«…очередного террористического акта в Санкт-Петербурге. После недавнего убийства депутата горсовета Пашерова, вызвавшего столь значительный резонанс, взрыв бомбы на набережной Кутузова многие считают сенсацией второй величины. Но не секрет, что ряд компетентных специалистов усматривает прямую связь между двумя событиями. В первую очередь из-за того, что в обоих случаях жертвами стали люди, позитивно влияющие на процесс духовной стабилизации нашего общества. Игорь Саввич Потмаков, сын известного ученого, члена-корреспондента Академии наук, профессора Потмакова, еще в застойные годы выбравший нелегкий путь служения Богу, вернулся в Санкт-Петербург всего лишь полгода назад. И за это короткое время уже успел стать заметной фигурой… Человек совершенно бескорыстный, чья благотворительная деятельность…
      …к сожалению, далеко не первое убийство священника. Вместе с ним в результате взрыва, виновники которого успели скрыться с места происшествия, погибли шофер Потмакова майор в отставке Петр Николаевич Сарычев и секретарь Андрей Александрович Ласковин… Тело Сарычева, оставшееся внутри упавшей в Неву машины, было извлечено водолазной группой. Медэкспертами установлено…
      …Тела Игоря Саввича Потмакова и его секретаря пока не обнаружены. Специалисты полагают, что они унесены течением реки. Поиск продолжается…
      …также заявил, что правоохранительные органы уже добились определенных результатов и рассчитывают в достаточно короткий срок задержать преступников. К сожалению, это не первое подобное заявление, которое осталось лишь заявлением. Так что всем нам стоит задать себе вопрос: кто следующий? Вы смотрите программу „ГЛАЗ“, ведущий – Владимир Сидоров. А теперь минутка рекламы…»
      Телевизор «Акай», два дня назад привезенный Андреем.
      «Еще один террористический акт…»
      Наташа убирала в комнате и слушала вскользь, отдельные слова, пока комментатор не произнес фамилию Андрея…
      С тех пор прошло больше суток.
      Наташа выключила телевизор и вытянулась на постели, глядя в потолок.
      «… а также секретарь Андрей Ласковин…»
      Вот уже сутки они мусолят тройное убийство. Как стервятники. «Секретарь Андрей Ласковин». Для них – пустой звук. Повод, чтобы привлечь внимание к резинке «Стиморол».
      Наташа постаралась вызвать из памяти лицо Андрея. Господи! Почему Ты позволил его убить? Почему он позволил себя убить в день, когда ему исполнилось тридцать лет? Хотя какое это имеет значение? Двадцать лет? Тридцать? Сорок? Какое это имеет значение, если ты – мертв?
      Наташа закрыла глаза и увидела белые угловатые льдины, плывущие по черной воде… Она попыталась представить Андрея мертвым (зачем?). Наташа видела утопленников. Когда училась в мединституте. Утопленников, удушенных, замерзших… Сколько живет человек в ледяной воде? Сколько живет раненый человек в ледяной воде? Ответ – две-три минуты. Шок от потери крови, шок от холода, шок… Нет! Она не может представить его мертвым! Она помнит его руки, его подбородок, становившийся шероховатым к вечеру, помнит, как он хмурил брови…
      Наташа перевернулась на живот и впилась зубами в подушку. Он жив! Жив! Тело не найдено!
      Ей тоже было холодно. Но она не двигалась.
      Тело не найдено… Какая разница?
      Сколько живет раненый человек в ледяной воде?
      Зазвонил телефон.
      Наташа не шелохнулась.
      Вчера она хваталась за трубку с жадностью: вдруг?.. Не он. Сегодня – нет. Поздно. Сколько живет человек в ледяной воде? Минуту? Час? Сутки? Кто-то там просидел сутки в проруби… Бред. Это она бредит. Господи, как холодно! Отопление отключили?.. Надо бы поесть. Кажется, она ничего не ела сегодня. Или – ела? Нет, это было вчера. Вчера утрм. Конечно, теперь у нее слабость… и холодно… Надо принять душ… так мерзко… Андрюша! Наташа всхлипнула. Нет, она не плачет. Просто ей холодно, надо принять душ, жизнь продолжается, все люди смертны, земля… вода… Господи, почему – он? Почему так быстро, Господи?
 
      Осыпает мягким снегом
      Опустевшую дорогу.
      Осыпает понемногу
      Губы, волосы и веки…
      Снег ложится осторожно,
      На зрачки ложится тихо.
      На ладонях на моих он
      Вязь узорчатую сложит.
      Ветра нет. Уходят стройно
      В облака седые сосны…
      Как все сразу стало просто
      И совсем-совсем спокойно.
      Осыпает мягким снегом
      Опустевшую дорогу…
      Надо встать. Надо принять душ. Надо на работу, нет, уже не надо, поздно. Плохо. Люди ведь не виноваты… А кто виноват? Кто? Ты, Господи?
      Подушка намокла. Наташа уткнула лицо в ладони и начала молиться:
      «Господи! Сделай чудо! Сделай, ну что Тебе стоит? Пусть он будет жив, хоть какой, хоть калека, хоть разлюбит, сделай, Господи, сделай его живым, сделай чудо, Господи! Только разочек, больше никогда не попрошу, ну пожалуйста! Пусть он будет живым. Господи, миленький, как-нибудь сделай его живым. Господи!.. Или пусть я тоже умру!»
 
      Наташа лежала в темноте, пустая, холодная, неподвижная… Но она не умерла, нет, это было бы слишком… прекрасно.
      «Надо двигаться!»
      С трудом (тело будто чужое) Наташа поднялась и побрела по коридору, сбрасывая с себя одежду… прямо на пол (какая разница!).
      Неловко, с усилием, как тяжелобольная, она перешагнула через край ванны. Включила душ. Держалка опять расшаталась. Андрей обещал починить, но… не починит. Боль накатилась снова, но какая-то… жалкая. Вода падала на затылок, на плечи, на грудь… Сколько? Четверть часа? Час? Нет! Так нельзя!
      Наташа наклонилась (у нее закружилась голова) и решительно завернула кран горячей воды. Холод обжег тело, но Наташа не двигалась. С каким-то мазохистским удовольствием она стояла до тех пор, пока кожа полностью не потеряла чувствительность. Ну вот и все. Жизнь продолжается. Да…
      Наташа с силой растерлась сухим жестким полотенцем. Вот и полегчало, да? Девушка встала на деревянную подставку, включила фен, чтобы высушить волосы. Это Андрей провел сюда, в ванную, розетку… И тут накатило с такой силой, что Наташа согнулась пополам и заскрипела зубами. Как больно! Как физически больно! Включенный фен завывал, словно помешанный. Наташа дернула провод. Наступила тишина. Через некоторое время боль отошла. Наташа выпрямилась, чувствуя, как тысячи игл пляшут на ее коже. Голова перестала кружиться, остался только шум в ушах и тянущая пустота в животе. Наташа открыла дверь ванной… и тут же закрыла. Сердце забилось быстро-быстро. В квартире кто-то был!
      Спустя некоторое время Наташа сумела взять себя в руки. Собственно, чего она боится? Что еще может с ней произойти?
      Девушка приоткрыла дверь, выглянула в коридор и только-только успела заметить, как огромного роста мужчина вошел в ее комнату. Наташа шмыгнула обратно в ванную, плотно прикрыла дверь. Она знала, что свет в ванной из коридора не заметен.
      Минут пять Наташа простояла, прижавшись ухом к двери, но ничего не услышала. Кроме собственного прерывистого дыхания. Девушка поискала глазами одежду, но вспомнила, что бросила ее в коридоре. В ванной не было ничего, кроме полотенца.
      «Может, это просто грабитель? – подумала она.– Возьмет, что захочет, и уйдет? Зачем ему я?»
      И вдруг она вспомнила! Вспомнила и похолодела. «Пусть я тоже умру!» Разве она не просила об этом?
      Наташа толкнула дверь. Вышла. Побрела по коридорчику направо, мимо своего брошенного на пол халата, мимо остальной одежды, бесшумно, как сомнамбула, на подгибающихся ногах, с влажными облепившими голову волосами… Оставляя за собой цепочку мокрых следов (в ванной на пол натекла вода), Наташа дошла до комнаты и, перешагнув через порожек, остановилась. Руки ее бессильно повисли вдоль тела, плечи опустились. Она не собиралась драться, она вообще ничего не собиралась делать, но когда она увидела «грабителя», ноги ее буквально приросли к полу. Огромный длинноволосый мужчина, черный с ног до головы, стоял к ней спиной, разглядывая то, что держал в руках.
