Обходить опасную зону было нельзя, лавопровод должен был идти прямо, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Поэтому Котов продвигался вперед с опаской.
      В эти дни съемка проводилась ежесуточно. Каждое утро в туннеле появлялся Тартаков. Часто вместе с ним приходила и Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал сквозь зубы, намекал, что работа в лавопроводе для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, описывал московский балет и оперу, напевал арии и все твердил, что он Орфей, призванный вывести Тасю из подземного мира.
      Но как только Орфей - Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему - о поведении Грибова. Видимо, Тасе приятно было, что есть человек, с которым можно поговорить о любимом.
      - Все-таки не понимаю, почему он покинул нас, - говорил Ковалев. - Вулкан покоряем по его идее... и без него. Непорядок.
      - Я знаю, что вы не понимаете, - сказала Тася однажды. - Вы никак не поймете, что мне надо быть здесь, на стройке, а Александру Григорьевичу - в штабе науки, там, где решают, обсуждают, предсказывают. У каждого есть своя линия... свое настоящее дело... призвание, как говорится.
      Ковалева передернуло. Да что они, сговорились все? Мовчан толкует о чутье... у Грибова настоящее дело. И эта девчонка туда же... Призвание, линия!
      - "Свое, свое"! - вспылил он. - Эгоисты вы оба, и ты, и Грибов! Все для себя, поступиться ничем не хотите. Призвание для себя, и любовь для себя, и... все как мне лучше. Вам настоящее дело... а другим бросовое, третий сорт...
      - Степан Федорович, не сердитесь. Я не хотела вас обидеть...
      Но Ковалев уже взял себя в руки.
      - Пустяки. Нервы... - пробормотал он. - Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася.
      Но Тася запомнила этот разговор и даже решилась возобновить его через несколько дней. Она приступила издалека: пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы. Двенадцать буровых! Ведь их за два дня не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права.
      - А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппарат ставить... и вертолет водили бы.
      Ковалев невольно рассмеялся:
      - Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу двадцать процентов зрения.
      - Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими двадцатью процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами.
      - Значит, жить под твоей маркой? Ну нет! Ковалев - летчик-миллионер, у него свое имя есть...
      Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно, своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет один-единственный раз, один час счастья. За час в небе можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.
      И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление: "
      Прошу освободить меня от должности машиниста подземного комбайна. Я инвалид третьей группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве..."
      9
      Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел за управлением, Котов стоял у смотрового окошечка и рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно будет направить отвесно вниз и произвести рекордную разведку на глубину до ста километров. Это было сомнительно, но интересно. Однако Ковалев слушал невнимательно. Он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно.
      И вдруг грянул удар. Да какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно, как пустой котел под ударами клепальщиков.
      Ковалев кинул взгляд в окошечко... Кварц помутнел, дымка застлала каменную стену. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под ней пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах... А если кто-нибудь вздумал снять шлем в эту минуту...
      Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот, рабочие спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова, ожидая команды. Что делать? Остановить машину и бежать?
      Но инженер Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой "Ц", включил насос цементного раствора. Однако это не помогло. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал только: "...телом!"
      Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление в десятки атмосфер, его не удержишь - пар отшвырнет, разорвет на части... Потом он понял: речь идет о теле комбайна. Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару.
      И Ковалев снова взялся за рукоятку. Да, это правильное решение, единственный выход... Нельзя отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару...
      Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, и гнезда, в которые они упираются, и швы облицовочных плит? Если что-нибудь погнется, застопорит, если пар пересилит, машина превратится в груду лома, люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.
      Кажется, начинается... Вот уже струйка пара с шипением бьет из невидимой щели. С герметичностью покончено. Грохочущие удары... Нет, все в порядке... Это снаружи сорвался срезанный камень, за ним другой, третий... Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное... Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на двадцать сантиметров и вытеснить пар... Рычаг вперед... Машина дрожит от напряжения. Ковалев ощущает эту дрожь. Как не похоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды! Воздушный бой напоминает фехтование, этот, подземный, похож на схватку борцов-тяжеловесов, двух почти равных по силе богатырей, которые, напрягаясь, стараются сдвинуть друг друга.
