова», то он может походатайствовать в арсенале на Петровке, потому что там всегда оседают неучтенные стволы, которые в вещдоках хранить неинтересно и в лом отправить — рука не поднимается. А рука не поднимается потому, что там есть такие экземпляры…

Пересекая площадь, я стоически выслушивал этот болезненный милицейский бред, осложненный многочисленными симптомами, о которых я мог лишь смутно догадываться. Спорить с Юлием я не собирался, берег силы. Мое богатое воображение чуть не отправило меня в нокаут: я только на секунду вообразил, как мы на пару с Юлием, вооружившись неучтенным МУРовским оружием и при поддержке бравых оперов, захватываем мавзолей — и мне едва ли не по-настоящему стало дурно. Сил мне хватило только на две вещи: пробормотать напарнику, что мы ищем здесь всего только свидетеля, и еще найти боковую дверку, рядом с которой не было почетного караула и цепочки любопытствующих. Это был такой служебный вход. Очевидно, здесь проходили рядовые мавзолейщики и большое начальство, которому не к лицу было топтаться в очереди, желая освежить в памяти дорогой облик бывшего вождя.

За служебной дверцей оказалась обычная проходная, где нас уже ждали. Константин Петрович Селиверстов, заранее предупрежденный мною по телефону самым официальным образом, оказался крепким осанистым мужчиной в белом халате. На вид ему можно было бы дать от шестидесяти до семидесяти, однако я не удивился бы, узнав, что Селиверстову по паспорту уже лет сто и что он просто-напросто себя немножко подбальзамировал, пользуясь доступностью казенных и дорогих материалов.

— Так чем я могу быть полезен? — спросил Константин Петрович, когда официальная церемония представления была завершена и мы с напарником Юлием попрятали обратно свои верительные грамоты. — Во время нашего краткого телефонного общения вы были как-то неотчетливы…

Я уже собирался, не тратя времени зря, предъявить фото Лебедева и сразу взять быка за рога, однако мой новый напарник немедленно порушил мои планы. Надувшись от гордости, он, видимо, возомнил себя ревизором и объявил Селиверстову, что для начала мы (!) желаем осмотреть весь комплекс на предмет… Здесь Юлий запнулся, поскольку сам, видимо, не мог понять, для чего же нам необходима эта экскурсия. Чтобы не оказаться в дурацком положении перед свидетелем, мне пришлось взять инициативу в свои руки и, мысленно содрогаясь, пояснить, что разговор наш будет конфиденциальным и нам-де просто хотелось бы найти укромный уголок, пригодный для беседы.

— Самый укромный уголок, — усмехнулся Селиверстов, — это в главном демонстрационном зале, под стеклом. Толщина стекла шесть сантиметров, задерживает любые шумы, не говоря уж о прочих предметах.

— Но ведь, как я понял, уголок этот уже занят? — осведомился я. — Не лучше ли нам все-таки найти какое-нибудь другое местечко?

— Пожалуй, вы правы, — согласился Селиверстов и повел нас куда-то вниз по винтовой лестнице, которая начиналась прямо за проходной. Лестница привела нас на внутреннюю галерею.

Внутри Мемориальный музей-усыпальница напоминал почему-то подводную лодку. И не суперсовременную, а, скорее, жюль-верновский «Наутилус»; странные механизмы, долженствующие, видимо, поддерживать мумию в нужной кондиции, располагались в богато отделанных залах и зальчиках, напоминающих по своему убранству первые станции московского метрополитена. В каждом из таких зальчиков, мимо которых мы проходили, деловито копошились белые халаты. Все они были так увлечены своим делом, что на нас не обращали никакого внимания. По ходу нашего пути то и дело попадались таблички с глубокомысленными надписями «Лаборатория термического контроля», «Отдел реставрации эпителия», «Группа визуального контроля», «Дежурный таксидермист» и прочими учеными выражениями, серьезными и малопонятными. Один раз нам навстречу попалась троица белохалатников, которые, сипя от натуги, кантовали дымящуюся глыбу сухого льда, похожую на замороженный аквариум. В другой раз две явные санитарки покатили мимо нас больничную каталку на скрипучих колесиках. На каталке некто миниатюрный, весь укутанный простыней, жалобно стонал. Юлий немедленно потребовал у санитарок остановиться, приподнял простыню, сказал «У, живодеры!» и мы продолжили путь.

