Две огнеупорийки с разбегу чуть не налетают на меня. Это девушки, невесты на выданье, судя по обилию украшений, клетчатых и полосатых.

Поспешно включаю киберперевод:

— Ты видела, что-то упало с неба?

— А вдруг это лфэ. Лучше убежим!

— Алат всесильный, огради нас от яростных лфэ!

— А мой совсем не боится лфэ. Он уже убил двоих.

— Молодец, если это правда. Но парни ужасные хвастуны.

— Мой никогда не хвастает. Он особенный, совсем непохож на других. Вчера он сказал мне, что…

Опять повторяется та же история; летел за тридевять световых лёг, пропустил несколько поколений, слышу все те же девичьи пересуды: он сказал — я ответила. А впрочем, чему удивляться? Пока в Огнеупории будут любить, до той поры невесты не прекратят рассуждать о суженом. Любовь извечна. Труд зато извечно изменчив. Для охоты палка, копьё, лук, ружьё. “Орудия мелькают, словно кадры в кино. Мотыга, плуг, трактор. Все это требует ума, выдумки, мастерства. Мне надо послушать, о чём говорят работники, добытчики, тогда я узнаю уровень перемен.

Я присмотрелся, как одеваются прохожие, заказал гипномаске модный покрой и расцветку и направил стопы в самый большой дом посёлка — с виду очень похожий на тот Дом Хмеля, где я пировал в прошлое посещение.

Но это не был Дом хмельной лавы. Никаких столов, никаких угощений. Тумбообразные стулья стояли внутри полукруглыми рядами, а заполнявшие их огнеупорны внимательно слушали оратора, стоявшего на пьедестале. И был этот оратор как две капли воды похож на Жреца, того, что называл меня лжепророком. Конечно, это был не он, а какой-нибудь отдалённый его потомок в пятом колене. Жрецом V назвал я его мысленно. Потом, оглядевши слушателей, я нашёл среди них знакомые физиономии Бойца, Хитреца, Кузнеца и множество отцов. Видимо, фамильное сходство с предками было очень прочным в Огнеупории.

Стоя на кафедре, пятый жрец водил длинным стеблем по картинам, грубо намалёванным на стенах, и заунывным голосом читал подписи:

— “…Но дети Всемогущего впали в ничтожество и, впустив страх в сердце своё, поклонились демонам мрака и холода, исчадиям подземелий и демону демонов Этрэ, чьё имя поминать грех.

…И во гневе сказал Великий Ядрэ: “Если нет мне почёта от моих созданий, уничтожу их корень, стебли и побеги. Пошлю чёрный холод на поля их и дома. И светлая лава станет чёрным камнем, и кровь в жилах станет камнем”.

…Но услышал те слова Милосердный, любимый сын Ядрэ. И сказал, павши перед Вседержителем ниц: “Не спеши, отец мой, во гневе содеешь непоправимое. Велика вина сих, впавших в ничтожество. Но ты отмерил им краткую жизнь, и потому коротка их память. Прадед умирает до рождения правнука, и юнец не ведает прадеду ведомое. Разреши мне сойти в их страну, чтобы мог я напомнить забывчивым истинную истину”.

…И сказал грозный Ядрэ: “Разрешаю. Но терпение моё небеспредельно. Даю тебе сроку один год. Если же за год не просветишь нечестивцев, чёрный холод сойдёт на них и на тебя тоже”.

…И сбросил с неба Неторопливого, так что пал он на крутой берег канала Гадх. И видели гадхатяне, что снисходит с неба сияние, бросились к тому сиянию, но не могли различить ничего.

…Потому что знал Алат Неторопливый, что сияние лика его невыносимо для ока смертных, и сделал себя прозрачным, как дыхание, так что жнецы и жницы смотрели сквозь него и видели травы, и камни, и тучи за его спиной.

…Но демоны подземелий ощутили, как вздрогнула земля под стопами Божественного, и, чуя неминуемую гибель, заметались в тоске. И демон демонов, чьё имя произносить греховно, сказал: “Разоблачим Милосердного. Пусть явит лик свой смертным и ослепит их сиянием. И поражённые слепотой возропщут, проклянут ослепителя, Милосердного назовут Жесточайшим”.