      Кто же возьмет верх: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной? Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный натиск, правое окошечко вдавливается внутрь. Словно в замедленной съемке, видно, как металл вздувается пузырем, расходятся пазы... Котов пытается удержать окошко... Наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает инженера вовремя. Кварц вылетает, как ядро из пушки, и со звоном ударяется о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыме.
      Газ пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели... Ничего не поделаешь, надо терпеть... Двадцать сантиметров выиграны, но они не принесли победы трещина еще не закрыта. Может быть, удастся закрыть ее при следующем шаге, через шесть минут. Рычаг! Зубья вперед!
      Котов исчез. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Закрепив рычаг, Ковалев ощупью ищет своего начальника. Находит его в углу. Котов полулежит, прислонившись к стене, словно прижатый силой пара. Потерял сознание? Нет, увидев машиниста, он показывает рукой вперед... только вперед!
      Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из смеси кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск... Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещины. Тогда надо подать их назад, чуть-чуть, иначе будет хуже. Продвигаться не на двадцать, а на десять сантиметров. Так дольше, но надежнее. Надо терпеть и не торопиться.
      Только бы не потерять сознание, вовремя включать и выключать! Нужно вытерпеть еще шесть минут, или двенадцать, или восемнадцать, или... Сколько прошло? Одна минута! Держись, Ковалев, глотай кислород! Кислорода хватит! Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос с трудом доходит до сознания. По радио спрашивают:
      - Котов! Котов! Слышите ли вы меня? Что у вас случилось?
      Ковалев кричит что есть силы:
      - Котову худо! Присылайте за ним носилки! У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу...
      Трещину удалось закрыть через полчаса.
      10
      Дежурный врач грустным тоном сказал, что состояние Котова внушает опасение. Тяжелые ожоги на левом боку и спине. Для пожилого человека с утомленным сердцем это серьезно. Оказалось, что у Котова был пробит скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы иллюминатора. Хорошо еще, что конструктор прижался к стенке, - он мог бы свариться заживо.
      Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому худшему, но, увидев больного, невольно улыбнулся. Котов мог лежать только на животе, однако неподвижность его не устраивала. Каждую минуту он пытался перевернуться, охал от боли, морщился, приподнимался на локтях, снова падал, вертел головой, двигал ногами. Завидев Ковалева, он закричал, не здороваясь:
      - Хорошо, что ты пришел, Степан! Я уже послал тебе два письма! Сейчас нужно нажимать, работать вовсю!
      - Погоди! Как ты себя чувствуешь?
      - Неважно. Впрочем, это не имеет значения. Тебе придется налечь, Степан. Всякие маловеры будут теперь хулить комбайн, но мы им докажем. Нашей машине не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а послезавтра мы должны выдать сто пятьдесят процентов плана. Обязательно поставь тяжелый тормоз. Я говорил Кашину, он даст наряд в мастерскую. И еще: окошко надо укрепить, я уже обдумал как, только нарисовать не могу. Зайди в контору, скажи, чтобы сюда прислали чертежницу, а то меня не выпускают. Эти бюрократы врачи не понимают, что такое план. Им попадись в лапы...
      Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок, советов.
      - Иди скорее, Степан, принимайся за дело. Тебе теперь работать за двоих.
      В коридоре у окна стоял инженер Кашин. Ковалев поклонился издали - он не любил навязываться в знакомые начальству, - но Кашин подозвал его.
      - Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату.
      - Лучше, чем говорят доктора.
      - К сожалению, доктора правы. Человек держится на нервах. Боюсь, что он уже не вернется под землю. "
      Вот еще один летчик потерпел крушение", - подумал про себя Ковалев.
      Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.
