Суровая, осунувшаяся, еще более красивая, наклоняется Лада над микроскопом.
      Ким думает про себя:
      "Какая выдержка, какое долготерпение! Наверное, невыносимо тяжело все время иметь дело с мозгом мужа. Не предложить ли ей другое занятие?"
      Но он деликатно молчит, не решает бередить раны.
      А бесцеремонный Сева, тот спрашивает напрямик:
      - Теперь ты знаешь тайные мысли мужа, Лада?
      Ким ужасается. А Лада, к его удивлению, отвечает спокойно:
      - Я не думаю об этом, Севушка. Для меня тут нет никакого Гхора. Гхор живет в моей памяти: он сила, он гений, он воля и характер. А здесь серое вещество, и я должна изучать серое вещество, чтобы вернуть силу, гений и нежность. Тут любви нет, тут нервные клетки. Это не стихи, это бумага, на которой они пишутся.
      Месяцы шли, и рассредоточенный по миру Гхор постепенно собирался. Шкаф для ратозаписей наполнялся коробками, разборная модель стала красной почти вся. Белых кубиков не осталось совсем, желтых и голубых не так много, но почти все в мозгу. Тело Гхора можно было восстановить, но Гхора восстановить не решались. Мог получиться здоровый человек со старым мозгом, несчастный, даже больной психически.
      Не в первый раз совершенство человеческого организма мешало медицине. Так было с несовместимостью тканей. У ящериц легко прирастали чужие ноги, у человека этого не получалось. И со счетчиком старости та же трудность.
      Ведь у человека, кроме химической, кроме нервной, есть еще регулировка генетическая, эмоции, воля...
      А в памяти перемены отмечались не только химически: там происходила перестройка, отростки нервных клеток перемещались, изменялись касания...
      Если бы имелась запись мозга Гхора десятилетней давности, задача была бы проще: восстанови прежнее строение мозга - и все. Правда последние десять лет исчезли бы из жизни Гхора, он не знал бы даже о женитьбе на Ладе.
      Однако ратозапись имелась только одна - посмертная.
      По записи нашли разрушенные участки, но не было известно, что следует сделать их на месте.
      Пробовали найти решение, сравнивая мозг Гхора с мозгом других людей молодых и стацых. Ратозапись впервые позволяла вести такие исследования без чужих несчастий - на снимках с живого мозга. Машины-ратосличители захлебывались от работы. Для проверки делались все новые и новые снимки, потоки фактов заводили в дебри новых проверок.
      - Мы заблудились в мозгу,-жаловался Зарек.-У нас тысяча моментальных фотографий, а нам нужна кинолента, одна-единственная, история одного постепенно стареющего мозга. Тогда мы поймем, как идет процесс.
      -- Но ведь старение продолжается лет двадцати,-ужаснулась Лада.
      Зарек про себя подумал, что двадцать лет - не такой большой срок в науке, тем более для решения сложнейшей проблемы оживления, да еще с омоложением. Но вслух не сказал Ладе. Она работала с таким нетерпением, так уверенно рассчитывала на свидание с мужем. Как можно было ей сказать: "Не надейся. Встреча произойдет лет через двадцать... или никогда". Зарек ничего не сказал вслух. Лада сама докончила мысль:
      - Через двадцать лет я буду уже немолодой, некрасивой. Гхор не узнает меня.
      И она же предложила выход: изучать не нормальную старость, а болезненную, скоротечный геронтит - болезнь Селдома. Тогда двадцатилетний срок сократится до нескольких месяцев.
      - Это идея! Поищи сама, Ладушка, не доверяй никому.
      И Лада искала со всей своей энергией. Запросила все страны, где были вспышки эпидемии. Но отовсюду медики с гордостью сообщали, что за последние два года не было ни одного случая, ни единого...
      Лада вернулась с предложением заразить геронтитом шимпанзе.
      Зарек считал этот опыт бесполезным. Шимпанзе очень похож на человека телом, но именно в психике различия существенны. Тем не менее Зарек согласился. Он понимал, что Лада в отчаянии и согласна на любые средства, кроме медлительных.