— Эксперименты на собаках — необходимая вещь, — объяснил нам Селиверстов. — У нас здесь на базе мемориального комплекса работают два отдела Академии меднаук. И, должен вам сказать, в области гибернации получены совсем неплохие результаты. Знаете ли вы, что наш комплекс на хозрасчете?

— Быть не может! — засомневался я.

— Может, — подтвердил Константин Петрович. — Живем за счет заказов, в основном из стран третьего мира. Бальзамируем и замораживаем мелких диктаторов, оптом и в розницу.

— И как платят? — хмыкнул недоверчиво я.

— Очень хорошо, — серьезно сказал Селиверстов. — Я сам поражаюсь иногда, насколько хорошо.

— Фантастика… — я покрутил головой, стараясь утрамбовать в мозгу новые впечатления. Почему-то никогда прежде служебные дела не заносили меня в глубь мавзолея. И вот — сподобился.

Когда из галереи мы попали в коридор, Юлий неожиданно поинтересовался, настоящий ли Ленин все-таки лежит под стеклом или это восковая подделка. «Нас никто не слышит, — искушал он Селиверстова. — Скажите, а?» После того как наш провожатый удивленно опроверг все инсинуации, мой напарник признался, что эти сенсационные сведения он почерпнул из одного американского детектива.

— Но почему же восковая? — заинтересовался Константин Петрович. — Почему, например, не пластиковая?

Юлий вынужден был признаться, что роман читал давно и сюжет помнит плохо, но там вроде бы Ленин не сам умер, а его отравила стенографистка, и, чтобы синие следы от яда не были видны, быстро сделали фальшивого Ленина, из воска. Потому-де он до сих пор не портится.

Селиверстов с невозмутимостью хорошего психиатра выслушал на ходу эту душераздирающую историю, и только когда мой придурочный напарник замолчал, наш свидетель грустно заметил: будь здешний Ильич в самом деле из воска, многие проблемы отпали бы сами собой. Но — увы и увы.

Капитан Маковкин, кажется, вознамерился изложить сюжет еще какого-то убогого романа на мавзолейную тему и уже сообщил, что роман тот называется «Кремлины», но тут мы, наконец, нашли то самое укромное место.

Судя по табличке на двери, это был генераторный зал. Селиверстов популярно растолковал, что все агрегаты мавзолея питаются электроэнергией из городских сетей, но, если даже случится какой-то сбой, имеется генератор, который может быть запущен в любой момент.

— И часто случаются сбои? — полюбопытствовал я.

— За последние пятьдесят лет — ни разу, — ответил Константин Петрович, из чего я заключил, что по крайней мере полвека он, должно быть, пребывает на этом посту.

— Прекрасно работаете, — похвалил Селиверстова и его коллег мой напарничек. — Сразу видно старую школу.

— Да уж, — неопределенно сказал Константин Петрович, а затем вскользь заметил, что плохо здесь работать значит искать приключений на свою собственную голову. Привычка к дисциплине достигалась у старшего поколения очень простыми методами. В апреле 52-го, например, никакого сбоя с подачей энергии в усыпальницу не случилось, но несколько минут существовала вероятность сбоя. Этого оказалось достаточно, чтобы немедленно были расстреляны главный районный энергетик и инженер, отвечающий за электропитание комплекса. В двадцать четыре часа, без — суда и следствия. Вот вам и дисциплина.

— Круто, — согласился напарничек Юлий. — А при Хрущеве как было?

Выяснилось, что при Хрущеве тоже были такие же строгости, но позже, в начале 60-х, когда вынесли Иосифа и провели косметический ремонт, требования стали помягче, но все равно, если что, выгнать могли в три счета без выходного пособия… А кто бы добровольно оставил такое место? Вот и старались, и стараются до сих пор.

Юлий еще долго, похоже, намеревался расспрашивать Константина Петровича о том, что было раньше и что — теперь, но мне уже порядком надоели эти экскурсы в историю. Я достал из кармана фото и, не дожидаясь, пока Селиверстов закончит свой ностальгический монолог, сунул ему в руку снимок.

