— Простите, кто вы?
— Дорогой мой, с каких это пор ты к себе обращаешься на вы? Я это ты. Я твое Я из ближайшего параллельного мира. Разве не похож? Между прочим, наша жена не сомневалась, что я это ты. Вот оставила нам с тобой список поручений на вечер.
— Слушайте, дорогой товарищ, я устал и не склонен к шуткам. Вы прекрасно загримированы под меня… но я не понимаю, какой смысл в этом маскараде.
— Друг мой, дорогое Я, тебе же сказано, что я это ты из параллельного мира. Ты же сам придумал параллельные миры и еще гордился этой выдумкой. Вот на этажерке лежит у тебя розовая папка с гербом города Риги и готическими буквами. И там черным по белому в трех экземплярах напечатано: «…нижние слои поплотнее, а верхние поразреженнее. В верхних время идет побыстрее, а в нижних чуть медленнее. И за 15 миллиардов лет накопится разница, миры одинаковые, но наверху уже завтрашний день, а внизу только вчерашний… А что я буду делать завтра? Вот заглянуть бы и узнать».
Так напечатано. Твоими собственными руками на твоей собственной машинке.
— Ну это вы могли прочесть сидя здесь, — вырвалось у меня.
Он вздохнул.
— До чего же упрямо-недоверчивы мы — ученые. Даже собственные гипотезы считаем выдумкой. Друг мой, я примчался спасать тебя от верной гибели, а ты заставляешь меня тратить время, доказывая, что ты это я, а я это ты. Пойми же, как ни странно, параллельные миры действительно существуют. Я сам узнал это только сегодня, часа два назад по моим ощущениям, и тоже потребовал доказательств. А ты поверишь мне, если я расскажу, в каком ящике что у тебя лежит и что подразумевается под надписью «Пл. пар.»? Поверишь, если я расскажу, о чем ты думал по дороге сюда? Ты клял себя за то, что впутался в дискуссию с физиками. И вспомнил Валентина Иванова, который две недели не садится за стол после пустых заседаний. И утешал себя, что завтра пойдешь в архив, поищешь автограф Вольтера. Но в архив ты не пойдешь, потому что минут через десять позвонит Еремеев и предложит тебе вместо него поехать в Махачкалу на семинар. И тебе очень захочется проветриться. Но ты откажешься. Откуда я знаю это? Потому что все пережил. Потому что в вашем мире 24-е число, а в моем уже 31-е.
Все-таки странно было смотреть на него, словно перед зеркалом стоишь. Морщины мои, брови мои, шрам на лбу тот же. Никогда не пробовал ораторствовать, глядя в зеркало. Значит, такие у меня жесты, такая мимика. Пожалуй, он активнее держится. То ли он возбужден, то ли я устал больше? А может быть, он увереннее, знает, чего добивается, а я присматриваюсь настороженно.
И в самом деле, откуда он знает все это, о чем я думал по дороге?
— Ну, слушай меня, Я, не будем терять времени. Я, собственно, прибыл, чтобы спасать тебя. Часа два назад в моей комнате, такая же у меня комната, цвета вечерней синевы, вдруг появился этакий экран, трубка экранная. Из нее вышли двое в какой-то цветной пене: парень и девушка, очень хорошенькая девушка, кстати, вышли и сразу сказали: «Мы из параллельного мира, у нас 2004 год. В нашем мире известно, что автор идеи параллельности, ваш двойник, трагически погиб поздним вечером 31 января. Он мертв, его не воскресить, но вас-то мы спасти можем. Вечер только начинается, собирайтесь быстро, мы переправим вас в будущее». И они торопили, торопили: «Собирайтесь, собирайтесь, мы не знаем точно час и минуты смерти». У меня голова закружилась… но я сообразил все-таки, что долг платежом красен. Меня предупредили, надо бы и моих предшественников предупредить. Мне объяснили, как обращаться с этой белой трубкой, и я переправился не в будущее, а в прошлое, к тебе. Итак, знай, срок твоей жизни отмерен, 31-го парки обрывают нить, так что собирай манатки, и двинем в гостеприимное будущее.