      - Это идея! Займись, Ладушка, сама,- сказал он.
      Слишком быстрое согласие удивило ее. Она насторожилась, заподозрила неискренность. Теперь она внимательно прислушивалась к разговорам, которые велись за ее спиной. Ловила намеки: не хотят ли свернуть работу, отложить оживление Гхора без ее ведома?
      И однажды она услышала, как Зарек сказал в своем кабинете:
      - Боюсь, не с того конца мы начали: нарушили естественный ход науки - от легких задач к более трудным. Сначала молодых надо было оживлять - погибших от несчастного случая: утонувших, убитых током, упавших с воздухолета. Сложили бы кости, сосуды наполнили кровью... и жив человек. Замучились мы с этой старостью.
      Забыв о вежливости, яростная Лада ворвалась в кабинет:
      - От вас я не ожидала, учитель! Это предательство! Да, да! Вы предаете Гхора и меня. Меня, которая к вам пришла за помощью. Что стоят ваши слова: "Гхор-мой друг. Лада - моя любимица". Предали любимицу, предали, предали!
      Зарек и сам еще не хотел отступаться. Он дал честное, честнейшее слово, нто доведет работу с Гхором до конца, именно с Гхором, ни с кем другим, никем его не заменит. Лада успокоилась, попросила прощения и окончательно смутила профессора, поцеловав его курчавую макушку.
      Но Лада не могла не понять, что Зарек не имеет права давать обещания. Там, где вложено двадцать миллионов часов человеческого труда, решают не привязанности и не обещания, а разумный путь к успеху.
      На следующий день Лада пошла даже к Киму извиняться (он был свидетелем этой сцены). Долго сидела в его лаборатории, рассказывала о присланном шимпанзе ("Симпатичный такой, красавец, жалко отбирать у него молодость"). Шутливо всхлипнула, посмеялась над своей чувствительностью ("Как Нинка стала"), заглянула в кривое зеркало ратошкафа, показала язык своему отражению, вытянутому, как восклицательный знак, улыбнулась Киму.
      - Как ты считаешь, я красивая, Кимушка?
      Разрумянившаяся, смуглая, с блестящими глазами и блестящими волосами, Лада была особенно хороша сегодня.
      - А ты меня любишь все еще?
      Ким только руками развел. Вопросу удивился. Нетактично было спрашивать об этом.
      - Любишь,- решила уверенно Лада.- Пока красивая - любишь. Ведь у вашего брат любовь поверхностная - к внешности только. И Гхор меня разлюбит лет через двадцать. Я хотела бы всегда быть такой, как сейчас.
      Ким заметил, что, видимо, так оно и устроится в будущем. Через двадцать лет все будут омолаживаться.
      - Нет, мне хочется быть именно такой, как сейчас, в точности такой. Может быть, ратозапись сделать? Чтобы образец был будущим омолодителям. Давай запишем, Ким. Сегодня же. Ты не торопишься на свидание? Ну давай, мне очень хочется. Причуда такая.
      Так ласково она глядела, так умильно просила... и, в сущности, не было причины отказать. Лада надела свое любимое платье - красное, с черно-золотым поясом, вплела венок из белых лилий в черные кудри и уселась на корточках в ратоматоре. Ким сделал запись, запечатал коробку, вытеснил на ней имя, фамилию, дату и уложил в архив, где хранились все записанные крысы, свинки, собаки и обезьяны, как бы переслал потомству венок из лилий, пояс с золотом, юную улыбку Лады, смуглые, со светлым пушком щеки.
      - Все уже кончено, Кимушка? Ну, я побегу переоденусь - и за дело. Оставила пласт АВ-12 на столе. А послезавтра у тебя тоже свидание? Нет? Тогда приходи ко мне. Не бойся, с глазу на глаз не останемся. Том с Ниной будут и Сева. И папа все о тебе спрашивает, и Елка тоже. Она уже взрослая, невеста совсем.
