На стук мой никто не ответил, хотя Дядя Саша явно был на месте: его голос, доносившийся из-за двери, трудно было спутать с чем-то иным. Слов, впрочем, не было слышно, да они и не были нужны.

— Бу-бу-бу, — жалобно бубнил Филиков. — Бу-бу? Бу… бу… бу…

Несколько секунд я прислушивался к филиковскому бубнежу, простому, как мычание, потом заключил сам с собой пари, открыл дверь и сразу выиграл. Сидя верхом на столе, Дядя Саша с кем-то говорил по телефону. Увидев меня в дверях, он на мгновение зажал микрофон ладонью и прошептал фразу, которую давно следовало бы отлить в бронзе и повесить на двери комнаты номер 19. А именно: «Дай закурить!»

Сам я курю «Кэмел», но для Филикова специально держу дрянную «Приму» — тяжкое и вонючее наследие советского режима. В 90-м, когда с куревом было не просто туго, а хреново, нам отоваривали талоны именно такой отравой. Курить это я все равно не мог, но откладывал про запас, на черный день. И вот теперь с помощью этого горлодера пытался отучить коллегу от злостного попрошайничества. Но, похоже, впустую.

Я вытащил из кармана красную пачечку, выбрал сигаретку самого нетоварного вида и услужливо протянул ее Филикову. Не отрываясь от своей телефонной трубки, Дядя Саша скорчил зверскую гримасу, означающую «Жмот!», но подарочек принял. Я чиркнул спичкой, и комната стала наполняться мерзким дымом.

— Мы проверим… Будет сделано, не беспокойтесь… — говорил, между тем, Филиков своему невидимому собеседнику, дымя, как паровоз. — Что?… Два экземпляра?… Ах, чтобы прислали не меньше двух экземпляров в книжную экспедицию… Лично на ваше имя, а вы дальше сами передадите Руслану Имрановичу… Ну, разумеется… Ага… Всегда на страже!

Дядя Саша выдохнул клуб дыма, повесил трубку и, быстро перелистав потрепанный блокнот, принялся накручивать диск. Кнопочного телефона он принципиально не признавал.

— Это из Белого дома звонили? — не без сочувствия спросил я.

Опыт общения с депутатом Безбородко и его многочисленными помощниками приучил меня к одному: ничего, кроме неприятностей, от нашего парламента не дождешься. На редкость склочный народец — эти избранники народа. Они да МУРовцы — два сапога пара.

— Именно оттуда, — буркнул Филиков, прислушиваясь к гудкам. — Из рейхсканцелярии самого Имраныча… Алло! — крикнул он уже в трубку. — Вечерний новости? Наталью Михалну, будьте добры… По личному, по личному. Срочному и неотложному… — Дядя Саша с ожесточением затянулся моей «Примой», и комната еще больше стала напоминать газовую камеру. Кажется, мои педагогические эксперименты над Филиковым мне же и выходят боком. За что боролся, на то и…

— Наташа? — тем временем проговорил Филиков, переходя с делового тона на сладкое мурлыканье. — Узнали? Ага, тот самый бородатый чекист на проводе… Вот-вот, которого вы в первый раз еще приняли за налетчика… Помню, ха-ха… Наташа, тут у нас народ шибко интересуется той книжечкой, про которую ваша газета вчера написала… Ну, про воскрешение мертвецов… — Некоторое время Дядя Саша спокойно слушал, а затем вдруг стал совершенно неприлично повизгивать от смеха. — Понял, понял… — сообщил он, нахихикавшись вволю. — Ну, молодцы… Да из Белого дома… Угу, можете упомянуть в качестве анекдота… Ничего, от них не убудет… Ну, спасибо. Всех благ!…

На этих словах Дядя Саша бросил трубку и слез, наконец, со стола. Лицо его, поросшее клочковатой бородой, излучало буйную радость. Мне было ужасно любопытно, что так развеселило Филикова, но я предпочитал не торопить события. Захочет — сам все разобъяснит, не утерпит.

— Александр Вячеславич, — сказал я, — я тебя выручил сигареткой, теперь ты меня выручи. Что там нового, в ежедневных сводках?

