Когда Наташа проснулась, то увидела, что отец Егорий по-прежнему сидит на стуле рядом с постелью.
      – Доброе утро,– шепотом, потому что Андрей еще спал, проговорила девушка.
      – Доброе утро.
      Иеромонах кивнул большой головой, затем поднялся и вышел из комнаты, давая ей возможность встать и одеться.
      Наташа оценила его такт.
      Спустя двадцать минут, когда Наташа вышла на кухню, то увидела, что величественный гость, облачившись в ее фартук, жарит гренки.
      – Ничего, что я тут хозяйничаю? – пробасил он.
      Наташа пожала плечами.
      – Ладно,– пообещал Потмаков,– больше не буду. А пока садитесь, Наташа, я за вами поухаживаю.
      «Интересно, что он обо мне думает после вчерашнего? – подумала девушка.– Хороша я была!»
      Гренки у Потмакова получились неплохие, но далеко не такие вкусные, какими вышли бы у самой Наташи.
      То же можно было сказать и о кофе. Но Наташа похвалила. Ведь и гренки, и кофе – специально для нее. Сам отец Егорий ограничился чаем и ломтем черного хлеба.
      – Пост,– пояснил он.
      Спустя полчаса раздался звонок в дверь: пришел Зимородинский. Этот гость отказался даже от чая, но с удовольствием съел предложенное Наташей яблоко.
      «Только Андрей мог свести их вместе!» – подумала Наташа, глядя на Зимородинского и отца Егория.
      – Как у него дела? – спросил Вячеслав Михайлович.
      – Спит,– лаконично ответил Потмаков.
      – Не бредил?
      – Нет.
      – Отец Егорий,– спросила Наташа.– Сами-то вы поспали хоть сколько?
      – Вздремнул пару часов. Мне много не нужно.
      Зимородинский посмотрел с интересом и уважением. Прошлой ночью Игорь Саввич тоже почти не спал.
      Это кое о чем говорит тому, кто понимает.
      – Он скоро поправится? – спросила Наташа.
      – Скоро,– ответил Игорь Саввич.– Я за ним уже замечал: полностью выложится – и спит. Встанет же – как ни в чем не бывало. Необычный организм. Как правило, человек не расходует себя без остатка, всегда остается резерв. Это я по старой памяти говорю,– он усмехнулся.– А вообще – вопросы к Вячеславу Михайловичу. Это его пациент.
      – Что окрепнет он быстро – это верно,– сказал Зимородинский.– А вот насчет резерва… – Он помедлил.– Резерв у него есть. И будь здоров какой. Да только объяснить это обычными словами я не возьмусь.
      «Да и нежелательно»,– добавил он мысленно.
      – А попробуйте! – попросила Наташа.
      «Какие глаза у дивчины!» – восхитился Зимородинский.
      – Мне проще рассказать, какой у него был резерв! – сказал он.
      И с подробностями описал первое выпадение Андрея в другой мир.
      Зимородинский ожидал поразить Наташу, но девушка отнеслась к рассказу довольно спокойно. Главным образом потому, что уже слышала об этом от самого Ласковина.
      А вот реакция отца Егория была намного сильнее. То есть на лице иеромонаха почти ничего не отразилось, но Зимородинский уловил, какой шквал бушует внутри.
      Андрей ничего не рассказывал Потмакову о своих «видениях», кроме того, что было у него в доме Антонины. И тот эпизод Игорь Саввич воспринял как обычную галлюцинацию. Теперь же описание Зимородинского настолько походило на собственный опыт Потмакова, что отец Егорий был потрясен. Хотя и попытался скрыть это от собеседников.
