Я попробовал отшутиться, дескать, по бабушкиным приметам сны надо понимать наоборот: деньги к слезам, а слезы — к деньгам. Рэй обиделся:

— Чуткости у тебя ни на грош! А все хвалишься: “Я о несчастных, я для несчастных!” Там же авария — на “Паломнике”. Джэтта в опасности, в смертельной, возможно.

Так что мне пришлось сменить пластинку, доказывать, что сон никак не может оказаться пророчеством. Во-первых, авария была фактически месяц назад, едва ли пророческие сны придерживаются скорости света. А во-вторых, стеклянный гроб и борьба в коридоре едва ли соответствуют аварии. При катастрофе могут быть ожоги, травмы, но никак не стеклянные гробы. Стало быть, как ни верти, сон лживый, и незачем придавать ему значение. И вообще за это время аварию, наверное, уже ликвидировали…

Вот тут, к сожалению, я оказался прав. Прошло несколько дней, и опять зажглась радиозвездочка в зените. Преодолели кризис, снова начали разгоняться. Так что не успели мы отобрать у них первую производную. Правда, приблизились вплотную по цифрам: у нас — 0,44 с, у них — 0,51 с.

А затем и Джэтта подала голос. Пришло послание, короткое и не очень внятное:

“Подозревают. Никогда никого другого. Буду в эфире редко. Принимайте ледотаин. Беда!”

Странным показалось нам это все. Какая беда? Подозрения — это беда? И почему ледотаин? Мы знали, что такое ледотаин: химическое вещество, жидкость, мутно-голубоватая, которой поливают лёд в портах, чтобы весной таял быстрее. Я видел, как это делается. Устанавливают дождеватели, такие же, как на огородах: облитый лёд становится серым, мутноватым, рыхлым, постепенно распускается, словно сахар в горячем чае; из-под белых полей проглядывает дымящаяся на морозе мрачно-свинцовая зимняя вода. Но нам-то к чему ледотаин? Как лекарство его никогда не прописывают. Может быть, Джэтта ошиблась? Следовало читать: “применяйте”, а не “принимайте”? Но где применять? Стенки у нас промёрзнут, что ли? Непонятно!

Однако объяснение мы получили. И быстро. На следующее утро.

Меня разбудили тревожные восклицания. Заставил себя проснуться, рывком усадил на койку свои восемь пудов, разлепил глаза… и глазам не поверил. Бело было в комнатке, все стены и потолок покрыты инеем. Глазам не поверил, потрогал рукой. След пятерни остался, а холода не почувствовал, тёплая была стена. Кинулся к умывальнику. На кране сосулька, в бачке игольчатый лёд. Отломил сосульку — никакого ощущения холода, нормальная комнатная температура. И на градуснике плюс восемнадцать, как полагается.

Так повсюду: в баках, в баллонах, в трубах вода замёрзла при плюс восемнадцати.

— Греть будем? — спросил Сэй Большой, всегда склонный к активным действиям.

— Обожди, надо разобраться. Не эффекты ли это релятивизма? Давайте попробуем сбавить скорость. Пожертвуем деньком для ясности.

И мы попробовали. Развернули корабль кормой вперёд, сменили знак у второй производной, сбросили сотую долю с. И что же? Через какой-нибудь час иней исчез сам собой, растворился, как дымка; сосульки изошли слезой и отвалились от кранов, в трубах заурчала вода.

Задним числом-то мы нашли объяснение. При субсветовых скоростях растёт масса, массивные атомы менее подвижны, массивные вещества, как правило, легче замерзают, труднее тают. Всем же известно, что тяжёлый лёд тает при 3,8 градуса тепла. Задним числом все понятно. А вот теоретиков относительности гипнотизировали формулы, им все представлялось, что приращение массы — математическая абстракция, что оно не будет чувствительно для живых пассажиров. Масса растёт, секунды убывают, время сокращается, а команда ничего не ведает. И никто не предупредил нас, Тэй не мог рассказать о чудесах с горячим льдом, он все экономил золото, вёл ракету на дорелятивистских скоростях, ниже полусвета. На “Паломнике” же, позже мы узнали об этом, неожиданность чуть не обернулась катастрофой. Когда вода замёрзла, они стали греть трубы, просто согревать, как Сэй собирался. И воду они оттаяли, но себя подогреть не догадались. Между тем температура замерзания все поднималась и вскоре дошла до плюс тридцати шести. Тогда кровь начала застывать в жилах, тромбы возникали. И один из консультантов Джэя погиб от инфаркта, а у другого жена потеряла ногу. Тромб, закупорка сосудов, гангрена.