Филиков разочарованно пожал плечами:

— Ты все еще этого взрывника ищешь? И не лень тебе? Придумал себе игру в войнушку. И козе понятно, что никакого такого Партизана просто не существует. С таким же успехом ты мог бы воображать, будто все карманные кражи в Москве совершаются одним человеком…

— А что, интересная мысль, — спокойно произнес я. — Надо подарить эту идею майору Окуню… Так есть что-нибудь новое по этой части?

С недовольной миной Дядя Саша обошел свой стол, присел за компьютер и зашелестел клавишами.

— Неймется тебе, — пробормотал он. — Повесили на тебя это убийство физика — вот им бы и занимался. В таком особняке на Алексея Толстого кого попало не ухлопают. Тут тебе и дедуктивный метод, и тридцать четыре удовольствия… А за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Народная, понимаешь ли, мудрость.

— Так я сверхурочно, — обнадежил я Филикова. — По утрам буду заниматься физиком, а после семнадцати тридцати — Партизаном. Или наоборот. Короче, не в ущерб службе. Можешь отметить этот факт в рапорте.

— Иди ты, — беззлобно огрызнулся Дядя Саша, вперившись в экран. После чего еще немного повозился за пультом и объявил: — Отдыхай. Ничего по этой части за ночь не было. Гранату РГД нашли в камере хранения на Казанском. Без запала. Может, правда, и ее твой Партизан оставил?

— Вряд ли, — ответил я серьезно. — Партизан гранатами пренебрегает. Он свои бомбочки лепит сам. Кружок «Умелые руки». И потом: не стал бы он ничего прятать в камере хранения, да еще без запала. Взрывать — так взрывать. У него, если хочешь знать, почерк…

— Уймись, Макс! — застонал Филиков. — С этим Партизаном ты меня достал. Слушай лучше свежую хохму.

— Слушаю, — немедленно согласился я.

Так и есть: Филиков не утерпел. Теперь послушаю его анекдот и поеду на встречу с господином Куликовым, искать его в чьей-то бороде. Авось достопочтенный Павел Валерьевич приоткроет мне тайну разорванной фотографии. Филиков, между прочим, в одном прав: кого попало не ухлопывают. И за что попало — тоже. Человеческая жизнь у нас, конечно, стоит дешево, зато смерть, если не под колесами и не в пьяной драке, — вещь по-прежнему дорогая.

— Короче, так, — начал Дядя Саша свой веселый рассказ, затушив, наконец, огрызочек сигареты о подвернувшееся под руку какое-то грязноватое блюдечко. — Звонят мне сейчас из Верховного Совета, из секретариата самого, представь, председателя. Какой-то тип по связям с внутренними органами. Значит, наши «Вечерние новости» вчера разродились огромадной статьей. Про то, как два американца написали сенсационную книженцию… Одним словом, все это оказалось туфта, ребята просто повеселились в свое удовольствие. А эти, в Белом доме…

— Какие именно ребята повеселились? — полюбопытствовал я. — Американцы? Или те, что в Белом доме?

— Те, что в газете, балда, — ласково объяснил мне Филиков. — Американцев этих они сами придумали, для хохмы. На самом деле никаких американцев не было, и книжки такой не существовало. А эти, в Белом доме, буквально встали на уши…

Филиковский рассказ был внезапно прерван телефонной трелью, и я так и не узнал в подробностях, отчего же встали на уши коллеги депутата Безбородко. Поскольку мне мигом стало не до депутатских ушей.

— Алло, — недовольно сказал прерванный Филиков, немного послушал и, скорчив рожу, передал трубку мне.

— Капитан Лаптев слушает, — сказал я трубке.

— Вы все еще интересуетесь взрывами, товарищ капитан? — голос дежурного прапорщика пробивался через шумы еле-еле, как будто он звонил не с первого этажа, а как минимум из Магадана.

— Обожаю взрывы, — поспешно ответил я. — Где и когда?