      Чем больше Зимородинский наблюдал за иеромонахом, тем более жгучим становился его интерес. Фигура Потмакова казалась ему настолько необычной, что Вячеслав Михайлович с огромным удовольствием «покопался» бы в его карме, поискал то, что делало иеромонаха таким «непростым». К огорчению Зимородинского, отец Егорий был для него недоступен. При всей своей открытости. За посвящением в сан христианского богослужителя, каким бы формальным ни казался многим этот обряд, стояла тысячелетняя традиция непрерываемой передачи Высшей Силы. Редко кто из священников полностью осознавал, какой властью облечен. Власть же эта была поистине безгранична. Вернее, ограничена только одним: верой.
      – А теперь? – спросила Наташа, которую интересовало в первую очередь состояние Андрея.– Что теперь его оберегает?
      Зимородинскому не хотелось врать такой чудесной девушке, поэтому он ответил тонко:
      – Ангел!
      Теперь наступила очередь Потмакова взглянуть на собеседника с нескрываемым интересом.
      – Ангел есть у каждого, разве нет? – возразила Наташа.
      – Отнюдь! – произнес Зимородинский. И отец Егорий поддержал его, кивнув. Кто бы мог подумать, что убежденный христианин и человек, которого с некоторой натяжкой можно было отнести к последователям Гаутамы, окажутся единодушны в теологическом вопросе. Впрочем, нельзя забывать, что под словом «ангел» каждый из них подразумевал свое.
      – Не очень понятно,– проговорила Наташа.– Как же ангел защищает Андрея?
      – Косвенно,– пояснил Зимородинский.– Через посредство других сил. Иначе говоря, когда собственных силенок не хватает, на помощь приходят другие. Или собственное недеяние ограждает воина. На Востоке великие мастера используют этот принцип не так уж редко. Например, есть притча о мастере, который катался на лодке с молодым и задиристым парнем. Парень по юношеской глупости предложил мастеру поединок на мечах. Иными словами, бросил вызов, желая прославиться. Мастер предложил юнцу сойти на берег небольшого острова, по его словам, очень подходящего для поединка. Когда же нетерпеливый и потому недостаточно вежливый юнец первым соскочил на землю, мастер спокойно оттолкнулся от берега и уплыл, предоставив ему в одиночестве поразмышлять об ответвлениях Великого Пути.
      – Обычно,– продолжал Зимородинский,– эту притчу рассказывают как пример умения «побеждать не сражаясь». Но, как и всякая притча, она имеет и другие смыслы. И один из них – благотворная помощь недеяния.
      – Значит, Андрей – великий мастер? – Наташа улыбнулась.
      – Неверный вывод.
      – Почему? Если «сила недеяния» помогает великим мастерам, и она же помогает Андрею, разве вывод не очевиден?
      – Логично, Наташа,– с нескрываемым удовольствием ответил Вячеслав Михайлович.– Но вы допускаете две ошибки: первая – в точке отсчета, вторая – в формулировке. Я же сказал: «великие мастера используют силу недеяния», а не «сила недеяния использует их». Это – второе. А первое – разве мастеру угрожала смерть? По-моему, наоборот!
      Наташа нахмурилась: сравнение Андрея с задиристым юнцом показалось ей оскорбительным.
      – Наташа,– мягко, угадав ее настроение, произнес Зимородинский.– Отвага молодости – это же прекрасно. Пускай – глупо, но зато какие чувства она пробуждает! Вы – женщина. Разве вы не понимаете, что у истины столько сторон, сколько людей к ней прикасается.
      – Андрей ведь не мальчик,– возразила девушка.– И, как мне кажется, вы сами, Вячеслав Михайлович, всегда старались удержать его от опрометчивых поступков!
      – Никогда! – приложив руку к груди, торжественно произнес Зимородинский.– Я только стараюсь уберечь Андрея от последствий опрометчивых поступков! Первый навык, который получают мои ученики,– это умение падать.
      Возразить было нечего.
      Наташа искоса взглянула на Зимородинского и спросила:
      – Вячеслав Михайлович, а меня вы взяли бы в ученицы?
      – Нет! – не задумавшись ни на секунду, ответил Зимородинский.
      – Почему?
      Наташа стало немного обидно.
      «Потому что я не беру в ученики женщин!» – таков был бы честный ответ.