      Наташа попятилась, и тут мужчина медленно повернулся к ней. Лицо его, мрачное, с запавшими глазами, заросшее густым волосом, было ужасно. Наташа сделала еще один шаг назад и невольно прикрыла рукой обнаженную грудь. Нет, скорее – сердце. Черный великан устремил на нее тяжелый взгляд, изучая ее лицо, тело. Холодно, без смущения, без всякого интереса. Словно нечто неодушевленное.
      В руках великан держал книгу, и это еще больше испугало Наташу: «Не грабитель!»
      Девушка отступила еще на один шаг, и… чьи-то пальцы крепко сжали ее голые плечи.
      От неожиданности Наташа вскрикнула, рванулась, выворачиваясь из поймавших ее рук, обернулась… и ноги ее подкосились. Мир перевернулся, и Наташа потеряла сознание.

      Глаза открывать не хотелось. Банальный вопрос: жив или уже умер – отпал сам собой. Слишком реалистичными оказались телесные ощущения. Наверное, так чувствует себя кусок свинины, по которому всласть прошлись ребристым молотком.
      Ласковин попытался шевельнуться, но потерпел неудачу. Не потому, что не чувствовал рук, нет, руки были на месте. Только оказались плотно прикрученными к туловищу. Андрей был связан или, скорее, завернут во что-то тяжелое и колючее. В ковер?
      – Живучий, как кошка,– произнес рядом знакомый голос.– Хотя куда там кошке!
      – Не надо так шутить,– ответил не менее знакомый бас.– Гипотермия может привести к очень тяжелым осложнениям. К необратимым нарушениям функций…
      – У вас, отец, необычный словарь,– заметил первый.– Необычный для священника.
      – Когда-то я получил медицинское образование,– отозвался бас.– Но моя практика и познания не так обширны, как ваши.
      – Я бы не назвал это «познаниями»,– сказал первый,– но польза от этого есть, что да, то да.
      «Может, я все-таки помер? – подумал Ласковин.– Эти двое – вместе?»
      – Ага! – другим тоном произнес Зимородинский.– Молодец наш – подслушивает! Давай, давай, открой ясны очи! Скажи спасителю своему, что и я своих за так не отдаю!
      Андрей не без усилий разлепил веки. Вислоусое довольное лицо Зимородинского – на расстоянии вытянутой руки. Чуть подальше – черная с проседью грива отца Егория.
      – Кто это на мне лежит? – сиплым голосом проговорил Андрей.– Слон?
      – Шутит! – Вячеслав Михайлович повернулся к Потмакову.– Ну, отец, какой это признак?
      – Обнадеживающий,– пробасил Игорь Саввич.– Может, развернуть его?
      – Обойдется. Нет,– сказал он Андрею.– Это не слон. Всего-то пара верблюжьих одеял да овчинный тулуп.
      – Что произошло? – просипел Андрей.
      – Вопросы задает,– сказал Зимородинский, снова поворачиваясь к отцу Егорию.– Как доктор полагает, можно больному вопросы задавать или молчание пропишем?
      Ласковин подумал, что Потмаков сейчас взорвется, но тот лишь покачал головой.
      – Узнаешь,– сказал он Андрею.– Не спеши.
      – Ты умер! – вмешался Зимородинский.– И он,– кивок в сторону Потмакова,– умер! Так в газетах пишут. И умные дяди по телевизору тоже так говорят. Где уж нам с ними спорить! – и подмигнул.– Тем более, раз вы оба умерли, значит, больше вас убивать не будут. Верно, отец?
      «Телевизор… – возникла беспокойная мысль.– Телевизор… Наташа!»
      – Сколько… Как давно я так? – проговорил Ласковин.
      – Да уж часов тридцать, нет, побольше,– ответил отец Егорий.
      – Тридцать три,– уточнил Зимородинский.– Ты – хлопец основательный!
      – Наташа,– с беспокойством произнес Андрей.– Она – знает?
      Потмаков с Зимородинским переглянулись.
      – Вот это мы недодумали! – с досадой проговорил сэнсэй Ласковина.– Бабушке твоей я сообщил по секрету, а ей…
      – Я позвоню,– сказал отец Егорий.– Не поздно звонить? – спросил он у Андрея.
      – Поздно! – Ласковин скрипнул зубами.– Отец Егорий, пожалуйста, быстрей! Слава, дай ему телефон. И разверни меня наконец!
      Зимородинский подал Потмакову трубку. Отец Егорий по памяти набрал номер. Память у него – как японские часы.
      Ответа не было.
      – Никого,– сказал Игорь Саввович.– А может, спит?
      Ласковин рванулся так, что потемнело в глазах.
      – Выпутывай меня из этой дряни! – прохрипел он.– Куртка моя цела?
      – Цела,– сказал отец Егорий. Голос его стал непривычно тих, но Андрею было не до тонкостей.
      – Я поеду туда! – заявил он, пытаясь выдавить из тела нахлынувшую слабость.
      – Лучше я съезжу,– возразил Зимородинский, успешно скрывая собственное беспокойство…
      – Нет!
      – Ладно,– уступил Вячеслав Михайлович.– Будь по-твоему. Отец,– сказал он Потмакову,– разверните его и помогите одеться. А я пойду укрепляющее приготовлю. А не то помрет дорогой – и все старания наши прахом!
      Спустя час машина Зимородинского притормаживала у Наташиного дома.
      – Подождать вас? – спросил Андреев сэнсэй.– Вдруг нет ее?
      – Не надо,– отказался Андрей.– У меня – ключи.
      – А сам-то – как?
      – В норме! – как можно бодрее произнес Ласковин. Однако, когда он выбрался из машины, пришлось подождать с полминуты, опираясь на дверцу, чтобы прошла слабость.
      – Пациенту! – сказал Зимородинский, вручая отцу Егорию литровый термос и запечатанный флакон граммов на двести.– Это,– он указал на термос,– сегодня и завтра. По стакану через восемь часов. А это – по чайной ложке утром натощак.
      Андрей медленно пересек тротуар. Кажется, силы понемногу возвращались. Короткая лестница далась ему без особого напряжения.
      «Вот я и вернулся»,– подумал Андрей, открывая дверь.
      Темная квартира. Ощущение пустоты и… тревоги!
      – Наташа! – негромко позвал Ласковин.
      Тишина.
      Андрей щелкнул выключателем… и увидел одежду, в беспорядке разбросанную по коридору.
      Сердце его сжалось от дурного предчувствия. Вновь накатила слабость, но беспокойство было сильнее.
      – Наташа! – еще раз позвал Ласковин, уже не рассчитывая на ответ.
      Не дожидаясь отца Егория, не потрудившись снять ботинки, Андрей поспешил в комнату.
      Темно. И никого.
      Ласковин зажег свет. Разобранная постель… и никаких следов девушки.
      Вернувшись в коридор, он увидел отца Егория, запирающего дверь.
      – Раздевайтесь,– произнес Андрей бесцветным голосом.– И заходите в комнату.
      Верхняя одежда Наташи была на вешалке, обувь – тоже. Тапочки? Тапочки он видел в комнате. Записка? Наташа имела обыкновение оставлять ему записки на кухонном столе. Вдруг?
      Андрей прошел по коридору, задержался на секунду там, где от него ответвлялся «аппендикс», в конце которого – ванная и туалет, прислушался… Ничего.
      На кухне тоже ничего. Андрей тяжело опустился на угловой диванчик.
      «С ней все в порядке! – попытался внушить себе.– Могла ведь к матери уехать. Тем более если услышала… обо мне. Легче, когда близкий человек рядом».
      Ладони Ласковина стали влажными. И ему было худо. Совсем худо.
      «Если Слава еще не уехал, то… Но где ее искать?»
      Ни телефона Наташиной мамы, ни адреса ее Андрей не знал.
      «Стимульнуться бы чем-нибудь!» – подумал он и поднялся.
      Вдруг Андрею показалось: по коридору кто-то идет. Не отец Егорий, а кто-то, ступающий очень тихо. Усилием воли Андрей ненадолго вернул мышцам упругость. Приоткрыв дверь кухни, он выглянул… и не увидел ничего и никого. Но чутье говорило: кто-то прошел только что по видимому из кухни участку коридора. Кто-то, постаравшийся остаться незамеченным.
      Ласковин шагнул вперед и обнаружил влажные отпечатки на полу. Раньше их не было. Вот сейчас Андрей не отказался бы от своего «медиума». Но пистолет находился в комнате. Ласковин буквально увидел, как он лежит, завернутый вместе с кобурой в газету и уложенный в полиэтиленовый пакет…
      Длинная тень пересекала коридор. Неизвестный стоял на пороге комнаты.
      Слух Андрея, как всегда бывало в такие мгновения, обострился, и он отчетливо слышал два дыхания.
      Ласковин в один бросок покрыл оставшиеся метры и… Наташа!