— Пятнадцать минут назад на Варшавке, возле дома номер 2, — с готовностью сообщил московско-магаданский прапор. — Мы только что получили милицейский перехват… Вызвать вам машину, товарищ капитан?

— На своей доеду, — вздрогнул я и повесил трубку.

Если верить карте, Курчатовский институт расположен совсем в другой стороне, по Волоколамскому шоссе. Так что мне теперь, с заездом на Варшавку, придется делать крюк. Черт бы побрал этого любителя взрывчатки, если это дело рук Партизана. И трижды черт его побери, если сегодняшний фейерверк к Партизану никакого отношения не имеет.

— Как я понимаю, — обиженно буркнул Филиков, — ты анекдот про депутатов не будешь дослушивать?

— В другой раз, Дядя Саша, — отмахнулся я уже на ходу, — сейчас не хочу себе портить удовольствие…

Слово «удовольствие» я произнес уже за дверью. Надо было действительно поторапливаться. Несмотря на пробки, МУРовцы наверняка прибудут на место раньше меня. А значит, опять придется изображать любопытного прохожего зеваку, который с радостным смаком обозревает результаты любой аварии или катастрофы. По правде говоря, в последнее время я предпочитал не открывать свое инкогнито, ограничиваясь ролью наблюдателя из толпы. И если бы милицейские вели по всем правилам оперативную видеосъемку на месте происшествия, то самым подозрительным подозреваемым стал бы именно я: моя физиономия мелькала в окрестностях любого мало-мальски серьезного взрыва. Отсюда совсем не трудно было бы сделать логический вывод, что меня тянет на место своего преступления…

На Варшавку я успел тютелька в тютельку. Опоздай я на десяток каких-то минут, и толпа бы-и без того жиденькая — окончательно рассосалась, а объект преступного посягательства просто исчез бы с моих глаз. Когда я, припарковав свой «жигуль» в каком-то дворике, объявился возле дома номер 2, обе изувеченные машины уже грузили на открытые платформы трейлеров аварийной службы. Особенно не повезло «нивке»: бомба, очевидно, заложена была под капот, и всю кабину капитально перекорежило. На счастье, автомобиль в момент взрыва был пуст, иначе шофера едва ли бы смогли извлечь из недр смятой жестянки: после взрыва в салоне машины поместилась бы без ущерба для здоровья только кошка средних размеров. И не ангорская или сиамская, а самая что ни на есть простая черная кошка. Та самая, которую никому не рекомендуется искать в темной комнате…

Приблизившись поближе к трейлеру, я осмотрел и вторую пострадавшую машину. ЗАЗ-968 пострадал, видимо, просто за компанию — загорелся после взрыва «нивки». Обгорелый «запорожец» окончательно убедил меня, что на этот раз поработал едва ли Партизан. Понял я это не только потому, что автомашины до сих пор Партизана не интересовали, но и потому, что бомбочка, хоть и являлась самодельной, сляпана была наверняка небрежно, взрывчатки было гораздо меньше обычного и — что самое главное — не было в сегодняшнем взрыве эдакого преступного щегольства. Что бы ни говорил бородатый Филиков, а у моего Партизана был свой неповторимый почерк, и я этот почерк уже научился различать. Как какой-нибудь школьный учитель, который со временем приучается разбирать каракули любого из своих двоечников и притом не путать почерка лоботрясов… Правда, Партизан вовсе не был двоечником. Скорее уж, был он наиприлежнейшим, аккуратнейшим парнем. У него бы «запорожец» не загорелся. У него он либо разлетелся бы на запчасти, либо вовсе не пострадал.

