Ретроспектива 8

27 июня 1953 года, Москва

В особом карцере гарнизонной гауптвахты Московского военного округа покончить жизнь самоубийством было задачей практически невыполнимой. Все пространство карцера прекрасно просматривалось охранником из коридора, поскольку вместо обычной двери была поставлена металлическая решетка с прутьями в палец толщиной. Но даже если бы вдруг охранник зазевался или заснул, вверенный ему арестант едва ли смог осуществить свой преступный маневр: высокий потолок не давал никакой возможности прицепить куда-нибудь веревку, а единственная тусклая лампочка на стене была предусмотрительно укрыта громоздким колпаком из прочного авиационного плексигласа.

Впрочем, единственный арестант, находящийся в карцере, и не собирался лишать себя жизни. Напротив: сейчас он старался сделать все возможное, чтобы эту жизнь себе сохранить. Хотя бы на сутки. А та-ам… Чем черт не шутит, все еще может измениться через сутки.

Те, кто поместил арестанта в карцер, такой неприятной для себя возможности не исключали. Поэтому человек в карцере был приговорен к расстрелу еще в момент задержания и сейчас был еще жив по одной-единственной причине…

— Он орет все время, Никита Сергеевич, — уставшим голосом сообщил генерал Москаленко по дороге к карцеру. — На нервы действует очень.

Сам Москаленко чувствовал себя явно не в своей тарелке. Нечасто ему, генерал-лейтенанту, командующему военно-воздушными силами МВО, приходилось выступать в роли простого тюремного вертухая. Точнее говоря, такое случилось вообще впервые. Правда, и случай был исключительный: в карцере находился член Политбюро, второе лицо в государстве. А может, даже и первое — это как поглядеть.

— И что орет? — полюбопытствовал Хрущев, с трудом поспевая за долговязым генералом.

— Маленкова все больше зовет, — ответил Москаленко на ходу, не сбавляя темпа. — Иногда Молотова. Иногда просто визжит, как зарезанный, — тогда слов почти не разобрать.

— А меня не зовет? — Хрущев уже запыхался, но пока еще не отставал от быстроногого Москаленко.

Тот, наконец, сообразил, что Никита Сергеевич уже немолод и ему не к лицу играть в догонялки, а потому аллюр уступил место прогулочному шагу. Оба с облегчением перевели дыхание. Москаленко вдруг вспомнил, что и он далеко не пацан-первогодок.

— Вас не зовет, Никита Сергеевич, — отрапортовал генерал чуть виновато, словно именно по его недосмотру арестант проявил такое непростительное пренебрежение к его собеседнику. Однако Хрущев, наоборот, обрадовался.

— Вот и будет ему приятная неожиданность, — проговорил он. — Обожаю сюрпризы.

Москаленко догадался, что Хрущев шутит, и на всякий случай нервно улыбнулся. Улыбка получилась вымученной.

— Не дрейфь, генерал, — Хрущев, на ходу привстав на цыпочки, легонько похлопал командующего ВВС по плечу. — Разберемся с ЭТИМ, сделаем тебя маршалом. Хочешь быть замминистра обороны?

Генерал-лейтенант улыбнулся уже несколько бодрее. Не то чтобы он совсем поверил торопливым обещаниям секретаря ЦК, но на душе почему-то стало поспокойнее. Как будто дополнительный тяжелый груз, повисший на его генеральских плечах со вчерашнего утра, перекочевал на чьи-то другие плечи. В конце концов, партия знает, что делает. Если оказалось, что товарищ Берия — враг народа и английский шпион, значит, он и есть шпион и враг. И точка.

Тем временем вопли из карцера приблизились настолько, что можно было уже различить отдельные слова.

— Похоже, с ума сошел, — осторожно высказался Москаленко, прислушиваясь к крикам. — Бомбу какую-то теперь вспомнил… Бомбу хочет… Бредит, наверное, я так понимаю…

Хрущев усмехнулся. Похоже, он явился не зря — даром что без приглашения. Решительным движением он попридержал генерала за локоток и сам остановился.

