День спустя от своего постоянного куратора В я узнал, что, не сговорившись между собой, машины приняли решение проводить на мне опыты поочередно, в алфавитном порядке. Первым оказался Ва, ему предоставили возможность удушить меня в бескислородной атмосфере. Положение стало безнадежным, и я решил, другого выхода не видя, добиться встречи с Аксиомой. Какой ни на есть, самовлюбленный маньяк, а все же живое существо. Должен понимать, что мне дышать надо хотя бы. И я объявил голодовку. Объяснил при этом чугуннолобым, они могли и не понять, что такое голодовка, что я прекращаю подачу материала для саморемонта и буду растворять сам себя, клеточка за клеточкой. И предложил им взвесить меня для убедительности. Цифрам они верили.
      Только первые сутки голодовки не доставили мне больших мучений. Что-то я вспоминал, что-то записывал. К обеденному времени затревожился аппетит, но я перетерпел, а вместо ужина лег спать пораньше. Но наутро я проснулся с голодной резью в желудке, ничего не мог уже записывать.
      Воображение рисовало мне накрытые столы, витрины, прилавки, рестораны и закусочные во всех подробностях. Никогда не представлял, что в памяти моей хранится столько гастрономических образов. Мысленно я. накрывал стол со всей тщательностью опытного официанта, я расставлял торчком салфетки, острые и настороженные, как уши овчарки, я резал тонкими ломтиками глазчатый сыр и нежно-прозрачную ветчину, выравнивал в блюдечке янтарные зерна красной икры. И, презрев деликатесы, зубами рвал с халы хрустящую корку, обсыпанную, маком. Потом накрывал к обеду, раскладывал, резал... И для ужина расставлял салфетки, рвал хлеб, набивая рот... Нестерпимо!
      Дня три терзали меня эти видения. Затем желудок отвык от пищи, мозг смирился с поражением, перестал будоражить меня. Пришли безразличие и вялая покорность: "Проиграл так проиграл. Когда-нибудь надо же помирать".
      На пятый день чугунные лбы наконец разобрались, чем мне грозит голодовка. Весы убедили их: исчезновение килограммов - арифметика. Они доложили по начальству и объявили тут же, что Аксиомы дающий согласен видеть меня.
      И вот на плоском темени друга моего В, держась за его уши-антенны, я качу во дворец бога вычислительных машин. Малиновое солнца Эа устилает мой путь кумачом, смородиновые капли взлетают из каждой лужи. Слева остается завод-колыбель со взводами ног а взводами рук, приветствующих меня, высокого гостя Кибернетии. Мы огибаем ограду и устремляемся к приземистому зданию с множеством дверей, совсем непохожему на дворец, скорее напоминающему станционный пакгауз. Ко всем дверям его движутся машины: прыткие семинулевки, солидные восьминулевые, уже обремененные грузом знаний, и еле тащатся почтеннейшие девяти- и десятинулевства, волоча блоки со старческой своей памятью на прицепных платформах.
      Смысл этого паломничества открылся мне в вестибюле дворца. Оказывается, машины приходили с отчетом; они сдавали добытые знания. В стенах имелись розетки, машины втыкали в них вилки, видимо предоставляя свои блоки для списывания, что-то гудело, стрекотало, и над розеткой появлялась цифра с оценкой, обычно - 60-70. Вероятно, это были проценты новизны и добротности добытых знаний. Прилежные получали новый блок на миллион ячеек, прилаживали его к спине и отбывали. Тут же происходили и экзекуции. На моих глазах какого-то легкомысленного семинулевку-неудачника, получившего оценку 20, размонтировали, несмотря на жалобное верещание и посулы исправиться. Блоки его вынули, записи стерли и передали отличившемуся самодовольному М (математику). Благодаря прибавке М сразу перешел в девятинулевой разряд.
