Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) - Темпоград. Научно-фантастический роман

ModernLib.Net / Гуревич Георгий Иосифович / Темпоград. Научно-фантастический роман - Чтение (стр. 13)
Автор: Гуревич Георгий Иосифович
Жанр:
Серия: Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия)

 

 


      — Нет, я в Москву слетаю, к жене. — Он с сомнением посмотрел на ручной видеофон, не без труда вспомнил свой юношеский номер. Переключать? Ладно, обойдется. Время раннее, вероятно, Жужа еще в постели.
      Давно был он тут, давно, но все осталось, как прежде, в юности, пять недель тому назад. Он сел в глайсер, нарочно выбрал фисташковый с вмятиной, занял место у окошка, кажется, того самого, где сидел, с потрясенными тоитами. Увидел сверху желтое здание, похожее на букву Т, озеро с просвечивающим дном, россыпь коттеджей на берегу, строящийся мост через Оку, все еще недостроенный. Узнал комбинат выращивания мяса, институт генной инженерии, радиообсерваторию, полюбовался горой для лыжников, самой большой в мире искусственной горой. 5770 метров, круглое лето снега!
      Все на месте, все как прежде.
      И правда, Жужа еще не вставала, встретила его в постели. Не потому, что была больна, а потому что берегла себя. Жужа лежала с утра до вечера и прислушивалась к самочувствию: мерила температуру и давление, щупала пульс и живот. Добросовестно и истово Жужа делала общественно полезное дело: растила в себе ребенка, будущего гражданина. И ей очень нравилось, что это важное дело можно делать дома, со вниманием к себе. Она и внимала, и была полна сознания собственной значительности. И это сознание поддерживали в ней мать — теща президента, две тетки — сестры матери и бабушка, не отходившие от постели. Встревоженными голосами они расспрашивали о сне, аппетите и капризах будущей матери, обсуждая, какое кушанье может повредить, а какое не повредит будущему наследнику(це) президента.
      С ходу Жужа осыпала Льва упреками. Почему он ее забросил, почему так долго не приходил, почему не пришел сразу, почему она, в ее положении, на четвертом месяце, вынуждена сама, выбиваясь из сил и рискуя здоровьем ребенка, все обеспечивать. И тут же продиктовала список поручений: заказать, достать, привезти, встретиться, передать, узнать, договориться…
      Разновременность еще не стала привычной. Хотя Жужа знала, что прошло много дней, но она не была сильна в арифметике и не сразу поняла, что муж ее старик. Сколько же ему лет — пятьдесят, шестьдесят, семьдесят? И опять посыпались упреки: как же он посмел довести себя до старости? Эгоист — растратил все годы на свою излюбленную науку, совсем-совсем не думал о семье. Ни капельки любви, ни крошечки ответственности! У ребенка не будет отца, вместо отца — ветхий дедушка. А кто будет заботиться о ней сейчас, когда она так нуждается в уходе?
      Президент слушал со сложным чувством стыда и раздражения. Любовь к Жуже давно угасла, с годами прошла и обида. Жужа превратилась в умильное воспоминание молодости, окутанное сладкой дымкой. Но сейчас это воспоминание развенчивало себя, да еще и предъявляло претензии. Президент подавил в себе протест, стыдя самого себя за бесчувствие. В конце концов, это его жена, мать будущего ребенка. О ребенке он обязан заботиться, хочет и будет заботиться. Он даже ощутил в себе прилив отцовских чувств. Хорошо бы родился сын — продолжатель дела, хоть и Суссанович, но Январцев. Сыну он с радостью передал бы эстафету идей — темпоскафы, футуроскопы, хроноскопы… все оси, уходящие в туманную бесконечность. А Жужу не переделаешь, какая есть, такая есть. Жалко только, что дети растут так медленно. Взять его в Темпоград? Но это не поможет — сын будет взрослеть, а президент стариться в равных темпах. Нет уж, пусть растет на Земле, как все дети. И президент добросовестно записал все поручения Жужи, необходимые и нелепые, прикидывая в уме, успеет ли он все выполнить в промежутках между деловыми встречами.