Но я уселся в кресло глубже. При всем сходстве была и разница между нами. Он-то сорвался из своего мира, был взволнован, деятелен, а я сидел в своем доме, предупрежденный загодя, за неделю.
— Сегодня только 24-е, — сказал я.
— Ну и что? Ты согласен умереть через неделю?
— Обсудим, — продолжал я. — Почему же это я умру через неделю? Лично я не верю в рок. Вероятно, ты тоже?
— В рок я не верю, но верю в причинность. Человек утонул, потому что был пьян; или же был трезв, но не умел плавать, или умел плавать и переоценил свои силы, самонадеянно полез в большую волну, а волну развел ветер, а ветер поднялся из-за низкого давления, потому что надвигался циклон, а циклон возник потому… Были причины. И сплелись в одно — в трагический конец.
— Согласен. И правда, одинаково думаем. Все определено, но не предопределено.
— Ну хорошо, а тебе легче, если тебя погубит непредопределенная определенность?
— Я просто думаю, что предупреждение отменяет неизбежность. Мой двойник утонул, а я не полезу в воду. Наш двойник трагически погиб 31-го, а я не выйду из дому…
— А может быть, обвалится потолок?
— Разве наш двойник погиб дома?
— Я не знаю. И те ребята не знали точно. Знали только дату — вечер 31-го.
— А может быть, твое бегство и воспринято в вашем мире как гибель?
— В третьем мире наш двойник погиб и похоронен. Не понимаю, почему ты упираешься вообще? Хочешь подчиниться судьбе?
— Сейчас я хочу поужинать и лечь. И я твердо помню, что впереди у меня неделя. Незачем горячку пороть.
Он посмотрел на меня с сочувственной иронией.
— Узнаю себя. Прежде всего надо прилечь.
И тут зазвонил телефон:
— Еремеев, — сказал Он-я, показывая пальцем на трубку.
И правда, звонил Еремеев. Уговаривал поехать в Махачкалу на семинар. Рассыпался в любезностях, уверял, что я незаменим, только ко мне можно обратиться. Билет у него в кармане, командировку мне вышлют вдогонку авиа…
— Скажи, что перезвонишь ему через четверть часа, — посоветовал Он-я. И добавил, когда я повесил трубку: — Вот решение. Я за тебя еду в Махачкалу. Гостей там умеют встречать по кавказскому обычаю. Или ты хочешь поменяться: сам поедешь, меня оставишь дома… с нашей женой.
— Поезжай, поезжай, остряк, — сказал я мрачно.
На том мы и порешили. Сообща сложили мои рубашки в его чемоданчик, такой же, как у меня, серый в полосочку, с «молнией» вместо замочков. Денег подкинул я ему на дорогу. Затем мы созвонились с Еремеевым и расстались, обнявшись дружески… или братски, или по-родственному. Какие чувства испытываешь к своему близнецу из чужого мира, о существовании которого узнал только что? То ли кровный родич, то ли чужеземец.
— Вернусь 31-го днем, — сказал он на прощание. — Посмотрю, как ты увернешься от костлявой. Может, и придумаем что сообща. Так или иначе будем знать, что же нам угрожает.
5. СЛОВО ПЕРЕД КАЗНЬЮ
Он-я ушел. Я-я лежу и думаю.
Думаю, что осталось семь дней до какой-то страшной опасности… всего семь дней жизни, возможно.
Думаю, что человек энергичный на моем месте бежал бы на край света сломя голову. Но я медлительный… и не знаю, от чего бежать, собственно говоря. Может быть, опасность сидит во мне, инфаркт мне угрожает или тромб. От себя не убежишь.
Нечего метаться. Срок подойдет, проявим внимательность. Пока что отпущено семь дней на прощание.
Как прожить их?
Как вы прожили бы?
Семь суток ломали бы голову, вспоминая все возможные опасности, от всех на свете угроз старались бы спрятаться?