— Так где этот карцер, говоришь? — спросил он.

— Первый поворот направо и до конца по коридору, — четко объяснил Москаленко. — Разрешите, я… Хрущев отрицательно помотал головой.

— Дальше я сам, — сказал он. — Перемолвлюсь с ним парой слов… Напоследок.

Рука Москаленко машинально легла на кобуру. Хрущев оценил этот жест.

— Ты правильно меня понял, маршал, — кивнул он. — Я люблю понятливых и терпеть не могу чистоплюев. Патроны-то есть?

— Так точно, — внезапно охрипшим голосом ответил Москаленко.

— Ладно, жди меня здесь… — Хрущев махнул рукой, сделал несколько шагов и скрылся за поворотом коридора. Вопли из карцера заглушали звуки шагов секретаря ЦК, и поэтому в поле зрения единственного арестанта гауптвахты Хрущев возник совершенно внезапно.

От неожиданности арестант подавился собственным воплем, поперхнулся, закашлялся.

— Я не помешал, Лаврентий? — поинтересовался гость. — Мне доложили, будто ты здесь все зовешь кого-то, буянишь. Дай, думаю, зайду. Проведаю старого приятеля. Ты мне не рад как будто?

— Ни-ки-та? — с трудом выговорил Берия, преодолев кашель.

— Шестой десяток уже как Никита, — развел руками Хрущев. — Пора бы и привыкнуть, Лаврентий. Или ты не меня в гости ждал?

Берия промолчал, с ненавистью поглядывая из-за решетки двери на гостя. Тусклый огонек лампочки отсвечивал в стеклышках пенсне. Одно из стекол успело треснуть.

— А-а, — объяснил сам себе Хрущев, — ты, должно быть, Георгия ждал? Не придет Георгий, ты ему теперь на хрен не нужен. И Вячик, каменная жопа, друг твой закадычный, тоже не придет. А я вот, как видишь, пришел. И если что сказать хочешь, мне говори. Авось чем помогу.

— Ты?… Поможешь?… — жарким шепотом переспросил Берия. В голосе появились нотки какой-то фантастической надежды, ненависть в его глазах потухла. Или, по крайней мере, на время спряталась за бликами от тюремной лампочки.

— Правда, помогу, — легко сказал Хрущев, оценивающе глядя на решетку. — Но если, конечно, ты себя будешь хорошо вести.

— Я буду, я буду, обещаю! — выдохнул Берия. — Все, что хочешь, сделаю. Хочешь — перед пленумом покаюсь в ошибках, хочешь — в монастырь уйду. Только выпусти меня отсюда, слышишь, Никита? Если надо, согласен вообще из страны уехать…

— А что? — задумчиво проговорил Хрущев. — В Мексику, например…

Берия даже не заметил скрытой издевки.

— Согласен! — зашептал он. — В Мексику, в Новую Зеландию, в какую хочешь Херландию, я на все согласен. Только освободи меня, Никита, выручи, прошу тебя, умоляю, спаси!

«Тебя только выпусти, — ухмыльнулся про себя Хрущев, — и через пятнадцать минут ты нас всех самолично отправишь в Херландию. И меня, друга Никиту, первым… Ну уж нет!»

— Подумаем, — неопределенно сказал он, пристально глядя на Берию. — Есть еще время, навалом…

Несмотря на тусклую лампочку, Хрущев тотчас же заметил, как угольки ненависти в глазах Берии на мгновение снова вспыхнули. Вспыхнули — и опять спрятались.

«Кончать его нужно немедленно, — тотчас же понял Хрущев. — Пока его джигиты не очухались. Из-за мертвого бунтовать никто не станет. Но пока он жив, все возможно…»

— Выпусти, а? — тоненько захныкал Берия, прижавшись щекой к решетке. Ради предосторожности Хрущев сделал полшага назад. — Все исполню, слово чести даю, мамой клянусь!

