АСТРОДИПЛОМАТИЯ

Я — снег.

Пухлой шубой я лежу на пашне, очень белый, белей, чём бельё, накрахмаленное и подсинённое, белый с искрой, словно толчёным стеклом присыпанный. И, наращивая шубу, на меня бесшумно ложатся невесомые снежинки.

На подоле шубы следы. Уродливые ямки с рубчатыми отпечатками галош. Случайный прохожий с трудом, барахтаясь, выбрался из меня, помял краешек, накидал комьев. А дальше гладь моя нетронута, словно ватман, приколотый к чертёжной доске, только лыжни исчертили меня, нанесли двойные линии рейсфедером, ровные-ровные, идеально параллельные, льдисто-голубые днём, сиреневые к вечеру. И рядом с лыжнёй легли гряды бугорков, шероховатых, уплотнённых остриями палок.

Я — снег. Я пахну свежестью и чистотой. Я воздушный, на ощупь холодный, в ладонях становлюсь влажным, слипаюсь в мокроватые комья. Я ноздреватый, а если присмотреться, видишь тёмную пыль — это хвойные иголки, нанесённые ветром…

— Достаточно. Верю. Вынужден верить, не видел ваших снегов. А теперь ты — дерево.

Я — дерево. Какое? Берёза. У меня не кожа, а кора, снизу до коленей грубая, изборождённая трещинами, в которых роются жучки, выше атласно-гладкая, белая с чёрточками снаружи и с розоватой изнанкой. Я стою на опушке, растопырив ветки, и при каждом порыве ветра кланяюсь, гнусь со стоном и выпрямляюсь охая, как старуха с больной поясницей. На моих пальцах-веточках трепещут ярко-зеленые листья. Каждый из них с зубчатой кромкой и украшен орнаментом жилок. Листьев слишком много, глаз их сливает. Вам видна зелёная масса всех оттенков, золотистая на свету, почти синяя в густой тени. Лишь на крайних веточках различаешь отдельные зеленые кружочки на фоне неба, белесовато-голубого, водянисто-голубого…

— Ничего! Зримо, и деталей вдоволь. Но опять ты выбрал не знакомое мне дерево. Будь огнём, огонь одинаков везде.

Я — огонь. Я пляшу на поленьях, изгибаясь и извиваясь, звонко-оранжевый с синими лентами и жёлтыми колпачками на каждом языке. В чёрное небо я бросаю охапки искр, светлых, продолговатых. Я вкусно пахну смолой и горьковатым дымом, дрова подо мной трещат и трескаются, отслаивая седые вуальки. Я огонь. Не подходите, я дышу жаром, от меня горячо глазам, и кожу я колю жгучими иголками. Я обжигаю. Осторожно!

— Ну, для первого раза приемлемо. А теперь ты — я.

Сдвинув анапод, бросаю вороватый взгляд на Граве. Вижу его каждый день… но не надеюсь на зрительную память. Вдруг подведёт.

Итак, я — он, каков есть на самом деле, без анапода. Удлинённый череп обтянут землистой кожей, темнеют провалившиеся глазницы. Пятна, не забыть бы — пятна! Три над левым глазом, два — над правым. Оскаленные зубы, выпирающие ребра… Сколько рёбер? Не помню. К счастью, на туловище мешковатый балахон, тоже землистый. Характерная поза: сидит согнувшись, острые колени расставлены врозь, на коленях острые локти, на ладонях костистый подбородок. Все?

— Пальцев сколько?

Ах да, три пальца у него. А я свои руки вообразил, пятипалые.

— Придёшь ещё раз, — говорит он жёстко. И ставит кол.

— Я столько занимался, так старался, — плачусь я, словно студент, лишённый стипендии. — У меня просто нет артистических способностей, не могу я вживаться в образ по Станиславскому. Нельзя же требовать, чтобы каждый космонавт был ещё и артистом. Кто там заметит: пять пальцев или три? Такая ничтожная мелочь.

— В нашем деле мелочей нет, — отрезает Граве. — Представь себе, что я пришёл бы в твою гостиницу, сел в кресле как человек и положил бы на столик свой хвост. Такие мелочи и губят астродипломата.