Мы, к счастью, спохватились вовремя. И даже ни одного дня не потеряли, потому что знали от Джэтты готовый рецепт лекарства: “Принимайте ледотаин”. Посмотрели в химический справочник, составили препарат, приготовили, очистили, отфильтровали, подсчитали дозу… и в путь! Стало быть, есть выгода и в неприятном положении догоняющего. Идущий впереди прокладывает дорогу, и преследователь всегда знает, что здесь можно пройти. Кроме того, заранее предупреждён, где нужно остеречься… если его предупреждает хорошенькая союзница, конечно.

Рэй в ту пору ходил именинником, принимал от нас благодарности и поздравления. Гэтта сказала:

— Ах, Рэй, как хорошо, что ни одна девушка не может устоять перед тобой!

Я даже приревновал немножко. А бедная Джэтта в это время уже поплатилась за сочувствие к нам. Только мы не знали ничего, радиограмма ещё не дошла, не преодолела дистанцию в световой месяц.

Но вот однажды радиозвезда начала мигать. Точки-тире и тире-точки складываются в буквы. И мы читаем:

“Эй, вы, жалкие космические улитки! Это я радирую, Джэй, самолично. Мне не нужны предатели на моем звездолёте, и я выбрасываю в космос бывшую дочь, подлую изменницу Джэтту. Можете подобрать её. Автомат ботика будет подавать сигналы SOS”.

Все-таки, при всей своей жестокости, он не убил дочь, дал ей шанс на спасение, отправил к нам в малой посадочной ракетке, снабжённой автоматической наводкой на цель и аварийной сигнализацией. Ничтожный, по правде сказать, шанс. Десятки световых суток было тогда между нами, это в сто раз больше, чем вся Солнечная система. Попробуйте найти ракету в сотне солнечных систем! Почти безнадёжно.

Мы все сгрудились у вычислительной машины. Пока она там считала, помаргивая лампочками, прикидывали в уме и на линейках. Но как мы ни прикидывали, выходило, что Джэтта проведёт в космосе месяца полтора, одна, без надежды на спасение. Бедняжка, хорошо ещё, если она с ума не сойдёт.

И ещё я подумал — наверное, только я подумал, расчётчик по профессии, логик по складу ума, — что Джэй отыграл у нас полтора месяца. Мы уже близки были к тому, чтобы перехватить первую производную, превзойти “Паломник” в скорости. Но теперь мы вынуждены заморозить темп. Если ботик был спущен, когда “Паломник” шёл со скоростью 0,53 с, значит, и подобрать Джэтту мы обязаны на той же скорости, метр в метр. Каждый знает: столкновение даже при двадцати метрах в секунду — катастрофа для машины и пассажиров. Следовательно, через полтора месяца мы должны идти со скоростью 0,53 с. А на “Паломнике” уже знают о погоне, времени терять не будут.

Ну и пусть! Наверстаем. Сначала будем жать что есть силы, нагоняя скорость, потом начнём снижать, тоже нажимая что есть силы, а когда поравняемся, выручим девушку, нажмём вдвойне. И обгоним всё-таки подлого Джэя. Не уйдёт!