— Ты мне сперва кое-что расскажи, Лаврентий, — предложил Хрущев.

— Все, все расскажу! — с готовностью прохныкал-простонал Берия. — Все тайны тебе открою. Захочешь потом — и всех их в бараний рог скрутишь: и Георгия, и Лазаря, и Вячу, и Клима. Коба, прежде чем подохнуть, оставил на нашу голову такой подарочек, что не дай бог никому.

— Какой еще подарочек? — сурово спросил Хрущев. — Ну-ка, говори!

В хныкающем и кривляющемся арестанте на мгновение проснулся прежний самоуверенный хитрец Лаврентий.

— Пока не отпустишь, ничего больше не скажу, — заявил он. — А кроме меня, никто не знает.

— Ну и подыхай вместе со своими секретами, — безразлично проговорил Хрущев и повернулся, сделав вид, что собрался уходить. — Привет Кобе, — бросил он через плечо, — скоро встретитесь.

Угроза подействовала.

— Хорошо-хорошо! — быстро крикнул Берия удаляющейся спине Хрущева. — Расскажу, да. Ты мне дай только гарантию…

Хрущев обернулся и, поплевав в кулак, сложил Берий кукиш.

— Никаких гарантий, — спокойно сообщил он. — Я тебе не сберкасса. У нас на Украине говорили так: «Колхоз — дело добровольное. Хочешь — вступай, не хочешь — расстреляем». Вот и я тебе говорю то же самое. Повезет тебе — уцелеешь, но обещать тебе ничего не стану… Как, будешь рассказывать?

— Буду, — тоскливо проговорил Берия.

— И правильно, — холодно улыбнулся ему Хрущев. — Чистосердечное признание… так вроде любили говорить твои орлы, верно? Ну, признавайся, про какую такую бомбу ты сегодня целый день орешь? И при чем тут Сталин?

— Это все он придумал, Коба… — горячо зашептал арестант. Рассказ его, не очень связный, занял минут пятнадцать, после чего Хрущеву стало не по себе. Как будто где-то совсем рядом распахнули секретную дверцу и по коридорам гауптвахты вдруг загулял пронзительно холодный сквознячок. Хрущев невольно поежился и поймал себя на желании поднять воротник своего пиджака.

— Так это ее ты искал всю весну в Кунцево? — спросил он недоверчиво. — А мы-то думали, что ты клад ищешь. То-то я смотрю, что твои всю территорию дачи перекопали, и подвалы перерыли, и теплицы… Баньку-то зачем снесли?

— Думали, там, — пробормотал Лаврентий. Глаза его за стеклами бегали, словно он, Берия, ожидал нападения с любой из сторон. — Зря думали, зря копали. Нет ее ни на Ближней даче, ни на дальней. Куда ее рябой черт законопатил, ума не приложу… Как корова языком.

— Постой-ка, — сказал Хрущев. — Но ведь не сам же он ее с полигона тащил! Давно бы нашел исполнителей, и дело с концом. Не могли же они сквозь землю провалиться!

— Сквозь землю не могли, — досадливым шепотом произнес Берия. — А в землю — запросто. Как раз в феврале 50-го должны были расшлепать полсотни вредителей инженеров, я еще удивлялся, зачем Коба лично затребовал это ерундовое дело. А через месяц случайно попался мне общий список — так там вместо пятидесяти оказалось ВОСЕМЬДЕСЯТ фамилий! Тридцать гавриков Коба вписал лично, не поленился. Эти тридцать бомбу и прятали, ясно же. И все оказались в одной общей яме, скопом. Умно старик придумал, ничего не скажешь… Большой мастер был… сссука! — Исчерпав приличные слова, Берия принялся долго и грязно браниться.