      Позже, мысленно перебирая слова и взгляды Лады (он все еще чересчур много размышлял о ее словах и взглядах), Ким подумал, что Лада вела себя странно. К чему это приглашение? К чему разговоры о свидании? Лада почти кокетничала с ним. Зачем? Ведь только вчера она кричала и ругалась ради спасения Гхора. Это было так непоследовательно, так по-женски.
      И с мужской последовательностью в назначенный срок Ким взял курс из Серпухова на Сенеж, туда, где жил Тифей с дочерьми.
      Вот и леса на Сестре-реке, вот и озеро, подпертое прямой дамбой, вот затончики среди камышей с мясистыми бело-желтыми лилиями, теми, из которых Лада сплела венок, вот и синий домик с узорным крылечком, нижние ступеньки полощутся в воде. В саду опадают листья, кружатся громадные желтые снежинки, безмолвно и покорно ложатся на дорожки. Вот комната, уставленная девичьими безделушками, вот диван, на котором Лада любила сидеть с ногами, знакомая посуда на столе, у стола хлопочет Тифей...
      Все, как прежде. Пожалуй, только Елка изменилась, младшая сестра Лады. Нет язвительной девчонки, которой так побаивался Ким, есть ее тезка - девушка, внешне похожая на ту девчонку, но гораздо больше на Ладустудентку. И Кима она встречает приветливо, расспрашивает о Луне и дальних странах.
      А Лада что-то возится в своей комнате, даже не вышла поздороваться. Только нажимает рычажок, делает прозрачной стеклитовую дверь, спрашивая, пришел ли Зарек, и опять вливает цвет в стеклит, прячется от глаз. Переодевается, что ли? Или нездорова? Выглядит она прескверно; бледная, усталая, совсем не похожа на ту цветущую женщину, которая записывала свою красоту вчера. Как будто подменили.
      - Ой, Ладка, у тебя седой волос. Вырви скорее!
      Это Нина кричит, непосредственная и откровенная, как всегда. И тут же спохватывается. Не надо было кричать о седом волосе при гостях, при "мальчишках".
      - Седой, правда? И еще один. Целая прядь.- В голосе Лады почему-то нет недовольства.
      "Лада седеет. Время-то идет!"-подумал Ким.
      А Нина сразу догадалась, в чем причина:
      - Ладка, ты сумасшедшая! Себе вместо шимпанзе, да?
      Ну конечно, Лада была верна себе. Зарек сетовал, что не может изучить процесс старения на одном человеке: больных скоротечным геронтитом не нашлось, и Лада привила болезнь себе.
      Нина кинулась на грудь мужу - естественное прибежище.
      - Том, что-то надо делать, Том, спаси ее!
      Сева схватился за браслет.
      - Архив ратозаписи? Ну-ка посмотрите, есть у вас антигеронтит?
      Ким уже напяливал ранец, готовый лететь за лекарством.
      - Мы тебя задушим лекарствами, дурочка безрассудная! - ругался Сева.
      А Лада, топая ногами, кричала:
      - Сами вы дурачки, дурачки, дурачки! Ну чего переполошились, куда побежали? Я ни крошки в рот не возьму, ни единой крошечки. Я же не флюгер решила, испугалась, передумала... Не понимаете, не встречали таких? Где вам понять, жалкие! Про настоящее чувство только в книжках читали. А мне для любви жизни не жалко... жизни!
      И в довершение суматохи загремел микрофон наружной двери. Неуместно праздничный голос Зарека извещал:
      - Старый учитель ждет у калитки. Лада, украшение Вселенной, можно мне войти в твой чертог с тортом под мышкой?
      Нина и Том провели его под руки. Лада топала ногами:
      - Не хочу! Не буду лечиться!
      Сева кричал:
      - Задушим лекарствами!
      Ошеломленный профессор повторял:
      - Подождите, не все сразу. Один кто-нибудь! Ну помолчите же!
      В наступившей тишине Ким сказал унылым голосом:
      - Теперь я понимаю, почему ты обязательно хотела сделать ратозапись.
      Наконец Зарек разобрался во всей истории, привычно взял руководство в свои руки.