      Ни разу в жизни он не видел, чтобы человек потерял сознание просто от волнения! Сил у Ласковина хватило ровно настолько, чтобы удержать девушку, пока отец Егорий подхватит ее, а заодно и самого Андрея, ставшего вдруг бледным, как осенний туман.
      – Битая ворона куста боится! – проворчал иеромонах, укладывая девушку на кровать и заботливо накрывая одеялом.– Сам тоже ляг! – приказал он Андрею.– Вид у тебя – краше в гроб кладут!
      Когда Андрей выполнил его распоряжение, Потмаков напоил его зимородинскими лекарствами, уселся рядом с постелью и погрузился в собственные мысли.
      Когда Наташа открыла глаза и увидела лицо Андрея, то подумала: «Я сплю!»
      Но знакомая рука сжала ее пальцы, и что-то изнутри еще крепче сжало горло Наташи. Ее губы шевельнулись. Беззвучно. Слезы брызнули, как фонтанчики. Андрей притянул ее к себе, поцеловал соленые глаза.
      – Ты… ты пришел,– отодвигаясь, чтобы еще раз посмотреть на любимого, прошептала Наташа.– Я знала… знала…
      И поцеловала Андрея в мокрые от ее собственных слез губы.
      Отец Егорий громко откашлялся. Напомнил о себе.
      Наташа отстранилась от Андрея (тот уронил голову на подушку и счастливо улыбнулся), посмотрела, приподнявшись на локте, на бородатого незнакомца.
      «Странно,– подумала,– почему я так испугалась?»
      Человек этот не был ни мрачным, ни страшным, наоборот, добрым и очень-очень печальным. Только теперь девушка сообразила, кто он.
      – Добрый вечер, отец Егорий!
      – Добрый вечер, дочь моя! – ответил иеромонах. Наташа перевела взгляд на Андрея… и едва не вскрикнула. Тот лежал неподвижно. Белое лицо, запавшие, плотно сомкнутые веки…
      – Ничего страшного,– раздался рокочущий бас Потмакова.– Спит. Ему, знаешь, досталось.
      – Можно, я обниму его? – спросила Наташа. Словно от отца Егория зависело: что им можно, а что нельзя.
      – Обними,– согласился Потмаков.
      Наташа мигом юркнула из-под своего одеяла под Андреево, прижалась к нему (какой горячий!), уткнулась носом в колючую щеку и уснула счастливая.
      Отец Егорий прикрыл глаза… и вновь оказался под мутно-зеленой водой, внутри железной коробки, уносящей его в мглистую студеную глубину…

      Шквал ледяной воды не оглушил Игоря Саввича, а, наоборот, привел в чувство. Вода всю жизнь была ему другом: теплая, холодная – какая разница? Потмаков приучил свое тело к любой. Дело было не в воде, а в том, что воздух уже вытеснился из машины через разбитое окно, вытеснился и ушел огромным пузырем к радужной от нефтепродуктов поверхности.
      Отец Егорий расслабился и прикрыл глаза: он успел увидеть все, что хотел: мелькнувшие вверху дергающиеся ноги Андрея, безжизненное тело Пети и желто-зеленую муть, поднимающуюся вверх.
      «Тонем,– подумал отец Егорий без всякого волнения. И тут же поправился: – Я тону!»
      Сарычев уже ушел из суетного мира.
      Отцу Егорию не было холодно. Помогала закалка. И одежда. И то, что грудь его была полна воздуха. Игорь Саввич, опытный ныряльщик, успел сделать полный вдох.
      Машина мягко ударилась о дно реки, закачалась, как лодка, и остановилась. Ледяная вода струилась мимо и сквозь, через выбитые окна. Игорь Саввич приоткрыл глаза. Стало темней, но можно было различить и смутный силуэт тела Сарычева, и продавленную сверху рамку переднего окна. Мысли отца Егория были такими же спокойными, как мягкие движения его тела. Тело же помнило, каким ему следует быть в ледяной воде. Игорь Саввич слегка толкнулся ногами, толкнул головой труп Сарычева и, как огромный черный тюлень, выплыл, разворачиваясь набок, из мятого железного панциря «Волги». А Петр Сарычев остался внутри. Ни могучий двигатель, ни дисковые вентилируемые тормоза, ни переделанная подвеска не уберегли его. Зато сохранили жизни тем, кого Сарычев вез. Может, это станет утешением ему на том свете?
      Отец Егорий медленно поднимался вверх, иногда помогая себе руками. Тело его оставалось совершенно расслабленным. Он ни о чем не думал, даже не молился – всплывал, как всплывает обрубок соснового ствола… И, когда поверхность уже заблестела над головой, увидел нечто темное, движущееся ему навстречу. Так же, не задумываясь, он схватил то, что опускалось в глубину, потом перехватил удобнее, под мышку, потому что пальцы совершенно онемели, и дважды гребанул свободной рукой, преодолевая оставшиеся метры. Шумно, бородатым тюленем, отец Егорий вынырнул из воды, выдохнул отравленный углекислотой воздух и тут же набрал полную грудь, чтобы не увлекло на дно.
      Гранитный берег стеной уходил вверх. Крупинки кварца искрами взблескивали на солнце.
      Правой рукой Потмаков поддерживал на поверхности голову Андрея. Ласковину повезло. Но везение это было относительным. Потому что он не дышал.
      «Господи, помилуй, Господи, помилуй…» – зазвучало в мозгу отца Егория, будто обнимая каждую мысль. Мысли же были конкретные: как выбраться?
      Мимо проплыла ноздреватая круглая льдина в метр шириной.
      Слегка отталкиваясь ногами, Игорь Саввович позволил Неве нести их вдоль берега, неприступного, как крепостной бастион. Изредка сапоги Потмакова задевали дно, но толку от этого не было. Слишком высоко.
      За себя-то отец Егорий не беспокоился. В шерстяной одежде, голова снаружи (волосы даже ледком не прихватило: тепло, солнце), он мог хоть полчаса проплавать без малейшего для организма вреда. Но Андрей…
      – Смотри,– сказал молодой парень своей подруге.– Первые купальщики! – и засмеялся.
      Девушка, перегнувшись через перила моста, посмотрела, куда он показывал.
      – Да они же тонут! – закричала она.– Витька, что ты стоишь, дурак!
      – А что я могу? – огрызнулся парень.
      Бог позаботился о них. Отец Егорий увидел впереди широкие ступени, сходящие к реке и исчезающие под ее поверхностью. Кое-как он выбрался на площадку и вытащил из воды Андрея…
      – Во, видишь? – сказал парень, глядя, как «купальщики», словно подмокшие насекомые, выкарабкались из воды.– Сами управились, нормально! Че ты панику гонишь!
      – Давай беги к ним, я сказала! – закричала девушка, пихнув его в бок.
      Парень нехотя двинулся… и остановился.
      – Ну? – победоносно заявил он.– Сказал, без нас обойдутся!
      Напротив спуска притормозила машина. Из нее выскочил человек и, прыгая через две ступеньки, сбежал вниз.
      – Чурбан ты! – сказала девушка и попыталась отстраниться, когда парень притянул ее к себе. Но сердиться ей было лень: больно день хороший.
      Руки и ноги отца Егория плохо повиновались ему. К тому же, понимая, что Андрею срочно нужна помощь, он совершенно не представлял, как за несколько минут добраться до места, где ее могли оказать.
      Топот ног заставил Потмакова поднять голову. Какой-то мужчина бежал к ним. Человек этот был отцу Егорию незнаком, и потому иеромонах инстинктивно прикрыл собой тело Андрея. Человек довольно грубо отпихнул отца Егория и, подхватив Ласковина под мышки, поволок наверх.
      – Стой! – закричал отец Егорий и, поднявшись, попробовал догнать незнакомца. Но за то время, за какое незнакомец с ношей поднимался на три ступеньки, Потмаков, с трудом переставляющий ноги, одолевал одну. Когда, оставив за собой мокрую полосу на граните, отец Егорий выбрался на набережную, незнакомец уже затолкал Андрея в машину. Уложив на правое, опущенное, сиденье, он стаскивал с Ласковина куртку.
      – Ты что делаешь! – невнятно, одеревеневшими от холода губами крикнул Игорь Саввич.
      Незнакомец проигнорировал его крик. Содрав куртку, он не стал возиться с рубашкой, попросту рванув ее в стороны так, что посыпались пуговицы. Отец Егорий увидел, как незнакомец замахнулся, но помешать ему не успел.
      Резкий удар – деревянное «бум»! – и на обескровленной коже проступило фиолетовое пятно.
      – Не тронь его! – закричал отец Егорий и вцепился в руку незнакомца.
      Тот, даже не взглянув на иеромонаха, шевельнул плечом – и Игорь Саввич отлетел назад, не упав только потому, что успел ухватиться за дверцу машины.
      – Бум! Бум! Бум!