…И послал демон демонов двух своих слуг, приказал им принять облик хищных лфэ. И напали хищные на жницу из жниц, возвращающихся с песней, и понесли её, терзая когтями и клювами.

…Но Неторопливый в словах и думах был скор на доброе дело. Он кинул молнию вдогонку и рассёк тех демонов, отрубив им крылья и головы. И развалились те демоны на части, пали наземь бездыханными и жертву бездыханную уронили.

…И над телом жницы истерзанным горько рыдали отец и мать её, сетуя, что злая судьба так рано оборвала её молодую жизнь.

…Неторопливый же, но на добрые дела спорый, догнал душу девы, улетающую в небесные чертоги, и в тело водворил, язвы же от когтей залечил чудотворным словом”.

Все это и многое другое Жрец V вычитывал нараспев, низко приседая (жест почтения) перед очередной картиной и особо перед долговязой фигурой с поднятыми руками, висящей под потолком. И слушатели в тумбах гудели нестройным хором:

— Алат Великое Сердце, перед лицом грозного Ядрэ не оставь нас в смертный час, милосердное слово молви, защити от гнева Справедливейшего.

Дошло до вас, догадливые читатели? Сразу дошло? А до меня, Неторопливого, представьте себе, дошло не сразу. Слишком нелепо было подумать, что это моя фигура подвешена к потолку, что это моя история намалёвана на стенах храма, что это я — Алат Милосерднейший — сын бога Ядрэ. Астродипломат—Астралат—Алат.

Я вышел из храма, потрясённый, лелея слабую надежду, что только в этом посёлке сложилась ритуальная сказка обо мне. Увы, и в другом селении, и в третьем, и за сто и за пятьсот километров, по всей Огнеупории находил я тощие фигуры, зацепившиеся руками за стропила; всюду жрецы пятого поколения, приседая и воздевая руки к космосу, воспевали мои подвиги. Я услышал целый эпос: “Песнь об Освобождении”, и “Песнь Исхода”, и “Песнь о Животворной Лаве”. И все это было чудовищно искажено, расцвечено самой дикой фантазией. Например, мои слова о подземном тепле, порождённом ядерной энергией, излагались так:

“…И взмолился Алат Милосердный: “Отец мой Ядрэ, справедлив твой гнев, бесконечна вина забывчивых, но позволь молвить слово в их защиту, не в оправдание, а для милости.

Коротка их память, потому что коротка жизнь. И ещё коротка память несчастных, потому что ум их погряз в заботах о хлебе насущном. Страна их темна, скудна и суха, великим трудом хлеб и сок добывают они возле узких потоков лавы. Сделай же так, Всесильный, чтобы животворная лава была повсеместно, дай им хлеба вволю из своих рук, чтобы за каждой трапезой вспоминали они тебя и прославляли”.

…И сказал Бесконечно великий: “Да будет так! По моему божественному слову: мрак, стань огнём!”

…И стал огнём подземный мрак. Все царство демонов превратилось в лаву, и сгорели в единый миг все демоны до единого…”

Фантазия расцвечивала мою историю самым причудливым образом. Искажены были и события, и мои слова, искажены и характеры моих соратников, но с определённой тенденцией. Кузнец изображался упрямым тупицей, отцы — ленивыми притворщиками, самым же ревностным помощником назывался все время Жрец.

“…И сказал Алат: “Несите каждый по камню в честь Ядрэ Всемогущего. Там, где каменный холм воздвигнете с молениями, животворная лава покажет свой светлый лик”.

…И первый камень, самый тяжёлый, который никто и сдвинуть не смог бы, с молитвой принёс первый Жрец.

…Отцы же, ленивые и хилые, принесли камешки полегче, только для видимости. И сказал им Алат с горечью: “За малое усердие ваше заплатят сыны ваши и дочери тройным трудом”.

