Артём Грива
      Выяснилось, что я получил майора. За последнюю операцию. По моему мнению, повышать в звании следовало Юджина, однако со мной никто не советовался. Повышение следовало обмыть, но какое там… О присвоении мне сообщили, едва я ступил на борт. И с ходу, не дав даже толком порадоваться, взяли в разработку. Представляю, как у них зудело во всех местах, пока я плескался в Черном море. Два специальных координатора, помимо моего командира Хокусая, целая свора аналитиков всех мастей, каждый чином не ниже координатора, то бишь полковника, переводя на наш армейский язык. Дай им волю, они разложили бы меня на хирургическом столе и препарировали, как лягушонка. К счастью, все специальные координаторы были нашего, боевого, племени. Поэтому, как я узнал позже, вместо глубинного гипноза под сывороткой умникам пришлось ограничиться беседой.
      Как и следовало ожидать, их интересовал Он. Сначала меня попросили рассказать, что я увидел, когда заглянул в прожженную О'Туллом дыру. Я рассказал. Со всеми нужными подробностями, поскольку профессионал. Меня попросили повторить на бис. Я повторил. Мнемонике обучен с младых ногтей, как говаривал мой школьный куратор, так что повторил слово в слово. Кое-кто решил, что я издеваюсь, и был недалек от истины. Потом пошли вопросы.
      «Почему вы решили не дожидаться группы поддержки?», «Какой тип психического расстройства напомнили вам движения объекта?», «Испытывали ли вы агрессию по отношению к персоналу базы?» и т. п.
      Я мысленно поделил вопросы на две категории: осмысленные и дурацкие.
      Дурацкие вопросы я игнорировал, ссылаясь на профессиональный кодекс, на толковые отвечал, как умел.
      Понемногу я въехал, что все вертится вокруг одной-единственной темы: чем Он отличался от человека? При том, что никто не потрудился поделиться со мной тем, что они уже раскопали, а разговаривали со мной так, словно я, который и видел-то «объект расследования» секунд десять, был Его закадычным дружком. Через четыре часа топтания вокруг да около я взбунтовался.
      – Господа,– сказал я этим прозекторам от психологии,– мне кажется, моя помощь будет эффективнее, если вы снабдите меня всей информацией.
      Умники посмотрели на меня так, словно я – макака, которая вдруг стала цитировать уравнения теории направленных множеств Колосова. Что бы там ни числилось в моем досье, а для аналитиков мы, оперативники,– нечто вроде передвижных датчиков к Головастому.
      Но прежде чем кто-либо из них открыл рот, чтобы поставить зарвавшуюся «обезьяну» на место, подал голос Хокусай.
      – Он прав,– произнес мой непосредственный начальник.
      И два других специальных координатора дружно кивнули. Они-то помнили, что такое боевой офицер «Алладина», поскольку когда-то сами были «полевиками».
      – Хорошо,– пошевелив извилинами, уступил главный «умник», доктор социологии Сяо Сунь, седой лысый китаец, работавший еще в Антитеррористическом совете.– Давайте прервемся. Продолжим после приземления. Вы, господин специальный координатор, сами ознакомите своего подчиненного с делом или…
      – Сам,– кивнул Хокусай, и господа аналитики отправились обедать.
      – Пошли, майор,– сказал мой командир, переходя на японский.– У нас девяносто минут.
      Живым я его рассмотреть не успел. Может, и к лучшему. Человеческого в нем оказалось не больше, чем во мне – обезьяньего. Удлиненный череп, кожа синюшного цвета (возможно, посмертный эффект), полное отсутствие надбровных дуг, переносица, больше похожая на ползущего по черепу костяного червяка. Вместо головы «червяка» – затянутая бельмом дыра.
      «Сплошное неподвижное веко, не прозрачное для видимого и ультрафиолетового спектра, но проницаемое – для инфракрасного и ниже»,– ответил на мой вопрос компьютер.
      Имелась и пара обычных глаз, если можно назвать обычными эти круглые выпуклые полушария, разделенные на сегменты зелеными нитками-полосками.