      Целая серия ударов обрушилась на грудь Андрея. Тело его сотрясалось, а голова, дергаясь, стукалась затылком о подушку заднего сиденья.
      – Хо! – громко сказал незнакомец и перестал лупить по грудной клетке Ласковина.
      – Ну-ка, отец, посторонись! – произнес он, поворачиваясь к Потмакову. И, рывком приподняв тело Андрея, бросил его животом на свое колено.
      Игорь Саввич увидел, что спина Ласковина исполосована неглубокими порезами. Кровь из этих ран не шла. Очень плохо.
      Звонкий шлепок, от которого отец Егорий вздрогнул. Это незнакомец с силой хлопнул ладонью по пояснице Андрея. И тут же изо рта Ласковина хлынула на асфальт вонючая жижа. Незнакомец выждал с полминуты, потом приподнял Андрея и встряхнул, как мешок, из которого вытряхивают остатки содержимого, затем вытер платком лицо Ласковина и опрокинул того обратно на сиденье.
      – Надо… искусственное дыхание,– проговорил отец Егорий.
      С опозданием он сообразил, что незнакомец, хотя и не совсем обычными методами, оказывает Андрею первую помощь.
      – Шо такое? – резко поворачиваясь к нему, рявкнул незнакомец.– Цирк тебе тут? Сгинь с глаз моих, пока я не встал!
      Отец Егорий опешил, но, как оказалось, фраза была обращена не к нему, а к мужику, с любопытством заглядывающему сбоку.
      – Да я… может, помочь? – пробормотал мужик, пятясь.
      – Искусственное дыхание,– напомнил отец Егорий.
      Незнакомец дернул себя за ус, покосился на Потмакова.
      – Может, я? – предложил Игорь Саввович.
      – Стой где стоишь,– отрезал незнакомец. Но без агрессивности в голосе. И ткнул Андрея пальцем под ребро.
      Эффекта не было. По крайней мере, выражение удовлетворенности исчезло с лица усатого мужчины.
      Он повторил свой прием, нахмурился еще больше и довольно ловко (учитывая тесное пространство салона) перевернул Андрея на живот. Положив руки на изодранную спину Ласковина, он напрягся так, что длинное лицо побагровело, налившись кровью. Спустя примерно минуту, тяжело дыша, незнакомец опять перекинул Андрея навзничь.
      – Молись Богу своему! – бросил он отцу Егорию.– Вслух молись!
      «Что ж,– подумал Потмаков,– от молитвы вреда не будет!»
      «Скорый в заступлении един сый, Христе…» – начал он и вдруг остановился. На язык просились другие слова, и отец Егорий не стал противиться.
      «О великий угодниче Христов, страстотерпче и врачу многомилостивый Пантелеймоне! Умилосердися надо мною, грешным рабом…»
      Рука незнакомца легла на солнечное сплетение Андрея. Вторая же двигалась над его грудью, мерно, вверх, вниз…
      «…услыши стенание и вопль мой, умилостиви небеснаго верховнаго Врача душ и телес наших, Христа Бога нашего, да дарует ми исцеление от недуга, мя гнетущаго. Приими недостойное моление грешнейшаго паче всех человек. Посети мя благодатным посещением. Не возгнушайся…»
      Незнакомец отнял руку от диафрагмы Андрея и двумя ладонями стал совершать резкие движения над телом. Словно сдавливал его через посредство невидимых поршней.
      К страху своему отец Егорий увидел, как в такт этим движениям, хоть и происходят они не ближе пяди от тела, на голубоватой коже образуются слабые вмятины, как будто от физического нажима.
      Игорь Саввич испугался, но голосом не дрогнул и продолжал чтение…
      «…греховных язв моих, помажи их елеем милости твоея и исцели мя; да здрав сый душею и телом, остаток дней моих, благодатиею Божиею, возмогу провести в покаянии и угождении Богу и сподоблюся восприяти благий конец жития моего. Ей, угодниче Божий! Умоли Христа Бога, да предстательством твоим дарует здравие телу моему и спасение души моей. Аминь».
      Незнакомец прекратил свое действо, откинулся назад, закрыл глаза.
      Отец Егорий поддернул свитер, с которого до сих пор стекала вода.
      – Замерз? – не открывая глаз, спросил незнакомец.
      – Нет,– ответил Игорь Саввич.
      Он и впрямь холода не чувствовал. Не до того.
      – Садись, отец,– сказал незнакомец, открывая левую заднюю дверцу.– Поедем.
      Машина тронулась.
      Отец Егорий осторожно взял руку Андрея. Пульс был слабый. Но сердце билось, и слышно похрипывал воздух в груди Ласковина.
      – Благодарю Тебя, Спасе наш! – с увлажненными от полноты чувств глазами прошептал отец Егорий.
      Спустя много часов, после долгих целительных процедур, в кои Потмаков не вмешивался, Ласковин был упакован младенцем в шерстяные одеяла и оставлен в покое.
      Сам же Игорь Саввич, в шерстяных носках и толстом узбекском халате, допивал какой-то там по счету литр травяных чаев и томился беспокойством.
      – Как же вышло,– спросил он еще ранее,– что вы, Вячеслав, поспели столь вовремя?
      – Так мой же ученик,– ответил Зимородинский, с усмешкой человека, коему палец в рот не клади.– Где ж мне еще быть, когда он в жмурики нацелился? Можете, отец, считать это интуицией.
      Отцу Егорию шутка не по нраву пришлась, но он привык судить по делам, удержался от отповеди. А может, собственный грех смирил его? Или спасение человеческой жизни объединяет крепче, чем общие мысли?
      – Устали? – спросил Потмаков.
      – Есть маленько,– сознался Зимородинский.
      Устал – мягко сказано. Вымотался в ноль. Зато вытянул Андрея, считай, из смертных врат. Теперь-то можно и передохнуть.
      «Марише позвонить»,– напомнил себе Слава. Хоть и понимающая у него жинка, а надо не забыть погладить. Женщина для воина – великое дело. Защита и опора, если выбрал кого надобно. А не то – обуза и глупость.
      – Домой не поедете? – спросил Зимородинский у отца Егория.
      Игорь Саввич покачал головой.
      – Тогда в детской вам постелю. На полу. Добро?
      – Хорошо. А не то я могу около него подежурить,– предложил Потмаков, кивнув в сторону запеленутого Ласковина.
      – Не нужно. Ему сейчас сон требуется, и он будет спать. И нам не повредит. Полночь уже.
      – Я еще побуду,– сказал отец Егорий.– Помолюсь.
      – Как хотите.
      Потмаков Зимородинскому понравился. Главным образом потому, что тих был, в его работу не вмешивался безграмотно, как можно было ожидать, а, напротив, помогал ощутимо. Верою своей, крепостью духа, молитвой искренней. Это – как попутный ветер для умелого кормчего.
      «Большой чистоты человек»,– подумал Вячеслав Михайлович и порадовался за Андрея.

      Когда Наташа проснулась, то увидела, что отец Егорий по-прежнему сидит на стуле рядом с постелью.
      – Доброе утро,– шепотом, потому что Андрей еще спал, проговорила девушка.
      – Доброе утро.
      Иеромонах кивнул большой головой, затем поднялся и вышел из комнаты, давая ей возможность встать и одеться.
      Наташа оценила его такт.
      Спустя двадцать минут, когда Наташа вышла на кухню, то увидела, что величественный гость, облачившись в ее фартук, жарит гренки.
      – Ничего, что я тут хозяйничаю? – пробасил он.
      Наташа пожала плечами.
      – Ладно,– пообещал Потмаков,– больше не буду. А пока садитесь, Наташа, я за вами поухаживаю.
      «Интересно, что он обо мне думает после вчерашнего? – подумала девушка.– Хороша я была!»
      Гренки у Потмакова получились неплохие, но далеко не такие вкусные, какими вышли бы у самой Наташи.
      То же можно было сказать и о кофе. Но Наташа похвалила. Ведь и гренки, и кофе – специально для нее. Сам отец Егорий ограничился чаем и ломтем черного хлеба.
      – Пост,– пояснил он.
      Спустя полчаса раздался звонок в дверь: пришел Зимородинский. Этот гость отказался даже от чая, но с удовольствием съел предложенное Наташей яблоко.
      «Только Андрей мог свести их вместе!» – подумала Наташа, глядя на Зимородинского и отца Егория.
      – Как у него дела? – спросил Вячеслав Михайлович.
      – Спит,– лаконично ответил Потмаков.
      – Не бредил?
      – Нет.
      – Отец Егорий,– спросила Наташа.– Сами-то вы поспали хоть сколько?
      – Вздремнул пару часов. Мне много не нужно.
      Зимородинский посмотрел с интересом и уважением. Прошлой ночью Игорь Саввич тоже почти не спал.
      Это кое о чем говорит тому, кто понимает.