Хуже смерти представляется мне такая суетливая нервотрепка.
Кутили бы, веселились: пили, за женщинами ухаживали?
Но я пожилой человек с больным желудком, мне утомительно кутить, пить вредно, от обжорства у меня живот болит.
Лучше бы не знал ничего. Или лучше знать, как по-вашему?
Время от времени на страницы газет выплескивается старинная медицинская проблема: говорить ли больному, если он болен неизлечимо? Неизлечимому не поможет, но последние месяцы отравит. Пусть надеется хотя бы.
«Смотря кому», — сказал бы я после долгого житейского опыта.
Я встречал людей, умиравших от ужаса смерти задолго до смерти, упавших духом, панически кричавших «спасите меня, спасите!». И гнавших мысль о неизбежном, обманывавших самих себя. Встречал и других, готовившихся к смерти деловито, занятых устройством жизни своих вдов и детей, расчетливо распределяющих последние силы.
Мне бы хотелось, чтобы меня предупредили, так мне кажется сегодня. Так казалось в юности. Шестнадцать лет мне было, когда я написал для себя и о себе рассказы «Идеальная жизнь» и «Идеальная смерть».
Жизненного идеала тех лет не помню. Кажется, там было много странствий, приключений, внезапных поворотов судьбы. По-мальчишески жизнь хотелось прожить авантюрную. А смерть идеальная описывалась так: врач честно предупреждает, что жить осталось недолго, неделю всего лишь. На что употребить последние дни? Я — писатель (тогда я хотел быть писателем), и я решаю написать последний рассказ, аккорд творчества, лебединую песнь. И успеваю. И с сознанием исполненного долга закрываю глаза.
Ставши старше, я узнал постепенно, что в жизни так не бывает. Как правило, силы покидают человека постепенно, умственные силы также. Последние годы и месяцы мы обречены влачить растительную жизнь, цепляться за мир коснеющими пальцами, вкладывать все силы в пищеварение и дыхание, воздух втягивать хотя бы. Душно, больно, в голове муть, где там думать о лебединых песнях? Если же смерть приходит в расцвете сил, она не имеет обыкновения предупреждать: выскакивает из-за угла на четырех колесах, пулей впивается в сердце, валится на голову куском штукатурки… или изнутри нападает: затыкает аорту тромбом… и конец.
Вот такие правила у жизни: сильных увольняют без предупреждения, слабым предупреждение не на пользу.
Знаю редкие исключения: Кибальчич и Галуа. Первый был приговорен к повешению, второй вызван на дуэль. И оба потратили последние часы, чтобы завещать человечеству лучшие из своих мыслей. Но ведь это исключения. Смертную казнь я едва ли заработаю, дуэли вышли из моды.
И вот сейчас я оказался в таком удивительном положении: предстоит дуэль с судьбой. Вывернусь или нет, неведомо. Даже не знаю, кто мой противник. И дан срок — одна неделя.
Что же сообщу я человечеству за эту неделю? Готовой теории, как у Галуа, нет. Были находки — они опубликованы. О параллельных мирах доклад сделан, он был написан предварительно. Добавить подтверждение, описать появление двойника? Получаса хватит.
Завещание сочинять, семейство обеспечивать? И так по закону все достанется жене и сыну. Люди приличные, друг друга любят, не перессорятся из-за барахла.
Каяться? Нет преступлений на совести. Мелкие глупости были, но зачем же копаться в своем грязном белье?
Оправдываться? Но меня не обвиняет никто.
Хвалиться? Так нечем, собственно говоря.
Последняя, последняя, последняя неделя! В общем, надоедает думать о смерти. То ли будет она, то ли не будет еще? В неизбежный рок я не верю. Предупрежден, буду осторожен, увернусь как-нибудь. Двойник увернулся же. Через неделю явится, имеет возможность посмотреть на мои (свои собственные) похороны. А если я пропаду где-то без свидетелей, семья даже не заметит подмены. Или заметит? Куда же он денется тогда, двойник похороненного?