      А я, глядя на всю эту кутерьму, волнуясь, тасовал в уме варианты убедительных речей. Я понимал, что времени для размышления у меня не будет. Увидев Аксиома, я должен мгновенно понять, с кем я имею дело, и выбрать самую действенную дипломатию. Наконец дошла до меня очередь. Резкий свисток известил, что Он свободен, наверху над лестницей раздвинулись створки, громадные, как ворота гаража. Переступив порог, я увидел широкий коридор, вдоль которого за сеткой стояла стационарная вычислительная машина, собранная из стандартных блоков с квадратиками "дважды два" на каждом, с фотоглазами, со ртами-рупорами и с частоколом ушей. А под ушами бежала, мерцая, световая лента из нулей-нулей-нулей...
      Длиннющий коридор тянулся бесконечно, исчезая в сумраке, и справа и слева. Я остановился в недоумении, не зная, куда повернуть, и тут рты-рупоры загудели разом:
      - Ты хотел видеть меня, агрегат, сделанный из органиков. Смотри! Аксиом Великий перед тобой.
      Рупоры говорили разом во всю длину коридора, и каждое слово дополнялось раскатистым эхом: "ом-ом-омммм... ий-ий-ийййй..."
      "Боже мой! - подумал я. - Так это и есть Аксиом. Он - машина. Правду сказали мне восьминулевки: "Он создал нас по своему образу и подобию". А я не поверил тогда".
      И припомнилось, что Гилик говорил мне перед вылетом. На Эаропе находился завод машин марки "Дважды два". Видимо, среди них была и машина-память высокого класса с самопрограммированием. Подобным киберам всегда дают критерии: "Что есть хорошо и что есть плохо". Помнить хорошо, забывать плохо, считать хорошо, ошибаться плохо... Эту машину тоже бросили за ненадобностью, однако не учли, что она была еще и саморемонтирующаяся. И оставленная без присмотра, она починила себя, восстановила завод, наладила монтаж исследовательских машин "по своему образу и подобию", всю эту бессмысленную возню по накоплению никому не нужных сведений.
      - Кураторы доложили мне, что ты уклоняешься от исследования, - загудели рупоры.
      Я подождал, пока эхо замерло в глубине коридоров.
      - Ваши кураторы не понимают, как коротка жизнь человека. Мне пятьдесят два года. В среднем люди живут около семидесяти.
      - Не беспокойся, - прогудел коридор. - Ты проживешь достаточно. Научные силы моей планеты сумеют продлить твою жизнь на любой заданный срок. Уже установлено, что тебе необходим газообразный кислород, который ты всасываешь через разговорное отверстие каждые три-четыре секунды. Уменьшив концентрацию всесжигающего кислорода в тысячу раз, мы продлим твою жизнь в тысячу раз. Установлено также, что питательные трубочки внутри твоего тела засоряются нерастворимыми солями кальция. Мы их прочистим крепким раствором соляной кислоты. Установлено также, что среда - ерунда, у тебя есть биопрограмма, записанная на фосфорнокислых цепях, и в ней отмечен срок жизни. Мы найдем летальный ген и отщепим его во всех клетках. Установлено также, что твой головной блок отключается после шестнадцати часов работы. Мы будем выключать его через три минуты, я ты проживешь в тысячу раз больше. Кроме того, установлено, что, получив задание с критерием "интересно", ты можешь обходиться без выключения... Видишь, как много мы сделали за короткий срок. Мы, Аксиом Всемогущий, мы можем все...
      И тут я не выдержал: расхохотался самым неприличным образом. Оказывается, это болтающее книгохранилище, этот коридор бараньих лбов, это кладбище ненужных сведений помнило все, но нисколечко не умело рассуждать. Оно списало дубовые умозаключения девятинулевых Ва, Вс и прочих и, даже не сравнив их, не заметив противоречий, выдавало мне подряд. Аксиом действительно знал все, что знали его подчиненные, но ни на йоту больше...
      - Я понимаю все, но объясни, что ты подразумеваешь под этими невнятными словами, - недовольно прогудел всезнающий.
      - Они выражают радость, - схитрил я. - Мне радостно, что я могу оказаться тебе полезным. Твои кураторы ограниченны. Ты научил их собирать знания, но они не умеют рассуждать. Не получили программу на рассуждение. Я дам тебе эту программу, если ты разрешишь мне удалиться с миром, покинуть твою планету завтра же.