Да, я учусь на астродипломата. Занимаюсь в группе Граве вместе с десятком местных сапиенсов, почему-то земноводных по преимуществу. Не без колебаний пошёл я на курсы, боялся, что не вытяну учения наравне с уроженцами Шара. И вообще у меня нет склонности к дипломатии. Это профессиональное. Как литератор, описывая хитросплетения жизни, подыскиваю точные слова. Мне лично язык дан не для того, чтобы скрывать мысли, не люблю говорить “да”, подразумевая “может быть”, наводить тень на ясный день, какого-нибудь слюнявого маразматика величать “светлейшим высочеством”. Не умею хитрить, даже умалчивать не люблю. Попадаюсь на первой же выдумке. Какой из меня дипломат?

Но Граве сказал, что у меня примитивное представление о дипломатии, архаичное, обывательское, докосмическое. “Хитрость — это оружие слабосильных, — сказал он. — Хитростью немощный заставляет могучего уступить дорогу. Но могучему нет необходимости добиваться уступок. Силач новый, другой путь проложит, сам выйдет и слабого вынесет. Мы могучие звездожители, — сказал он, — мы и есть силачи на планетах субсапиенсов. Можем уступить, можем и их выручить, и свои интересы соблюсти. Девиз астродипломатии: “Пойми, помоги… потом проси, что тебе нужно”.

И вот я учусь прежде всего понимать. А понимание — так написано в “Наставлении астродипломата”, глава I — “начинается с наблюдения”. И параграф 1 гласит: “…наблюдайте, не вмешиваясь в жизнь аборигенов. Предпочтительно оставаться незамеченным, пока не освоен язык, в совершенстве изучены обычаи, нравы, социальные отношения, история данной планеты…”

И ниже сказано:

“Предварительное скрытное ознакомление осуществляется:

а) на дальних расстояниях — телескопами;

б) со средних дистанций — кинокиберами;

в) на месте — астроразведчиками, с помощью гипномаски.

Гипномаска это и есть: “Я снег, я снег, пухлой шубой лежу на пашне…” Вы видите снег, ничего более, а я наблюдаю, прислушиваюсь, изучаю ваш язык и обычаи. Хитрая маска эта устроена сложно, как именно — объяснить не смогу. Дипломат не обязан знать устройство телеграфа, обязан использовать своевременно. Астродипломат же обязан правильно пользоваться маской; проворно надевать её, заправляя присоски под волосы, обязан безукоризненно воображать себя снегом. С виду же гипномаска похожа на анапод, она и есть анапод навыворот. Тот прибор показывает иномирцев людьми, тут я — человек — внушаю иномирцам, что я снег, что я огонь, что я такой же, как они.

И вот на тебе, пять пальцев вместо трех!

— Повторите все упражнения, начиная с первого, — нудит Граве. — Без гипномаски мы вас не пустим на неисследованные планеты. Без маски только экскурсии с гидом.

Маскировка не единственный предмет на курсах. Прохожу “Звёздную Географию” — описание природы планет, истории планет и законов влияния природы на историю, истории на природу — этакий комплексный предмет — астробиосоциогеографию. Дятлу моему земному очень пришёлся бы по душе. Ещё “Наставления и Уставы”, “Устав космонавта”, “Устав астродипломата” и прочие. Прохожу “Оборудование”, тут все: от ракеты до опреснителя. Ещё “Психологию” — индивидуальную и социальную. И наконец, “Прецеденты и Казусы” — теорию и практику астродипломатов.

Прецеденты — это уроки истории Звёздного Шара — так сформулировал Граве во вводной лекции.

Я, конечно, вылез со скептической земной мудростью: единственный урок истории в том, что никто не мог извлечь уроков из истории. Граве вежливо возразил, что опыт одной планеты, видимо, даёт слишком мало материала для обобщения, у меня сложится иное мнение после того, как я основательно проштудирую ход событий на Вдаге, Кин-ни, Эалинлин, Йийит, Моуэ, Ць, Цью, Цьялалли, Чачача, Не, Чгедег-де… и всех прочих, сколько мозг сумеет вместить. Чем больше, тем яснее закономерности. Гилик же познакомил меня с ядовитой звёздной пословицей, смысл которой: “Дураку и таблица умножения не на пользу”.

Прецеденты — теория, а казусы — практикум, как бы задачник астродипломата. В классе сидим мы, как студенты на семинарах, но каждый в своём баке: земноводные по горло в воде, я в кислороде, разбавленном азотом. Сидим врозь и все пишем под диктовку:

Казус 1. Планета А. Почти целиком покрыта океаном с разобщёнными архипелагами. Разумная жизнь зародилась на островах, острова были густо заселены. Местные сапиенсы, обладая развитой способностью к самоформированию, в поисках пропитания часто спускались в воду, растили плавники и довольно быстро превратились в дельфинов. Море богато пищей, сытая водная жизнь располагала к лени. Сохранив разум, дельфины забросили технику, забывают и науку. Надо ли препятствовать такому ходу вещей?