Аварийные платформы, в конце концов, загрузили, кучка любопытствующих разбрелась в разные стороны, и вот уже о взрыве с пожаром напоминали только вмятины в асфальте, едкий черный пепел во вмятинах, да еще следы жирной копоти на кирпичной стене ближайшей к огню кирпичной пятиэтажки. Завтра жильцы дома, раздраженно матерясь, скинутся по три тысячи, сюда заедет какой-нибудь мужичок из РЭУ, которому вечно не хватает, — и к обеду стена будет как новенькая. Через день-другой префектуру допекут телефонными жалобами, районный начальник пришлет к дому яично-желтый дребезжащий каток. Самосвал вывалит прямо на вмятины полцентнера смрадного дымящегося асфальта, каток утрамбует его своими колесами-тумбами… Глядишь — и через пару недель, когда асфальтовый блин подсохнет и по цвету сравняется с остальным городским пейзажем, ничто уже не будет напоминать трудящимся о маленькой диверсии на Варшавке. Спите спокойно, граждане. Если теперь где-то и взорвется — то уже не в вашем районе. По теории вероятности бомба дважды в одну воронку не падает, пусть воронка и заасфальтирована…

Мысль о возможности каким-то образом применить теорию вероятности в деле Партизана не давала мне покоя в общей сложности километров пятнадцать. Я уже успел выехать на Ленинградский проспект, уже чуть не «поцеловался» с какой-то иномаркой, которая нагло, в нарушение всех правил, вынырнула с Балтийской и, обдав меня вагнеровским «Полетом валькирий», понеслась куда-то в сторону улицы Свободы (свобода, брат, свобода, брат, свобода!…). Уже и Волоколамское шоссе зашуршало под скатами моего «жигуленка», и до Курчатовского института — судя опять же по карте — осталось ехать всего ничего, а я все пытался сообразить, как бы с помощью высшей математики и закона больших чисел отловить этого подлого взрывника-умельца. И только когда вдали заблестел стальной рукав Москва-реки, я вынужден был признаться в собственном кретинизме. Непредсказуемость Партизана не вписывалась ни в одну схему. Я бы мог, конечно, флажками отмечать на карте место каждой новой диверсии, но это был бы мартышкин труд: Москва — слишком большой город; и даже утыкав всю карту флажками, я не был бы в состоянии предугадать, где он нанесет следующий удар. К тому же у Партизана имеются коллеги, вроде сегодняшних террористов с Варшавки, — и это окончательно запутает всю мою статистику со всеми воронками, в которых, по идее, и следовало бы (для вящей безопасности) селиться москвичам. А значит, мне остается лишь надеяться, что Партизан совершит когда-нибудь просчет, и вот тогда… о-о-о, тогда…

Предвкушая будущую процедуру будущего ареста поглупевшего Партизана, я сам не заметил, как вырулил на площадь Курчатова, на которой никогда раньше не был и которую, тем не менее, почти сразу же узнал.

Ошибиться было трудно.

Бывший Институт Атомной Энергии имени Курчатова, после августовской победы демократии отважно переименованный в Российский научный центр Курчатовский институт, располагался в приземистом трехэтажном особняке, радующем глаз оптимистической желтизной своих стен. Должно быть, в пасмурную погоду колер цвета цыплячьего пуха мог действительно повышать настроение сотрудников этого старейшего в стране атомного ящика. Однако в солнечный день здание это выглядело просто до неприличия желтым, броским, как леденец, забытый гигантским малышом посреди чахлой зелени. На мой непросвещенный вкус, это веселенькое сочетаньице желтого с зеленым не успокаивало, но, напротив, мозолило всем глаза.

Впрочем, узнать нужное заведение помог мне отнюдь не окрас стен (мало ли в России желтых домов?). Все дело было в бороде — той самой, возле которой мы сговаривались встретиться с человеком-электрофризером Павлом Валерьевичем Куликовым. Не увидеть огромную мраморную голову с бородой, прикрепленную к мраморному кубику постамента, было невозможно. Собственно, в первый момент я не сообразил, что борода — и есть борода. Несколько секунд мне казалось, что у гигантского размера Головы Профессора Доуэля почему-то сразу две шеи, причем вторая растет прямо из подбородка. Этот анатомический феномен чуть не привел меня в замешательство, пока я не присмотрелся повнимательнее — и тогда все встало на свои места. Неизвестный скульптор, изображая академика Курчатова, явно вдохновлялся сказкой А.С. Пушкина «Руслан и Людмила» — той ее частью, где главный персонаж боролся с Головой. Теперь же мраморный постамент, вознеся Голову на высоту в полтора человеческих роста, избавлял бородатого богатыря от конных или пеших наездов. В новых условиях поединок был уже элементарно невозможен: ни одно копье бы не дотянулось до исполинской ноздри монумента. Правда, и теперешнему Руслану сейчас не до поединков с мраморными колоссами на окраинах Москвы — работа в Верховном Совете отнимает у бедняги все силы…