      Морщинистые полуопущенные веки, обрамленные мохнатыми ресницами, длинный узкий нос с единственной ноздрей, крупные челюсти, по-волчьи выдвинутые вперед. Однако во всем этом чуждом для человека облике чувствовался некий шарм, даже не шарм, а величавая красота, какая бывает у благородных и мудрых старцев. По моей просьбе компьютер «убрал» мягкие ткани, и я убедился, что клыки у Него куда больше, чем у меня. Пришла нелепая мысль о вампире, но я ее прогнал.
      Итак, тело похоже на человеческое. Скелет типичный для прямоходящего, передвигающегося на двух ногах. Руки очень длинные, но зато с пятью довольно изящными пальцами и совершенно обычными ногтями. Волосяного покрова нет. Компьютер услужливо поворачивал проекцию, чтобы я мог изучить тело во всех подробностях. А подробности были таковы, что, помимо волос, у «объекта» полностью отсутствовали половые признаки. Как первичные, так и вторичные. Я запросил «картинку» внутренних органов и убедился, что органов размножения, по крайней мере, в нашем понимании, не наблюдается. Наблюдалось сердце, желудок («С остатками растительной пищи» – услужливо проинформировал компьютер), легкие, печень и прочее. Мозг оказался поврежденным. Физически. Выглядел так, словно в него всадили заряд очень мелкой дроби. Изнутри. А потом все дробинки тщательно удалили. Весьма интригующе. А где след лазерного ожога? Должен быть след. Я точно помнил, что Юджин сбил его из лазера!
      Ого! Вот это совсем интересно! Сквозной канал от прямого попадания лазерного пучка… В верхней трети правого бедра! В значительной степени регенерированный. Что?!
      От следующего комментария у меня даже ежик на затылке встал дыбом.
      Неопровержимый факт: организм объекта зарастил дыру от лазера ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОН, ТО ЕСТЬ ОРГАНИЗМ, УМЕР!
      Н-да…
      Я осведомился насчет одежды. Исключительно в силу привычки. Одежда оказалась стандартной: лабораторный комбез китайского производства.
      Я еще раз вызвал объемную картинку разрушенного мозга.
      Отчет свидетельствовал: никаких инородных включений. Способно ли живое существо так изуродовать собственные мозги?
      Минут десять я активно гонял компьютер, изучая объект во всех ракурсах. Перечитал комментарии, даже попытался разобраться в отчете биохимиков. Не разобрался: сплошные специальные термины.
      Отодвинувшись от экрана, я вопросительно посмотрел на Хокусая.
      Специальный координатор обедал. По-домашнему: рыба, рис, зелень. Передо мной стояла такая же тарелка с красиво уложенным съестным и чашка цветочного чая. Я предпочел бы русскую кухню и большую кружку темного ярославского пива, но обижать Хокусая не стал. Толика японской крови в моих жилах – не последняя причина почти отеческого отношения ко мне старшего координатора.
      – Танимура-сан, откуда Он взялся?
      – Вытащили из прошлого,– ответил Хокусай.– Вернее, они полагают, что из прошлого. Они не собирались никого вытаскивать. И прошлое их не интересовало. Они нацелились в противоположную сторону,– Хокусай сдержанно улыбнулся,– в будущее. В принципе – ничего особенного. Запроси они разрешение, мы бы им его дали. Прогностическое макетирование пока что не под запретом.
      – Прогностическое макетирование? Вы уверены, Танимура-сан?
      Я, конечно, не математик, однако…
      – Абсолютно. Но…– специальный координатор поднял тонкую чашечку с чаем, посмотрел на свет…– Для построения моделей они решили использовать не стандартные алгоритмы, а приемы аналоговой магии.
      – Аналоговой… Чего? – я чуть не поперхнулся цветочной водичкой.
      Хокусай загадочно улыбался. Глядя на меня, он несомненно получал удовольствие. Извращенное самурайское чувство юмора.