Наверное, отправится в следующий параллельный мир, предупреждать тамошнего Тихомирова. Так и будет скакать из мира в мир. Его спасли, он спасает по справедливости. А жаль. Стоит ли разменивать на одну какую-то личность великолепную возможность выручать целые народы, предупреждая исторические ошибки в параллельных мирах… к сожалению, только в параллельных. В нашем мире ошибки уже сделаны, не переделаешь.
Удивительная перспектива! Стало быть, и я, если уцелею, могу переиграть историю где-то, узнать, что было бы, если бы такой-то герой или народ взял свои слова и дела назад, словно начинающий шахматист, еще не играющий по правилам.
Могу снова и снова взвешивать случайность и закономерность. И обсуждать роль личности. Может ли личность повернуть колесо истории, даже если ее вовремя предупредят… из параллельного мира?
Конечно, для этого нужно бы подобрать личность, облеченную всей полнотой власти, крепко держащую руль в руках.
И какую-то развилку, на которой история могла бы повернуть и направо, и налево.
В двадцатых годах три советских автора выпустили в свет книгу с лихим названием «Бесцеремонный роман». Герой ее на машине времени отправляется в 1815 год (не в параллельный мир, а в наш собственный), перехватывает Наполеона на пути к Ватерлоо и сообщает ему о предстоящей промашке исполнительного и бездарного маршала Груши. Преследуя пруссаков, Груши потеряет их, они-то поспеют на поле битвы, а Груши будет маршировать в стороне, и без него Наполеон окажется в меньшинстве. Надо срочно вернуть блуждающий корпус, навалиться на англичан всеми силами.
Следуя совету, Наполеон выигрывает битву, история идет иным путем. Благодарный Наполеон награждает своего спасителя титулом князя Ватерлоо, тот становится приближенным, советником во всех делах, управляет судьбами мира, вооружив французскую армию пулеметами, танками и газами…
Вот этот второй момент мне не хотелось бы впутывать в историю. Это уже хроноклазм, тема, введенная в литературу Марком Твеном в романе «Янки при дворе короля Артура»: прошлое получает от будущего высокую технику. Меня интересует «если» в чистом виде: если бы в свое время люди поступили иначе. Условимся, что в параллельном мире должно давать только организационные советы, выполнимые для той эпохи: например, вернуть корпус маршала Груши.
Но без новейшей техники, думается, победа Наполеона под Ватерлоо не сыграла бы такой большой роли. Франция была обескровлена еще в походе на Москву; в 1815 году Наполеон подчистил все резервы, кинул в бой новобранцев-подростков. Он пошел ва-банк и, проиграв ставку, проиграл империю. Стало быть, его дела все равно были безнадежны. Даже если бы он разбил англичан под Ватерлоо, даже если бы отогнал пруссаков, за ними в тылу стояла победоносная русская армия, уже побывавшая в Париже. Нет, в данном случае предупреждение не сыграло бы роли. После Москвы поражение Наполеона было закономерным и неизбежным.
Мне нужно подыскать другой пример в истории, где случайность сыграла бы заметную роль.
К тому же какой мне интерес спасать параллельного Наполеона?
Мысленно шарю по годам, перебираю события, даты. Где тут были развилки?
Естественно, прежде всего вспоминаю о своей узкой специальности: середине XVIII века. Сватовство Петра III, подмена наследника. Это было в 1754-м…
А, вот оно! Кажется, нашел то, что нужно. Конец Семилетней войны.
6. РАЗВИЛКА 1761-го
В истории России Семилетняя война не была решающей. Читатель имеет право и забыть о ней. Для забывших напоминаю основное.
Война продолжалась с 1756-го до 1763 года. Воевали Англия и Пруссия против коалиции, в которую входили Австрия, Франция, Россия, Швеция, Саксония и всякая немецкая мелочь. При этом с Россией Англия не воевала, поддерживала отношения, даже торговала. Так что шли как бы две параллельные войны. В одной из них Англия решительно разгромила Францию на море, отобрала у нее Канаду и владения в Индии, утвердилась как колониальная держава с заморскими рынками — и вступила на путь промышленного развития. Франция осталась же без рынков, без территорий для эмиграции, вынуждена была вариться в собственном соку. Французские буржуа и феодалы продолжали жать и жать на собственный народ. И терпение лопнуло. Последовала революция 1789 года, за ней — Наполеон.