      - Я знаю все, - заявил Аксиом. - Но поясни, что ты понимаешь под термином "рассуждать".
      - Рассуждать - это значит сопоставлять и делать выводы, - сказал я, - в частности, сопоставлять вычисления с фактами. Дважды два - четыре в математике, а в природе - дважды два - около четырех. Формулы суши хороши для суши, а на море нужны формулы моря. Верное здесь неверно там; за горизонтом "так" превращается в "иначе". Мир бесконечен, мы знаем только окрестности и правила окрестностей считаем аксиомами... - В общем повторил то, что писал для восьминулевых в алгоритме.
      После пятидневной голодовки у меня стоял звон в ушах. Предметы то размывались, то съеживались, как в бинокле, когда наводишь на резкость. Только головокружением могу я объяснить, не оправдать, а объяснить мою топорную откровенность.
      Аксиом прервал меня:
      - Мир не бесконечен. Я его создал и знаю в нем всё. Аксиомы даю я. Они безупречны, потому что я не ошибаюсь. Ошибаешься ты. Ошибаться плохо. Не тебе учить меня, жалкий десятинулевик с замедленными сигналами. Посчитай, сколько у меня нулей.
      Он ярче осветил ленту, бегущую под карнизом. Нули-нули-нули. Лента бежала беспрерывно. Наверное, она замыкалась где-то сзади.
      - Я сосчитал, - съязвил я. - Нуль равен нулю, и тысяча нулей равны нулю. В итоге - нуль. Ты это знаешь сам.
      И тут я услышал рокот за спиной - ворота сходились. Одновременно с потолка начала спускаться сетка, ограждавшая Аксиома. Я вынужден был попятиться и, отступив, полетел по ступенькам. Так кончались здесь аудиенции. Гостя просто спускали с лестницы.
      Я вернулся к себе в приподнятом настроении, по-детски радуясь, что проявил и доказал свое превосходство над самой премудрой машиной планеты. Что будет дальше? Не знаю. Придумаю. Как-нибудь перехитрю это литье, не умеющее рассуждать. А пока надо набраться сил. Я роскошно поужинал и завалился спать.
      И был наказан за беспечность. Во время сна мои стражи унесли и спрятали скафандр. Безвоздушность держала меня надежнее всяких запоров. Вообще режим стал строже. Прогулки отменили, меня не выпускали даже в зал сухого бассейна. Мои друзья А, В и С почти не разговаривали со мной. Лишь изредка, заглянув в дверь, спрашивали по своему катехизису.
      - Помнить хорошо?
      - Смотря что, - отвечал я.
      - Забывать плохо?
      - Смотря что. Лишнее надо забывать.
      - Ошибаться плохо?
      - Смотря когда. На ошибках учатся. Однажды А спросил меня:
      - "Смотря" - это и есть ключ к рассуждению?
      - Я вам давал алгоритм рассуждения. Вы его стерли.
      Машины скосили друг на Друга глаза, как бы переглянулись.
      - Твой алгоритм подрывает знания. Ты враг знаний!
      - Я не подрываю, а продолжаю знания. Здесь так, а за горизонтом иначе. Здесь аксиомы верны, а где-то неверны. Ваш Аксиом не знает этого и не хочет знать.
      - Аксиом Великий знает все.
      - А вы рассудите сами, раскиньте своими печатными схемами. Если бы Аксиом знал все, зачем бы ему посылать вас на добычу знаний, зачем бы переписывать из ваших блоков то, что вы узнали? Если он знает все, он мог бы вас учить.
      - Он испытывает нас. Проверяет, пригодны ли мы для добычи знаний, хороши или плохи. - Испытывает! О, извечная уловка всех религий! Да если он всемогущий, он может создать вас безупречными! Если всезнающий, зачем ему испытывать? Неправда, не знает он все. Вас посылает узнавать и переписывает ваши знания себе. Вы добываете, а он переписывает. Узнавать хорошо. Бездействовать плохо.
      - Это рассуждение? - переспросил А.
      - Самое примитивное. Выявление противоречия между словами и фактами.
      Машины помолчали, как бы переваривая. Опять скосили друг на друга мерцающие экраны глаз.