      – Магии,– с удовольствием повторил мой начальник.– Позже посмотришь их наработки. Там очень много полезного для нас.
      «Алладин», в сущности, научный паразит. Пресекая по всему миру потенциально опасные исследования, моя контора нисколько не стесняется эксплуатировать их результаты в собственной практике.
      – Они использовали также темпорально сенситивных людей для поиска и наведения …
      – Кого-кого? – не понял я.
      – Темпорально-сенситивных,– с удовольствием произнес Хокусай.– То есть обладающих способностью предвидеть некоторые аспекты будущего.
      – Ученых-футурологов, что ли? – к этой братии я относился скептически. Особенно к той ее части, которая давала прогнозы лет на сто вперед.
      – Скорее, гадалки и астрологи.
      Может, он все-таки шутит, мой командир? Однако, чтобы окончательно меня добить, он добавил:
      – Математический аппарат им писал сам Колосов.
      Да, это уже не шутки. Академик Колосов – это гений. Немного экстравагантный, что гению вполне позволительно, но в высшей степени благородный человек. Меня познакомили с ним на пятидесятилетии отца. Если Колосов замарал имя в запрещенных исследованиях, мне это обидно.
      – Он не ведал, что творил,– успокоил меня Хокусай.– Просто создал теоретическую игрушку. Но, как все его игрушки, вполне работоспособную. Не отвлекайся. Тот, чьи останки нам достались, материализовался шестнадцать дней назад. Именно материализовался прямо в зоне виртуального моделирования. Умники, которые контролировали процесс, даже не сразу поняли, что Он – не очередная виртуальная модель. Пока не вступили с ним в прямой контакт. Но после этого уже ни на какие выводы были не способны, поскольку всякий человек, вступавший с Ним в прямой визуальный контакт, тут же терял рассудок. Они либо умирали от шока, инсульта или иной хвори; либо кончали с собой, например, разбив голову о стену; либо норовили умереть от естественных причин: скажем, отказавшись принимать пищу. Примерно четверть контактеров не проявили суицидальных наклонностей, но только потому, что умирать было уже нечему. Личность полностью разрушена. Вылечить их или хотя бы получить внятную информацию нам не удалось. Даже с помощью ментального сканирования. Среди первых пострадавших оказались руководители базы, поэтому три дня в комплексе царил полный хаос. А когда число смертельных случаев многократно превысило все допустимые нормы Министерства обороны США, компьютер базы самочинно вытянул из Сети все эффективные системы безопасности (по этому запросу мы, кстати, и вышли на саму базу) и, тоже самостоятельно, скопировал и отработал на «объекте» программу защиты со второй стадии проекта «Человечество во Вселенной».
      Ого!
      «Человечество во Вселенной» – это ведь тот самый проект, который разбудил «ифрит».
      – Однако никаких видимых проявлений феномена спонтанной деструкции в период реализации этого проекта нами не обнаружено,– произнес Хокусай.
      Вот это совсем интересно. Конечно, еще не вечер. При дальнейших разработках от «ифрита» никто не застрахован. Но волна, как правило, накатывается без промедления. Буквально секунда в секунду. Что существенно облегчает нашу работу.
      – После изоляции Объекта ситуация несколько стабилизировалась,– продолжал специальный координатор.– Руководство базой взял на себя один из второстепенных начальников-военных, который предпринял попытку Объект уничтожить и потерпел неудачу. А потом появились мы.
      – Установлено, почему у тех, кто выжил, сгорели мозги? – поинтересовался я.
      – Предположительно, от очень сильного эмоционального воздействия,– ответил Хокусай.– Механизм передачи этого воздействия не ясен. У нас эмпатия проявляется совершенно иначе. Но вполне очевидно, что воздействовал именно Объект, причем скорее всего – бессознательно, даже стихийно. Судя по некоторым данным, Он сам был, мягко говоря, в расстроенных чувствах. Сомнительно, чтобы подобное эмоциональное состояние было обычным для разумного существа.
      – Ужас…– пробормотал я, передернув плечами.