Пруссия же, отбившись от Австрии, главного своего соперника, утвердилась как самое крупное немецкое государство, чисто немецкое, в отличие от Австро-Венгрии, рыхлой, многонациональной, населенной и венграми, и чехами, и румынами, и поляками, и словаками, и итальянцами. Ставши национальным центром, Пруссия культивировала национализм, воинственность, милитаризм, агрессивность. И Европа получила Бисмарка через сто лет, Вильгельма — через 150 и Гитлера через 170.
Как разумно было бы повернуть руль вовремя!
И похоже, что была такая возможность… в 1761 году.
Пруссии пришлось плохо. Хотя союзники действовали разрозненно и бестолково (а может быть, неискренне, потому что каждый хотел сохранить свои силы, загребая жар чужими руками), хотя прусская армия, обученная палками капралов, считалась самой дисциплинированной, лучше сказать — вышколенной, хотя во главе ее стоял энергичный полководец Фридрих, позже наименованный Великим, хотя Фридрих одержал несколько побед, используя свое центральное положение и маневрируя на небольшой территории… но со всеми державами справиться ему не удалось. Русские войска вошли в Восточную Пруссию, разбили вдребезги пруссаков на Одере, даже Берлин заняли временно (Суворов участвовал в этом рейде), увезли ключ от города и миллион марок контрибуции. Фридрих был в отчаянии, Фридрих думал о самоубийстве.
И тут вмешалась судьба. Умерла русская царица Елизавета Петровна. На престол вступил Петр III, сын ее старшей сестры и герцога Голштинского, мелкого немецкого государя.
Висит в Третьяковке его портрет. Бледный золотушный дохляк с вывороченными губами. Увлекался псарней, увлекался куклами, увлекался игрой в солдатские парады. Был русским императором, но чувствовал себя Голштинским герцогом. Перед Фридрихом преклонялся. И спас Фридриха, взойдя на престол, немедленно заключил мир, затем даже союз. Договорился только, чтобы Фридрих помог ему присоединить к Голштинии Шлезвиг. Шлезвиг — это та шейка, на которую, как шапка, нахлобучена Дания.
Через полгода Петра свергла его собственная жена Екатерина. Но Фридрих был спасен… И Пруссия была спасена, начала свою полуторавековую подготовку к завоеванию мира.
А если бы Елизавета прожила еще года два?
Вот тут и мог бы вмешаться пророк из XX века. Явился бы ко двору под видом чужеземного врача, вылечил бы царицу…
Итак, экскурсия в 1761-й. Санкт-Петербург. Нева та же, но без мостов, конечно. Силуэт города не совсем такой. Петропавловский собор без шпиля, Зимний без Эрмитажа, не так высока и светла адмиралтейская игла, нет громады Исаакия, Медный всадник еще не вздернул коня. И в Зимнем вместо экскурсантов, повзводно приобщающихся к прекрасному, кавалеры в пудреных париках с косичками, дамы с голой грудью и подолами, подметающими пол. Сюда и являются два «заморских» врача, которые берутся вылечить царицу.
Чем она болела, кстати говоря? Умерла в возрасте 50 лет, с нашей точки зрения рановато, по тогдашним понятиям — на склоне лет. Смолоду была расположена к танцам и любовным утехам, к концу жизни любила сладко покушать, подремать, наслаждаться ничегонеделанием. Стала тучной, малоподвижной. Обмороки были у нее какие-то, многочасовые.
Видимо, общее ожирение, ожирение сердца, сердечная недостаточность, надеюсь, не диабет.
Погонять бы ее как следует: теннис, лыжи, гребля, альпинизм. Какие горы были тогда русскими? Только Урал?