      – Он скоро поправится? – спросила Наташа.
      – Скоро,– ответил Игорь Саввич.– Я за ним уже замечал: полностью выложится – и спит. Встанет же – как ни в чем не бывало. Необычный организм. Как правило, человек не расходует себя без остатка, всегда остается резерв. Это я по старой памяти говорю,– он усмехнулся.– А вообще – вопросы к Вячеславу Михайловичу. Это его пациент.
      – Что окрепнет он быстро – это верно,– сказал Зимородинский.– А вот насчет резерва… – Он помедлил.– Резерв у него есть. И будь здоров какой. Да только объяснить это обычными словами я не возьмусь.
      «Да и нежелательно»,– добавил он мысленно.
      – А попробуйте! – попросила Наташа.
      «Какие глаза у дивчины!» – восхитился Зимородинский.
      – Мне проще рассказать, какой у него был резерв! – сказал он.
      И с подробностями описал первое выпадение Андрея в другой мир.
      Зимородинский ожидал поразить Наташу, но девушка отнеслась к рассказу довольно спокойно. Главным образом потому, что уже слышала об этом от самого Ласковина.
      А вот реакция отца Егория была намного сильнее. То есть на лице иеромонаха почти ничего не отразилось, но Зимородинский уловил, какой шквал бушует внутри.
      Андрей ничего не рассказывал Потмакову о своих «видениях», кроме того, что было у него в доме Антонины. И тот эпизод Игорь Саввич воспринял как обычную галлюцинацию. Теперь же описание Зимородинского настолько походило на собственный опыт Потмакова, что отец Егорий был потрясен. Хотя и попытался скрыть это от собеседников.
      Чем больше Зимородинский наблюдал за иеромонахом, тем более жгучим становился его интерес. Фигура Потмакова казалась ему настолько необычной, что Вячеслав Михайлович с огромным удовольствием «покопался» бы в его карме, поискал то, что делало иеромонаха таким «непростым». К огорчению Зимородинского, отец Егорий был для него недоступен. При всей своей открытости. За посвящением в сан христианского богослужителя, каким бы формальным ни казался многим этот обряд, стояла тысячелетняя традиция непрерываемой передачи Высшей Силы. Редко кто из священников полностью осознавал, какой властью облечен. Власть же эта была поистине безгранична. Вернее, ограничена только одним: верой.
      – А теперь? – спросила Наташа, которую интересовало в первую очередь состояние Андрея.– Что теперь его оберегает?
      Зимородинскому не хотелось врать такой чудесной девушке, поэтому он ответил тонко:
      – Ангел!
      Теперь наступила очередь Потмакова взглянуть на собеседника с нескрываемым интересом.
      – Ангел есть у каждого, разве нет? – возразила Наташа.
      – Отнюдь! – произнес Зимородинский. И отец Егорий поддержал его, кивнув. Кто бы мог подумать, что убежденный христианин и человек, которого с некоторой натяжкой можно было отнести к последователям Гаутамы, окажутся единодушны в теологическом вопросе. Впрочем, нельзя забывать, что под словом «ангел» каждый из них подразумевал свое.
      – Не очень понятно,– проговорила Наташа.– Как же ангел защищает Андрея?
      – Косвенно,– пояснил Зимородинский.– Через посредство других сил. Иначе говоря, когда собственных силенок не хватает, на помощь приходят другие. Или собственное недеяние ограждает воина. На Востоке великие мастера используют этот принцип не так уж редко. Например, есть притча о мастере, который катался на лодке с молодым и задиристым парнем. Парень по юношеской глупости предложил мастеру поединок на мечах. Иными словами, бросил вызов, желая прославиться. Мастер предложил юнцу сойти на берег небольшого острова, по его словам, очень подходящего для поединка. Когда же нетерпеливый и потому недостаточно вежливый юнец первым соскочил на землю, мастер спокойно оттолкнулся от берега и уплыл, предоставив ему в одиночестве поразмышлять об ответвлениях Великого Пути.
      – Обычно,– продолжал Зимородинский,– эту притчу рассказывают как пример умения «побеждать не сражаясь». Но, как и всякая притча, она имеет и другие смыслы. И один из них – благотворная помощь недеяния.
      – Значит, Андрей – великий мастер? – Наташа улыбнулась.
      – Неверный вывод.
      – Почему? Если «сила недеяния» помогает великим мастерам, и она же помогает Андрею, разве вывод не очевиден?
      – Логично, Наташа,– с нескрываемым удовольствием ответил Вячеслав Михайлович.– Но вы допускаете две ошибки: первая – в точке отсчета, вторая – в формулировке. Я же сказал: «великие мастера используют силу недеяния», а не «сила недеяния использует их». Это – второе. А первое – разве мастеру угрожала смерть? По-моему, наоборот!
      Наташа нахмурилась: сравнение Андрея с задиристым юнцом показалось ей оскорбительным.
      – Наташа,– мягко, угадав ее настроение, произнес Зимородинский.– Отвага молодости – это же прекрасно. Пускай – глупо, но зато какие чувства она пробуждает! Вы – женщина. Разве вы не понимаете, что у истины столько сторон, сколько людей к ней прикасается.
      – Андрей ведь не мальчик,– возразила девушка.– И, как мне кажется, вы сами, Вячеслав Михайлович, всегда старались удержать его от опрометчивых поступков!
      – Никогда! – приложив руку к груди, торжественно произнес Зимородинский.– Я только стараюсь уберечь Андрея от последствий опрометчивых поступков! Первый навык, который получают мои ученики,– это умение падать.
      Возразить было нечего.
      Наташа искоса взглянула на Зимородинского и спросила:
      – Вячеслав Михайлович, а меня вы взяли бы в ученицы?
      – Нет! – не задумавшись ни на секунду, ответил Зимородинский.
      – Почему?
      Наташа стало немного обидно.
      «Потому что я не беру в ученики женщин!» – таков был бы честный ответ.
      Но Вячеслав Михайлович знал, что ответить честно – еще не значит ответить правильно.
      – У вас, Наташа, уже есть наставник,– сказал он.– Андрей – не великий мастер. Но квалификация у него достаточная.
      – Вячеслав Михайлович,– не удержавшись, спросила Наташа,– а вы меня не дурачите?
      – Я?
      – Ну, вы все это серьезно, насчет… ангелов?
      – Я серьезен как никогда! – заверил Зимородинский.– Стыдно вам, Наташа, об этом спрашивать!
      – Да, но… – девушка смутилась.– Иногда хочется какого-нибудь доказательства, что ли. Зимородинский кивнул: понимаю.
      – Отец,– обратился он к Игорю Саввовичу,– скажите, нужны ли вам доказательства существования Иисуса Христа?
      – Нет,– подумав, ответил отец Егорий.– Сие мне ведомо и без доказательств.
      – Вот! – сказал Зимородинский.– Вот вам и ответ, Наташа. Можно мне еще яблоко?
      Андрей бежал через лес. Сквозь лес. Ноги его, в мягких коротких сапогах, работали с четкостью машинных поршней – ших, ших – мерно, упруго, привычно. Андрей мог так бежать долго. Долго и бежал: полный день – с рассвета до сумерек, уже укрывших засыпанную сухими иглами землю вокруг стволов-великанов. Так же бежал он и вчера. И еще половину дня, со времени, когда, вернувшись, увидел следы чужаков на земле вокруг родного дома.
      С рассвета бежал Андрей до времени, когда глаз перестает различать следы копыт на сухой земле. Так Андрей гнал бы оленя. Но не по следу оленя бежал он. И не по следу лесного быка-тура или железнобокого вепря. Не раздвоены были копыта, промявшие землю. Не зверя лесного преследовал Андрей – всадников. Воров.
      Вчера еще бежали они вдвоем, вместе с единокровным братом. Но раздвоился след, и разделились братья. Три всадника, три убийцы, три похитителя достались Андрею. Все, о чем молил Покровителей,– чтобы ему достались полонившие сестренку. Чтобы он, а не брат взял с них кровный долг.
      Молод он был. И месяц не обернулся, как стал мужчиной. Но что с того, что ростом Андрей едва по плечо матерому воину. Долг на нем, а значит, и сила за ним.
      Бежал Андрей и не чувствовал ног. И мешка, удобно закрепленного на спине, не чувствовал. И копьеца с крепким железком – на сгибе правой руки. Один он. Но не боялся троих. Думали – уйдут от мести. Унесут их лошадки по тайным тропам в чужой лес. Не уйдут. Никогда не уйдет в лесу всадник от лесного же пешца. Потому что выносливей лошадки человек. Особенно же если толкает его в спину неотмщенная кровь. И еще надежда: копыта одной из лошадей проминали землю глубже, чем другие. Значит, несет она двойную ношу.