…Кузнец же, недоверчивый, не принёс ничего. Он молвил: “От века не слыхано, чтобы лава пришла в пустыню. Изнуряет нас чужеземец пустой работой”. И сел на землю, отвернув лик свой.

…И явил Алат великое чудо: палкой простой пробил землю насквозь, и брызнула лава, словно кровь, и посрамлён был Кузнец неверующий, а Жрец прославлен вовеки”.

Та же тенденция возвеличивания Жреца проявлялась и в последней части эпоса — в “Песне о Вознесении”.

“…И сказал Алат: “Истёк срок моего пребывания в этом мире. Ядрэ ждёт меня за облаками на своём летучем корабле”.

…И ученики пали наземь в слезах. А Отец возопил малодушно: “Без тебя мы пропали. Лучше нам лечь живыми в могилу”.

…И сказал Алат: “Все, что нужно для тела, дал вам Ядрэ щедрейший. И теперь во славу его, сложив холм в пустыне, в любом месте получите пропитание. Но не единым хлебом жив смертный. Помните о душе своей. Душа важнее бренного тела” (не упоминал я о душе, не верю в души).

…И вопросил тогда боец, воин, грубый сердцем. Сам он чинил обиды слабым и здесь опасался обид от сильных. Вопросил боец: “Что делать нам, если придут воины господина и скажут: “Это земля господина нашего, уходите прочь!”

…Алат же сказал: “Лаву ту породил Ядрэ, не господам она дана, а вам в пользование, всякому, кто достанет её с молитвой” (право же, не говорил я про молитвы).

…Хитрец же из рода хитрецов услышал то, что ему, хитрому, было приятно. И воскликнул хитрец: “А если я достану лаву на той горке, будет ли она мне дана в пользование, мне, и никому другому?”

…И молвил Алат Справедливый: “Будет лава твоя, если, помолясь усердно, ты сложишь холм в надлежащем месте (“Если ты в одиночку сможешь сложить”, — сказал я на самом деле) и если будет молитва твоя угодна Ядрэ”.

(Видимо, последняя добавка была лазейкой на случай неудачи. Холм сложили, лавы не получили, значит, молитва не угодна Ядрэ.)

…Кузнец же, горделиво-самонадеянный, сказал: “Ты нам лучше объясни, чужеземец, как это Ядрэ превращает холодный камень в живую лаву, и мы сами будем творить лаву где вздумается”.

…И отвечал Алат Многотерпеливый: “Деяния Ядрэ смертному непостижимы. Большего не скажу, чтобы ваш слабый ум не привести в смятение”.

…И Жрец, ученик наивернейший и наилюбимейший, молвил: “Каждое слово твоё, Учитель, записано в нашей голове и сердце”.

…Алат же вещал: “Верность ваша испытана будет. Через тысячу лет я приду снова, и с каждого спросится по словам его и делам”. (Все придумано, не собирался я тогда возвращаться.)

…И тут разверзлось небо, и голос, подобный грому, прогрохотал: “Исполнился срок назначенный. Сын мой, я ожидаю тебя”.

…И пали ниц ученики, содрогаясь, в страхе спрятали лица в пыли. Алат же воскликнул: “Ядрэ, отец мой, в твоё лоно иду”. И ввысь вознёсся…

…И сказал Жрец: “Един бог Ядрэ-Нерэ. Алат — сын его и пророк”.

Признаюсь, самую чуточку я был польщён. Лестно всё-таки, когда с каждым твоим словом носятся, повторяют его без конца, хотя бы и перевирая. Но так ужасно перевирать: ядерная энергия, ставшая богом! И я — пророк её! И это беспомощное, бессмысленное бормотание: “Не оставь нас в смертный час… руку протяни… защити перед ликом грозного Ядрэ”.

Вообще, я как-то расплылся, рассредоточился, стал вездесущим и на все способным. Ко мне обращались с самыми несообразными, взаимно исключающими просьбами. “Алат, пошли ветер”, — молил один. “Алат, прекрати ветер”, — взывал другой. “Алат, пусть жена принесёт мне сына”. “Алат, не посылай мне детей, я устала”. “Алат, пусть любимый женится на мне поскорей”. “Алат, пусть её любимый разочаруется и полюбит меня”. В их глазах я стал сватом, и сводней, и акушером, и агрономом и ветродвигателем.