      - Во-первых, выпейте все по стакану воды,- сказал он.- Все. Ты, именинница, тоже. Во-вторых, рассуждайте спокойно. Лечиться поздно, инфекция уже сделала свое дело. Мы убьем микробов, жизнь спасем, но молодость не возвратим. Значит, в-третьих, надо поставить научные наблюдения. В-четвертых, все мы, бациллоносители, здесь, и все должны идти в строгий карантин. Значит, нам и вести наблюдения. Ким, будешь моим помощником. Все прочие думайте, кому передать свою работу на время карантина. Придвигайся, Ким, смотри на мой браслет, займемся организацией...
      ГЛАВА 5. ПРАВО НА СОЯ
      Каждое утро ровно в восемь Ким клал на стол профессора тяжелую свинцовую коробку, очередную ратозапись Лады. Свистком вызывал машины - читающую и сличающую. Они выползали из стенных шкафов, шлепая мягкими гусеницами, держали наготове столик, похожий на нижнюю челюсть, готовились прожевать сегодняшний материал.
      Уже через несколько минут сличающая машина металлическим голосом докладывала:
      - Отмечаю изменения в областях АВ-12, АВ-14, 15, 16, AC-11.
      А читающая разъясняла в свою очередь:
      - В области АВ-12 повреждены синапсы. Шесть омертвевших клеток...
      Процесс старения шел. Машина находила изменения повсеместно. А люди, друзья, ничего не замечали на глаз, видя Ладу ежедневно, ежечасно. "Она не меняется ничуть", - уверяла Нина. Но потом брала фотографии недельной давности и ахала: "Совсем другой человек!" И седина в волосах, и морщины на лбу, мешки под глазами, кожа дряблая, губы выцвели, стали тоньше, жилы надулись на руках, выпятились на шее.
      Лада сама точнее посторонних отмечала ступеньки старения. Говорила Нине:
      - Запиши - седая прядь в волосах, вчера ее не было. Усталость с утра: спала, но не отдохнула. Не хочется приниматься за работу. Страшно подумать, что надо еще переодеваться. Предпочитаю полежать с книжкой на диване. Нет, не о любви - о любви скучно читать.
      А профессор и товарищи час спустя спорили, разматывая ратозаписи: из-за каких физиологических изменений умер у Лады интерес к любви, какие клетки выключились, какие гормоны перестали поступать в кровь, какие нервы в мозгу перестали соприкасаться.
      Споры шли не только в Серпухове. Размноженная ратозапись, пересекая материки и океаны, мчалась в институты мозга всего мира. В Индии, Бельгии, Того и Перу выходили на трибуны молодые и пожилые лекторы с указкой, чтобы прочесть рефераты об изменениях в височной впадине Лады Гхор, о разрушении гипофизарных нервов Лады Гхор, о восемнадцатых сутках патологического состояния Лады Гхор.
      Никогда еще не было такой возможности у науки - изо дня в день наблюдать старение. И Лада сама старалась помочь наблюдателям: вела почасовой дневник своих ощущений:
      "Читала час. Заболела голова. В первый раз в жизни болит голова от чтения".
      "Скучно читать про Венеру. Неотвязная мысль: "Я уже туда не поеду".
      "Полнею. Прибавила полтора кило. Платья узки в талии. Все надо переклеивать".
      "Тяга к нарядам все равно не пропадает. Хочется быть одетой к лицу, и никаких усилий не жалко. Интересно, где у меня в мозгу этот стойкий центр портняжных интересов?"
      Но не всегда Ладе удавалось быть иронично-спокойной, наблюдать себя со стороны. Бывали дни, когда она теряла мужество, плакала перед беспощадно откровенным зеркалом. Лежала часами, уткнувшись лицом в подушки, проклинала свое самопожертвование. Потом вызывала Кима, выспрашивала, уверен ли он, что жизнь и красота вернутся к ней, хорошо ли сохранилась ратозапись, не надо ли ее дублировать.
      И Ким в сотый раз терпеливо напоминал ей, что ратозапись повторялась ежедневно, говорил обо всех удачных опытах с животными... о неудачных умалчивал.