Дрова пилить тоже полезно.
Царицу не заставишь.
Значит, лекарства: валокордин, кардиамин, кардиовален, дигиталис, камфора, нитроглицерин… ну и гипотиазид для похудения. Авось удалось бы протянуть года три.
Царице лучше. Министры чувствуют себя увереннее. Командующие действуют энергичнее. Салтыков, Фермор, Румянцев не боятся навлечь гнев наследника неумеренными победами. Фридрих разгромлен, в отчаянии принимает яд. В потсдамском дворце Сан-Суси (тоже в Потсдаме) союзники делят его владения. Австрии достается Силезия, Швеции — Померания, России — желанная Курляндия и Кенигсберг. Наследникам Фридриха оставляют Бранденбург — клочок земли без руд, без выхода к морю, военно-бесперспективный — солдат проживает мало. Прусский милитаризм уничтожен в зародыше. Не будет ни Бисмарка, ни Гитлера. Как же развернется история?
Подумаем за ленивую Елизавету, за ее активных министров хотя бы — за Шуваловых и Разумовских, за Салтыкова и Румянцева.
Европа под властью королей. Во Франции расточительный и развратный Людовик XV, интриги фавориток, знаменитая мадам Помпадур, заявившая: «После нас хоть потоп», настроения пира во время чумы, пира на тонущем корабле. В Австрии постная Мария-Терезия, набожная католичка, в Англии — невыразительный Георг III (чем он отличался от второго? Номером?). В Саксонии Август, он же король польский по совместительству. О Фридрихе, друге Вольтера, просветителе, солдафоне и гомосексуалисте, речь уже шла. Разные характеры, но у всех единая идея: нужно захватить как можно больше земель, как можно больше подданных, безразлично какой национальности. Подданные — это сила и богатство, солдаты и налоги.
Но для жадности ставит предел «можно»: не хватает своих солдат и денег, чтобы завоевать все на свете земли. Идет дипломатическая игра, составляются и рушатся союзы. И тут вступают в действие обстоятельства, не зависящие от всевластных государей, экономические и географические.
По причинам экономическим Россия с Англией не воевала, стало быть, англо-французский спор надо рассматривать отдельно. На него смерть Елизаветы не оказала влияние. Та война велась на море и в колониях, в обоих случаях победа вероломной «англичанки» закономерна. Англия жила морской торговлей, а Франция баловалась… и английский флот был сильнее. Англичане заселяли свои заморские колонии, уже набралось миллиона два поселенцев, а французы ездили в Канаду за мехами, там было тысяч шестьдесят колонистов. Естественно, что два миллиона разгромили 60 тысяч, несмотря на пресловутую доблесть галантных потомков д’Артаньяна, несмотря на важную помощь индейских следопытов. Опять-таки естественный союз: французы покупали у индейцев меха и не очень их теснили, а английские фермеры захватывали земли, выселяли и истребляли индейские племена.
Так или иначе, победа Англии была закономерна. Тут Елизавета ничего не могла изменить. Англичане получили свою Канаду и Индию, а французов подтолкнули к Бастилии и Наполеону.
Вернемся к проблеме Пруссии.
О причинах географических точно сказал Анатоль Франс. Пингвины пуще всего ненавидели ближайших соседей… поскольку с соседями больше всего споров и столкновений на меже. Главным противником России в ту пору была Турция, некогда грозная, чуть не проглотившая всю Европу в XVI веке, но к XVIII — дряхлеющее, отсталое средневековое государство. Россия хотела отобрать у турок берег Черного моря (к концу века это удалось), а также освободить порабощенные турками Балканы. И тут-то русские императоры сталкивались с Австрией, которой тоже ужасно хотелось «освободить» порабощенные Балканы и к себе присоединить. При дележе турецкого наследства Австрия становилась ближайшей соперницей. Русские цари предпочли бы эту соперницу слегка ослабить. Как ослабить? Угрозой с севера. А кто угрожал? Прусский король.