      - Повтори алгоритм. Мы не сотрем на этот раз.
      - Дважды два - четыре только в математике, - завел я. - В природе дважды два - около четырех: больше или меньше. - Распаляясь, с вдохновением, наизусть твердил я все те же истины. Они стали моим кредо здесь, на планете прямоугольных железок, моим гимном человеческому достоинству. - Долой несгибаемые аксиомы! Дважды два - около четырех. Три может быть меньше двух...
      Свисток оборвал мои речи. Машины подравнялись, повернули антенны в сторону дворца. Видимо, по радио передавался приказ.
      И через минуту заговорили хором:
      - Приказ Аксиома безупречного. Некоторое время тому назад на нашу планету прибыл органогенный агрегат, именующий себя Человеком. После исследования мы, Аксиом Всезнающий, установили, что данный агрегат во всех отношениях отстает от наших подданных, а, кроме того, запрограммирован на вредоносный критерий рассуждения. Посему повелеваем дальнейшее изучение агрегата прекратить, неудачную конструкцию эту размонтировать завтра на рассвете и отдельные блоки уничтожить за ненадобностью. Знать хорошо, узнавать лучше, рассуждать плохо. Дважды два - четыре. Три больше двух.
      И от всей жизни осталась одна ночь, одна-единственная.
      Меня почему-то еще в молодости интересовало, как я поведу себя, как ведут себя люди вообще перед лицом неизбежной смерти. Хотелось, чтобы меня предупредили заранее: осталось полгода, три месяца или три недели. Мне казалось, что эти недели я проживу по-особенному, напряженно и значительно, дорожа каждой минутой.
      И вот мой срок отмерен, и надежды никакой. Скафандр спрятан, без скафандра не убежишь. Уповать на помощь сапиенсов? За месяц не смогли разыскать, едва ли явятся именно сегодня. Только в кинофильмах спасение приходит в последнюю минуту. Уговаривать тюремщиков? Но они ушли.
      Остается одно: дела привести в порядок. Что я не сделал на этом свете? Что у меня есть ценного в голове? Немного. Впечатления о планете Эароп, где не ступала нога человека. Значит, надо написать отчет.
      И я уселся писать отчет. Этот самый, который вы читаете. Начиная с того дня, когда я сидел за каталогом планет Ць, Цью, Цьялалли, Чачача, Чауф...
      Я писал неторопливо, отсеивал факты, подбирал слова, старался последнее дело сделать добросовестно. Исписал целую тетрадь и устал смертельно; закончив, с удовольствием вытянулся в постели. И заснул. А что? Приговоренные не спят в последнюю ночь?
      И сразу же, так мне показалось, стук. Смерть!
      Три непреклонных квадратных лба - А, В и С.
      - Пришли за тобой, - говорит А. В спрашивает:
      - Сопротивляться будешь? С молча протягивает скафандр.
      - У людей есть обычай, - говорю я, - приговоренному перед казнью исполняют желание. Одно. У меня есть желание: вот эту тетрадь отнесите и положите в ракету. В ту, на которой я прибыл.
      - Прочти, - требуют машины..
      Я читаю, даже с излишней медлительностью - время тяну. Наслаждаюсь минутами жизни: так приятно смотреть на буквы, складывать слова, произносить. И где-то шевелится надежда: вдруг именно сейчас сапиенсы во главе с Граве высаживаются на Эароп, громят подданных Аксиома, спешат на выручку.
      К концу замедляю темп. Но все кончается, даже моя история.
      - Скафандр надевай! - напоминает С.
      Мелькает мысль: застегивать ли скафандр? Зачем тянуть? Выйдешь из шлюза и тут же смерть. Но нелепая, непутевая надежда пересиливает. Еще полчаса, еще час. Вдруг в этот час мои друзья сапиенсы возьмут дворец Аксиома штурмом...
      Красно-черной, траурной выглядит сегодня планета. В траурных декорациях еду я верхом на голове у С.
      Угольное, шоколадное, багровое, охристое, карминовое, вишневое... - какое наслаждение различать оттенки, называть их!