      - А ты все еще любишь меня, Ким? - спрашивала Лада назойливо.- И такую любишь, выцветшую?
      - Конечно, люблю,-уверял Ким.-Всю жизнь буду любить.
      Сам себе он с удивлением признавался, что кривит душой. Чувства его изменились, сердце не поспевало за событиями. Когда-то он влюбился в смелую, яркую, юную искательницу необыкновенного. Поблекшая вдова была совсем другим человеком. Эту он уважал, жалел, был верным другом по долгу, без волнения. Прежде в присутствии Лады он трепетал, горел, сердце вздрагивало от ее шагов. Сейчас никакого трепета не было. Холодно, даже с оттенком раздражения он признавался в любви... для утешения. Лгал, но понимал, что признание необходимо Ладе, поддерживает ее, прибавляет бодрости.
      Первый месяц Лада держала себя в руках: вела дневник лаборатории, изучала ратозаписи, находила поврежденные участки мозга, дискутировала об их назначении. После работы соблюдала режим, делала гимнастику, плавала в бассейне. Но в конце октября она простудилась, слегла в постель, вынуждена была оставить спорт и работу.
      Во время болезни увядание перешло в старость. Гимнастику стало делать трудно, гулять утомительно, голова болела от мелькания ратозаписей. Появились боли в пояснице, в коленях, в затылке. Каждый день Лада сообщала длинный перечень болей. И странное дело: исчезла точность в ее наблюдениях, стареющая Лада стала мнительной. Какие-то боли не подтверждались ратозаписями, оказывались воображаемыми. И лечиться Лада стала всерьез, радуясь облегчению. Как будто забыла, что привила себе старость и никакие лекарства ей не помогут..
      Прошли ноябрь и декабрь. Во всех частях света белые, желтые, смуглые, черные, бронзовые лица склонялись над кривыми, графиками, схемами мозга Лады. А сама Лада, уже совсем седая, сгорбленная старушка, проводила время у решеток отопления. Жила бесполезно. Ее уже не требовалось исследовать. Старость зашла у нее дальше, чем у Гхора, далеко за пределы, доступные для лечения.
      Она стала беспомощной, потому капризной и раздражительной, изводила поручениями своих сиделок - безответно-добродушную Нину и Елку, далеко не такую добродушную и не такую терпеливую. И постоянно упрекала их за молодость: дескать, я свою отдала, а вы за мой счет пользуетесь, цветете, так будьте мне благодарны, хотя бы просьбы мои выполняйте проворно.
      - Что я просила? Ну что? Неужели нельзя было запомнить?
      Сама она ничего не помнила, забывала свои поручения, теряла баночки с лекарствами и пипетки; жила в полусне, не отдавая себе отчета, плохо понимая действительность, как будто на мир смотрела сквозь мутное стекло. Дни ее были заполнены процедурами. Подробно и многословно рассказывала она Киму о своих недомоганиях, записывала его советы, тут же теряла записочки и ругала Нину за беспорядок и невнимание.
      Только о Гхоре Лада не забывала, без устали, часами твердила о нем. И Нине, и Елке, и даже Киму рассказывала о достоинствах Гхора ("Я помню, Кимушка, ты тоже был влюблен в меня. Ты хороший и добрый, но разве ты можешь сравниться с Гхором?"). Покойный муж рос в ее глазах, она вслух называла его гениальнейшим из ученых всех времен, спасителем человечества. Быть может, в этом преувеличении было самооправдание: спасительница спасителя человечества имела право на повышенное внимание
      к своей персоне.
      - Нет, ты дослушай, Ким, сегодня с утра я почувствовала боль вот тут, под ребром...
      И Ким час спустя докладывал Зареку:
      - Что делать, профессор, ума не приложу! Лечим от склероза, раковый процесс остановили как будто, сердцу даем электростимуляцию, теперь начинается отек легких...
      - Посмотрю, конечно.- Профессор надевал халат, протягивал к ультрафиолетовой лампе руки, загорелые, как у всех медиков, и говорил Киму со вздохом:
      - Все равно, юноша, если человек свалится с крыши, он разобьется обязательно. А мы рассуждаем, куда подложить подушечку: под спину или под голову? Голову сбережем - ударится спиной. Уж если падает, значит, ударится...