      - Ко мне поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник. - Я не буду держать вас насильно, здоровьем надо дорожить. Видимо, мы дали маху с лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная, конструкторы требовали два года на проект и еще два - на испытание и освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, и мы поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед. Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите... Кто будет работать на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц-полтора, пока мы подготовим замену! Я напишу на вашем заявлении: "Уволить с первого октября". Не возражаете?
      А Ковалев совсем забыл о своем заявлении. Голова у него была занята катастрофой, болезнью изобретателя, его поручениями, новым тормозом и укреплением окошка... Он взял листок из рук Кашина и спокойно разорвал его.
      - Сделаем, - сказал он. - Для Ковалева не бывает нелетных погод. "
      Не бывает нелетных погод..." - эти слова он говорил, когда требовалось доставить Виктора на вершину Горелой сопки. С этими же словами пробивается сейчас к сердцу вулкана.
      Пусть он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над его головой миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от человека не останется мокрого места. Вулкан коварен и беспокоен, встречает пришельца духотой, зноем, горячим паром, может напасть каждую минуту. Но летчик Ковалев не подведет, не сбежит, никому не уступит своего почетного, самого опасного на стройке поста. "Надо пробиться вперед", - сказал Кашин. Сделаем, товарищ начальник! "
      Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных погод". Получилось в рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами... Пусть песня нескладная и не подходит для подземного машиниста, но это первая песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо.
      Рассказ четвертый
      Елена Кравченко
      1
      По сведениям Центральной службы подземной погоды, обстановка под территорией Советского Союза устойчивая. В Армении возможны толчки силою до трех баллов. Подземные напряжения возрастают в северо-западном углу Тихого океана. В следующем месяце ожидается землетрясение в районе Камчатки и прилегающих островов. Сила и сроки его уточняются.
      Зам. нач. Службы подземной погоды А.Грибов
      Это сообщение было напечатано на четвертой странице всех центральных газет. Конечно, его прочли старики пенсионеры, прочли и покачали головой: "Ай да ученые, до чего додумались - о землетрясениях сообщают, как о каком-нибудь собрании! Назначено, дескать, на завтра". И школьники, активные члены географических кружков, вырезали это сообщение, чтобы наклеить его в очередной бюллетень рядом с заметкой о дереве баньян, занимающем площадь в полгектара. Но люди среднего возраста, занятые службой, не обратили внимания на подземную погоду. Гораздо больше их интересовала наземная - от нее зависела своевременная уборка хлебов и воскресная поездка за город.
      Однако был в Москве человек, которого взволновали события под землей. Это был делегат партийной конференции Иван Гаврилович Яковлев. "Вот как, землетрясение! - подумал он. - А когда я уезжал из Петропавловска, ничего не было известно. Какой это А.Грибов? Наверно, наш, камчатский. Надо будет съездить к нему, разузнать подробнее. Вечернее заседание в шесть вечера. Пожалуй, я успею..."
      2
      Предсказание землетрясений! Самое слово "предсказание" кажется каким-то таинственным. Подумать только, что в трезвой деловой Москве среди слесарей, шоферов, бухгалтеров, ткачих, артистов, физиков, инженеров есть еще и предсказатели! Эти загадочные люди, как и все другие, едут в метро на работу, чтобы от девяти до четырех, с перерывом на обед, предсказывать будущие бедствия.
      Узнав адрес в киоске справочного бюро, Яковлев без труда разыскал на улице Павлика Морозова трехэтажное здание со стеклянными стенами.
      - На второй этаж, пожалуйста, на антресоли, - сказал вахтер. - Только сейчас обеденный перерыв.
      На втором этаже Яковлев попал в широкий коридор, где на дверях висели будничные таблички: "Бухгалтерия", "Отдел кадров", "АХО". В конце коридора был буфет, оттуда разносился запах пирожков и солянки. На стене висели приказы, отпечатанные на папиросной бумаге, и объявления. Пришли три девушки, прикрепили кнопками ярко раскрашенную стенгазету "За точные предсказания!", вслух начали читать последний отдел "Кому что снится": "
      Алешину - что он предсказал небывалое землетрясение в районе Зоопарка.