И мы начали жать: 3 g; вес довели до десяти пудов. Сэю Большому до девятнадцати. Работу отменили всю, кроме самой необходимой, лежали и дышали. Сэтту от кровати к столу водили под руки, как старуху. Все мы выглядели стариками: щеки обвисшие, глаза подпухшие, походка шаркающая. И в голове мыслей никаких. Одна только, полусонная: “Где ракета Джэтты? Откуда приходит SOS? Надо бы посчитать координаты…”

Ещё счастье, что аварийный сигнал поступал безукоризненно. Не будь сигнала, разве нашли бы мы ракетный ботик в чёрном космическом океане? Но сигнал не смолкал, и чем ближе, тем точнее получался пеленг. Когда расстояние сократилось до нескольких светочасов, некое тело в пространстве засёк и наш локатор. С этих пор мы не выпускали его из креста нитей. Ближе, ближе, ближе! Между нами уже не световые часы, а световые минуты, а там и световые секунды. (Одна световая секунда — примерно расстояние от Земли до Луны. — Примеч. автора). И вот настаёт торжественный момент, когда мы с Сэем Маленьким вдвоём садимся в нашу спасательную реактивную шлюпку. Я настоял, чтобы Рэй не поехал с нами. Коварный Джэй мог придумать какие-нибудь каверзы, требовалась величайшая осторожность и неторопливость, тут пылкий влюблённый был бы неуместен, рвался бы рисковать.

И вот мы подводим нашу шлюпку к шероховатому, изъеденному космической пылью борту бота Джэтты, присасываемся к шлюзу, через тамбур проникаем внутрь. Перед нами в гулком пустом помещении стеклянный бак на ножках, стеклянный гроб — иначе не назовёшь. И в гробе том… спящая красавица!

Это поразило нас: какая красавица! Мы думали о Джэтте как о жертве, несчастной, замученной, ожидали, что встретим в каком-нибудь закутке одичавшую от одиночества, полубезумную женщину, распатланную, с седыми космами и потухшими глазами. А перед нами лежала в саркофаге золотоволосая наяда с точёным носиком и крохотными губками, с длинными ресницами, как бы нарисованными на стеариновом бескровном, неживом, но очень спокойном лице. Джэтта спала все эти недели, пока, волнуясь и надсаживаясь, мы спешили к ней. Гибель угрожала ей ежесекундно, но она проспала бы и свою гибель. И Джэтта спала, когда мы внесли её в салон нашей “Справедливости”. А когда пробудили, в точности следуя инструкции (инструкция была приложена), и начерченные ресницы распахнулись, открыв зеленоватые глазищи, томный голос проворковал:

— Рэй, ты опять снишься мне? Не уходи, пожалуйста. Я не хочу просыпаться.

— Вот это настоящая любовь! — вздохнула Сэтта.

Праздничный был момент, вероятно, самый радостный после старта. Приятно спасти живое существо от гибели, спасти настоящую любовь, увидеть сияющие, совершенно счастливые глаза товарища, хмельного от радости, растерянного, поглупевшего. И слышать девичью суету вокруг влюблённых: “Ах, свадьба!… Ах, не по правилам!… Ах, мне нечего надеть!… Ах, что мы приготовим, что на стол поставим? Сервировки нет никакой!… Сэтта, ты ночуй в лаборатории, пусть у невесты будет отдельная комната!… Ребята, распределите между собой дежурства, Рэя нельзя тревожить!… Гэй, а ты возьми на себя расчёты. Рэй не может считать, у него медовый месяц…”

Девушки суетились и щебетали, ребята дежурили, я рассчитывал трассу, делал штурманскую работу Рэя. И может, потому я первый понял, какого троянского коня подослал нам Джэй.

Не верьте ходячему лозунгу: “С милым рай и в шалаше”. В шалаше тесно, сыро, холодный ветер дует в щели, можно простудить ребёнка. Подлинная мечта девушки — это любовь принца. Пусть милый совершит чудеса геройства, чтобы вызволить меня из дома чёрствого отца, и отведёт в свой дворец, а не в шалаш.

Геройство было налицо. Во всяком случае, наш полет Джэтта воспринимала так: Рэй снарядил корабль для того, чтобы догнать и отбить любимую. И отбил… Но дворца не было явно. Наша старая чинённая калоша выглядела шалашом даже по сравнению с “Паломником”. Там Джэтта была дочерью короля, владела апартаментами в три комнаты, три кибергорничные убирали их. В распоряжении принцессы был рояль, набор пластинок, кинолент и двадцать четыре часа в сутки, чтобы лелеять собственную красоту и вздыхать о любви. Временно, ради медового месяца, мы могли разрешить ей безделье, хотя это и было несправедливо по отношению к нашим девушкам, замученным вечным напряжением и перегрузкой, поблекшим от усталости. Но мы никак не могли предоставить дворец Джэтте, хотя бы содержать её в приличных условиях. Для приличных условий нужна прежде всего нормальная тяжесть, а мы жили при 2-3 g. Ведь перегрузка была нашим единственным козырем в гонке с “Паломником”.