Селиверстов автоматически глянул на фотографию, запнулся, присмотрелся повнимательнее и сказал:

— Вот этот сбоку — Валька Лебедев, что ли?

Я возликовал: на ловца и зверь бежит. Сейчас он нам все расскажет.

— Он самый, — ответил я. — Вы его знаете?

— Сукин сын, — с чувством проговорил Селиверстов. — Подлец. Дешевка. Глаза бы мои его не видели.

Разговор принял непредсказуемый оборот. С большим трудом удалось вытянуть из Селиверстова давнюю-предавнюю историю, еще военных лет. Означенный Лебедев, будучи молодым преподавателем Ленинградского университета и признанный негодным к несению строевой службы, в начале войны убыл со своим университетом в Саратов. (Это такой город на Волге, — встрял в разговор Юлий. — Я там бывал, знаю…) И в этом городе на Волге вышеуказанный Лебедев, двигая свою науку, продвигал заодно личные отношения с одной саратовской аборигенкой. Но только отношения эти достигли стадии младенца, как Лебедев исчез из Саратова, завербовавшись на какой-то секретный объект, о котором даже спрашивать было опасно для жизни. Вот так.

— Женщина эта — моя двоюродная сестра Оля, — подвел черту Селиверстов. Лицо его было нахмурено: как видно, рассказ о Лебедеве особого удовольствия ему не доставил. — Она и сейчас живет в Саратове.

— А Лебедев? — спросил я, стараясь не спугнуть удачу. Вот она, ниточка. Только бы не оборвалась!

— А Лебедев в Москве, — все так же хмуро произнес Селиверстов. — Или, может, уже концы отдал… Тоже ведь в возрасте, как и я.

— И вы с ним после войны не встречались? — закинул я удочку.

Интересно, как он сейчас мне объяснит наличие телефонного номера в лебедевском ежедневнике.

— Было дело, — не стал отпираться Константин Петрович. — В семидесятые годы этот мой родственничек сам меня нашел. Звонил мне, встречались мы несколько раз.

— И чего он от вас хотел? — нетерпеливо полюбопытствовал я.

— Известно чего, — пожал плечами Селиверстов. — Канючил, что уже немолод, что жены-детей нет и неплохо бы ему опять сойтись с Ольгой. А я, вроде того, должен был их помирить.

— А вы? — влез с вопросом жадно слушающий Юлий.

— Грешен, попробовал я это сделать, — скривившись, ответил Селиверстов. — Ладно, подумал, какой-никакой, а муж будет… Сходились они и расходились еще раза два, а потом он все-таки окончательно ее бросил. Было это лет пятнадцать тому назад. Году в семьдесят восьмом или что-то типа того.

— И дальше что было? — напарник Юлий с таким азартом включился в разговор, словно это он, а не я нашел сегодня утром пустую лебедевскую квартиру на улице Васильевской. Давно замечено, что жизнерадостные придурки очень активны. Или — как принято было раньше говорить — обладают активной жизненной позицией.

— Дальше — все, — недовольно буркнул Селиверстов. — Не видел я его с тех самых пор. И видеть, признаться, не хочу.

Я сделал приличную паузу, прежде чем задать последний вопрос. Последний и самый для меня важный.

— Скажите, Константин Петрович, — медленно-медленно проговорил я. — А если, допустим, этому Лебедеву срочно понадобилось бы скрыться из Москвы… его могли бы приютить в Саратове?

— После всего того, что было… — задумчиво протянул Селиверстов. — Наверное, нет… А вообще не знаю. Может быть…

— Так нет или может быть? — уточнил я.

— Не знаю, — вынужден был сказать Селиверстов. — Наверное, может быть. Сдается мне, что Ольга относится к нему лучше, чем я…

Обратно из мавзолея мы выбирались той же дорогой, но, как мне показалось, путь назад занял у нас значительно меньше времени. Возможно, потому, что Юлий больше не озирался по сторонам, поглощенный только что услышанной житейской драмой.