      Стемнело. Не видно стало следов. Но Андрей продолжал бежать. В темноте. Запах дыма уловили его ноздри. А вскоре и огонек замерцал впереди. Не скрывались вороги. Надеялись – далеко ушли. Оторвались от возможной погони. Какая погоня, если всего лишь двое мужчин оставались в селении во время набега? Да и те погибли, давая возможность уйти своим в лес. А было б иначе – не осмелились бы воры набежать. А осмелились бы – умерли. А так – ушли. И добычу взяли. И еще девушку, что подвернулась по дороге, на свою беду не схоронилась, как другие.
      Замерцал огонек, и перешел Андрей с бега на шаг. Шаг же его был неслышен, как у крадущегося зверя.
      Вот они! Трое. И (спасибо вам, Покровители!) девушка-полонянка.
      По одежде, по волосам длинным, в косы сплетенным, узнал Андрей, откуда воры. Из тех они, что живут в двадцати днях пути в доме лесном единым мужским братством. У этих все общее: еда, скот, девушки. Только оружие у каждого свое. Из рода они, что живут по старинному обычаю. Хотя теперь лишь нетерпимцы да изгои уходят к ним в чащу. Иное время, иные боги, иные люди. Андреев же род – пришлый. Обосновались на ничьей земле семь поколений тому назад. И теперь это – их земля. И лес – их. И боги здесь – тоже их.
      Андрей притаился за кустами малинника, выглядывая что нужно. Трое. Поели уже. Мяса поели – вон остатки свиного бока над огнем коптятся. Поели – и отяжелели. Сытые, сонные. Скоро двое лягут, один – сторожить останется. Неважный из него сторож после такой трапезы.
      По-умному было б – подождать. Но Андрей не хотел ждать. Как увидел проклятых, так все внутри закипело.
      Скинул он со спины сумку, натянул тетиву, сдвинул поудобнее, развязав, тул со стрелами. Стрелы у него легкие, с костяными наконечниками. Такими ни щит не пробьешь, ни даже куртку из толстой, особо выделанной для боя турьей шкуры. Да и не надобно: совсем близко подобрался Андрей. Слышал даже, о чем говорят вороги. Знамо о чем: как удачно набежали да как ушли ловко – лишь коня потеряли в охотничьей ловушке. Коня жаль, но зато девушку взяли. Привезут своим – большой почет будет. И добыча опять-таки. Немалая добыча. Береговики – они богатые!
      То один, то другой бросали на полонянку нежные взгляды. Но не трогали. И не тронут, пока к себе не привезут. Первая доля от всего – старшим. Иначе – бесчестье и беда на всех.
      Андрей приподнялся, наложил первую стрелу, попросил у Покровителей удачи-подмоги и спустил тетиву, мыслью провожая посланницу.
      Тихо пропела стрелка (охотничья, молчаливая) и со знакомым звуком ударила в мягкое тело. В горло тому, кто показался Андрею меньшим из троих. А значит, менее ценным для кровного выкупа.
      Не успела первая ударить, как пустил стрелок вторую – в другого ворога. С тридцати шагов в беличий глаз попадал Андрей, а уж с пятнадцати в человечий – как промахнуться? И не промахнулся. Еще одна пошла (три стрелы – за один вздох) и прободила третьему, на вид наибольшему, правую руку пониже локтя.
      Первый умер сразу. Второй – закричал, как зверь кричит. Больно! Легка стрела. Была б тяжела, пробила бы кость – насмерть. Но не будет вору такой смерти, не будет. «Кричи, кричи,– подумал Андрей.– За криком и меня не услышишь!»
      Четвертая стрела ушла – в третьего. Только он вскочил, за древко, из руки торчащее, схватился – фьють – и второе запястье навылет, и в правую ладонь, как игла у умелой швеи. Не ошибся Андрей: третий – самый крепкий. Не вскрикнул, не потерялся, пал на землю, за бревнышко, что в костре горело. Укрыться хотел, да не успел. А Андрей успел. И пятую стрелку воткнул. В ногу. Хороши у него стрелки! Легки, тонки, хрупки. Наконечник ломкий, зазубренный. Дернешь – древко в руке, а он – в ране.
      Второй же – все кричал. Да так, крича, и кинулся к оружию, меч схватил. Совсем от боли ум потерял. Одна рука глаз прикрывает (стрела между пальцев торчит), вторая мечом машет. Кого рубит? Тень свою?
      А третий меж тем пополз. В темноту пополз. Услышал Андрей, как посвистывает: лошадь зовет. Услышал – лук за спину. Копьецо в руку и бегом.
      Вовремя поспел: третий уже рукой окровавленной к конской узде потянулся.
      Ударил Андрей копьецом в лошадиный круп. Несильно, чтоб испугать. Вздернулся конь на дыбы – опрокинулся человек на спину, метнулся Андрей лаской-убийцей, кольнул копьецом. Быстро, как галка клюет. И еще раз. И еще. В ногу, в плечо, в другое плечо, неглубоко, точно. И отскочил. А враг смотрел с земли, молчал. Должно, понял уже, что будет. Не тяжелы раны, да как онемеют разорванные мышцы, станет человек беспомощен, как червяк.
      А тот, на поляне, все еще надрывал глотку. Дурак, да и только.
      Подняв лук, Андрей шагнул на освещенное костром место – дал ворогу заметить себя. Но не дал ударить. Пятая стрела ослепила его окончательно. Махнул крикун мечом – отбить, да промахнулся. А Андрей – нет. Слепой еще пёр на него, размахивая оружием. Что ж, хороший клинок всегда пригодится. Хотя и не мастак Андрей рубиться: большой меч пока тяжеловат для него.
      Подхватив с земли камушек с полкулака размером, Андрей сноровисто метнул его в лоб ослепленному. И тот упал.
      – Ласка, ты ли? – позвала сестренка.
      – А то кто ж! – откликнулся Андрей и поспешил к ней.
      Перерезал путы, словами добрыми успокоил. А уж как она обрадовалась! Но успеют еще, наговорятся. Надобно дело довершить.
      Огляделся Андрей и увидел нужное дерево. Сухое, мертвое, какое требовалось. Надобно начинать, и тут большему ворогу, третьему,– первая честь!
      Поспешил к нему Андрей… и понял, что оплошал! Ох как оплошал!
      Нету больше третьего! Ушел к пращурам своим. На лице улыбка. На горле – тоже улыбка. Алая. «Дурень,– винил себя Андрей,– не обыскал, не отнял нож! Небось из старших никто о сем не позабыл бы!»
      Однако делать нечего. Добро хоть второй жив.
      С превеликим трудом поднял его Андрей, привязал к стволу сырыми ремнями, из свиной шкуры нарезанными. Тяжел был ворог и ростом удался: Андрей ему едва плеча достигал.
      Никогда еще сам не приносил жертву покровителям Андрей. Но что делать – знал. Всякий посвященный в мужи знает.
      К рассвету закончил. Осталось лишь обгоревшее дерево да черный скрюченный труп на пепелище.
      Андрей пошел к ручью – ополоснуться. На день-два и этого хватит. А дома – очистительный обряд свершат как надо. Чтобы не потянулись следом души двух других мертвецов.
      Умываясь, потрогал Андрей пальцем пушок над верхней губой: не прибавилось ли? Ведь сколько он свершил доблестного! Вроде прибавилось. Хотелось рассмотреть себя в зеркале ручья, но бегуча вода, и водяной дух играет отражением – не уловить лица человеческого.
      Труп самоубийцы уже успел обгрызть кто-то из звериной братовни. Да труп Андрею и не нужен. Он только стрелы вырезал.
      Сестренка лежала у погасшего костра, завернувшись с головой в волчью шкуру. Не спала, конечно. Смотреть ей нельзя, но не слышать криков не могла. Велик телом враг, да хлипок оказался. Не раз пожалел Андрей, что недоглядел третьего. Тому бы уж покровители порадовались.
      – Вылезай,– велел он сестренке. Хоть на два лета старше она, а теперь он – старший. Мужчина.
      – На, поешь! – протянул мех с медом и кусок засохшего вчерашнего мяса.
      Сам только воды попил. Есть – нельзя.
      – Спасибо, Ласка,– поблагодарила сестренка.– Ты – великий воин!
      Приятно стало Андрею. Оттого что искренняя похвала.
      – Пойду коней поищу,– произнес он важно.– Ехать пора – путь неблизок.
      Ласковин проснулся, увидел над собой знакомый потолок, люстру – и успокоился. Понял, где он. Недавний сон быстро выветривался из памяти, но оставил после себя хорошее чувство. Хотя страшен был, если вдуматься.
      Подушка, на которой Андрей спал, пахла Наташей.
      Ласковин прислушался. Из кухни доносились голоса. В основном голос его сэнсэя. Значит, Слава уже здесь. Отлично.