И вот началась подспудная борьба почти с первого часа. На словах-то все соглашались, что перегрузка необходима. Но Джэтта жаловалась молодому мужу на недомогание (вообще-то она считала, что его задача выполнена и надо поворачивать домой на Йийит), и смущённый Рэй говорил:

— Я прошу вас, ребята, повремените. Дайте Джэтте прийти в себя.

— Да-да, повременим, она столько перетерпела, бедняжка, ей нужен отдых, — подхватывала Сэтта.

А в сущности, от чего отдыхать? Ото сна?

Но не хотелось быть бесчеловечными, как Джэй. Мы дали себе поблажку: три свободных дня в нормальных условиях, потом добавили ещё два дня на свадьбу, потом определили скромненькую полуторную перегрузку, и только на ночное время. А у Джэя скорость по расчётам уже дошла до 0,67 с (у нас — 0,53 с), и он оторвался на сорок световых суток.

— Перегрузка необходима, безусловно, — говорили наши девушки.

И говорили искренне, думали так же. Однако чувствовали иначе, примерно в таком духе: “Мы тоже молоды и миловидны, можем и должны нравиться. Но Джэтту молодой муж бережёт, пылинки сдувает, а наши мальчишки чёрствы, погрязли в бездушной математике, нас не жалеют совсем, замучили непосильной работой. Дайте нам передышку, мы будем выглядеть не хуже этой холёной красавицы. Ведь у нас заслуг больше, больше прав на уют и любовь”.

Повторяю: они не говорили, не думали, но чувствовали так. И однажды Гэтта пришла ко мне в аппаратную; здесь между приборов, рычагов и пультов, в атмосфере, насыщенной озоном и машинным маслом, состоялся у нас неожиданный разговор:

— Сэтта просила меня поговорить с тобой.

— Сэтта? У неё своего языка нет?

— Она смущается. Как-то неудобно объяснять, что хочется выйти замуж.

— Она собирается замуж. За кого?

— За Сэя Верхнего, конечно.

“Вот как, за Верхнего?” Я знал, что оба брата добиваются любви Сэтты, и был уверен, что она предпочитает Нижнего, Сэя Большого, настоящего мужчину, колосса с чугунной грудью и вздутыми бицепсами, силача, который шутя держал брата на вытянутых руках. Но вот поди ж ты, статуя понравилась ей больше пьедестала. Мы живём в век торжествующего ума. Сэй хитрый победил Сэя могучего, разговорчивый — делающего. А может быть, тут влечение противоположностей? Сэтта крупная, рыхловатая, малоподвижная, вот её и увлёк жилистый, вёрткий Сэй Верхний.

Но все эти рассуждения я оставил при себе. Вслух сказал:

— Ну пусть выходит. При чем тут я?

— Мы же все давали клятву не любить, пока не победит справедливость. Но до победы ещё так далеко! И время не сокращается, как полагается по теории относительности. Сэтта не может ждать… Но она боится, что ты будешь стыдить её.

— Нет, почему же? Я не буду стыдить, конечно. Нельзя заставить не любить. Сэтта давала слово и может взять слово назад. Это вопрос личной совести… твёрдости характера тоже.

— А ты, Гэй, не проявишь слабохарактерность?

Вот столько лет прошло, а сейчас помню взгляд Гэтты. Необыкновенные были у неё глаза, выразительности потрясающей. Целая речь в одном взоре. И никогда она не смотрела так на меня, ни раньше, ни после. Взгляд был тёплый, и влажный, и глубокий… зовущий… нет, задорный, дерзкий и ласковый. В нем вызов был: “А ну-ка покажи, чего ты стоишь, на что способен!”

Но зачем она произнесла это слово — “слабохарактерность”? Я клюнул на него, как голодный карась на червячка.

— Гэтта, ты в меня веришь? — сказал я напыщенно. — Слово Гэя стальное. (О, пустоголовый идиот этот Гэй!) Дай руку, товарищ, мы с тобой выполним клятву до конца.

