- Приятного аппетита, Саша. Как самочувствие?
      Тоненьким тенорком экран зачирикал что-то невнятное. Куницын говорил в десять раз быстрее и звук получался в десять раз выше - разница в три октавы с лишним.
      - Дайте же запись в нормальном темпе, - потребовал Гурьянов.
      Подключили магнитофон. Через некоторое время можно было услышать басистое и членораздельное:
      - Добрый день, товарищи. С трудом догадался, что спрашиваете. Тянете каждое слово: сааа-амочу-уууу... на добрых полминуты. Чувствую себя превосходно, даже легкость особенная. Никакого воспоминания о вчерашней бане. Сейчас включаю запись, чтобы слушать вас.
      Но и с записью беседа не получилась. Темпонавту все время приходилось ждать. Сказал несколько фраз, потратил своих полминуты. Ждет пять минут, чтобы магнитофон изложил его фразы внешнему миру. Ждет еще пять минут, чтобы внешний мир высказался. Многовато приходится ждать. И Гурьянов коротко распорядился:
      - Действуй по программе, Саша.
      По программе шли наблюдения внешнего мира. Куницын смотрел и наговаривал диктофону:
      - Вижу вас на экране и через потолок. Одно и то же, но выглядит по-разному. На экране условно-естественные цвета, а через стекло цвет на три октавы ниже, инфракрасное освещение, как и предполагали. Все светится: земля, деревья, люди. Лица ярче всего, а на лицах - глаза, губы и уши, представьте себе. Самое тусклое - снег. Негатив своего рода.
      Движения у всех странные. Не говорите - зеваете. Не ходите вытанцовываете. Руки как в балете. Здороваетесь, словно нехотя, словно сомневаетесь: пожимать руку или не стоит! Позы неустойчивые. Падаете все время, так и хочется поддержать. Но глядишь; сами успели поставить ногу. Впрочем, картина знакомая; замедленная съемка в кино.
      И масштабы как в кино: лицо во весь экран. Неэстетичное зрелище: бугры какие-то, дырочки, щетина, борозды. Гулливеровы великаны, вот вы кто. Кто хочет выглядеть красивым, держитесь на расстоянии.
      Куницыну демонстрировали экспонаты по списку: минералы, насекомых, птиц. Все это производило впечатление, выглядело живописно и непривычно, но для науки пользы пока не было. Масштаб 1:10 не так уж разителен. Научные открытия посыпались позже, когда наблюдатели углубились порядка на три-четыре, уменьшились в тысячу и десять тысяч раз, намного превзошли Куницына.
      Да, превзошли намного. Но Куницын сделал первый шаг.
      Кое-что он мог наблюдать и не выглядывая из своей камеры. Ведь время в ней ускорилось... а тяготение не изменилось. Тела падали в результате в десять раз медленнее, чем на Земле. От потолка до пола - восемь местных секунд. До космической невесомости далеко, но вес меньше, чем на Луне. Вода вытекала из крана, будто колебалась: стоит ли ей перемещаться в стакан. Стакан упал со стола: Куницын успел его подхватить в воздухе и подобрал на лету падающую воду. Для пробы сам он залез под потолок, позволил себе свалиться. Падая, успел сосчитать до пятнадцати, успел перевернуться и приземлиться на четыре точки - как кошка. Успел спружинить, не ушибся нисколько.
      Успел, успел, успел! - вот что больше всего поражало тогда.
      Он успел записать с диктофона (люди не могли диктовать в достаточном темпе) две страницы за две минуты.
      За десять минут осмотрел полсотни экспонатов. Описывал их устно и наговорил сам диктофону пятьдесят страниц.
      Решал уравнения (проверялась умственная деятельность). За четыре минуты решил четыре достаточно сложных - норма на урок.
      Рисовал (проверялась координация тонких движений). За четыре минуты скопировал голову Аполлона. Норма урока рисования. (Конечно, голову с собой не вез. Было стереоизображение).
      Приготовил себе обед за три минуты, за полторы - пообедал.
      Шесть минут отдыхал после обеда. Не спал, но прочел за это время сорок страниц.