      Томительное свидание прервал приход районного врача, смуглого молодого человека с эффектной черной бородкой и черными глазами. Жужа сразу преобразилась: кисло-брезгливое выражение сменила на оживленно-заинтересованное. Кинула взгляд на зеркало, поправила волосы, добавила морщинку сдержанного страдания. О присутствии мужа забыла или не считала нужным стесняться. Этот старик не имел никакого значения.
      И Январцев ушел со смешанным чувством обиды и облегчения. Конечно, жить с Жужей было бы тягостно, но она и сама не захотела бы. Время сместило отношения. Лев перешел в другое поколение и смотрел теперь на Жужу как на дочку. Не слишком удачная дочь, пустоватая, но все равно родная. А ребенок всегда ребенок — для дедушки еще дороже, чем для отца.
      Эта встреча напомнила президенту о том, что жизнь идет к грустному концу — к пенсионной дряхлости, а следующий разговор вернул его в прошлое, даже не в юность, а в детство.
      Выйдя от Жужи, Лев зашел в первую попавшуюся переговорную и вызвал на экран свою мать, все еще отдыхавшую в Чили. И в рамке появилось милое лицо, обрамленное наивными светлыми кудряшками, близорукие голубые глаза со всегдашним выражением растерянного испуга.
      — Это ты, Левушка? — И когда же президента Темпограда называли так в последний раз?
      — Да, это я, мама Львина, — нарочно он назвал мать детским прозвищем. Так в двухлетнем возрасте осмыслил он имя — Мальвина.
      — А почему ты свой экран не включаешь? Ты плохо выглядишь, да? Ты болен, Левушка? Немедленно скажи правду. Я вылетаю сегодня же.
      — Нет, я здоров, мама Львина. Не знаю, почему не включается линия. Наверное, твоя сторона барахлит. Я вижу тебя отлично.
      Конечно, Лев нарочно не хотел показывать свое лицо, седые космы, старческие морщины. Потом он расскажет… но нельзя же огорошить сразу.
      — Левушка, ты хрипишь, наверное, ты все-таки простужен. Я тебя знаю: одеваешься кое-как и питаешься кое-как. Целый день в библиотеке, а потом на ночь наедаешься как удав. Левушка, ты должен приехать ко мне, Здесь чудесно. Нет этой изнурительной жары, горы и тут же море. Обещаю готовить твою любимую яичницу три раза в день. Ну, прилетай, уважь старую мать.
      — Мама, но у меня же экзамены, — выворачивался президент.
      — Ах да, эти противные экзамены. Разве они не кончились уже? Когда у тебя последний?
      (В самом деле, когда кончаются студенческие экзамены — в мае или в июне? Президент забыл давно.)
      — Как у всех, мама. Экзамены до десятого, потом практика.
      — Да-да, экзамены, практика, командировка какая-то таинственная. Между прочим, я знаю, как зовут твою практику. Винетой ее зовут, очень приятный голосок у этой практики. Имей в виду, если мать не ставишь в счет, я пожалуюсь практике, чтобы она следила за твоим рационом. Или сама приеду. До десятого, говоришь?
      — Мама, уверяю тебя, не надо тебе приезжать. Здесь стоит жуткая жара, жуткая!
      — Но ты обещай, что будешь есть три раза в день. Что ты ел на завтрак сегодня? Не помнишь? Не придумал, значит. Вечером я вызову тебя, доложишь, как обедал и ужинал. Эх вы, дети-дети!
      И президент Темпограда впрямь почувствовал себя ребенком, неразумным и непослушным сыночком. Молодость прошла, не страшно. Есть мама, приласкает, утешит, исцелит поцелуем.
      Во все эпохи, все на свете путешественники мечтали о возвращении в родимый дом, как бы в детские годы. Домой возвращались многие, но время подводило их. Вместо родителей — спасителей и защитников, их встречали слезливые старички, вместо нежной невесты-красавицы — иссохшая старая дева или бабушка, облепленная внуками. А фантастические субсветовые полеты вообще выбрасывали путников в чуждое будущее, обрекали их на роль несмышленышей в непонятной цивилизации потомков, живых справочников для археологов. Т-град вывернул наизнанку эту трагедию. Странник из быстротекущего времени мог вернуться в прошлое, мог вернуться в детство… не ребенком, увы!
