И Грибов отогнал бы странную мысль о прочистке вулкана, если бы перед этим он не спрашивал себя настойчиво: что же должно последовать за работами Виктора?
      Ученые описывали не только вулканы. Во всех других науках за описанием следовало объяснение, за объяснением - исправление и переделка. Так было и в науке о растениях и в науке о человеческом обществе.
      Прежде чем предсказывать извержения, ученые научились предсказывать наводнения, бури, заморозки. Предсказывать не для того, чтобы бежать от стихии, а для того, чтобы бороться с ней, как борются со всяким врагом. Мало предупредить - нужно еще собрать силы и отбить нападение. Может быть, со временем люди, живущие у вулкана, скажут ученым: "Вы предупредили нас об извержении - за это спасибо, но мы не хотим убегать от каждого извержения, бросая дома и сады на милость лавы и пепла. Научились предупреждать попробуйте отбить врага: описали, объяснили - теперь необходимо исправить".
      Вот как стоит вопрос. Не "возможно ли", а "настоятельно необходимо".
      А если необходимо, следует подумать всерьез. И когда вдумаешься, препятствия не кажутся непреодолимыми. Совсем не нужно прочищать вулкан во время извержения. Сейчас клапаны, выпускающие лаву, открыты. Они закроются, когда извержение кончится и остатки лавы застынут в них. Вот тогда, в период затишья, можно не торопясь прочистить трубопроводы вулкана, подготовить их для следующего извержения, позаботиться, чтобы оно прошло без взрывов, без катастроф, чтобы газы вышли через открытый кратер и лава вылилась по заранее подготовленной трубе...
      Неделю раздумывал Грибов, прежде чем наконец решился сесть за стол и написать: "
      Работа Шатрова не только завершает долгий путь, но также открывает новую страницу в науке о вулканах" После предсказания должно последовать обезвреживание. После предупреждения об опасности - борьба с ней. Мысль движется вперед, нет и не может быть предела для нее".
      7
      Нет, человек не камень, упавший в воду.
      Садовник уходит - цветут посаженные им сады. Каменщик уходит - в домах, которые он строил, растут дети. Уходит ученый - остаются его мысли, его выводы, другие ученые проверяют их, продолжают, делают новые выводы, иногда неожиданные для ушедшего. Интересно, что сказал бы Виктор, если бы его спросили, можно ли прочистить вулкан.
      Прочистить вулкан! Профессор Дмитриевский трижды перечитал статью.
      - Ох, уж эта молодежь! - шептал он, покачивая головой. В этих словах было и восхищение и неодобрение. Затем он добавил, вздохнув: - Такова правда жизни. Я мечтал точно предсказывать извержения - для них этого недостаточно.
      И Дмитрий Васильевич размашистым почерком написал на первой странице: "
      Уважаемый товарищ редактор!
      Прошу вас поместить в ближайшем номере..."
      Однако в ближайшем номере статья не появилась. На пути ее, как каменная стена, встал приличный на вид человек, хорошо одетый, благообразный, временный редактор "Университетского вестника" доцент Тартаков. В этот день он пришел домой расстроенный, швырнул на диван пальто, не повесил его в шкаф на плечики. Он даже не заметил, что на столе его любимые оладьи. Наконец-то он выучил Елену пропекать их как следует!
      А Елена сегодня нарочно сделала оладьи, чтобы задобрить мужа. Назрел щекотливый разговор. Елене давно хотелось уйти из управления. Работа там скучная, канцелярская. Время идет, и Елена забывает геологию, превращается в секретаршу. Через два-три года она растеряет знания и уже никогда не напишет научный труд об океанском дне. Нет, нужно решиться и бежать из управления. Место нашлось - можно уехать в экспедицию на Каспийское море на шесть месяцев.
      Но начальник отдела не отпускал Елену на полгода. Требовалось, чтобы Тартаков повлиял на него, попросил, постарался переубедить.