      И опять шли задания по длинному списку. На одно задание - минута-две, иногда полминуты, двадцать секунд...
      Час в общей сложности. Целый том отчета об этом часе.
      В 8:00 по земному времени была подана команда на возвращение.
      Обратный путь выглядел несколько иначе.
      Заметно, прямо на глазах, сразу же начал съеживаться большой бак, отдавая назад накопленный материал бочонку, где начал расти и замедляться темпонавт.
      Теперь он не жаловался на духоту. Наоборот: мерз всю дорогу. Атомы его тела жадно поглощали энергию, в том числе и тепловую, заимствуя ее у клеток.
      - Льдинки повсюду, - жаловался Куницын. - В желудке лед, в жилах иголочки, мозг стынет.
      Он пил горячий чай, растирался то и дело, прыгал, приседал. Грел воздух, кипятил воду, вдыхал горячий пар. В кабине было плюс шестьдесят, а легкие ощущали мороз.
      Гурьянов снизил темп вдвое. Несколько раз вообще приостанавливал замедление времени, давал возможность адаптироваться. Так и водолазов поднимают с глубины - поэтапно, дают крови приспособиться к малому давлению.
      Здесь надо было приспосабливаться к новым размерам.
      Последний этап был самым томительным. Вот уже и темпоскаф полноразмерный, и темпонавт превратился в прежнего богатыря, говорит естественным баритоном, движется как человек, не дергается, словно на ниточках. На глаз в порядке, но продолжается точная подгонка. Выход из темпоскафа - самый опасный момент, подобно приземлению у космонавтов. Ошибка в одну миллиардную долю - смертельно опасна. Не добрал: мгновенное обледенение, перебрал миллиардную - вспышка со взрывом.
      Сейчас все эти перемещения и подгонки выполняют автоматически. Но первый шаг - самый трудный. Лиха беда - начало. Тогда выверяли схождение параметров термометрами. Первый из них расплавился; второй показал разницу в двести градусов, третий - только четырнадцать сотых градуса.
      - Разрешаю выход, - сказал Гурьянов сдавленным голосом.
      И Саша Куницын вышел из темпоскафа, слегка пошатываясь, бледный, истомленный, с серыми губами.
      Друзья-темпонавты кинулись к нему поддержать под руки, дублер первым.
      - Ну, как, Сашок? - спросил он с некоторой почтительностью.
      - Можно и живым вернуться, - ответил тот мрачновато. - Если упорство проявишь...
      - Ну и как там, в быстром времени?
      Тысячи и тысячи раз приходилось Куницыну отвечать на этот вопрос ученым и неученым, журналистам и читателям, телезрителям, радиослушателям или соседям по столу во всех странах мира. Бывший таежник, бывший водолаз, первый темпонавт стал кроме всего и лектором.
      Он терпеливо выступал в своем новом амплуа, старательно выискивал новые слова для описания много раз пересказанных, устоявшихся в языке событий.
      - Вы герой! - говорили ему на всех языках мира. - Такие рождаются раз в столетие.
      - Ну зачем же преувеличивать? - отмахивался он. - Все наши ребята были подготовлены не хуже. Гурьяныч долго колебался, кого выбрать. Все годились. Но мне повезло. Повезло, поскольку я лыжу сломал. Вот ковылял я и думал: "Главный не зря к нам приехал. Он очередь устанавливает, теперь мой номер последний". И такое зло взяло на этот пень, куда я врезался. "Эх, думаю, - была не была". Добыл другие лыжи и - вдогонку. Ну вот, Гурьянычу и пришлось по душе, что я характер показал. У других не было такой возможности.
      Может быть, Куницын и прав в какой-то мере. Ему удалось показать характер.
      Но чтобы показать характер, нужно его иметь.
      11. ПОТРЕБИТЕЛИ. БЫТ (ВСЕ МЫ. Я)
      Книга эта написана за одну ночь.
      Вчера к концу рабочего дня в моем кабинете раздался экранный звонок.
      Лично я люблю экранные звонки. В них обещание неожиданности. Вдруг вспомнил тебя друг детства, вдруг позовут на край света, вдруг путешествие, вдруг приключение, нарушающее размеренный ритм работы за письменным столом. И хотя обычно мне звонят родные или редакторы, я всякий раз тянусь с волнением к экрану.