Я припарковал свой старенький «жигуль» у самого входа в желтый дом — между серебристой «тойотой» и салатного цвета «ниссаном», ухмыльнулся собственной честной автобедности (зато не угонят!) и проследовал в вестибюль в РНЦ (бывш. ИАЭ). Вестибюль знаменитого института, где уже полвека билась атомная мысль Всея Руси, меня разочаровал. Больше всего это было похоже на проходную какого-нибудь третьеразрядного консервного завода, имеющего один секретный цех — жестянки для противогазов или что-то в таком роде. В мутном плексигласовом стакане возле турникета подремывал дряхлый старичок в милицейской форме. Время от времени вертушка турникета проворачивалась, издавая пронзительный скрип. Тогда страж просыпался, сонно щурился и, не глядя в лица проходящим, машинально обменивал пропуск на ключик с биркой. Или обменивал наоборот — если кто-то намеревался не войти, а выйти. О специфике заведения напоминала разве что запыленная фанерная карта бывшего Союза, которую никто так и не удосужился снять со стены или хотя бы нарисовать новые границы. Когда-то давно эта карта была, вероятно, электрифицирована, и любой желающий, отжав соответствующий рубильник внизу, мог лично ознакомиться с расположением всех АЭС Советского Союза. А может, и не АЭС, а, допустим, пусковых установок ядерных ракет — в пыли не разобрать. Заинтересовавшись, я приблизился к фанерной карте и потянул за рукоятку рубильника. Раздался противный скрип — почти такой же, который издавал тутошний турникет. Лампочки, естественно, не зажглись.

— Не работает… — вяло пробормотал форменный старичок, просыпаясь от знакомых звуков.

— Давно? — полюбопытствовал я.

— Всегда, — сонно сообщил страж турникета, снова проваливаясь в анабиоз.

Я вернул рубильник на место, отряхнул пальцы от пыли и приблизился к телефонному аппарату, повешенному на противоположной стене, наискосок от неработающей карты. Мне вдруг пришла в голову неприятная мысль, что, возможно, и аппарат этот тоже не функционирует и, значит, придется будить дедушку, махать своим служебным удостоверением, требовать послать гонца к господину Куликову. В общем, баламутить это сонное царство суетой, громкими разговорами и прочими печальными вещами.

Телефон, однако, гудел. Я поздравил себя с первой победой, набрал 1-72 и некоторое время прислушивался к тишине в трубке. Вероятно, здешний телефонный аппарат соединен был с чем-то вроде счетчика Гейгера, а потому треск элементарных частиц в трубке почти заглушал гудок. В конце концов мне ответили.

— Куликов слушает, — задушевно отозвался уже знакомый голос.

— Павел Валерьевич, это Лаптев, — быстро затараторил я, опасаясь, что вот сейчас господин Куликов припомнит ведомство, которое я представляю, и заморозит тут все к чертовой матери. — Я приехал, звоню из проходной. Выходите к бороде, побеседуем, вам удобно так?

— Удобно, — с некоторым, как мне почудилось, оттенком сомнения проговорил Куликов. — Я сейчас выйду. Только вы к памятнику ближе, чем на десять шагов, не подходите.

— А что, может упасть? — удивился я.

— Фонит, — весьма лаконично и не очень понятно ответил Павел Валерьевич и отключился.

Когда господин Куликов — довольно-таки пожилой дядечка в сером костюме в полоску, напоминающем пижаму, — появился вблизи бороды, я предосторожности ради стоял уже не в десяти, а едва ли не в пятидесяти метрах от постамента.

— Нет, вы не бойтесь, фон тут всего раза в два выше нормы, — «обрадовал» меня этот боец атомного невидимого фронта. — В принципе, не страшно. В центре Москвы возле МЭИ вы гораздо больше можете нахватать, и даже не узнаете об этом.