      А Тартаков неохотно просил за других, даже за жену. Кроме того, он любил домашний уют и предпочитал, чтобы жена сидела дома. Разговор предстоял нелегкий. И, заглядывая в глаза мужу, Елена думала: "Кажется, не в духе. Придется отложить..."
      - Слушай, ты училась с неким Шатровым?
      Елена вздрогнула... Суп пролился на скатерть.
      - Шатров? Был такой. Но он погиб как будто...
      - Да, погиб. И его начальник, какой-то Грибов, прислал нам двадцать страниц восхвалений. Если верить этой оде, твой Шатров - второй Обручев. Я прочел и говорю: "Вместо статьи дадим некролог на предпоследней полосе, тридцать-сорок строк"...
      - Сорок строк!
      - А что? Сорок строк в нашем "Вестнике" - большая честь. Ведь этот Шатров не академик, даже не кандидат наук. Он молодой геолог, работал первый год. Большая пресса о нем не писала. Это все Грибов раздул. Под видом статьи о Шатрове он хочет протащить свою идейку.
      - Какую идейку?
      - Пустяки, фантасмагория! Он предлагает прочищать вулканы, уверяет, что это вытекает из работ Шатрова.
      Прочищать вулканы! Елена подумала, что Грибов хватил через край. Но из чувства противоречия она сказала:
      - А разве это невозможно?
      - Может, и будет возможно лет через двести. Не мое дело разбираться. Я редактор "Вестника". Когда наши профессора получают награды, я должен сообщить, за что именно. Если погиб выпускник нашего факультета, я даю о нем сорок строк в черной рамке. А измышления какого-то Грибова меня не интересуют. Я направляю их в бюро изобретений, и делу конец.
      - Направил? Избавился?
      - Да нет, понимаешь, статью рекомендовал Дмитриевский, а он у нас декан. Старик сходит с ума, а отвечать придется мне.
      - Ну так не печатай, откажись.
      - Легко сказать - откажись. Старик упрям, он будет настаивать, обвинит меня в хвостизме...
      - Но если, по твоему мнению...
      - Ах, Лена, при чем здесь мое мнение? Я публикую статьи, а не свои мнения. Вопрос стоит иначе. Опубликуешь - скажут: напечатал бредни. Откажешь - скажут: зажал ценное предложение.
      - Действительно, положение безвыходное!
      Тартаков был слишком взволнован, чтобы заметить иронию в голосе Елены. Услышав о безвыходном положении, он самоуверенно рассмеялся:
      - Ты еще плохо знаешь своего супруга, Ленуська! Для него нет безвыходных положений. Мы пошлем статью на отзыв профессору Климову. Климов - научный противник Дмитриевского; конечно, он выскажется против. Один голос - за, один - против; я имею право сомневаться. Чтобы разрешить сомнения, я обращаюсь в бюро изобретений. Изобретения никакого в сущности нет, из бюро затребуют дополнительные материалы. Материалы нужно еще подготовить. Напишем письмо Грибову. До Камчатки путь неблизкий. Пока Грибов пришлет материалы, пока бюро изучит их, пройдет еще полгода. Через полгода "Вестник" не может печатать некрологи, это слишком поздно.
      Елена слушала со стыдом и грустью. "
      И такого человека я выбрала в мужья! - думала она. - Верила каждому слову. Он так красиво рассуждал о науке, о браке и чувствах... На самом деле ничего не чувствует, зубы заговаривает, любит удобную жизнь, свои вещи, свой покой... Вот сейчас покоя ради грабит погибшего, отнимает у Виктора посмертный почет".
      - Предатель! - закричала она. - Ты предаешь человека, который был в тысячу раз лучше тебя. Виктор жизнь отдал за науку, а ты торгуешься - тридцать строк или сорок, одно - за, полтора - против. Знаешь, что я сделаю? Я пойду в университет и расскажу о твоих интригах.