Хрущев поморщился: времени слушать лаврентьевскую ругань не было. Чтобы прервать поток брани, он, недолго думая, вытащил из кармана портсигар и сильно постучал по решетке. Услышав глухой звон, Берия моментально заткнулся.

— Так-то лучше, — проворчал Хрущев, пряча портсигар обратно в карман. — Ишь разошелся, уши вянут.

— Я не буду, — снова перешел Лаврентий на шепот, — только выпусти, Христа ради прошу.

— Успеешь, — отмахнулся Хрущев. — Ты мне лучше вот что скажи: зачем тебе-то эта бомба понадобилась? Спрятал ее где-то Коба, и на здоровье, чай не обеднеем. У нас таких бомб уже десяток есть, ты же сам и должен был знать.

— Не таких, — с тоской объяснил Лаврентий. — Эту они специально дорабатывали, по особому заказу. Мощность, что ли, увеличивали или какую-то другую хреноту. Если уж она взорвется в Москве — всем хана.

Хрущев вновь ощутил позвоночником неприятный обжигающий сквознячок.

— Почему же она должна непременно взорваться? — спросил он строго.

— Не знаю, — горестно шепнул Берия. — Одно знаю, что она не просто где-то лежит. Она где-то ТИКАЕТ, Никита!

— Часовой механизм, что ли? — с тревогой уточнил Хрущев.

— Да нет, я не об этом. Просто ее в любой момент можно ИСПОЛЬЗОВАТЬ. Тот, кто найдет ее, сможет взять за глотку не только всю Москву, но и всю страну. Когда у тебя под рукою такой заряд и ты можешь разнести все к чертовой матери, любой перед тобой будет ходить по струночке…

— Понимаю, — коротко сказал Хрущев. — Хорошо, оказывается, что ты ее так и не нашел. А за рассказ — спасибо. Теперь, значит, буду знать.

Он повернулся и, чуть сутулясь, зашагал по коридору прочь от решетки лаврентьевского карцера.

— Сто-о-о-ой! — заорал Берия ему вслед. — Куда уходишь, Никита? Ты же обеща-а-а-ал!!! — Крик его снова перешел в неразборчивый визг, но Хрущев больше не оборачивался.

Генерала Москаленко Хрущев нашел на том же самом месте. Будущий маршал сосредоточенно прислушивался к крикам, доносившимся из карцера.

— Вот опять, — пожаловался он. — Опять орет. Опять, Никита Сергеевич, про какую-то бомбу…

Хрущев взял генерала за пуговицу форменного кителя и, отчетливо выделяя каждое слово, проговорил:

— Запомни, Москаленко, хорошенько запомни. Не про бомбу он кричал, а про бабу. Бабу он хотел, ясно тебе? ЯСНО?!

Глава девятая

ПРИЧИНА И СЛЕДСТВИЕ

Сбегая вниз по лестнице, я думал: почему Потанин? Почему же все-таки он? Говорили, будто он ссорился с женой. Ну и что — из-за этого стреляться? Тысячи людей ежедневно ссорятся, мирятся в своем семейном кругу, но большинству из них не приходит в голову такая кошмарная развязка. Должно было случиться что-то по-настоящему ужасное, из-за чего бы тихий застенчивый Потанчик, будучи в здравом уме и твердой памяти, мог приставить казенный «Макаров» к своему виску и нажать на спусковой крючок. Выстрел, вспышка — и никаких проблем… М-да. Странные какие-то дела у нас творятся. Странные, видит Бог. Впрочем, нет, не видит. Есть мнение, что Ему нынче не до нас.

Правда, и мне сейчас не до Него. Так что я не в претензии. Паритет.