И потом я ещё добрый час пыжился, вздыхал, набирал полную грудь масляных паров, все мечтал о тех временах, когда обет будет выполнен, придёт час для личных чувств. И ещё бил себя кулаком по голове, вслух кричал:

— Рано, рано размечтался, остолоп! Делом надо заниматься, делом! Гони любовь из головы. Других забот нет, что ли?

Забот было полно, в самом деле. Все складывалось сложно, гораздо сложнее, чем рисовалось на Йийит, до старта.

Я представляю себе, что изобретатель воздушного шара, простегивая полотнища своего корабля, воображал себе такую картину:

“Вот сошью я шар, надую газом, и поднимет он меня выше колоколен, выше холмов и самых высоких гор, все выше и выше, пока я не долечу до Луны, осмотрю её…” И не ведал, что его ожидает холод леденящих высот, разреженный воздух, горная болезнь, азот, закипающий в крови, потеря сознания, а в финале — безвоздушное пространство, где любой газ окажется тяжелее вытесненного им объёма. И шар перестанет подниматься, хорошо ещё, если не лопнет.

Мы пустились в путь, рисуя себе примерно такие же благополучные картины. Нас благословляла формула, где все получалось так гладко и славно: скорость будет расти, масса тоже, а время укоротится, пять световых лет превратятся в каких-нибудь полтора года. Глядь, перед нами пещера Фей, исполнение желаний, победоносное возвращение.

Возможно, так оно и получилось бы, будь мы не живыми йийитами, а какими-нибудь маятниками, лучше бы даже электрическими, а не механическими. Маятник стал бы массивнее, качался бы медлен-яее, качаний меньше…

Действительно, масса возрастала. Но мы это замечали, мы ощущали массу как прибавку к весу, как добавочную перегрузку. Мы и до сих пор перегружали себя двойным ускорением. Теперь к двойному ускорению прибавлялся избыток массы; перегрузка стала невыносимой. Ускорение пришлось снизить. К счастью, на “Паломнике” тоже снизили — до 0,8 g, потом до 0,6 g. Возросшая масса затрудняла нам все движения. Труднее стало перемещать предметы, медленнее перемещались мы сами. Мы двигались медлительнее, но не воспринимали это как укорочение времени. И начали понимать, что до пещеры Фей не приведённых полтора года пути, а полновесных шесть в один конец и столько же на возвращение. Возможно, скоропалительная свадьба Сэтты и объяснялась этим разочарованием. На двенадцать лет Сэтта не могла отложить семейную жизнь.

Почему получилось так непросто? Не знаю. Думаю, что виновата сложность нашего организма, он у нас не чисто механический, а механо-термо-хемо-электро-радио-нервно-психологический. И все составляющие этого длинного слова изменяются по разным законам. При том же играет роль прерывистость, этакая ступенчатость, свойственная природе.

Математика любит плавные кривые, природа предпочитает ступени: пороги при переходе жидкого в твёрдое, дня в ночь, жизни в смерть. Так вот эти пороги перемещались вразнобой. На один из них мы наткнулись, когда у нас замёрзла вода при плюс восемнадцати. В дальнейшем могла замёрзнуть и кровь. Спасибо Джэтте, она предупредила своевременно. Но теперь предупреждать было некому. Сам я ломал голову, стараясь угадать, какой порог следующий.

Масса крови растёт, движение замедляется, но запас энергии неизменен. Значит, с теплом благополучно, мы не закоченеем ни в коем случае.

Но вот что изменяется: количество крови, притекающей в клетки. Кровь движется медленнее и меньше переносит кислорода. Нам угрожает подобие горной болезни: вялость, головокружение, тошнота, потеря сознания, в конце концов.

Допустим, мы справимся с этим, постепенно заменяя нормальную атмосферу чисто кислородной. Только не забыть бы о пожарной опасности. Что ещё?

Кровяное давление. Массивная кровь сильнее давит на стенки сосудов. Мы все постепенно становимся гипертониками. В перспективе разрывы капилляров, подкожные кровоизлияния, кровоизлияния во внутренние органы, в сердце и в мозг. Инфаркты! Инсульты!