      Но Вячеслав Михайлович знал, что ответить честно – еще не значит ответить правильно.
      – У вас, Наташа, уже есть наставник,– сказал он.– Андрей – не великий мастер. Но квалификация у него достаточная.
      – Вячеслав Михайлович,– не удержавшись, спросила Наташа,– а вы меня не дурачите?
      – Я?
      – Ну, вы все это серьезно, насчет… ангелов?
      – Я серьезен как никогда! – заверил Зимородинский.– Стыдно вам, Наташа, об этом спрашивать!
      – Да, но… – девушка смутилась.– Иногда хочется какого-нибудь доказательства, что ли. Зимородинский кивнул: понимаю.
      – Отец,– обратился он к Игорю Саввовичу,– скажите, нужны ли вам доказательства существования Иисуса Христа?
      – Нет,– подумав, ответил отец Егорий.– Сие мне ведомо и без доказательств.
      – Вот! – сказал Зимородинский.– Вот вам и ответ, Наташа. Можно мне еще яблоко?
      Андрей бежал через лес. Сквозь лес. Ноги его, в мягких коротких сапогах, работали с четкостью машинных поршней – ших, ших – мерно, упруго, привычно. Андрей мог так бежать долго. Долго и бежал: полный день – с рассвета до сумерек, уже укрывших засыпанную сухими иглами землю вокруг стволов-великанов. Так же бежал он и вчера. И еще половину дня, со времени, когда, вернувшись, увидел следы чужаков на земле вокруг родного дома.
      С рассвета бежал Андрей до времени, когда глаз перестает различать следы копыт на сухой земле. Так Андрей гнал бы оленя. Но не по следу оленя бежал он. И не по следу лесного быка-тура или железнобокого вепря. Не раздвоены были копыта, промявшие землю. Не зверя лесного преследовал Андрей – всадников. Воров.
      Вчера еще бежали они вдвоем, вместе с единокровным братом. Но раздвоился след, и разделились братья. Три всадника, три убийцы, три похитителя достались Андрею. Все, о чем молил Покровителей,– чтобы ему достались полонившие сестренку. Чтобы он, а не брат взял с них кровный долг.
      Молод он был. И месяц не обернулся, как стал мужчиной. Но что с того, что ростом Андрей едва по плечо матерому воину. Долг на нем, а значит, и сила за ним.
      Бежал Андрей и не чувствовал ног. И мешка, удобно закрепленного на спине, не чувствовал. И копьеца с крепким железком – на сгибе правой руки. Один он. Но не боялся троих. Думали – уйдут от мести. Унесут их лошадки по тайным тропам в чужой лес. Не уйдут. Никогда не уйдет в лесу всадник от лесного же пешца. Потому что выносливей лошадки человек. Особенно же если толкает его в спину неотмщенная кровь. И еще надежда: копыта одной из лошадей проминали землю глубже, чем другие. Значит, несет она двойную ношу.
      Стемнело. Не видно стало следов. Но Андрей продолжал бежать. В темноте. Запах дыма уловили его ноздри. А вскоре и огонек замерцал впереди. Не скрывались вороги. Надеялись – далеко ушли. Оторвались от возможной погони. Какая погоня, если всего лишь двое мужчин оставались в селении во время набега? Да и те погибли, давая возможность уйти своим в лес. А было б иначе – не осмелились бы воры набежать. А осмелились бы – умерли. А так – ушли. И добычу взяли. И еще девушку, что подвернулась по дороге, на свою беду не схоронилась, как другие.
      Замерцал огонек, и перешел Андрей с бега на шаг. Шаг же его был неслышен, как у крадущегося зверя.
      Вот они! Трое. И (спасибо вам, Покровители!) девушка-полонянка.