      – Нет, скорее глубокая депрессия,– сказал Хокусай.– По крайней мере, этой точки зрения придерживаются наши специалисты. Депрессия, которую он эмпатически проецировал на всех, кто вступал с ним в контакт. Депрессия такой силы, что даже самый крепкий рассудок не выдерживал.
      Ну да, именно так, подумал я. Страдание, невыразимая печаль, ощущение невосполнимой потери… Ужас возник в тот краткий миг, когда наши глаза встретились. До этого было другое… А то, что возникло… Нет, это был не страх происходящего, а страх того, что может произойти… Я знал это чувство, потому что уже испытал его однажды: давно, еще кадетом, когда на экзамене по пилотированию у моего «крыла» отключился блок питания и оно сорвалось в штопор прямо над спальными кварталами Гражданки. Несколько секунд я пытался как-то выровняться, уйти… А когда понял, что не сумею…
      Питание восстановилось за девятнадцать секунд до контакта с землей, и автопилот (я бы уже не успел) вывел «крыло» из штопора. Потом выяснилось: авария была запланированная, а экзамен я сдал на «хорошо». Но ужас от того, что мое «крыло» падает на жилые дома, я запомнил навсегда. Может, Он как-то ухитрился инициировать во мне это воспоминание?
      А Хокусай тем временем продолжал говорить.
      – …В ужасе, в шоке, в депрессии… Не важно. И он заражал своим состоянием тех, кто оказывался поблизости, тех, входил с объектом в прямой зрительный контакт. Но только в прямой. В записи эффект полностью пропадает. Еще одна загадка.
      – Танимура-сан, от чего Он умер? – спросил я.
      – От чего Он умер, мы знаем,– сказал Хокусай.– Физиологическая причина смерти нам известна, пусть даже сам механизм разрушения мозговых тканей – еще одна загадка. Вопрос – почему?
      – Почему? – автоматически повторил я.
      – Наши аналитики считают: Объект психологически сломался. Его инфернальная печаль и иные негативные чувства, предположительно связанные именно с перемещением, достигли максимума – и мозг бедняги взорвался изнутри.
      – Может, я был последней каплей? – Я пытался иронизировать, но Хокусай ответил совершенно серьезно:
      – Может. Аналитики это допускают. И они очень рассчитывают на твою помощь.
      – Разумеется,– сказал я, уже решив: ни слова не скажу о своих предположениях. Скорее всего, мне просто не поверят и прилепят ярлычок «расстройство психики». А если кому-то моя идея все же покажется интересной, то наши умники сделают все, чтобы превратить меня в образцовую морскую свинку. Ни тот, ни другой варианты меня, естественно, не устраивали.
      – Разумеется, я постараюсь помочь. Но, Танимура-сан, я видел Объект лишь несколько мгновений. Может, стоит поискать лучших свидетелей? Например, работников комплекса. Да и записи у вас есть…
      – Ты меня невнимательно слушал, Артём,– недовольно произнес специальный координатор.– Да, у нас есть записи. Сотни часов видеосъемки. Но их можно смотреть хоть сутки – без всякого вреда, если не считать утомления глаз. Той составляющей, от которой люди сходили с ума, информационные носители не зафиксировали. Ты – единственный живой, вернее, выживший контактер.
      – Можно вопрос, Танимура-сан?
      – Давай, майор.
      – На Объекте был комбинезон. Он был на Нем с самого начала?
      – Нет. Объект снял его с трупа одного из визитеров.
      – Еще вопрос: в желудке Объекта обнаружили остатки растительной пищи. Его что, кормили?
      – Нет. Он нашел продукты в подсобке бункера экспериментальной зоны.
      – Все продукты – растительного происхождения?
      – Не только. Замороженные бифштексы – тоже. Понимаю, к чему ты клонишь,– кивнул специальный координатор.– Ты обратил внимание на его клыки. Нет, несмотря на клыки, наши умники считают, что Объект не был хищником. У его кишечнике другой набор ферментов.
      – Важнее то, что он оделся и нашел еду,– заметил я.– То есть проявил намерение жить.