      Андрей поднялся, подвигал позвоночником, суставами, проверяя, насколько он – в порядке. Что ж, вполне, вполне.
      Натянув брюки, Ласковин отправился прямо на кухню. Во-первых, хотел сообщить, что встал, во-вторых, потому что был голоден.
      Первым увидел его Зимородинский.
      – Ага! – произнес он со знакомой иронией.– С добрым утром, утопленник!
      – И тебе – того же! – парировал Андрей, поцеловал в щеку Наташу, поприветствовал отца Егория и сел на свободное место.
      – Едите? – спросил он.– А мне?

      Зимородинский уехал. Перевозить домой от тещи свое семейство. Отец Егорий тоже порывался отправиться домой, но Андрей убедил подождать. Хотел подольше скрывать факт их спасения. По возможности до тех пор, пока не отыщет убийцу и не попотчует из того же котла. Настроен Ласковин был жестко. Сарычева он считал своим другом. И полагал, что за смерть следует наказывать смертью. Равно же он намеревался мстить за попытку убийства отца Егория. Покушаться на человека, который никогда, даже имея на то силу, не ответит ударом на удар,– все равно что умертвить ребенка. За себя Ласковин собирался рассчитываться в последнюю очередь.
      А ведь тот Ласковин, что ехал солнечным днем по Кутузовской набережной на заднем сиденье «Волги», тот Ласковин почти принял идею о непротивлении злу силой. «Добрый» Ласковин утонул в студеной невской водичке. Тридцать лет – рубеж. Дошедший (доживший) до него выбирает, кем ему быть там, за границей зрелости. Бросивший бомбу сделал выбор за Андрея. Вернее, дал ему повод выбрать «более легкий» путь.
      Вряд ли Ласковин отдавал себе отчет, что это всего лишь повод. Что предпочел он «путь смерти» не от доблести своей, а потому, что множество сил грубо и неутомимо подталкивало Андрея на эту дорожку. Второй же, «путь жизни», оказывался для Ласковина неудобным и непривычным. Посему – неправильным. И только два человека старались подвести Андрея к «доброму» выбору. Один – тот, что, по крайней мере, трижды спас его тело, но так и не смог укрепить и уберечь его душу. Теперь они расходились далеко и надолго, хотя ни отец Егорий Потмаков, ни Андрей Ласковин еще не знали об этом.
      Могучие силы, побуждавшие Ласковина действовать, обострявшие его желания и подстегивающие чувства, не заботились о чистоте его души. Так не заботится о царапинах сражающийся с лесным пожаром. Но в каждую царапину может проникнуть яд и повлечь за собой смерть куда более долгую и страшную, чем от жара и удушья.
      Теперь только один человек способен был защитить Андрея от разбуженного в нем зла.
      Наташа.
      Отец Егорий дал себя уговорить. Хотя хотелось ему, не откладывая, идти к митрополиту и, буде тот согласится, принести свое покаяние и испросить: что же дальше?
      «Боже, почему Ты меня оставил? – спрашивал отец Егорий с неведомым ему прежде смирением.– Почему?»
      Тих стал отец Егорий Потмаков. Так тих, что Ласковин не раз и не два поглядывал на него с опасением: здоров ли? Не заболел?
      Да, заболел. Но не телесным недугом. Молча сидел Игорь Саввович в уголке на кухне, не пытался искать помощи ни в Писании, ни в словах Христовой молитвы. Его собственная молитва была беззвучна. Ничего не просил он у Бога. Ничего.
      Наташе было трудно соединить облик своего гостя с образом того отца Егория, о котором рассказывал Андрей. Тот был решителен, громогласен, настойчив до упрямства и скор в наставлении и действии. Этот – тих, добр, молчалив. Незаметен – вот точное слово. Именно он спас жизнь ее Андрею. Именно от него ждала Наташа, что умерит холодную ярость ее друга. Но Игорь Саввович ничего не говорил. На вопросы же обычные отвечал коротко: да, нет, хорошо.
      – Может, вы прилечь хотите? – интересовалась Наташа.
      – Нет, не беспокойтесь, мне здесь удобно. Прошло несколько часов, и они с Андреем действительно перестали его замечать. Дело даже не в том, что молчит, а в том, что… почти слился со стеной. Не человек. Часть пространства.
      Когда стемнело и Андрей хотел зажечь на кухне свет, Наташа сказала: не надо. Она чувствовала: отца Егория нельзя сейчас трогать. Как нельзя трогать человека, потерявшего кого-то из близких. Что-то похожее испытывала она сама… вчера.
      – Но я должен ему помочь! – воскликнул Андрей, чья натура требовала действий.
      – Как? – поинтересовалась Наташа.
      – Ну… не знаю. Может, у него шок? Хотя что я болтаю? Это же отец Егорий!
      – Что ты о нем знаешь?
      – Я? – Ласковин задумался и вдруг сообразил – ничего. Ничего он не знает об этом человеке.
      – Хоть сколько ему лет? – Андрей только покачал головой:
      – Не спрашивал. Лет сорок пять…
      – А мне кажется – больше.
      Ласковин только вздохнул. Порыв его угас. Вернее, переключился на более конкретные дела.
      – Который час?
      Наташа взглянула на настенные часы:
      – Полседьмого.
      – Тогда я поехал.
      Андрей поднялся.
      «Куда?» – глазами спросила Наташа.
      – Нельзя терять времени,– пояснил Андрей.– Сейчас я – охотник, а когда станет известно, что мы живы,– могу стать дичью.
      «Когда-то я уже это говорил? – подумал он.– Дежавю?»
      – Будь осторожен!
      «Ты понимаешь: я не переживу этого дважды!»
      – Не беспокойся.
      «Я не оставлю тебя одну, чудная моя!»
      – Я буду до отвращения осторожен,– пообещал Ласковин.– Клянусь!
      Тир располагался в переоборудованном подвале гражданского бомбоубежища. Вход – только по пропускам. Причем пропуск на каждого хранился прямо здесь, в ячейке под определенным номером. Пропуск Ласковину сделал по просьбе Сарычева (покойного Сарычева!) его старый приятель. Тот самый, на которого сейчас рассчитывал Ласковин.
      Вахтер, офицер в отставке, которому давно перевалило за пенсионный возраст, при появлении Ласковина сказал:
      – Долго жить будешь!
      – Что? – удивился Андрей.– Вспоминали?
      – Не то чтобы вспоминал… Слыхал, ты умер, а? А тут, как говорится, верная примета: долго жить будешь, парень. На, твои.
      Он протянул Андрею коробку стандартных патронов браунинга, 7,65 мм, для автоматических пистолетов.
      – Полтинник, как обычно?
      – Да,– подтвердил Андрей и протянул деньги.
      – Еще сотку,– сказал старик, пересчитав их.
      – Ошибся? – удивился Ласковин.
      – Инфляция.
      Андрей добавил.
      – Спасибо.
      – О чем речь, сынок. Иди, работай.
      Как ни любопытно старику узнать, отчего вдруг Андрей Ласковин умер – и жив, но не спросил. Не приучен спрашивать. Вернее, приучен не спрашивать.
      И болтать о том, что видел «покойника», не будет. Что немаловажно.
      Среди тех, кто приходил сюда поупражняться в стрельбе, у Андрея был только один «знакомый», и Ласковин знал: человек этот приходит сюда регулярно, три раза в неделю, практически в одно и то же время. Представлен Андрею он был под именем Вадим.
      Андрею повезло. Тот, кого он искал, был здесь. Но торопиться не следовало.
      Ласковин занял свободную позицию, надел наушники и нажал кнопку, поднимающую поясную мишень. А потом еще одну, приводящую мишень во вращательное движение с интервалом сорок оборотов в минуту.
      Зарядив и вставив обойму, Андрей начал огонь сериями из двух выстрелов: пара на оборот, как учил Сарычев. Закончил, опустошив магазин, одиночным (пятнадцать на два не делится), полюбовался на результат: хило!
      – Здорово! – раздалось за спиной.
      Внешне Вадим напоминал производственного начальника среднего уровня. Простой мужик, не алкаш, но и не трезвенник, не дурак, но и не выдающегося ума. Маловыразительное лицо, тихий хрипловатый голос заядлого курильщика. И одет соответственно: скромно, серо. Может, когда-то Вадим и работал на заводе. Но очень давно.
      – Жив, значит?
      По голосу было трудно определить: рад он или огорчен.
      – Как видите.
      – Ко мне пришел?
      Андрей кивнул.
      – Паршиво отстрелялся.
      – Паршиво,– согласился Ласковин.
      – Бывает. Заканчивай. Я снаружи подожду.
      Из пятидесяти патронов Ласковин расстрелял тридцать пять. Оставил себе одну обойму. Конечно, можно и в магазине купить, но тут – проще.
      Вадим поджидал его на улице. Курил, прислонясь к телефонной будке.