      Все равно отрадно. В зеркало не смотришься же ежеминутно, не все время думаешь о себе… а юность твоя перед глазами. Вот движущаяся дорожка на липовой аллее перед студенческим городком. Те же длинноволосые юнцы вскачь несутся по лестнице. Те же самые, в лицо узнаешь многих. Под липами на скамейках прилежные девушки с конспектами. Менее прилежные топчутся на танцевальной площадке под звуки все еще модного даррел-брыка. Вот эта — с третьего курса — капитан волейболисток. А та — рыжекудрая — справляла свадьбу с вьетнамцем. Сколько лет прошло с тех пор? Ах да, два месяца всего.
      Тетя Катя — комендант корпуса — заботливая опекунша непутевых студентов, свирепая рачительница трехразового питания и восьмичасового сна, провожает его настороженным взглядом — кто таков? Староват для студента! В шкафчике на шестом этаже президент снимает ключ, который он повесил в юности — 23 мая этого же года. Проталкивается сквозь ватагу горластых бывших сверстников, впитывая реплики (»Опять завалил! Ну нет у меня способностей к структуралистике», «У всех, брат, нет способностей, такой предмет. Извилинами надо пошевеливать»). Ключом прикасается к номеру, дверь открывается бесшумно и с готовностью. И вот она, ушедшая молодость, музей юных лет Л.Январцева.
      Стол, заваленный черновиками. Египетские иероглифы, тоитские иероглифы, иероглифы майя. Ну да, он же собирался стать лингвистом когда-то. Горка конденсаторов и сопротивлений, блоки печатных схем: детали для воспроизведения тоитских звуков. Именно этот аппарат привел его в Темпоград. Над столом расписание сессии. Ай-ай, прозевал все экзамены гуляка Январцев, не иначе, отчислят беднягу за неуспеваемость! Над расписанием афоризмы и наставления самому себе: «Цени время!» (Поздно, все свое время растратил в Т-граде!), «Будь целеустремленным!» (Как считать, был он целеустремленным?), «Ни дня без зарядки!» (Только книжный червяк, пренебрегающий спортом, мог сочинить такой лозунг.) А над всем этим самодельный рисунок: очень курносая, оранжевая девушка со щелочкой смеющегося глаза. В профиль изображена. Не слишком силен был Лев в рисовании, только в профиль получалось сходство.
      Как давно было, как недавно!
      А что это за график с растопыренными линиями? Да это же оси Жерома, схема маршрутов науки, хроника ее достижений. Ну-ка, что там отметил безусый юноша Январцев? На оси элементов N197. Смешно? Темпоград далеко ушел вперед. На оси темпов — второй порядок. Да у Гранатова был двенадцатый. И на оси энергии продвижение, и на оси плотности продвижение, и на оси сложности продвижение. Отстал, товарищ студент! Исправить, что ли? Или пусть останется музей, как был… с оранжевым профилем на стенке.
      Послышался стук. В дверь просунулась горбоносая физиономия. Сосед, как бишь его? Индеец пуэбло, американскими наречиями занимался. Чактал — вот как его зовут.
      — Печален, — сказал Чактал. — Я слышу шаги, думаю, есть Лев. Вы есть родственник? Вы будете видеть Лев?
      — Буду, — сказал Январцев честно. — Увижу, даже сегодня.
      — Передайте привет, — сказал индеец. — Небольшая почта для Лев есть.
      И протянул пакет, завернутый в бумагу.
      — Спасибо, Январцев прочтет сегодня же, — сказал Январцев.
      Даже про себя он не усмехнулся. Какая тут усмешка? Слезы горькие! Ближайший сосед не узнал его.