— А здесь, интересно, что? — осведомился я, тыкая пальцем в постамент Головы Академика Курчатова. — Когда закладывали монумент, положили в основание ампулку со стронцием, да? На счастье?

Павел Валерьевич интеллигентно посмеялся.

— Бог с вами, страсти-то какие, — проговорил он. — Скульпторы тут невиновны… почти. Просто зря они выбрали базальт. Материал красивый, но фон иногда дает… Мы слишком поздно догадались произвести замеры, когда исправить было уже ничего нельзя…

Мысленно я обозвал себя остолопом. Надо же! Спутал базальт и мрамор. Умник. Хорошо еще, что не успел ляпнуть вслух. Господин Куликов наверняка и так низкого мнения о нашем ведомстве, и не надо его еще больше разочаровывать. Скажи еще спасибо, Макс, что он оставил этот ледяной тон. И этим, милый, будь доволен.

— Вы насчет Фролова что-то хотели узнать, — уже серьезным тоном спросил господин Куликов, как бы невзначай глянув на запястье. Я понял, что у моего собеседника наверняка где-то в желтом здании включен какой-нибудь циклотрон, и времени на праздную болтовню с гэбэшником у моего собеседника нет. Смерть бывшего коллеги — это ужасно, но работа превыше всего. Ковка ядерного щита страны и все такое. Как же, припоминаю. Девять дней одного года. Баталов навещает старика отца в деревне, сцена на полатях. «Сынок, а ты бомбу делал? — Делал, батя, делал… — Да на хрена же ты ее, сынок, делал? — Спи, батя, и без тебя тошно…»

— Ужасная история, — проникновенно сказал я, вертя в руках найденный обрывок фотографии, но пока Куликову не показывая.

— Ужасная и нелепая, — задумчиво произнес Павел Валерьевич, не обращая пока на обрывок должного внимания. — Не понимаю, кому это могло понадобиться? Не ЦРУ ведь, в конце-то концов…

— Как знать, как знать… — протянул я с таинственным видом. — У нас пока недостаточно информации, чтобы делать какие-либо выводы. А почему бы, кстати, и не ЦРУ?

Господин Куликов с большим сомнением покачал головой:

— Едва ли. Последние лет двадцать Фролов не занимался ничем, что могло бы представлять хоть какой-то стратегический интерес для ваших… — Павел Валерьевич сделал короткую ироническую паузу, — …подопечных.

— Постойте-ка, — я изобразил удивление. — Но разве Фролов не принимал участия в атомном проекте?

— Принимал, еще как принимал, — легко согласился господин Куликов. — Только это было почти полвека назад. Теперь это уже история, описанная в учебниках физики. Вы ее наверняка и сами в школе проходили, только забыли за давностью лет.

Я наморщил лоб, делая вид, будто напрягаю память. На самом деле я и не старался — безнадежное дело. По физике у меня была твердая тройка, да и ту добрая физичка Нинель по прозвищу Баба Копра ставила мне за стенгазеты, которые я в ту пору здорово насобачился рисовать.

— Допустим, — проговорил я. — А что если попробовать именно углубиться в историю? Вы случайно не припоминаете, кто тогда работал вместе с Фроловым?

Павел Валерьевич снисходительно улыбнулся. Кажется, я спорол очевидную глупость. Хотя чего, собственно, ждать от серого гэбиста. Так мне, болезному, так!

— Молодой человек, — Куликов наставительно поднял палец, — вы несколько преувеличиваете мой возраст. К вашему сведению, Фролов старше меня лет на пятнадцать. Так что когда он пришел в Проект, я еще пешком под стол ходил… А что, я так старо выгляжу? — внезапно встревожился он.

— Да нет, — дипломатично соврал я.

Выглядел Куликов, увы, на все семьдесят с гаком. Сказывалась, вероятно, напряженная работа на циклотроне. А может, ему просто давно не пересаживали костный мозг от здорового донора — как в том же фильме про девять дней.