      По одежде, по волосам длинным, в косы сплетенным, узнал Андрей, откуда воры. Из тех они, что живут в двадцати днях пути в доме лесном единым мужским братством. У этих все общее: еда, скот, девушки. Только оружие у каждого свое. Из рода они, что живут по старинному обычаю. Хотя теперь лишь нетерпимцы да изгои уходят к ним в чащу. Иное время, иные боги, иные люди. Андреев же род – пришлый. Обосновались на ничьей земле семь поколений тому назад. И теперь это – их земля. И лес – их. И боги здесь – тоже их.
      Андрей притаился за кустами малинника, выглядывая что нужно. Трое. Поели уже. Мяса поели – вон остатки свиного бока над огнем коптятся. Поели – и отяжелели. Сытые, сонные. Скоро двое лягут, один – сторожить останется. Неважный из него сторож после такой трапезы.
      По-умному было б – подождать. Но Андрей не хотел ждать. Как увидел проклятых, так все внутри закипело.
      Скинул он со спины сумку, натянул тетиву, сдвинул поудобнее, развязав, тул со стрелами. Стрелы у него легкие, с костяными наконечниками. Такими ни щит не пробьешь, ни даже куртку из толстой, особо выделанной для боя турьей шкуры. Да и не надобно: совсем близко подобрался Андрей. Слышал даже, о чем говорят вороги. Знамо о чем: как удачно набежали да как ушли ловко – лишь коня потеряли в охотничьей ловушке. Коня жаль, но зато девушку взяли. Привезут своим – большой почет будет. И добыча опять-таки. Немалая добыча. Береговики – они богатые!
      То один, то другой бросали на полонянку нежные взгляды. Но не трогали. И не тронут, пока к себе не привезут. Первая доля от всего – старшим. Иначе – бесчестье и беда на всех.
      Андрей приподнялся, наложил первую стрелу, попросил у Покровителей удачи-подмоги и спустил тетиву, мыслью провожая посланницу.
      Тихо пропела стрелка (охотничья, молчаливая) и со знакомым звуком ударила в мягкое тело. В горло тому, кто показался Андрею меньшим из троих. А значит, менее ценным для кровного выкупа.
      Не успела первая ударить, как пустил стрелок вторую – в другого ворога. С тридцати шагов в беличий глаз попадал Андрей, а уж с пятнадцати в человечий – как промахнуться? И не промахнулся. Еще одна пошла (три стрелы – за один вздох) и прободила третьему, на вид наибольшему, правую руку пониже локтя.
      Первый умер сразу. Второй – закричал, как зверь кричит. Больно! Легка стрела. Была б тяжела, пробила бы кость – насмерть. Но не будет вору такой смерти, не будет. «Кричи, кричи,– подумал Андрей.– За криком и меня не услышишь!»
      Четвертая стрела ушла – в третьего. Только он вскочил, за древко, из руки торчащее, схватился – фьють – и второе запястье навылет, и в правую ладонь, как игла у умелой швеи. Не ошибся Андрей: третий – самый крепкий. Не вскрикнул, не потерялся, пал на землю, за бревнышко, что в костре горело. Укрыться хотел, да не успел. А Андрей успел. И пятую стрелку воткнул. В ногу. Хороши у него стрелки! Легки, тонки, хрупки. Наконечник ломкий, зазубренный. Дернешь – древко в руке, а он – в ране.
      Второй же – все кричал. Да так, крича, и кинулся к оружию, меч схватил. Совсем от боли ум потерял. Одна рука глаз прикрывает (стрела между пальцев торчит), вторая мечом машет. Кого рубит? Тень свою?
      А третий меж тем пополз. В темноту пополз. Услышал Андрей, как посвистывает: лошадь зовет. Услышал – лук за спину. Копьецо в руку и бегом.
      Вовремя поспел: третий уже рукой окровавленной к конской узде потянулся.
      Ударил Андрей копьецом в лошадиный круп. Несильно, чтоб испугать. Вздернулся конь на дыбы – опрокинулся человек на спину, метнулся Андрей лаской-убийцей, кольнул копьецом. Быстро, как галка клюет. И еще раз. И еще. В ногу, в плечо, в другое плечо, неглубоко, точно. И отскочил. А враг смотрел с земли, молчал. Должно, понял уже, что будет. Не тяжелы раны, да как онемеют разорванные мышцы, станет человек беспомощен, как червяк.