В прорези почтового ящика что-то белело. Чуть притормозив, я безо всякого ключа открыл дверцу, выудил содержимое. После чего преодолел последний лестничный пролет, двадцать метров выщербленного асфальта и огрызок деревянной доски, которая заботливо была переброшена через наполовину вырытую траншею. Путь мой закончился в кабине собственного «жигуленка», чей мотор сегодня упорно не желал заводиться. Должно быть, «жигуленок» тактично намекал своему хозяину про подсевший аккумулятор. Спасибо, дружок, намек я понял, а теперь давай, заводись. Ты ведь меня знаешь: искру я добуду любым путем. На худой конец — методом трения, каким первобытный человек добывал огонь себе к ужину.

Про первобытный огонь я вспомнил не случайно.

Из своего ящика почту я всегда достаю, как только увижу. Не откладываю на потом. Юное поколение в нашем доме страдает неизлечимой пироманией. То есть поджигает все, что попадается этому поколению на глаза. Особенно часто на глаза попадаются в подъездах лифты и почтовые ящики. Чуть не уследишь за малолетними партизанами — и готов пожарчик. Где-то я читал, будто такой подростковый вандализм есть закономерное явление природы. На молодого человека, дескать, вид открытого огня или вспышка взрыва действует завораживающе — как гипноз, как наркотик. Это, мол, вылезает наружу генетическая память предков, которые обожали греться у костра после удачной охоты на саблезубых мамонтов… Белиберда, конечно. Или в этом все же что-то есть? Вдруг мой Партизан — тоже какой-нибудь шустрый пацанчик лет двенадцати? А может, наоборот, — дедуля, впавший в детство?

Интересная версия. Дедушка-пироман с адской машинкой за пазухой.

Впрочем, отставить дедушку. В детство, как и в маразм, теперь принято впадать с любого возраста. Это вам не кино с голыми шведскими девицами, возрастных ограничений нет. Впадай себе на здоровье, как Волга в Каспийское море.

Мотор, наконец, оценил мои усилия и сдался. Он чихнул, словно нанюхался перца, громко фыркнул и завелся. Одной рукой я стал осторожно выруливать на дорогу, а другою — открыл дверцу своего бардачка и сунул туда полученную корреспонденцию. Последней, к слову скажем, было немного. Для хорошего первобытного костра абсолютно недостаточно: газета «Известия» плюс одно письмо. И все. Почерк на конверте был смутно знакомым, но разбираться сейчас было некогда. Все потом. Захлопывая бардачок, я успел заметить картинку на конверте — Дом Советов на Краснопресненской. Колыбель парламентской демократии. Обиталище небезызвестного депутата Олега Геннадьевича Безбородко.

Вспомнив про Безбородко, я машинально сплюнул в окно, а настроение мое из просто омерзительного стало похоронным. В полном, кстати, соответствии с утренним происшествием, о котором мне сообщил по телефону Дядя Саша…

Когда я приехал в Управление и поднялся на свой этаж, от мертвого Потанина остались только контур, очерченный мелом на его рабочем столе, да еще немного крови, которая уже успела свернуться и из ярко-красной стала ржаво-бурой. Ржавые пятна перепачкали календарь, несколько пустых папок и ненадписанных конвертов. Все конверты были одинаковые: с изображением Дома Советов.

Та-ак, подумал я озадаченно. Чего-чего, а писем от тихони Потанина я сроду не получал. Значит, в моем бардачке лежит первое и оно же — последнее. Ничего не понимаю. Убейте меня — ничего.

Сбоку от меня возник непривычно мрачный Филиков и поманил меня обратно в коридор. Там по-прежнему кучковалось человек десять с нашего этажа — тоже мрачные, подавленные, растерянные. Дядя Саша в двух словах изложил мне то, что не успел рассказать по телефону. Оказывается, поначалу никто ничего не заподозрил. Потанин и прежде приходил на службу ни свет ни заря и запирался в своем кабинете. Если кто-нибудь попадался ему в эту утреннюю пору из коллег, то Потанин лишь тихонько здоровался и предпочитал побыстрее скрыться у себя. Сегодня он, правда, изменил своему правилу — сказал несколько фраз перед тем, как в последний раз исчезнуть за дверью номер тринадцать.