      Без особого интереса развернул пакет. Книги, книги: все учебники по лингвистике, не помнит, кому одалживал. Конверт, надписанный круглым почерком. Одно слово: «Льву». Внутри записка:
      «Львище! Наверное, я опять виновата, хотя не знаю в чем. Не надо быть таким букой надутым, смени на милость свой львиный гнев. Почему ты уехал, даже не сказал, когда вернешься. Мама не знает, где ты, а тут носятся слухи, что ты был в командировке, даже будто бы в Темпограде. Но оттуда же возвращаются через два-три дня. Все равно, я люблю тебя, хотя ты такой обидчивый и злющий. И жду тебя ежедневно в 10 вечера на нашей скамейке».
      — Ждешь? — спросил президент вслух и с сомнением посмотрел на самодельный портретик.
      Оранжевощекая загадочно щурила глаз, глядя мимо Льва в угол.
      «Надо рассказать девушке, — сказал сам себе президент. — Зачем же ей дожидаться напрасно? Какой у нее номер? Забыл?» Забыл номер любимой! Впрочем, такое лучше объяснять лично.
      И снова с сомнением посмотрел на портретик.
      «Лично! Чтобы она твои морщины разглядела? Напиши, друг, на бумаге все получается так логично».
      Но что-то щемило в груди или в переносице, чего-то жалко было до слез. Чактал растревожил, что ли? У него, горбоносого, впереди вся жизнь, а президент свою прожил. И так захотелось хоть разок, хоть на полчасика вообразить себя молодым, прибежать к сиреневым кустам с букетом сирени, разыскать в зелени то же белое платье с голубым кушаком. Зачем? Он же изменил ей давным-давно, женился на другой.
      — Ну хорошо, — сдался президент. — Иди, если тебе так хочется, но чур, дурака не валяй. Если нет ее на скамейке, значит, не ждет и не смей стучать в окошко! Тогда пошлешь рассудительное письмо: так, мол, и так — Лев свое прожил, юноши Льва нет в природе,

22. СВИДАНИЕ С ЮНОСТЬЮ

29 июня — 2 июля

 
 
      Поглаживая под пиджаком сердце, то ли взволнованное, то ли больное, спешил старик в свою юность.
      Некогда в юности цвели яблони, поселок был весь в пене, сладковатый аромат заливал сады. Сейчас бушевала тополиная вьюга, каждый порыв ветра вздувал белые смерчи, по всем канавам и подворотням катались ватные валики.
      Протирая глаза, шагал президент по тропинкам молодости. Вот районный парк. Аллеи, посыпанные натуральным песком, не подкрашенным шлаком, как в Темпограде. Трехсотлетний дуб, обнесенный заборчиком для сохранности. Кусты сирени. И белое пятно в зелени. Винета! Ожидающая!
      Почему сердцебиение у тебя, товарищ президент? Успокойся, ждут не тебя, твой плюсквамперфект — давно прошедшее время. Твоя доля: горько-сладкое воспоминание. Продолжения не было по твоей вине. Виноват сам, и исправлять поздно. Остался долг вежливости. Подойди и скажи откровенно…
      «И скажу. Только дух переведу. Запыхался».
      — Извините, девушка, я не помешаю вам, если присяду ненадолго?
      Быстрый взгляд. Насторожилась, оценила, успокоилась. В летах, вежливый, напрашиваться на знакомство не будет. И отвернулась.
      Сидя на дальнем конце скамейки, президент краем глаза рассматривал знакомо-незнакомый профиль. Иными глазами смотрел: сквозь призму житейского опыта, из перспективы возраста. Такое свеженькое личико, бархатные щеки, носик, немного вздернутый — дитя еще, прелестный ребенок. И ротик чуть приоткрытый, такой простодушный, такой добрый. Самоотверженная доброта — так аттестовал бы сейчас он девушку. А глазенки грустные, и веки чуть припухшие. Плакала! Из-за него, чурбана, плакала. А он сомневался еще, не понимал, какой клад ему достался. Обижался, дулся самолюбиво. А Винета жила суматошно от доброты, потому что всем бросалась на помощь очертя голову. Зачем медлил, почему колебался? Ну отлучился бы из Т-града на денек для свадьбы. На худой конец по радио посватался бы, выписал бы Винету… И прожил бы всю жизнь со славным человеком. Не превратил бы свою квартиру в келью, в картотеку ученых трудов.