      А тот, на поляне, все еще надрывал глотку. Дурак, да и только.
      Подняв лук, Андрей шагнул на освещенное костром место – дал ворогу заметить себя. Но не дал ударить. Пятая стрела ослепила его окончательно. Махнул крикун мечом – отбить, да промахнулся. А Андрей – нет. Слепой еще пёр на него, размахивая оружием. Что ж, хороший клинок всегда пригодится. Хотя и не мастак Андрей рубиться: большой меч пока тяжеловат для него.
      Подхватив с земли камушек с полкулака размером, Андрей сноровисто метнул его в лоб ослепленному. И тот упал.
      – Ласка, ты ли? – позвала сестренка.
      – А то кто ж! – откликнулся Андрей и поспешил к ней.
      Перерезал путы, словами добрыми успокоил. А уж как она обрадовалась! Но успеют еще, наговорятся. Надобно дело довершить.
      Огляделся Андрей и увидел нужное дерево. Сухое, мертвое, какое требовалось. Надобно начинать, и тут большему ворогу, третьему,– первая честь!
      Поспешил к нему Андрей… и понял, что оплошал! Ох как оплошал!
      Нету больше третьего! Ушел к пращурам своим. На лице улыбка. На горле – тоже улыбка. Алая. «Дурень,– винил себя Андрей,– не обыскал, не отнял нож! Небось из старших никто о сем не позабыл бы!»
      Однако делать нечего. Добро хоть второй жив.
      С превеликим трудом поднял его Андрей, привязал к стволу сырыми ремнями, из свиной шкуры нарезанными. Тяжел был ворог и ростом удался: Андрей ему едва плеча достигал.
      Никогда еще сам не приносил жертву покровителям Андрей. Но что делать – знал. Всякий посвященный в мужи знает.
      К рассвету закончил. Осталось лишь обгоревшее дерево да черный скрюченный труп на пепелище.
      Андрей пошел к ручью – ополоснуться. На день-два и этого хватит. А дома – очистительный обряд свершат как надо. Чтобы не потянулись следом души двух других мертвецов.
      Умываясь, потрогал Андрей пальцем пушок над верхней губой: не прибавилось ли? Ведь сколько он свершил доблестного! Вроде прибавилось. Хотелось рассмотреть себя в зеркале ручья, но бегуча вода, и водяной дух играет отражением – не уловить лица человеческого.
      Труп самоубийцы уже успел обгрызть кто-то из звериной братовни. Да труп Андрею и не нужен. Он только стрелы вырезал.
      Сестренка лежала у погасшего костра, завернувшись с головой в волчью шкуру. Не спала, конечно. Смотреть ей нельзя, но не слышать криков не могла. Велик телом враг, да хлипок оказался. Не раз пожалел Андрей, что недоглядел третьего. Тому бы уж покровители порадовались.
      – Вылезай,– велел он сестренке. Хоть на два лета старше она, а теперь он – старший. Мужчина.
      – На, поешь! – протянул мех с медом и кусок засохшего вчерашнего мяса.
      Сам только воды попил. Есть – нельзя.
      – Спасибо, Ласка,– поблагодарила сестренка.– Ты – великий воин!
      Приятно стало Андрею. Оттого что искренняя похвала.
      – Пойду коней поищу,– произнес он важно.– Ехать пора – путь неблизок.
      Ласковин проснулся, увидел над собой знакомый потолок, люстру – и успокоился. Понял, где он. Недавний сон быстро выветривался из памяти, но оставил после себя хорошее чувство. Хотя страшен был, если вдуматься.
      Подушка, на которой Андрей спал, пахла Наташей.
      Ласковин прислушался. Из кухни доносились голоса. В основном голос его сэнсэя. Значит, Слава уже здесь. Отлично.