      Лада ударилась головой.
      Однажды поутру - декабрьское утро было, с пушистым снегом, незапятнанно-белым, словно страница для неначатой поэмы,- Нина с волнением вбежала в лабораторию:
      - Скорее, скорее, ей хуже! Ей совсем плохо!
      Лада-бывшая Лада-лежала в постели, остекленевшим глазом смотрела на неразгибающуюся руку, невнятно бормотала что-то. Ким понял с одного взгляда: паралич.
      В этот день торжественная, розовая от волнения Елка вручила ему запечатанный конверт.
      Вот что они прочли вслух:
      "Москва, 9 сентября 2204 года.
      Я, Лада Гхор, прошу вскрыть это письмо в случае моей смерти, тяжелой болезни или при ослаблении сознания.
      Я пишу в самом начале опыта, будучи молодой, здоровой, в здравом уме и твердой памяти.
      Прошу моих товарищей неукоснительно выполнить мою волю. Кима назначаю ответственным.
      Я не хочу жить без Гхора - моего любимого мужа.
      Если к моменту моей смерти еще нельзя будет оживить его, не торопитесь восстановить меня. Пускай моя ратозапись хранится, пока ведется подготовка, и пусть нас с Гхором оживят одновременно.
      Если же Гхора можно будет восстановить раньше моей смерти и та ужасная старуха, в которую я превращусь, еще будет жива, не показывайте ее (меня) Гхору и не говорите ей (мне), что Гхор уже жив. По секрету от нее восстановите по ратозаписи и отведите к Гхору молодую Ладу.
      Пускай старуха доживает свой век, но не заставляйте eе (меня) мучиться слишком долго. Как только придет дряхлость или неизлечимая болезнь, будьте милосердны и отравите меня. Не продлевайте моих мучений из ложной жалости".
      Нина всхлипывала на груди у Тома. Прямая как струна Елка, отвернувшись, кусала тонкие губы.
      "Вот и конец! - думал Ким.- Вот и все!"
      Было нестерпимо грустно, и не утешала ратозапись в свинцовой коробке. Та, будущая Лада, казалась другим человеком, почему-то черствым и фальшивым, безжалостным к несчастной старушке. Впрочем, еще неизвестно, удастся ли копия. А Лада подлинная кончает жизнь. Все позади: "Вот-вот откроется дверь, и войдет необыкновенное..." "Кимушка, не тревожь себя, будь мужчиной, не звони!" "Вы черствый, черствый, старый сухарь!"
      "Вот тут у меня саднит, под ребром, сегодня..."
      Все позади! Все в прошлом!
      По привычке зачем-то обеззаразив руки ультрафиолетом, Ким вынул шприц.
      - Елка, ты сестра. Как твое мнение?
      - Я бы тоже не хотела жить на ее месте. Но я не смогу, сил не хватит. (Рыдание.) Ты сам, Ким... Ты ее... Да?
      Ким кивнул. По обыкновению, самое тяжкое он брал на себя.
      Но тут Сева кинулся к нему, схватил за руки.
      - Стой, Ким, не безумствуй. Это же преступление... Врач не имеет права. У тебя отберут диплом. Приговорят к пожизненной скуке.
      - Пусть отберут. Пусть приговорят, - сказал Ким упрямо. - Лада мне поручила. Я выполню.
      - Лада не имела права распоряжаться судьбой старушки. Глупость какая: "Отравите, когда состарюсь!" Сейчас надо спросить.
      - Но она не соображает...
      - Значит, она другой человек. Она передумала.
      Ким в замешательстве опустил руки. Где тут правда?
      Сева воспользовался нерешительностью:
      - Нинка, зови скорей Гнома! Он решит.
      Прочтя завещание Лады, маленький профессор сказал строго:
      - Двойку вам всем по медицинскому праву. Что вы знаете о самоубийстве?