      - Прежде всего не кричи так, соседи слышат.
      - Нет, я буду кричать!
      - Лена, прекрати истерику сейчас же! Я не дам тебе пальто.
      - Тогда я уйду без пальто.
      - Лена, подожди, поговорим!
      Ни слова в ответ. Часто-часто протопали каблучки по ступенькам, гулко хлопнула наружная дверь.
      Тартаков постоял на пороге, но не решился бежать за женой в домашних туфлях. Пожав плечами, он вернулся в комнату.
      - Истеричка, взбалмошная баба! Пусть померзнет на улице. Остынет одумается. Где еще она найдет квартиру с такой обстановкой!
      И, совершенно успокоенный, он сел за письмо к профессору Климову.
      8
      Дмитриевский был очень удивлен, услышав в одиннадцать часов вечера звонок. Телеграмма? Но почтальоны нажимают кнопку гораздо решительнее. Звук был робкий, коротенький. Так звонили студентки, приходившие на консультацию.
      Дмитрий Васильевич, кряхтя, накинул пальто поверх пижамы и снял цепочку. За дверью стояла незнакомая молодая женщина, промокшая и без пальто. Со слипшихся прядей волос на плечи падали крупные капли. Лицо было мокро то ли от тающего снега, то ли от слез.
      - Извините меня, пожалуйста, - начала Елена. - Мне сказали, что вы в отпуске и не бываете в институте. Я так торопилась... Я боялась, что он погубит статью...
      - Подождите, девушка. Я не знаю, какая статья и кто "он". Зайдите сначала.
      - Нет, не приглашайте меня, я боюсь наследить. Я говорю про доцента Тартакова. Это мой муж...
      И Елена с возмущением передала разговор о статье Грибова.
      Дмитриевский слушал, хмурясь все больше.
      - Такой хлопотливый, такой обязательный на словах!.. - вздыхал он. - Ну нет, не дадим загубить идею. До ЦК дойдем, если понадобится.
      - Спасибо вам! - Елена протянула руку старику.
      - Подождите, куда вы торопитесь? Давайте обсудим, как сделать лучше. Тартакова-то мы сметем... но ведь он ваш муж. Может, лучше мне поехать с вами сейчас, поговорить с ним, убедить по-хорошему, заодно избавить и вас от семейных неприятностей?
      - Нет, ни к чему это. Я уже не вернусь к Тартакову. Твердо решила. Всю дорогу думаю об этом. Поеду к маме в Измайлово, а там видно будет.
      - У вас пальцы холодные. Зайдите, погрейтесь хотя бы. Я вам кофе сварю.
      - Спасибо, не беспокойтесь. Я крепкая. В пустыне ночевала в палатке. Мы были на практике вместе с Виктором... Шатровым. Сейчас-то я в управлении работаю, бумаги подшиваю. Но с этим тоже кончено.
      Профессор подумал, потом решительным движением протянул ей плащ:
      - Возьмите. Вернете, когда сможете. Тогда поговорим...
      Когда Елена ушла, он долго смотрел ей вслед, покачивая головой. Потом сказал себе: "
      С характером женщина! А что, если... Да нет, не выдержит. У нее порыв. Сегодня убежала, завтра простит и вернется. А жаль... если простит..."
      9
      Начинающий конькобежец чувствует себя на катке прескверно. На льду и так скользко - того гляди упадешь. А тут еще, как будто нарочно для неустойчивости, под ноги подставлены узкие и шаткие пластинки. Новичок напрягает каждый мускул, чтобы сохранить равновесие. О скорости нечего и думать. Лишь бы доковылять до раздевалки, снять коньки, освободить натруженные ноги. Не сразу приходит мастерство, когда коньки уже не мешают конькобежцу, становятся как бы частью его тела, продолжением ног.