      — Вы что вздыхаете? Вам плохо?
      Вот и бросилась на помощь.
      — Ничего, девушка. Так, мысли.
      — Но я вижу, вы за сердце держитесь. У вас боли, этим не надо пренебрегать. Вы к какому лекарству привыкли? Я принесу, у меня дома аптечка. Можете доверять мне, я будущий врач, учусь на кафедре Штеккера. Наверное, вы знаете эту фамилию, выше нет никого в гериатрии.
      Вот положение: любимая девушка тебя спасает. Не ты ее, она тебя.
      — Боли! — проворчал президент. — Конечно, и боли есть, но я привык. У стариков всегда что-нибудь болит. Не стоит их лечить, время тратить.
      — Вы напрасно отчаиваетесь. Наука делает сейчас чудеса. Мой шеф считает, что можно продлить жизнь до ста лет всем поголовно.
      — Что толку растягивать увядание? Все равно человек немощный, ущербный. Вот вы, девушка, вы же не влюбитесь в старика.
      — Вероятно, влюбиться не смогу, — сказала Винета честно. — Но я учусь у стариков. У меня есть друзья преклонного возраста — очень интересные люди. Их с удовольствием слушаешь.
      — Лечить интересно. Букет болезней.
      — Да, и лечить интересно. И очень приятно, если умному, опытному, умелому человеку ты возвращаешь работоспособность. Мои пациенты, а у меня уже есть пациенты, рассказывают мне о своих делах. И я горжусь, словно я сама принимала участие. Вы тоже расскажете… потом, когда перестанете держаться за сердце.
      Так, в разговорах о больном сердце, и прошел вечер — свидание президента с юностью. И, прощаясь, Винета потребовала, чтобы собеседник ее пришел на следующий вечер, пришел и обязательно принес анализы. Она сведет его со Штеккером, выше нет никого в гериатрии. Пусть обещает, пусть даст слово, пусть не увиливает от лечения. К организму надо относиться внимательно, с уважением.
      И упорхнула. А президент еще долго сидел, вздыхая и улыбаясь, сначала блаженно и умиленно, потом с грустной иронией: «Приходите на свидание с анализами! Анекдот! Нет, завтра скажу ей всю правду».
      С того вечера началась странная, тройная жизнь Льва Январцева. Три позиции, три настроения: утреннее, дневное, вечернее.
      Утром он был президентом Темпограда. В 7:00 ему доставляли сводку событий за сутки, за темпоградский год. Бегло просмотрев таблицы, президент убеждался, что идея Ван Тромпа, увы, утверждается. Продолжается процесс превращения Т-града в Город-консилиум, клиники — в поликлинику, научных институтов — в учебные. Президент считал, что все это — стрельба из пушек по воробьям.
      И, распалившись, разобидевшись за униженную пушку, он летел (на глайсере) в Академию Времени, врывался в кабинеты яростный, убеждал возмущенно и язвительно, что неторопливость неуместна, даже преступна. Если есть возможность мчаться, нельзя плестись шажком. Надо мчаться, надо поспевать за авангардом, надо мир приравнивать к темпам быстрого времени, а не вожжи натягивать, придерживать взлеты мысли.
      — Дайте же нам обсудить ваши предложения, — взывал Ван Тромп.
      — Обсуждайте в Т-граде! — кричал Январцев. — Там есть время для размышлений. Давайте перенесем туда Академию Времени. Не хотите? Давайте хотя бы сессию проведем для начала.
      — Но сессию надо подготовить, — возражал Ван Тромп. — Собрать материалы, доклады написать.
      Неторопливость собеседника, его ленивый говор с растянутыми гласными приводили Январцева в бешенство:
      — Да что готовить, что готовить, собственно говоря? Материалы у нас разработаны. Возражения? Неужели вы всерьез собираетесь обсуждать статью этого поэта, любителя бить стекла на собственной террасе?