      - Самоубийство - трусость, - цразал Том. - Это дезертирство из рядов человечества.
      - И глупость,- добавила Нина. - Помутнение.
      - Нет, молодые друзья, истории вопроса вы все-таки не помните. О самоубийстве была целая дискуссия в начале первого века. Тогда еще вырабатывались нормы свободной жизни и были горячие головы, закружившиеся от свободы. Дескать, свобода - это полное удовлетворение желаний, и, если не хочется жить, свободно уходи. Но другие возражали: "Человек свободен делать все, но не в ущерб обществу. Самоубийство - ущерб: потому что каждый из нас должник. Нас учат, растят и кормят лет до двадцати пяти, мы должны старшим двадцать пять лет труда". И принято было решение: "Никто не имеет права уйти из жизни, не проработав двадцати пяти лет". Даже были установлены специальные суды тогда для несчастных, обиженных судьбой калек. И форма выработалась; "Ввиду того что общество не сумело обеспечить мне счастливую жизнь, прошу освободить меня от обязательств..."
      - Вот Лада и просит освободить ее.
      - Не просит, а просила. В молодости. Но молодой Лады уже нет.
      - А старая не может решать. Но разве ей лучше жить дальше?
      Зарек был в затруднении. Он немилосердно терзал свою шевелюру.
      - Мне кажется, друзья, тут совсем другой вопрос, но тоже из медицинского права. Может ли врач лишить жизни неизлечимого больного? Как там написано в учебнике? Сева, ты же сдавал недавно.
      - Врач не имеет права лишить жизни больного ни по его просьбе, ни по просьбе родных, ни по собственной инициативе в целях милосердия,- отбарабанил Сева,- потому что никто не может знать скрытых сил организма и никогда нет уверенности, что болезнь не примет благоприятного течения.
      - Но...- переспросил Зарек.
      - Что-то не помню "но".
      - Есть "но". Врач не имеет права лишить жизни, однако по решению консилиума из семи человек может погрузить больного в глубокий сон в надежде, что во сне организм справится с болезнью.
      Консилиум состоялся два дня спустя, и в тот же вечер друзья Лады вкатили в ее комнату электроусыпитель.
      Они говорили о лечебном сне, частоте тока, дозировке. Но, должно быть, по их преувеличенно громким голосам и торжественно-грустным лицам больная догадалась. Глаза ее стали жалкими и испуганными, затравленный взгляд остановился на Киме.
      - Больно будет? - с трудом ворочая языком, выговорила она.
      -- Это сон, только сон, лечебный, высокочастотный.
      - Гхор как? - произнесла старушка.
      Все хором начали ее уверять, что Гхор будет восстановлен вот-вот, сомнения все разрешены. Лада проснется совсем здоровая... и его приведут к ней.
      Больная покачала головой.
      - Ему... молодую,- выдавила она.
      Всхлипывающая Нина спустила темные шторы. В полумраке монотонно загудел усыпитель. Усталая старуха закрыла глаза...
      У организма Лады не оказалось скрытых резервов: она умерла во сне девять дней спустя.
      ГЛАВА 6. КНОПКА
      Еще в октябре, когда живая Лада считала перед зеркалом морщины, Зарек определил в мозгу двадцать семь очагов, ведающих отсчетом старости. Вскоре стало ясно, как нужно исправлять ратозапись в двадцати очагах,семь остались непонятными.
      Лада умерла в начале декабря. К этому времени двадцать исправленных очагов были уже записаны, хранились в свинцовых коробках; семь очагов так и остались нерасшифрованными.
      Семь международных конференций собирались в январе, феврале и марте, чтобы обсудить семь загадок мозга Гхора. Пять удалось разобрать, насчет двух остались сомнения. Группа бразильских ученых, изучавших эти очаги, доказывала, что они ведают воспоминаниями детства и не играют большой роли. Бразильцы предлагали не откладывать воскресение, пойти на некоторый риск. Они обещали, что восстановят эти детские воспоминания позже, без ратомики, с помощью свидетелей и кинопленок.