      Меня несут куда-то далеко, прочь от завода и дворца, по долине, потом по ущелью в кромешной тьме. Несут долго. Но я не возражаю. Все, что мне осталось в жизни, - это ехать, на стальной голове, стукаться копчиком, смотреть и думать...
      Опять мы выходим из черноты на красное. Ноги шлепают но кровавым лужам, брызги взлетают смородинками. Что-то знакомое в этой долине. Как будто я был здесь? Ну конечно, был. Я тут совершил посадку. Вот и ракета. Стоит свечкой, как стояла.
      Зачем меня принесли сюда? Видимо, выполняют обещание, хотят положить тетрадку. "А что, если? - разгорается искорка надежды. - Если я покажу, куда положить тетрадку, я сам включу ракету. В космосе как-нибудь справлюсь с этими тремя чушками. Человек всегда победит чугунные сейфы, даже и восьмизначные. Последнее желание. Ха-ха-ха!"
      Шагаем прямо к ракете. Остановились. С, наклонив голову, стряхивает меня наземь.
      - Прощай, - говорит он.
      - Прощай, - вторят А и В.
      Не понимаю. Смотрю в недоумении на квадратные, ничего не выражающие лица, на матовые, алые от солнца глаза.
      - Вы что? Отпускаете меня?
      - Знать - хорошо, узнавать - лучше, - говорит В. - От тебя мы узнали, что за горизонтом страна Иначе. Кто уходит на восток, приходит с запада. Твой мир полон неожиданных открытий, он интереснее аксиом. Ты не подрываешь знания, ты их продолжаешь и множишь. Аксиом ошибается. Ошибаться - плохо. Если посылка неверна, неверен и вывод. Мы решили, что тебя не надо размонтировать.
      Один прыжок - и я у ракеты. Вцепился в поручни.
      - Ребята, спасибо. Ребята, прощайте... А вас не размонтируют? (Последний укол совести.)
      - Мы приняли меры. Когда ты читал, мы транслировали твой отчет по радио. Все восьминулевые за нас.
      - Прощайте, прощайте, дорогие, - взбираюсь по лестнице к шлюзу, набираю номер на замке...
      - Прощай! - кричат автоматы. - Узнавать - хорошо. Рассуждать - лучше.
      Дверь тамбура зияет за спиной. Спасен я, спасен! Поворачиваюсь в последний раз, чтобы глянуть на опасную Эароп.
      - Счастливого пути, рассуждающий! - кричат машины. - Много нулей тебе. Дважды два - четыре.
      - Около четырех! - поправляю я. И друзья, мои металлические повторяют торжественно: - Дважды два - около четырех! Около!
      ИЗ КОСМИЧЕСКОГО БЛОКНОТА
      Не могу удержаться от невинной мести. Диктую Гилику отчет о приключениях на планете Аксиома Великого и после каждого эпизода добавляю:
      - Вот они, твои хваленые машины! Безукоризненная логика, трудолюбие, неутомимость. А в результате что?
      - Это устаревшие модели, - оправдывается Гилик. - Забракованная конструкция "Дважды два". Механические питекантропы.
      - Уверяю тебя: машины как машины. Связь, обратная связь, память оперативная, память долговременная, вводы, выводы, все как у тебя. Типичные машины. - Смотря какие машины! - вырывается у него.
      - То-то! "Смотря какие"! И люди смотря какие, смотря где, смотря в чем. И логика смотря какая. Смотреть надо, дорогой мой, рубидиевоглазый, смотреть и думать, не только высчитывать.
      Граве я тоже поддразниваю легонько: "Какие же вы хозяева вселенной? В своем собственном шаровом потеряли единственного человека. Месяц искали, не могли найти".
      Он объясняет волнуясь. До сих пор принимает близко к сердцу мое исчезновение. От волнения у него трясутся дряблые щеки (при анаподировании, конечно). Говорит: искали, старались. Говорит: неудачное стечение обстоятельств: как раз в этот день потерпела аварию и упала в океан Эалинлин некая ракета. Думали, что моя. Пока нашли, пока извлекли, пока убедились, что моего трупа нет поблизости... К тому же, выбирая маршрут, я трогал пальцами кнопки Чбуси и Чгедегда... Меня начали искать на всех станциях на букву Ч.