      – Согласен. Однако Он все-таки не человек. Возможно, поиск пищи у Него – безусловный рефлекс. Возможно, это был механический процесс. Такой, как у тебя сейчас.
      Он был прав. Сейчас я ел, не чувствуя вкуса пищи.
      – Я удовлетворил твое любопытство? – осведомился Хокусай.
      – Отчасти.
      – Ты понимаешь, Артём, что ты – единственный, кто видел Объект воочию и способен об этом рассказать?
      – Понимаю,– кивнул я.– Остается только выяснить, что именно я должен рассказать сверх того, что все уже слышали. Боюсь, мне придется согласиться на гипноз…
      – Придется,– кивнул Хокусай.– И не только на гипноз. Я сожалею, майор, но ты сам понимаешь…
      Я понимал. Но все равно перспектива не радовала.
      Меня выпотрошили и высушили, как воблу. Всё выжатое из меня слили команде «умников» под командованием самого доктора Карло Праччимо, лучшего в «Алладине» специалиста по решению нерешаемых задач.
      Но ни гипноз, ни прочие техники сканирования моей памяти не принесли значимых результатов. Не считая головной боли и легкой раскоординированности у исследуемого, то есть у меня, и глубокого разочарования – у моих психопрозекторов.
      Впрочем, они не могли даже предположить, что я намерен скрывать нечто, имеющее отношение к «трехглазому пессимисту», как неформально окрестили Объект умники. Но я это сделал. Скрыл. Я умею. Любой разведчик это умеет: скрыть ту информацию, которую не следует разглашать ни под гипнозом, ни под… иными воздействиями. Возможно, это было не вполне лояльно с моей стороны по отношению к «Алладину», но перед гипнозом я заблокировал не только личные воспоминания, но и кое-что еще. Конечно, любой блок можно «взломать», но это дело долгое, сложное и чреватое выходом из строя дорогостоящего механизма, коим является человеческий мозг.
      Зачем я это сделал? Честно говоря, я и сам не знал. Интуиция, предчувствие, желание сохранить нетронутыми кое-какие еще не оформившиеся догадки… Не знаю. Но я это сделал. Я не поделился с ними своей догадкой-гипотезой. О том, что Он умер, потому что увидел меня.
      За те три недели, что я проторчал на нашей базе в Океании, дело «трехглазого пессимиста» раскручивали с бешеной силой. Силы и средства, выделенные на него, были сравнимы с теми, какие в свое время были привлечены, чтобы раскрутить взаимосвязь между генными геронтологическими проектами и проявлениями феномена спонтанной деструкции. Дело раскручивалось… Но буксовало. Я подал рапорт с просьбой присоединить меня к группе Праччимо уже не в качестве «подопытного», а как полноправного сотрудника. В ответ на это меня выставили вон.
      – Ты полевик, а не аналитик,– пресек Хокусай мою попытку принять участие в мозговом штурме.– Ты в официальном отпуске три года не был, так?
      – Не был,– согласился я.– Но в отпуске я не нуждаюсь, господин специальный координатор. Если вы полагаете неэффективным использовать меня в аналитической работе, прошу задействовать меня в полевых операциях, господин специальный координатор!
      Я обиделся. Я ведь в «Алладин» из Российской разведки пришел. И там тоже не при дверях с лазером стоял, а штабс-капитанские погоны носил на плечах. А у нас в России, в Департаменте внешней разведки, штабс-капитаны с оружием наперевес не бегают, даже в Управлении контроля внештатных ситуаций. Те, у кого извилины есть, ими и трудятся. И когда в «Алладине» по результатам тестов меня определили в «полевики», был весьма удивлен. Позже, правда, выяснилось, что в «поле» меня не за тупость сослали, а совсем наоборот. Потому что сочли перспективным для руководящей, то бишь координаторской работы. А путь в Координаторы лежал только через «поле» – таково было неписаное, но строгое правило. И я этому рад, потому что «полевик» «Алладина» – это лучшая из профессий. То есть это такая работа, после которой всё прочее в мире кажется пресным и бесцветным.