      Так было и у Грибова. В первые недели аппарат тяготил его. Измерения доставались с трудом, результаты их ничего не давали. Грибову очень хотелось сбросить "коньки" и встать на ноги, продолжать исследования прежними, привычными методами. Но со временем он разобрался в тонкостях, стал свыкаться с аппаратом, применял его чаще и чаще, начал ставить задачи, без аппарата невыполнимые. Он даже наметил программу просвечивания хребтов Камчатки и в одном из своих отчетов написал: "Мы, подземные рентгенологи..." Видимо, Грибов уже считал себя специалистом и защитником новой съемки.
      Между тем извержение шло своим чередом. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава. Текла неделю, вторую, третью. В конце концов наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки. Сначала они посещали вулкан каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.
      - Если можно, в другой раз, - сказала девушка. - Я давно уже не готовилась.
      - Если можно, отложим, - сказала она и на следующий день. - Вы мне дали много заданий.
      Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но это упорное отнекивание удивило его. До сих пор Тася находила время для любых поручений. Он стал присматриваться. Ему показалось, что Тася избегает его, старается не оставаться с ним наедине.
      И вот сейчас, увидев, что Тася отдаляется, Грибов почувствовал, что она необходима ему, что вся его жизнь потеряет смысл, если он не будет видеть восхищенных глаз, прямого пробора на головке, склонившейся над тетрадью, если не сможет рассказать Тасе о новом Грибове, который сформировался за последний месяц.
      И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе.
      - Сегодня я сам пойду на почту. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ. Проводите меня, я плохо помню дорогу.
      Они вышли, когда уже темнело. Над пышными сугробами по темно-синему небу плыл латунный месяц. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье - самая подходящая обстановка, чтобы объясняться.
      Но Тася, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп. Грибов с трудом поспевал за ней. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь Грибов упал на косогоре. Тася вернулась, чтобы спросить, не ушибся ли он. Они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.
      - Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, - сказал Грибов. - У нее сейчас двойная нагрузка: она и химик и геолог.
      - А почему она работает за Петра Ивановича? - спросила Тася.
      - Вы же знаете Петра Ивановича. Он милейший человек, но ненадежный: устанет и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.
      - Не понимаю я такого чувства, - сказала Тася. - Любовь - это восхищение. А тут всего понемножку: кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости...
      - Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет - вы его разлюбите?
      - Если болен - не виноват. Но вы сказали "ненадежный", это совсем другое.
      Грибов опустил голову. Он понял, что Тася говорит не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.
      Грибов был задет за живое.
      - А что особенного в Катерине Васильевне? - воскликнул он. - У Петра Ивановича свои недостатки, у нее свои. Женщина как женщина, хороший работник... На Камчатке таких тысячи.
      И Тася поняла, что речь идет не о Спицыной.
      - Ну и пусть, - сказала она упавшим голосом. - Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему...
      Они смотрели в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, сломалось надтреснутое, то, что еще можно было связать.
      - Гордая вы, Тася... Многого требуете...
      Тася, отвернувшись, махнула рукой.
      - Почта там! - показала она. - Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни... Прощайте.
      Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Столько неожиданного открылось в ней за последнее время! Была скромная ученица, робко и почтительно влюбленная. И вдруг тихоня говорит ему прямо в глаза горькую правду. Вдруг у этой скромницы такие требования к людям. "Любовь - это восхищение", - сказала она. Да нет, неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не смеет разлюбить? "Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему"...
      И вот ушла, растворилась в темноте... Лыжи еще скрипят, если позвать услышит. Зимней ночью звуки разносятся далеко: с того берега слышны голоса, лают собаки, как будто рядом. Короткий треск. Выстрел, что ли? Но кто же будет охотиться ночью? Похоже на раскаты грома или на грохот ломающихся льдов. А до ледохода далеко, февраль на дворе. И все-таки река выглядит странновато: вся она дымится, как будто снежное покрывало промокло и сушится на солнце. Полынья, другая, третья, разводья, целые пруды... Оттепель? Какая же оттепель сегодня - от мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу.