— Кто с ним разговаривал? — немедленно спросил я у Филикова.

Оказалось, двое. Старший прапорщик, дежуривший в это утро на этаже. И вечный капитан Пеньков, который вчера вечером задремал в своем кабинете — да так и проспал на боевом посту всю ночь.

Я завертел головой, высматривая хотя бы одного свидетеля. Старший прапорщик, похоже, уже сменился, но вот Пеньков (известный также как Пенек и Пенек Трухлявый) по-прежнему был здесь. В окружении трех или четырех человек он — видно, не в первый уже раз — делился утренними впечатлениями. Я протиснулся к нему, цепко взял его за рукав и отвел в сторонку. Слушатели проявили понимание и протестовать не стали.

— Расскажите мне все сначала, Федор Матвеевич, — коротко попросил я.

Пеньков важно кивнул и изготовился к рассказу. Настоящая фамилия его была Пеньковский. И хотя он не был никаким родственником знаменитому шпиону и даже патриотично урезал фамилию, это ему не помогло. Тень однофамильца-предателя испортила ему служебную карьеру раз и навсегда. К пятидесяти пяти годам он оставался капитаном, и всем было ясно, что в отставку он выйдет майором, не больше. Подполковничьи погоны могли ему светить в единственном случае: если бы самолет ЦРУ сбросил парашютиста прямо на крышу нашего здания на Лубянке, а Пеньков лично бы его задержал.

— Значит, было так… — подбоченясь, начал свой рассказ Пенек-Пеньков-Пеньковский.

Была еще одна причина, препятствовавшая его служебному росту и, на мой взгляд, гораздо более фатальная, чем невезучая фамилия.

Вечный капитан был порядочное трепло. Он был тот самый болтун, который, при неблагоприятном стечении обстоятельств, мог бы оказаться прекрасной находкой для своего же печально знаменитого однофамильца. На его счастье, Пеньковский N 1 в ту пору брезговал вербовать лейтенантишек, ибо выкачивал совершенно секретные данные из полковников и выше. За что, в конечном итоге, и поплатился. В популярном романе «Стекляшка» именно его, между прочим, зажарили в печке. На самом же деле его, разумеется, без затей расстреляли.

Пока я размышлял над судьбой однофамильца нашего Пенька, вечный капитан только-только дошел до места, когда он, Пенек, решил вчера вечером немного подремать. Испугавшись, что мне сейчас придется выслушивать и описание всех пеньковских сновидений, я с ходу подвел свидетеля к самой важной точке его рассказа.

— Итак, — произнес я нетерпеливо, — вы встретили его на этаже. А дальше что было?

Федор Матвеевич с огорченным видом перешел к главному:

— Ну, поздоровался он. А глаза — грустные-грустные, как будто с похмелья. Извините, сказал, если что не так. Не поминайте, говорит, лихом. И простите, мол, за все. Особенно, — при этих словах наш Пеньков со значением поглядел на меня, — виноват я, говорит, перед Максимом… Сказал так, головою грустно покачал и к себе пошел. А я, значит, запер свой кабинет…

Идиотская история с телефонограммой и с Нагелем стала проясняться, подумал я. Вот и нашелся человек, который виноват передо мною. Но почему — Потанин? Почему же, черт возьми, Потанин?

— Постойте-ка, Федор Матвеевич, — проговорил я, в очередной раз прерывая не относящиеся к делу автобиографические излияния Пенька. — Выходит, вы после этих слов так ничего и не заподозрили? И после того, как он сказал: «Не поминайте лихом?»

Пеньков огорченно развел руками:

— Да мне и в голову не пришло такое! Я думал, может, переводят его из Москвы или там по горизонтали перемещают… В Первое Главное Управление, допустим. Мало ли куда!