      Короче, ни малейшего желания идти в отпуск у меня не было.
      – Я в рабочей форме, господин специальный координатор! – металлическим голосом отчеканил я в лучших традициях Императорской военной школы.– Готов выполнить любое задание по «полевому» профилю!
      Хокусай хмыкнул.
      – Есть мнение,– сообщил он,– тебя от полевой работы временно отстранить. Желаешь знать почему?
      Я желал.
      – Потому что ты у нас нынче единственный и неповторимый, как английская королева. И велено твоим драгоценным организмом не рисковать.
      – А чем я рискую здесь, на базе? – осведомился я.– Из меня что, плохой аналитик?
      Хокусай сощурил свои и без того сощуренные глазки и произнес ледяным тоном:
      – Я не допущу перевода в аналитики полевого офицера твоего уровня без достаточно веской причины. Даже временно. Ты сам должен знать, майор: мышление аналитика и боевого командира отличаются принципиально.
      Я это знал. В «поле» сплошь и рядом интуиция идет впереди разума. Потому что времени на размышление нет. Да, я это знал, но полагал, что мое подсознание не обидится, если я немного поработаю головой.
      Но говорить я этого не стал. Начальство свою точку зрения высказало, а приказы не обсуждаются.
      – Ты еще успеешь покоординаторствовать, Грива,– сказал специальный координатор Хокусай с еле уловимой грустью, и я немедленно вспомнил, что мой начальник был полевиком без малого семь лет. Пока на последней операции ему не отмахнули лазером обе ноги. Собственно, это было не так страшно. Лазер – не граната, отрезает чисто, даже кровь почти не идет. Так что ноги моему командиру пришили обратно с полным восстановлением функций, но…
      Умники из отдела психологии решили, что временная потеря конечностей нанесла серьезную травму психике офицера и для полевых операций Хокусай уже не пригоден. Только для руководства этими самыми операциями. В строгом соответствии с патологическим правилом: «Кто может делать, делает; кто не может – учит, как делать; кто не может ни делать, ни учить, учит, как учить».
      Так и стал подполковник Хокусай координатором Хокусаем. Склонен думать, что он не слишком радовался повышению.
      Не больше, чем я, когда получил наконец возможность обмыть свои майорские эполеты. И отбыть в отпуск.
      Одно утешение: в Санкт-Петербурге стоял славный месяц июнь, а дома я действительно не был давно. Три года.

      Артём Грива
      Да, все верно, дома я не был уже года три. Со времени референдума по поводу переноса столицы из Москвы в Санкт-Петербург. Бредовая идея, порожденная московскими финансистами, надеявшимися вывести из-под удара «ифрита» свои вотчины. Кто-то из прикормленных академиков родил «свежую» мысль, что «феномен спонтанной деструкции» чаще проявляется в официальных столицах, чем в провинциальных городках. Разумеется, я голосовал против переноса. Царский двор и так располагается у нас, в Петергофе, равно как и резиденция патриарха, переместившаяся в Александро-Невскую лавру одновременно с восстановлением монархии.
      Зато федеральному правительству, думским законодателям, олигархам и лично господину премьер-министру в Москве самое место. Вместе с прорвой представителей субъектов федерации, товарищей министров, помощников депутатов и прочей шушеры.
      Санкт-Петербург дружно голосовал против. Что интересно, против проголосовала и Москва. Вопрос закрыли.
      «Северный беркут», гражданское стратосферное «крыло» последней модели за неполных три часа принесшее меня из Токио, плавно опустилось на обожженный пламенем бетон Пулково-3. Д ’ома!
      Пограничник, глянув на данные моей карточки, взял под козырек и осведомился, есть ли у меня багаж, подлежащий специальной охране. Багажа у меня не было вообще, и пограничник, сама любезность (как приятно снова оказаться на Родине!) заказал для меня вертушку из служебного резерва. Движущаяся дорожка неторопливо пронесла меня сквозь анфиладу огромных, почти пустых залов ожидания к шеренге прозрачных капсул-лифтов, один из которых вознес меня на крышу аэропорта. Там с помощью ключа-маячка я отыскал свою вертушку, уселся и скомандовал: «В город. Маршрут позже».