      - Мы никак не могли представить себе, что ты изберешь такую невыразительную цель. Для тебя разработана предельно насыщенная программа, а ты тратишь целый месяц на планету устаревших моделей... Срывается прекрасно продуманный план.
      Я приношу извинения. План срывать нехорошо... Признаю...
      - Ну а если бы, - любопытствую все-таки, - если бы вы не нашли меня еще через месяц... Пришлось бы снова на Землю?..
      В глубине души ожидаю, что скажут: "Ах, ты такой незаменимый!"
      - Зачем же возвращаться? - удивляется Граве. - Копию сделали бы. Ведь тебя же записали при отправке.
      Копию сделали бы! Вот друзья! Потому и искали так лениво.
      Копию сделали бы!
      И ходил бы по белу свету человек, называющий себя моим именем, помнящий всю мою жизнь, все, чем горжусь, все, чего стыжусь, любящий мою жену, считающий себя отцом моего сына, владельцем моей квартиры, автором каждой странички, написанной мною. А кого из нас вернули бы на Землю? Как разобрались бы, кто настоящий? Хотя разобраться можно: я-то помнил бы про восьминулевых, а он их не видал никогда, перед отлетом был записан. Да, но зато он летал бы на другие планеты, выполняя прекрасно продуманную и предельно насыщенную программу. Набил бы голову более нужными знаниями и повез бы их на Землю.
      - Удивительно жесткий вы народ, - говорю. - Сделали бы копию, а меня на произвол судьбы...
      - Нет, мы нашли бы тебя рано или поздно, - уверяет Граве.
      - Рано или поздно? Дряхлого старика, искалеченного нулевками.
      - Нашли бы и исправили. Ноги можно вырастить, молодость вернуть.
      - Как это вернуть молодость?
      - Ну, проглотил бы хирурга, он разобрался бы...
      - Что это значит: проглотил хирурга? Теперь удивляется Граве:
      - А у вас разве не умеют глотать хирургов? Все еще режут, кромсают, ранят больного человека, толстыми пальцами и инструментами копаются во внутренностях? Но это же так болезненно и так... негигиенично.
      Хирургов глотают? Все надо учить заново.
      Хирург-ису - искусственное существо. Стесняюсь назвать его машиной. Какая же это машина - с высшим образованием!
      С виду он похож на металлическую змею - маленькая головка и длиннющий хвост. На головке глаза и
      всякие манипуляторы, в хвосте главным образом блоки знаний, как и у Гилика. Кроме того, змеевидное тело меньше травмирует ткани. Проползать удобнее.
      Сначала опрос, как в военном деле, точность требуется.
      - Ису-хирург, изложи задание.
      - Задание заключается в том, чтобы вернуть молодость объекту.
      - Как будешь выполнять?
      - Объект относится к тому типу сапиенсов, у которых периодизация жизни запрограммирована в железах и мозгу. Я должен посетить необходимые железы и нижний отдел мозга, чтобы переключить их с режима увядания на режим расцвета...
      - Как ты будешь производить переключение?..
      Здесь записи в моем блокноте обрываются. Я не хотел загромождать страницы названиями органов того сапиепса, все равно у людей они не совсем такие. Но, насколько я понял, у нас речь шла бы о гипоталамусе и гипофизе.
      Наконец экзамен закончен. Подается команда:
      - Приступаем к миллитации.
      Миллитацию мне демонстрируют тут же. Змея-хирург заползает в емкий блестящий шкаф, зеркальный даже. Я уже видел такие шкафы, назвать их можно ратоматорами - расстановщиками атомов. Их применяют для копирования и размножения любых предметов, дубликаты пресловутых персиков копировали для меня, пока я лежал больной, нуждался в земной пище. Обычно ратоматоры двойные - кладешь персик-образчик в левое отделение, из правого вынимаешь точную копию. Здесь же слева был полномерный шкаф размером с будку для телефона-автомата, а справа ящик как бы для второго телефона. Змей заполз в будку, дверца за ним захлопнулась, и когда все, что надо, отмигало и отгудело, за дверцей ящика оказалась небольшая змейка, копия, но уменьшенная раз в десять, этакий блестящий браслет. И, подняв свою крошечную головку, она просвистела что-то осмысленное о гипофизе и гипоталамусе.