      - Тася, вернитесь на берег!
      Не отзывается. Из упрямства, конечно. Зря он отпустил ее одну.
      - Тася, Тася!
      А вдруг она провалилась?
      Грибов неловко спустился на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то трещины, мокрые пятна. Приходится петлять, обходя их; все трещит, качается, колыхается...
      - Тася! - крикнул Грибов в отчаянии.
      Откуда-то набежала вода, лыжи стали прилипать к промокшему снегу. Грибов скинул их. Конечно, это было ошибкой. Треск... хлюпанье... и он очутился по горло в воде. Ледяные струйки побежали за шиворот, под одежду. Грибов хватался за лед и проламывал его. Вот оказия! Нельзя же проламывать лед до самого берега. Температура воды около нуля... Он закоченеет через несколько минут... Снова ломается лед... Неужели не выбраться?
      Грибов отгонял эту мысль. "
      Нет, невозможно! Не могу умереть, я еще так молод... У меня вся жизнь впереди. Начатая диссертация... Тася... А Виктор был моложе и все же погиб..."
      Ноги и руки немели, уже не сгибались пальцы. Грибов отчаянно боролся, локтями прошибая лед. И вдруг рядом лыжные палки...
      - Держитесь, держитесь, Александр Григорьевич!
      Это Тася! Она умело выбрала прочную льдину, хорошо поставила лыжи. Ухватившись за палку, Грибов ползком выбрался из воды. Лежа на мокром льду, он барахтался, словно тюлень, и никак не мог подняться на ноги.
      - Скорее на берег! - волновалась Тася. - Вы промокли насквозь... Сейчас же разложим костер.
      - Спасибо, Тасенька! - бормотал Грибов, чувствуя, что благодарности здесь неуместны.
      - Глупая я! - говорила меж тем Тася. - Оставила вас одного. Дошла до середины, слышу - вы кличете. А мне невдомек, даже отзываться не хотела. Но тут вижу - лед тонкий, полыньи и разводья кругом, долго ли до беды. Повернула назад. Опять крики, какие-то жалостливые. Бегу все шибче, дух захватывает. Спасибо, вовремя поспела... Вот сюда ступайте, здесь не скользко. Теперь сюда. Вот и берег! Лес рядом, сейчас разложим костер. А вы прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас.
      Она действовала умело и проворно. Пока Грибов деревенеющими руками отломил десяток сучьев, Тася притащила из лесу несколько охапок хворосту и две сухие елочки. Вскоре под ветками заплясал огонек. Тася сунула в него верхушку срубленной елки, и пламя взметнулось сразу. Костер разгорелся вовремя. Грибов уже чувствовал, что мороз обжигает мокрое лицо.
      - Послушайте, Тася, откуда на реке вода?.. Так бывает у вас?
      - Не знаю, Александр Григорьевич. Не до того сейчас... Бегайте, бегайте! Да трите щеки, с морозом шутки плохи. Куртка у вас мокрая. Вот колья, развесьте ее... И не жалейте сучьев, я еще принесу.
      Грибов начал стаскивать меховую куртку, уже покрытую звенящими льдинками, но раздумал и натянул ее снова.
      - Тася, мне нужно на станцию.
      - Как можно, Александр Григорьевич! У вас будет воспаление легких! Совсем не думаете о себе!..
      - А вы думайте не только обо мне! - сердито ответил Грибов. - Вы еще не поняли, откуда эта оттепель? Это все фокусы нашего вулкана. Видно, лава свернула на северный склон, дошла до реки, а теперь плавит лед и кипятит воду. Может начаться наводнение. Надо предупредить все прибрежные поселки.
      Тася тоже заволновалась:
      - Но как же быть, Александр Григорьевич? Через реку теперь не переберешься.