      Андрей поднялся, подвигал позвоночником, суставами, проверяя, насколько он – в порядке. Что ж, вполне, вполне.
      Натянув брюки, Ласковин отправился прямо на кухню. Во-первых, хотел сообщить, что встал, во-вторых, потому что был голоден.
      Первым увидел его Зимородинский.
      – Ага! – произнес он со знакомой иронией.– С добрым утром, утопленник!
      – И тебе – того же! – парировал Андрей, поцеловал в щеку Наташу, поприветствовал отца Егория и сел на свободное место.
      – Едите? – спросил он.– А мне?

      Зимородинский уехал. Перевозить домой от тещи свое семейство. Отец Егорий тоже порывался отправиться домой, но Андрей убедил подождать. Хотел подольше скрывать факт их спасения. По возможности до тех пор, пока не отыщет убийцу и не попотчует из того же котла. Настроен Ласковин был жестко. Сарычева он считал своим другом. И полагал, что за смерть следует наказывать смертью. Равно же он намеревался мстить за попытку убийства отца Егория. Покушаться на человека, который никогда, даже имея на то силу, не ответит ударом на удар,– все равно что умертвить ребенка. За себя Ласковин собирался рассчитываться в последнюю очередь.
      А ведь тот Ласковин, что ехал солнечным днем по Кутузовской набережной на заднем сиденье «Волги», тот Ласковин почти принял идею о непротивлении злу силой. «Добрый» Ласковин утонул в студеной невской водичке. Тридцать лет – рубеж. Дошедший (доживший) до него выбирает, кем ему быть там, за границей зрелости. Бросивший бомбу сделал выбор за Андрея. Вернее, дал ему повод выбрать «более легкий» путь.
      Вряд ли Ласковин отдавал себе отчет, что это всего лишь повод. Что предпочел он «путь смерти» не от доблести своей, а потому, что множество сил грубо и неутомимо подталкивало Андрея на эту дорожку. Второй же, «путь жизни», оказывался для Ласковина неудобным и непривычным. Посему – неправильным. И только два человека старались подвести Андрея к «доброму» выбору. Один – тот, что, по крайней мере, трижды спас его тело, но так и не смог укрепить и уберечь его душу. Теперь они расходились далеко и надолго, хотя ни отец Егорий Потмаков, ни Андрей Ласковин еще не знали об этом.
      Могучие силы, побуждавшие Ласковина действовать, обострявшие его желания и подстегивающие чувства, не заботились о чистоте его души. Так не заботится о царапинах сражающийся с лесным пожаром. Но в каждую царапину может проникнуть яд и повлечь за собой смерть куда более долгую и страшную, чем от жара и удушья.
      Теперь только один человек способен был защитить Андрея от разбуженного в нем зла.
      Наташа.
      Отец Егорий дал себя уговорить. Хотя хотелось ему, не откладывая, идти к митрополиту и, буде тот согласится, принести свое покаяние и испросить: что же дальше?
      «Боже, почему Ты меня оставил? – спрашивал отец Егорий с неведомым ему прежде смирением.– Почему?»
      Тих стал отец Егорий Потмаков. Так тих, что Ласковин не раз и не два поглядывал на него с опасением: здоров ли? Не заболел?
      Да, заболел. Но не телесным недугом. Молча сидел Игорь Саввович в уголке на кухне, не пытался искать помощи ни в Писании, ни в словах Христовой молитвы. Его собственная молитва была беззвучна. Ничего не просил он у Бога. Ничего.
      Наташе было трудно соединить облик своего гостя с образом того отца Егория, о котором рассказывал Андрей. Тот был решителен, громогласен, настойчив до упрямства и скор в наставлении и действии. Этот – тих, добр, молчалив. Незаметен – вот точное слово. Именно он спас жизнь ее Андрею. Именно от него ждала Наташа, что умерит холодную ярость ее друга. Но Игорь Саввович ничего не говорил. На вопросы же обычные отвечал коротко: да, нет, хорошо.