При упоминании о ПГУ Пенек томно закатил глаза. Как видно, перевод во внешнюю разведку был самой затаенной мечтой вечного капитана. Мечтой, конечно, неосуществимой: из Пенька получился бы такой же Джеймс Бонд, как из меня — японская гейша. Я вздохнул. Вечный капитан потому и не поднял тревогу после потанинских прощаний, что сразу же до краев налился завистью к возможному потанинскому переводу в ПГУ. Правду сказал однажды Жванецкий: в нашей стране глупость — это вовсе не отсутствие ума. Это такой особый ум…

— Максим, а Максим, — на лице Пенькова уже написано было любопытство, чуть подкрашенное огорчением, для порядка, — почему это он так тебя выделил? Чем же он таким особенным перед тобою провинился? Мы уж с ребятами и так гадали, и эдак.

Гадали они, видите ли, подумал я со злостью.

Конечно же, это не менее интересно, чем само потанинское самоубийство. И даже более.

Я неопределенно пожал плечами, однако Пенек не отставал: очень ему хотелось прикупить каких-нибудь ценных слухов. Чтобы тут же раззвонить на все Управление. Ладно, будет тебе сенсация, лопай.

— Видите ли, Федор Матвеевич, — я специально понизил голос, а вечный капитан навострил уши, — Потанин совершил ужасный поступок…

Пенек задрожал от нетерпения, как сеттер в предвкушении дичи.

— …Он совратил мою дочь и потом отказался на ней жениться.

На мгновение вечный капитан ошалел и только хлопал глазами. Я надеялся, что пеньковского обалдения хватит до той поры, пока я не покину здание Управления. Но — надо отдать ему должное — спохватился он гораздо раньше. Из обалделой его физиономия стала обиженной. Он заподозрил подвох.

— А разве у тебя есть дочь? — недоуменно поинтересовался он.

— Нет пока, — честно признался я. — Но покойный об этом почему-то не догадался. И ужасно переживал…

В этом месте до вечного капитана наконец-то дошло, что я над ним издеваюсь. Обида на его лице достигла стадии мировой скорби. Мол, все одно к одному: и фамилия подкузьмила, и в ПГУ не переводят, а тут еще коллега, подлец, сыпет соль на раны.

— Не ожидал я от тебя, Макс — проникновенно начал он. — Такой черствости не ожидал. Человека, можно сказать, не стало, а ты — шутки шутишь!…

Это раздумчивое «можно сказать» стало последней каплей.

— Федор Матвеевич, — так же проникновенно произнес я, не дожидаясь, пока Пенек развернет свой скорбно-обличительный монолог, — а чего это вы меня все Максом называете? Меня, знаете, зовут Максим Анатольевич, и мы с вами вроде в одном звании.

Вечного капитана после этих слов так перекосило, что я подумал с досадой: переборщил. Наши отношения с Пеньком и до того безоблачными не были, а с сегодняшнего дня он мог меня, пожалуй, возненавидеть. Вот что значит, запоздало сообразил я, пренебрегать йоговской гимнастикой дыхания. Вдох — выдох, и я, возможно, удержался бы от ссоры. Но смерть Потанина все перевернула — ног на голову. Вдох — выдох, вдох — выдох… Лучше позже, чем никогда. Еще пару вдохов — и я уже почти созрел для того, чтобы извиниться перед багровеющим Пеньком.

Но тут в конце коридора возник генерал Голубев и поманил меня к себе. Это был один из немногих случаев, когда приглашение в начальственный кабинет воспринимаешь как избавление от еще худшего из зол.

— Садись, — сказал Голубев после того, как мы миновали пустую приемную (Сонечка Владимировна отсутствовала) и расположились в генеральском кабинете.

Я сел, догадываясь, что разговор будет долгим. Но вот о чем именно будет разговор, я и понятия не имел. Я воображал, что о самоубийстве Потанина… Как бы не так! Бедняге Потанчику наш Голубев уделил всего две-три официальные фразы: что-то там насчет стрессов и насчет того, что, мол, не каждому, увы, дано заниматься государственной безопасностью.