Чтобы окончательно не погрязнуть во вранье, я счел подготовительный период исчерпанным и сунул своему собеседнику злосчастный огрызок найденной фотографии. Если он так хорошо знает историю, пусть мне даст консультацию. Мне хотя бы несколько фамилий, и там уж я зацеплюсь…

— Знакомая карточка, — сообщил Куликов, поднося фотографию поближе к глазам. — Ну, этих слева я, конечно же, знаю: Иоффе, Зельдович, Синельников, Тагер, сам Фролов… они все умерли. Великие старики.

Как ни странно, я еще вчера догадался, что людей, изображенных на карточке слева от Фролова, скорее всего, нет в живых. Тех, кто разорвал фотографию пополам, наверняка интересовали другие, живые.

— Павел Валерьевич, — осторожно полюбопытствовал я, — а кто может стоять справа от Фролова? Видите, фото оборвано…

— Вижу, кто-то уже постарался, — Куликов бросил проницательный взгляд на меня, потом задумчиво поглядел в небо, прищурился.

Я молчал и ждал. Видно было, что Павел Валерьевич колеблется. С одной стороны, гэбистам доверять нельзя. Но, с другой стороны, убит человек, и помалкивать тоже подло. Куда ни кинь — всюду клин.

— Предположим, я назову несколько фамилий, — медленно сказал он, не без смущения глядя куда-то в сторону. — Тех, кто мог бы там быть. Я, видите ли, когда бывал дома у Георгия Николаевича, особенно не разглядывал этот снимок, могу теперь ошибиться.

— Вы не волнуйтесь, — деликатно проговорил я. — Вы скажите, и я сам разберусь.

Такой вариант, чувствуется, не очень нравился Куликову. Идиотское опасение сдать хороших людей гэбисту и сделаться доносчиком надежней всякого кляпа не давало ему говорить.

— Вы их будете вызывать к себе на Лубянку? — исподлобья поинтересовался он. — Допрашивать?

«Допрашивать с пристрастием, — произнес я про себя. — Подвешивать на дыбу. Бить плетьми и загонять иголки под ногти. Любимое мое гэбэшное занятие…»

Вслух же я сказал:

— Никого я никуда вызывать не буду. Мне от них ничего не надо.

Я нарочно сделал особое ударение на слове мне, и Куликов это заметил, потому заметно встревожился.

— А кому надо? — спросил он, посмотрев, наконец-то, мне прямо в глаза. Он все еще колебался, удерживаемый треклятым интеллигентским кодексом чести.

— Павел Валерьевич, — твердо проговорил я. — Этот обрывок фотографии мы обнаружили на месте преступления. Полагаю, что тот, кто оторвал половину снимка, имел к убийству Фролова самое непосредственное отношение. Я не знаю, зачем понадобилось уродовать фотографию. Но, уверяю вас, сделано это было не ради шутки.

— Хорошо, — севшим голосом произнес Куликов. — Можете записывать. Сокольский, Бредихин, Григоренко. Кто-то из них или, может быть, все трое…

Я тщательно переписал в блокнот фамилии, уточнил инициалы и примерный возраст. Все трое оказались стариками — немного помоложе Фролова, немного постарше моего собеседника.

— Больше там никого не могло быть? — на всякий случай уточнил я, закрывая блокнот. Как тут же выяснилось, вопрос был далеко не лишним.

— Мог быть еще один, — подумав, сообщил мне Куликов. Лицо у него сделалось виноватым, как у отличника, вдруг забывшего закон Архимеда. — Он тогда, знаете, еще совсем пацаном был, чуть ли не студентом… В 70-е вроде работал в МИФИ… или в ИТЭФе… нет, не припомню…

— А фамилия, фамилия? — предпринял я атаку на куликовский склероз. — Вспомните, пожалуйста, это крайне важно!

Павел Валерьевич напрягся и стал похож на штангиста перед взятием веса. Костяшки его пальцев побелели, настолько крепко он сжал кулаки.

«Ну же, ну!» — мысленно подбодрил его я.

Победил, однако, склероз.