      Редактор был и на этот раз. Голос его звучал жалобно.
      - Голубчик, выручай. Получил рукопись, ни в какие ворота не лезет. Тягомотина неудобоваримая. То есть это все основательно, добротно, выверено, но читать невыносимо. Формула на формуле, формулировки и уточнения. Специалист написал для специалистов, стеснялся понятные слова употреблять. А мы же популярные, всеобщие. Дружок, сделай милость, напиши для нас. Тема твоя, ты в материале, темпорология - твоя стихия. Выбери из своих трех томов три печатных листа. Что тебе стоит?
      Я ответил в том смысле, что на три листа мне нужно три месяца. Сейчас я занят, потом поеду в отпуск на Новую Землю, отдышусь в прохладе, а вот осенью...
      - Осенью? Об осени не может быть и речи. Рукопись нужна мне завтра в 9 утра.
      - В 9 утра? То есть ты хочешь, чтобы я...
      - Да, я хочу, чтобы ты написал книгу в Т-граде. И не спорь, пожалуйста, друзей надо выручать. Место есть, запрос я сделал. Т-град принимает тебя в 22 часа 48 минут. Отправление в 22:28. Милый, сам понимаешь, не к кому обратиться. Не так много на свете темпоисториков, способных писать на внятном языке. К кому еще толкнуться? Не к кому. А ты наш постоянный автор, наша надежда (на лесть дело пошло!). Не подводи. План есть план, серия идет, и читатель должен получить третий выпуск после второго.
      И я согласился. Отчасти потому, что ни разу не был в Т-граде. Интересно было попробовать, как там работается.
      Экран погас. Я взглянул на часы. 16 часов 03 минуты по московскому времени. Запомнил и три минуты. Отныне каждая шла в счет.
      Вечер на сборы. Ну, для литератора срочный выезд - дело привычное. Тем более еду в благоустроенный город, нет заботы о пище, одежде, крове. И еду на одну ночь: нет истерических предотъездных дел - дозвониться, извиниться, посетить, уладить, доделать, распорядиться. Улажу, доделаю и распоряжусь завтра. Одно-единственное дело: ничего не забыть для работы. Картотека, выписки, расчеты, черновики, микробиблиотечка (проекторы есть в Т-граде, конечно), написанный том, недописанный второй том. Что понадобится для размышления? Ведь из Т-града запрос не пошлешь. Пока пришлют ответ, пройдет вся ночь до утра. Ну вот и все вроде. Такси заказываю на 21:10. Успею за час с лишним. Еще записка жене: "Уезжаю на ночь..." Написать, что уезжаю в Т-град? Не стоит, пожалуй; она у меня впечатлительная, ночь не будет спать от беспокойства. Лучше неопределенное: "Срочная командировка километров за двести. К утру вернусь... Целую".
      Еще остается время посидеть, подумать, припомнить забытое. В 21:10 на экране возникает металлическая морда робота-диспетчера:
      - Ваш дом восемь? Вы заказывали такси? Поднимайтесь на крышу, машина ожидает вас.
      Действительно, аэротакси на крыше. Подрагивают крылья, шипят струи газа, уходя к небу. Машина плотно прижата отдачей к пластику. Привычно забираюсь в кресло, пристегиваюсь, пристраиваю чемодан с микробиблиотечкой. Честно говоря, не люблю эти аэроавтоматы. Сидишь, словно наказанный, в одиночестве, перемолвиться не с кем. Говорят, они надежнее летчиков, быстрее реагируют на сигналы. Ну ладно, не для своего удовольствия лечу. Где тут адресный код? Р... С... Т... Вот он, Темпоград-31-91-46. Набираю цифры на диске. Все. Лети, машина!
      21 час 23 минуты.