      — Нет, конечно, мы против крайностей. Но он не одинок. Вот вчера пришло письмо от некоего Шаурина, тоже литератор, но прозаик. Он предлагает законсервировать Темпоград, как только мы доведем до конца работы на планете Той, и открывать город в чрезвычайных обстоятельствах, всякий раз после всемирного референдума.
      — Вот именно, блестящая идея! Чрезвычайные обстоятельства и всемирный референдум! Для ускорения дела, что ли? Начинается эпидемия, и тут же всемирный референдум, надо ли срочно искать лекарство. А вы сами не могли объяснить этому Шаурину, что Темпоград строился не из-за космической катастрофы. Строился, чтобы все все получали по потребности без отсрочки, не ждали обещанного три года. Но если ваш прозаик предпочитает ждать…
      К середине дня, израсходовав запал, усталый и разочарованный, президент возвращался в Москву. Днем он был уже не ученым, не государственным человеком, а семейным, не то мужем, не то отцом, не то опекуном болезненной, недовольной, требовательной и очень капризной женщины. Жужа упрекала его и отчитывала, а он терпел и молчал, считая, что обязан терпеть все прихоти матери его будущего ребенка.
      Но потом приходил летний вечер… и следовала экскурсия в страну воспоминаний. Лучшее из них сидело в том же саду, в том же белом платье с голубым поясом, милое, свежее, цветущее. И не было рядом зеркала, чтобы напоминать президенту о его возрасте. Он же был Львом Январцевым, он и чувствовал себя Львом, смотрел на девушку, в которую был влюблен Лев, и сердце билось, как в юности, кровь струилась живее, лицо горело, даже голова кружилась слегка. Пусть воображаемое счастье, но все-таки счастье, пусть временное, но возвращение в молодость, пусть бесперспективное, но все-таки продолжение первой любви.
      И хотя президент приходил под предлогом лечения, но разговоры о самочувствии пресекал. Не хотелось подчеркивать немощи рядом с цветущей. Он предпочитал рассказывать о приключениях мысли, о победах над тайнами времени и тайнами мозга, о подготовленной, пока еще не осуществленной атаке на зловредную взрывчатую звезду, обо всех своих любимых осях, устремленных в бесконечность. Но о Темпограде президент не упоминал. Нарочно откладывал признание, тянул удовольствие встреч.
      — Вам не скучно от всей этой учености? — спросил он как-то.
      — Нет, вы очень хорошо рассказываете. У вас удивительно ясный ум. Все освещено, все расставлено, все взаимосвязано. У меня в голове хаос был, а вы как-то разложили все по полочкам. Такое умение нечасто встречаешь, наверное, оно прирожденное. У меня был друг, — добавила она, чуть краснея. — Он студент, совсем еще мальчик с вашей точки зрения. Но тоже умеет все прояснять. Не так хорошо, как вы, но похоже.
      — Вы любили его, этого друга? — не без труда выговорил президент. — Простите за нескромность, но постороннему легче признаться.
      — И сейчас люблю, — сказала Винета просто. — Даже больше люблю, с тех пор, как мы расстались. Пока рядом был, как-то не ценила. Я ужасно неорганизованная, хватаюсь за одно, другое, третье, ничего не успеваю, пропускаю самое важное. Я и встречи с ним пропускала, а он человек самолюбивый, с большим внутренним достоинством. В общем, как-то бессмысленно потерялись. Но я жду… и все думаю о нем. Все больше уважаю его… и люблю. Вот и сейчас: сижу с вами, а думаю о нем. Вы не обиделись?
      — Ничуть, с какой стати? — сказал президент, горько улыбаясь. Конечно, ему было обидно. Но смешно же ревновать к самому себе. Или тот, девятнадцатилетний Лев, не он на самом деле?
      И опять он не сказал правды Винете. Совсем было собрался, а в последний момент подумал: «Надо ли вмешиваться в естественный ход жизни? Время все сотрет постепенно и безболезненно».