Чем предупреждать? Невесомостью. Но невесомость — это отказ от приращения скорости, от борьбы с ускользающим “Паломником”. Есть ли другой выход? Сон. Временное прекращение жизни. Но кто будет управлять ракетой, пока мы будем спать?

В одиночку терзался я этими страхами. Слушать меня не хотел никто.

— Что ты пугаешь сам себя? — говорили ребята. — Посмотри на “Паломник”. Идёт себе благополучно. А у них ведь скорость выше нашей.

И напрасно твердил я, что мы их обгоним когда-нибудь. Тогда станем впереди идущими, невольными испытателями. На себе будем опыты ставить, пробовать, никто не предупредит нас о неожиданностях.

— Когда обгоним, там будет видно, — отвечали мне. — Пока что просвет растёт.

Не с кем было посоветоваться. Молодожёны, обе пары, были заняты друг другом. Сэй Большой стал почти невменяемым после свадьбы, сходил с ума от ревности, просто опасались мы, что он в припадке ярости пришибёт брата или новобрачную. Впрочем, Сзй Нижний никогда не был мыслителем, я на него и не рассчитывал. Гэтта почему-то избегала меня после того разговора о твёрдых характерах. И остался у меня один Пэй, мой верный друг и оруженосец со школьной скамьи.

Но у Пэя — даже у Пэя — свои недостатки, те самые, которые являются продолжением достоинств.

Пэй идеальный помощник. Он исполнителен, точен, трудолюбив, вынослив и бескорыстен. Положиться на него можно всецело, если знаешь, что положить. Но Пэй по натуре религиозен, а это недопустимо для конструктора.

Нет, в бога он не верит, конечно. Пэй религиозен по натуре, а не по взглядам. Он не верит в бога, но верит в гениев. Верит, что есть на свете умные люди, которые по-мудрому выбирают самых умных — докторов наук, а те выдвигают из своей среды мудрецов в академики, что самые сверхмудрые из всех пишут монографии, а наше скромное дело — читать, запоминать и повторять, в лучшем случае — дополнять по мелочам. Поэтому, когда беседуешь с Пэем, кажется, будто ты сидишь в библиотеке и перелистываешь справочник.

В тех же редких случаях, житейских преимущественно, когда в памяти Пэя нет руководящей цитаты, он верит в меня. И это ещё хуже. Это уже не библиография, а мистика какая-то, беседа с зеркалом наедине.

— Разве ты думаешь, что на “Паломнике” готовят погружение в сон? — Вот первый вопрос, который я услышал от Пэя.

— А ты разве думаешь, что мы во всем должны подражать “Паломнику”? Как же мы обгоним, если будем подражать?

— Но Джэй собрал у себя лучших учёных планеты. Если они не планируют сон, значит, сон и не нужен.

— Они планируют сон, — заявил я с деланной уверенностью. — История с Джэттой — прямое доказательство. Ведь вся эта автоматика не создавалась же срочно, специально для Джэтты, чтобы наказать её за тайную связь с нами. Видимо, технология усыпления была разработана на “Паломнике”, подготовлена и при случае её испытали на Джэтте. Возможно, сейчас все паломники уже погрузились в сон, мы только не узнали ещё. И нам нужно готовиться тоже. Как? Скопировать хотя бы стеклянный гроб Джэтты.

Мы с Пэем распределили обязанности. Он разбирается в схемах, я привязываю эти схемы к возможностям наших мастерских, и оба мы изготовляем копии стеклянных саркофагов для гипотермического сна.

Прошло не так много времени, одно из моих предположений оправдалось. “Паломник” исчез из виду. Что это могло означать? Только одно: снова кризис, двигатель включён, скорость невозможно прибавлять, наткнулись на некий порог.

Но через несколько часов радиозвезда “Паломника” снова замигала. Мы получили радиограмму такого содержания:

“Капитану Рэю от капитана Джэя.