      Сколько раз летал над Москвой, не устаю любоваться. Прекрасно это придумано: покрывать крыши светящимися красками. Не город - узорный ковер. Ярко пылают магистрали. Цвета их традиционны: Юго-Запад - Северо-восток алый, Северо-Запад - Юго-Восток - зеленый. Раскрутившись над жилыми голубоватыми кварталами, машина уверенно выбирается на сиреневую полосу Рязанское направление. Полоса постепенно становится тоньше, превращается в черту, в ниточку. Сиреневая ниточка выводит нас (машину и меня в машине) на край города и там ныряет в темные леса. Ковер разлохматился, сменился цветными лоскутами и шнурками, брильянтовой пылью огней, диадемами. Каждая диадема - город. А между ними матово поблескивают полосы рек - сначала Москва-река, потом Ока.
      Красок все меньше, темнота все обширнее. Все-таки есть еще немножко природы на Земле. И вдруг в черноте ослепительно яркое желтое "Т" - крыша Т-града.
      "Т" растет, расползается, падает на меня, или я падаю. Пружинистый толчок. Струи перестают гудеть. Прибыл.
      22 часа 07 минут. Двести километров за сорок минут. От автомата больше не потребуешь.
      Типичная атмосфера вокзала. Много коридоров, отделанных неуютной плиткой, желтой и черной. По коридорам спешат озабоченные и распаренные люди, слишком тепло одетые, слишком перегруженные. Конечно, неудобно бегать по коридорам в неуместных шубах. Желто-черный коридор приводит в зал ожидания, где другие распаренные люди сидят на скамьях с озабоченными лицами. Видимо, припоминают, что забыли дома. И я присаживаюсь на краешек скамьи, начинаю припоминать.
      Зал как зал, вокзал как вокзал. Таких тысячи на авиатрассах планеты. Но у этого одна особенность. За прозрачной стеной здесь не просторное бетонно-травянистое поле, где ветер вздувает полосатые мешки, а город: на вид не настоящий, игрушечный город, модель в масштабе 1:360. Дома в нем не больше записной книжки, этажи - как строка в тетради, окошечки словно буквы. И все они мигают, зажигаются и гаснут, зажигаются и гаснут. Есть там и улицы, и пандусы, и какие-то заводы с кубами, цилиндрами, шарами, есть парки с деревцами и скамеечки, как бы сделанные из спичек. Тысячи и тысячи деталей - и все крошечное, кукольное. Только куколок не видать. Что-то вроде бы и мелькает, но тут же исчезает незаметно. А надо всем этим нагромождением, над игрушечным хозяйством невидимых куколок, словно лучшее украшение - старинные настольные часы, позолоченные и со стрелочным циферблатом. А перед ним целая галерея позолоченных фигур. Аллегория, что ли? Двенадцать фигурок насчитал я.
      Стрелки на позолоченных часах показывают 22 часа 16 минут.
      - Каков наш Т-град? - с гордостью спрашивает дежурный.
      И, приблизив микрофон к губам, объявляет:
      - Следующая очередь Лолиты Торрес из Лимы. Пройдите в левую дверцу, пожалуйста, сеньора.
      Хорошенькая, но чересчур уж намазанная женщина суетится, собирая свои сумочки. Торопливо целуется с провожатыми, оставляя краску на их щеках. Волнуется, но не забывает придерживать боа на шее. Видимо, певица, боится горло застудить. И что нужно ей в Т-граде?
      - Приготовиться товарищу Мантыкову из Улан-Удэ.
      Так каждые четыре минуты. Одному пройти в дверцу, другому приготовиться. А вот и моя очередь.
      - Приготовиться товарищу... из Москвы.
      22 часа 28 минут.
      Два места у меня: чемодан и портфель. Провожающих нет. Шествую вдоль скамеек, замечаю взгляды ожидающих: у бывалых завсегдатаев снисходительные, у новичков - соболезнующе испуганные. Может быть, и я так смотрел на Лолиту из Лимы и товарища Мантыкова.
      Тесноватая кабинка, как раздевалка в душевой. Полка, вешалка, лежанка, рупор. Опять, как в такси, я наедине с автоматом. Преувеличенно вежливый и от старания равнодушный голос распоряжается: разденьтесь, положите одежду в ящик, закройте глаза, встаньте под душ. Не открывайте глаз, пожалуйста. Теперь ложитесь на койку. Если готовы, говорите вслух внятно: "Я готов". Повторите трижды, пожалуйста. Вдохните, выдохните и не дышите.