Враги наших врагов — наши природные друзья. От Семилетней войны и вплоть до 1914 года Россия почти не воевала с Пруссией. Русские поддерживали прусских против Вены. Полтораста лет Петербург дружил с Берлином.
Так что же получается? Не только самодурство Петра III, сама расстановка сил толкала русских царей к союзу с Фридрихом. Не выход России из войны с Фридрихом, а скорее участие в этой войне — случайный зигзаг истории. В нашем мире русские цари всегда поддерживали прусских королей. После Семилетней войны совместно сражались против Наполеона. Когда русские теснили Турцию, пруссаки соблюдали нейтралитет; когда пруссаки громили Австрию и Францию, русские соблюдали нейтралитет… Ну и вырастили на свою голову Вильгельма.
Но ведь и в параллельном мире та же география, то же соотношение сил. Вне зависимости от выздоровления Елизаветы те же стремления пробиться на Балканы, то же соперничество с Австрией и тоже полезно держать в тылу у Австрии воинственного Фридриха. А если так, устранение Петра III из истории (подобно победе Наполеона под Ватерлоо) не изменило бы ход событий. Увы, и в параллельном мире победив Пруссию, русские цари склонны были бы восстановить прежнюю противницу, так же, как после поражения Наполеона, союзники решили сохранить сильную Францию (Австрия против Пруссии, Англия против Австрии), так же, как в 1919 году и еще раз в 1945 году союзники принялись восстанавливать Германию… против Советской страны.
Пожалуй, экскурсия в 1761 год лишний раз убеждает, что в истории закономерность сильнее случайности. Личность, даже с короной на парике, играет не такую уж большую роль, как представляется ей лично.
Но ведь развилка 1761 года — не единственная.
7. ЕЩЕ ОДНА РАЗВИЛКА — 1774-го
Читатели, не окончательно забывшие школьное учение, сразу припомнят. Годы 1773–1775 — это Пугачевщина. Читатели, учившиеся в школе на пятерку, припомнят еще, что в этой крестьянской войне было три этапа. Дважды разбитый Пугачев оживал, словно Антей, прикоснувшийся к земле. Первый этап войны — оренбургский. Восставшие яицкие пограничные казаки осаждают город, надеясь наказать местные власти. Это бунт против губернатора, не против царского строя, бунт против местного судьи неправедного.
Потерпев поражение под Оренбургом в марте 1774 года, летом Пугачев оживает на Урале. Здесь его поддерживают горнозаводские рабочие, в ту пору — крепостные рабочие, чья жизнь была еще тяжелее, чем в деревне, не лучше каторжной. И поддерживают недавно при Елизавете покоренные, еще не смирившиеся с покорением башкиры.
Вторично разбитый в августе 1774 года под Казанью Пугачев переправляется на правый берег Волги и вдруг оказывается сильнее и опаснее, чем прежде.
Дело в том, что до сих пор он действовал на окраинах государства, малонаселенных, недавно завоеванных, не очень русских. В войско его шли казаки — вольные пограничники, возмущенные урезкой льгот, а также завоеванные инородцы, возмущенные потерей воли. Все народ воинственный, легкий на подъем, привыкший к коню и сабле. Но для русских они были чужими, и русский солдат стойко сражался против этих «бунтовщиков».
На правобережье Волги Пугачев оказался в коренной крепостной России. В сущности, только здесь бунт непокорной границы превратился в крестьянскую всенародную войну, во всеобщее восстание натерпевшихся рабов. От искр занялся пожар. Пугачева ждали деревни, ждали города, ждали купцы и попы, ждали Нижний, Тула и Москва с оружием и оружейными заводами. Трон заколебался. Перепуганная Екатерина задумалась о бегстве на кораблях за границу. Сподвижники советовали Емельяну немедля идти на Москву.
Пугачев поколебался… и повернул на юг: через Саратов — Царицын — на Дон.
Подстреленный зверь ползет в нору зализывать раны. Пугачев был донским казаком, домой побежал после неудачи. Казакам он верил, крепостные были чужды ему, и он недооценил всю силу крепостного возмущения.