Астродипломат предлагает…

Казус 2. Планета Б. Обширная, суховатая. Девяносто процентов территории — пустыня, десять процентов — болота. Субсапиенсы, похожие на саламандр, быстро размножающиеся, питаются болотной травой. Они кишмя кишат в мелких лагунах, в засушливые годы миллионами умирают от голода. Вожди саламандр, проповедуя отречение от житейских благ и самопожертвование во имя будущего благоденствия, военизируют население, готовя его для завоевания соседних планет.

Но так как все эти планеты богаче, сильнее, лучше вооружены, хотя и не столь многолюдны, авантюра с высадкой обречена на провал, приведёт к обильному кровопусканию. Саламандры возлагают надежду только на межпланетные ссоры и на войну между богатыми планетами.

Астродипломат предлагает…

Казус 3. Планета В. Совсем небольшая, но густо населённая. Сухая, гористая, бедна сырьём и территорией. В течение долгих лет была мастерской в своей солнечной системе, снабжала окружающие миры уникальными дорогими изделиями: машинами, телевизорами, кружевными тканями, модной обувью. Но постепенно другие планеты развили у себя производство дорогих кружев, туфель и телевизоров, даже по закону неравномерного развития начали изготовлять лучше. Сапиенсы В потеряли монополию, потеряли доходы, жизнь стала скудной. Недовольные, они свергли своё правительство, разорвали отношения с ближними планетами, надеясь на связи с далёкими солнечными системами.

Астродипломат предлагает…

Казус 4. Планета Г. Довольно большая, сухая, степная, с немногочисленными озёрами. Населена двумя расами. Аборигены — чешуйчатые, ящероподобные — занимаются скотоводством в степях. У озёр же поселились выходцы с соседней планеты, индустриальной, уже овладевшей космическими перелётами, курчавые и шерстистые. Естественные отношения: шерстистые занимаются промышленностью, чешуйчатые поставляют сырьё, получают изделия. Но, боясь попасть в кабалу к переселенцам, скотоводы бойкотируют пришельцев, мечтают их уничтожить. Не находя сбыта своих изделий, те переходят к земледелию, нуждаются в земле и захватывают земли скотоводов.

Астродипломат предлагает…

И вот надо написать, что ты предлагаешь. Сидишь ломаешь голову. Прецеденты вспоминаешь. Запрашиваешь статистику из информатория — это разрешается. Варианты просчитываешь на бумажке и на вычислительной машине. Так до звонка. Затем десятиминутная переменка, перехватив на ходу кусок кардры, щедро политой соусом 17-94, стремглав бежишь в кабинет маскировки и там…

Я — пёс. Лохматая дворняжка со свалявшейся шерстью, седовато-чёрной, мокрым носом, слезящимися глазами. Глаза насторожённо-умильные, как у всякой бездомной собаки, изголодавшейся, но чаще получающей побои. Хвост поджат, спина сгорблена, лапы подобраны. Я выпрашиваю корочку, но готов отпрыгнуть от камня. Собачья жизнь… у начинающего астродипломата.

— Так ничего, более или менее, — говорит Граве. — Подпалину сделайте на боку.

Постепенно зачётная книжка заполняется. Маскировка сдана наконец; сданы уставы, оборудование и психология; казусы и прецеденты сданы на четыре с минусом. И вот выпускной экзамен. Мы с земноводными толпимся у закрытой двери, на вселенско-студенческом жаргоне выведываем: как спрашивают, кто строгий, на чём сыплют, кому сдавать?

— Следующий!

Входя, докладываю:

— Человек с планеты Земля.

— А, гость из спиральной ветви. Берите билет.

Если анапод не снимать, нормальная студенческая обстановка. Я жалкий подсудимый, уличаемый в лени и невежестве, ёжусь в одиночестве посреди просторной комнаты. Передо мной за высокой кафедрой — трое судей. Справа Граве, он строг, нахмурен, но я его не боюсь. Не будет же мой личный куратор ставить своему подопечному двойку. Слева — преподаватель по оборудованию, молодой, коротко стриженный, чисто выбритый физик. Не тот Физик, что на Полигоне, но очень похожий. Буду называть его Техником во избежание путаницы. Техник опасен, потому что молод. Он принадлежит к категории отличников, недавно окончивших учение, твёрдо помнит все параграфы уставов и преисполнен презрения к нерадивым с нетвёрдой памятью, ещё не научился быть снисходительным, за пустячную неточность способен влепить двойку. Но и пятёркой может одарить так же легко, ибо уверен, что все студенты — лодыри и балбесы, все ни в зуб ногой, а хорошие отметки надо ставить кому-нибудь.