      Балабановой - что она чемпион по всем видам спорта.
      Грибову - что у дальневосточной группы документация лучше, чем у балтийцев..."
      - Досталось Грибову, - заметил Яковлев.
      И одна из девушек возразила с обидой:
      - Нашли кого ставить нам в пример - балтийцев! У них покой и тишина, подземный сон. Сделали документацию, положили в архив, проверяй раз в полгода. А у нас каждый месяц подвижки и все прежние цифры насмарку.
      Звонок оповестил о конце перерыва. Захлопали двери, и коридор опустел. Яковлев увидел лестницу, поднялся по ней и вышел на антресоли. Узенький балкончик окружал громадный светлый зал, где стояло множество столов.
      Все помещение было наполнено деловым шумом. Шуршали листы, стрекотали аппараты, раздавались выкрики: "Кому Камчатку?", "Кому Закавказье?", "Сюда, сюда!", "Девочки, кто взял мои карандаши?", "Товарищ начальник, можно вас на минутку?"
      Яковлев любил разбираться в незнакомых делах. Он задержался на антресолях, с интересом наблюдая деловую суету.
      - Иван Гаврилович, ты ли это? Здравствуй, здравствуй! - Сдержанно улыбаясь, Грибов дважды пожал руку гостю. В этом выразилось его особое удовольствие.
      - Я так и думал, что это наш А.Грибов - камчатский. Так объясняй, А.Грибов, какую ты беду нам предсказываешь?
      - Иван Гаврилович, как там на Камчатке? Какой километр идет? На стройке давно был?
      Трижды Яковлев заговаривал о землетрясении, а Грибов все выспрашивал о Горелой сопке: как там строители, и как геологи, и что соорудили, и что нашли, и кто из знакомых попадался на глаза... Тася не попадалась ли?
      - А зачем нас покинул? - упрекнул Яковлев. - Столько воевал за проект, а как начали стройку, остыл. Я и то удивлялся: наш Грибов - камчатский, но изменил, не наш стал.
      Грибов помрачнел:
      - Да, вынашивал идею, да, воевал за проект и все-таки ушел. И не сразу понял, что надо уйти. Ничего не поделаешь, Иван Гаврилович. В наши дни всякое дело передается по эстафете. Только художник задумывает картину и сам же пишет ее. В производстве так не бывает. Я геолог и был нужен, пока шли изыскания, а сейчас работа строительная. В Гипровулкане инженеры спорят - применять ли шахтный бур или проходческий комбайн, где строить бетонный завод, откуда везти трубы. Конечно, я автор замысла, меня уважают, со мной считаются, спрашивают мое мнение. Но я молчу. Нет у меня своего мнения о комбайне и бетонных заводах. Теперь спрашивают все реже. Я не обижаюсь. Конечно, я могу изучить инженерное дело. Но если я - квалифицированный геолог, зачем переучиваться на строителя? Прав я или нет?
      - Похоже, что прав.
      - И вот два года назад, - продолжал Грибов, - меня пригласил профессор Дмитриевский. Ему поручили возглавить Службу подземной погоды. Дело необычное, сложное, ответственное и новое. И я подумал: зачем я буду консультантом при своем собственном проекте, почетным членом Совета за прежние заслуги. Уж если я зачинатель, так и следует мне быть зачинателем. Подумал... и пошел к Дмитриевскому. Начинали с малого: была опытная партия - два геолога, два коллектора, в Крыму по горам лазили. А сейчас уже целое предприятие, завод предсказаний в несколько цехов.
      - Вот я и гляжу на цех с антресолей, - заметил Яковлев. - Стараюсь разобраться. Подожди, не подсказывай. Сам пойму.