      На следующий день, это было во вторник, 2 июля, президент выступал по телевидению. Сразу же, в первый час по прибытии, он потребовал организовать это выступление, чтобы через головы неповоротливых сотрудников Ван Тромпа обратиться ко всем людям Земли, всем сразу объяснить, что бессмысленно и преступно плестись босиком по дороге, закинув котомку через плечо, когда на старте стоит ракета, готовая рвануться в будущее.
      Передачу вел Ван Тромп, и перед началом он подпортил настроение президенту. Перед самым выступлением спросил:
      — Есть деловое предложение. Приближаются решающие дни на планете Той. В свое время вы проектировали Астромеч, вы незаменимый мастер, наши скороспелые специалисты не могут сравниться с вами по опыту, могут наделать непоправимые ошибки. Вы не согласились бы на небольшое космическое путешествие, всего на две недели? МЗТ сейчас работает безотказно…
      Январцев вспылил:
      — Ни в коем случае. Я понимаю, вы хотите избавиться от меня, заслать в космос на две недели и похоронить мой проект. Две недели для Темпограда — это целый период, там уже сложатся традиции мелкотемья, их не выкорчуешь.
      — Но ваш проект так и так будет обсуждаться долго — не две недели и не два месяца, — возразил Ван Тромп.
      Возмущаться было некогда, начиналась передача. Январцев взял себя в руки, настроился…
      Говорил он образно, логично и страстно. Еще в Темпограде заготовил эту речь. Все же удовлетворения не было. Не было потому, что все эти дни он слышал только возражения, те же возражения высказывались и на телевидении. И еще очень мешала присущая телевидению театральная игра в непринужденность. Люди будто бы обмениваются мнениями под вылупленными глазищами прожекторов, под стрекот аппаратов, поглядывая на жесты режиссера, который больше всего волнуется, что такой-то выступает целых две минуты, а такой-то возражает целых три. И выступающие старались держаться в рамках отведенного времени, лица их выражали напряжение и старательность. Президент привык к яростным спорам в Темпограде, ему очень не хватало искренних эмоций.
      Была, впрочем, и неожиданность, даже неприятная, пожалуй. Ван Тромп тоже задал непредусмотренный вопрос.
      — Я с бо-ольшим инте-ересом отношусь к ва-ашему предложению, — начал он со своей обычной тягучей медлительностью. — Оно привлекает научной смелостью. Смелость всегда вызывает восхищение. Смелость, как говорится, города берет. Правда, я не слыхал, чтобы смелость возводила города. Для строителя важнее разум, точный расчет… предусмотрительность. Нужно видеть не только первый шаг, но и второй, третий… и все дальнейшие. И вот что мне не совсем ясно сегодня. Темпоград был задуман как город скорой помощи науке… обеспечивающей производство. Теперь вы предлагаете перевести заводы в быстрое время. Но кто же будет снимать трудности той быстрой промышленности? Не придется ли для нее создать еще один темпоград в сверхбыстром времени? И не потребует ли тот сверхтемпоград перевода заводов в свое сверхбыстрое время? И не потребуется ли для той сверхпромышленности сверхсверхбыстрейший темпоград? И так далее, до бесконечности. Где вы видите предел для этой гонки с секундами? Вероятно, это продумано у вас.
      «Подслащенная, но пилюля, — подумал Январцев. — Значит, Ван Тромп недоброжелатель. Ему захотелось смутить меня на глазах у телезрителей. Заготовил неожиданный вопрос, полагая, что я не сумею ответить. Ну что ж, он-то думает о проблеме четвертый день, а я — четвертый год. Обязан был предусмотреть любые возражения».