— Наши действия? — деловито поинтересовался он у меня, как только мы покинули мрачные стены усыпальницы и вышли на свежий воздух.

— Не знаю, как ваши, Юлий, а я сегодня же отправляюсь в Саратов, — ответил я.

— Прямо-прямо сегодня? — расстроился напарничек. — Но мне еще оформить сегодня два дела и завтра утром важное совещание на Петровке… Может быть, поедем вместе завтра?

Я обрадовался. Появился шанс хоть в Саратове отделаться от Юлия, который тем временем всю дорогу до Управления уверял меня, что сегодня ехать нет никакого прока и вообще, кажется, и поездов-то до Саратова в это время уже нет. Всю дорогу я отмахивался, зато в кабинете достал с полки железнодорожный справочник, нашел вечерний поезд, по телефону заказал билет, а Юлия успокоил:

— Не волнуйтесь, как-нибудь справлюсь один.

Слова мои, кажется, напарничка не убедили. Он инициативно зашарил по моим кабинетным полкам, обнаружил там справочник «Аэрофлота», полистал его и довольно сообщил:

— Все в порядке. Завтра есть дневной самолет, всего час с небольшим лета. Завтра же я прилечу в Саратов, и мы совместно раскрутим эту Ольгу. Чует мое сердце, что наш Лебедев там, скрывается где-нибудь в погребе.

Слово «наш», вырвавшееся из Юликовых уст, не понравилось мне категорически. Ну, хорошо, подумал я. Поезд прибывает в Саратов в половине одиннадцатого. Самолет прилетит не раньше четырех, да еще из аэропорта ему, наверное, долго придется добираться в центр. Так что у меня будут, по крайней мере, полдня спокойных от него. Отличный стимул, чтобы умотать куда угодно — в деревню, к тетке, в глушь…

— Согласен, — кивнул я. — Я поездом, вы — самолетом.

Юлий просиял. Как мало таким людям надо для счастья.

— Остановитесь в «Братиславе», — посоветовал он мне. — Такая модерновая гостиница на набережной. Я там останавливался один раз.

— А тараканы есть в этой «Братиславе»? — счел нужным узнать я. Терпеть не могу тараканов. Зато тараканы, как известно, обожают гостиницы.

— Нет тараканов, — заверил Юлий и, взяв с меня слово, что я буду жить именно в этой и ни в какой другой гостинице, быстро убежал по своим милицейским делам.

Уфф, наконец-то я один. Какое счастье! Наличие вблизи напарника вроде Юлия имеет всего один плюс: когда он все-таки уходит, то можно поймать кайф от самого обыкновенного одиночества.

Стоило мне так подумать, как одиночество мое моментально было нарушено. И скажите спасибо, что не Юлием: просто дежурный прапорщик заглянул в мой кабинет и вручил мне данные о двух вчерашних покойниках — блондинчике и рукастом. Блондинчика звали Ильей Борисовичем Лукьяновым, 25-ти лет от роду, был он прописан в Люберцах, в общежитии, и числился разнорабочим на заводе «Кристалл», но где работал в реальности — неизвестно, поскольку на самом деле в «Кристалле» сроду не появлялся. Рукастого звали Василием Васильевичем Лобачевым, было ему сорок три года. Прописан он был в городе Днепропетровске, а в Москве служил охранником в фирме «Титул», вернее, тоже числился, ибо фирмы с таким точно названием никогда в столице не существовало. Были, правда, две фирмы с похожими названиями — «Титул-Икс» и «Титул-Олимпийский», — но там никакого Лобачева не видели и по фото не опознали.

Самое любопытное, впрочем, даже было не в этом.

Судмедэксперт, обследуя тела, обратил внимание на одну детальку. И у того и у другого покойника на предплечье оказалась маленькая, чуть заметная татуировка: синяя стрелочка без оперения.

Вот это новость, подумал я. Вот это сюрприз так сюрприз. Стекляшка! Надо же. Чего-чего, но такого я не ожидал. Татуировка была мне очень знакома: ее носили спецназовцы РУ Минобороны. Центральная контора РУ располагалась на Рязанском проспекте, и в народе эту махину из стекли и бетона называли Стекляшкой.