А председатель — Лирик, Их-Лирик, конечно, добродушный с виду толстячок с холёной бородкой, сивые кудри, узенькие глазки, речь ласковая. Вот он-то страшнее всего, потому что, подобно всем лирикам, живёт чувством. Лирики гуманны, но страстны и пристрастны. И горе тебе, если ты заденешь их взгляды на гуманность.

— Билет берите, пожалуйста.

Пачка картонок, и в них моя судьба. Хоть бы приличная планета вытянулась, немножко на Землю похожая. Если попадутся какие-нибудь лягушки, завалюсь обязательно.

— Читайте вслух!

“Небесное тело 2249, в квадрате 272/АУХ. Показатель массы — 49. (Про себя соображаю: “Куда больше Земли, поменьше Юпитера и Сатурна”.) Ближайшая звезда класса Р (“больше и горячее Солнца”). Расстояние до неё 26 астрономических единиц (“практически не греет”). Температура поверхности — минус 150 (естественно, я перевожу на земные меры). Плотная атмосфера не позволяет рассмотреть какие-либо детали на поверхности с помощью телескопа. (“Не густо!”) Задача астродипломата спуститься на поверхность, установить наличие или отсутствие жизни. (“Едва ли посылают астродипломата туда, где нет жизни”, — думаю я.)

— Если жизни нет, — поясняет Техник, — вы даёте нам предложения по использованию вещества и энергии планеты.

— Жизни может и не быть, — добавляет Граве, — но вы обязаны представить убедительные доказательства.

— Даже если есть разумная жизнь, — продолжает Лирик, — вы всё равно вносите предложения о путях использования ресурсов планеты без ущерба для аборигенов и начинаете переговоры…

— Пойми, помоги, потом проси, — напоминает Граве.

Вот и пойми, есть ли там жизнь? Вероятнее, есть.

— Какое оборудование берете? — спрашивает Техник. Это его предмет — оборудование.

— Гипномаску беру (въелась в мысли гипномаска, называю в первую очередь). Беру универсальный приёмник сигналов. Вообще-то, если атмосфера густая, вероятнее, язык там звуковой, но надёжнее универсальный приёмник. К приёмнику запись: фото-, кино-, магнито— для любых волн. Ещё киберлингвиста для расшифровки записей, креплю его к скафандру. Кибера для разведки с самостоятельным двигателем, этот будет у меня на посылках. Ещё одного. Рато-кухню для изготовления пищи из местных атомов…

— Скафандр стандартный? — спрашивает Техник. Чую подвох в излишней бесстрастности вопроса.

— Стандартный, да. Впрочем, нет. Скафандр с дегравитатором. Ведь показатель массы 49, для меня это тяжеловато. Изоляция нужна сверхпрочная. Воздушная оболочка толстая, на дне её давление может быть около сотни атмосфер, скафандр должен выдержать. И специальный слой для термоустойчивости.

— Против межпланетного холода?

— Против холода. Впрочем, и против жары. Минус 150 на поверхности — это больше нормы. Ведь до здешнего солнца — двадцать шесть астрономических единиц, практически оно и не греет совсем. Значит, есть подогрев изнутри. Внутреннее тепло выделяется на этой планете.

Техник молчит, вопросов не задаёт больше. Видимо, я заказал правильно. И Граве кивает головой:

— Приступайте! В зеленую кабину, пожалуйста.

Оглядываюсь. За спиной у меня ряд цветных дверей, словно будки телефонов-автоматов. Я знаю, что это такое: кабины для межзвёздного перемещения за фоном. Неужели так, сразу меня и отправят на ту планету? Вот это экзамен!

— 272/АУХ, номер 2249, — напутствует меня Граве. — Цифры набирай правильно. Успеха тебе, Человек!

Перемещение в зафоне я уже описывал неоднократно. Вошёл в кабину привычно, проверил заказанное оборудование, надел и закрепил всё, что полагается закрепить, цифры набрал.

А потом как закрутило, как пошло ввинчивать и вывинчивать. Долго ещё я сидел в изумлении, вздохнуть не мог, только головой качал: “Ну и ну! Ну и ну!”