А потом дело дошло до меня. Оказывается, я — наоборот, из тех, кому успешно заниматься госбезопасностью буквально на роду написано. И что мое последнее задание — наглядное тому свидетельство.

Я насторожился. Если начальство хвалит, то непременно следует ждать подвоха. Это — закон природы, неумолимый, как и все законы.

— Какое задание? — нервно переспросил я. Генерал любезно объяснил мне, что то самое задание. Дело об убийстве двух физиков. Эксперты подтвердили, что не только Григоренко, но и Фролов — на совести блондинчика Лукьянова и рукастого Лобачева. Результаты экспертизы я, по правде сказать, мог предсказать и так. Только я полагал, что надо искать организатора и спасать Лебедева, а вот Голубев, выходит, так не считал. По его словам выходило, что Минбез вообще вмешался в это дело напрасно. Это-де его, голубевская, ошибка. Но теперь все ясно: убийцы известны и даже уже получили по заслугам, цель убийств тоже ясна — ограбление. Пусть МУР теперь и тянет лямку, наша совесть чиста.

Генерал старательно произносил всю эту несусветную чушь, а я глядел на своего начальника во все глаза. У меня было сильнейшее искушение забежать к нему за спину и проверить, не спрятался ли сзади за генеральским креслом хитрый МУРовский майор Окунь — на правах суфлера. Помнится, глубокомысленная версия об обычном ограблении в свое время прозвучала именно из его уст.

Я вдохнул и выдохнул.

— Вы это серьезно говорите? — только и смог я спросить у Голубева.

Генерал строго насупил брови:

— Не забывайся, Макс!

Только сейчас я заметил, что и самому Голубеву дурацкая речь далась нелегко. Лысина его заметно вспотела, что означало сильную степень генеральского неудовольствия.

— В общем, переключайся на свои обычные дела, — продолжил Голубев после некоторой паузы. — Ты вот хотел, я помню, этим шарлатаном еще позаниматься, Клюевым? Вот и займись, разрешаю. Есть сведения, кстати, что он снова объявился в России…

— Сведения точные, — подтвердил я. — Я видел нашего Лабриолу по телевизору не далее как вчера. Вместе с… — Я с удовольствием назвал имя и фамилию президента маленькой, но гордой автономии. — Что, посылаем спецназ?

Генерал уныло отмахнулся:

— Хорошо, отставить Лабриолу, пусть пока погуляет… Но вот у тебя была, кажется, довольно перспективная идея насчет этих взрывов в Москве. Как ты парня того назвал, Партизаном?

Я машинально кивнул.

— Вот-вот, именно Партизаном сейчас и займись, — с непонятным оживлением проговорил Голубев. — Я тебе дам несколько человек в помощь. А то взрывает, видите ли, все подряд. Машина Нестеренко вчера — думаешь, его работа?

Я все так же машинально покачал головой.

— Ну, неважно, — генерал встал со своего места, давая понять, что разговор окончен и мне можно приступать.

Я тоже поднялся с кресла в полнейшем недоумении. Еще пару дней назад я был бы в восторге оттого, что Голубев наконец-то мою гениальную идею насчет Партизана оценил и дал окончательное добро на ее разработку. Но сейчас отчего-то внезапное генеральское прозрение меня нисколько не радовало.

Может быть, оттого и не радовало, что одновременно с этим генерал сводил к нулю все наши усилия в деле убитых физиков.

— Ты свободен, — нетерпеливо сказал Голубев. Вместо того чтобы подчиниться приказу, я лаконично изложил генералу одно из своих саратовских приключений. А именно — визит группенфюрера Булкина с посланием от добрых людей. Мне показалось, что на мгновение в глазах моего шефа вспыхнул огонек профессионального интереса, однако Голубев легко этот огонек сумел загасить.