“Ну, допустим, — сказал я себе, — меня с каким-то основанием почитают в этой пустыне, где лава добывается по предложенному мною способу. Но ведь были, кроме того, каналы и берега океана, где каменные холмы совсем не требовались. Был Великий Город, порт, заморская торговля, ремесло, книги, переписчики книг, философы, ученики философов. Мои семена оказались бесплодными, но ученики тех учеников должны же были растить мысль”.

Сотня—другая километров — не преграда для того, у кого за плечами реактивный мотор. Я пересёк пятнистую Огнеупорию, отыскал знакомый поток лавы, возле которого некогда убил пару лфэ, вдоль потока пролетел до залива, увидел утёсы, прикрывавшие вход в гавань. Все нашёл. Но гавани не было. Ни единая лодчонка не скользила по полированному зеркалу океана. На месте бывших причалов чёрные стебли вели свою вечную игру с ветром, приседая и выпрямляясь. Суетливые огнеупорийки проворно срезали листья.

— Корабли не приходят сюда? — спросил я одну из них.

— Алат упаси, — ответила она. — Давно уж не было пиратов.

— А что там за океаном? Знает кто-нибудь?

— Старики говорят — там край света. И за краем пещера Ветра. Он прячется туда, когда ему надоедает дуть. И там в тёмных норах сидят демоны мрака, страшные-престрашные, голодные-преголодные. Когда корабль приближается, хватают его, глотают целиком с мачтами и вёслами. Плавать туда? Алат упаси!

Торговой улицы не было, стен, ограждающих её, тоже не было. Ветер съел стены за это время, только с воздуха при боковом освещении разглядел я продолговатые бугры. Выше, насколько я помнил, в низине меж двух холмов были прежде сады, ступенчатый каскад подводил к ним лаву из океана, сотни кнэ и рабов крутили колёса с черпаками. Ступени каскада я нашёл, даже колёса кое-где сохранились, заброшенные, проржавевшие, ненужные… Но на месте садов ветер пересыпал пыль. И несколько десятков огнеупорцев, пыхтя и обливаясь серебристым потом, складывали кучу камней. Должно быть, собирались продавить кору “молитвенным холмом”.

— Почему же вы не используете каскад и колёса? — спросил я.

И услышал в ответ:

— Алат рек: “Все необходимое я вам поведал. Большего не скажу, чтобы разум ваш не привести в смятение”. В песнях не сказано о колёсах, стало быть, колёса — смятение и суемудрие.

Действительно, не говорил я о колёсах. Но ведь они и без меня были известны.

И вот стою я перед экзаменаторами, разоблачённый, уличённый в невежестве и несообразительности, развожу в растерянности руками:

— Не гожусь в дипломаты, извините. Два раза летал, так и не выбрал время для переговоров. В первый раз отложил и опять откладываю. Извините, ошибся, попал в мир ленивого разума. Эти огнеупорные дураки ещё не доросли до мышления. Они из тех, кто крестится, когда грянет гром, только проголодавшись, хлеба достать догадаются. Жевать, спать, любить — больше им ничего не нужно. Любознательности ни на йоту, все непонятное объясняют единообразно: так устроил бог. Философы были среди них исключением, болезненным отклонением от нормы. А правило: темнота и лень. Порода такая: разум ленивый.

— Значит, вы предлагаете отказаться от сношений с этой планетой? — ледяным голосом спрашивает Техник.