      – Может, вы прилечь хотите? – интересовалась Наташа.
      – Нет, не беспокойтесь, мне здесь удобно. Прошло несколько часов, и они с Андреем действительно перестали его замечать. Дело даже не в том, что молчит, а в том, что… почти слился со стеной. Не человек. Часть пространства.
      Когда стемнело и Андрей хотел зажечь на кухне свет, Наташа сказала: не надо. Она чувствовала: отца Егория нельзя сейчас трогать. Как нельзя трогать человека, потерявшего кого-то из близких. Что-то похожее испытывала она сама… вчера.
      – Но я должен ему помочь! – воскликнул Андрей, чья натура требовала действий.
      – Как? – поинтересовалась Наташа.
      – Ну… не знаю. Может, у него шок? Хотя что я болтаю? Это же отец Егорий!
      – Что ты о нем знаешь?
      – Я? – Ласковин задумался и вдруг сообразил – ничего. Ничего он не знает об этом человеке.
      – Хоть сколько ему лет? – Андрей только покачал головой:
      – Не спрашивал. Лет сорок пять…
      – А мне кажется – больше.
      Ласковин только вздохнул. Порыв его угас. Вернее, переключился на более конкретные дела.
      – Который час?
      Наташа взглянула на настенные часы:
      – Полседьмого.
      – Тогда я поехал.
      Андрей поднялся.
      «Куда?» – глазами спросила Наташа.
      – Нельзя терять времени,– пояснил Андрей.– Сейчас я – охотник, а когда станет известно, что мы живы,– могу стать дичью.
      «Когда-то я уже это говорил? – подумал он.– Дежавю?»
      – Будь осторожен!
      «Ты понимаешь: я не переживу этого дважды!»
      – Не беспокойся.
      «Я не оставлю тебя одну, чудная моя!»
      – Я буду до отвращения осторожен,– пообещал Ласковин.– Клянусь!
      Тир располагался в переоборудованном подвале гражданского бомбоубежища. Вход – только по пропускам. Причем пропуск на каждого хранился прямо здесь, в ячейке под определенным номером. Пропуск Ласковину сделал по просьбе Сарычева (покойного Сарычева!) его старый приятель. Тот самый, на которого сейчас рассчитывал Ласковин.
      Вахтер, офицер в отставке, которому давно перевалило за пенсионный возраст, при появлении Ласковина сказал:
      – Долго жить будешь!
      – Что? – удивился Андрей.– Вспоминали?
      – Не то чтобы вспоминал… Слыхал, ты умер, а? А тут, как говорится, верная примета: долго жить будешь, парень. На, твои.
      Он протянул Андрею коробку стандартных патронов браунинга, 7,65 мм, для автоматических пистолетов.
      – Полтинник, как обычно?
      – Да,– подтвердил Андрей и протянул деньги.
      – Еще сотку,– сказал старик, пересчитав их.
      – Ошибся? – удивился Ласковин.
      – Инфляция.
      Андрей добавил.
      – Спасибо.
      – О чем речь, сынок. Иди, работай.
      Как ни любопытно старику узнать, отчего вдруг Андрей Ласковин умер – и жив, но не спросил. Не приучен спрашивать. Вернее, приучен не спрашивать.
      И болтать о том, что видел «покойника», не будет. Что немаловажно.
      Среди тех, кто приходил сюда поупражняться в стрельбе, у Андрея был только один «знакомый», и Ласковин знал: человек этот приходит сюда регулярно, три раза в неделю, практически в одно и то же время. Представлен Андрею он был под именем Вадим.
      Андрею повезло. Тот, кого он искал, был здесь. Но торопиться не следовало.
      Ласковин занял свободную позицию, надел наушники и нажал кнопку, поднимающую поясную мишень. А потом еще одну, приводящую мишень во вращательное движение с интервалом сорок оборотов в минуту.