      3
      Работа начиналась, очевидно, там, где стрекотали телеграфные аппараты. Невидимые руки выдавали из окошечка клубки телеграфных лент, напоминающих праздничный серпантин. Лента попадала на конвейер. Машина резала ее, наклеивала на аккуратные бланки. Бланки проваливались в другую машину, похожую на шкаф с белыми дверцами. А из нее выскакивали стопки продырявленных карточек. Сотрудники сортировали их и передавали по рядам.
      - Там в углу телеграф? - спросил Яковлев.
      - Даже радиостанция. На нас работают больше трехсот глубинометрических станций во всех концах нашей страны и в странах народной демократии. Ведь землетрясения не считаются с государственными границами. Центр может быть в Румынии, а отзовется на Украине. Эти станции присылают нам кодированные сообщения. Номер станции, местоположение, место съемки, глубина - все обозначено цифрами. А вот расшифровочная машина. Она сама читает и наносит данные на карточки.
      - А зачем дырочки?
      - Для машины дырки удобнее цифр. Мы складываем карточки по станциям, так они хранятся в архиве. Допустим, нужно выбрать самые глубокие землетрясения по всем станциям. На это есть специальная сортировочная машина. Она просматривает сто тысяч карточек в час и по дырочкам отбирает нужные. Как видишь, и девушки наши привыкли к карточкам - смотрят на свет и переносят все данные на печатные бланки. Самое важное - цифры подземного давления. Их расставляют на картах, каждую на свое место, и потом проводят линии равного давления - изобары, наподобие топографических горизонталей. И тут уже для опытного глаза сразу видна обстановка. Если изобары идут плавно и параллельно земной поверхности значит, все в порядке. А если изобары искривляются и сгущаются - это уже опасное место, по-нашему "очаг". Сейчас же его берут на заметку, дают ему номер и на карте красят цветным карандашом. Чертежницы так и говорят у нас: "появился цвет". Это значит - опасность налицо. Когда появляется цвет, мы уже настороже. Сейчас же на все станции, близкие к очагу, идет приказ: сообщать сведения каждые сутки.
      - Понятно, - сказал Яковлев. - Где закрашено, там будет землетрясение.
      - Не совсем так, - поправил Грибов. - Не все очаги опасны, попадаются ленивые, неподвижные, там обстановка не меняется веками. А бывает очаг живой, где идет процесс, давление все возрастает. Тут уже к геологии присоединяется сопротивление материалов. Ведь земная кора - это камни. При большом давлении камни не выдерживают, разрушаются: скалываются чаще всего. Мы сейчас же высчитываем, каково разрушающее давление, и смотрим, близко ли оно. Чем ближе, тем ярче красится очаг: сначала желтым цветом, затем зеленым, синим, черным и, наконец, красным. Когда появилось красное, пора давать тревогу. Значит, камни на пределе прочности и вот-вот разрушатся. А когда они разрушатся, равновесие будет потеряно. Массивный кусок земной коры, или по геологически "плита", съедет вниз. Бывает и наоборот - плиту выдавит наверх. Тут и происходит землетрясение. Самое трудное - это угадать момент. Каждый очаг живет по-своему. Иной раз на карте все сплошь красное, а потом напряжение перераспределилось, и, глядишь, красное чернеет, черное синеет, и все рассосалось, как бы выздоровела земля. Или так еще: садится плита, напряжение в одном углу все нарастает, а срывается другой угол, противоположный. Стандарта никакого нет.
      - Я вижу красное и черное, - сказал Яковлев, указывая вниз, на ближайший стол, за которым работал старичок небольшого роста, с седым ежиком и острой бородкой.
      - Это как раз мой помощник, руководитель дальневосточной группы. Что получается у вас, товарищ Карпович?
      Держа развернутую карту в обеих руках, старик поднялся на антресоли.
      - Вот посмотрите, Александр Григорьевич, все идет как вы говорили. Массив садится, жмет на юго-западный угол. По-видимому, здесь и будет самый центр землетрясения, южнее острова Таналашка.
      - Съемку надо делать четыре раза в сутки. Заготовьте приказ всем камчатским станциям.