      Фухх!
      Словно сквозь костер прыгнул. Все горит, все жжет, каждой клеточке досталось. Но это рассказывается долго. На самом деле - единый опаляющий миг. "Фухх" говоришь, когда уже все позади.
      А каково было Саше Куницыну, первому из первых темпонавтов? Тогда не было этой мгновенной передачи. Из него полдня выжимали соки. Терпел.
      Тот же безликий, старательно-вежливый голос:
      - Поздравляем вас с прибытием в Темпоград. Если чувствуете себя хорошо, опустите ноги. Садитесь. Встаньте. Примите душ, пожалуйста. Простыни в левом шкафчике.
      И тут же добавляет настораживающе:
      - Если плохо себя чувствуете, не старайтесь встать. Под правой рукой у вас кнопка с красным крестом. Нажмите ее. Не волнуйтесь, врач прибудет сейчас. Не надо торопиться. Теперь у вас сколько угодно времени.
      Как так, не надо торопиться? Мчался сломя голову, минуты считал...
      Вот эта неторопливость - первое впечатление от Темпограда.
      Выхожу из кабины. Зал как зал, вокзал как вокзал. Тоже желтая и черная плитка в шашечку. Но очень, просторно, пусто, ни провожающих, ни встречающих. Сидит за окошком одинокая девушка, читает учебник химии.
      - Ах, вы прибыли? - говорит она без волнения. - А я ждала вас через полминуты.
      И добавляет, повторяя слова автомата:
      - Не торопитесь. Теперь у вас сколько угодно времени.
      - Как так, "не торопитесь"? Каждая минута на счету. Мне надо книгу написать до утра.
      - Наша минута равна шести земным часам, - напоминает девушка наставительно.
      Она дает мне ключ от номера, объясняет, как пройти ("Через парк к часам, направо к корпусу "Д"). Я взвешиваю багаж в руках, спрашиваю такси.
      - Такси у нас нет. Расстояния близкие. Все ходят пешком для здоровья. А багаж вам доставят (она смотрит на вокзальные часы) секунд через двадцать.
      Секунды подразумеваются московские. В каждой местных шесть минут.
      Иду пешком для здоровья. Иду через парк, чрезмерно ухоженный, с дорожками, посыпанными толченым кирпичом, с ненатурально яркой зеленью на лужайках. Иду к часам. Они возвышаются над деревьями. Не настольные, а целый дворец с золоченым фасадом и гигантскими, словно копья, стрелками. Те самые часы, на которые я глядел из окна вокзала.
      Они показывают 22 часа 48 минут.
      Подхожу ближе. Дивлюсь величине, обилию лепнины, всяческих украшений. Ко дворцу часов идет изогнутая парадная лестница и вдоль нее стоят скульптуры: все герои моей будущей книги; изможденный и упрямый Аникеев на костылях, мечтательный Фраскатти, Жером, зарывшийся в книги... Встрепанный Яккерт яростно доказывает что-то, потрясая кулаками... Все двенадцать, вплоть до могучего Саши Куницына, уверенного, что выносливый мужчина должен нести больше всех.
      Обхожу скульптуры, оценивая портретное сходство, выразительность, характеры. Ну, хорошо, буду приходить вдохновляться.
      Который час?
      22 часа 48 минут! Стоят часы, что ли? Ах да, здесь время такое. Весомые минуты.
      А если такие весомые, то спешить незачем. Сбавляя шаг, иду в корпус "Д", получаю ключи от номера, отыскиваю свои апартаменты на четвертом этаже. Багажа еще нет. Ну и ладно. Выспаться надо для начала.
      Когда просыпаюсь, ищу глазами часы на дворце.
      22 часа 50 минут. Поздний вечер по-московски.
      Вся долгая ночь в моем распоряжении.