      - Я и говорю - надо бежать на станцию. Там вертолет, для него река не препятствие. Я сам полечу с Ковалевым... Осмотрим реку, все выясним и через час будем в районе.
      Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила:
      - Не обижайтесь, я вас не пущу! Как вы дойдете? Вы и лыжи потеряли. Я добегу гораздо быстрее. Что передать Степану Федоровичу?
      Грибов не мог не согласиться:
      - Передавайте, чтобы летел сюда. Отсюда пойдем над рекой, а там - в зависимости от обстановки...
      - Хорошо. Я вам пришлю сухую одежду. А вы не отходите от костра, грейтесь. Сейчас я вам сучьев наломаю про запас.
      - Не теряйте времени, Тася! У меня самого руки есть.
      Вскоре проворная фигурка скрылась среди сугробов. Глядя ей вслед, Грибов вздохнул: "
      Плохи твои дела, товарищ начальник! Вытащили тебя из воды, как щенка... Воображаю, как она смеется над тобой!"
      10
      Грибов оказался прав: воду согревал вулкан. Словно илистая река, лава заполнила прежнее русло на восточном склоне и вынуждена была пробивать новый путь на север. Здесь склоны были круче, лава потекла быстрее и вошла в лес. Под напором горячей каменной реки с треском рушились вековые лиственницы. Они падали не сопротивляясь, как деревенский плетень, смятый трактором. Кусты и ветки вспыхивали, словно спички. Огонь шел верхом, опаляя хвою, обгорелые сучья кувыркались в воздухе, над лесом клубился дым. Даже низкие тучи стали ржавыми. А под пламенем у самой земли было совершенно черно, то ли по контрасту, то ли потому, что солнечные лучи не пробивались сквозь дым и огонь.
      Через лес лава прошла к ущелью, где река прорезала древние базальты. В пути поток охладевал, покрывался плотной коркой и к реке подползал сплошной серой массой, напоминающей грязь. На краю ущелья, нависая над рекой, эта масса трескалась, корка разламывалась, обнажая красное светящееся нутро. Отдельные глыбы с грохотом валились в воду. Вода вокруг них бурлила и кипела, узкое ущелье было окутано паром. Именно отсюда потоки теплой воды потекли вниз по реке, создавая в низовьях половодье среди зимы.
      Еще более серьезная опасность нависла над верховьями. Поток лавы мог запрудить реку, превратить всю долину выше ущелья в ненужное водохранилище и погубить рыбный промысел. Ведь в летнее время в верховья сплошными косяками идет дорогая красная рыба: кета, горбуша, кижуч, чавыча. Как известно, рыбы эти мечут икру только там, где они сами родились. Неожиданно возникшая плотина отрезала бы их от родных ручьев.
      Грибов послал тревожные телеграммы в районный центр и в Петропавловск. В области забеспокоились. На станцию начали приезжать рыбники, гидрологи, инженеры. Прибыл и секретарь обкома Иван Гаврилович Яковлев. Низкорослый, скуластый, круглоголовый, с узкими, как бы хитро прищуренными глазами, он был похож на местного охотника. И Спицын, не заметивший, что перед ангаром сел чужой вертолет, спросил гостя:
      - Как охота, друг? Что добыл? Соболя есть?
      Яковлев перезнакомился со всеми сотрудниками, поговорил с каждым в отдельности, осмотрел станцию, побывал в ангаре, перелистал журналы, разобрал восковую модель вулкана, попросил продемонстрировать просвечивающий аппарат, сам попробовал пустить его в ход и сказал при этом Грибову:
      - Есть просьба к тебе: весной, когда с вулканом будет меньше хлопот, приезжай с аппаратом к нам в Петропавловск. Нам нужна своя энергетическая база. Попробуй поискать поближе к городу нефть или хорошее угольное месторождение. А то безобразие; возим уголь морем за тысячи километров.