На Москву или на Дон? — вот он, поворотный момент, развилка истории.
Пугачев выбрал Дон, был разбит под Царицыном в третий раз, окончательно… и выдан сподвижниками на казнь.
Итак, предупреждать его надо было где-то между Казанью и Симбирском, когда еще можно было повернуть на Москву. Трудная миссия. Опасная миссия. Опаснее, чем визит ко двору Елизаветы в облике чужеземных врачей. Какой облик принять, идя в стан Пугачева? Как пробраться через пеструю толпу мужиков с вилами, каторжников с рваными ноздрями, бесшабашных казаков, белозубых башкирских конников в меховых шапках, с колчанами за голой спиной? Переодеться? Притвориться своим? Не получится. Тогда и язык был не совсем такой, не пушкинский и даже не державинский.
Конечно, лучше бы на танке приехать… но это не по правилам игры. По правилам, надо убедить Пугачева, пусть он повернет на Москву, а мы посмотрим, что выйдет из этого.
Допустим, убедили. Повернул.
Запылал пожар всеобщего крестьянского восстания. Занялись огнем дворянские усадьбы: пензенские, нижегородские, владимирские, подмосковные. Отряды солдат в мундирах и париках с косичками — жалкие островки в бушующем море. Да и сами они, рекруты из бывших крепостных, все чаще, чаще, чем до Казани, переходят на сторону восставших. Тут же идет война со своими, не с бунтующими инородцами. И к Рождеству колокольным звоном встречает первопрестольная белокаменная государя Петра.
Белокаменной была тогда еще Москва, со стенами на Бульварном кольце, с воротами у Никитских ворот и у Петровских. Василий Блаженный украшал Красную площадь, но вся она была заставлена лавчонками. Спасская башня была такая же, и Иван Великий высился над Кремлем, и царь-колокол лежал у его подножия. Все соборы были налицо, дворцов еще не выстроили. В старых покоях поселился царь Емельян-Петр, в покоях Алексея Михайловича.
А испуганная Екатерина, нагрузив корабли драгоценностями, плывет за море выпрашивать помощь. Куда именно? Едва ли в родное свое герцогство Ангальт-Цербсткое, захудалый удел, немецкое захолустье, где только прозябать на хлебах у родни. Может быть, к Фридриху в Потсдам — ведь он же сватал ее за русского наследника. А может быть, в Англию, извечную покровительницу всех свергнутых монархов.
Тут у автора (не у героя, не у историка Тихомирова) благодарная, но тяжелая задача определить судьбу всех исторических лиц. Благодарная, потому что лица эти хорошо известны, столько выразительных характеров, никого не надо выдумывать. Тяжкая и трудоемкая, поскольку много этих известных лиц, и судьбу надо определить в соответствии с характером. Как поведут себя, куда денутся фавориты Екатерины — во главе с Григорием Потемкиным, еще не князем Таврическим? Конечно, верный матушке-государыне Суворов до последней капли крови будет защищать подступы к Санкт-Петербургу. Как будут действовать молодые, прогрессивные, Новиков например? Едва ли встанут на сторону восставшего народа. На счет Державина известно, он пытался изловить Пугачева; Суворов его опередил. Боюсь, что все исторические лица окажутся в армии царицы или же в эмиграции. А Радищев? Ведь он уже написал, что «самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние».
Но это уже развитие событий. Основной вопрос: мог ли Пугачев остаться царем на Москве? И что было бы после?
Общеизвестно, что все крестьянские восстания в Европе кончались разгромом. Крестьянское войско непрочно. Недаром деревенская община называется словом «мир». Символический омоним. Мир земледельца — это его деревня. За свою деревню он сражается самоотверженно, чужая губерния его уже не волнует. В дальних походах он теряет пыл, норовит удрать в свою избу, в свою семью. И с восставшими рабами было подобное: они восставали, чтобы вернуться на родину. Войско Спартака таяло после побед — целые полки покидали его.