      - Приказ я заготовил. Да все не то, Александр Григорьевич, сбоку снимаем. Вот если бы на Таналашке сидел глубинометрист...
      - Вы же сами знаете, это остров чужой.
      - А не попробовать ли по дипломатическим каналам, Александр Григорьевич? Дело-то серьезное. Напишем: так и так, дескать, общая угроза... Неужели не пустят двух человек, только двух - глубинометриста и радиста?
      - Да ведь пробовали мы, товарищ Карпович. Опять начнется волокита с визами, стоит ли допускать, куда допускать, кого допускать. Нет уж, будем надеяться только на плавучие базы. Есть у нас суда "Аян" и "Алдан". Пусть выходят в море, разработайте для них программу. И нажимайте на наши пограничные станции. Кто у нас на острове Котиковом? Кравченко? Ей пошлите особую инструкцию, она человек толковый.
      4
      Как некогда в дни юности, Елена мечтала: "Пусть мне дадут самое трудное задание. Я покажу себя, я заглажу ошибки. Я буду хорошей, смелой, сильной".
      Но ни в пустыне, ни на Камчатке жизнь не требовала от нее никаких подвигов. Надо было выполнять обязанности, там - терпеть жару, здесь иногда мерзнуть, только и всего.
      Елена мечтала бороться за дело Виктора, увековечить его память. Но с отъездом Грибова главная борьба переместилась в Москву. Изыскания были закончены, теперь Грибов отстаивал проект. Вся станция, как старушка мать, проводившая сына, жила его жизнью, его письмами, вела работу по его указаниям. Елена только и слышала: "Александр Григорьевич написал, Александр Григорьевич велел, Александру Григорьевичу нужно..." И работа была мелкая, неинтересная уточнения прежних съемок.
      Поэтому Елена с охотой ушла со станции, когда ей предложили перейти на Службу подземной погоды начальником глубинометрического пункта. И опять ей не повезло. Она ушла за месяц до постановления о строительстве, как раз когда работа у вулкана стала живой и интересной. Сама же она попала на побережье, а потом на отдаленный остров, куда летом приезжали охотники на котиков, а зимой жили только пограничники и в десяти километрах от заставы - глубинометристы: Елена, пожилой техник-радист и рабочий с женой и тремя детьми.
      Раз в неделю Елена обязана была производить измерения и передавать данные по радио. С этой работой она справлялась за четыре часа, остальные сто шестьдесят четыре часа в неделю были в ее распоряжении. Целыми днями Елена лежала на кровати непричесанная, смотрела на дощатый потолок и, вздыхая, вспоминала студенческие годы. Ей казалось, что она старуха. Все осталось в прошлом: ученье, юность, замужество; а впереди вой пурги, серые дни и тоскливые вечера зимовки.
      Она мечтала только об отпуске, считала месяцы, недели, вычеркивала пройденные дни. Но потом счет оборвался... Считать стало некогда. В начале весны пришло распоряжение всем глубинометристам производить съемку океанского дна по маршрутам. Елена начала неохотно, но съемка оживила ее студенческую мечту о просвечивании океанского дна. Она выполнила работу быстрее всех, по своей инициативе расширила задание. Потом с разрешения начальника погранохраны перенесла аппаратуру на военный катер и все учебные выходы в море использовала для новых съемок. У нее скопился большой материал, она написала коротенькую статью и послала ее в Академию наук. Статью напечатали, на нее обратили внимание, появились письма, вопросы. Елена предложила обширный план исследований, ей разрешили вести их. И тогда она отказалась от отпуска, чтобы не терять лето.