      Потом он потребовал, чтобы Грибов проводил его в ущелье, где лава падала в реку, и дорогой сказал:
      - Повезло тебе, начальник. Замечательный народ у тебя, золотые люди, один к одному. Помощница твоя, Катерина Васильевна, горы сворачивает. Навали на нее вулкан, на своих плечах унесет. Муж ее интереснейший человек. Я бы таких людей обязал в непременном порядке после пятидесяти лет описывать свою жизнь. Поучительного в ней много. А то ведь забывается, пропадает... И с пилотом тебе повезло. Такая капризная машина у него, а работает, как метро. Ты же с ним не знаешь забот: приходишь, садишься - и через полчаса на месте. Премируй обязательно. И лаборантку, мою землячку, тоже. Уйдет она учиться - семь человек на ее место придется брать. Вообще, не понимаю, где у тебя глаза. Думаешь, вернешься в Москву, найдешь девушек лучше? Как бы не так! Образованнее найдешь, а лучше - нет. Такие цветы не растут на асфальте.
      Грибов покраснел и поспешил переменить тему:
      - Все у вас замечательные, Иван Гаврилович. А народ-то разный. Спицына действительно ценный работник, но муж ее гораздо слабее. Ему помогать приходится.
      Яковлев помолчал, потом продолжал более сдержанно:
      - Я понимаю, ты идешь рядом со мной и думаешь: "Экий дядя восторженный, всех он хвалит". А на самом деле здесь не восторженность, а метод. Кто мы с тобой по должности? Руководители. У тебя вот на станции четверо, ты можешь изучать их не торопясь, во всех подробностях. А у меня часто бывает так: приходит посетитель, требует совета, помощи, указаний... Что он за человек? Тут не до подробностей. Значит, ищешь главное. А самое-самое главное - это умение приносить пользу Родине, народу. Конечно, один горит ярко, а другой коптит, как говорится в учебнике, "коптящим пламенем без доступа воздуха". Но это уж моя обязанность вывести на чистый воздух, мозги продуть, если потребуется, чтобы человек загорелся, засверкал, осветил все вокруг. А когда ты понял, на что человек пригоден, чем он хорош, тогда ставь второй вопрос: чем он плох. Но это вопрос второй, с него начинать нельзя. Сначала нужно сдвинуть сани, потом уже тормозить. А если с самого начала тормозить, никуда не уедешь. Такое правило на Камчатке. Как в других местах, не знаю.
      - А если поедешь не в ту сторону?
      - Для того и поставили тебя, начальник, чтобы не спутал направление. Но, я догадываюсь, тебе об этом думать не пришлось. Ты получил людей готовенькими, хорошее в них не растил, плохое не гасил. Тогда советую присмотреться. Плохое тоже во всяком есть, может и подвести.
      - А что плохого во мне?
      Яковлев погрозил пальцем:
      - Я же говорил - начинаю с хорошего. Хорошее вижу: в своей области мастер, дело любишь, знаешь. А ругать в первый день не буду. Присмотрюсь - скажу. Подумаю о тебе, я к людям любопытный.
      На краю ущелья он долго смотрел, как трескается полузастывшая лава и валятся в реку темно-красные пласты, вздымая каскады брызг и клубы сырого пара.
      - Каково! - воскликнул он под конец. - Богатырская природа! Так и хочется, засучив рукава, схватиться с ней: кто кого? Экая сила! Прет и прет... Это же целая река, приток нашей. Интересно, сколько здесь лавы?
      - Кратер выбрасывает миллион кубометров в сутки, - ответил Грибов. - Сюда доходит примерно десятая часть. Гидролог был у нас вчера, он говорит, что через неделю река будет запружена. Вероятно, после этого лава повернет на восток, пойдет по руслу.
      - Подумай, сто тысяч кубометров в сутки! Мы строим сейчас три плотины, а о таком суточном плане и не мечтаем. За неделю запрудить реку! Как же все-таки спасти ее, товарищ начальник?