      А дальше литературные будни. До завтрака - письменный стол, после завтрака - стол и после обеда - стол. Справа папки, слева папки, на стульях и на полу папки. Стержень-то в голове, общие идеи продуманы заранее. Главная трудность - в обилии материала. Два века истории, дюжину биографий, характеры, науку, борьбу идей - все надо втиснуть в заданные три листа. И столько красочных деталей, каждую хочется дать. Но боязно красочными деталями заслонить стержень.
      Отбрасываю и вычеркиваю, отбрасываю и вычеркиваю.
      Потом и общелитературные мучения. Какими словами выразительнее выразить мысль? Существительные так многозначны, подразумеваешь одно, понимают иначе. Вот и подкрепляешь подлежащее определениями, дополняешь дополнениями, строишь сложно-сочиненные и сложно-подчиненные предложения. Построил, прочел. А где мысль? Утонула в прилагательных. Стала неясной от пояснений. Зачеркнул. Начинаешь заново.
      До обеда у стола и после обеда у стола. После ужина тоже у стола. Темпоград задуман и приспособлен для работы, не для отдыха. Природы нет. Город комнатный и воздух в нем комнатный, затхловатый. Солнца электрические. Ветра и дождя не бывает. Для отдыха гуляют в парке по аллеям. Ну, теннис, волейбол. Театр местный, любительский. Фильмы все старые. Новые же не появятся за ночь. В газетах последних новостей нет (что произойдет за 4 минуты?) Ощущение такое, будто весь мир задремал. Телевидение тоже местное, а интервидение превращается в фотовыставку. Каждая секунда у нас - десять минут, а что изменится за секунду на экране? В Миланской опере примадонна тянет верхнее "ля". Целый вечер (наш темпоградский) можно смотреть в открытый рот. На пляжи в Гаваях набегает волна цунами. Нависла, замерла: никак не разобьется. Главное развлечение хоккей. Наши играют с канадцами в Монреале. Передача шайбы. Все замерли в нелепых позах, все падают, никак не упадут. Двое тянутся к шайбе с клюшками. Болельщики спорят: кто успеет? Шайба лениво ползет через весь экран. Так хочется взять ее пальцами, подать на клюшку. Или послать телеграмму нападающему: "Друг, развернись влево, промажешь".
      Ну вот, посмотришь на все это, усмехнешься - и опять к столу. Написал страничку-другую, вышел проветриться. Глядишь, защитник промазал и нападающий промахнулся. Шайба ползет в обратную сторону.
      Нельзя ли то же сказать выразительнее? Можно, вероятно.
      Но вот наступает минута, когда я дохожу до своего потолка. Чувствую, что не улучшаю, начинаю портить. Мусолю, теряю свежесть. Вообще притерпелся; не различаю, что лучше. И надоело. Скучно самому, и скука сползает на страницы.
      Значит, надо кончать.
      Отработал сотню рабочих смен, сто раз спал, сто раз обедал.
      5 часов 37 минут по московскому времени.
      О возвращении нет смысла рассказывать так же подробно. Все повторяется, в 5:52 вхожу а кабину Т-транспорта, слушаю советы автомата, в 5:54 - я в нормальном времени, в 6:09 выхожу в знакомый зал ожидания. Снисходительно гляжу на испуганные лица новичков. И кидаю прощальный взгляд на кукольный город за стеклом, со всеми его домишками, деревцами, скамеечками, как бы сделанными из спичек, с золочеными фигурками возле старинных настольных часов. Неужели я прибыл из этого игрушечного мира? Суетливым мурашом бегал по тем дорожкам. Неправдоподобно. Странновато... и грустновато.
      Грустновато, потому что все наши дома мы покидаем и с радостью и с грустью. Хочется оставить... и оставляешь частицу себя.
      Но поработал я там основательно. Много сделал. Хорошо ли? Не мне судить.
      Выхожу на крышу, где дремлют аэротакси.
      6 часов 22 минуты.
      В 7:08 я дома. Заспанная жена с сомнением смотрит на мой потертый костюм.
      - Где это ты изгваздался так? На голой земле ночевал, что ли? А рубашка то... боже мой, неси скорей в мусоропровод. И борода? Откуда у тебя борода? За одну ночь!
      Но все объяснения после. Главное - я успел в срок.
      В 9:00 кладу на стол редактора рукопись.
      Эту.