Наконец собрал мысли, вспомнил, что я экзамен сдаю, перемещён по тридевятому слою, мой объект где-то рядом. Встал, скафандр ещё раз проверил, двери приказал открыться мысленно, выглянул наружу. Так и есть: стандартная межзвёздная станция, ряд кабин, площадка, слева — буфет и спальни, справа — круглое окно в космос. И вот он, мой объект — 2249.

Честно говоря, страшновато выглядел этот объект.

Висело прямо передо мной, заслоняя целое созвездие, мрачное тело, почти чёрное, но с тускло-багровым отливом, цвета запёкшейся крови, пожалуй, и с красновато-серой бахромой по краям.

Я только вздохнул: “И зачем меня послали сюда?” Сразу понял, что означает этот багровый отсвет. Видимо, под густой толщей непрозрачной атмосферы планета моя раскалена, если не расплавлена, сквозь слои газов ледяных, холодных, тёплых и горячих просвечивает лава. “Эх, не тот билет потянул. Вот тебе: мечтал о мире, похожем на Землю, попал на планету-вулкан. Ну ладно, делать нечего, если послали, надо обследовать, привезти веские доказательства отсутствия жизни. А какие тут доказательства? С первого взгляда видно… Никто же не спрашивает: есть ли жизнь в недрах вулкана?”

Пересел в ракету.

— Ну, вези меня, автоматика!

По мере погружения в атмосферу планета становилась разнообразнее и беспокойнее. Зловещая чернота постепенно наливалась кровью, прорисовались алые жилки, потоки лавы, вероятно. Зашевелилась багровая бахрома. Так бывает в космических путешествиях — дальний протуберанец кажется неподвижным, а на самом деле это огненный смерч астрономического размера, язык дико ревущего пламени. Вот в такое пламя и спустила меня ракета.

Мы, жители Земли, знаем, насколько беспокойнее атмосфера летом, насколько тропические ураганы страшнее наших умеренных ветров. А ведь у Москвы с тропиками разница в каких-нибудь двадцать градусов; там же — на 2249 — было градусов восемьсот или около того. Мятущееся месиво, жёлто-сине-оранжевое, свистящее, воющее, грохочущее, швыряющееся камнями. Оторвавшись от ракеты, я сразу же почувствовал себя футбольным мячом в ораве школьников. Кувыркнувшись сотню раз, с трудом зацепился за что-то прочное, перевёл дух и увидел себя на каменистой равнине цвета догорающих углей. Твёрдый грунт всё-таки был здесь — раскалённый, пышущий зноем, но твёрдый. На тысячи километров банная каменка. Плесни водой, зашипит, даже мокро не будет, капли разбегутся ртутными шариками.

Эх, не тот билет вытянул. Что бы стоило взять соседний?

Мне совершенно ясно было, что дипломатические задачи я выполнил в первую же минуту. Никаких сапиенсов тут нет и не будет, кроме жареных. Следовательно, без зазрения совести можно распоряжаться этим небесным телом. Как распорядиться? Нормальное учебное решение: если планета громоздка, раскалена и для жизни непригодна, следует расколоть её на несколько меньших, примерно такого размера, как Земля. Выделение внутреннего тепла прекратится, куски вскоре остынут, тогда их можно приспосабливать для заселения. Что я должен был сделать? Составить проект, где и как наивыгоднейшим образом расположить раскалывающие установки. Спускаясь, я разглядел сквозь багровый туман атмосферы огненные прожилки. Вероятно, это естественные геологические разломы. Надо подойти к ним, спустить кибера, произвести глубинную разведку. Главное — измерить толщину коры. Итак, задача ясна: я прохожу маршрут километров в сто пятьдесят, до ближайшего потока. Достаточно для четвёрки с минусом.

И я пошёл. “Шёл” — это сказано хвастливо. Меня подбрасывало, качало, переворачивало и — бам! — швыряло с размаху о камни. Казалось, зловредная планета умышленно старается уничтожить пришельца, раскрутив, расплющить в лепёшку. Мне не было больно, стеклоэластик смягчал удары, но после каждого сальто я с трепетом ощупывал швы. О, кажется, стало теплее! Неужели трещина? Ведь снаружи восемьсот, если шов разойдётся, я буду сварен на пару, как цыплёнок.

Десятки раз мне хотелось отказаться от этого безумного маршрута, вернуться в ракету, сесть поглубже в кресло и скомандовать: “Прочь! Скорее прочь из этого ада!” Через два часа я буду на межзвёздной станции, через два с половиной — в тихой, надёжной комнате курсов, где сидят за кафедрой интеллигентные педагоги.