Дорогой зять! Поздравляю со свадьбой, желаю счастья тебе и дочери. Я проверил и оценил твою храбрость, а теперь хотел бы проверить и разум. Ты должен понять, что у вас нет ни единого шанса обойти мой корабль. Нет смысла истощать обе команды напряжённой гонкой, и потому мы предлагаем мирное соглашение: нам, как первооткрывателям, три четверти пещеры, вам — одна четверть, и можете делать с ней что хотите, использовать или выламывать и вывозить. Лягу в дрейф, как только увижу, что вы легли в дрейф. Выключение двигателя считаю согласием”.

Мы обнимались, крича: “Ура! Они струсили”. Мы изощрялись, придумывая едкий ответ, например: “Охотно возьмём вас на буксир”. Или: “Арестуйте Джэя и поворачивайте домой!” Или: “Встретим в пещере подарками”. Однако в конечном итоге склонились к суровой простоте, ответили: “Нет! Нет! Нет!”

Вероятно, Джэй догадался, как мы ответим, потому что, не дожидаясь нашей радиограммы, сутки спустя “Паломник” замигал снова:

“Дорогой зять! Возможно, наше мирное предложение ты счёл признаком слабости. Но не обманывай себя пустыми надеждами. Ты же видишь, что двигатель работает снова и мы набираем скорость. Наш учёный совет обеспечил наращивание скорости вплоть до третьей девятки (то есть до 0,999 с). Вы никогда не обгоните нас…”

Ещё несколько передач было в том же духе. Мы регулярно отвечали: “Нет, нет, нет!” И в стандартных радиосигналах невозможно было почувствовать — даже я понял не сразу, — что в наших “нет” было все меньше уверенности. Чтобы заметить это, нужно бы наблюдать нас со стороны изо дня в день.

Вот сидим мы за ужином — семь замученных, отяжелевших от усталости существ в одинаковых сизо-голубых комбинезонах и одна элегантная дама в белом атласе с гипюром — Джэтта. Мы вымотаны, тяжко дышим, лениво ворочаем челюстями. Разговор ведёт Джэтта.

— Вам нравится моё платье, девочки? К сожалению, я не успела спороть кружева. Кружева выходят из моды, последний шик — это отделка натуральным мехом. Гарнитур в одной тональности: чёрный бархат с чернобуркой, белый атлас с горностаем. Сдержанность — признак утончённого вкуса. Я обязательно закажу феям отделку из горностая.

Я смотрю на Рэя выжидательно. По-моему, он, а не я должен воспитывать свою принцессу, внушать ей, что мы летим не за нарядами для наших жён.

И тут Слово берет Сэтта:

— Ах, миленькая, у каждой свой стиль. Я брюнетка, мне к лицу яркое. Лично я возьму что-нибудь броское: скажем, терракота с отделкой из рыжей лисы. Два хвостика крестом на груди.

Кто же кого перевоспитывает в нашем корабле?

— “Не думать о себе, не учиться, не любить… Для всех, для всех, не для себя…” — напоминаю я слова клятвы.

И ожидаю, что меня поддержат мужчины. Но они принуждённо молчат. Прячут глаза. Всем неловко, как будто я сказал какую-то банальную пошлость. После долгой паузы Гэтта открывает рот:

— Гэй, нельзя быть таким ортодоксальным, таким неуклонно правильным двадцать четыре часа в сутки. Женщина несчастна, если хотя бы полчасика в день она не проводит перед зеркалом.

Я молчу потрясённый. Не слова Гэтты поражают меня, а тон: не дружески-насмешливый, не шутливо-кокетливый, а раздражённый. Гэтта сердится на меня. За что?

За что Гэтта сердится? Невольно я думал об этом, ворочаясь, и думал днём во время работы, монтируя очередной гипотермический саркофаг, четвёртый по счёту.

— Почему ты не возражал Гэтте? — сказал я Пэю. — Что это за фигура умолчания? Разве я единственный помню цель полёта?

Друг мой тяжко вздохнул, набрал полную грудь воздуха, как будто собрался нырнуть:

— Гэй, мне надо поговорить с тобой.

— Здрасте! А чем мы занимаемся сейчас?