      Вертушка плавно, как и подобает гражданской машине, набрала высоту. Проплыли внизу серебристые решетки погодных стабилизаторов.
      – Быстрее!
      Нырок через мерцающие вуали рекламных гало, стремительный полет над лесным массивом экологической зоны – и прямо перед нами двухсотметровое объемное полотнище: «Санкт-Петербург».
      Я дал команду сбросить скорость, врубил гида, начертил пальцем желаемый маршрут на схемокарте и принялся вертеть головой, высматривая перемены.
      По счастью, «ифрит» в моем городе пока (постучим то твердому!) не чудил: все дворцы стояли на месте. Гид сообщил: предельную высоту полета опять увеличили. В черте – до восьмидесяти метров. Без визора пешеходы и маленькие городские электромобильчики казались чуть больше насекомых. Вроде бы электромобильчиков стало меньше. А геотермальных вышек в Финском заливе – больше. Последнее – наверняка. Свойство всякой техногенной цивилизации – неуклонный рост потребления энергии.
      Кратчайший путь к моему дому пролегал через Центр, но над Обводным каналом гид по крутой восходящей дуге увел вертушку вправо. Центр, еще при жизни моего деда превращенный в исторический комплекс, для личных вертушек заказан. Равно как и для любого частного наземного транспорта, исключая тот, что ходит на четырех ногах. Одно из ярчайших воспоминаний детства – гордо цокающие по мостовым громадные лоснящиеся кони с мешочками под хвостами. Года в два я самостоятельно решил вопрос о назначении этих мешочков и был горд необычайно.
      Пиликнул визор. На экранчике прорисовался мой американский дядюшка Фрэнк Разумецки, имеющий два серьезных недостатка: несносную настырность и супружеские отношения с моей троюродной теткой. Впрочем, не будь второго недостатка, первый бы меня тоже не беспокоил.
      Когда я «при исполнении», все бытовые звонки фильтруются Службой, в отпуске же – увы!
      – Артём! Как ты поживаешь? Нормально? Совсем забыл нас, да? А вот…
      Дядюшка Фрэнк нудил минуты две, после чего я его довольно невежливо прервал и отключился, пока он не успел испортить мне удовольствие от возвращения домой.
      Приняв на себя управление, я описал полукруг, насладился видом и, уронив вертушку на высоту маковки Исаакиевского собора, послал аппарат на север, в сторону Шуваловского парка. Там располагалось наше «родовое гнездо», двухэтажный коттедж, сварганенный в начале века моим прадедушкой-бандитом. Кроме коттеджа от прадедушки остались коллекция оружия, полуторакилограммовая золотая цепь и около трехсот тысяч долларов, то есть примерно столько, сколько получает стажер «Алладина» в год. Не в долларах, разумеется, а в более твердой валюте. Коллекция оружия по нынешним временам стоит намного дороже, тем более что батя мой, заядлый коллекционер, изрядно ее пополнил. Возможности у него были: известный археолог, связи по всему миру, при деньгах опять же…
      Это дядюшка Фрэнк подвиг меня на мысли о деньгах. Их богадельню вот-вот закроют, дядюшка спит и видит в каждом сне мою алладиновскую кредит-карту. И дядюшка Фрэнк с истинно американским простодушием делится своими снами со мной. Не забывая напомнить, как необходим Приют и как трудно приходится «нашим бездомным братьям». Дядя Фрэнк, к счастью, совершенно не представляет специфику моей работы, которая, как правило, заключается в отрывании голов «братьям», не в меру расшалившимся.
      Вертушка, разрисованная в стиле жар-птицы (неужели опять вошел в моду?), догнала меня и зависла метрах в десяти.
      Опять пиликнул визор. Я инициировал «ограниченный прием». Если это опять дядя Фрэнк…