— Отказаться жалко, даже нецелесообразно как-то. Планета нужна Звёздному Шару. Сорок девять земных масс, можно слепить сорок девять земель или сорок тысяч искусственных спутников из этого материала. Ведь это расточительство: использовать свою планету так, как огнеупорцы. Кое-где поверхность скребут; их шахты словно булавочные уколы в кожуре, о недрах они и не помышляют. Сорок восемь масс из сорока девяти можно взять безболезненно. Конечно, раскалывать чужую планету на куски нельзя, оболочку им сохранить надо, но недра можно выкачать. Кое-что придётся переделать при этом: заменить естественную гравитацию искусственной, подземный подогрев ядерным отоплением, освещение дать на огороды. Само собой разумеется, надо согласовать с хозяевами такие перемены, в обмен на сорок восемь ненужных масс преподнести им всю культуру Звёздного Шара. Преподнести можно… но некому предлагать. Какой-то странный мозг у огнеупорцев. Рассуждать способны, но не любят, предпочитают верить на слово. Поверят, а потом разуверятся, проклинать будут.

— Может быть, природа этих существ такова, против природы не поспоришь. Правильно я вас понимаю? — Лирик задаёт вопрос.

— В том-то и дело, что мозг приспособлен к мышлению, а мыслить не хотят.

— Раньше вы иначе объясняли, — напоминает Граве.

— Иначе? Да, объяснял иначе, говорил об экономии мышления, о том, что огнеупорные на склонны думать о ненужном. Впрочем, противоречия тут нет. Экономии ради каждый размышляет о собственных делах, а общепланетные принимает на веру. Даже причина есть. Собственную жизнь огнеупорец может организовать: выбрать профессию, жену, дом построить, детей вырастить — об этом он и думает. А изменить весь строй производства не в его силах. Деды и отцы добывали хлеб, воздвигая каменные холмы, ещё двадцать поколений будут добывать хлеб каменными холмами. Ничего не меняется в течение одного поколения. Даже в песнопениях изрекается: “Коротка их память, потому что коротка жизнь”. И всем представляется: так было, так будет.

— Значит, так и будет? Срок жизни-то не меняется. — Это замечание Лирика.

— Ничего не меняется? — уточняет вопрос Граве.

— Нет, не меняется, срок жизни тот же. Хотя нет, меняется кое-что. Растёт темп перемен. Сейчас холмами продавлено примерно шесть процентов территории. Шесть процентов или восемь — невелика разница, всё равно просторно. Но вот будет использована четверть территории, потом половина, три четверти… Придёт поколение, которому некуда будет распространяться. Простор или теснота — разница существенная. Этим уже придётся придумывать что-то новое: шахты вместо холмов или же какое-то искусственное освещение. Одна выдумка выручит одно поколение, другая — полпоколения, треть. Три перемены за одно поколение, появится психологическая привычка к переменам. И старинное “так было, так будет” сменится на “все течёт, все меняется”. Глобальные перемены станут насущной необходимостью. Тогда и придёт время для космических переговоров.

— Не очень скоро? — Опять вопрос Лирика.

— От шести процентов до сорока — пятидесяти не прыгнешь сразу. Но на Огнеупории развитие идёт быстро.

— А нельзя ли его ускорить? — Техник спрашивает.

— Вот пробовал я ускорить, получился застой: двадцать поколений жующих и молящихся. И если бы сами они изобрели каменные холмы, всё равно двадцать поколений жевали бы и молились. Тут география задаёт темп, огнеграфия их экономическая. Сколько ни дёргай волосы, они не растут быстрее. Если в доме хлеба полно, в булочную не торопятся. Правда, тогда запросы были невелики, теперешних одним хлебом не накормишь, этим подавай комфорт, кино, книги. Как ускорить развитие? Увеличить запросы. Может быть, показать им ваш мир со всей его заманчивостью? Ничего другого не могу придумать. Не знаю.

— У кого ещё есть вопросы?

Лирик смотрит на Техника, на Граве.

— Не достаточно ли?

И, вытянувшись во весь рост, выставив вперёд грудь и бородку, говорит неожиданно:

— Человек с планеты Земля, из второй спиральной ветви, квалификационная комиссия после проведения испытания считает, что ты сдал испытание на “хорошо”; отныне можешь работать в качестве астродипломата на необследованных планетах в Шаре и за его пределами.