      Была назначена дата - 28 апреля. Весь апрель шли предварительные опыты. Проверяли ратозапись. Хирурги вскрывали восстановленные по отдельности части тела, выверяли швы, все ли подогнано безукоризненно. Щелкали и искрили электронные машины, на цифрах и лентах моделируя мышление Гхора. К сожалению, все это были модели, модели, модели... Есть в науке проблемы, которые не решаются пробными опытами. Чтобы узнать, взорвется ли атомная бомба, надо было ее взорвать. Чтобы узнать, вернется ли жизнь к Гхору, надо было вернуть ему жизнь.
      Весь мир с нетерпением ожидал 28 апреля.
      В Северном полушарии лопались почки, в Южном - ветер обрывал пожелтевшие листья, в тропиках стояла душная жара, ясно было на Марсе, сумрачно на Венере, на одной половине Луны сияло слепящее солнце, смоляная ночь была на другой половине. Но всюду, всюду, всюду, куда только достигала телевизионная связь, люди приникли в этот день к экранам с волнением, надеждой или со скептическим недоверием на лице.
      Вернется ли к жизни умерший в позапрошлом году?
      "Ни за что,- говорили многие.- Жизнь - это не только расстановка атомов. Есть некая тайна, отделяющая живое от неживого. Ее-то и упускает ратомика".
      Тайну эту называли по-разному: жизненной силой, особым пятым состоянием материи, биологической энергией, биологическим полем, шифром жизни...
      А верующие в бога (если бы дожили до XXIII века) душой.
      Души, конечно, ратоматор не мог создать. Души в ратозаписях не было.
      Конференц-зал Серпуховского института был переполнен. В первых рядах сидели сподвижники Гхора: ратохимики, ратобиологи, ратофизики, ратометаллурги, конструкторы и теоретики, создатели ратомики. Полтора года назад со слезами на глазах они проводили в могилу своего лидера, полтора года старались скрупулезно выполнять его задания, теперь со смущением и сомнением ожидали экзамена. Неужели вернется? И такой же резкий, напористый, требовательный? Как-то оценит их самостоятельную работу?
      За ними толпились медики: африканские, европейские, азиатские, океанийские, космические - люди, потратившие сотни миллионов часов (гораздо больше, чем Зарек просил у Ксана), чтобы Гхор существовал снова, чтобы у него были подвижные пальцы, быстрые ноги, крепкие плечи, смуглая кожа и красивый нос с горбинкой...
      Зря старались они или не зря?
      Затаив дыхание смотрели они на громадный лекционный экран. На этот же экран, но через свои телевизоры смотрели тысячи миллионов болельщиков жизни, желая, надеясь, веря, мечтая, умоляя судьбу, чтобы Гхор стал живым... чтобы человека удавалось возвращать из могилы.
      На экране виднелась лаборатория Гхора - та, в которой произошла роковая авария,- отремонтированная и оборудованная в точности по чертежам. Зарек хотел, чтобы Гхор очнулся в привычной для себя обстановке, не был бы удивлен и ошеломлен в первую минуту. И для этой же цели в лаборатории находились не врачи и не санитары, а знакомые Гхору люди: личные его лаборанты, раненные вместе с ним полтора года назад, сам Зарек и еще Ким и как свидетель, и как врач.
      Ким с лаборантами вкатил столик с тяжеленной ратозаписью. Сняли крышку. Вставили плоский диск в ратоматор, проверили электроцепи и отошли со вздохом на шаг, оставив Зарека наедине с кнопкой.
      Кнопка!!!
      Маленький цилиндрик цвета слоновой кости, отполированный, чуть вогнутый, приятный на ощупь, крошечная деталь, может быть самая простенькая в машине, к тебе обращены все взоры в торжественные минуты.
      Непременный участник важных открытий, опытов, опасных и рискованных, праздничных пусков и спусков, ты свидетель многих предварительных поражений и окончательных побед. К тебе прикасаются затаив дыхание, краснея и бледнея, с нежностью и трепетом.
      Ты могла бы возгордиться, вообразив себя главной деталью, но тебя так легко заменить, скрутив проволоку пальцами!