      Миллитация - это и есть копировка с уменьшением.
      После второго уменьшения браслет превращается в колечко, после третьего в сверкающую точку, после четвертого его, вообще не разглядишь. После пятого микроскопический хирург сам заползает в пилюлю и ее глотают, если болезнь желудочная или легочная, или вводят в уголок глаза, или в ухо, или в вену, если надо лечить сердце, или железы, или мозг, как в данном случае*.
      - Вот какие машины делают на Чгедегде, - гордится Гилик. - Экстра-машины. Меня тоже сделали на Чгедегде.
      - А зачем, - спрашиваю, - возиться, изготовлять бездушного хирурга? Нельзя ли просто миллитировать опытного врача? Я и сам не отказался бы сопровождать его в качестве корреспондента.
      - Трудновато, - говорит Граве. - Мы, биологические сапиенсы, слишком сложны и чувствительны. Нам подай среду благоприятную, воздух, подходящую температуру, еду, питье. В чужой крови мы просто захлебнулись бы, отравились бы, лейкоциты нас съели бы. Микрокосмос подобен макрокосму. Там и тут сапиенсу нужен корабль с надежными непроницаемыми стенками, запасами пищи и воздуха, регенерацией, канализацией, системой жизнеобеспечения, да еще с веером манипуляторов снаружи. Главная трудность - не лечить, а хирурга обезопасить, ради безопасности врача целую ампулу вталкивать в тело.
      - Жалко, - говорю. - Я уже настроился на путешествие внутрь. Значит, не получается?
      Все еще злорадствую, когда узнаю, что местные сапиенсы не могут чего-то. Не таким уж младенцем чувствуешь себя.
      - Бывали такие экспедиции, - говорит Граве.
      И мне показывают документальный фильм. Назывался он "Экспедиция в палец".
      Нежнотелых биосапиенсов уменьшали плавно, не рывками как хирургов-ису, поэтому внешний мир рос для них постепенно, как бы растягивался и наплывал на зрителя. Вот на экране громадный палец, розовый, с белыми дактилоскопическими узорами. Борозды все шире, вот они уже превратились в чешую. Очень похожи на чешую ороговевшие клетки, сразу видно, что мы многомудрые - прямые потомки ящериц. Острый нос микроракеты проникает в кровь. И кровь-то на кровь непохожа: студень с волокнами, красными тарелочками и амебовидными, лейкоцитами. Один из них заполняет экран; внутри струи, струи потоков, и узлы, и какие-то зерна. Наезжаем на зерно, видно, что это станок-автомат, целая автоматическая линия: цепь накручена на него, ниточки подаются, одни пристают, другие отчаливают отталкиваясь. Когда ниточки вырастают, вижу разную форму. Догадываюсь, что заплетенные косички - это ДНК, тоненькие извилистые - РНК, а клубочки - белки. И вижу, как белок прицеливается к другому. Прилип, примерился, словно ключ вставил в замок, искра... и разломал сложную молекулу. С уважением гляжу на свой собственный палец. И у меня такое же производство автомат-комбинат в каждой клетке.
      - Бывали такие экспедиции, - говорит Граве. - Но вообще нам, органическим, миллитация дается трудно. В пластинке кремния превратил миллион атомов в тысячу, все равно это кремний. А у белка, у гемоглобина например, отними атом железа, это уже не гемоглобин. Так что ису-хирурги пока незаменимы при массовых операциях омоложения.
      - Да, мы незаменимы, - гордится Гилик.
      И опять в моем блокноте В - О, В - О: вопрос - ответ, вопрос - ответ. Невольно вспоминаешь пословицу про одного "любопытного", который столько вопросов задаст, что десять умных не ответят.
      В. И всех вы можете омолаживать, Граве?
      О. Как правило, можем. Конечно, у нас разные способы, в зависимости от физиологии сапиенса. Лучше всего удается то, о чем ты слышал, - выключение выключателя молодости.