      Зарядив и вставив обойму, Андрей начал огонь сериями из двух выстрелов: пара на оборот, как учил Сарычев. Закончил, опустошив магазин, одиночным (пятнадцать на два не делится), полюбовался на результат: хило!
      – Здорово! – раздалось за спиной.
      Внешне Вадим напоминал производственного начальника среднего уровня. Простой мужик, не алкаш, но и не трезвенник, не дурак, но и не выдающегося ума. Маловыразительное лицо, тихий хрипловатый голос заядлого курильщика. И одет соответственно: скромно, серо. Может, когда-то Вадим и работал на заводе. Но очень давно.
      – Жив, значит?
      По голосу было трудно определить: рад он или огорчен.
      – Как видите.
      – Ко мне пришел?
      Андрей кивнул.
      – Паршиво отстрелялся.
      – Паршиво,– согласился Ласковин.
      – Бывает. Заканчивай. Я снаружи подожду.
      Из пятидесяти патронов Ласковин расстрелял тридцать пять. Оставил себе одну обойму. Конечно, можно и в магазине купить, но тут – проще.
      Вадим поджидал его на улице. Курил, прислонясь к телефонной будке.
      – Пойдем,– бросил он Ласковину. Андрей не спросил – куда. Его спутник сам объяснил через несколько минут:
      – Помянем покойника.
      Пили они в грязноватом зальчике. Пили водку, которую Вадим купил по дороге.
      Пили молча. Только после четырех стопок Вадим произнес невыразительным голосом:
      – Искать будешь?
      – Буду,– так же тихо ответил Ласковин.
      Налили еще.
      – Земля – пухом,– пробормотал Вадим.
      Опрокинули.
      – Поможешь? – спросил Андрей.
      Вадим поставил стакан, зажег папиросу, затянулся.
      – Петьку не воскресишь,– сказал он.
      Ласковин нахмурился, скрипнул зубами, водка жгла его изнутри:
      – Найду. И урою.
      Вадим, не ответив, наполнил стаканы, вытащил из кармана бумажку:
      – Пойди водички купи.
      Андрей сделал вид, что не заметил денег, встал и принес литровый цилиндр «швепса».
      Вадим звякнул своей посудиной о стоящий на столе стакан Ласковина.
      – За тебя.
      Свернув колпачок, глотнул газировки прямо из бутыли, поставил, положил на стол карточку с телефоном.
      – Завтра звони. После обеда.
      Сунув в карман недопитую бутылку, пошел к выходу. Ласковин остался со своей водкой в стакане, «швепсом» и визиткой без имени.
      – За меня! – сказал он сам себе, выплеснул водку в рот и наполнил стакан газировкой.
      Потрепанная местная девушка приземлилась на освободившийся стул.
      – Не угостишь даму, умный мужчина? – попросила без особой надежды.
      Андрей глянул на нее мрачно, двинул вперед «Херши».– Пей! – сказал он. И ушел.

      День был бледен, как тень отца Гамлета. Вставать не хотелось. Ласковин, впрочем, с детства любил поспать подольше. Или просто поваляться в постели. Слабость, конечно. Но, как говаривал Вячеслав Михайлович Зимородинский, «без слабостей и человека нет – один монумент». Понимай так: не осталось у тебя слабостей-привязанностей-привычек – значит, скоро помрешь. Обратной силы, к сожалению, правило не имело.
      Наташа, разумеется, уже была на ногах. Андрей выпростал руку из-под тепла одеяла и потрогал ее половину постели. Там уже не осталось Наташиного тепла. Давно встала. Ласковин втянул руку обратно. Как черепаха – лапу под панцирь. Мысленно представил лежащий рядом меч. Меч, который по ночам отделяет их друг от друга. Все, что можно себе позволить,– это взяться за руки. Добровольная жертва. Такая угодна судьбе. Может, поэтому он еще жив?
      Андрей охватил сознанием всю небольшую Наташину квартиру – от одного зарешеченного окна до другого.