      — Это неизбежное противоречие движения, — сказал он. — Только неподвижность не создает трудностей, но неподвижность — это смерть. На Земле и в космосе была подобная проблема. В свое время, создав ремесло, люди создали и города, чтобы жить возле своих мастерских. Но производство загрязняет воздух, вредит здоровью. Ради своего здоровья в XX веке горожане начали выносить заводы за пределы жилых районов, потом за пределы городов, за пределы зеленых зон и жилых областей, в пустыни, горы, тайгу. Но кому-то надо было работать в пустынях, горах, тайге, и возле производства вновь возникали города, шли дебаты об очищении атмосферы в этих городах. В конце концов промышленность и энергетика стали портить всю атмосферу Земли, пришлось выносить заводы в космос, на Луну, на планеты. Но кому-то надо было работать на Луне и планетах, а людям нужны человеческие условия, пришлось создавать атмосферу на Луне. Создали атмосферу, и встал вопрос о том, что промышленность портит эту атмосферу. Дебатируется вопрос о переносе вредного производства на Меркурий. И так далее, до бесконечности. Где предел? Движению нет предела. И отказаться от движения нельзя, потому что неподвижность — это смерть. Не можем мы вернуться к охоте на оленей в первобытных лесах. Нет уже первобытных лесов, и оленей не хватит для двадцати миллиардов едоков.
      Теградизация — подобие завоевания космоса, другой вариант продвижения за пределы старого мира. Там — покорение пространства, у нас — покорение времени. Покорение пространства — нелегкий и медлительный процесс, требующий много сил, времени и труда, умственного и физического. Покорение времени экономит пространство и время, но тоже требует много труда, не так много физического, но много умственных усилий. До сих пор человечество предпочитало умственные усилия.
      А стоять на месте не хотело никогда.
      Развивать мысль было некогда. Время (телевизионное) кончалось. Резервные минуты съел Ван Тромп. Ни разъяснить, ни добавить.
      Поскольку передача повторялась тут же по второй программе, президент поспешил в близлежащий парк, чтобы посмотреть, как реагируют телезрители.
      Но тихо было в старинном Останкинском парке. Не чувствовалось всенародного волнения по поводу теградизации Земли.
      В аллеях, пестрых от теней липовых листьев, пенсионеры в соломенных шляпах увлеченно играли в старинные шашки. Победитель, торжествуя, выстраивал башню над запертой, попавшей в безвыходное положение.
      В сонном тинистом пруду, сидя в лодке, самозабвенно целовались юноша, стриженный под машинку, и девушка с длинными распущенными волосами.
      Мужчина средних лет с пузатым портфелем уверял свою спутницу:
      — У них на Венере местнические тенденции. Им говоришь о вселенских интересах, а они прикидывают, есть ли польза Венере. Пришлось вправить мозги…
      Он несколько преувеличивал свое возмущение и распорядительность, а спутница слушала его с преувеличенным вниманием. Ее интересовала не Венера, а собеседник. Энергичен, уверен в себе, не слишком ли самоуверен? Самовлюбленность — признак ограниченности.
      Две молодые мамы катили младенцев в колясочках, оживленно осуждая какую-то Нонну. Никакого вкуса! Как она не понимает, что фиолетовое ее уродует.
      Младенцы гулькали и пускали пузыри.
      Утки копались в иле. Гузка кверху, лапки прижаты к пузу, а голова на дне. Уток изучал карапуз лет четырех. Тоже старался голову нагнуть, ручки прижимал к бокам. «Коля, осторожно, не упади!» — кричала ему мать.
      Дошкольники играли в войну, устраивая засады за кустами. Один наставил на президента палку, сказал грозно: «Пуф-пуф, я тоит, я взял тебя в плен». И тут же осведомился: «Дедушка, а тоиты берут в плен наших?»
      Студент торопливо листал толстый конспект и глядел на небо, шевеля губами.
      Прошли двое мужчин: «И будет барахлить, — сказал один. — Ты поставь батареи ЛС-24».
      — И я тащу, тащу, подтянул к самому борту. Вот такая рыбина, не кефаль — акула, кит целый. Уже морда над водой. Хлоп, перекусила леску — и на дно. Ну чего ради сорвалась, дура? Все равно пропадет с крючком в губе.
      Раскинув руки на спинке скамейки, блаженно улыбался солнцу тучный старик. Просто дремал.
      Не без труда Январцев нашел комнату отдыха с телевизорами. На одном из них увидел себя. Слушателей было не так много. Когда он подсел, его не узнали или не обратили внимания на сходство.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15