      - Вчера мы советовались с инженером, - сказал Грибов. - Мы полагаем, выход есть. Конечно, никакими стенами лаву не остановишь. Но если взорвать несколько бугров, лава свернет на старый путь, к востоку.
      - Там, на востоке, другая излучина той же реки.
      - Двадцать пять километров лава не пройдет.
      - Почему?
      - Извержение идет на убыль, - сказал Грибов, подумав. - Пожалуй, можно подсчитать, сколько еще лавы вытечет из кратера. Я попытаюсь сделать это.
      - Тогда условимся, - решил Яковлев, - завтрашний день тебе на расчеты. А за это время я доберусь до Петропавловска. Послезавтра утром ты прилетишь туда с расчетами. Значит, послезавтра, в одиннадцать утра...
      11
      Грибов рассуждал так: если сравнивать вулкан с котлом, то кратер - кран этого котла. Но жидкость вытекает только до той поры, пока уровень ее выше крана. Подземное давление выдавило лаву из-под вулкана и подняло ее на высоту четырех километров. Этот столб, открытый Грибовым при самой первой съемке, служит манометром подземного давления. По наблюдениям последнего месяца известно, что уровень все время падает. Значит, понижается и давление. Можно подсчитать, когда уровень лавы дойдет до бокового канала и сколько кубометров успеет вытечь до этого часа.
      Предстояли довольно трудные измерения. Нужно было просмотреть все прежние снимки и записи, проверить общий ход извержения, измерить количество вытекающей лавы, вычислить объем пустот, заполненных лавой, определить, вытекает ли она только сверху или подземное давление добавляет снизу новые порции.
      Работы оказалось по горло. Вечер Грибов провел над дневниками, на следующее утро затемно вылетел на вулкан, чтобы с рассветом начать съемку. На Горелой сопке он работал до сумерек, вернулся к ужину и сказал Катерине Васильевне:
      - Приготовьте мне черного кофе побольше. Буду считать всю ночь. А ты, Степа, не проспи. В пять утра летим на вулкан, сделаем проверочную съемку и оттуда - курс на Петропавловск.
      Он ушел в лабораторию: нужно было спешить с расчетами.
      Минут через двадцать в дверь тихонько постучали. Вошла Тася, поставила на стол кофейник и тарелку с горячими пышками.
      - Может, вам прилечь на часок? - сказала она заботливо. - Вы и прошлую ночь не спали. На свежую голову лучше считать.
      - Ничего не поделаешь, Тасенька. Сроки!..
      - Ужасно гонят они с этими сроками.
      Грибов положил на стол линейку и посмотрел на Тасю с улыбкой:
      - Очень хорошо, что гонят, просто великолепно! Это и есть настоящая работа. Я вспоминаю, как было прежде: я высказывался, со мной спорили, я доказывал, мне возражали, все оставались при своих мнениях и расходились. Мой начальник говорил: "Ничего, лет через десять все увидят нашу правоту". Никто не торопил меня. Честно говоря, мы были очень слабы и потому никому не нужны. Но теперь наша наука окрепла, прикоснулась к земле, показала свою силу... И все изменилось. Раньше я делал расчеты, чтобы отстоять свое мнение, а теперь моих расчетов ждут живые люди - жители прибрежных деревень, рыбники, подрывники, которые будут спасать реку. Они волнуются, торопятся, торопят меня, стоят над душой. Нет, это чудесное чувство, когда у тебя стоят над душой, Тася!
      Тася слушала с удивлением. Всегда она думала о Грибове как о чистом мыслителе, мудром и равнодушном, а он, оказывается, вот какой - работяга, торопящийся к сроку. Кто ищет, тот не сразу находит дорогу, может ошибаться. Но, ошибаясь и исправляя, он делает дело для живых людей, для "стоящих над душой". Тася впитывала каждое слово. Но Грибов замолк, задумался. Девушка в нерешительности стояла у двери.