— Не по-о-омню, — стыдливо прошептал Куликов. — Звали его как будто Валентином… Фролов еще в разговорах называл его Валей… А фамилия… такая простая русская фамилия…

— Иванов, Петров, Сидоров… — начал было перечислять я, но Павел Валерьевич сделал упреждающий жест рукой.

— Нет-нет, — со смущением проговорил он. — Какая-то другая. Что-то связанное с фауной.

— Волков?… Зайцев?… Медведев?… Лисин?… — при каждом моем слове Куликов смущенно мотал головой.

Если бы не страдальческое выражение лица Куликова, я бы решил, что он надо мной издевается: настолько наши разговоры напоминали известный рассказ классика про лошадиную фамилию.

— Конев?… Коровин?… Баранов?…

Павел Валерьевич все отчаяннее мотал головой, как болванчик, и в итоге я вынужден был сдаться.

— Ладно, все, — я пошарил в наружном кармане, достал визитку и вручил ее физику. — Может быть, вдруг вспомните, тогда позвоните — домой или на службу, все равно.

— Непременно, — пообещал Куликов. Он так досадовал на свою отказавшую вдруг память, что махнул рукой и на работающий циклотрон, и на Правила Разговора Интеллигента с Гэбистом. Мне стало жалко старика, я с удовольствием отпустил бы его обратно в его желтый дом — двигать науку. Но у меня остался еще один вопрос, который я обязан был задать.

— Скажите, Павел Валерьевич, — как бы между прочим поинтересовался я, уже неторопливо продвигаясь вместе с Куликовым в сторону проходной, — а вот после того как Фролов ушел на пенсию, вы часто с ним общались?

Куликов, потупившись, признал, что редко. В основном они перезванивались на праздники. Поздравляю — желаю, вот и все общение.

— Ну, а в ближайшие дни, накануне трагедии вы с ним ни о чем не разговаривали? Он вам случайно по телефону не звонил? — спросил я на всякий случай для проформы. Этот дежурный вопрос я должен был задать своему собеседнику с самого начала, и, если оставил его напоследок, то лишь оттого, что почти не сомневался: не звонил. Только в плохих фильмах бывают такие удачные совпадения, благодаря которым умница следователь отыщет иголку в стоге сена.

— Не звонил, — подтвердил Павел Валерьевич. — Хотя… Да нет, ерунда. Это и разговором-то никаким назвать было нельзя…

— Рассказывайте, рассказывайте! — я, как клещ, вцепился в куликовский рукав. Кажется, мне все-таки привалила удача разжиться иголкой в копне. Может, правда, и иголочка будет дрянная, но все лучше, чем ничего.

Оказывается, Фролов позвонил Павлу Валерьевичу по действительно пустяковому обстоятельству. Интересовался одной статейкой в «Московском листке» — сам-то он эту газету не выписывал. О чем статейка? Да чепуха, ничего интересного. И все-таки? Школьные, знаете ли, такие размышления об истории атомного проекта в СССР. (Слово «школьные» господин Куликов произнес с нескрываемым пренебрежением; он уже пережил унижение склерозом и теперь возвращался в академическую колею.) Кто писал? Какая-то девчонка, соплюшка… Нагородила, в общем, всякой ерунды, да еще имя Фролова упомянула всуе…

— Что же вы мне раньше про все это не рассказали? — укоризненно спросил я у Куликова. — Опять забыли?

При слове «забыли» Куликов рефлекторно вздрогнул. Его костюм в полоску еще больше стал напоминать пижаму. Нет-нет, он не забыл, просто не придал значения. Статейка ведь ерунда, не стоит выеденного яйца. Самомнение, помноженное на дилетантизм. И, кстати, Фролов покойный по телефону то же самое сказал, когда он, Павел Валерьевич, зачел ему избранные места.

— Он был огорчен этой статьей? — поинтересовался я.

— Огорчен? О нет, много чести. Немного удивлен — и все…

— Так, — пробормотал я. — Так…

Обычно я просматриваю «Московский листок», а тут закрутился со всеми партизанскими делами и несколько дней не покупал. Тех, кто не читает газет, нужно расстреливать из рогатки. Правы, правы были классики, как в воду глядели.