      – Пойдем,– бросил он Ласковину. Андрей не спросил – куда. Его спутник сам объяснил через несколько минут:
      – Помянем покойника.
      Пили они в грязноватом зальчике. Пили водку, которую Вадим купил по дороге.
      Пили молча. Только после четырех стопок Вадим произнес невыразительным голосом:
      – Искать будешь?
      – Буду,– так же тихо ответил Ласковин.
      Налили еще.
      – Земля – пухом,– пробормотал Вадим.
      Опрокинули.
      – Поможешь? – спросил Андрей.
      Вадим поставил стакан, зажег папиросу, затянулся.
      – Петьку не воскресишь,– сказал он.
      Ласковин нахмурился, скрипнул зубами, водка жгла его изнутри:
      – Найду. И урою.
      Вадим, не ответив, наполнил стаканы, вытащил из кармана бумажку:
      – Пойди водички купи.
      Андрей сделал вид, что не заметил денег, встал и принес литровый цилиндр «швепса».
      Вадим звякнул своей посудиной о стоящий на столе стакан Ласковина.
      – За тебя.
      Свернув колпачок, глотнул газировки прямо из бутыли, поставил, положил на стол карточку с телефоном.
      – Завтра звони. После обеда.
      Сунув в карман недопитую бутылку, пошел к выходу. Ласковин остался со своей водкой в стакане, «швепсом» и визиткой без имени.
      – За меня! – сказал он сам себе, выплеснул водку в рот и наполнил стакан газировкой.
      Потрепанная местная девушка приземлилась на освободившийся стул.
      – Не угостишь даму, умный мужчина? – попросила без особой надежды.
      Андрей глянул на нее мрачно, двинул вперед «Херши».– Пей! – сказал он. И ушел.

      День был бледен, как тень отца Гамлета. Вставать не хотелось. Ласковин, впрочем, с детства любил поспать подольше. Или просто поваляться в постели. Слабость, конечно. Но, как говаривал Вячеслав Михайлович Зимородинский, «без слабостей и человека нет – один монумент». Понимай так: не осталось у тебя слабостей-привязанностей-привычек – значит, скоро помрешь. Обратной силы, к сожалению, правило не имело.
      Наташа, разумеется, уже была на ногах. Андрей выпростал руку из-под тепла одеяла и потрогал ее половину постели. Там уже не осталось Наташиного тепла. Давно встала. Ласковин втянул руку обратно. Как черепаха – лапу под панцирь. Мысленно представил лежащий рядом меч. Меч, который по ночам отделяет их друг от друга. Все, что можно себе позволить,– это взяться за руки. Добровольная жертва. Такая угодна судьбе. Может, поэтому он еще жив?
      Андрей охватил сознанием всю небольшую Наташину квартиру – от одного зарешеченного окна до другого. Теперь это его мир. Его маленький замок. Внутри – люди, которых он должен хранить и оберегать. Кажется, понемногу Ласковин начал осознавать, что имел в виду «двойник», говоря – «мир». Не открывая глаз, не напрягая слуха, Ласковин осязал свое небольшое пространство. Он представлял, как отец Егорий сидит на кухне, в своем углу справа от окна, под резными листьями манстеры. Сидит и молчит, похожий на огромного взъерошенного ворона. «Невермор». И тень старинной решетки на его коленях.
      А Наташа, наверное, стряпает что-то вкусное. Или раскрашивает очередную досочку, или… Мысли Андрея вернулись на полшага назад . К дому-з амку. К дому-замк у. И потекли параллельно.
 
 
      Звук открывающейся входной двери. Ласковин насторожился… и расслабился. Это Наташа. Значит, ее не было на кухне…
      «Блестящее умозаключение»,– подумал Андрей и иронически улыбнулся той, на портрете. Все, подъем.
      Замок он действительно купил и поставил в тот же день.
      Хороший, германский, с отметкой «не дублировать» на каждом ключе, с цепочкой из специальной стали, какую и автогеном не вдруг разрежешь. Наружную дверь укреплять не пришлось. Сработанная в прежние, добротные времена, она не уступала железной: прочная, тяжелая, идеально пригнанная к коробке.
      Закончив с дверью, Ласковин проверил и решетки на окнах. Удовлетворительно.
      Наташа против его деятельности не возражала. Хочется – пусть делает. Ее куда больше беспокоил отец Егорий. Разве можно, чтобы человек вот так просидел сутки, словно неживой.
      – Я его домой отвезу,– сказал Ласковин.
      Вчера Андрей разговаривал с Григорием Степановичем. Смушко, как всегда, показал себя человеком разумным и осторожным. С предложением до времени держать в тайне их «воскрешение» староста спорить не стал. Тоже полагал, что надобно молчать хотя бы до того, как завершится пляска вокруг убийства. Милиция навестила его разок, но и только. Закончится кампания в прессе, расследование теракта перейдет в вялотекущую стадию. А то и вообще угаснет, если не будут трясти сверху. Глядишь, и убийца подвернется.
      По закону и Ласковин, и Потмаков обязаны явиться и дать показания. Вот тут Смушко по собственной инициативе подстраховался. В рабочем столе уже лежали заверенные справки о том, что оба пропавших без вести тяжело больны, а следовательно, никуда явиться не могут.
      – Я привезу его сегодня,– сказал Ласковин.– Хорошо бы вы нас встретили, Григорий Степанович.
      – Встречу,– ответил Смушко.– Как батюшка?
      – Неважно, поэтому и привезти хочу. Может, дома отогреется. Да и надежней у вас, охрана и прочее.
      – А ты? – спросил Смушко.– Может, тоже переберешься с девушкой своей? Места хватит.
      – Нельзя,– отказался Андрей.– Мне свободные руки нужны, а дом ваш – как на ладони. Я же не прятаться собираюсь, а действовать. Так что спасибо, нет.
      – Как знаешь. Машину, кстати, сам заберешь? Или пригнать?
      – Пока пусть стоит, если не мешает. Не мешает?
      – Двор большой.
      – Через пару дней ее номинальный хозяин заберет. Я с ним договорюсь, так будет естественней.
      – Шпионские страсти! – смешок старосты был не очень-то веселым.
      – Отец Серафим не звонил?
      – Разок. Выразил соболезнования. Спросил, чем может поддержать, в смысле, не принять ли общину под свое крыло?
      – И вы? – заинтересовался Андрей.
      – Пусти козла в огород… – с иронией произнес Григорий Степанович.
      К отцу Серафиму он относился не лучше, чем Ласковин.
      – Когда вас встречать? И где?
      – К восьми,– сказал Андрей.– Как стемнеет. Скажем, у метро «Просвещения»?
      – Годится. «Просвещения». Без десяти восемь. Встречу вас у эскалатора.
      Определившись с отцом Егорием, Ласковин позвонил Вадиму.
      – Еще не готов,– сухо сказал тот.– Завтра звони.
      – Вадим,– сдержанно произнес Андрей,– у меня нет запаса времени!
      – Сожалею.
      «Ни хрена ты не сожалеешь!» – сердито подумал Андрей.
      С удовольствием послал бы друга покойного Сарычева (если такой человек, как Вадим, мог быть кому-то другом), но – нельзя. Нет у него возможности отказываться от помощи.
      – Хорошо,– согласился он.– Завтра. И еще. Я хочу выяснить, по какому адресу зарегистрирован телефонный номер. Это можно?
      – Может быть. Диктуй.
      Клочок бумаги с телефоном «Михаила» Андрей уже держал в руке.
      – Значит, завтра? – сказал Ласковин, прочитав семь цифр.
      – Адрес? Нет, подожди. Делаю запрос…
      – Есть,– сказал Вадим через несколько минут.– Пиши… Улица Правды…
      «Зря взъелся на человека,– подумал Андрей, положив трубку.– Просто манера у него такая… снисходительная».
      Прямо над дверью висела табличка: «Опорный пункт милиции». Андрею – не туда. «Опорный пункт» размещался на первом этаже. Второй занимал «Независимый фонд помощи населению», третий этаж принадлежал редакции газеты «Бизнес-ревю», четвертый поделили между собой «Общество любителей старинной музыки „Клавесин“ и негосударственный пенсионный фонд „Содружество“. На последнем висел замок и прилеплена написанная от руки бумажка, извещавшая, что „Содружество“ больше ни с кем дружить не хочет.
      «Паноптикум»,– подумал Андрей, поднимаясь еще выше.
      На пятом этаже табличек не было, только номер квартиры. И звонок. Андрей нажал кнопку – и дверь открылась. Как просто. Нет, не совсем.
      В дверях стоял парень лет семнадцати, облаченный в серую рубашку с латунными пуговицами и такие же штаны. С лампасами, на генеральский манер. На правом рукаве красовался шеврон-птичка. Надо же!