Поздравляют! “Хорошо” за испытание! Сдал, сдал, ур-ра! Гожусь в астродипломаты, допущен на необследованные планеты! Сдал экзамен наравне с земноводными, Земли не посрамил, сдал на “хорошо”! А мне-то представлялось, что я запутался окончательно. Первый астродипломат из людей! Ай да я!

Благодарю в суетливо-радостном оживлении, порываюсь руки пожать, преисполнен симпатии к Технику, Лирику, Граве и ко всем огнеупорцам, на плечах которых я выбрался в астродишюматы. Хорошо ли я им помогал, не напортил ли чего по неопытности?

— Но вы не оставляйте без внимания мою Огнеупорию, — прошу я. — У них темп жизни стремительный. Они догонят вас очень скоро, надо следить беспрерывно. И пошлите туда бывалого старого астродипломата, не зеленого новичка…

Пауза.

Граве смотрит на меня с удивлением, потом говорит раздельно:

— Огнеупория давным-давно полноправный член Звёздной федерации.

— ?!

— Когда же?

Но тут же все объясняется. И случайно объясняется наглядно.

За спиной раздаются сдавленные крики, частый стук, трещат электрические разряды. Оборачиваюсь. Бордовая кабина, что стояла рядом с моей зеленой, содрогается, гремит, из-под двери течёт вода. Техник, выругав “эту проклятую дряхлую аппаратуру”, рывком вырубает ток. Двери кабины распахиваются, вываливается разбитый бак, в нём, задыхаясь, бьётся земноводное. Задыхается, но выпученными глазами смотрит на заднюю стенку кабины, вернее, не на стенку — её нет. За кабиной овальный экран. Я узнаю его с первого взгляда, точно такой я видел на Полигоне Здарга у бойких физиков.

— УММПП? — спрашиваю горестно.

Граве кивает утвердительно.

— Она самая: универсальная машина моделирования произвольных параметров. “Если-машиной” прозвали её наши студенты.

Машина! Моделирующая! И высчитывающая, “что будет, если…”. И показывающая… “что будет, если…” на экране. Значит, никуда я не летал, не ввинчивался и не вывинчивался, сидел в кабине, погруженный в гипнотический транс, рассматривал на экране условного противника, принимал решения, видел их условно-мнимые результаты, вычисленные и смоделированные машиной.

Но воображал, что это мир подлинный. Волновался, жалел, ненавидел, проклинал, вмешивался, возлагал надежды на тени, мелькавшие на экране. Голову ломал, клял себя, раскаивался!

— Тьфу!

Испарилась вся радость.

— Стало быть, это казус учебно-дипломатический? И нет никакой Огнеупории?

— Огнеупория есть, конечно, — возражает Граве. — Не могла же в твоём мозгу сама собой родиться невиданная страна. Как условие задачи тебе давались документальные фильмы, некогда снятые там космонавтами. На этом мотиве ты наигрывал вариации. А как же иначе? Разве можно послать на живую планету с учебной целью неопытного астродипломата? Все равно, что студенту-первокурснику поручить операцию на сердце. Огнеупория существует, тебя не было там.

И ещё один вопрос волновал меня. Но только через два дня я решился спросить у Граве:

— А почему мне поставили хорошую отметку? Ведь я же так и не нашёл решения. Сделал вывод, отказался от вывода, переговоры не начинал. Так и не знаю, как следовало действовать.

— Нам понравилась твоя непредвзятость, — сказал мой куратор. — Ты старался разобраться, не пришёл с готовой формулой. У нас ведь тоже нет единого мнения о перестройке планет. И в результате, как ни странно, ты всем угодил своей неудачей. Технику понравилось, что ты не забывал о сорока восьми неиспользованных массах, не отказался от них наотрез. А Лирик даже рад был, что ты зашёл в тупик. Он же доказывает, что чужие планеты не надо трогать. И с удовольствием ссылался на тебя на Диспуте.

— Ах Диспут продолжается? И обо мне говорят там? Гилик, где ты, Гилик? Скорее закажи информацию о Диспуте.