      Теперь, когда она занялась делом и меньше тосковала о людях, люди вспомнили о ней. Елена вошла в науку не так, как Грибов. Тот шел от книг, от всемирного опыта, добавляя свои рассуждения к чужим исследованиям. Елена начала как практик. Она работала далеко от научных институтов и оказалась единственным знатоком малоизвестного района. А район был интересный. Здесь проходили гористые острова, отделявшие океан от мелкого моря. Вдоль островов тянулась океанская впадина глубиной до восьми километров, на островах стояли грозные вулканы. Елена собирала сведения о строении океана, впадин и гор. Эти сведения интересовали всех геологов и всех океанографов. В ученом мире появились доклады и статьи со ссылками на мнение Е.Кравченко. Осенью Елену вызвали в Хабаровск на научную конференцию. Ее сообщение выслушали со вниманием, задавали вопросы, хвалили. Особенно много расспрашивал ее один молодой аспирант. Он даже пошел провожать Елену до гостиницы и дорогой сказал:
      - Вы удивительная женщина, Елена Андреевна. Я-то понимаю, что скрывается за вашими таблицами. Каждая цифра - это выход на катере в бурю.
      - В бурю нельзя вести съемку с катера, - возразила Елена. - В бурю я работала только на подводной лодке.
      - Вот видите, даже на подводной лодке! Нет, вы герой, Елена Андреевна!
      Аспирант стал писать ей. Письма были сугубо деловые, связанные с диссертацией, но, право же, для диссертации не нужно было уточнять столько подробностей. Потом он сообщил, что летом сам приедет собирать материалы на Котиковые острова. Елена догадывалась, что аспиранта интересуют не только научные материалы.
      Что же, может быть, с ним она найдет свое счастье. Человек он приятный, работящий, звезд с неба не хватает, но характер у него мягкий, тихий, скромный, немножко напоминает Виктора. Раньше Елене не нравились тихие люди, она предпочитала настойчивых, энергичных, которые могли бы повести ее за собой. Но с настойчивыми она уже обожглась. Пусть будет тихий. Теперь она сложившийся человек, ей не нужен руководитель. Она сама знает правильную дорогу... и укажет ее сыну.
      Размышляя о будущей семье, Елена больше думала не о муже, а о сыне. Она представляла его себе очень ясно. Такой озорной мальчишка... похож на нее краснощекий, смуглый, черные глаза, черные лоснящиеся брови, губы, как будто выпачканные ягодным соком. Она назовет его Витькой, Виктором, это уже решено. Но он будет не такой, как Елена, и не такой, как Виктор Шатров, - гораздо тверже, сильнее, напористее. Елена воспитает его как следует. Она наделала много ошибок, но теперь знает, как надо жить. Мысленно Елена вела с будущим Виктором длинные поучительные беседы, приводя примеры из собственной жизни. Уже были подготовлены рассказы о студенческой практике, о приезде на Камчатку, об извержении, об исследованиях океанского дна, о поездках на катере и на подводной лодке. Сейчас готовился новый рассказ, самый интересный, - о землетрясении. Елена рисовала себе, как маленький Витька будет пересказывать его своим товарищам: "А как ученые узнали... а как пришла телеграмма, и мама села в катер... а волна как даст... а брызги как полетят..." И какой-нибудь круглоглазый приятель со стриженной под машинку головой будет слушать, раскрыв рот, и вздыхать: "Какая у тебя мама замечательная! А у меня обыкновенная".
      5
      Чем ближе подходило землетрясение, тем тревожнее было на Камчатке.
      Что может быть надежнее, прочнее земли? И вдруг она должна приподняться, встряхнуться, качнуть дома. Люди потеряли доверие к земле, с опаской поглядывали себе под ноги, как будто шли не по дороге, а по скользким камням.
      Землетрясение должно было произойти в нескольких сотнях километров от Камчатки. Сам полуостров не мог сильно пострадать, опасались только за прибрежные районы. Отсюда вывозили детей, женщин и стариков. По всем дорогам внутрь страны шли машины, нагруженные чемоданами, корзинами, мешками.
      Прибрежные города опустели, но казались многолюднее: больше работы было на улицах.
      Здания обводили канавами, предохраняющими от трещин, углы укрепляли сваями, а окна и двери - стальной арматурой как бы прятали дома в гибкую стальную корзину. В ямах с песком хоронили хрупкие и дорогие вещи, приборы, аппараты.