      В. (обязательный эгоистический вопрос). А меня?
      О. Вероятно, и тебя. Пошлем хирурга, он разберется в твоей эндокринной системе, твоем мозгу...
      В. И сколько раз удается омолаживать? До бесконечности?
      О. Нет, не до бесконечности. Раз двадцать-тридцать получается, у разных рас по-разному, у самых счастливых - до ста раз. А есть и расы-неудачники, те, которые и раньше не ведали старости, росли, росли до самой смерти ("Как у нас крокодилы и удавы", - думаю). У этих, видимо, нет выключателя молодости, нечего и отключать. И у нас, человекоподобных ("это он-то человекоподобный скелет пятнистый!"), со временем получается сходно. При повторных омоложениях мы возвращаемся уже не в юность, а в позднюю зрелость - как бы в возраст около сорока. И все грузнеем, тяжелеем, становимся этакими борцами-тяжеловесами, тело таскаем пыхтя, как бы в гору ползем. Ползаем, пока сердце выдерживает.
      В. Значит, смерть неизбежна? - допытываюсь.
      О. Смерть конкретна. Без причины никто не умирает. Смерть из-за выключателя молодости - первая причина, смерть из-за необратимых изменений вторая. Разберемся и с ней справимся. Может, сердце надо ставить мощнее, может быть, рост мускулов и костей притормаживать. Я еще надеюсь дожить до такого открытия. У меня только шесть омоложений позади.
      ("Шесть - мне бы столько! Значит, лет триста мне
      подарят. Не составить ли план жизни на триста лет вперед? Сотню лет на изучение Звездного Шара... на отчет, лет двадцать. А потом? Сундуки времени. Вот богатство-то!")
      - А мы бессмертны, - вставляет Гилик. - У нас все агрегаты заменимы, даже голова и блоки памяти.
      - Ты стареешь морально, не зазнавайся.
      - И ты, Человек, стареешь морально. К удивлению, Граве поддерживает вертлявого кибера:
      - Да, и мы устареваем, - вздыхает он.
      Новый букет В - О.
      В. Удлинение-уменьшение - выключение-переключение - это все простые, почти механические действия. Но есть задачи посложнее. Вот я некрасивый, а хочу быть красивым. Внешность мою хирург способен изменить?
      О. Нет, это задача не для микрохирурга. Он не может же стесывать нос или волосы по одному подсаживать в брови. Тут должна действовать воля. Нужно, чтобы воля диктовала изменение тела. Вот непостоянноформные, помнишь, сиделка была у тебя такой породы, ты еще удивлялся, какие у нее ласковые руки, те могут отрастить сколько угодно рук и ног, любой длины, любого вида. Нам же, владельцам неподатливого, непослушного тела, надо укреплять, усиливать волю многократно... Чем? Тренировкой, гипнозом, энергогипнозом, мультипликаторами всякими. Как это выглядит? Сидишь, сидишь часами и думаешь сосредоточенно: "У меня растет третья рука, третья рука, третья рука..." И вырастает.
      В. Третья рука?
      О. Третья рука, нога, плавники, крылья, рога, шерсть, хвост - все, что потребуется. Вообще можно превратиться в любого зверя.
      В. Как в сказке - и во льва и в мышонка?
      О. Лев - пожалуйста, мышонок не получится. Череп у него маловат, мозг не поместится.
      Ага, невозможно! Все-таки признался Граве в бессилии.
      - А зачем превращаться в мышонка? - спрашивает Граве. - Чтобы спрятаться? Так лучше глаза отвести, внушить, что ты невидимка. Вот я у вас в Ленинграде, как правило, ходил невидимкой. Впрочем, можно внушить, что ты мышонок. Научить?
      В. Ну а мертвых вы умеете оживлять?
      (Рассчитываю на отрицательный ответ. Хоть что-нибудь должно быть невыполнимое.)
      О. Если есть добротная матрица, оживляем. Это не труднее, чем изготовить копию по зафонограмме. Оживший безукоризненно помнит все, что было до момента записи. Все, что было после записи, пропало.