— Нет, поговорить принципиально. Есть обстоятельства, Гэй, когда трудно сохранить объективность… Впрочем, я надеюсь, ты поймёшь меня… и это не помешает нам в дальнейшем… как и в прошлом, сохранить, одним словом… Понимаешь, что, живя столько времени рядом, не мог же я остаться равнодушным… Тем более что ты обращал моё внимание на достоинства и сам виноват отчасти, поскольку я не мог не прислушиваться и не согласиться в конце концов…

— Остановись, Пэй, тебя что-то заносит на обочину. Ты запутался во вводных предложениях. Вздохни ещё раз, соберись с мыслями. Вспомни суть. Теперь излагай. Суть в том, что…

— Суть в том, что я полюбил Гэтту и сделал ей предложение.

— Ишь ты какой храбрый! — Не принимал я всерьёз моё зеркало. — А она что?

— Она согласна. Завтра свадьба. Все уже знают, кроме тебя.

— Что? Что-о-о?

Я без стука ворвался в комнату девушек. Кто-то, взвизгнув, скрылся под одеялом…

— Гэтта! — заорал я. — Это недоразумение! Ты же знаешь, что я люблю тебя, мы любим оба, всегда любили. Не делай глупости со зла, от нетерпения, от дурости. Опомнись, Гэтта, нельзя быть женой кого попало: тени, зеркала, библиографического справочника. Гэтта, одумайся!

И вдруг я захлебнулся, увидев её глаза, такие усталые, такие грустные и… спокойные.

— Не кричи, Гэй, не кипятись, — сказала она. — Нет никакого недоразумения, все продумано и прочувствовано. Верно, я любила тебя прежде, но очень устала любить. Ты трудный товарищ, Гэй, неприятный даже со своей рациональной одержимостью. Ты смотришь поверх головы, в далёкие дали, озабочен делами всех народов планеты и не замечаешь живущих рядом, для близких тебе не хватает тепла. Тебе в жены нужна какая-то сверхгероиня, полная самоотречения, готовая любить, ничего не получая взамен, такая, чтобы взвалила себе на плечи все заботы обоих, стояла бы на страже при твоей персоне, грудью прикрывала бы тебя от мелкой житейской ряби. А я? Я обыкновенная девушка, хочу внимания и ласки, не согласна быть третьестепенным придатком мужа, хозяйственной деталью его славной биографии. И не согласна ждать десять лет, пока он соизволит заметить, что я уже увяла, старею, пока соблаговолит жениться на мне из жалости и чувства долга.

— Гэтта, все это ерунда! Ты устала, у тебя минутная слабость. Опомнись! Если только есть любовь…

— В том-то и дело, что любви нет, Гэй. Была, а теперь нет. И прошу тебя, не устраивай сцен. Посторонись, дай дорогу моему будущему мужу. Пэй, не надо сжимать кулаки, меня не придётся защищать. Вот Гэй уже успокоился. Ты слышал, Гэй? Выйди за дверь, я тебе сказала.

Подлая, подлая, подлая! Изменница! Джэй в юбке! Хаффат!

А Пэй-то хорош! Верный друг, опора и зеркало! Ну почему, почему он влез между нами со своей любовью? Собственного мнения нет, собственного вкуса нет, мой позаимствовал. Этакий подсознательный комплекс: подражатель завидует своему образцу; отбить у образца невесту — значит превзойти, отомстить за превосходство. Старинная сказка: тень побеждает и губит своего хозяина.

Ерунда, ерунда, литературщина! Гэтта права: сам виноват, виноват сам. Верхоглядствовал, глаза уставил в бинокль и споткнулся на первой жизненной кочке. Дали видел, души ближнего не принимал во внимание. Сам виноват, сам, сам, сам!

Ну вот и будь сам собой: личностью без личной жизни. Кажется, ты проверял блок управления термостата? И проверяй, будь добренький, проверяй со вниманием, пожалуйста! Омметрик к зажимчикам? Ещё раз. Вот так, теперь наоборот. Сними показания, запиши в журнал для порядка. А что там сейчас в комнате Гэтты? Цыц, не смей скрежетать зубами! Там личность с личной жизнью, а ты безличная. Твоё дело — цифры в журнале испытаний. Не в ту графу, идиот!

Слишком занятый собственными переживаниями, я избегал товарищей, не слышал их бесед и не замечал, как идёт в умах брожение. И был поражён, когда однажды за ужином до меня донеслось воркование Джэтты: