Георгий ГУРЕВИЧ
      Борьба с подземной непогодой
      1.
      CТОЯЛА глубокая осень. Охотское море было одето непроглядным туманом. Виктор дышал холодной сыростью и смотрел, как выплывают из молочной мглы серо-зеленые валы. Хотя его жестоко мучила морская болезнь, он не уходил в каюту, ибо настоящий геолог должен стойко переносить лишения и не терять работоспособности. Работы у Виктора пока еще не было, но он мог тренировать свою стойкость.
      Когда пароход вошел в Авачинскую бухту, на сопках повсюду лежал снег. Авача красовалась в своем голубовато-белом наряде, словно гордилась обновками. Кто бы подумал, что под этим белоснежным покровом скрывется свирепый вулкан, словно волк в бабушкином чепце.
      Железных дорог на Камчатке все еще не было, здесь путешествовали или на самолете, или на собаках. Виктору пришлось воспользоваться лохматой тягой. Вдвоем с проводником он прошел 300 километров на лыжах (собаки везли аппаратуру), с непривычки уставая, мучась с собаками и с восторгом встречая каждое приключение. Для того его и учили в институте, чтобы по нетронутому снегу мчаться за собачьей упряжкой, наращивать сосульки на меховом воротнике, ночевать на снегу у догоревшего костра, обмораживать щеки и оттирать их. Никаких удобств! Как говорил Сошин: "Удобства - палка о двух концах. Запасливый - раб и сторож вещей, умелый - владыка своего времени. Запасливый выгружает и нагружает, умелый находит минералы".
      Виктор устал, продрог, каждый мускул у него болел от напряжения, но он радовался лишениям. Наконец-то, он приближается к настоящей геологии.
      На последнем переходе собаки вывалили его из саней и умчались вперед. Проводник погнался за ними, Виктор остался один. Одна лыжа у него сломалась и кое-как, ковыляя на полутора лыжах, Виктор шел по следу целую ночь напролет. В темной тайге было жутковато. Он нервно прислушивался к ночным шорохам. Издалека доносился вой, волчий или собачий - Виктор еще не умел различать. На полянах, где снег был тверже, след саней и лыжня пропадали. Тогда Виктор искал среди ветвей ныряющий ковш Большой Медведицы и, на продолжении первых звезд - Альфы и Беты, мерцающую Полярную. И Виктор был очень горд, когда поутру он вышел на опушку и увидел за рекой большую деревню с домами, разбросанными без всякого порядка по камчатскому обычаю. Здесь было слишком много свободной земли, а дорог и строений - слишком мало, поэтому незачем было выстраивать в ряд немногочисленные дворы. В стороне от деревни на ближнем берегу стоял большой дом, похожий на сельский клуб или школу. Алый флаг рдел на снежном фоне, словно горячий уголек в золе. Виктор узнал вулканологическую станцию (он видел ее на фотографиях) и поспешил к дому, который должен был стать его собственным домом, по крайней мере, на год.
      2.
      НА дальних зимовках очень любят приезжих, и Виктора встретили, как долгожданного родственника. Пока женщины хлопотали на кухне, мужчины повели его в камчатскую баню. В ста шагах от станции из-под земли выбивался горячий источник. Он был окутан густым паром и окаймлен зеленью. В это морозное утро среди бесконечных снегов трава выглядела просто нелепо. Казалось, художник по ошибке капнул зеленой краской на зимний пейзаж. Температура воды доходила до 75 градусов, поэтому залезть в источник было нельзя и зимовщики мылись в специально вырытой яме, где смешивалась горячая подземная вода и ледяная - из проруби на близлежащей реке.
      Потом в честь новоприбывшего был устроен целый пир. Виктор испробовал все местные деликатесы: медвежий окорок, жареную чавычу, варенье из жимолости, чай с сахарной травой. Чавыча была нестерпимо солона, трава показалась Виктору приторной и противной, но он мужественно ел и хвалил, не хотел показать себя изнеженным горожанином.
      За обедом Виктор познакомился со всеми работниками станции. Их было пятеро, Виктор - шестой. Начальником зимовки и старшим геологом был Александр Григорьевич Грибов, молодой ученый, лет 28-30 с тонким профилем н высоким красивым лбом. Несмотря на молодость, он считался видным вулканологом. Его догадки о строении вулканов признавали большие ученые. Он выдвинул смелую мысль о связи между извержениями и колебаниями уровня океана и, желая подтвердить ее наблюдениями, второй год зимовал у Горелой сопки.
      Младший геолог Петр Иванович Спицын был старше старшего геолога лет на 25. Это был полный добродушный человек с седой бородкой. Жена его Катерина Васильевна - решительная женщина с громким голосом и с заметными усиками - работала на станции в качестве химика. Оба они жили здесь безвыездно 4 года и считали подножье вулкана самым уютным уголком на земном шаре. Всего на станции работали две женщины; Катерина Васильевна была старшей из них, но обязанности хозяйки выполняла не она, а Тася - коллектор, лаборантка, завхоз, повар и уборщица зимовки очень миловидная девушка с черными блестящими волосами, удлиненными монгольскими глазами н нежным румянцем, проступавшим под смуглой кожей. Пятый работник - хмурый мужчина, лет 37 с лицом, изборожденным белыми шрамами, назвал себя Ковалевым. О его профессии Виктор узнал позже.
      Накрытый стол, белая скатерть, окорок, в печке потрескивают дрова, уютно скрипят половицы под ногами, от жаркой топки горит лицо. Какие же тут лишения, какие тут опасности?
      - А где вулкан? - вспомнил Виктор.
      Но Горелую сопку нельзя было показать. Как застенчивый ребенок, вулкан спрятался от гостя, закрылся плотной пеленой тумана.
      - Завтра, если вам не терпится, можно будет слетать, - сказал начальник станции Грибов.
      - Слетать? Разве у вас свой самолет?
      - Да, вертолет. И летчик свой. Вот он - за столом... Кланяйся, Степан. Ты еще не представился своему завтрашнему пассажиру?
      - Куда спешить? Успеет еще налетаться, - небрежно отозвался Ковалев.
      - Нет, пожалуйста, завтра же, - взмолился Виктор.
      Грибов поддержал его.
      - Степа, нового товарища необходимо познакомить с вулканом, - сказал он строго и настойчиво.
      - Ну, если необходимо, полетим хоть сейчас.
      - Завтра, если будет летная погода....
      - Для Ковалева не бывает нелетных погод, - отрезал летчик.
      3.
      И НА следующий же день Виктор отправился на вершину вулкана. Летели они вдвоем с Ковалевым, так как вертолет поднимал только двоих - летчика и пассажира. Виктор волновался, спрашивал, не надо ли взять аварийный запас пищи, сигнальные ракеты, палатку на всякий случай, а Ковалев самым хладнокровным образом уславливался насчет обеда. "Мы будем без пятнадцати три. Ждите нас", - сказал он, как будто отправлялся не на вулкан, а в гости или в кино. (Да и то сказать, ведь он летал к кратеру восемнадцать раз.)
      Как только вертолет взлетел, открылся замечательный вид на горы. Повсюду, на север и на юг тянулись хребты, вздыбленная, измятая, расколотая земля, древние полуразрушенные вулканы с озерами в кратерах, с вершинами, сорванными взрывом, изъеденными талой водой. А над всеми возвышался ровный, чуть закругленный конус Горелой сопки. Снежная вершина ее четко выделялась на темно-синем небе. Возле самого кратера вился легкий дымок, а ниже, зацепившись за склоны, висели плотные облака. Снег не везде удержался на крутых склонах. Он лежал в размытых водой ущельях, покрывая конус белыми жилками, а между этими жилками виднелись красновато-лиловые потеки застывшей лавы.
      Внизу тянулся темно-синий лес, утопающий в сугробах. Виктор разглядел подвижную черточку - собачью упряжку и мысленно представил себе, как он прокладывает путь с холма на холм через эту чащу, как карабкается на этот склон, переставляя лыжи елочкой, как перебирается с лыжами на плечах через этот каменный обвал. Вертолет избавил его от трудного пути.
      На склонах вулкана лежал ледник. Запорошенный вулканическим пеплом лед казался грязным и только в трещинах сиял зеленым или голубым цветом удивительной чистоты. Ледники перемежались бугристыми потоками застывшей лавы и осыпями хрупких обломков. Затем пошло фирновое поле.
      Не долетая двух километров до вершины, пилот посадил вертолет на плотный крупнозернистый снег.
      - Рисковать из-за вас не буду, - сказал он строго. - Берите кислородные приборы, дальше пойдем пешком.
      С непривычки на высоте у Виктора кружилась голова, казалось, что уши набиты ватой. Но он хотел тренировать себя и от прибора отказался.
      - Возьмите, не храбритесь, - сказал летчик настойчиво. - В обморок падают внезапно, а мне неохота тащить вас.
      Они двинулись вперед. Шли неторопливо, размеренно переставляя ноги, и глубоко дышали в такт: вдох - выдох, вдох - выдох. На их пути не было отвесных стен и крутых скал - только пологий склон, усыпанный плотным снегом. Oт беспрерывного подъема уставали колени и сердце, но стоило остановиться - и чистый горный воздух быстро развеивал усталость.
      Однако вскоре воздух стал не таким уж чистым. Довольно ясно почувствовался едкий запах окислов серы. Вскоре пошел снег. Пришлось брести в тумане, в какой-то каше из мокрого снега, теплого пара и сернистого газа. В горле першило, хотелось кашлять, никак не удавалось перевести дыхание, каждый метр добывался с величайшим трудом. Но вот подъем кончился. Ковалев и Виктор стояли на краю кратера.
      У их ног лежала круглая котловина, диаметром около 200 метров и глубиной - около 20. В стороне темнели жерла. Время от времени из них вырывались клубы пара и тучи пепла и камней. Камни взлетали фонтаном с четверть километра высотой. На фоне горы они казались красноватыми, а в синем небе - черными. От беспрерывных взрывов дрожала гора.
      Неподалеку ледяные глыбы вперемежку с вулканическими бомбами образовали нечто вроде лестницы. Летчик попробовал верхние глыбы ногой и махнул Виктору:
      - Разве можно спуститься? - спросил его Виктор. Он был новичком здесь и не знал, где границы дозволенного риска.
      Дно кратера покрывал рыхлый пепел. Летчик и Виктор утопали по колено. Виктору было страшновато. Все казалось, что податливая почва провалится под ним, что он утонет в пепле с головой. Но летчик шел впереди, разгребая теплый пепел меховыми унтами. Виктор предпочел бы умереть, но только не показать себя трусом. Они остановились, не доходя полусотни метров до жерла. Хорошо видны были отвесные стены, уходящие в глубину. Оттуда из таинственного сумрака вырывались темно-красные камни. Жерло грохотало, как поезд на мосту.
      Страшно было стоять здесь на тряской и сыпучей почве у самого входа в недра вулкана. Виктору захотелось сказать: "Уйдем скорее. Я уже насмотрелся". Но он пересилил страх и заставил себя двинуться вперед.
      Летчик поймал его за рукав.
      - Ты, парень, зря не рискуй. Погибнешь по-глупому. Это не шутки. Тут смерть рядом ходит.
      В эту минуту кратер вздрогнул, послышался страшный грохот, как будто сорвалась каменная лавина. Целый сноп вишнево-красных камней вырвался из жерла... Летчик и Виктор кинулись бежать. Им показалось, что весь кратер проваливается. Рыхлый пепел поддавался под ногами, они падали, барахтались. Рядом и впереди шлепались еще не остывшие камни.
      Сердце колотилось в груди, не хватало воздуху, но не переводя дыхания, они взлетели вверх по ледяной лестнице. Жерло дымило, как фабричная труба, пар заволакивал кратер, круглая чаша постепенно превращалась в озеро, заполненное туманом.
      Летчик покачал головой и засмеялся принужденным смехом.
      - А я уж думал - конец пришел. Еле ноги унесли.
      Виктор заглянул ему в глаза и понял, что не стыдно было испугаться.
      - Опасная игрушка - поддакнул он.
      Но летчик уже не думал об опасности. Он глянул на часы и сказал озабоченно: - Пошли, надо спешить. Тася не любит, когда опаздывают к обеду.
      4.
      И ВСЕ-ТАКИ Виктор был чуточку разочарован. Мечтая о путешествиях, он настроился на подвиг, на суровую, полную лишений жизнь. Поездка на Камчатку представлялась ему незаурядным предприятием. Он снисходительно взирал на соучеников, чьи пути кончались на Урале или в Западной Сибири.
      И вдруг, вместо палатки с водой, замерзающей в чайнике за ночь, он оказался в хорошем бревенчатом доме, где люди спали на мягких тюфяках, под простынями, кушали три раза в день досыта за столом, покрытым скатертью, могли отдохнуть после рабочего дня за шахматами или с книгой в руках.
      По вечерам обычно все собирались в столовой, слушали московские передачи для Дальнего Востока или нескончаемые рассказы Петра Ивановича о поисках полезных ископаемых в Якутии, на Кавказе или в Хибинах, о снежных лавинах в Карпатах, о пурге на Таймыре, о землетрясении в Ашхабаде, об охоте на тигров в болотистой дельте Аму-Дарьи и на китов в Беринговом море, о непроходимых болотах и непроходимых пустынях, которые необходимо было пройти. Виктор слушал восторженно, летчик - с недоверчивой улыбкой. Как-то не верилось, что Петр Иванович - этот пожилой медлительный и добродушный человек, любитель поспать и хорошо покушать, мог пережить такие приключения.
      - А вы не вычитали это у Майн-Рида? - спрашивал летчик.
      Ковалеву было уже под сорок - для летчика критический возраст. В прошлом он был испытателем и истребителем, на войне сбил 26 вражеских самолетов и сам трижды выбрасывался из горящего самолета, был контужен, один раз сломал ногу. Но сейчас его летная жизнь подходила к концу и с каждым годом ему все труднее было проходить через медицинскую комиссию. Он нарочно забрался подальше от врачей, в глушь, на зимовку к вулкану, где он был на целый год избавлен от выслушиваний и выстукиваний.
      Старые раны, обида на медиков, борьба с надвигающейся отставкой ожесточили Ковалева. Он стал резок, язвителен, часто задевал людей, даже безобидного Спицына...
      - А разве это был тигр? - Прошлый раз вы говорили про тигрицу... замечал он.
      Спицын горячился, обещал показать шкуру.
      - Катерина Васильевна видела, спросите у нее, - уверял он.
      Но Катерина Васильевна отказывалась удостоверить.
      - Все пустяки, - говорила она. - Тигр - тигрица, какая разница? Давно это было. Сейчас ты и мухи не убьешь.
      Катерина Васильевна сама могла рассказать не меньше мужа, если бы захотела. Она сопровождала Петра Ивановича и на Кавказ и в Якутию, тонула вместе с ним на Енисее, спасалась от лавины, землетрясения и тигров... Химик по образованию, она работала и коллектором-геологом, научилась спать на земле, есть всухомятку, грести 10 часов в день или 10 часов подряд идти на лыжах. Она не жалела об уюте и не добивалась его, не любила шить, не умела готовить и с удовольствием передоверила хозяйство Тасе. Но раза два в месяц на нее находили припадки хозяйственности. Тогда Катерина Васильевна начинала яростно кроить, вышивать, или стряпать, особенно пирожки. На несколько часов дом наполнялся криком, чадом и угаром и в результате на стол подавалось нечто жесткое, сухое и подгорелое. Ковалев отказывался наотрез, Виктор отламывал маленький кусочек, и лишь Петр Иванович, чтобы утешить супругу, мужественно доедал все до последней крошки.
      Грибов обычно не участвовал в общих беседах. Он вообще держался в стороне, с ненужной официальностью. Так ведут себя молодые начальники, еще не умеющие распоряжаться без строгости. В свободное время Грибов писал диссертацию - сложную теоретическую работу, испещренную знаками двойных интегралов и формулами с латинскими и греческими буквами. (Его всегда тянуло к отвлеченной науке.) Он уходил сразу после обеда и сидел над цифрами, не разгибаясь. Но ровно в 8 часов открывалась дверь в столовую и Грибов спрашивал ледяным тоном:
      - Тася, мы сегодня будем заниматься алгеброй?
      - Девочка устала, пусть посидит, - отвечал Петр Иванович, - всеобщий защитник.
      Но Тася начинала торопиться и, суетливо схватив тетрадки, исчезала за дверью... С ее уходом сразу становилось тихо а скучновато. Никто не смеялся, не пел, не восторгался и не ахал. Петр Иванович, скомкав рассказ, говорил потягиваясь...
      - Пожалуй, и я пойду поработаю...
      - На боку лежа? - спрашивала сердито Катерина Васильевна.
      Петр Иванович, игнорируя нападки, важно удалялся в спаленку и плотно затворял за собой дверь. Через минуту из спаленки доносился стук сброшенных сапог и скрипение кровати.
      За ним поднималась и Спицына. Пройдясь по комнате, Ковалев спрашивал Виктора:
      "Завтра тоже лететь? Тогда надо выспаться, пожалуй". Виктор оставался один, задумчиво разглядывал тропические узоры на замороженном окне и часто... чаще чем нужно, перед ним появлялось смуглое лицо с черными бровями.
      Довольна ли ты собой, Елена? Уютно ли тебе в увешанной расписными тарелками квартире Тартакова, любителя редких вещей? Спокойна ли твоя совесть, когда в комоде ты натыкаешься на заброшенный диплом геолога-разведчика? Случается ли тебе лечь в постель в 9 часов, потому что до рассвета нужно вылететь в поле? И вспоминаешь ли ты человека, который думает о тебе на Камчатке?
      5.
      ЛЕТОМ вертолет шел нарасхват. Сорок пять километров до сопки Горелой он покрывал за четверть часа. Сложный поход превращался в простую прогулку. Вместо того, чтобы тратить несколько дней на дорогу в оба конца и три часа трудиться на сопке, работники станции могли посещать вулкан ежедневно, выезжать туда, как на службу на восемь часов, возвращаться домой к обеду, а ночью отдыхать в своей собственной постели. Но, к сожалению, вертолет поднимал только одного пассажира и во избежание споров Грибов установил строгую очередь.
      Но вот наступила зима и под снежными сугробами исчезли геологические обнажения. Геологи стали пропускать очередь. Пришла пора разбирать, описывать, изучать под микроскопом собранные летом образцы. Изредка, если низкие облака закрывали вулкан на целую неделю, Грибов подымался над ними, чтобы внести в журнал привычное "курится" или "клубится". В остальные дни вертолег скучал в ангаре, а возле него томился летчик Ковалев.
      С приездом Виктора все изменилось. Каждый день за завтраком, стараясь не глядеть в окно, Виктор задавал один и тот же вопрос:
      - Ну как, Степа, погода летная?
      В ноябре летная погода - редкость. Чаще за окном хозяйничает ветер, словно дворник разметает сугробы, жалобно скулит в печной трубе, хлопает ставнями. Облака густой пеленой застилают небо и лиственницы на ближнем холме царапают их темные животы.
      - Такой вопрос можно задавать только сидя спиной к окну, - замечает Грибов с усмешкой.
      Ковалев делает вид, что он не понял.
      - А что, не кончили вчера? - спрашивает он, выгребая ложкой консервы.
      - Немножко осталось, Степа. На северном склоне пониже ложбины.
      - Ну, если осталось, значит полетим. - Летчик берет шлемофон и уже возле двери говорит наставительно:
      - Для Ковалева не бывает нелетных погод.
      Он очень доволен, что есть возможность показать свое искусство. Летом летать не хитро, а вот сейчас, когда ветер съедает половину скорости, когда земля укутана облаками и весь путь туда и обратно нужно вести машину по приборам, полет становится заманчивым. Ковалев любит рискованные полеты, но без нужды, для собственного удовольствия он не сделает лишнего километра. Если кто-нибудь хочет лететь в Петропавловск, Ковалев придирчиво выспрашивает: почему, зачем, кто разрешил, и хорошая ли погода на трассе, и какая облачность над аэродромом. Но Виктор избавлен от допросов. Ковалев тает: - Виктору нужно лететь для съемки, Виктор работает ежедневно в любую погоду, и летчик считает делом чести в любую погоду доставить Виктора на вулкан. "Нелетных погод не существует, - говорит он, - из-за меня простоя не будет".
      6.
      ВИКТОР начал с самой обыкновенной съемки. Прежде всего, ему нужно было иметь очень подробную и точную карту вулкана со всеми буграми, ложбинами, приметными скалами. И повсюду на склонах вулкана Виктор расставил металлические буйки (металл легче было разыскивать с помощью радиолокатора).
      Без самолета Виктор провозился бы с этой работой два года. С помощью летчика он управился за две недели. Вся съемка производилась с воздуха, иногда в сплошном тумане. Металлические буйки служили ориентирами, расстояние между ними определялось по приборам, высота самолета над землей - с помощью радиолокатора.
      Всего было сделано около сотни профилей. В них нелегко было разобраться и для наглядности Виктор вылепил модель вулкана из воска. На восковой горе булавками были обозначены опорные буйки, а все заметные холмы, овраги и потоки застывшей лавы получили имена. Чтобы не утруждать себя придумыванием, Виктор называл их в честь московских улиц. Так появились на крутых склонах вулкана Сретенка, Солянка, Волхонка, Стромынка, Матросская Тишина. Сретенка представляла собой непроходимое ущелье с отвесными стенами, заваленное вулканическими бомбами. Солянка была замечательна выходами газов, образовавшими ярко-зеленые пятна на скалах. Бумажки с названиями были наклеены на восковом двойнике вулкана. А внутри модель была пустая. Ведь до сих пор никто не знал, что там находится.
      Но вот подготовка закончилась и Виктор мог приступить к основной, самой интересной работе - внутренней съемке вулкана. Работа началась сверху от основного кратера. Каждый день ровно в 9 часов утра Ковалев сажал вертолет на снежное поле где-нибудь на макушке горы. Виктор лопаткой отрывал квадратную ямку и ставил трехлучевой генератор на землю или на утрамбованный снег.
      Но вот все готово и проверено. Глядя на секундомер, Виктор последовательно нажимает три кнопки: белую, красную и зеленую. Невидимые лучи трех сортов устремляются в глубины. Они скользят в подземной тьме по пластам застывшей лавы, толщам слежавшегося пепла, или погребенного льда. Первые из них (условно их называют - "белыми") самые медленные. Это они создают в глубине зеркало для догоняющих их "красных" и "зеленых" лучей. Отразившись, лучи второго и третьего сорта возвращаются в аппарат, чтобы доложить о своих странствованиях. Их рапорт автоматически записывается на цветную пленку. Виктор снимает аппарат и медленно бредет к следующей точке. Склоны не крутые, но быстро ходить невозможно. После резкого подъема на высоту четырех с лишним километров болят уши и голова. Трудно дышать, усталость пригибает к земле, после десяти шагов тянет присесть, отдохнуть. Но Виктор не позволяет себе терять время на отдых. Короткий зимний день подгоняет его. Установка аппарата, выравнивание, переноска отнимают много времени. Только успеешь развернуться, сделать 6-7 съемок, глядь уже сумерки, с синеющим фоном сугробов сливается вертолет, прикорнувшая на снегу стрекоза, и Ковалев торопит:
      "Пора, на станцию домой. Тася не любит, когда опаздывают к обеду".
      Снова плывет под вертолетом вздыбленная, расколотая, измятая земля, молодые вулканы с дымком, древние - с вершинами, сорванными взрывом, со склонами, изъеденными талой водой, с озерами в отслуживших кратерах. Виктор смотрит за борт, но привычная красота уже не волнует его. Он ищет знакомые извивы реки и думает: "Еще километров двадцать. Скоро уже дома".
      Пока он заканчивает третью тарелку, мастер на все руки, расторопная Тася, уже проявила пленки. Конечно, можно отложить их на часок для просушки, и пока они сохнут, подремать немножко. Но как удержаться от любопытного взгляда, как не посмотреть, что же удалось найти сегодня? И осторожно разворачивая сырые пленки, Виктор рассматривает на свет красные и зеленые полосочки. Эти полоски - условный язык аппарата. Его еще нужно перевести на русский. Но Виктор хорошо понимает язык аппарата и умеет читать его "с листа", "без словаря".
      - Возьмите бланк, - говорит он Тасе. - Пишите: 17 ноября, пункт А, точка 12, отвес.. 4 метра снег, 20 метров - лед с вулканическим пеплом, далее - вулканические туфы, прослойка льда, базальтовая лава, опять туфы, туфо-брекчии, еще раз базальтовая лава... всего на глубину 1200 метров.
      Позднее, когда у Таси начинается урок алгебры, Виктор садится за модель. Восковая гора разнимается на 4 части. Внутри была пустота - она обозначала неведомое. Но теперь Виктор постепенно заполняет эту пустоту слоями подкрашенного воска. Прозрачный воск обозначает туф, красноватый - лаву, воск с золой - слежавшиеся брекчии (породы, образовавшиеся из отдельных камней, в данном случае, обломков лавы). В подлинный вулкан нельзя заглянуть, но восковая гора Виктора разнимается на 4 части. Можно рассматривать ее снаружи, можно в разрезе.
      Зимовщики следят за ростом модели с уважением и интересом, только Грибов позволяет себе пошутить.
      - Во всяком случае, это красиво выглядит, - говорит он. В прошлом веке очень любили такие штуки. Тогда на каждую ярмарку привозили восковые фигуры преступников. Тут бы и поставить модель Шатрова с надписью: "Чудовищный изверг и убийца - Вулкан, загубивший за пять тысяч лет трех человек".
      В словах Грибова сквозит ирония. Начальник станции самолюбив. Он приехал на Камчатку со своей собственной теорией, ее поддерживали видные ученые. Он прибыл за доказательствами, ему разрешили всю работу станции направить на проверку своих предположений. Но вот появляется новый сотрудник с каким-то аппаратом, и работа Грибова отходит на второй план. Вертолет работает на Виктора, летчик - на Виктора, лаборантка - на Виктора. Начальник не консерватор - он не противник техники и уж во всяком случае, не склочник. Он не препятствует Виктору ни в чем, предупредительно вежлив, но в глубине души у него растет обида за свою работу, неприязнь к Виктору, раздражение против восковой модели. Замечая свое раздражение, Грибов старается сдерживать его, но иногда оно прорывается насмешливой шуткой, или откровенным сомнением.
      - Туфы - лавы, лавы - туфы, - говорит он, поглядывая на модель, - все это мы знали и раньше. Еще в институте, будучи студентом, я читал в популярной статье: "Вулкан - это гора, которая создала сама себя". Когда-то здесь было ровное мест о, потом возникла трещина, за пять тысяч лет произошло штук семьсот извержений и вот из лавы и пепла выросла куча, почти в 5 километров высотой, что-то вроде шахтного террикона. Теперь Шатров заснял эту кучу, изобразил ее в разрезе. Как учебное пособие - это любопытно и наглядно. Но что это дает для науки? Техника подтверждает старые взгляды, то что открыто великими мыслителями без технических новинок.
      Обычно Виктор отмалчивался. Он совсем не был уверен, что его работа значительна. Но однажды за него ответил летчик.
      - Помнится, - сказал он, - когда я летал над Ленским трактом от Иркутска до Якутска, жил на одной посадочной площадке в сторожах отставной ямщик. И один у него был разговор: "Скушное ваше летное дело. Вот я, бывало, на тройке с колокольчиком, да в зимнее время, да в сорокаградусный мороз... на весь тракт моя упряжка первая. Какие кони были - звери! Чуть зазеваешься - вывалят в сугроб, или в полынье искупают. Вожжи в руках, как струны. Не езда - песня. А что ваш самолет? Печка на крыльях - жестяной ящик. Дернул за рычаг, он идет, дернул за другой - садится. Никакого тебе геройства".
      Все рассмеялись. Грибов тоже улыбнулся нехотя, но насторожился.
      - К чему эта басня? - спросил он.
      - Сдается мне, - сказал летчик с расстановкой, - что вы, товарищ Грибов, из породы этих самых ямщиков. Вы говорите: "Гений, мыслитель, догадка, этакая игра ума, скачки с препятствиями". Верно, люди в прошлом ездили на перекладных, мучились, но ездили. Но ведь с техникой дальше уедешь, товарищ Грибов, как вы думаете?
      Начальник станции пожал плечами.
      - Отставной ямщик Грибов, - сказал он с невеселой усмешкой, сомневается, чтобы какая-нибудь машинка могла заменить талант и знания. Пока что мы видим только туфы и лавы Самолеты летят по трассе, проложенной ямщиками, товарищ пилот.
      7.
      ВОЗМОЖНО, была еще одна причина, усилившая неприязнь Грибова. Причина эта называлась Таисией Вербиной, или попросту Тасей.
      В чинных семьях, где нет детей, жизнь идет размеренно, но скучновато. На бездетной вулканологической станции Тася выполняла одновременно роль заботливой хозяйки и роль единственного ребенка. По утрам, когда в сенях слышался ее тонкий голосок, в комнатах становилось светлее, словно солнце проглядывало сквозь заиндевсвшее окно. Днем вдруг среди занятий в лабораторию доносились обрывки песен. У Таен не было голоса, но песня рвалась у нее из души, от избытка молодости, бодрости и здоровья. И, слушая ее, расплывались в улыбке стареющие Спицины, переставал хмуриться раздражительный летчик, даже Грибов, ревнитель дисциплины, не прерывал неуместных рулад.
      Тася была только помощницей, самым необязательным человеком на станции, но без нее не обходилось ни одно дело. Тася наклеивала этикетки, Тася переписывала начисто журналы, вычерчивала схемы для диссертации Грибова, раскладывала по папкам протоколы и пленки Виктора, без нес он все растерял бы и перепутал. И когда обугливались пирожки Катерины Васильевны, кто спасал их, как не Тася?.. И когда никто не хотел слушать Петра Ивановича, кто задавал вопросы, кто изумлялся? Опять-таки Тася. Без нее и рассказывать было неинтересно. Тася, подержи! Тася, найди, Тася, приготовь. Все исполнялось быстро, точно, с охотой, без малейших возражений. В крайнем случае, Тася позволяла себе сказать: "Если можно, немножко погодя..".
      Тася выросла в соседней деревне, кончила среднюю школу в районном селе и нигде не бывала дальше Петропавловска. Она видела в своей жизни пароходы и автомашины, а поезд и трамвай - только в кино. До 19 лет она ездила только на собаках, затем ей случилось подняться на самолете. Тася была единственным человеком, которого Ковалев согласился взять на борт без необходимости, просто так, чтобы показать, как выглядит Камчатка с воздуха. Тася была потрясена, захвачена, две недели она говорила только о полете и за обедом накладывала Ковалеву тройные порции.
      На сто километров в окружности станция была единственным научным учреждением, и Тася очень гордилась своей работой в этом учреждении. На сто километров в окружности было 7 человек с высшим образованием, четверо из них - на станции. Самые интересные люди во всей округе жили здесь. Среди них трое - Ковалев и Спицыны побывали во всех концах страны, остальные двое путешествовали не так много, но зато были подлинными прирожденными москвичами.
      Их можно было расспрашивать про Кремль, про Красную площадь, про высотные здания, про улицы, переулки и мосты, названия которых встречаешь в книгах.
      - А что такое Солянка? - спрашивала Тася, надписывая чертежным шрифтом наклейку для восковой горы.
      На расстоянии в 10 тысяч километров все московские улицы казались Виктору родными и значительными. Он с удовольствием вспоминал ничем не замечательную Солянку, излом в самом начале улицы, кривые переулки, убегающие в гору, к бывшему монастырю и бывшей Хитровке (читала "На дне" Горького, помнишь ночлежки на Хигровом рынке?), просторную площадь Трех Мостов и нарядный высотный дом на берегу Москвы-реки.
      - А Москва-река - широкая? Шире нашей Камчатки?
      Но больше всех Тася уважала Грибова. Остальные были интересными людьми; а Грибов - настоящим ученым. Тася видела у него на столе рефераты и даже книгу, изданную Академией наук. На обложке ее было напечатано: "Л. Г. Грибов". В книге имелись выводы на китайском, французском и английском языках и предисловие известного академика, рекомендовавшего отнестись со вниманием к гипотезе молодого автора. Тася попросила книгу на несколько дней, но ничего не поняла в ней. Там встречались целые страницы формул, а Тасе математика давалась с трудом. Готовясь к экзаменам в институт, она часами сидела над одной задачей на геометрию, с применением тригонометрии, а Грибов решал уравнения шутя, Грибов мог целый вечер провести за вычислениями, выписывая двухэтажные многочлены с такой же легкостью, как будто это были простые русские слова. Недаром его труд был издан в Москве, рекомендован академиком. До сих пор Тася представляла себе авторов книг пожилыми, бородатыми, солидными людьми. Грибов был первым живым автором, с которым она встретилась в своей жизни, и девушка не переставала удивляться.
      - Такой ученый и такой молодой! - рассказывала она своим родичам в деревне. - Ни одного седого волоса, лоб чистый, высокий. И нос тонкий, красивый, с горбинкой. А какой обходительный, хотел меня провожать... только я убежала, неловко было.
      Эти разговоры повторялись ежедневно, пока тетка Таси не сказала ей:
      - Однако, я не против... пусть присылает сватов. Если он по душе тебе, препятствовать не будем.
      Тася покраснела и замахала руками.
      - Да что ты, что ты! Одно сватовство у тебя на уме. Как ты могла подумать? Он такой человек.. такой человек...
      - И мы не какие-нибудь - обиделась тетка. - Отец твой, покойник, депутатом Райсовета был, в Петропавловске на съезде выступал. И дядя твой - лучший охотник на селе. Больше его никто мехов не сдает. У нас медвежьими шкурами все стенки обиты, а у начальника твоего - голые доски. Нечем ему гордиться перед нами.
      - Ах, тетя, ничего ты не понимаешь, - вздохнула Тася.
      С той поры она воздерживалась говорить о Грибове вслух. Но по вечерам, сидя над задачами, частенько задумывалась, забывала про вычисления и долго глядела на стену поверх тетрадки с мечтательной улыбкой на лице.
      А Грибов? Трудно сказать, как он относился к Тасе. Грибов был человеком сдержанным, в обращении сухим и скупым на слова. Положение начальника обязывало (Грибов считал, что начальник не имеет права влюбиться в подчиненного, что это подорвет его авторитет). Но ему было приятно показывать свои работы Тасе, слышать удивленные возгласы, приятно было смотреть на ее миловидное личико, склоненное над тетрадкой, на тонкие брови, сдвинутые на переносице, а приятно было, угадавши растерянность ученицы, намеком подсказать решение и увидеть лестное восхищение в удлиненных глазах.
      Отношение Таси к Грибову не изменилось с приездом Виктора, но Виктор отнимал у девушки очень много времени. Нужно было чертить схемы, переписывать журналы, проявлять снимки, готовить воск, золу, краску, подписи для модели. Притом же работа Виктора была понятнее и даже интереснее для Таси, она с неохотой отрывалась от воскового вулкана, когда наступали часы занятий.
      - Если можно, через четверть часика, - говорила она Грибову.
      Грибов сердился.
      - Вы мешаете девушке учиться. Нельзя думать только о себе, - упрекал он Виктора.
      - Но я успею. Александр Григорьевич, я приду чуть попозже.
      Тася относилась к Грибову с великим почтением, но робела при нем. Уроки с ним были для Таси почти тягостны - она чувствовала себя такой неумелой и глупой. С Виктором совсем другое дело - с ним можно было поспорить, можно было даже пошутить, между делом спросить, как бы невзначай:
      - А у вас осталась девушка в Москве?
      Виктор хмурился, смущался:
      - Что за глупости! Нет никакой девушки.
      - А вчера вы дали мне переписывать журнал и там между страницами лежали стихи про какую-то Елену. Ее звали Еленой, Леночкой, да?
      Виктор с возмущением говорил, что чужие бумаги читать невежливо и вообще надо работать внимательнее. Изображая раскаяние на лице, Тася пережидала, чтобы буря улеглась, потом начинала снова:
      - Куда вы ходили с ней? В Большой театр?
      Виктор вздыхал Один раз он пригласил Елену на "Пиковую даму" и напрасно прождал ее под колоннами вплоть до второго действия. И Тася вздыхала. Никто не посвящал ей стихи, должно быть, это очень приятно. И в театр ее не приглашали никогда. Пьесы она видела только в клубе в исполнении самодеятельных кружков, а сцену Большого театра - в кинохронике. Но это совсем не то, самой бы побывать там: войти в ложу 1-го яруса, сесть в кресло, облокотиться на бархатный барьер...
      - Скажите, а можно пойти в театр в платье с короткими рукавами?
      Немыслимо было вести такие разговоры с начальником станции. К Грибову приходила школьница, робко присаживалась на край табуретки, упавшим голосом докладывала:
      - У меня не выходит N 273, Александр Григорьевич, там, где в конус вписана пирамида...
      - Почему вы задержались сегодня? - спрашивал Грибов, глядя на часы. Тася рассказывала о сегодняшних работах Виктора... Грибов слушал, расхаживая по комнатке.
      - Лавы - туфы, туфы - лавы, - говорил он. - Все это знали и Заварицкий, и Павлов, и Карпинский, великие умы, которые силой своей мысли пронизывали горы. Так развивается наука, Тася: мысль идет впереди, а приборы ее подтверждают. Если вы хотите стать настоящим ученым, вам нужно заниматься математикой всерьез. Математика приучает нас думать последовательно и точно. Давайте посмотрим, на чем вы застряли с этим конусом...
      8.
      КОНЕЧНО, ученые и раньше знали, что Горелая сопка - типичный слоистый вулкан, сложенный лавой и туфом. Но только Виктору удалось открыть, что между слоями лавы прячутся здесь пласты самородной серы, что в одной жиле - богатая хромовая руда, а в другой - пустоты с кристаллами горного хрусталя.
      Конечно, ученые и раньше знали, что в центре вулкана должен быть канал, по которому подымается лава, что застывшая лава часто закупоривает такие каналы, образуя каменные пробки. В 1902 году, например, во время извержения на Мартинике, вулкан выдавил пробку, и на вершине горы выросло что-то вроде обелиска, как бы памятник в ознаменование катастрофы. Этот обелиск видели, рисовали, фотографировали, о пробках писали все, но до Виктора никто не знал, как именно расположены пробки прежних извержений в действующем вулкане.
      С особой тщательностью Виктор проследил вулканический канал, начиная с кратера. Почти от самого жерла шли удлиненные пещеры с раскаленными стенами. Между пещерами были трещины, иногда узкие расселины, иногда довольно широкие трубы. В полутора километрах ниже кратера основной канал изгибался двойным коленом. Именно здесь образовалась последняя пробка, наглухо закрывшая выход лаве.
      Под этой пробкой аппарат обнаружил пустоту. Видимо, начавшая застывать, но еще не застившая лава нашла другой выход, и уровень ее резко упал. В канале остался каменный тампон. Так в стакане из-под простокваши остается ободок на том уровне, где была сметана. Все это Виктор узнавал постепенно, день за днем, маленькими порциями. Он сдерживал нетерпение, словно человек, который читает приключенческий роман на незнакомом языке со словарем и за вечер успевает перевести две-три странички.
      Виктор работал последовательно, не разрешал себе забегать вперед. "Не меняй в пути планы" - говорил его учитель Сошин. Эти слова были обведены красным карандашом в дневнике. Виктор вел съемку послойно от вершины к подножью. В первое время он успевал заснять за день пласт толщиной метров 100-120, но чем дальше от кратера - тем шире становился вулкан. На уровне каменной пробки Виктор работал целую неделю и целую неделю вся станция старалась угадать, что же будет найдено ниже.
      А там обнаружилась огромная пустая камера, целая пещера. В ней без труда можно было разместить средневековый собор или 20-этажный дом. Дно у пещеры было совершенно гладким и под ним канал исчез, во всяком случае, Виктору не удалось его обнаружить.
      Виктор несколько дней проверял себя. Наконец, решил, что ошибки нет и можно продолжать съемку. Он еще раз измерил местоположение гладкого дна пещеры. И тут неожиданно выяснилось, что за эти несколько дней дно поднялось на три метра.
      Как это можно понять? Только так: на дне пещеры жидкая лава. Она прибывает, и уровень ее поднимается. Весь канал под пещерой заполнен лавой, поэтому его не удалось обнаружить. Лава обычная - базальтовая. Она не выделяется среди окружающих ее пластов твердого базальта. Чтобы отличить жидкую лаву от застывшей, нужна специальная съемка. До сих пор Виктор не производил таких съемок. Но можно попробовать.
      Станция взволнована. Лава стоит на высоте двух километров. За несколько дней она поднялась на три метра. Скоро она заполнит пещеру и подойдет к пробке вплотную. Что произойдет тогда? Не приближается ли извержение?
      По вечерам в столовой не утихают споры. Спорят Грибов, Виктор, Спицыны - муж и жена У каждого свои мнения. Иногда даже летчик вступает в разговор, но большей частью он поддерживает Виктора кивками. Тася разрывается - она согласна с Виктором, но сочувствует Грибову. Грибов говорит спокойно, чуть свысока, с легкой иронией. Он держится, как учитель, разъясняющий ошибки самоуверенному ученику. Виктор горячится, сердится, размахивает руками.
      - Как вы не понимаете? Это же очень просто, - кричит он. - Лава поднимается, вскоре она заполнит пещеру, переплавит или вышибет пробку... и путь открыт.
      - А где у вас газы? - спокойно возражает Грибов. - По-вашему, лава уже на пороге, а вулкан еле-еле курится. Все-таки нельзя, дорогой, отбрасывать всю прежнюю науку. Горелая сопка действует не первый раз, механизм вулкана был выяснен задолго до появления ваших приборов. Вы сами знаете, читали не раз: события здесь начинаются легким землетрясением, затем следует взрыв, извержение пепла с молниями, с грозой, с бомбами, при этом излияния лавы ничтожны, очевидно, она с трудом доходит до вершины. Потом, через несколько месяцев, гора прорывается сбоку, и лава стекает через новый выход. Итак, мы ждем землетрясения, которое откроет путь газам. Таков обычай у этой машины, которая называется Горелой сопкой.
      Хладнокровная рассудительность Грибова подавляет Виктора. Виктору не хватает умения спорить. Почему-то лучшие возражения он находит после полуночи, когда все уже спят Тогда он тихонько встает, зажигает лампу и торопливо записывает в дневник:
      "Это верно, что вулкан - машина, причем машина, больше всего похожая на паровой котел. Попробуем разобраться в механизме этого природного котла.
      Топка находится где-то в глубине, внутреннее тепло земли плавит лаву. Лава разогревает газы, они выделяются из нее, поднимаются вверх, в пещеру. Пещеру можно сравнить с цилиндром. Подземные силы выдавливают лаву. Она тоже проникает в цилиндр Лава сжимает газы, теперь она действует, как поршень. Пещера закрыта сверху каменной пробкой, допустим, это клапан. Когда же газы сжаты до отказа, они вышибают клапан. При этом часть лавы выливается, как шампанское, когда выбита пробка.
      Хуже всего, если пробка слишком прочна. Тогда дело кончается плохо. Бывали случаи, когда целые вулканы взлетали на воздух. Это как бы взрыв котла с засорившимся клапаном.
      Может ли Горелая сопка взорваться на этот раз? Подсчитаем, какое нужно давление газов для того, чтобы развалить гору. А впрочем, считать нужно не так. По прошлым извержениям мы знаем, что большая часть лавы выливается через боковые кратеры. Горелая сопка лопается сбоку и при этом давление не так велико - не больше 600 атмосфер. Интересно, какое давление над лавой сейчас?
      Пожалуй, прав был Сошин, чье изречение Виктор записал у себя в дневнике: "..Противники придираются к ошибкам, они указывают нам, над чем надо работать.". Если бы Грибов не высказывал сомнений, Виктор нипочем не взялся бы за очень трудное и сложное определение плотности газов в пещере. А результаты получились многозначительные. Давление газов в пещере доходило до 510 атмосфер. Оно было гораздо выше, чем в самом совершенном паровом котле. А так как паровой котел, называющийся Горелой сопкой, лопался при давлении в 600 атмосфер, Виктор сделал неожиданный вывод: извержение начнется вот-вот, числа 20-25 декабря, и, возможно, газы прорвутся не через верхний кратер, а сбоку, сквозь стенки вулкана.
      9.
      НЕЛЬЗЯ отбрасывать всю прежнюю науку, - твердил Грибов. - Извержение Горелой сопки проходит всегда одинаково. Вулкан - это машина, машина не может действовать каждый раз по-новому.
      И вечером, как обычно, Виктор отвечал ему в своем дневнике: "Да, вулкан - машина, но машина, которая работает без наблюдения человека. Ее никто не чистит, не смазывает, не регулирует. Вулкан работает нерасчетливо он сам себе засоряет выход. Все ужасы извержений происходят из-за неисправности клапана. На Гавайских островах вулканы с незастывающей лавой, извержения сводятся там к колебаниям уровня лавы в кратере. Изредка лава переливается через край. Наш вулкан не такой аккуратный, это неряха, который валит мусор на крыльцо, а потом не знает, как выйти из дому. Если это машина, то во всяком случае, неисправная машина. Это паровой котел с засорившимися трубами. Если клапан не откроется, котел лопнет. Конечно, хотелось бы угадать, где он лопнет. Впрочем, по прошлым извержениям известно, наш котел лопается сбоку. Возможно, лава уже пробивает дорогу наружу, просачивается между пластами. И если проследить возникающие ответвления, можно узнать, где прорвется новый кратер.
      Виктор действительно попробовал найти эти ответвления наудачу, направляя лучи трех видов под центральную камеру. Он напрасно потерял на этом 3 - 4 рабочих дня и снова решил продолжать методическое обследование вулкана.
      Между тем, подошло 20 декабря. Наступило и прошло 21-е число, за ним 22-ое. Все сотрудники станции - те, которые верили Виктору и те, которые не верили, с волнением следили за Горелой сопкой. Всю ночь на крылечке скрипел снег. Это кто-нибудь из зимовщиков, накинув шубу на плечи, старался разглядеть на фоне звездного неба снежный конус горы.
      24-го Тася после завтрака загородила дверь стулом и объявила, что сегодня полет отменяется. Даже Грибов заколебался. Видимо, и он в душе верил в предсказание Виктора. Извержения ждали весь день, и ночью почти никто не спал. То же было и 25-го числа. Но вот пришло утро 26-го, а вулкан все также безмятежно курился, как будто знать ничего не хотел о предстоящем извержении. Виктор сконфуженно молчал. За обедом Грибов торжественно объявил, что "светопреставление" переносится на следующий год.
      - Но ведь я же называл примерные числа, - слабо защищался Виктор.
      - Я тоже могу назвать примерные числа, - посмеивался Грибов - В среднем извержения бывают один раз в семь лет. Первого января наступает седьмой год. В течение года начнется извержение, в крайнем случае, через год, или через два.
      В 16 веке некий звездолет предсказал год своей смерти и, когда срок наступил, уморил себя голодом. Виктор чувствовал себя в положении этого звездочета. Каждые полчаса он глядел в окно, надеясь, что извержение начинается. Но Горелая сопка так и не сжалилась над ним до конца декабря.
      Между тем, приближался Новый год, и зимовщики на время забыли о вулкане. Катерина Васильевна забросила пробирки и, засучив рукава, колдовала у плиты. Станция наполнипась запахом жареного сала и дымом подгоревших пирожков. Летчик, как всегда сосредоточенный, вскрывал консервные банки. Виктор занимался наиболее ответственным делом расставлял рюмки. Спицын из самого далекого угла чемодана извлек заветную бутылку шампанского и теперь набивал снегом свободную кастрюлю.
      - Сегодня мы выпьем за вулкан, - сказал Грибов. - За то, чтобы в наступающем году Горелая сопка лучше слушалась Виктора.
      И как раз в эту минуту рюмки согласно звякнули, как будто чокнулись. Медленно раскрылись дверцы буфета, словно кто-то вышел изнутри, качнулась висячая лампа. Мелкой дрожью задрожали табуретки.
      Несколько мгновений Грибов прислушивался к этому дробному звуку, затем решительно протянул руку Виктору.
      - Поздравляю вас, - это землетрясение. Значит вулкан все-таки проснулся.
      Все кинулись на улицу, на утоптанную площадку перед домом, откуда открывался вид на вулкан. Ночь была морозная, звездная, темная. В лесу взволнованно гудели лиственницы, не могли успокоиться после толчка. Мрак окутывал горизонт и с запада подступал к вулкану вплотную, но на восточной половине плясало зарево. На середине горы метался огонек, алой струйкой стекала лава, словно кровь из царапины. Над огоньком виднелся густой дым, как от лесного пожара. Освещенные снизу ржаво-коричневые клубы подымались много выше вулкана, до самой стратосферы и там растекались плоской тучей. Проворные молнии озаряли ее. Когда они вспыхивали, масса клубящегося пепла казалась еще мрачнее.
      Тасю послали за журналом. Катерина Васильевна приготовилась записывать. Грибов прислонился к освещенному окну и карандашом стал набрасывать знакомые очертания вулкана. Все еще шумели лиственницы, потревоженные землетрясением, люди разговаривали взволнованным шепотом и только движок, снабжавший станцию током, стучал отчетливо и равнодушно. Потом к этому стуку присоединился посторонний звук, похожий на жужжание рассерженной пчелы. Увлеченный рисунком, Грибов не сразу обратил на него внимание. Но звук становился все громче...
      - Подождите, - крикнул Грибов. - Куда? Кто разрешил?
      Но было уже поздно. На фоне багрового зарева мелькнул черный силуэт, похожий на стрекозу. Геолог Щатров и летчик Ковалев мчались на вулкан.
      10.
      ИЗДАЛЕКА это выглядело красиво, вблизи - страшновато. Клубящийся дым черным пологом закрыл все небо. Молнии разрезали его от края до края, и небесный гром сливался с подземным. Пляшущие огоньки оказались огненными фонтанами. Они вылетали из нового кратера метров на 100 150, на высоту 30-этажного дома, рассыпались там искрами, словно гаснущие ракеты, а после этого, через несколько секунд, с неба со свистом падали раскаленные камни. Некоторые были еще совсем мягкими; ударившись о землю, они превращались в лепешку. На десятки километров в окрестности шел дождь из теплого пепла. За минуту на ладони набиралась целая горсть.
      Ветер крутил, и никак не удавалось приблизиться к кратеру, минуя теплые тучи. Ковалев долго лавировал, старался спрятаться от пепла за массивом горы, но все-таки на последних километрах пришлось пробиваться сквозь черный туман.
      За полгода летчик изучил каждую рытвину на вулкане, поэтому еще в пути он наметил безопасную нишу в крутом склоне оврага, размытого некогда талыми водами, и сумел найти ее в полутьме. Пепел сюда не залетал, камни падали мимо. Обезопасив вертолет, Виктор и летчик выбрались из оврага и отсюда, на расстоянии около полкилометра, увидели два кратера. Второй - нижний прорвался, пока они были в пути. Из него беспрерывным потоком шла густая лава. Она выдавливалась, переливалась через края, как тесто из квашни, и медленно ползла вниз по склону, освещая скалы зловещим красноватым светом. Лава была похожа на застывающий металл и несколько ниже кратера действительно начинала застывать. На ней уже появилась темновишневая корка, и только по трещинам пробегало мерцающее пламя. Верхний кратер действовал реже. Из него периодически вылетали грозные фонтаны раскаленных камней, а чаще клубы пепла и пара. При этом гора гудела и дрожала, а изнутри слышались удары, словно кто-то могучим молотом ковал раскаленные камни.
      - Все правильно, - сказал Виктор. - Скоро прорвется третий кратер, еще ниже. Так было при всех прежних извержениях. Кратеры возникали один за другим, а потом из самого нижнего целый год шла лава.
      На склоне оврага Виктор разместил основной аппарат, с экраном. Но ему показалось мало этого. Небольшие самопишущие аппараты он решил поставить ближе к кратеру. Но с какой стороны? Выше кратера густо падал пепел, ниже могла прорваться лава. Поколебавшись, Виктор ринулся наверх
      - Подожди, я с тобой! В случае чего, помогу, - крикнул летчик.
      Несмотря на мороз, здесь было жарко. От теплого пепла уже начал подтаивать снег. Пепел падал на лицо, засорял глаза; камешки сыпались с неба. Это было уже опасно. Ковалев догадался прикрыть голову парашютом. Так они и пошли, словно носильщики с тюком на голове. Потом оказалось, что парашюты прожжены в нескольких местах.
      Они вернулись через полчаса, задыхаясь и кашляя от серного газа, но очень довольные. Четыре самопишущих прибора были установлены, четыре глаза следили за извержением. Один из них нацелился на подземный поток лавы, другой - на верхний кратер, третий - на нижний, четвертый - на то место, где должен был открыться новый кратер. Расставив приборы, люди могли укрыться в безопасном овраге, как в окопе. Летчик лег на склоне с полевым биноклем. Рядом пристроился Виктор с пятым - самым совершенным аппаратом. На этом аппарате был светочувствительный экран. Глядя на него, Виктор сразу узнавал, что происходит под землей.
      - Новое извержение из первого кратера, - сообщал летчик - Струя пара и рой вулканических бомб.
      - Под кратером газовый пузырь, - отзывался Виктор. - Теперь уже прошел. Лава идет. Углубляет русло, возможно, проплавляет. Под вторым кратером - вихрь, вроде водоворота. Нашел газы, они уже пробираются ниже. Вот на том обрыве прорвется третий кратер.
      Впервые в мире человек наблюдал внутренность вулкана во время извержения. Виктор проследил весь подземный поток лавы. Оказалось, что лава пробилась на поверхность по прослойке ископаемого льда. Затем, Виктор направил луч на главную пещеру. Дно озера понизилось на несколько метров. Это было понятно, ведь часть лавы вытекла через кратеры. Но сегодня поверхность озера не была гладкой. Вся она вздувалась пузырями, а у восточной стенки Виктор нашел воронку в том месте, где лава уходила к кратеру.
      - Одним глазком заглянуть бы туда, - сказал Виктор летчику. Представляешь, что там творится? Высокие отвесные стены, освещенные красным светом. Внизу лава, как расплавленный металл, вся в пузырях, бурлит, пузыри лопаются. Грохот, взрывы, брызги обстреливают потолок падают огненным дождем. Над лавой крутятся горячие вихри. Впрочем, там больше тысячи градусов, нам показалось бы, что вся пещера охвачена пламенем.
      Да, видеть это не удавалось никому. И даже Виктор со своим аппаратом не наблюдал, а соображал, догадывался, представлял себе мысленно. А видел он только темные черточки, пятнышки и тени на светящемся экране.
      Огненное дыхание кратера обжигало лицо, ноги леденели в мокром снегу, но наблюдатели не замечали ни жары, ни стужи. Наступил Новый год. Виктор вспомнил об этом, когда ему понадобилось взглянуть на часы, чтобы записать, что еще один, третий по счету кратер прорвался в 12 часов 25 минут, на 25-ой минуте новорожденного года. Они оба следили за крутым обрывом, к которому снизу подбиралась лава, и видели рождение кратера во всех подробностях, видели, как земля вздрогнула, шевельнулась, потом вспучилась, взметнулся черный фонтан, и длинный язык огня полыхнул изнутри. Но самое страшное, что все это происходило безмолвно. У Ковалева мелькнула мысль: почему такая тишина? Ему не пришло в голову, что прошла всего одна секунда, звук не успел долететь до них. Но затем грянул удар. Раскаленная лавина шрапнелью рассыпалась по склонам. Вулкан выстрелил в третий раз.
      Полчаса спустя Виктор снова направил аппарат на центральную пещеру Здесь происходят сложные события, - сказал он летчику. - Лава вытекает, освобождается место, давление падает. Когда давление падает, из лавы вырываются газы. В пещере все больше газов, они давят на лаву, гонят ее наружу. В точности, как в двигателе, - один такт - сжатие, поршень надвигается; второй - расширение газов, поршень отступает.
      - У нас 4 такта, - заметил летчик. - Сначала всасывание, потом сжатие, а потом еще взрыв и выхлоп...
      Виктор посмотрел на него очень внимательно.
      - Может быть и выхлоп, - сказал он. - Уровень лавы понижается, газы скоро дойдут до нового канала. И тогда получится странная вещь. Возле нас произойдет главное извержение. Сейчас давление в пещере около 600 атмосфер. Представляешь, что будет, когда газы вырвутся оттуда. Пожалуй, нужно уносить ноги.
      Летчик быстро вскочил, словно ожидал этих слов.
      - Есть, уносить ноги.
      - Гоговься к вылету... а я пока сниму приборы. - Виктор снова подхватил тюк с парашютом.
      - Ну, тогда и я с тобой...
      Снова ринулись они навстречу ветру, словно нырнули в море пепла. Первый аппарат, нацеленный на подземное русло лавы, стоял неподалеку, снять его было нетрудно. Второй, наблюдавший за верхним кратером, пропал, ею расплющило вулканической бомбой. Но третий остался в целости, Виктор снял его и передал Ковалеву.
      За эти минуты ход извержения заметно изменился. Лава пошла медленнее, зато фонтаны над верхним кратером взлетали все выше, разбрасывая букеты огненных бомб. Склон горы дрожал непрерывно. Виктору захотелось как можно скорее убраться из этих ненадежных мест. Он даже подумал: не бросить ли четвертый аппарат, обойтись без него? Но как раз этот аппарат был самым ценным - он запечатлел на пленке всю историю рождения кратера. Такая съемка производилась впервые в науке. Все сложилось на редкость удачно: на станции вовремя заметили извержение, и Виктор успел поставить приборы прежде, чем прорвался последний кратер. Второю подобного случая можно было ждать десятки лет, как солнечного затмения. Разрозненные и взволнованные наблюдения Виктора у экрана главного аппарата не могли заменить фотодокумента. Драгоценную пленку необходимо было достать. Виктор, как всегда, вспомнил рассуждения Сошина. Сошин не раз говорил, что планы нельзя менять в пути, в дороге часто возникают сомнения - идти дальше, или вернуться, и усталость или боязнь всегда голосуют за возвращение. Так нет же, Виктор не признает доводы страха. Он знает, как нужен науке четвертый аппарат, и добудет его.
      - Беги к вертолету, грузи все приборы, - крикнул он. - А я побежал за последним...
      - Я помогу тебе, - заикнулся летчик. Но Виктор взял его за плечи и повернул к оврагу. Ковалев заколебался, однако подумал, что прежде чем взлететь, нужно еще вывести вертолет из ниши, развернуть его, запустить моторы. Пригнувшись, как при обстреле, Ковалев побежал к вертолету. Стало как будто тише, мелкие камешки не падали вокруг. Под гору легче было бежать. Через минуту Ковалев спрыгнул в овраг и тут за спиной его грянул громовой раскат.
      Падая, он перевернулся. Он увидел лопнувшую гору, словно вывороченную наизнанку. Вулкан выплеснул целое озеро лавы. Стало светлее, чем днем. Ковалеву показалось, что на фоне раскаленной лавы мелькнула человеческая фигурка. Вероятно, только показалось.
      11.
      Услышав шум моторов над лесом, сотрудники бросились к ангару, возле которого на укатанной лужайке обычно садился вертолет. Через несколько минут металлическая стрекоза повисла над ними. Как всегда, спуск продолжался очень медленно, слишком медленно для тех, кто нетерпеливо ожидал рассказа очевидцев. Но вот колеса стали на землю. Открылась дверца, на снег спрыгнул молчаливый Ковалев.
      Зимовщики окоужили его. Посыпались вопросы: "Видели? Сняли? Сколько всего кратеров? Где вас застал последний взрыв? Страшно было?
      - А где Шатров? - спросила Тася с удивлением. - Неужели он остался там?
      Ковалев медленно снял шлем и ответил, опустив голову:
      - Остался. Погиб за Родину смертью храбрых.
      Так говорилось о летчиках, его товарищах, отдавших свою жизнь в боях с захватчиками.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      1.
      ПОГИБ за Родину смертью храбрых!
      Крупные, не очень стройные буквы врезаются в базальтовую траурно-черную глыбу. Молоток стучит звонко, безостановочно. Искры дождем сыплются из-под зубила. Надпись высекает Ковалев. Губы его плотно сжаты, зубы стиснуты, под левой скулой прыгает желвачок. Летчик рубит базальт с ожесточением, как будто эта глыба виновата в смерти Виктора. Но под могильным камнем нет ничего. Виктор остался там, где сейчас застывает одетый потемневшей, но еще горячей коркой поток лавы.
      За спиной летчика - Спицыны. Катерина Васильевна плачет навзрыд, слезы струятся по мокрым щекам. Ее мужественное лицо сделалось рыхлым и старообразным. Петр Иванович стоит без шапки и сгорбившись, от этого он кажется совсем маленьким. Ветер шевелит седые волосы, на лице у старика недоумение.
      - Зачем? - шепчет он с упреком.
      Мы никогда не помиримся с тем, что молодые воины гибнут в бою. Зачем погибают храбрые, а не презренные, никому не нужные трусы? Почему в море тонут мореплаватели, зачем разбиваются, падая с неба соколы, а не рожденные ползать ужи? Почему орел живет 33 года, а ворон, клюющий падаль - 300 лет?
      Рядом со Спицыным стоит Тася. Она не плачет, это не принято в их суровом роду, и молча, немигающими глазами следит за рукой Ковалева. Губы ее шевелятся. Тася твердит наизусть стихи - некогда забытый в журнале черновик стихотворения о Елене. В черных глазах девушки осуждение. Тася с ненавистью думает об этой недостойной Елене, не сумевшей оценить такого человека, отравившей своим равнодушием последний год его жизни. В уме у Таси складывается романтическая история: Виктор был в отчаянии, у нею опустились руки, он не берег себя, нарочно шел на опасность...
      Но это неверно На самом деле, с того момента, как началось извержение, Виктор ни разу не вспомнил о Елене. Он был занят делом, беспокоился об аппаратах, контролировал себя, припомнил рассуждения Сошина, боялся испугаться, подавлял страх. Он совсем не хотел умереть, но слишком мало думал о своей безопасности. И дорого заплатил за это.
      - Был человек и нет человека, - говорит Спицын упавшим голосом. - Канул в воду, словно камень.
      Камень канул в воду, и по воде бегут круги - все дальше и дальше. Встают студенты, чтобы почтить память старшего товарища, о гибели Виктора говорят в геологических институтах, в далеком Ташкенте Сошин рассказывает о Викторе новым практикантам:
      "Прекрасный парень был - смелый, честный, требовательный к себе, но, очевидно, не в меру, безрассудный, забыл главное качество геолога осторожность. У геолога одна единственная цель - довести экспедицию до конца. Он обязан беречь себя, чтобы не сорвать экспдиции".
      И черноволосый худощавый паренек, совсем не похожий на Виктора, возражает горячо:
      - Есть случаи в жизни, когда рисковать необходимо.
      - Нет правил на все случаи жизни, - соглашается Сошин.
      За тысячи километров от Сошина, в полукруглом доме у Калужской заставы, расхаживает по комнате профессор Дмитриевский. Целый день профессор думает о Викторе. Ему тяжело, грустно, его томят сомнения - не он ли виноват, генерал геологической науки, пославший молодого солдата навстречу опасности. Может быть, он сам должен был бросить работу на год, изучить аппаратуру и поехать на Камчатку. Теперь поздно думать об этом, дело сделано, Виктора не воскресишь. Надо бы, конечно, написать в Ташкент, чтобы оттуда послали работника на смену Виктору. Но, нет второй раз профессор не возьмет на себя такую ответственность. Самому поехать? Но его не отпустят в середине учебного года. И все равно прежде чем он освоит новое дело, прежде чем доберется до Камчатки, извержение может окончиться. Как же быть?
      И он ходит из угла в угол, заложив руки за спину, думая все о том же. Наступает вечер, в комнате постепенно темнеет, но Дмитриевский забывает зажечь свет.
      - Что же делать теперь? - спрашивает он себя. Но вот решение принято. Повернувшись на каблуках, профессор подходит к телефону, набирает номер...
      - Это телеграф? Запишите телеграмму. Срочную. Камчатская область. Село Гореловское, Вулканологическая станция. Прошу тщательно собрать все материалы, связанные с работой Виктора Шатрова, и переслать в Московский университет на имя декана Дмитриевского. Прошу так же, не откладывая, сообщить биографические сведения для большой статьи в "Университетском Вестнике" о Шатрове и значении его работы для советской вулканологии.
      2.
      Т'АСЯ получила эту телеграмму вечером после работы - и не поленилась проделать еще раз 6 километров от села до станции. Но Грибова не было дома. Он измерял толщину пепла на ближайших холмах. Спицына увидела надпись "Срочная" и решила вскрыть телеграмму.
      - Конечно, нужно сохранить все бумаги, даже черновики и расчеты, сказал Петр Иванович. - Об этом мы Тасеньку попросим. А восковую модель мы запакуем и отвезем в Москву. Она должна стоять в Политехническом музее. Это хорошо, что там интересуются. Значит, работа не останется без внимания, каждую букву проверят.
      - По настоящему, надо не проверять, а продолжать, - сказал Ковалев. Аппараты у нас есть, как они ставятся, я знаю, видел тысячу раз, помогал, сам выравнивал. Пожалуй, аппарат я настрою. Но что и как снимать - не знаю. Какие-то расчеты были у Виктора. А расшифровка совсем темное дело.
      - Он смотрел на пятнышки и прямо диктовал, - вставила Тася, - этому надо учиться в институте.
      - Но, возможно, при аппаратах есть инструкция, - предположил Спицын Мы могли бы разобраться все вместе.
      А жена его тотчас же возразила: - Трудно сейчас разбираться, самое горячее время. Да и Грибов не даст. У него свой план наблюдений.
      - А мы не позволим ему ставить палки в колеса. Он все время мешал Шатрову, теперь радуется, небось, - сказал летчик.
      Как раз при этих словах дверь отворилась и в столовую вошел Грибов.
      - О чем речь? - спросил он отрывисто. - Телеграмма? Покажите.
      Грибову совсем не нужно было измерять пепел. Он ушел, чтобы подумать наедине. Эти дни были для него катастрофическими. Погибший Виктор победил его. Грибов лежал на обеих лопатках и понимал это.
      Он был немногословен и сдержан. Его считали холодным человеком, с рыбьей кровью. На самом деле, Грибов был решителен, смел, дерзок, даже азартен. По характеру он был страстным бойцом, но вел сражения мысленно, в голове. Он был неустрашим в мыслях - это нужное качество для ученого. Грибова оценили еще в институте; его дипломный проект опубликовали, как научную работу. Способности математика сочетались в нем со способностями юриста. Он легко видел слабости противника, побеждал в спорах всегда, хотя не всегда был прав. Полеты мысли увлекали его. Он разил и упивался своей силой...
      И вдруг - осечка... И не мелкая случайная ошибка, а глубокое поражение. Талант и умница Грибов не сумел предсказать ничего, извержение предсказал вчерашний студент Виктор. Виктор был опытнее? Нет. Способнее? Нет. Старательнее? Нет. Методичнее? Нет. Не Шатров победил Грибова, а метод Шатрова победил. Искусный ямщик безнадежно отстал от самолета. Все его мастерство спасовало перед новой техникой. Грибов не первый. В сущности, каждое усовершенствование отменяет чье-то мастерство. На заре капитализма это было трагедией. Новая машина отнимала у ремесленников работу. Люди бунтовали против машин, ломали их во имя устаревшего, но привычного труда. В нашей стране изобретения не обездоливают никого, но они заставляют переучиваться. В это положение попал Грибов. Перед ним стал вопрос: что он должен делать - не как мастер своего дела, не как автор и защитник собственной теории, а как начальник, отвечающий за порученную ему станцию. Ломать все планы, идти за Виктором? Грибов честно старался найти правильный путь, а голова его еще работала в прежнем направлении, еще таилась в нем обида за свои незавершенные и ставшие ненужными замыслы, за свое, с таким трудом добытое, умение.
      Часа два бродил он по сугробам черным от пепла, но под конец замерз и решил идти домой, потому что о научных методах трудно рассуждать, когда у тебя коченеют ноги. Грибов вернулся на станцию и в сенях услышал нелестный разговор о себе.
      - Неприятный тип - этот Ковалев, - подумал Грибов. - Давно надо было поставить его на место. Предлагает то, что я хочу предложить, и меня же хулит.
      Но эти мысли тотчас же подавило привычное педагогическое: как должен держать себя начальник - обрезать, или не замечать? Пожалуй, лучше не замечать.
      - О чем речь? - спросил он. - Телеграмма? Покажите.
      Он трижды медленно перечел телеграмму, обдумывая, как распределить работу. Выполнить просьбу Дмитриевского можно. Бумаги упакует Тася, девушка она аккуратная, не потеряет ни одного листочка. Биографию можно поручить Петру Ивановичу. Старик любит воспоминания, он напишет с чувством. Только надо проследить, чтобы не слишком копался. Труднее продолжить съемки. Спицына права: время горячее, работы по горло. Кого же оторвать? Тася не годится - она не знает ни геологии, ни техники. Ковалев в аппарате разберется, но он не геолог. Возле него должен стоять знающий человек и указывать, что и где снимать. Катерина Васильевна занята больше всех. Петр Иванович сравнительно свободен но он человек медлительный и пожилой. С его сердцем лазить по горам опасно. Значит остается...
      - Материалы мы отошлем, - сказал Грибов вслух. - Тася упакует, Ковалев отвезет в Петропавловск. Но статью о Шатрове я предлагаю написать здесь. Я знаю профессора Дмитриевского. Дмитрий Васильевич добросовестный и деловой человек, но очень занятой. Начатая статья может пролежать у него в столе полгода. Мы сделаем быстрее. Статью я беру на себя. Кроме того, пока не прислали заместителя Шатрову, нужно кому-нибудь изучить аппараты и продолжать его работу. Это я тоже беру на себя, поскольку у всех других определенные обязанности.
      - А, может лучше я возьмусь за это. Я технику знаю и видел, как Виктор работал, - возразил Ковалев.
      - На аппаратах самостоятельно могут работать только знающие геологию, сказал Грибов с раздражением.
      - Ну тогда установим сроки, когда мы обсудим статью, - не унимался Ковалев.
      В его прищуренных глазах Грибов увидел глубокое недоверие.
      - Допустим, на аппараты 10 дней, на статью - еще 10 - сказал Грибов, не повышая голоса, и вышел в лабораторию.
      - Десять дней - не велик срок. Посмотрим, как он возьмется за дело, сказал летчик за его спиной.
      В тот же вечер, разбирая вместе с Тасей папки Виктора, Грибов неожиданно спросил девушку:
      - Скажите, Тася, довольны ли мной товарищи?
      Тася была смущена Кажется, это был первый вопрос Грибова, не относящийся к работе Как ей быть, отвечать честно или щадить?
      - С вами трудно, - сказала она - Вы отделяете себя. Про вас говорят: "Его прислали сюда служить, а он держится так, как будто эту станцию подарили ему".
      - Кто говорит?' Ковалев? - Тася почувствовала, что перед ней приоткрылась дверка в сердце Грибова. Можно было сказать: "Да", можно было осудить Ковалева, вступить в союз с Грибовым польстив его самолюбию. Но нет, Тася не хочет дружбы основанной на слабостях. Она не унизит Грибова, потакая ему.
      - Все так думают, - говорит она громко - И я тоже.
      Она держит голову высоко, но не видит Грибова. Слезы туманят ей глаза.
      - Хорошо, - говорит Грибов сухо - Можете идти. Мы закончим завтра.
      3.
      ГРИБОВ лежал на спине и широко раскрытыми глазами глядел на синий прямоугольник окна. Начинался рассвет. Из тьмы проступали пазы бревенчатых стен, тумбочка, кровати. На одной ворочался и скрежетал зубами во сне Ковалев, другая была пуста Хозяин покинул ее. О нем, ушедшем раздумывал Грибов.
      Виктор разбил его дважды - как специалист и как человек. Виктора все любили и уважали, его, оказывается, считают зазнайкой. Как сказала Тася: "Прислали сюда на службу, а он ведет себя, будто эту станцию подарили ему". Несправедливые, слепые люди. Его считают эгоистом, а для него работа - выше всего. Почему они не заметили? Потому что он не хвастал, не говорил красивых слов? Но он еще докажет. А как? Слова никого не убедят. Надо выполнить обещание - через двадцать дней написать статью, через десять - выйти в поле с аппаратом. За десять дней изучить подземную съемку - задача не из легких. Так зачем он теряет время? Скоро утро. Все равно он не спит.
      По ночам движок не работал, электричества на станции не было. Грибов зажег жужжащий фонарь, при его свете поставил на обеденный стол два аппарата - самый большой, с экраном, и один из маленьких, - вынул из-под крышки инструкции, разложил найденные вечером конспекты Виктора.
      - Романтика кончилась. Слово имеет технология, - сказал он вслух, беря в руки отвертку. Он не понимал еще, что дорогая ему творческая догадка нужна одинаково при истолковании любых фактов, и увиденных глазами, и доставленных приборами.
      Вздохнув, Грибов начал отвинчивать первый винт. С непривычки отвертка соскакивала, шайбы выскальзывали из пальцев. Затем он снял заднюю крышку, заглянул внутрь... и ужаснулся. Перед ним открылся хаос перепутанных проводов - желтых, красных, белых, коричневых, множество радиоламп - прозрачных, посеребренных, матовых, черных, какие-то пластинки, металлические кубы. Грибову стало страшновато. Как разобраться? Справится ли он? Он уже не верил в себя так, как неделю тому назад.
      Однако разбираться было нужно. "Попробуем по инструкции", - сказал он себе и начал читать с первой страницы.
      "Общие сведенияоб аппарате ПР-57
      Аппарат ПР-57 предназначен для просвечивания земных недр на глубину до 7 километров, подземной и подводной геологической съемки, для поисков полезных ископаемых - твердых, жидких и газообразных, для определения состава, структуры и физического состояния горных порол, находящихся в глубинах.
      Аппарат ПР-57 состоит из следующих основных частей: а) блока питания, б) генераторов лучей, в) излучателя с магнитной линзой, г) приемника с усилителем, д) канала фотозаписи, е) канала изображения" ... и т. д.
      Где же здесь эти каналы и блоки? - спросил Грибов, с недоумением глядя на путаницу ламп и проводов. Он развернул приложенную к инструкции схему и, с трудом припоминая давнишние занятия в кружке радиолюбителей, начал сличать на чертеже и в натуре лампы, сопротивления, емкости и выключатели.
      Постепенно дело наладилось. Устройство аппарата уже не казалось таким таинственным. Грибов отыскивал лампы все быстрее, с удовольствием постукивал по ним отверткой и говорил про себя: "Я тебя узнал, ты лампа 6ХС. Ты входишь в канал изображения. Теперь я включаю тебя, теперь выключаю. Здесь перевожу частоты, здесь изменяю направление. Возьмем угол, для примера, 12 градусов. Настроили ... включаем..."
      И вдруг, голубая искра озарила аппарат. Что-то зашипело, задымилось. Запахло горелой резиной. Красноватые огоньки ламп медленно померкли.
      Грибов покраснел и закусил губу. Как неудачно получилось! Только попробовал и уже испортил аппарат. Дорого обходится учение. Пожалуй, Ковалев скажет: "нарочно". Кто знает, что там перегорело в этом темном лecy емкостей и сопротивлений. Сумеет ли он разобраться? Здесь, в отдалении от книг и цифр, Грибов совсем не чувствовал уверенности.
      Он пощелкал выключателем - лампы не загорались. Вывинтил предохранители, глянул на свет... но нет, проволочки были в них целы. Дело обстояло сложнее...
      Как же приступиться?
      Может быть, все разобрать и снова собрать? Но что это даст? Грибов в растерянности глядел на мертвый аппарат.
      - Омметр возьми.
      Грибов вздрогнул от неожиданности и обернулся. В дверях стоял Ковалев.
      Как неприятно, что этот подозрительный летчик пришел как раз в ту минуту, когда Грибов испортил аппарат и растерялся.
      - Почему ты не спишь? - сказал Грибов с неудовольствием.
      - Я говорю: сопротивление надо измерить, - повторил Ковалев. Подойдя к столу, он вынул из чемоданчика для инструментов похожий на пенал прибор с подвижной стрелкой. - Вот смотри, это проверяется так...
      Он оттеснил Грибова и начал проволочками прикасаться к различным зажимам. Чувствительная стрелка колыхалась, отмечая неповрежденные места. Но вот она застыла неподвижно. Тока нет. Здесь порвана цепь.
      - Ну вот и все. Пустяки. Сгорело сопротивление. - Ковалев показал маленький цилиндрик, выкрашенный зеленой краской. - Вопрос в том почему оно сгорело? Ага, вижу. Здесь ты закоротил голый провод на корпус. Отогнуть, и все в порядке. Теперь можно менять сопротивление. После завтрака пойдем в ангар, у меня там паяльная лампа. За 10 минут мы все наладим.
      - Я не знал, что ты так разбираешься, - сказал Грибов.
      - У меня на вертолете электрика посложнее. Приходится разбираться.
      - Дай, теперь я сам проверю.
      Грибов ожидал попреков - вот мол, взялся не за свое дело, портишь, ломаешь, тебе же говорили... Но летчик не воспользовался его промахом.
      - Конечно, проверяй сам, - сказал он. - Технику изучают руками. Тут одной головой не обойдешься. Мало запомнить, нужно еще покрутить, пощупать. Только не трогай ничего под током. С высоким напряжением шутки плохи. Ударит - не обрадуешься.
      4
      НА восьмой день, несколько раньше назначенного срока Грибов решил вылететь на вулкан с аппаратами.
      Вокруг Горелой сопки на десятки километров все почернело от пепла. Снега не было видно, как будто наступила оттепель. Кое-где, под теплым пеплом снег на самом деле таял и по склонам бежали ручейки. Ели в лесу стояли серые, словно после пожара. Под тяжecтыo пепла деревья горбились, ветки ломались. В результате последнего взрыва, во время которого погиб Виктор, три боковых кратера слились в один, образовалась как бы рваная рана на боку горы. Из этой раны непрерывно шла густая и вязкая лава. Сползая по склонам, она постепенно затвердевала, из густого теста превращалась в поток горячих грохочущих камней. Издалека можно было подумать, что это шум оживленной городской улицы. По ночам, когда над вулканом плавало бледное зарево, это сходство усиливалось.
      Ковалев снизился в том же самом овраге, и вынес аппарат на тот же склон, где его устанавливал последний раз Виктор. Летчик ревниво следил за Грибовым, то и дело поправлял его: "Виктор точнее подгонял уровень, Виктор глубже забивал костыли..."
      Грибов усмехался про себя: "Вот до чего дошел. Подражаю Шатрову. Ничего не поделаешь, записался в ученики, приходится слушать наставления".
      Он решил начать с самой простой съемки - съемки пустот. Проникающие лучи сильно поглощались газами, поэтому пустоты выглядели на снимках, или на экране отчетливыми черными пятнами. Грибов подождал, пока экран начал светиться, затем направил луч на вершину горы. И к его удовольствию, на экране появился закругленный конус, повторяющий знакомые очертания". Только здесь небо получалось черным, а гора серебристо-зеленой. Прерывистая черная линия вела от вершины внутрь горы. Это было жерло, оставшееся от прежних извержений.
      - Мы проследим его вглубь до центральной камеры, - сказал Грибов, опуская лучи все ниже и ниже.
      Однако проследить канал не удалось. Вскоре он исчез. Напрасно Грибов опускал и поднимал лучи; поворачивал их направо и налево. Не было никакой центральной пещеры, о которой так много и подробно говорил Виктор.
      Неужели Виктор ошибался? Нет, скорее, ошибается Грибов, ведь он такой неопытный съемщик. Однако над вершиной небо такое же черное и так же отчетливо видна черная ниточка жерла. Почему же оно исчезло все-таки?
      Вероятнее всего, маскирует лава, - подумал Грибов. - Очевидно, она заполнила всю камеру, проплавила пробку и поднялась по каналу. Но до вершины она все же не дошла, потому что основная масса ее вытекает через боковой кратер. Объяснение правдоподобное, но как его проверить?
      - Ты не помнишь, каким способом Шатров отличал жидкую лаву от застывшей? - спросил он Ковалева. Но летчик не знал тонкостей съемки и ничего не мог подсказать. Грибов погрузился в вычисления. Ковалев вынужден был молча следить за тем, как ползает стеклышко по делениям логарифмической линейки.
      - Понятно, - сказал Грибов, наконец. - Трудная штука: и там базальт, и здесь базальт. Но у горячей лавы изображение будет нечеткое, дрожащее. Любопытно. Давай-ка направим аппарат на действующий кратер.
      Поворачивая различные ручки, он навел лучи на поток движущейся лавы. На экране появилось черное небо, под ним светящаяся струя. Она дрожала, как воздух в летний день над нагретой дорогой. Конечно, совпадение было случайным, потому что все изображения на экране были условными. Они зависели от отражения и поглощения проникающих лучей.
      Теперь Грибов мог снова направить лучи на жерло, он проследил канал сверху вниз, и дрожащая светлая струйка известила его, что лава действительно находится там, внутри.
      - Интересно получается, - заметил Грибов. - Этот столб лавы может служить нам барометром. Чем он выше, тем больше давление в вулкане. А когда он начнет уменьшаться, извержение пойдет на убыль и совсем прекратится, как только уровень лавы упадет до той точки в пещере, где начинается боковой канал.
      - Значит, интересно получается? - переспросил Ковалев выразительно.
      Грибов понял - Ковалев подразумевал: значит, ты признаешь, что работа Шатрова, которую ты отрицал, представляет интерес.
      - Будем снимать регулярно, - ответил Грибов. - Через день, не реже.
      Они сели рядом и закурили. Больше ничего не было сказано. Оба они были людьми сдержанными и немногословными. Но Грибов почувствовал, рождаются новые отношения. Он заново знакомится с этим исполнительным и придирчивым пилотом. И вовсе его не нужно ставить на место. Грибов сам себя поставил на место, научившись работать с аппаратом Виктора.
      Они сидели рядом, неторопливо покуривая, а за спиной у них на расстоянии в пятьсот метров грохотал кратер, выбрасывая столбы пара и снопы огненных бомб.
      5.
      ГРИБОВ должен был выполнить еще одно обещание - написать статью о значении работы Виктора. Сначала казалось, что это совсем не трудно. Материал под рукой, стоит просмотреть протоколы ежедневных съемок и последовательно изложить их. И в первый же вечер Грибов набросал на листочке план: "Тяжелая утрата. Коротко - биография. Трехлучевые аппараты. Съемка. Восковая модель. Предсказание извержения" В эти немногочисленные фразы укладывалась вся деятельность Виктора.
      Грибов начал писать, дописал до половины и усомнился. Правильно ли он пишет? Как будто, не совсем. Работа Виктора изложена, а значения не видно. Не написано, что было раньше, к чему дело идет. Биографы часто допускают такую ошибку. Пишут о замечательных достижениях, не вспоминая об учителях и учениках. Получается странная история: у обыкновенных родителей появился сын - гений и сразу всех просветил и поразил. Чтобы, как следует, рассказать о значении Виктора, нужно найти ему место в ряду ученых-вулканологов.
      Но этак придется пересказывать всю историю сопки Горелой - повести подробный рассказ от бородатого казака Атласова, камчатского Колумба, искателя неведомых землиц, богатых пушниной. Атласов не был ученым, не был вулканологом, но именно он открыл вулканы на Камчатке. История изучения сопки Горелой начинается с него.
      Потом пришел академический студент Крашенинников, современник и сподвижник Ломоносова, разносторонний ученый - натуралист. Он описал вулканы. В истории науки это был описательный период. В те времена ученые знакомились с земным шаром, составляли списки растений, животных, рек и гор. За открытием следовало описание - во всяком исследовании - естественная ступень.
      Потомки Крашенинникова продолжали описание, нанесли на карту сопку Горелую, измерили ее высоту, выяснили, какими породами она сложена, установили их возраст. Новые исследователи добавляли новые сведения, как будто все они решились написать одну книгу и вписывали, кто строчку, кто - две, или редактировали прежние строчки, кое-что зачеркивая, кое-что уточняя, исправляя.
      Когда описание было закончено, в основном, появилась возможность перейти к следующей задаче: объяснить действие вулканов. Как и во всех других науках, после того, как списки и перечни были составлены, пришло время подвести итоги и сделать выводы. Был поставлен вопрос: Что же такое вулкан? Почему он извергает пепел и лаву? Как объяснить, как понять?
      На Камчатке эту задачу начал решать профессор Заварицкий. Ради решения ее ученые наблюдали из года в год действующие вулканы. И ради нее же сюда приехал Виктор Шатров.
      Что он успел сделать? Разрезы и восковую модель. Таким образом, он продолжал работу по описанию, заполнив чистые страницы, предназначенные для сведений о внутренности действующего вулкана. Но помимо того, на основе этих новых сведений, Виктор выдвинул и новое объяснение, причем объяснение правильное, потому что, исходя из него, он сумел предсказать извержение.
      Отныне катастрофические извержения уже не столь страшны. Катастрофа, известная заранее, - это не катастрофа. Виктор погиб, но спас десятки людей, тех, которые живут и будут жить на опасных склонах вулканов. Пусть живут, не страшась. Их предупредят заранее о приближении подземного врага. Десятки сторожевых станций, предсказывающих извержения, - вот что вытекает из работы Виктора.
      Итак, Виктор завершил длинную цепь: открытие - описание - объяснение предсказание. Путь пройден. Нужно поставить точку или же тире? Что такое Виктор - вершина или ступень? И если его работа - очередная ступень, что же последует за ней?
      Грибов задумчиво листает дневник. Это интересно и жутковато. Виктор погиб, но он в полный голос спорит с живым. Оживают старые споры, но сейчас слова Виктора кажутся значительнее. Почему? Потому ли, что Виктор отдал жизнь, как бы подчеркнув кровью каждое слово, потому ли, что Грибов сам поработал с аппаратами и убедился в их силе? Во всяком случае, Грибов с большим вниманием перечитывает и незнакомые и знакомые ему доводы.
      "...Это верно, что вулкан - машина, причем машина, больше всего похожая на паровой котел... топка находится, где-то в глубине... Пещеру можно сравнить с цилиндром... Лава... действует, как поршень. Пещера закрыта сверху каменной пробкой, допустим - это клапан. Когда газы сжаты до отказа, они вышибают клапан...
      "...Да, вулкан - машина, но машина неисправная. Ее никто не чистит, не смазывает, не регулирует. Вулкан работает нерасчетливо,- он сам себе засоряет выход. Все ужасы происходят из-за неисправности клапана..." Правильно сказано, - думает Грибов. - Именно так: паровой котел с засорившимся клапаном, нелепый котел, который лопается при каждом извержении. Конечно, опасно жить и работать возле засорившегося котла.
      А НЕЛЬЗЯ ЛИ ЕГО ПРОЧИСТИТЬ?
      МЫСЛЬ рождается неожиданно и вызывает усмешку. Прочистить вулкан легко сказать! Этот страшный котел выбрасывает дым и пепел в стратосферу. Он способен поднять сотни миллионов тонн на высоту в 15 километров. Расплавленные шлаки целый год выливаются из этой природной печи. Какой же кочергой шуровать в ее топке, каким совком выгребать оттуда золу? Куда там прочищать кратер, к нему и подступиться опасно. Виктор попробовал подойти близко - и вот чем кончилось...
      И Грибов отогнал бы эту мысль, если бы перед тем он не спрашивал себя настойчиво: что должно последовать за работами Виктора?
      Ученые описывали не только вулканы. Во всех других науках за описанием следовало объяснение, за объяснением - исправление и переделка. Так было и в науке о растениях, и в науке о человеческом обществе.
      Прежде чем предсказывать извержения, ученые умели предсказывать наводнения, бури, заморозки. Предсказывали не для того, чтобы бежать от стихии, а для того, чтобы бороться с ней, как борются со всяким врагом. Честь и хвала караульному, во время заметившему неприятеля. Но мало заметить, нужно еще собрать силы и отбить. Может быть, со временем, люди, живущие у вулкана, скажут ученым: "Вы предупредили нас об извержении - за это спасибо, но мы не хотим бегать от каждого извержения, как зайцы, бросая дома и сады на милость лавы и пепла. Научились предупреждать, попробуйте отбить врага; описали, объяснили, теперь исправляйте".
      Вот как стоит вопрос. Не "возможно ли?", а "необходимо настоятельно".
      А если необходимо, следует подумать всерьез. И когда вдумаешься, препятствия не кажутся непреодолимыми. Совсем не нужно прочищать вулкан во время извержения. Сейчас клапаны, выпускающие лаву, открыты. Каналы закроются, когда извержение кончится и остатки лавы застынут в них. Вот тогда, в период затишья, можно, не торопясь, прочистить трубопроводы вулкана, подготовить их для следующего извержения, позаботиться, чтобы оно прошло без взрывов, без катастроф, чтобы газы вышли через открытый кратер и лава вылилась по заранее подготовленной трубе...
      Неделю раздумывал Грибов на эту тему, прежде чем, наконец, он решился сесть за стол и написать:
      "Работа Шатрова не только завершает долгий путь, но также открывает новую страницу в вулканической науке. После предсказания должно последовать обезвреживание. После предупреждения опасности - борьба с ней. Мысль движется вперед, нет и не может быть предела для нее".
      6.
      НET, человек не камень, упавший в воду. Садовник уходит - цветут посаженные им сады. Каменщик уходит - в школах, которые он сложил, учатся дети, будущие каменщики. Уходит ученый - остаются его мысли, другие ученые обсуждают их, проверяют, продолжают, делают новые выводы, иногда неожиданные для ушедшего. Интересно, что сказал бы Виктор, если бы его спросили:
      - Можно ли прочистить вулкан?
      Прочистить вулкан! Профессор Дмитриевский трижды перечитывает статью Грибова и шепчет, качая головой:
      "Ох, уж эта молодежь!" В его словах немножко возмущения и немножко восхищения. Затем он добавляет, вздохнув: "Что ж, такова правда жизни. Я мечтал предсказывать извержения, они хотят устранить их совсем. Пусть идут вперед!" И Дмитрий Васильевич размашистым почерком пишет на первой странице:
      "Уважаемый товарищ редактор!
      Прошу Вас поместить в ближайшем номере..."
      И вдруг, подводный камень. То есть на вид это не камень, а человек. Редактор отдела геологических наук Тартаков благообразен, отменно вежлив, хорошо одет. "Прочистить вулкан," - читает он в свою очередь. Тартаков не возмущается и не восхищается, но он встревожен. Напечатай такое, - заклюют, скажут антинаучно. Дмитриевский рекомендовал, но отвечает он - Тартаков. А попробуй задержать, - тот же Дмитриевский встанет на дыбы. Он декан, с ним следует считаться. Может быть, предложение ценное, еще ославят ретроградом. Пожалуй, разумнее всего послать на отзыв еще кому-нибудь, профессору Климову, например. Климов и Дмитриевский - в науке противники, обычно мнения у них противоположные. Один - за, один - против. Тартаков имеет право сомневаться, проверять, запрашивать дополнительные материалы, тянуть. А там пройдет время, полгода, год и он с чистой совестью напишет: "Наш журнал не может помещать некрологи с опозданием на год".
      Неужто все кончено, идея потерпела крушение, память о Викторе утонет в тихой заводи канцелярской переписки? Тартаков не думает об этом, он скрипит пером и сдержанно улыбается. Он очень доволен своим умом и дипломатическими талантами.
      7.
      КО всему можно привыкнуть, даже к землетрясениям. Со временем извержение Горелой сопки вошло в свою колею. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава, текла неделю, вторую, третью... Наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки, сначала посещали ее каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Лава текла и текла, ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.
      - Если можно, в другой раз, - сказала она. - Я давно уже не готовилась.
      - Если можно, отложим, - сказала она на следующий день. - Вы мне дали большую работу.
      Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но упорное отнекивание Таси удивило его. Он стал присматриваться. Ему показалось, что девушка избегает его, старается не оставаться с ним наедине.
      И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе:
      - Проводите меня сегодня на почту, Тася. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ.
      Они вышли, когда уже темнело. Начинался синий зимний вечер. Над пухлыми сугробами по безоблачному небу плыл латунный месяц. Его ослепительная желтизна только подчеркивала синюю тьму. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье - самая подходящая обстановка, чтобы выяснять отношения.
      Но девушка, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп, Грибов с трудом поспевал за ней. Поравняться с ней и обойти по нетронутому снегу он не мог, приходилось идти сзади. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.
      - Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, - сказал Грибов. - У нее сейчас двойная нагрузка, она и химик, и геолог.
      - А почему она отстраняет Петра Ивановича? - спросила Тася.
      - Вы же знаете Петра Ивановича Он милейший человек, но ненадежный, устанет и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.
      - Не понимаю я такого чувства, - сказала Тася. - Любовь - это восхищение. А тут всего понемножку - кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости.
      - Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет, вы его разлюбите?
      - Если болен - не виноват. Но вы сказали "ненадежный" - это совсем другое.
      Грибов поник головой. Тася говорила совсем не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком в критические дни. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.
      Грибов все понял и возмутился.
      - А что особенного в Катерине Васильевне? - воскликнул он. - Женщина, как женщина, хороший работник. Не понимаю, чем ей гордиться перед Петром Ивановичем.
      И Тася поняла, что речь идет о ней, отнюдь не о Спицыной.
      - Ну и пусть, - сказала она упавшим голосом. - Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему... А если я не достойна, тем хуже для меня...
      Они отвернулись в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, порвалось надорванное, то, что еще можно было связать.
      - Гордая вы, Тася, требуете слишком много.
      Тася в отчаянии махнула рукой.
      - Почта там, - показала она. - Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни. Прощайте.
      Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце у Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Только сейчас она раскрылась для него. Подумать только: такая исполнительная, послушная, скромная, и такая требовательная! "Любовь - это восхищение", - сказала она. Да нет, это неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить, поспорить с ней. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не должна разлюбить? "Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему".
      И вот ушла, растворилась в темноте. Лыжи еще скрипят, если позвать, услышит. Зимней ночью звуки разносятся далеко - с того берега слышны голоса, лают собаки, как будто рядом. Выстрел... еще один. Кто это стреляет ночью? Похоже на раскаты грома или на треск ломающихся льдин. Но до ледохода далеко - февраль на дворе. А все-таки река выглядит странновато: застланная снежным покрывалом, она дымится, как будто покрывало это промокло и сушится на солнце. Полынья, одна, другая, третья, разводья, целые пруды... Оттепель? Какая же оттепель - от мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу.
      - Тася, вернитесь-ка на берег!
      Не отзывается Из упрямства, конечно Зря он отпустил ее одну.
      - Тася, Тася!
      А вдруг она провалилась?
      Грибов неловко спускается на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то трещины, мокрые пятна. Приходится петлять, обходя их, все трещит, колыхается...
      - Тася! - в голосе Грибова отчаяние.
      Откуда-то набежала вода, лыжи липнут к промокшему снегу. Грибов снимает их. Конечно, это ошибка. Треск... хлюпанье... и он по горло в воде. Ледяные струйки бегут за шиворот под одежду. Грибов хватается за лед и проламывает его. Вот оказия! Нельзя же проламывать лед до самого берега. Температура воды около нуля. Он закоченеет через несколько минут. Снова ломается лед. Нет, не выбраться. И, как холодная струйка, в мозг проникает мысль:
      "Это гибель".
      Он отгоняет эту мысль. "Да нет, это несерьезно. Не могу я умереть, я еще так молод, у меня вся жизнь впереди... начатая диссертация... Тася...
      А Виктор был моложе и все же погиб..."
      Ноги и руки немеют, уже не сгибаются пальцы, Грибов отчаянно борется, локтями прошибая лед И вдруг рядом - лыжные палки...
      - Держитесь, Александр Григорьевич.
      Это Тася. Она умело выбрала прочную льдину, хорошо поставила лыжи. Ухватившись за палки, Грибов ползком выбирается на льдину, словно тюлень. Барахтается, не может встать.
      - Скорее на берег! - волнуется Тася. - Вы промокли насквозь. Сейчас же разложим костер.
      - Спасибо, Тасенька, - бормочет Грибов, вставая на колени, и сам чувствует, что благодарности здесь неуместны.
      - Глупая я, - говорит между тем Тася. - Оставила вас одного (как будто он ребенок). Дошла до середины, слышу - вы кличете. А мне невдомек, не знала, что вы в беде. Вот сюда ступайте, здесь не скользко. Теперь сюда. Вот и берег. Сейчас я натаскаю сучьев, разложим костер. А вы прыгайте и руками хлопайте, а то прохватит вас.
      Она двигалась проворно, как ртуть. Пока Грибов деревенеющими руками отломил десяток сучьев, Тася притащила из лесу несколько охапок хворосту и две сухих елочки. Вскоре под ветками заплясал огонек, Тася подсунула к нему верхушку елки, и огонь взметнулся сразу. Костер разгорелся вовремя. Грибов уже чувствовал, что мороз обжигает ему мокрое лицо.
      - Послушайте, Тася, откуда на реке вода. Это бывает у вас?
      - Ах, Александр Григорьевич, какая разница? С морозом шутки плохи. Вам надо снять куртку. Вот колья развесьте ее, чтобы просушить. И не жалейте сучьев, я пойду еще наломаю.
      Грибов начал стаскивать меховую куртку, уже покрытую звенящими льдинками, но раздумал и натянул ее снова.
      - Тася, мне нужно бежать на станцию.
      - Как можно, Александр Григорьевич! У вас будет воспаление легких завтра. Вы совсем не думаете о себе.
      - А вы думайте не только обо мне, - сердито ответил Грибов. - Вы еще не поняли, откуда эта оттепель? Это все фокусы нашего вулкана. Видимо, лава свернула на северный склон и вышла к реке. Конечно, она растопила лед и греет воду. Может начаться наводнение. Надо предупредить все прибрежные селения... Бежим на станцию.
      Тася решительно загородила дорогу Грибову, даже руки растопырила.
      - Как хотите, я вас не пущу. Как вы дойдете, вы и лыжи потеряли Я добегу гораздо быстрее. Что передать?
      Грибов не мог не согласиться.
      - Передавайте Ковалеву, чтобы летел сюда. Отсюда перелетим к сельсовету, потом вверх по реке.
      - Хорошо, я вам пришлю сухую одежду. А вы не отходите от костра, грейтесь. Сейчас я вам сучьев натаскаю.
      - Не теряйте времени, Тася. У меня самого руки есть.
      Вскоре проворная фигурка скрылась среди сугробов. И, глядя вслед. Грибов вздохнул:
      - Плохи твои дела, товарищ начальник. Вытащили тебя из воды, как щенка. Побежал спасать девушку и сам утонул бы без нее. Воображаю, как она смеется над тобой.
      8.
      ГРИБОВ оказался прав - воду согревал вулкан. Словно илистая река, лава засорила свое русло на восточном склоне и пробила новый путь - на север. Здесь склоны были круче, лава потекла быстрее и вскоре достигла леса у подножья вулкана. Под напором серой каменной массы с треском рушились вековые лиственницы. Они падали, не сопротивляясь, как деревенский плетень, смятый танком. Кусты и ветки вспыхивали, словно спички. Огонь шел верхом, опаляя сухую хвою, обгорелые сучья кувыркались в воздухе. Даже низкие тучи стали ржавыми, цвета засохших пятен крови. Но ниже пламени, у самой земли, было совершенно черно; казалось, ни один луч света не пробивается вниз.
      Через лес лава прошла к ущелью, где река пересекала древние базальты. В пути лава охладевала, покрывалась плотной коркой и к реке подползала сплошной серой массой, напоминающей грязевой поток. На краю ущелья, нависая над рекой, эта масса трескалась, корка разламывалась, обнажая красное светящееся нутро, и отдельные глыбы с грохотом валились в воду. Температура их была около 800 градусов. Вода бурлила и кипела, узкое ущелье было окутано теплым паром. Именно отсюда потоки теплой воды потекли вниз по реке, создавая несвоевременное февральское половодье в низовьях.
      Гораздо более серьезная опасность нависла над верховьями. Поток лавы мог запрудить реку. Неожиданно возникшая плотина грозила превратить всю долину реки выше ущелья в ненужное водохранилище. Кроме того, было бы погублено рыболовство. В летнее время в верховьях мечет икру дорогая красная рыба: кета, горбуша, кижуч, чавыча. Как известно, рыбы эти мечут икру только там, где они сами родились. Плотина отрезала бы их от родных ручьев.
      Очередная выходка вулкана превратилась в хозяйственную проблему. Грибов послал тревожные телеграммы в районный центр и в Петропавловск. После этого на станцию зачастили гости: рыбники, гидрологи, инженеры, приехал даже один из секретарей обкома - Иван Гаврилович Яковлев.
      Яковлев родился на Камчатке и прожил здесь всю жизнь. Отец его был русским - ссыльнопоселенцем, мать - корячкой. От матери Яковлев унаследовал круглое скуластое лицо, небольшой рост и узкие, как будто хитро прищуренные глаза.
      За несколько часов Яковлев перезнакомился со всеми сотрудниками станции, поговорил с каждым в отдельности, потом отправился с Грибовым в ущелье и по дороге сказал:
      - Очень повезло тебе, начальник. Замечательный народ у тебя, золотые люди, один к одному. Помощница твоя, муж ее и летчик... А девушка эта моя землячка - у тебя одна за семерых. Уйдет учиться - семь человек на ее место придется взять. И вообще не понимаю, где у тебя глаза. Думаешь, вернешься в Москву, найдешь лучше? Как бы не так. Такие цветы не растут на асфальте.
      Грибов покраснел и поспешил переменить тему.
      - Все у вас замечательные, Иван Гаврилович. А народ-то разный. Спицына действительно ценный работник, а муж ее гораздо слабее. Ему помогать приходится.
      Яковлев помолчал, искоса поглядывая на собеседника, как бы взвешивая его, потом продолжал гораздо более сдержанно:
      - Я понимаю, ты слушаешь меня и думаешь: "Экий дядя восторженный, все ему нравятся, всех он хвалит". А на самом деле здесь не восторженность, а метод. Кто мы с тобой по должности? Руководители - организаторы людей. У тебя на станции четыре человека, ты можешь изучать их не торопясь, во всех подробностях. А у нас часто бывает так: приходит к тебе в кабинет человек, требует совета, помощи, указаний... А что он за человек? Тут не до подробностей. Ищешь главное. А главное - это умение приносить пользу Родине, народу, всем советским людям. Вот это качество я вижу почти у всех, потому и говорю - "какие замечательные люди!". Конечно, один горит, а другой коптит, как это говорится в учебнике: "коптящим пламенем без доступа воздуха". Но это уже моя обязанность вывести человека на чистый воздух, мозги продуть, если потребуется, чтобы человек загорелся, засверкал, осветил бы все вокруг. А когда ты зажег человека, понял, чем он хорош, тогда поставь второй вопрос: "Чем он плох? Доведет ли дело до конца, не испортит ли?" Но это вопрос второй, с него начинать нельзя. Сначала нужно сдвинуться, потом уже тормозить. А если с самого начала тормозить, никуда не уедешь. Такое правило на Камчатке. Как в других местах - не знаю.
      - А если поедешь не в ту сторону?
      - Для того и поставили тебя начальником, чтобы не спутал направление. Но я вижу, тебе об этом думать не пришлось. Ты получил людей готовенькими, хорошее в них не растил, плохое не гасил. Тогда советую присмотреться: плохое тоже во всяком есть, может и подвести.
      - А что плохого во мне?
      Яковлев погрозил пальцем.
      - Я же говорил - начинаю с хорошего. Хорошее вижу: в своем деле мастер, дело любишь, знаешь. А ругать в первый день не буду. Присмотрюсь скажу. Подумаю о тебе, я к людям любопытный.
      В ущелье Яковлев долго стоял, глядя, как трескается полузастывшая лава и валятся в реку темнокрасные пласты, вздымая каскады брызг и клубы сырого пара.
      - Каково! - воскликнул он. - Экая сила, прет и прет. Богатырская природа. Так и хочется, засучив рукава, схватиться с ней - кто кого!
      - Кратер выбрасывает миллион кубометров в сутки, - заметил Грибов. Конечно, сюда не доходит все, примерно, десятая часть. Гидролог был у нас вчера, он говорит, через неделю река будет запружена.
      - Подумай, сто тысяч кубометров в сутки! Мы строим сейчас три плотины, но такой производительности нет нигде. За неделю запрудить такую реку! Как же нам все-таки спасти ее, товарищ начальник?
      - Вчера мы советовались с инженерами, - сказал Грибов. - Мы полагаем, выход есть. Конечно, никакими стенами лаву не остановишь Но если взорвать несколько бугров, лава свернет на старый путь - к востоку.
      - Но там, на востоке, другая излучина той же реки.
      - Двадцать пять километров лава не пройдет.
      - Почему не пройдет?
      - Извержение идет на убыль, - сказал Грибов, подумав - Пожалуй, можно подсчитать, сколько лавы вытечет из кратера. Я попытаюсь сделать это.
      - Тогда условимся так, - решил Яковлев: - завтрашний день тебе на расчеты Послезавтра утром ты прилетаешь в Петропавловск с докладом. Мы устроим совещание и обсудим твое предложение. Итак, послезавтра в 11 утра.
      9.
      НАЧИНАЮЩИЙ конькобежец чувствует себя на катке прескверно. На льду и так скользко: того и гляди, упадешь. А тут еще для вящей неустойчивости к ногам подставлены узкие и шаткие стальные пластинки. Новичок напрягает каждый мускул, чтобы сохранить равновесие. О скорости нечего и думать. Лишь бы доковылять до раздевалки, снять предательские коньки, освободить натруженные ноги.
      В первые недели аппарат тяготил Грибова. Каждое измерение доставалось ему с трудом, результаты их ничего не давали. Грибову очень хотелось сбросить "коньки" и встать на собственные ноги. Основные исследования он вел прежними, привычными методами. Работа с аппаратом была добавочной и бесполезной нагрузкой.
      Но понемногу пришло мастерство, он разобрался в тонкостях, стал срастаться с аппаратом, "трехлучевые коньки" стали продолжением его тела. И вот уже Грибов взялся решить задачу, без аппарата невыполнимую: узнать, сколько лавы вытечет из вулкана и когда примерно прекратится извержение.
      Работы оказалось по горло. Вечер Грибов провел над старыми дневниками съемок, на следующий день вылетел на вулкан, вернулся к ужину и сказал Катерине Васильевне:
      - Приготовьте мне черного кофе побольше. Буду считать всю ночь.
      Он ушел в лабораторию и закрыл за собой дверь.
      Нужно было спешить с расчетами. Минут через двадцать в дверь тихонько постучали. Вошла Тася, поставила на стол кофейник и тарелку с горячими пышками.
      - Может, вам прилечь на часок, - сказала она заботливо. - Вы и прошлую ночь не спали. На свежую голову лучше считать.
      - Ничего не поделаешь, Тасенька. Сроки.
      - Ужасно гонят они с этими сроками. Дали бы еще день.
      Грибов положил на стол линейку и посмотрел на Тасю с улыбкой.
      - Очень хорошо, что гонят, просто великолепно. Это и есть настоящая работа. У меня такое чувство, как будто до сих пор я учился для себя, а теперь начинаю работать для всех. Раньше я делал расчеты, чтобы доказать свою правоту, а теперь моих расчетов ждут живые люди - жители прибрежных деревень, рыбники, подрывники, которые будут спасать реку. Они волнуются, торопятся, торопят меня... нет, это чудесное чувство, когда у тебя стоят над душой, Тася.
      Тася слушала с удивлением До сих пор Грибов представлялся ей чистым мыслителем - мудрым и равнодушным. Впервые перед ней открылся иной Грибов - борющийся, страстный. Тася впитывала каждое слово. Но Грибов замолк, задумался. Тася в нерешительности мешкала у двери.
      - Я буду в столовой. Если понадобится подогреть, вы не стесняйтесь, зовите меня.
      Грибов кивнул головой. Тася все еще медлила.
      - Когда вернетесь и будете посвободнее, я попрошу вас помочь мне с тригонометрией. Хорошо?
      - Конечно, пожалуйста.
      Грибов уже погрузился в расчеты. Он ничего не заметил. Тася вздохнула и вышла.
      10.
      СХВАТКА людей с вулканом произошла 24 февраля в 4 часа дня. В первый раз люди выступили против вулкана, до сих пор они никогда не перечили ему.
      Горелая сопка родилась пять тысяч лет тому назад, после большого землетрясения, изменившего подземные пути лавы. Лава нашла новый выход через уютную таежную падь. Однажды утром земная кора лопнула здесь, опаленная роща с треском и стоном взлетела на воздух, из-под земли выплеснулось огненное озеро. Небольшая речка, протекавшая в пади, и пруд, в который она впадала, выкипели, превратились в горячее облако, и ветер унес его к океану. У речки было стойбище охотников, добывавших кету костяными острогами, от них не осталось даже костей.
      По преданию, египетские фараоны строили свои пирамиды всю жизнь; чем дольше жил фараон, тем выше становилась пирамида. Так и вулкан весь свой век терпеливо воздвигал сам себя. Каждые 7 - 8 лет он взламывал земную кору и выбрасывал несколько миллиардов тонн пепла и лавы достаточно, чтобы выстроить тысячу пирамид. Конечно, по сравнению с Горелой сопкой фараон был жалким ничтожеством. Они были ровесниками, но вулкан прожил в сто раз дольше, вырастил пирамиду в сто тысяч раз тяжелее и в 35 раз выше пирамиды Хеопса. Голова вулкана поднялась почти на пять километров, вечные снега увенчали ее седой шапкой, облака ползали ниже, задевая за плечи. Кто был равен вулкану? На всю Камчатку он смотрел свысока.
      Люди трепетали перед вулканом. До прихода русских только отдельные смельчаки взбирались до половины горы. О вулкане сочиняли страшные сказки, будто в кратере живут грозные великаны, которые по ночам руками ловят китов, а потом жарят их на костре, от чего из жерла валит дым.
      Но в последние годы люди осмелели. Они вились вокруг вулкана на своей жужжащей стрекозе, ползали по его бокам, выслушивали, выстукивали, старались угадать его волю. Но когда подошел срок извержения, извержение началось, когда потекли потоки лавы, люди бежали, уступая дорогу. А тот, который замешкался, поплатился за это жизнью. Люди суетились и записывали, а вулкан бесчинствовал, как хотел.
      В этот день - 24 февраля - вулкан сердился и ворчал с самого утра. Взрывы следовали один за другим, лава шла быстрее, как будто вулкан торопился доделать запруду. Все новые и новые пласты валились в кипящую реку. Во второй половине дня тучи разошлись и в бледно-голубом небе показались серебристые птицы. Стремительные, с отогнутыми назад крыльями и приподнятым хвостом, они неслись к вулкану, словно стрелы, пущенные с далекого берега. Птицы шли тройками, на большом расстоянии друг от друга, они были заметно больше людей, но по сравнению с вулканом, как мошкара. Вот первая тройка поравнялась с горой, и вдруг одна из птиц камнем ринулась вниз, прямо в кратер, словно бабочка, летящая на огонь. Вот-вот врежется в лаву, опалит крылья. Нет, вовремя повернула, взмыла вверх с рокотом, а ниже кратера, куда она метила, раздался взрыв, со свистом взлетели куски лавы, частым градом застучали по скалам. В воздухе повис черный туман. Издалека поглядеть, - как будто темный цветок распустился на склоне.
      Как только первая птица свечкой взлетела вверх, на вулкан обрушилась вторая... Птицы установили своеобразный хоровод: первая тройка пристроилась в тыл последней и, облетев вокруг сопки, вторично вышла на цель.
      Два могучих врага схватились лицом к лицу. С грохотом лопались черные скалы. Поле сражения затянуло дымом и пеплом. По снегу поползло, расплываясь, темное пятно - это оседала пыль, поднятая взрывами. Некоторые бомбы угодили в застывающую лаву, пробили корку, и на темном фоне появились красные точки, словно капли крови от булавочных уколов. Гремели птицы, гремел вулкан; как шрапнель, летели осколки камней горячие и остывшие.
      Пожалуй, птицы были все-таки слабее. Голос вулкана покрывал рев моторов, кратер вздымал фонтаны камней раз в пять выше, чем бомбы. Птицы могли поднять в воздух тысячи кубометров базальта, вулкан выливал миллион кубометров каждые сутки. Но зато птицами управляли люди, а вулкан был слеп и неразумен, как всякая стихия.
      Нас поражает неуемная сила бури. Вот она прошла над лесом, на ее пути вывороченные с корнем осины, сосны, сломанные пополам, их верхушки расщеплены, заброшены за много метров. Искалечены и повалены десятки деревьев. Десятки деревьев! Но два лесоруба с электрической пилой за восемь часов повалят столько же. Так чему же здесь дивиться - могучей силе ветра или ничтожной его работе, бестолковой трате энергии, нелепой расточительности. Нам бы такую силу, мы бы горы сровняли с землей!..
      Попадая в поток, бомбы вырывали воронки, вулкан без труда заполнял их лавой. Бомбы разъедали края потока, на темном фоне появлялись светлые заливчики, только и всего. Но вот - удачное попадание, в правом борту пробиты ворота, проход метров пять шириной. Лава заползает туда огненным язычком. Чтобы запереть ворота, нужно совсем немного: положить три слоя лавы, один на другой, всего сотню кубометров - за десять секунд вулкан выливает столько. Но покорная физическим законам лава течет только вниз. Слой не громоздится на слой, десять, сто, тысяча кубометров стекает на восточный склон... На снегу появляется еще одна темная дорожка, вьется дымок над спаленными кустами, пламени не видно при свете дня. Новые удары сыплются с неба, меткие бомбы расширяют проход... И вот уже весь поток заворачивает направо. Напрасно беснуется вулкан, напрасно грохочет кратер, выдавливая все новые порции лавы. Лава течет на восток. Река спасена.
      11.
      ВСЕ это было сделано без Грибова.
      Его предложение обсудили и приняли. Поступила только одна поправка. Ее внес инженер Кашин - немолодой, плотный с выправкой отставного офицера. Это он предложил, чтобы лаву отводили не подрывники, а бомбардировщики. Так получалось и безопаснее и быстрее. Ведь в безлюдную местность к вулкану подрывников пришлось бы сбрасывать на парашютах, вместе со взрывчатыми веществами, запасами пищи, палатками.
      Затем на совещание пригласили командира авиачасти - статного, седоусого полковника, с орденами во всю грудь. Полковник внимательно выслушал пояснения, посмотрел карты, фотографии, коротко сказал: "Есть. Можно сделать." И тут же стал составлять приказ: "Объявить боевую тревогу в 15.00, вылетать поэшелонно, курс на квадрат М-29, цель..." И Грибов почувствовал, что он уже сыграл свою роль. Его предложение взяли твердые и опытные руки, все будет сделано безукоризненно.
      В 6 часов вечера полковник позвонил Грибову в гостиницу и сказал: "Спасибо за ваше предложение, товарищ. Вы были совершенно правы, материалы дали точные. Нам удалось повернуть лаву". Грибов мог бы торжествовать, но радость его была омрачена. Он побывал на почте и получил письмо Дмитриевского. Профессор писал, что статья задержалась. Некий Тартаков ставит палки в колеса. Сначала он препятствовал из трусости, боялся опубликовать. Его разоблачили; теперь он уперся, старается доказать, что был прав, заручился поддержкой профессора Климова, затеял дискуссию. Для дискуссии у Грибова мало данных... "Поэтому желательно, - писал Дмитриевский, - развить ваши соображения о прочистке вулкана подробнее. Очень важно также получить поддержку местных организаций".
      "Получить поддержку местных организаций"... Грибов, конечно, подумал о Яковлеве. Да и момент был подходящий, только что удачно закончилась первая схватка с вулканом. Не откладывая, Грибов позвонил в обком, и Яковлев охотно пригласил его.
      - Приезжай сейчас, - сказал он. - Правда, насчет времени у меня туговато, могу уделить минут двадцать. А если у тебя долгий разговор, отложим на послезавтра.
      Грибов решил, что уложится в 20 минут. Но начал он все-таки исподволь, от Атласова, чтобы по ступенькам привести собеседника к мысли о том, что прочистка вулкана - неизбежный, последовательный и разумный шаг, следующий этап вулканической науки.
      - А для чего это нужно? - спросил Яковлев.
      - Как для чего? Чтобы не гибли люди. Я же приводил примеры. Везувий, проснувшись в 79 году нашей эры, уничтожил целых три города со всеми жителями. В 1783 году в Исландии из трещины Лаки изливалась лава, лучшие луга острова были засыпаны пеплом, и пятая часть населения погибла от голода. То же произошло в 1815 году в Индонезии, когда вулкан Темборо завалил пеплом остров Сумбаву. В той же Индонезии в 1883 году взорвался остров Кракатау. При этом морская волна уничтожила все население окрестных островов, множество кораблей и прибрежных деревень на Яве и Суматре. В 1902 году вулкан Мон-Пеле на Мартинике сжег пепловой тучей город с двадцатитысячным населением. Нужно еще продолжать?
      - А почему все примеры сплошь иностранные?
      Грибов пожал плечами.
      - Какая разница? Просто это наиболее яркие примеры. У нас вулканы находятся в безлюдных местах, и при извержениях жертв немного. Вы же сами это знаете.
      - Знаю, потому и спрашиваю. Ты предлагаешь прочистить вулкан. Предприятие грандиозное, обойдется в несколько миллиардов. А если посмотреть по-хозяйски - стоит ли городить огород? Ты говоришь: вулкан - испорченная машина. Прочистим ее, наладим, а что дальше? Машина будет безопасна? Но у нас она и так почти безопасна. Другое дело капиталистические страны - для них это проблема. Там у подножья вулканов - города, речь идет о жизни десятков тысяч людей. Но тогда твоя статья - не деловой план работы, а совет, обращенный к иностранным правительствам, совет, который они, конечно, не выполнят. Не так уж ценят капиталисты жизнь простых людей, чтобы вкладывать миллиарды в технику вулканической безопасности.
      - Если так рассуждать, не нужна наука о вулканах, - запальчиво возразил Грибов.
      - А я этого не говорил, - протянул Яковлев с укоризной. - Ты сам повел разговор о практике - о прочистке вулканической машины. А я рассуждаю так: всякая машина что-нибудь производит. Исправлять ее, чтобы она вертелась на холостом ходу, - не расчет. Неужели такую махину нельзя приспособить к полезному делу? Вот я закрою глаза и как сейчас вижу этот конвейер жидкой лавы, слышу грохот перекатывающихся глыб. Миллионы кубометров в сутки. Как бы направить их на разумное дело - выстроить плотину, порт, дорогу, дамбу, насыпь, что ли? И лава-то горячая. Сколько калорий в каждой тонне? В 20 раз меньше, чем в тонне угля? Значит, вулкан выбрасывает почти 100 тысяч тонн угля ежесуточно. Но ведь это же добыча большого бассейна. Мы ищем уголь, мы возим его с Сахалина морем, а он под вулканом лежит. Как же нам использовать его на нужды Камчатки - вот о чем ты должен был написать.
      - Но это немыслимо... - начал Грибов.
      Яковлев остановил его жестом мягко, но настойчиво.
      - Ты думал об этом раньше?
      - Нет, но и так ясно...
      - Если не думал, не спеши возражать. У меня такое предложение: отложим этот разговор на два месяца. Если через два месяца ты придешь ко мне и скажешь окончательно: "Прочистить вулкан можно, но использовать нельзя", - мы поместим твою статью в областной газете под заголовком: "Над чем работают наши ученые". Два месяца ничего не изменят, но мне хочется, чтобы ты подумал.
      Грибов был расстроен. Он так рассчитывал на помощь Яковлева, и вдруг двухмесячная отсрочка. Грибов пытался спорить, но Яковлев был тверд, "Не нужны мне твои скороспелые доводы. Подумай, не торопясь", - повторял он.
      12.
      ОДНАКО дело не пошло. Каждый день Грибов отводил время на задание Яковлева, каждый день. Твердил себе, что надо все обдумать последовательно и прийти к ясному выводу, но ясного вывода не получалось. Калории и килограммометры присутствовали, они с грохотом вырывались из недр вулкана, кипятили воду в реке, сожгли Виктора, чуть не утопили Грибова. Энергии под землей полным-полно, об этом известно десятки лет. Вопрос в том, как ее извлечь и использовать.
      Лава чуть не запрудила реку. Может быть, строить из лавы плотины? Но как направить ее в те места, где плотины нужны?
      Спустить лаву в реку и согревать воду? Но зачем? До ближайшего города сотни километров, для теплой воды далековато, да и не нужно там столько теплой воды, даже если весь город перевести на вулканическое отопление.
      Построить электростанцию? В Италии и в некоторых других местах есть небольшие электростанции, использующие подземное тепло. Но эти станции не имеют никакого отношения к регулировке вулканов. Они используют пары, выделяющиеся из трещин. Это небольшие паровые мельницы, притулившиеся возле вулкана, подбирающие крохи с его стола. Допустим, мы поставим паровую электростанцию. А как отделить пар от пепла? И что делать с лавой?
      Каждый раз Грибов приходил к твердому убеждению: невозможно, бесполезно, бессмысленно... Но он был добросовестным человеком и, скрепя сердце, продолжал поиски.
      Однажды под вечер, когда окна уже посинели и движок завел свою ночную песнь, кто-то постучал в дверь. Сотрудники станции входили без стука, стучать мог только гость. Тася открыла дверь, на пороге стоял незнакомый человек в заиндевелой шубе, с сосульками на усах и на воротнике. Он козырнул и представился:
      - Кашин, Михаил Прокофьевич, инженер. Строю рабочий городок на Первомайском руднике. 110 километров отсюда. Решил завернуть по соседству.
      Он снял шубу, и Грибов узнал того инженера, который предложил бомбить вулкан с воздуха.
      Гостя пригласили к столу, напоили горячим чаем. Кашин с удовольствием выпил стаканов шесть. От жары и кипятка его лицо стало совсем красным. Он разговорился, стал рассказывать о своей работе. Рассказы эти напоминали истории Спицына, но у Спицына приключения происходили в горах, льдах, лесах, а у Кашина только на строительных площадках.
      Он рассказывал об ушедших в прошлое богатырях - козоносах, которые на своей спине таскали на пятый этаж полсотни кирпичей, и о новых одноруких богатырях - кранах, поднимающих сразу целую стенку с двумя оконными проемами. Вспомнил, как фашисты взорвали завод, думали, что мы провозимся с восстановлением лет семь, а он, Кашин, нашел способ поднять весь каркас сразу и выиграл четыре года. Рассказал волнующую историю о том, как над старыми шахтами стала проседать земля и как строители спасали проваливающийся поселок...
      - А теперь вот заехал нивесть куда, на край света, - оказал он под конец.
      Тася, конечно, обиделась. Она не любила, когда ее родную Камчатку называют краем света.
      - А зачем вы сюда приехали? - спросила она.
      И Кашин ответил с возмущением, забыв, что он только что жаловался:
      - Инженер Кашин от трудной жизни не бегает, за чужую спину не прячется. Куда послали - там работает, что приказано строить - строит. Такая судьба наша строительная: мы под дождем ставим дома, чтобы люди сидели в тепле, вычерпываем болотную жижу, чтобы люди с удобством ехали в автобусе. Кому-нибудь надо ехать, кому-нибудь тропки протаптывать. Партия послала Кашина тропки протаптывать, инженер Кашин от партийных заданий не отнекивается.
      Он сердито посмотрел на Тасю и повернулся к Грибову:
      - Я, собственно, по делу.
      Они перешли в лабораторию, и Кашин сказал:
      - Яковлев просил меня заехать к вам. Он говорит, вы придумали что-то необыкновенное.
      Слушая объяснения Грибова, инженер хмурился, под конец сказал:
      - Обстановка затруднительная. Какие же у вас планы?
      - Пока ничего определенного, - сказал Грибов в ответ. - Видите сами, если мы прочистим вулкан, пар пойдет у нас наверх, лава будет вытекать сбоку. Допустим, пар можно направить на паровую турбину, поставить там электростанцию. А что с лавой делать, - я не знаю.
      - Действительно, куда ее девать. Ведь это целые горы застывшего камня.
      - Да, и в канале она будет застывать. Придется то и дело прочищать его.
      - Главное, строить придется при высокой температуре. Ведь там внутри, вероятно, около тысячи градусов. Как люди будут работать? О рабочих не подумали, Александр Григорьевич.
      - Турбины тоже меня смущают. Бывает, что пепла больше, чем пара. Пепел будет все засорять. И пар не чистый, тут и хлористый водород, и сернистый газ, они будут разъедать турбину.
      - Самое главное - температура. Как работать при такой температуре? Тысяча градусов! Это же доменная печь.
      - Мы согласны с вами, - сказал Грибов. - Давайте напишем совместное мнение товарищу Яковлеву. Напишем, что вы, как инженер-практик, и я, как геолог, оба считаем, что практическое использование вулкана невозможно.
      На лице Кашина выразилось недоумение. Он в задумчивости нахмурил брови и сказал после долгой паузы:
      - Я вижу, что взял неверный прицел, товарищ Грибов. Я понял так: посылает меня Яковлев к ученому теоретику, никогда не видавшему стройки, чтобы я объяснил ему, вам то есть, что на практике получается и что не получается. Оказывается, дело выглядит иначе: оба мы одной веревочкой связаны. Вам - геологу и мне - инженеру дано партийное поручение - покорить вулкан. Нет, я совместного мнения писать не буду. Инженер Кашин от работы не отказывается. Прикажут строить на океанском дне - буду строить на океанском дне. Прикажут строить на вулкане - буду строить на вулкане. Давайте понатужимся, разберемся как следует. Подойдем к делу с другой стороны. До сих пор мы рассуждали, какие есть препятствия, давайте обсудим, как эти препятствия преодолеть. На фронте, бывало, люди из окружения выходили. Поищем, нет ли здесь выхода. Что нас смущало? Лава. Много этой лавы?
      - Порядочно. В сутки - около миллиона кубических метров, четверть кубического километра за весь период извержения. И на каждый килограмм - триста калорий.
      - Калории мы найдем куда использовать. На худой конец устроим оранжереи. На Везувии растут лимонные рощи, могут и у нас расти. Почва подходящая. И пар можно получать; а где пар, там и электричество. Очевидно, придется строить резервуары, где лава будет отдавать тепло.
      - Но резервуары эти на один раз. Лава застынет, придется строить заново.
      - Верно, неудобство... А нельзя ли эту лаву использовать на что-нибудь? Нет ли в ней полезных элементов? Что такое лава, какой у нее химический состав?
      - Обыкновенный камень, только расплавленный. Когда остынет, получается базальт. Если много газов, может быть пористый камень, пемза, например.
      - Пемза... базальт! Так чего же лучше? Мы плавим базальт на заводах, тратим топливо. А здесь даровое литье, природное. Тогда поставим завод базальтовых изделий, будем отливать химическую посуду, строительные детали, наконец, - стены, плиты, потолки. Разве плохо? Ну-ка дайте мне листок, попробуем изобразить это на бумаге.
      13.
      БЕРЕЖЛИВАЯ Тася подобрала и сохранила для нас этот листок. На нем рукой Кашина небрежно начерчена волнистая линия, обозначающая профиль Горелой сопки; неровный кружок - сердце вулкана, подземная пещера; и от нее два пунктира - вверх и вбок. Так выглядела первоначальная схема реконструкции сопки Горелой.
      Вот и все, что было там нарисовано. Но с этого листка начинается новая ступень вулканической науки, этап, который можно назвать "проект освоения".
      Далек путь от схемы к проекту. Так же далек, как путь от решения стать инженером к тому, чтобы стать инженером. За первым вечером последовало еще много вечеров, за первым листком - много пухлых папок. Незаметно роли переменились. Казалось, Грибов опровергает идею, а Кашин отстаивает ее. Но это зависело от их профессий. Грибов был ученым, он знал, что надо сделать, практик Кашин указывал, как надо сделать. Грибов натыкался на трудности, Кашин преодолевал их. Порывшись в памяти, он находил выход, вспоминая:
      - В 49-м году в Днепропетровске на домне мы применяли...
      - Можно подумать, что вы уже строили вулканическую электростанцию, сказал как-то Грибов.
      - Я выстроил ее в уме, - ответил инженер очень серьезно. - Я могу рассказать вам, где будет стоять бетонный завод, как я расставлю бригады, с чего начну. Так полагается строителю, сначала возвести дом в уме, потом на площадке...
      И добавил со вздохом:
      - Очень хотелось бы мне выстроить эту станцию на местности... не только в мечтах.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      1.
      ЗАМЫСЕЛ покорения вулкана был очень прост: пробурить гору до внутренней пещеры, лаву выпускать вниз и там использовать, газы - вверх и там использовать. Чертежницы Гипровулкана много раз изображали этот замысел на ватманской бумаге, проводя изящные пунктиры от подножья и от вершины вулкана к его Центру. У чертежниц это получалось быстро и легко острым рейсфедером они за две минуты пробивали вулкан насквозь.
      Но вот пришла пора воплощения В газетах, на заводах, в Госплане и в Госбанке зазвучало новое слово - Вулканстрой. Плановики отпускали средства, заводы отгружали, пароходы везли на Вулканстрой бетономешалки, запасные части, рельсы, провода, контейнеры, ящики, тюки, бочки. Потянулись на Камчатку умелые люди - машинисты, электрики, бетонщики, каменщики, плотники, арматурщики, монтажники, шоферы. И повара, чтобы кормить эту армию, парикмахеры, чтобы стричь ее, портные, чтобы чинить одежду, и киномеханики, и учителя, и милиционеры. Возможно, если бы чертежницы знали, сколько хлопот будет из-за каждой черточки, они не проводили бы пунктир гак беззаботно. Возможно, и сам Грибов не настаивал бы так решительно на прочистке вулкана, если бы представлял себе все трудности стройки. Пожалуй, только один человек видел все заранее - инженер Кашин, некогда соорудивший вулканическую станцию в уме, затем на бумаге, а теперь строивший ее на местности в натуральную величину.
      2.
      ВИДЕФОНЫ - телефоны, передающие изображение, в то время были новинкой, как радио в 1920-х годах. Это были довольно громоздкие аппараты, где рядом помещались иконоскоп (передатчик изображения) и кинескоп (приемник изображения). В городах видефоны еще не могли вытеснить телефонную сеть. Для них не хватало волн в эфире, нужно было прокладывать особый кабель. Да, в сущности, при телефонных разговорах обычно нет необходимости видеть собеседника. Но на крупных заводах и, в особенности, на больших разбросанных стройках видефоны пришлись к месту. И Кашин с охотой поставил аппарат в своем кабинете. Видефон показывал ему самые отдаленные строительные площадки. Кашин мог видеть, что происходит за 50 - 100 километров от конторы, не тратя времени на разъезды.
      Четыре часа дня. Первая смена кончает работу, вторая заступает. Кашин сидит в своем кабинете за письменным столом. Вот он протянул руку, вставил вилку в штепсель - и перед ним пенистые гребни волн, простор океана, портовые краны, похожие на журавлей, вместительные, тяжело осевшие в воду, грузовые суда с углем, с цементом, с крупой, мясом, с автомашинами...
      Поворот ручки - и на экране вереница машин, идущих по шоссе. Еще поворот - появляется железнодорожная станция, забитая составами, толкутся маневровые паровозы, переговариваясь крикливым тенорком. Еще поворот - подмостки длинных пакгаузов, мешки, прикрытые брезентом, деревянные строения, запорошенные белой известковой или серой цементной пылью - центральный склад стройки. Новый поворот - и перед глазами широкая улица жилого поселка, ряды двух- и восьмиквартирных сборных домиков с крутыми крышами, Г-образные краны, странные силачи-великаны, которые поднимают на вытянутой руке многотонные грузы. Там, где возвышается один из кранов, строится клуб, другой кран обозначает больницу, третий - будущий Горсовет будущего города.
      После жилого городка Кашин осматривает мастерские - механические, авторемонтные, арматурные, столярные. Визжат дисковые пилы, распиливая дрожащие доски. Грохочут бетономешалки, мотая угловатыми головами, сплевывают в кузовы самосвалов серый студень бетона. Затем на очереди базальтолитейный комбинат. Сейчас это голое изрытое поле с кучами мокрой рыжей и черной глины. Но Кашин хорошо знает, как это будет выглядеть. Вот отсюда придет лава, здесь будут формы для базальтового литья, от них пар пойдет на турбины, а горячая вода - в оранжереи, туда, на южный склон горы, где уже торчат железные ребра будущих строений.
      Еще поворот - и Кашин взлетает на вершину горы. Внизу сейчас лето, а наверху - нетающие льды. Взрывая снежную пыль, ползут по косогору тракторы, волочат тяжелые гулкие трубы. Здесь много работы: надо пробурить 12 скважин, чтобы выпустить пар наружу; поставить 12 турбин, которые будут превращать энергию пара в электрическую. Нужны и конденсаторы для сгущения отработанного пара, и очистители, где будет отделяться соляная и серная кислота, и, наконец, гидростанции на склоне горы. Ведь пар идет на высоту четырех километров, там он превратится в воду, вода все равно побежит вниз по склону. Ее энергия не должна пропадать даром.
      В ясный день буровые вышки можно разглядеть в бинокль - они кажутся тоненькими занозами в каменной коже горы Но сейчас пасмурно, вершина в облаках, наверху идет густой снег, вместо вышек виднеются смутные тени.
      - Подойдите кто-нибудь, - требует Кашин. На экране возникает лицо бурового мастера. Из-под меховой шапки, усыпанной снегом, торчит задорный чуб, блестят щеки, мокрые от снега, блестят глаза, блестят ровные зубы. Так и хочется сказать: "Экий бравый парень! Что за молодец!"
      - Как дела, Мочан? - спрашивает Кашин, невольно улыбаясь.
      - Лучше всех, товарищ начальник.
      - Небось, страшновато, поджилки трясутся?
      - Нас не запугаешь Мы, Мочаны, - лихой народ, запорожских казаков прямые потомки. Дед мой, я его помню, самых горячих коней объезжал . Бывало, вскочит на коня, возьмет в шенкеля и шпорой еще дразнит. Другие подойти боятся, а деду чем злее конь, тем приятнее. Но и деду не снилось, что внук его Григорий Мочан, сядет на вулкан верхом и шпорой будет его горячить.
      - Ну, ну, распетушился. А вот я посмотрю, где сейчас ваша шпора.
      У видефона широкие возможности. Мгновенно он переносит Кашина в палатку геологоразведчиков. Черноволосая девушка с удлиненными глазами показывает аппарат, стоящий на столике. Все здесь знакомо нам: и девушка - Тася, бывшая лаборантка, ныне техник подземной службы, разведчик-наблюдатель, и аппарат - обыкновенный трехлучевой. На экране его, как обычно, серые полосы различных оттенков - пласты горных пород. И среди них - косой след, словно ход дождевого червя. Кашин с удовлетворением смотрит, как удлиняется след, как ползет по экрану, приближаясь к нижней кромке, темное пятнышко - электрический бур.
      Теперь остается посмотреть лавопровод, последний пунктир, ведущий к сердцу вулкана. На экране длинная галерея, облицованная вогнутыми плитами. Галерея слепая, она упирается в стенку. Но это не забой, в стене видна стальная дверца. Вот она открывается, изнутри выходит человек в комбинезоне с гаечным ключом в руках. У него суровое лицо, изборожденное шрамами, недовольно сжатые губы, усталые глаза. Это тоже наш старый знакомый - летчик Ковалев, сейчас, увы, бывший летчик.
      3.
      КОВАЛЕВ приземлился навсегда. Не помогли жалобы, письма, освидетельствования, переосвидетельствования, поездка в Москву. "Негоден", - говорили врачи. И профессор в Москве сказал, разводя руками:
      - Ничего не поделаешь, дорогой. Последствия контузии. Левый глаз видит на 20 процентов. Нельзя вам летать.
      - Да нет, я вижу хорошо, я волновался на комиссии, - пробовал спорить Ковалев.
      - В том и беда, что вы видите хуже, когда волнуетесь. Да вы не горюйте, вы свое дело сделали. Выходите на пенсию и отдыхайте с чистой совестью.
      - Рано мне отдыхать. Я моложе вас лет на двадцать.
      - Ну, подыщите место в летной школе или на аэродроме.
      - На аэродроме? Никогда!
      Ковалев представил себе зеленое поле, готовые к взлету машины, ревущие моторы, стремительной разбег . Вот металлическая птица устремляется в голубой простор, острые крылья режут плотный воздух, встречный ветер хлещет ее... а на опустевшем поле стоит унылый человек, провожая взглядом серебряную точку. Нет уж, чем жить так, томясь, тоскуя и завидуя, лучше порвать сразу, не дразнить себя. Нет, нет, на аэродром он не пойдет.
      Врач проводил Ковалева до дверей, пожал руку, похлопал по плечу, пригласил зайти через несколько месяцев, а Ковалеву казалось, что его вышвырнули на улицу пинком. Дневной свет показался ему тусклым и серым. Прохожие раздражали его. "Спешат! Конечно, они имеют право спешить - у каждого есть место и дело. Только ему некуда торопиться. Говорят заслужил покой. Сдали в утиль, выбросили на помойку - вот, что значит покой".
      В то время строительство на сопке Горелой только разворачивалось. При Вулканстрое был создан учебный комбинат. Ковалев пошел на курсы бурильщиков, он нарочно выбрал земную профессию, далекую от авиации, чтобы отрезать прошлое, не вспоминать о нем, не тянуться к небу. Он взялся за учение рьяно, работал серьезно, но не было песни в его душе и все казалось ему не так.
      Сидя за столом в классе, он вспоминал летную школу. И там была черная доска, мел, тетради. Но тогда в тетрадях он рисовал силуэты самолетов, топографические знаки, писал про тягу и сопротивление воздуха, циклоны, антициклоны. А теперь что?
      "Бурение производится для изучения грунтов и горных пород, для добычи полезных ископаемых, при взрывных работах, при прокладке трубопроводов и кабелей"...
      Слов нет - взрывы нужны, полезные ископаемые полезны. А все-таки полеты заманчивее.
      Но пусть предмет не нравится. В каждом учебнике есть скучные главы, все равно к экзамену их перечитываешь. Если пришел на курсы, надо учиться. Но Ковалева раздражали соученики помоложе, которые по вечерам, вместо того, чтобы переписывать конспекты, тратили время на волейбол, кино или танцы.
      - У нас насчет дисциплины крепче было, - укорял их Ковалев. - После обеда на занятия строем ходили и с песней. Называлось - часы самоподготовки. Бывало, приведет старшина в класс. "Садись!" За посторонние разговоры - два наряда вне очереди. Порядок!
      Но пусть товарищи проявляют легкомыслие. Станут старще, остепенятся. Солидный человек может заниматься и в одиночку, лишь бы педагоги были хороши. Против лекторов Ковалев ничего не имеет - люди ученые, со званиями. Но практику ведет буровой мастер Мочан - долговязый, длиннорукий, длинноносый весельчак, балагур, прибауточник. Он размахивает руками, сутулится, улыбается. Старшина в летной школе сказал бы: "Внешний вид у него отсутствует". Может быть, мастер он и знающий, а дисциплины никакой. Полурока тратит на посторонние разговоры, случаи из жизни. Вчера объяснял буровой станок и вдруг говорит:
      - Что мы проходим, хлопцы? Полагаете - перед вами машина: шкивы, болты, штанги, одним словом - металлический лом. А если вдуматься - это богатырский меч. Вот в сказках говорилось: садится богатырь на коня и наскакивает на девятиглавого змия. Конечно, с мечом на змия страшновато. А если в танке, да с огнеметом, пшик будет от того змия. За что я люблю машину - в руки она силу дает. Вот выхожу я, Мочан, против вулкана один на один, и вместо меча у меня - буровой станок. Страшно? Ничуть. Опасно и весело. Это чувствовать надо, особое чутье надо иметь - подземное.
      Можно ли слушать спокойно такие слова? Если чутье - это любовь к делу, мастерство, вдохновение, было у Ковалева чутье - летное. Небо он любил, для буровых скважин нет у него ни любви, ни вдохновения. Он еще не стар, он может работать честно, и вдруг с самого начала ему говорят, что честности мало, нужно еще чутье. "Болтовня это все", - думает Ковалев, и говорит вслух:
      - Разрешите вопрос. А из каких частей состоит станок? (Дескать, учите меня, и не отвлекайтесь.)
      Но пусть учитель не по душе. Заниматься можно и по учебникам. Прочел, повторил - и свободен. Можно отдохнуть, погулять. Но Ковалева не тянет на улицу. Ему кажется, что воздух теперь не тот. Куда ни кинешь взгляд, - первобытный хаос, развороченная земля, пни, строительный мусор. Местность вокруг вулкана похожа на новую квартиру, куда внесли вещи, но еще не расставили их по местам, или на вырубленный и выкорчеванный лес, еще не превращенный в сад. Ковалев любит и лесную тишину с запахом смолы, и цветущие сады, утонувшие в белых лепестках. Но сейчас переходный период строительных неурядиц. Леса уже нет, сада еще нет. Ковалев не умеет видеть яблонь в комьях глины. Глядя на перевернутую землю, он морщится, глядя на утраченное небо - тоскливо вздыхает.
      Трудно человеку без песни.
      4.
      ПО окончании курсов все ученики Мочана вместе со своим учителем должны были переселится на вершину вулкана и оттуда бурить 12 скважин к сердцу вулкана. Как староста группы, Ковалев уже получил на всех горные ботинки с шипами, вещевые мешки и сухой паек на семь суток. Но за три дня до выхода пришел на курсы приказ за подписью Кашина: Мочану с лучшими учениками в воскресенье к 10 утра явиться на площадку базальтолитейного комбината.
      Комбината в то время еще не было. Существовал пустырь у подножья вулкана, огороженный забором. Площадка вплотную примыкала к склону вулкана. Небольшая речка, протекавшая здесь, размыла древние базальты и обнажила отвесные шестигранные столбы. Они были похожи на подпорную стенку, поставленную человеческими руками. Даже не верилось, что природа вытесала эти плоские грани, выровняла ряды.
      Мочан не отличался особой точностью. Когда он привел своих учеников на площадку, инженеры во главе с Кашиным уже собрались возле базальтовых столбов. Мочан хотел шумно рапортовать, но Кашин остановил его, приложив палец к губам, и повернулся лицом к горе. Все его спутники внимательно и даже настороженно глядели на откос.
      - Что они там высматривают? - удивился Ковалев. Но расспрашивать постеснялся, решил про себя: потерплю - увижу.
      Инженеры молчали, казалось, они прислушиваются к чему-то. Ковалев тоже прислушался. Он различил непонятный, все усиливающийся лязг и скрежет. Внезапно столбы дрогнули, мелкие камешки посыпались вниз, последовали удары, все более отчетливые, и вдруг гора раскрылась, как в арабской сказке, и оттуда выглянула зубатая морда какой-то неведомой машины. Запахло озоном и мелкой пылью. Машина нажала, столбы рухнули, и, лязгая гусеницами, из горы выползло стальное чудовище. Оно остановилось тут же, среди упавших камней, как будто уморилось от тяжелой работы под землей и не могло сделать ни шагу. И тогда сзади открылась дверца и из странной машины вышел обыкновенный человек небольшого роста, круглолицый, курносый, с лысиной и редкими усами, желтыми от табака.
      - Поздравляю с победой! - Кашин обнял водителя. Потом обернулся к бурильщикам:
      - Познакомьтесь, товарищи. Это инженер Котов, конструктор нового электроискрового проходческого комбайна. А это наши бурильщики, старший мастер Мочан .
      Мочан засыпал вопросами конструктора: - Вы говорите - долбит камень искрой? Да, знаю, я видел, как искрой режут сталь. Сколько же вы проходите в час? А породу как крепить? А если горное давление растет?
      Глаза у Мочана горели. Ему так хотелось испробовать силу незнакомой машины, взвесить и этот меч в своей руке, ринуться с ним в бой на огнедышащего "дракона".
      - Нравится? - спросил Кашин, подходя...
      - Попытать надо, - сдержанно ответил Мочан.
      - Испытать кому-нибудь придется, - сказал Кашин. - Для того вас и вызвали. Комбайн этот будет строить штольню для выпуска лавы - очень важный объект Машина новая, машинистов для нее нет. На первых порах изобретатель сам поведет комбайн и будет обучать помощников, кого-нибудь из вас. Кому пришлось по вкусу?
      - Разрешите мне, - заторопился Мочан - У меня к новым машинам призвание.
      - А из молодых кто-нибудь? Кто у тебя отличник?
      - Отличники есть, опытных машинистов нет.
      - А Ковалев? Ведь он человек солидный - Кашин не забывал встреченных людей, хотя бы не видел их 20 лет.
      - Про Ковалева я скажу, - начал Мочан - Ты не обижайся, Степан, я скажу про тебя всю правду, как есть. Работник он хороший, усидчивый, ровный, исполнительный, пожалуй, лучший из выпуска. Но нет у него чутья, нет настоящей охоты к делу. Сто процентов давать будет, а сто двадцать от него не ждите. При хорошем машинисте дельный помощник будет. Если разрешите, я возьму его с собой в комбайн.
      - А что вы сами думаете, товарищ Ковалев?
      - Я человек дисциплинированный, работаю, где поставят.
      Кашину понравился этот ответ. Он всю жизнь работал там, куда пошлют, и очень гордился этим.
      - Тогда мы сделаем так, - решил он - Наверху - широкий фронт, 12 скважин, там нужен руководитель. Туда мы пошлем товарища Мочана, а Ковалев, поскольку он хороший помощник, пойдет помощником к товарищу Котову. Вы не теряйте времени, Ковалев, оформляйтесь и начинайте знакомиться с делом. А в среду мы отправим вас в путешествие - к центру вулкана.
      5.
      В СВОЕЙ жизни Ковалев много путешествовал. Он налетал около миллиона километров и тысяч двести проехал по железным дорогам и на пароходе. Теперь ему предстоял еще один, совсем небольшой переход - каких-нибудь девять километров от площадки лаволитейного завода к огненному сердцу вулкана. Всего девять километров! Но таких путешествий еще никто не совершал. Впервые люди посмели проникнуть в недра вулкана.
      Проводы были торжественные - с речами и музыкой. Когда оркестр сыграл гимн, инженер Котов и Ковалев вошли в кабину и плотно захлопнули герметическую дверь. Котов сел за рычаги, включил мотор. Тяжело переваливаясь, комбайн проехал несколько метров, порвал цветную ленточку старта и тупым рылом уткнулся в базальтовую скалу... Котов потянул малый рычаг от себя. Из рыла выдвинулись крупные зубья. Нажал кнопки - с сухим треском посыпались, невидимые при дневном свете, искры. Поднялся легкий дымок, это была измельченная в мелкую пыль порода. Зубья входили в базальт с трудом, как нож в замерзшее сало. Наконец они вонзились до отказа. Котов повернул рукоятку. Теперь искры посыпались из концов зубьев вверх, вниз и в стороны. Они откусывали надрезанные камни. Один за другим срывались квадратные куски базальта и с грохотом выкатывались по желобу из-под машины. Но вот куски обломаны. Снова включен мотор, и машина продвинулась вперед на 20 сантиметров на длину зубьев.
      Так началось это медлительное путешествие сквозь камни - два метра в час, в лучшем случае, как предел, - 16 метров за смену. На пути комбайна была застывшая базальтовая лава, туфы из слежавшегося пепла вперемешку с вулканическими бомбами, прослойки льда, изредка кристаллические жилы. Жилы были гораздо тверже окружающих пород и резко снижали скорость комбайна. Зато геологи поджидали их с нетерпением, потому что в жилах попадались пустоты с правильными призмами, пирамидами и целыми гнездами прозрачных, цветных и лаково-черных кристаллов.
      Геологи внимательно осматривали осколки, плывущие по транспортеру, потому что путешествие вглубь вулкана было одновременно и путешествием в прошлое. Ведь вся Горелая сопка образовалась из лавы и пепла, выброшенных извержениями. На самой поверхности лежал пепел последнего извержения, сгубившего Виктора Шатрова, еще глубже пепел и лава извержений 1953, 1945, 1938, 1932 годов, извержений XIX и XVIII веков, времен Крашенинникова и Атласова, и еще более ранних столетий, когда русские еще не открыли Камчатку.
      - Сегодня вы в IX веке, - говорили геологи Котову. - Камни, которые вы режете, ровесники Рюрика и Киевской Руси. Через несколько дней вы попадете в V век, в те времена, когда гунны громили древний Рим Итак, Ковалев странствовал по геологическому музею. Кроме того, он двигался по шкале термометра вверх, и это было тяжелее всего.
      На поверхности стояло прохладное камчатское лето с температурой 10 - 15 градусов. В центре вулкана находилась расплавленная лава, нагретая до 1100 - 1300 градусов. В среднем жара возрастала на один градус на каждые семь метров... в пять раз быстрее, чем обычно под землей.
      Правда, вулкан не придерживался средних цифр. Первые дни температура вообще не поднималась, а падала. На 37-м метре машина вступила в толщу льда, и в разгаре лета Котов и Ковалев работали при десятиградусном морозе. В эти дни в кабине было очень холодно.
      На пятый день комбайн пробил насквозь погребенный ледник. Вскоре температура поднялась выше нуля, растаял мохнатый иней на металлических деталях, снова началась весна. Она продолжалась около недели, пока комбайн полз от нуля до 15 градусов, и еще неделю подземные путешественники прожили при самой благоприятной температуре, в промежутке от 15 до 26 градусов, который климатологи называют "зоной комфорта". Вслед за тем началась зона знойного лета. Температура грунта неуклонно росла - сегодня 30 градусов, завтра 32, послезавтра - 35. Стены дышали жаром, как протопленная печь. Вступили в строй мощные вентиляторы. Они гнали в забой прохладный наружный воздух. Прохлада спорила с жарой, техника с подземным зноем. И чем глубже, тем сильнее становился враждебный зной.
      Вскоре температура стен дошла до 100 градусов. В обеденный перерыв можно было сварить суп или вскипятить чай, прислонив котелок к стенке. А позади, в каких-нибудь десяти минутах ходьбы осталась зона комфорта и даже ледник. Некоторые рабочие ходили туда обедать, за час они успевали остыть и даже продрогнуть.
      Теперь в забое нельзя было работать без асбестовых несгораемых костюмов, похожих на водолазные. Они были неуклюжи и неудобны, но, по крайней мере, строители лавопровода перестали обжигать о горячие камни локти, плечи и колени. В костюме был термос с холодной водой - можно было пить, не снимая шлема, даже обрызгать себя при желании. От этой воды в сапоги натекала лужица, к концу смены приходилось ходить по щиколотки в воде. Но при всех ухищрениях температура в костюме была не ниже 50 градусов.
      Изо дня в день в накаленной, пышущей жаром кабине сидел Ковалев в трусах и несгораемом скафандре. Пот заливал ему глаза, с кончика носа капал на грудь. Ковалев моргал, встряхивал головой, резиновым отростком протирал очки. Обязанности были несложны: рычаг от себя, кнопка, рукоятка, большой рычаг... Так каждые шесть минут. За шесть минут - 20 сантиметров.
      - И как только вы выдерживаете? - удивлялись соседи по общежитию. Ковалев скупо улыбался. Он - летчик. Выдержка - это его специальность. Он выдерживал двойную петлю и пикирование с восьмикратной перегрузкой, когда человек весит полтонны. Он выдерживал встречную лобовую атаку, когда гибнет тот, у кого нервы сдают раньше. Его подвело зрение, а не выдержка. Подумаешь, жара! Не велик подвиг - переносить жару.
      6.
      КОВАЛЕВ быстро освоился с комбайном. Уже на третий день конструктор доверил ему рычаги. Правда, сам Котов не оставлял машиниста без наблюдения, никогда не уставал повторять: "Полегче. Немножко терпения. Силой здесь не возьмешь. Плавно. Теперь - рукоятку..."
      Котову было за 50, но с годами он стал еще подвижнее. Это был худенький, порывистый, нетерпеливый человек. Разговаривал он быстро и громко, как будто убеждал собеседника, и сердился на непонятливость, частенько он обрывал разговор на полуслове, выбегал из комбайна, возвращался, присаживался, вскакивал, заглядывал в смотровое окошечко. Из-за своей непоседливости он и передал так охотно рычаги управления Ковалеву. Сам Котов не мог высидеть на месте восемь часов подряд.
      Летая, Ковалев привык к постоянному напряжению, настороженности, к ежесекундной готовности встретить смертельную опасность. На подземном комбайне быстрота была ни к чему, требовалось только внимание и терпение. Ковалев скучал за рычагами, руки у него не уставали, голова была свободна, и он с охотой слушал рассказы разговорчивого изобретателя.
      При первом знакомстве Котов казался разносторонним человеком. Он со знанием дела говорил об уличном движении, об орошении пустынь, о статистике и строении гор. Но вскоре Ковалев узнал, что все эти разговоры ведут к одной цели, все мысли Котова связаны в один узел, и это! узел - электроискровой комбайн.
      - Сохнет Каспийское море, - говорил Котов, начиная разговор без всяких предисловий, как будто слушатель давно уже знал, о чем пойдет речь. Сохнет и сохнет - уровень падает, гибнут рыбные угодья. Предлагаются разные планы: спасать Каспий водой из Печоры, из Онеги, из Оби. Неверно это. Пресная вода -драгоценность, она нужна для орошения. Решать надо простейшим способом - поставить десяток комбайнов и гнать тоннель от Дербента к Батуми, забирать воду из Черного моря. Идти по кратчайшему пути, не стесняясь, прямо под хребтом. Чем глубже, тем богаче недра. По пути мы обязательно наткнемся на руды. Тоннель себя оправдает, я уверен.
      - Вот в газетах пишут, - говорил он на другой день, шурша листами. Новая задача строительства: побольше построить домов отдыха, чтобы москвичи почаще отдыхали на чистом воздухе. А почему воздух в городе не чистый? Я скажу: главный отравитель - уличный транспорт с бензином и пылью. Так нужно смотреть в корень - убрать транспорт под землю, наверху оставить только дома и сады. Метро - это самое начало. В больших городах все проезжие дороги должны быть под землей. И движение быстрее, и полная безопасность, никаких столкновений. Под землей свободно, можно устроить отдельные тоннели для грузовых машин и для легковых, и все пересечения в разных уровнях. Сейчас подземное строительство - не проблема. Есть искровые комбайны. Одна машина в месяц может дать километр тоннеля и больше.
      Из зарубежных писателей Котов выше всех ставил Келлермана за его роман о тоннеле под Атлантическим океаном из Америки во Францию. С восхищением Котов отзывался о русском фантазере Родных, который в начале нашего века выпустил тоненькую книжечку - незаконченный роман в две с половиной главы и в этих главах. описывал тоннель, построенный из Петербурга в Москву по хорде. В таком тоннеле поезда могли бы идти без затраты энергии - полпути катиться вниз, набирая скорость, а на второй половине с разгону подниматься вверх...
      - Мы еще построим хордовые тоннели, - уверял Котов. - Не для поездов. Энергия сейчас не столь дорога. Но таким путем стоит переправлять пресную воду, например, из устья северных рек на юг, в пустыни, туда, где требуется орошение.
      Котов раскладывал карты, исчерченные синими и красными линиями. Синие линии обозначали оросительные тоннели, красные - транспортные. Этот энтузиаст составил план подземного строительства на 300 лет вперед. Кажется, дай ему волю, он на всех заводах строил бы подземные комбайны, все дороги заменил бы тоннелями.
      Подобно матери, которая даже во сне слышит плач своего ребенка, Котов слышал машину всегда, как бы он ни был увлечен. В разноголосом лязге металла он различал голос каждого поршня, каждого шкива, каждой шестерни, безошибочно определял, какая деталь сработалась, какую надо сменить заблаговременно. Котов не терпел, чтобы его машину критиковали, на людях расхваливал комбайн без стеснения, а сам неустанно размышлял о переделках и улучшениях. И часто после смены он говорил просительно:
      - Степан, ты бы остался на часок. Задумал я одну штуку. Понимаешь, если увеличить зазор, подачу сделать свободнее, а зубья чуть поднять...
      Ковалев никогда не отказывался. Он относился к своему начальнику с сочувствием и немножко с завистью. Так пожилые усталые неудачники относятся к юным мечтателям, полным пыла, еще не знакомым с мелями и подводными камнями.
      И Ковалев оставался после смены на час, на два, на четыре. Он помогал увеличить зазор, приподнять зубья и не ворчал, когда на следующий день сконфуженный конструктор чистосердечно признавался:
      - Пожалуй, хуже стало. Заедает чаще. Ты уж извини, Степа, придется остаться после смены, наладить по-старому.
      После неудачной переделки Котов ходил пришибленный, обескураженный. Но проходил день-два, и он готов был к новым опытам:
      - Знаешь, Степан, я понял, почему заедает. Зазор все-таки надо увеличить. Сегодня мы поработаем часок после смены...
      7.
      НАЧИНАЯ со 170 градусов, температура круто пошла вверх. До сих пор за смену комбайн передвигался на один-два градуса, теперь стал проходить по 10 - 12. Котов встревожился, остановил машину, потребовал усиленной разведки. И в тот же день к комбайну пришли два существа в глазастых шлемах - одно в костюме большого размера, другое - в самом маленьком. Они принесли с собой знакомые Ковалеву трехлучевые аппараты. Устанавливал их высокий геолог, а тот, что меньше ростом, указывал и поправлял. Они долго объяснялись между собой, а потом с Котовым, и так как смена уже кончилась, все вместе пошли к выходу. Раздевалка находилась в зоне комфорта - здесь строители лавопровода оставляли скафандры и превращались в обыкновенных людей. Ковалев снял свой костюм, помог отстегнуть шлем низенькому геологу, и вдруг из асбестового шара выглянули черные волосы с прямым пробором и удлиненные глаза.
      - Тася! А я целый час шел рядом и не узнал тебя.
      - А я все время знала, что это вы, Степан Федорович, нарочно говорила басом.
      - Напрасно старалась. Здесь все мы ухаем, как из бочки. Воздух сырой, словно в бане, да еще микрофон искажает.
      - Значит, вы теперь на подземном комбайне?
      Ковалев горестно махнул рукой
      - Приземлился окончательно. Забился в нору, света не вижу. Не помню, какого цвета небо.
      Тася промолчала, понимая, что сочувствие только разбередит рану. Ковалев сам перевел разговор.
      - А ты, я вижу, аппаратчик, как Виктор Шатров.
      - Техник подземной службы.
      - Это хорошо. Нам нужна точная разведка каждый день, даже два раза за смену. Тебя к нам прикрепят?
      - Нет, я наверху буду, с бригадой Мочана. А у вас товарищ Тартаков. Она показала на своего высокого спутника.
      - Жалко, лучше бы ты.
      - Нет, он гораздо лучше. Он настоящий ученый, в Московском университете лекции читал. Сейчас пишет книжку о вулканах, приехал к нам собирать материал.
      - Хорошего лектора из Москвы не отпустят.
      - Какой вы подозрительный, Степан Федорович! Товарищ Тартаков очень знающий человек и культурный, много читал, любит театр, сам играл на сцене...
      - А зачем это геологу?
      Ковалев возражал бы гораздо больше, если бы он вспомнил, что Тартаков это тот самый редактор, который в свое время задерживал статью о Викторе, страховался, интриговал, ставил палки в колеса. Его разоблачили, он вынужден был оставить университет и теперь, по иронии судьбы, строил ту самую вулканическую станцию, против которой так яростно боролся.
      Но Ковалев не припомнил фамилии Тартакова. Мысли его приняли иное направление.
      "Почему Тася так расхваливает этого москвича?" - подумал он. - "А Грибов уже в отставке? Эх, девушки, девушки!" И Ковалев сказал вслух, как будто не к месту:
      - Когда я был в Москве на комиссии, заходил в Гипровулкан. Видел там Сашу Грибова.
      Тася встрепенулась.
      - Ну как он? Спрашивал обо мне? Собирается к нам? Расскажите подробно.
      - Нет, к нам он не собирается. Ему дают большую работу. Сейчас в Москве создается Служба Подземной Погоды - Институт по предсказанию землетрясений. Директором будет профессор Дмитриевский, а Саша - его заместителем по Кавказу и Средней Азии.
      - Значит, не приедет. - Тася поникла головой. Ковалев пытливо заглянул ей в глаза. - Вот что, девушка, - сказал он. - Я человек одинокий и в летах, и этих ваших сердечных тонкостей я не понимаю. Саша ждет тебя, томится, тоскует. Объясни мне, почему он там, а ты здесь? Что тебя держит?
      - Никто, я сама, - возразила Тася запальчиво. - Родное село меня держит. Вы приезжаете сюда на три года по контракту, а я здесь родилась. Эта электростанция для моей Камчатки, для меня лично, а я вдруг брошу стройку на кого-то и уеду.
      - Это заскок, девушка. Здешняя электростанция - не только для твоего села. Родина - это не село у реки. Я сам челябинский, а контузили меня под Клайпедой. В Литве сражаются за Челябинск, в Москве работают на Камчатку. Я бы на твоем месте не сомневался. Если любишь, поезжай к нему, а не любишь - напиши прямо, откровенно. Не только о себе думай, о других людях тоже. Есть приятное, есть и обязанности!.. (Вздохнув, Ковалев подумал, что для него приятное кончилось, остались только обязанности.)
      - Непонятливые вы, мужчины, - сказала. Тася совсем тихо. - Александр Григорьевич зовет, сердится и вы тоже сердитесь. А если я все брошу, чтобы варить ему обеды, он сам меня уважать не будет. Привыкнет и начнет скучать. Пусть подождет год, я хоть на стройке побуду, немножко поумнею. Не так это просто, сберечь любовь, Степан Федорович.
      - Не так просто... - Ковалев задумался. - Да, не все получается в жизни просто.
      Девушка Тася любит, хочет на долгие годы сберечь любовь и ради этого продлевает разлуку. Летчик Ковалев хочет летать, умеет летать, а здоровье не позволяет. И доктора не научились пока вылечивать болезнь, которая называется старостью. Да, конечно, не все получается просто.
      8.
      ТРЕХЛУЧЕВАЯ съемка выяснила, что подземный комбайн вступил в зону трещин. Горячие пары пробивались по ним из недр вулкана, накаляя окружающие породы. Неизвестно, когда возникли эти трещины образовались они недавно или прежняя разведка упустила их. Так или иначе, обходить эту зону было нельзя, ибо лавопровод должен быть прямым, как луч, чтобы никакие повороты не задерживали лаву. Котов вынужден был продолжать путь, идти с опаской, но все-таки идти прямо вперед.
      В эти дни подземная съемка проводилась ежесуточно. Каждый день в восемь утра в тоннеле появлялся Тартаков и очень часто вместе с ним приходила Тася. Обычно Тартаков был мрачен, разговаривал нехотя, охотно намекал, что работа в лавопроводе - для него падение. Но в присутствии Таси он оживлялся, подробно рассказывал ей про московский балет и оперетту, напевал арии, называл ее Эвридикой, томящейся в подземном царстве, в ожидании своего спасителя певца Орфея. (Очевидно, Тартаков подразумевал, что Орфей это он.)
      Но как только Орфей-Тартаков принимался за съемку, Тася подсаживалась к Ковалеву и обиняком наводила разговор на одну и ту же тему - посещение Гипровулкана.
      Ковалев описывал ей просторные залы, заставленные чертежными досками, огромные лаборатории, где под прессами, в едких парах, в электрических печах испытывались модели турбин, труб, детали вулканических установок. - Не лаборатория, а цех, научно-исследовательский завод, - рассказывал Ковалев. - И Саша Грибов там полный хозяин.
      - Почему же он уходит оттуда? - удивлялась Тася.
      - Представь, я сам не понимал сначала. Так и спросил напрямик: "Как ты можешь бросить Вулканстрой? Ты же затеял это дело, идея твоя, твой замысел". А Саша ответил так: "Это верно, идея моя, но я высказал ее давно и больше не нужен. Я - геолог, а работа пошла строительная. Меня уважают, считаются со мной, спрашивают мое мнение, но решают все-таки инженеры, потому что я не знаю, как надо укладывать бетон и чеканить трубы, а они знают это. Я не обижаюсь, так и должно быть - лесоруб валит сосну, столяр делает из нее шкаф. Если я хороший леооруб, зачем мне лезть в столяры? Если я специалист по разгадке недр, зачем мне переучиваться на строителя, пойду разгадывать землетрясения". Так рассуждает Грибов. Как по-твоему, правильно?
      - Я думаю - правильно, - согласилась Тася. - У каждого должно быть свое место в жизни. Только я одного не понимаю. Почему вы одобряете Грибова, когда он ищет свое место, а меня ругаете за то, что я ищу свое?
      Ковалев неожиданно вспылил:
      - Свое, свое! У каждого свое место. А если тебя со своего места пинком, со всех лестниц, да носом в землю...
      - Степан Федорович, простите. Я не хотела вас обидеть. Не волнуйтесь так, не надо...
      Но Ковалев уже взял себя в руки.
      - Пустяки. Нервы, - пробормотал он. - Ошалел от этой жары. Ты не обращай внимания, Тася.
      Но Тася обратила внимание и через несколько дней решилась возобновить щекотливый разговор. Она приступила издалека - пожаловалась, что на вершине вулкана слишком много работы: 12 буровых, даже за два дня их не обойдешь. Она уже просила себе помощника, но его еще надо обучать. Потом припомнила, что Виктор управлялся и без помощника, когда у него был вертолет, и под конец сообщила главное: вертолет ей могут дать, потому что в прошлом году в техникуме она занималась в авиакружке и получила любительские права.
      - А если бы вы, Степан Федорович, согласились со мной работать, вы помогали бы мне аппараты ставить ...и вертолет водили бы.
      Ковалев невольно рассмеялся.
      - Что выдумала, хитрая девчонка! Мне же нельзя летать, у меня в левом глазу 20 процентов зрения.
      - Степан Федорович, я не посторонний человек, я отлично знаю, что с вашими 20 процентами в двадцать раз безопаснее летать, чем с моими новенькими правами.
      - Значит, летать под твоей маркой? Ну, нет, летчик Ковалев - ветеран, у него свое имя есть.
      Но когда Тася ушла, Ковалеву страстно захотелось принять ее предложение. Так ли важно - своя марка или чужая? Пусть будет ветер в лицо, облака под колесами, темно-синее небо, скорость и простор. Пусть это будет один единственный раз, один час счастья. За этот час можно отдать десять лет жизни в жарких норах, пробитых котовскими комбайнами.
      И в тот же вечер Ковалев снес в контору заявление:
      "Прошу освободить меня от должности машинисга подземного комбайна. Я пенсионер, инвалид 2-й группы и по состоянию здоровья не могу работать на вредном производстве."
      9.
      В ЭТИ дни комбайн пересекал опасную зону. Неприятности ожидались ежеминутно, Котов был настороже, и все же беда пришла неожиданно.
      Было около трех часов дня, смена подходила к концу. Ковалев сидел слева за управлением. Котов стоял справа у смотрового окошечка и с энтузиазмом рассказывал, что слегка переделанный комбайн можно направить отвесно вниз и произвести очень важную для науки разведку на глубину до 70 и даже до 100 километров. Это было интересно, но сомнительно, и Ковалев слушал невнимательно, он разомлел от жары и поглядывал на часы чаще, чем нужно.
      И тут грянул удар. Но какой! Как будто паровой молот рухнул на комбайн. Металл загремел оглушительно. Так гремит пустой котел под ударами клепальщиков.
      Ковалев кинул взгляд в окошечко. Кварц помутнел, каменная стена была застлана дымкой. Ковалев понял: впереди открылась трещина, из нее бьет горячий пар, кто знает, под каким давлением. Герметическая кабина пока в безопасности, но под машиной пар выбивается на конвейер и в лавопровод. Хорошо, если все рабочие в скафандрах, а если кто-нибудь вздумал снять шлем...
      И Ковалев дал сигнал тревоги. Завыла сирена, покрывая колокольный гул металла и свист пара. Послышался топот ног - рабочие спасались в укрытие. Ковалев положил руку на тормоз и вопросительно взглянул на Котова. При катастрофе самое важное - дисциплина. Если нужно прыгать с парашютом, командир корабля сам подаст команду.
      Но Котов не думал о бегстве. Он потянулся к кнопке с буквой "Ц" включил насос цементного раствора. К сожалению, это была попытка с негодными средствами. В стенку комбайна ударил каменный дождь. Газы легко выдували цемент, вышвыривали подсушенные комья и брызги, забивая глотку цементного насоса. Снова комбайн наполнился звоном, лязгом, щелканьем, гулом избитого металла. Конструктор крикнул что-то. Ковалев разобрал одно слово: "Телом!"
      Мгновение Ковалев недоумевал. Что значит "телом"? Вылезти и заткнуть трещину телом, как пулеметную амбразуру? Но ведь здесь давление десятки атмосфер, его не удержишь, пар отшвырнет, разорвет на части... Потом он понял - речь идет о теле комбайна Его стальными боками Котов хотел загородить выход пару.
      И Ковалев снова взялся за рукоятку. Раздумье заняло две секунды. Снова зажужжали, застрекотали проворные искры. Да, это было правильное решение, единственный выход. Нельзя было отводить комбайн, отдавая лавопровод горячему пару. Даже если бы этот пар позже удалось использовать, поставив у выхода турбины, вся работа была бы загублена, для выпуска лавы пришлось бы строить новый тоннель.
      Только выдержит ли комбайн, выдержат ли домкраты, продвигающие его, выдержат ли гнезда, в которые они упираются, выдержат ли швы облицовочных плит? Если что-нибудь сомнется, погнется, застопорит, если пар пересилит, - машина превратится в груду лома, а каждый рычаг в смертоносный клинок, и люди будут искромсаны в хаосе рухнувшего металла.
      Кажется, начинается... Вот уже струйка пара с шипением бьет сверху из невидимой щели. С герметичностью покончено... Грохочущие удары... Нет, все в порядке . Это сорвался срезанный искрой камень, за ним другой, третий... Выступы сбиты, теперь предстоит самое трудное. Перед комбайном освободилось пространство, пар ринулся туда. Нужно продвинуться на 20 сантиметров и вытеснить пар... Рычаг вперед... Машина дрожит, напрягаясь, Ковалев ощущает эту дрожь. Как это непохоже на воздушные катастрофы, где все решают секунды. Воздушный бой напоминает фехтование, этот подземный похож на схватку борцов-тяжеловесов - двух почти равных по силе богатырей, которые стараются сдвинуть друг друга.
      Кто возьмет: вулкан-богатырь или люди со своей богатырской машиной?
      Кажется, машина сильнее. Дрожа всем корпусом, она продвигается вперед сантиметр за сантиметром. Но вот ответный выпад. Ковалев видит, как в замедленной съемке, что правое окошечко вдавливается внутрь, металл вздувается пузырем, расходятся пазы... Котов пытается удержать его наивный человек! Что он может сделать со своей мышиной силой там, где сдает сталь? Ковалев отталкивает его вовремя. Кварц вылетает и разбивается вдребезги о заднюю стенку. Кабина тонет в густом желтоватом дыму. Ковалев успевает открыть герметическую дверь, и пар устремляется туда. Теперь нельзя его удерживать, пусть выходит наружу. Дверь открыта, но давление в кабине все еще велико... Пар пробивается через выдыхательный клапан, щекочет ноздри едким сернистым запахом. Глаза слезятся, в горле першит, очки запотели... Ничего не поделаешь, надо терпеть... 20 сантиметров выиграны, но они не принесли победы. Трещина еще не закрыта, может быть, удастся закрыть ее, сделав еще один шаг. Значит, приступаем к новому циклу. Зубья вперед... Искра!
      Котов исчез из поля зрения. Радиомикрофон доносит хриплые вздохи. Включив искру, Ковалев отправляется на поиски. Конструктор сидит в углу, словно прижатый силой пара. Но, видя машиниста, он машет рукой вперед... только вперед...
      Слезы заливают глаза, от кашля нельзя вздохнуть. Ковалев щедро выпускает кислород. Что получится в скафандре из кислорода и горячего сернистого газа? Некогда думать об этом. Снаружи треск. Что такое, гнутся зубья? Значит, они уже прикрывают трещину. Тогда надо подать их назад, чуть-чуть, иначе будет худо. Продвигаться не по 20, а по 10 сантиметров. Так дольше, но надежнее. Терпеть и не торопиться - таков стиль работы в подземном комбайне.
      Только бы не потерять сознание - вовремя включать и выключать. Нужно вытерпеть еще 6 минут, или 12, или 18. Сколько прошло? Одна минута! Терпи Ковалев, глотай кислород, кислорода хватит. Во рту кисло, в голове шумит. Какой-то настойчивый голос входит в сознание. Запрашивают по радио: "Котов, Котов, слышите ли вы меня? Что у вас случилось?"
      И Ковалев кричит, что есть силы:
      - Котову худо. Присылайте за ним носилки. У нас прорвался горячий пар. Сдерживаю натиск. Сдержу...
      Трещину удалось закрыть через полчаса.
      10.
      ДЕЖУРНЫЙ врач грустным тоном сказал, что положение Котова серьезно. Тяжелые ожоги на левом боку и на спине в пожилом возрасте и с утомленным сердцем - вещь опасная. Оказалось, что у Котова был пробит скафандр осколком кварцевого стекла или болтом, вылетевшим из рамы окошка. Хорошо еще, что Котов прижался к стенке, он мог бы свариться заживо.
      Ковалев вошел в палату на цыпочках, приготовился к самому плохому. Но, увидев Котова, он успокоился. Котов мог лежать только на животе, но неподвижность его не устраивала. Каждые четверть минуты он пытался перевернуться, охал от боли, морщился, приподымался на локтях, снова падал, вертел головой, двигал ногами. Завидя Ковалева, он закричал, не здороваясь:
      - Хорошо, что ты пришел, Степан, я уже послал тебе два письма. Сейчас нужно работать во всю. Всякие маловеры будут хулить комбайн, надо доказать им, что для нашей машины не страшны такие передряги. День даю тебе на ремонт, а послезавтра ты должен выдать 150 процентов плана. Надо будет добавить тяжелый тормоз, я уже говорил Кашину - он закажет. И еще поставим коробку скоростей, чтобы на легком грунте идти быстрее. Я напишу, чтобы сюда прислали чертежницу. Эти бюрократы-врачи не понимают, что такое план. Им попади в лапы...
      Котов был полон энергии и надавал Ковалеву десяток поручений, записок, советов. Но задерживать его не стал, сам сказал: - Иди скорее, принимайся за дело, тебе теперь работать за двоих.
      В коридоре Ковалев встретил начальника строительства Кашина. Ковалев поклонился издали, он не любил навязываться в знакомые начальству, но Кашин подозвал его.
      - Как состояние? - спросил он, бровью показывая на палату.
      - Лучше, чем говорят доктора.
      - К сожалению, доктора правы. Человек живет на нервах, а здоровье у него неважное. Боюсь, что он уже не вернется под землю.
      "Вот еще один летчик потерпел окончательное крушение", - подумал про себя Ковалев.
      Кашин между тем взял его под руку и отвел в сторонку.
      - Ко мне поступило ваше заявление, - сказал он, вынимая бумажник. - Я не буду держать вас насильно, здоровье надо беречь. Вообще, мы дали маху с этим лавопроводом. Следовало добиваться полной автоматизации, не отправлять людей в эту огненную печь. Но что поделаешь, работа сложная, конструкторы требовали два года на один проект, а сколько еще на испытания и освоение. А тут пришел этот фанатик Котов со своим комбайном, мы поверили ему. В общем, сейчас отступать поздно, надо пробиваться вперед. Но вот беда, товарищ Ковалев: Котов слег, вы уходите, кто будет работать на комбайне? Может быть, вы потерпите месяц-полтора, пока мы подготовим машинистов на три смены? Я напишу на вашем заявлении - уволить с 1 октября. Не возражаете?
      А Ковалев забыл про свое заявление. Голова у него была занята катастрофой, болезнью изобретателя, его поручениями, новым тормозом и коробкой скоростей... Он взял свое заявление из рук Кашдна и спокойно разорвал его.
      "Не бывает нелетных погод" - с этими словами когда-то он отправлялся на вершину горы, чтобы доставить туда Виктора. С этими же словами сейчас он пробивается внутрь вулкана. Он сидит в железной кабине, изнывая от жары. Над его головой миллионы тонн камня. Если они сдвинутся, от него не останется мокрого места. Вулкан коварен и активен. Он встречает пришельца духотой, зноем, горячим паром, он может обрушиться каждую секунду. Но летчик Ковалев не подведет. Он не сбежит, никому не уступит своего почетного, самого опасного на стройке поста. "Надо пробиться вперед", - сказал Кашин. Сделаем, товарищ начальник. Для Ковалева не бывает нелетных погод.
      "Если надо пробиться вперед, не бывает нелетных погод". Получилось под рифму, как в песне. Можно напевать эти слова, сидя за рычагами. Пусть песня нескладная и не подходит для подземного машиниста, но это первая песня, которую Ковалев напевает с тех пор, как он оставил небо.
      11.
      Письмо со штемпелем "Вулканстроя".
      Здравствуйте, уважаемый Александр Григорьевич! Пишет Вам Ваша старая знакомая Таисия Вербина. Вы, наверное, совсем забыли меня, писем не присылаете, и я узнаю о Вашей жизни только из газет. Когда беру центральную газету, первым долгом смотрю, нет ли на последней странице сводки: "по сведениям Бюро Подземной Погоды новые толчки в Армении не предвидятся", или же "по сведениям Бюро Подземной Погоды в период от 25 до 30 сентября ожидается землетрясение в районе Северного Памира силою до 5 баллов". И я уже знаю, что в эти дни Вы сидите над картой Памира, считаете, проверяете, чертите, думаете. Недавдо в "Огоньке" я читала очерк о вашем Бюро и вырезала фотоснимок. Там Вы стоите у стола я смотрите на чертеж через плечо какой-то девушки. Что это за девушка? Вы не писали про нее ни разу. Хорошо ли она чертит? Лучше меня? Верно, после работы Вы занимаетесь с ней математикой. А потом Вы провожаете ее? Как полагается в Москве?
      Теперь напишу Вам о себе. Я по-прежнему работаю на вулкане, обслуживаю бурильщиков мастера Мочана. Я писала Вам про него - такой кудрявый, веселый, шутник. Говорят, лучше его нет мастера на всем Дальнем Востоке, на пульте работает, - заглядение. Как на рояле играет. Но на всех не угодишь. Многие обижаются - "ругает, а не учит. Если что не так, столкнет, и сам за рычаги". А Мочан им: "Вас учить, время терять, а Степа проценты набирает". Степа - это Степан Федорович Ковалев. У них с Мочаном соревнование - кто скорее гору пробьет. Мочан обучал его, теперь, конечно, не хочет уступать ученику.
      Степан Федорович кланяется Вам. Сейчас он и машинист и бригадир всех рабочих лавопровода. Я была у них недавно в забое. Ужасная жара, температура грунта - градусов 750, через окошечко видно, что базальт светится красивым таким темно-вишневым светом. Работают все в несгораемых костюмах, похожи на водолазов. Кругом вода, пар. Жару сгоняют водой и забой поливают, чтобы камни трескались, тогда легче их выламывать.
      Я бываю у них не так часто. В Духовке (так у нас называют лавопровод) свой подземный разведчик, даже не техник, а геолог - Вадим Георгиевич Тартаков, может Вы его знаете, он из Москвы, был доцентом в Университете.
      Я иногда спускаюсь в Духовку, чтобы выручать Вадима Георгиевича, потому что он никак не привыкнет разбирать снимки на глаз. Я советовала ему упражняться, но он махнул рукой и сказал, что снимки - тлен, как только кончится стройка, он уедет в Москву и никогда не возьмет аппарат в руки.
      Он часто вспоминает Москву, но совсем не так, как Вы или Виктор Шатров. По Вашим рассказам Москва представлялась мне сплошным Институтом, где по кабинетам сидят ученые люди и задумывают новые машины, книги, проекты, законы, чтобы всем лучше жилось. А Вадим Георгиевич пересчитывает рестораны, где подают мороженое в горячих сливках, и комиссионные магазины, и залы для танцев; объясняет, где можно достать ковры, где редкие книги, где старинный фарфор. У него получается, что в Москве никто не занимается делом, а все рыщут по магазинам и думают, как бы обставить свою квартиру.
      Мне очень хочется знать, какая же Москва - всамделишная. Скоро у нас кончается стройка, и все разъедутся. Меня зовут на Курильские острова, в Петропавловск, и здесь тоже можно остаться, потому что за Горелой сопкой надо следить, проверять, что там творится внутри. Но останусь ли я или уеду куда-нибудь, это зависит от одного человека.
      Приезжайте обязательно, Александр Григорьевич. Если приедете заблаговременно, не в самую последнюю минуту, я постараюсь взять отпуск, чтобы встретить Вас. Возьмите с собой шубу потеплее, в ноябре у нас уже зима.
      Остаюсь, помнящая Вас всегда
      Таисия Вербина.
      12.
      ОТКРЫТИЕ станции было назначено на 7 ноября. 2-го вечером Ковалев дал задний ход и отвел комбайн от пышущего жаром светящегося забоя. Работа Ковалева была кончена. Последние 20-25 метров полагалось пробивать уже после того, как наверх будут выпущены газы и давление в центральной камере упадет.
      А Мочан еще работал. Мочан отстал на целых три дня. Это были самые позорные дни в его жизни. Подумать только: стройка ждет, пока он кончит. Мочан не ел, не спал, издергался сам и измучил всех рабочих. Но что делать, скважину нельзя было провести так же быстро, как пунктир на чертеже.
      Между тем Вулканоград готовился к празднику. На домах вывешивались флаги, портреты, украшенные хвоей и красной материей. Красные полотнища ярко рдели на фоне дымчатого бело-серого, как фотография, зимнего ландшафта. Вокруг портретов монтеры ввинчивали цветные лампочки. Их должен был зажечь вулкан 7 ноября.
      В Вулканоград съезжались гости - из Петропавловска, Хабаровска, из Москвы и даже из-за рубежа, больше всего из далеких земель, богатых вулканами - Исландии, Италии, Индонезии, Мексики, Японии... Японский геолог - коротко остриженный и в очках, с преувеличенно-вежливой улыбкой задавал каверзные вопросы - все хотел выпытать: сколько было катастроф на стройке, сколько загубили оборудования, сколько перерасходовали миллионов, сколько жизней стоила борьба с вулканом. Ему рассказали про Виктора Шатрова, других жертв не было. Японец спрятал записную книжку в карман и сказал со вздохом:
      - К сожалению, моя маленькая бедная страна не может строить таких роскошных сооружений.
      В кабинете Кашина - два письменных стола. Появился новый хозяин директор будущего энергокомбината. Сейчас у него гость - представитель Министерства электростанций. Они разложили на столе цветные диаграммы, директор водит по цифрам авторучкой и говорит с возмущением:
      - Смотрите на цифры. Где у меня резерв? На горе 12 турбин, по 100 тысяч киловатт каждая. Я снабжаю Петропавловск, районы, рыбный комбинат, леспромхозы с их лесокосилками, завод Электроцинк, Камчаталюминий, даю сто тысяч киловатт на освоение следующего вулкана, и теперь еще передача в Магадан. А нужды города? А на эксплуатацию вулкана по законным нормам? Где вы нашли остатки? Считайте сами. - И в голосе у него раздраженное недоумение. Дескать, рвут энергию, ограбили, ничего не оставили!
      У директора свои заботы - хозяйственные, у Кашина свои - строительные. После 7 ноября их будет совсем немного, но сейчас - самые горячие часы. Кашин не отходит от видефона. То и дело слышится: "Покажите, что у вас там в правом углу. А в левом? Отодвиньтесь, не заслоняйте. А кто вывезет этот мусор? На праздник оставляете? Возьмите 10 машин и чтобы через 2 часа было убрано. Я проверю".
      Он крутит ручку видефона, мелькают на экране корпуса, дома, мачты, дороги. Сейчас все нарядное, свежевыкрашенное. Где были кучи глины, выросли здания. Вот жилой городок, вот лаволитейный завод... оранжереи...
      Оранжереи тянутся на много километров. Сейчас это пустые застекленные сараи. На крышах - снег, внутри - голая заиндевевшая земля. И странно, даже дерзко выглядят вывески над дверями: "Бахча", "Ранние овощи", "Вишневый сад", "Яблони и груши", "Камчатские цитрусы".
      Только в одном здании зелено. Оно уже получает тепло от горячего источника, того, в котором купался Виктор в день приезда на вулканологическую станцию. В этой опытной оранжерее - густая зелень, рассада для ранних овощей, саженцы, ожидающие, когда прогреется почва в других строениях, вязанки черенков, даже пальмы в кадках. Здесь всегда много посетителей, ведь это единственный зимний сад и вообще пока единственный сад в Вулканограде. Сюда в свободное время охотно заглядывают строители погреться, подышать ароматом зелени, вспомнить о минувшем лете, помечтать о грядущей весне Вулканограда.
      Но, кажется, эти двое совсем забыли, где они находятся - мужчина в очках и черноволосая девушка с прямым пробором. Вот уже час они стоят возле кадки с лимонным деревом. За это время можно было сто раз прочесть все, что написано на дощечке по-русски и по латыни.
      - Мне так много нужно рассказать вам, Александр Григорьевич, - говорит девушка. - Я совсем изменилась, стала другим человеком. Раньше я была девчонкой. Что я понимала? Ровно ничего. Здесь на стройке столько нового, столько интересных людей...
      - Вы мне писали только про "одного" человека, - говорит Грибов с ударением.
      - Какого человека?
      - Про одного человека, от которого зависит ваш отъезд.
      Тася улыбается.
      - Ну, он-то здесь ни при чем.
      - Кто же он?
      У Таси замирает сердце. Наступает очень важная, возможно - самая важная минута в ее жизни. В душе у девушки смятение. Ей хочется крикнуть: "Только не сейчас Я спешу на работу, нельзя говорить об этом на ходу. Отложим на седьмое.."
      - Я хочу знать, кто он, Тася... Не увиливайте.
      - Вы.
      - Я?
      Какие счастливые глаза у Грибова! А Тася закрыла лицо, щеки у нее так пылают!
      - Тася, "один" человек решил. Ты едешь с ним в Москву завтра. нет, не завтра, но сразу после торжества... Восьмого утром.
      - Александр Григорьевич, уже поздно, мне нужно на работу. Мы поговорим еще.
      - Конечно, поговорим. Нарочно поедем на пароходе. Наговоримся досыта.
      - Я бегу. До свидания, Александр Григорьевич.
      - До свиданья, Тасенька.
      13.
      КАШИН прилетел на вершину вулкана в 10 часов утра 6 ноября. Он долго ходил по площадкам, придерживая рукой сердце, потому что он был уже не молод и неважно чувствовал себя после резкого подъема на 4-километровую высоту. Бурильщики доложили, что до проектной глубины осталось 15 метров. Бур работал на дне скважины, на глубине трех километров, но трубы хорошо проводили звук, и на поверхности слышен был гул и рев запертых в подземелье горячих газов. Кашин наклонился над скважиной, резкий запах сернистого газа ударил в ноздри. Инженер закашлялся и сказал:
      - Немедленно прекращайте работы и эвакуируйте людей. Нельзя играть с опасностью Взрывать надо, и делу конец.
      Ломать - не строить. То, что сооружалось неделями, было снято за несколько часов, общежития разобрали, бур извлекли на поверхность, вышку положили наземь, развинтили и погрузили на прицепы, а на место вышек лебедки подтянули целые пакеты широкогорлых труб, которые должны были подводить пар к турбинам Концы труб были обращены к земле как будто они прислушивались, что происходит в вулкане.
      Затем приступили к работе подрывники. Они наполнили мешки аммоналом, снабдили взрывателями и осторожно спустили в скважины. Им помогали те из бурильщиков, которым приходилось иметь дело со взрывчатыми веществами, конечно, среди них все умеющий Мочан. На белом снегу появились цветные узоры шнуров. Необходимо было произвести взрыв во всех 12 скважинах одновременно и выпустить газы через все трубы, как бы разделить силу вулкана на 12.
      Подготовка заняла весь день. Но вот наступила долгожданная секунда, завершившая труд нескольких тысяч строителей, - труд, начатый еще Грибовым и Виктором Шатровым. В маленькой землянке на склоне горы собрались почти все ведущие инженеры и бригадиры. Были здесь Мочан, и Грибов и Тася. И, конечно, Яковлев, как представитель заказчиков жителей Камчатки. Даже Дмитриевский прилетел из Москвы, презрев запрещение врачей "Посмотрим, будете ли вы совершать восхождения в моем возрасте", - сказал он. Краснея от волнения, Кашин крутнул ручку подрывной машинки и, забывая о правилах безопасности, выскочил из землянки.
      На фоне темнеющего неба смутно синела снеговая вершина. Трубы, нацеленные на землю, уже нельзя было различить. Как это обычно бывает, первые секунды показались томительно длинными, и Кашин успел подумать "Почему нет взрыва? Не оборвались ли шнуры?" А взрыв уже произошел, но огонь и пепел еще неслись вверх по скважине, еще не вышел наружу грохот.
      И вот блеснул огонь. Косой язык оранжевого пламени взвился над трубой. Вдали засветился второй язычок, третий... Густой черный пепел заклубился, набирая высоту - это летели из пробитого вулкана кусочки застывшей лавы, захваченные газами.
      - Первое в мире искусственное извержение, - торжественно объявил Дмитриевский.
      Наконец-то до землянки донесся рев вырвавшихся на волю подземных газов. Разбуженный вулкан рычал гневным басом. И насколько сам он был больше льва, настолько голос его был страшнее львиного рычания.
      - При подлинном извержении больше шуму было - хладнокровно заметил Грибов.
      Через некоторое время оранжевые языки стали короче, огонь как бы уходил в землю. При его меркнущем свете клубы пепла казались ржавыми. Только они и светились над темно-голубой горой.
      Тогда Кашин решительным движением нажал пластмассовую кнопку, ту, которая приводила в движение заслонки. Горячие газы ринулись на лопатки турбин. Ржавый свет исчез, словно его отрезали ножом. Зрители ждали минуту, другую, задерживая дыхание, затем кто-то тихонько ахнул. Гора внезапно осветилась.
      Вдоль и поперек по темному массиву возникли цепочки огней, как бы светящаяся схема больших дорог, идущих по склонам к кратеру. Близкие фонари сияли спокойным желтым светом, дальние рассыпались мелкой звездной пылью. Укрощенный вулкан прилежно работал, разогревая нити в тысячах фонарей. С минуту Кашин любовался этой картиной, затем вернулся в землянку и взял трубку телефона.
      - Дайте мне лавопровод. Кашин говорит. Наверху полный порядок. Включайте ваш комбайн. Ка-ак? Почему не работает? - В голосе начальника послышались угрожающие нотки - Примите все меры! Не только Ковалев, сами идите в забой. Сейчас я прилечу и посмотрю, в чем дело.
      14.
      МОЧАНА не взяли в вертолет. На лаволитейный завод он попал через два часа.
      У ворот завода, на дворе и возле устья лавопровода было много постороннего народа. Из уст в уста передавались разные слухи, каждое слово мгновенно распространялось среди взволнованных рабочих. На крыльце конторы пожилой крепильщик, только что выбравшийся из несгораемого костюма, рассказывал окружающим последние новости. Рядом у стенки стоял его асбестовый костюм. Издалека одежду можно было принять за человека, и низкорослый рассказчик выглядел подростком рядом со своим собственным костюмом.
      - Что там натворили? Обвал? Крепление лопнуло? - спросил его Мочан.
      Рабочий ответил неохотно. Он отлично знал бригадира соперников.
      - Управление отказало, - сказал он. - Можете потирать руки. Щит встал, ни вперед, ни назад.
      - Нашел чем обрадовать. - Мочан даже плюнул от негодования. - Что я, сенатор какой-нибудь, чтобы радоваться нашим бедам.
      - А между прочим из-за вас дело вышло, - крикнул рабочий вдогонку Мочану. - Мы вас поджидали, а лава ждать не хотела, пробилась в тоннель и прихватила рычаги.
      - Ну, вот, с больной головы на здоровую. Уже мы виноваты.
      - Дайте пройти, товарищи!
      На крыльцо вышел начальник строительства и Тартаков. Геолог был бледен, дрожал, заикался. Его грузная фигура понурилась. Неприятно было смотреть на беспомощную суетливость этого крупного самоуверенного человека.
      - Хорошо, что же вы предлагаете сейчас? - говорил Кашин, сердито глядя на Тартакова снизу вверх.
      А тот, должно быть, от волнения не понимал, о чем его спрашивают, и продолжал торопливо оправдываться.
      - Лава прорвалась из-за вынужденного простоя, Михаил Прокофьевич. Если бы комбайн работал и подавалась вода для охлаждения, все было бы как следует. Если бы с самого начала...
      - Почему же вы не предупредили с самого начала?
      - Но вы отдали приказ никому не ходить в забой без вашего разрешения.
      - Вас этот приказ не касался. А нужно было особое разрешение, спросили бы...
      - Но в этих условиях съемку должна была вести Вербина. Между тем она...
      - Глупости какие! Вербина находилась на горе, за три километра от комбайна по прямой, а вы были в 25 метрах от лавы...
      - Но если бы у Вербиной было чувство долга...
      - Если бы, кабы, было бы! - с раздражением прервал Кашин. - В свое время на досуге мы разберемся, кто виноват - вы или Вербина и я. Что вы предлагаете сейчас?
      - Но мы вынуждены... вероятно, придется разбирать. Нельзя же оставлять комбайн в трубе.
      - Оставлять нельзя - это правильно. И разбирать нельзя. Лава еще не застыла, а когда застынет, получится пробка, этакий пыж из базальта и стали. Чем его брать, ногтями? Нет уж, приходится рвать.
      - Что рвать?
      - Все рвать. Породу, застывшую лаву и комбайн.
      - Такую дорогую машину! Мы не имеем права. Я не возьму на себя ответственности. Я даже возражаю.
      Кашин отмахнулся.
      - Есть у вас другие предложения? Нет? Тогда отойдите, некогда мне с вами. Где инженер? Подрывники вызваны? Дайте им в помощь рабочих, сколько попросят.
      Мочан, слышавший этот разговор, подбежал к Кашину.
      - Михаил Прокофьевич, бригада бурильщиков находится здесь. Я сам бывший подрывник, умею обращаться с аммоналом. Разрешите помочь.
      Кашин несколько мгновений, прищурясь, смотрел в лицо Мочану, как будто припоминал, кто это. Затем сказал четко:
      - Разрешаю, товарищ Мочан. Понесете в забой материалы. Берите костюмы. Поступите в распоряжение товарища инженера.
      15.
      УЗКИЙ тоннель шел прямо, как луч, 9 километров и без единого поворота. Так было предусмотрено проектом, каждый поворот затруднял бы движение лавы. Навстречу плыли гладкие, совершенно одинаковые стены. Казалось, что люди топчутся на месте - они шли полчаса и час, и те же стены теснили их. Кое-где попадались надписи мелом - числа, расстояния, размеры, записи ковалевцев: "Этот перегон строил мастер Ковалев". "Все на штурм вулкана!" Было и шуточное приветствие:
      "Здравствуй, лава! Как тебе нравится здесь?" Через несколько часов лава должна была прийти и стереть эти надписи.
      Тоннель был невысок, долговязый Мочан царапал потолок шлемом, приходилось идти, не распрямляясь, от этого болели шея и спина. В скафандре было жарко, трудно дышать, так как несгораемый костюм надежно защищал тело не только от жары, но и от охлаждения. Работая на вершине, Мочан привык к свежему горному воздуху и с трудом переносил жару. Пот лил с него градом и струйками бежал по спине. Чесался нос, спина, затылок, локти... Мочан ожесточенно хлопал себя рукавицами, но удары пропадали в пробковой прокладке. От лишних движений становилось все жарче, и еще сильнее зудела кожа. Очень хотелось снять шлем и почесаться вволю, но грозные плакаты предупреждали:
      "Берегись, стены обжигают!" "Берегись, не снимай костюма!"
      Возле плакатов висели термометры, и каждый показывал больше предыдущего. Вскоре температура превысила 100 градусов, потом 200... А рабочие продолжали идти вперед.
      Но вот замелькали огни, послышался лязг металла, в микрофоне зазвучали непривычно гулкие голоса. Затем стали видны очертания огромной машины, перед ней копошились странные фигуры, задевающие макушкой за кровлю. Одна из них кинулась навстречу подрывникам, и Мочан узнал взволнованный голос Ковалева.
      - Отчего так долго? Лава уже в трубе. К комбайну подойти нельзя.
      Уже несколько часов подряд жидкая лава просачивалась в комбайн небольшими порциями и, быстро остывая, превращалась в окаменевшие лепешки. На них наплывали все новые и новые порции. Лава уже пробилась в штольню и не подпускала людей к комбайну. За это время машияа была затоплена наполовину, она как бы вросла в камень Станина, рычаги, зубчатые колеса, валы и тяги тонули в твердеющем базальте. Машина напоминала незаконченный памятник, где скульптор успел высечь лицо, а очертания фигуры еще спрятаны в камне, угадываются с трудом.
      Темная лава казалась прочной и безвредной. Она не светилась, электрические фонари забивали слабый свет огненных трещинок. Но когда один из рабочих с силой воткнул в нее ломик, пробитая дырка вспыхнула раскаленным угольком. Температура под тонкой корочкой доходила до тысячи градусов.
      - Надо взрывать срочно, через час будет поздно, - сказал инженер. - И рвать в мелкие кусочки, чтобы обломки не мешали лаве.
      - А как добраться до машины?
      - Свяжем шесты, подсунем заряд поближе.
      - Шесты коротки. Здесь метров десять, не меньше. Правильный взрыв не получится. Лучше бы перебраться.
      Старший подрывник остановился в затруднении. Десять метров лавы невинной снаружи и наполненной нестерпимым жаром внутри - отделяли людей от механизмов. Положить заряд перед лавой на расстоянии 10 метров от комбайна? Получится ли нужный эффект? Связать заряд и забросить его, как бомбу? Но при броске могут выскочить взрыватели, или еще хуже взрыв произойдет прежде, чем люди отойдут хотя бы на шаг.
      И рабочие стояли в раздумье. Все они понимали опасность. Лава могла прорваться каждую минуту, сокрушить комбайн и сжечь их. Но думали они не о себе, они пришли спасать общий труд. Лавопровод под угрозой -- это понимали все. Инженер, кроме того, понимал, что под угрозой и паропроводы. Давление в пещере упало, лава поднимается, она может закупорить скважины, пробуренные с таким трудом.
      И тогда Мочан одним движением вскочил на полузастывшую лаву. Это было в его стиле: рискнуть, и дело с концом. Две-три секунды, короткая перебежка, прыжок в дверь, и вот он, поджав ноги, сидит на горячей станине... В одном месте лава продавлена, - виден огненный, медленно затухающий след. Если бы не асбестовые подошвы, Мочан остался бы без ноги.
      Ему стало весело от собственной смелости и ловкости, оттого, что он не побоялся принять вызов вулкана. Какая-то белая фигура пыталась последовать за ним, но провалилась по щиколотку. Неудачника подхватили подмышки и вытащили на твердую почву.
      - Не надо, - крикнул Мочан - Я справлюсь. Я умею.
      Волей-неволей все остальные вынуждены были только помогать ему. Старший подрывник приказал всем молчать, он один давал советы и указания. Подрывники ловко увязывали в пакеты бруски взрывчатки, такие безвредные с виду, похожие по цвету и на ощупь на воск.. С помощью шестов пакеты подталкивали к Мочану, а он уже, перелезая через рычаги, распределял взрывчатку между деталями комбайна, снабжая брусочками каждый шкив, каждый вал, каждый короб, стойки, лапы, щиты. Мочан работал с увлечением, с подъемом, хотя как механик жалел умную машину, которая проделала такую сложную работу, а теперь обречена была стать грудой обломков. Но спасти комбайн, врастающий в раскаленную лаву, было уже невозможно. Надо было спасать многомесячный труд людей.
      - Шнур отрезай ровно! Тяни его на станину. Не оставляй лохматых концов! Вставляй в капсюль осторожно! Подложи асбеста, чтобы шнур не загорелся, - командовал старший подрывник И хотя Мочан знал все эти мелочи, он, не огрызаясь, повторял с воинской четкостью: "Есть, на станину". "Есть, подложить". Он понимал, что подрывник обязан напоминать ему правила, обязан давать советы. Подрывник как бы тренер, а Мочан - чемпион. Тренер лучше знает, как надо бегать, но бежать и бороться за приз предстоит все-таки ученику, а не тренеру.
      Остатки взрывчатого вещества были увязаны в один узел, и Мочан, маневрируя между рычагами, доставил узел к самому забою. Зубья комбайна были уже целиком залиты лавой. Лава продавила оконце и, падая на пол, растекалась огненными лепешками. Стальные листы гнулись под ее напором. Вулкан обжигал лицо своим огненным дыханием. Жара доходила здесь до 400 градусов. Температура лавы и металлических деталей была еще выше. Только асбестовый костюм спасал Мочана. Но стеклянное окошечко шлема успело накалиться. Неосторожно коснувшись стекла, Мочан обжег кончик носа.
      Это произошло в самый ответственный момент. Мочан как раз включал часовой механизм подрывной машинки. Внимание его было занято, он даже не мог выругаться для облегчения. Но вот пружина заведена, стрелка поставлена на 150. 150 минут, двух с половиной часов было вполне достаточно, чтобы люди успели покинуть лавопровод. Задерживать взрыв надолго не стоило, потому что лава могла разорвать или сжечь проводку.
      Больше делать было нечего. Мочан выбрался из машины, стремительно пробежал 10 метров по лаве и, спрыгнув, доложил:
      - Минирование закончено Взрыв - через 2 часа 30 минут.
      - Хорошо, молодец! - сказал старший подрывник. - Но все-таки я проверю, что ты там накрутил.
      16.
      А НА обратном пути Мочан почувствовал себя худо. Он был здоровым человеком с крепким сердцем и нормальными легкими, но даже его организм не выдержал резкого перехода от прохладного и разреженного воздуха горных высот к жаркой духоте подземного хода. С самых первых шагов Мочан чувствовал себя не в своей тарелке, но старался не отставать от других. Ему было жарко, трудно дышать, тяжело нести мешок со взрывчаткой, тяжело подниматься в гору. Он доплелся до комбайна позади всех, но здесь забыл об усталости и о жаре. Так в пылу сражения бойцы не помнят о ранах, если победа для них дороже жизни.
      Но когда сражение кончилось и осталось только уносить ноги, Мочан снова заметил духоту и усталость, сырость в ногах, нестерпимый зуд на спине, липкий пот на лбу и жгучую боль на самом кончике носа. Не один Мочан выбился из сил. Хотя идти под гору и без груза было заметно легче, все же вереница белых фигур растянулась почти на полкилометра. При этом резко выделялись две группы: впереди ровным шагом шли привычные ковалевцы, а сзади, спотыкаясь, брели те, кто попал в лавопровод впервые, - подрывники, Мочан и другие бурильщики его бригады.
      Мочан шел замыкающим. Опустив голову, он смотрел на шаркающие по полу асбестовые пятки впереди идущих. Бесконечный коридор вдали превращался в точку. Мочан старался не глядеть туда, очень уж много шагов надо было сделать еще. Он говорил себе: "Досчитаю до тысячи, тогда подниму голову". Счет отвлекал от мыслей об усталости.
      Здесь-то Мочан и проштрафился.
      Внезапно он ощутил в груди у себя сердце. До сих пор оно работало молча и никогда не давало о себе знать. А тут появился в груди этакий болезненный комок, словно птица бьется за ребрами, требует облегчения. Какое может быть облегчение? Костюм не снимешь, термометр на стенке показывает 170 градусов. И отдыхать некогда, часовой механизм включен, неумолимо отсчитывает минуты до взрыва.
      Позвать на помощь? Кого? Впереди двое тащут третьего. Они заняты, помочь не могут. Нет-нет, он бригадир, он сам как-нибудь... Дух переведет и догонит...
      А потом Мочан понял, что ничего не видит. Смотрит широко раскрытыми глазами, а впереди тускло - зеленая мгла, цвета вылинявшей гимнастерки. Голоса и шаркающие ноги ныряют в эту мглу. Мочан слышит странный звук, будто что-то твердое стучит в его шлем...
      Проходит секунда, а может быть, и полчаса. Мочан еще раз открывает глаза и видит прямо перед собой (теперь он отлично видит) полукруглую облицовку перекрытия. Почему же не стену, а перекрытие? Мочан постепенно соображает, что перекрытие оказалось перед его глазами по той причине, что сам он лежит на полу, а лежит потому, что упал, а упал, потерявши сознание, падая, ударился шлемом о плиту и, вероятно, слышал именно этот удар. Когда это было? Сколько времени он лежит здесь?
      - Эй, парень, ты что, глупый? Нашел место, где спать. Взрыв через 10 минут. - Озабоченные глаза Ковалева смотрят на Мочана через два стекла.
      - Ах, это вы, Григорий Онисимович! Вам плохо?
      Мочан поднимается на ноги медленнее, чем хотелось. 10 минут до взрыва! А близко ли выход? Целых два километра? Бежать, что есть мочи, скорее бежать!!!
      Но вялые ноги не могут бежать, что есть мочи, и живой комок в груди протестует. Сердце требует покоя.
      - Худо мне, Степан, - говорит Мочан неожиданно тоненьким и жалостливым голосом.
      - Ничего, крепитесь. Это тепловой удар, у нас в Духовке часто бывает. Вам полежать бы, да нельзя. Идемте, я помогу.
      Мочан потихоньку плетется, стыдясь своей слабости. У него шумит в ушах, покалывает в сердце и нестерпимо тошнит.
      - Крепитесь, осталась всего лишь одна минута! Но Мочан не может крепиться. Тошнота держит его за горло и зеленая мгла подступает к глазам...
      - Чуть отдохну, Степа...
      В этот момент отдаленный удар сотрясает подземелье. Грохот сменяется щелканием и звоном - это стучат по стенам стальные осколки и взорванные камни.
      Страх прибавляет силы Мочану. Он тяжело топает, почти бежит перед Ковалевым.
      А сзади слышится, все усиливаясь, странный звук, похожий на грохот колес проносящегося мимо поезда. Мочан понимает: это мчится по гулкому коридору прорвавшаяся лава, перекатывая камни и куски комбайна, превращенного в металлический лом.
      Кто обгонит - лава или люди? Люди гораздо ближе, но лава движется быстрее. Девятикилометровый гладкий и прямой тоннель она пройдет из конца в конец меньше, чем за 20 минут. За 20 минут люди, конечно, добегут до выхода... если они будут бежать.
      - Ох, лихо мне, Степан... подожди минутку, постой.
      - Да поймите вы, нельзя стоять ни секунды.
      Ковалев подхватывает Мочана на спину. Шаркая асбестовыми подошвами, Ковалев бежит, нет, бежать не хватает сил, он идет крупным шагом... Скорее, скорее! Шум, похожий на грохот колес, приближается. Правда, гулкий коридор усиливает звук. На самом деле, лава не так близко, а кажется, что грохочет совсем рядом...
      - Оставь меня, Степан, не губи свою жизнь. Ты хороший мастер... лучше меня. - Мочан старается сползти с широкой спины товарища.
      Ковалев не любит чувствительных слов.
      - Молчи, дурак, у тебя жена и дочка. Думаешь, мне легко. Не мешай тащить тебя.
      Им обоим страшно. Ковалев уже видит выход, но не может оглянуться. Где-то за спиной грохочет поток лавы, Ковалеву кажется - совсем рядом. Он поеживается и думает: вот сейчас, через секунду груда раскаленных камней обрушится на нас, как на Виктора... и конец. Мочану еще страшнее. Выход за его спиной, он не знает, далеко ли спасение, но видит, как разгорается, как становится все ярче красный свет надвигающейся лавы. Мочан смотрит в огненный зрачок своей собственной смерти и прикидывает - еще минуты три-четыре. Хватит ли сил у Ковалева? Он уже задыхается. Мочан слышит его сиплое дыхание.
      - Да оставь ты меня, Степан. Оба погибнем.
      Ковалев не оглядывается, не отвечает, он бережет дыхание. Его руки крепче сжимаются на животе у Мочана. Мочану тесно, неудобно, трудно дышать, серный дым уже щекочет ноздри. Смерть близка, она заглядывает в лицо.
      - Да отпусти же, я сам, отпусти, дурной!
      - Не брыкайся, мне тяжело, - отвечает Ковалев.
      Но тут кровля над головой Мочана расступается. Он видит вороное небо и звезды. Какие-то руки хватают его, оттаскивают в сторону, снимают шлем, и можно молча, полными легкими вбирать нормальный, свежий, как ключевая вода, морозный воздух, упиваться им, смаковать, дышать и дышать еще много лет.
      Лава вырвалась из тоннеля через полторы минуты.
      17.
      В САМОМ центре Вулканограда, на полукруглой площади перед воротами завода стоит величественная фигура из литого базальта. Она изображает юношу, он остановился в пути, на спине его висит вещевой мешок, у ног стоит аппарат, тускло поблескивает кристалл горного хрусталя, изображающий экран. Левой рукой юноша придерживает аппарат за ремни и, заслонившись правой от солнца, смотрит на вершину Горелой сопки. Юноша шел долго и устал. Ему жарко, он сбросил шапку на землю, его кудрявые волосы прилипли ко лбу. Рот полуоткрыт - путник еще не перевел дыхания, но уже заметна улыбка, наконец-то он видит вулкан, наконец-то он у цели. На пьедестале надписано золотыми буквами:
      ВИКТОРУ ШАТРОВУ
      первому человеку, разгадавшему вулкан
      Здесь он стоит, первый человек, видевший вулкан насквозь, первый человек, понявший механизм Горелой сопки, стоит и смотрит, как работает на Советскую страну эта машина, отрегулированная и укрощенная. По виду гора все та же. Она горделиво упирается в облака. Чтобы увидеть ее, нужно все еще задирать голову. Но над снежным куполом не курится и не клубится пар. Прежние жерла надежно зацементированы, в кратере расположилась туристская станция и обсерватория. Небо там почти всегда безоблачно и удобно наблюдать звезды.
      Пар выходит на полкилометра ниже, через искусственные жерла мочановские скважины. Оттуда по всем склонам - на север, юг, восток и запад - шагают стройные мачты. Они спускаются с горы и по широким просекам, пробитым в тайге, несут электрическую энергию в города и деревни, и на стройки, ко всем штепселям, рубильникам, кнопкам и реостатам, всем людям, которым нужно было осветить, согреть, расплавить, вскипятить, привести в движение, накалить нить, намагнитить и размагнитить, получить искру или дугу.
      Гораздо ниже, почти у подножия вулкана, в несколько рядов стоят длинные строения со стеклянными крышами, обращенными на юг. Ночью, когда горят лампы, сквозь стекло можно различить купы плодовых деревьев, осыпанных цветами, как мыльной пеной, острые листья пальм, грядки и ящики с овощами. Здесь спутаны времена года, солнечный свет дополняется электрическим, плоды собирают не только осенью, но и весной, и в январе иногда школьницы, возвращаясь с экскурсии, кладут у ног Виктора живые цветы.
      Еще ниже завод - обширные цехи, окружающие один, самый главный. Это громадное здание, наполненное грохотом, гомоном, жарким воздухом, клубами едкого пара. В нем нет ни одной электрической лампочки, потому что цех освещает маленькое солнце, сияющее в торцевой стене - отверстие лавопровода, л?тка величественной домны, которая называется Горелой сопкой.
      Люди пробили насквозь каменную кожу вулкана, и из незаживающей раны широкой стру?й течет огненная кровь. Она течет днем и ночью (по ночам стеклянная крыша цеха светится багровым светом), иногда медленнее, иногда быстрее, изредка взвивается огненным фонтаном и дождем краснеющих брызг падает в очередной ковш. Как только огненный настой наполняет ковш до края, могучий кран подхватывает его и бережно несет к конвейеру, по которому плывут готовые формы. Крановщик разливает по формам расплавленную лаву, как хозяйка разливает чай по чашкам. Горновые озабоченно рассматривают лаву сквозь щитки, иногда добавляют лопатой порошки для легкоплавкости или для цвета. Затем конвейер уносит отливки в соседний цех, где они погружаются в кипящий пруд. Здесь лава отдает тепло воде или пару. Тепло идет по трубам в оранжереи, а запекшаяся кровь вулкана поступает на заводской двор. Новый кран подхватывает изделия, нетерпеливо несет к грузовикам, покачивая в воздухе, как бы рассматривает на свет. И вереницы машин везут кубические глыбы для портов, плиты для облицовки шоссе, тротуаров, домов, набережных, балки, укрепленные металлическими прутьями, литые фигурные карнизы, черепицу, котлы для химических заводов, кислотоупорные чаны, каменные вазы и чаши. В заводских воротах грузовые машины сбавляют скорость и медленно объезжают памятник, как будто хотят показать Виктору продукцию завода.
      Может, не стоит вспоминать об этом - в свое время, когда решался вопрос о монументе, в городском Совете были споры, и многие предлагали памятник Виктору поставить в парке, а на площади обелиск в честь строителей. Но Яковлев сказал тогда:
      - Товарищи, безусловно все мы, участники стройки, оставили здесь частицу своей жизни. Но мы живы, мы еще построим много. А Виктор отдал всю жизнь без остатка этой работе. Пусть же памятник ему стоит здесь, а наш общий памятник вот он - укрощенный вулкан.
      И по предложению Яковлева на пьедестале с обратной стороны были начертаны слова Маяковского:
      "Пускай нам общим памятником будет
      Построенный в боях социализм".
      Садовник уходит. Но деревья, посаженные им, цветут, приносят плоды и семена.
      18. ЭПИЛОГ
      ЭТУ историю рассказывали мне разные люди, но подробнее всех - супруги Грибовы. Одно время я ходил к ним по три раза в неделю. Грибов встречал меня терпеливо и радушно, ставил на стол чай и варенье. Он очень любил чаевничать. Хотя сам он был уже крупным ученым, а жена его только студенткой, хозяйственные обязанности у них были строго разделены, и накрывать на стол полагалось мужу. Но кончалось это всегда одинаково: Грибов ронял какое-нибудь блюдечко на вазочку, что-нибудь разбивалось, и из соседней комнаты прибегала возмущенная Тася.
      - Пусти - уж я сама, не надо мне такой помощи, - кричала она.
      Потом они рассказывали новые эпизоды или слушали очередную главу.
      Тася Грибова очень хлопотала за героев и беспокоилась, как бы я не обидел кого. Ей все хотелось превратить книгу в парад участников, каждого упомянуть хотя бы по одному разу. "Про Мочана и Ковалева у вас целая часть, - говорила она. - А ведь были и другие бригады на стройке, хорошие. Плотники Афанасьева выполняли план на 200 процентов и все время держали знамя. Это не надо расписывать, вставьте только в одном месте, что на доске соревнования выше Ковалева стояла бригада Афанасьева".
      Когда я закончил рукопись, я понес ее на просмотр еще раз. К моему удовольствию Грибов прочел ее довольно быстро.
      - О литературной стороне рассуждать не буду, - сказал он. - Это не моя стихия. Факты и научные сведения не совсем точны, я сделал на полях пометки. Но самое главное, подчеркните еще раз эту лестницу открытий: описание - объяснение - использование; эту эстафету ученых от Крашенинникова к Комарову и Заварицкому, от Шатрова - к нам; это неустанное, непрерывное, бесконечное движение науки вперед и все вперед, идущее и сейчас.
      - Куда же еще? - спросил я. - Вулкан укрощен. Задача выполнена. Все кончено.
      - Да нет, не совсем так. Что кончено? Жизнь идет вперед, и каждый из нас нашел свое продолжение. Ковалев и Мочан работают на Курильских островах, укрощают тамошние вулканы. Дмитриевский и Кашин строят в Москве подземную электростанцию, которая будет использовать тепло на глубине 12 километров, сооружают своего рода искусственный гейзер. У Таси свое продолжение: она просвечивала подземные глубины, теперь хочет исследовать подводные. Я тоже .. ну, обо мне особый разговор.
      - Расскажите, пожалуйста.
      - Да нет, не стоит... Так, одно задание я получил.
      - От кого же задание?
      - От Яковлева, одного из секретарей обкома.
      - Разве вы виделись после пуска электростанции?
      - Нет, это было несколько лет тому назад. Я пришел к Яковлеву и доказывал, что вулкан - испорченная машина, следует его отрегулировать. А он сказал мне: "Мало отрегулировать машину, надо, чтобы она давала продукцию"
      - Но это уже сделано.
      - С вулканами сделано, с землетрясениями - пока нет. Предсказывать мы научились, нужно еще обезвредить, отрегулировать и использовать.
      - Неужели это возможно? И вы работаете уже?
      - Пока только общие мысли, научные мечты. Но, главное, за нас цифры. При сильном землетрясении выделяется столько энергии, сколько вырабатывает Куйбышевская гидростанция за 100 лет. Эта энергия выделяется вся сразу, в тот момент, когда, упрощенно говоря, где-то ломается земная кора. Причины поломки бывают разные, но обычно они связаны с движением вязкого вещества под корой. Если это вещество ломает кору, поднимая ее, значит под землей - излишек давления. Вот у меня и мелькнула мысль: нельзя ли это давление уменьшить, если мы просверлим кору и устроим искусственные вулканы, как бы сделаем кровопускание. Тогда лишнее вещество устремится наверх, давление будет снято, а от искусственного вулкана мы можем брать энергию, как от настоящего вулкана на Камчатке. Так обстоит дело при повышенном давлении. При пониженном значительно сложнее. Но, в общем, я думаю, что эти болезни земной коры мы научимся лечить.
      - Какая грандиозная, какая сложная задача!
      Грибов почему-то стал оправдываться:
      - Теоретик я, математик по натуре, - сказал он. - Тянет решать задачи в общем виде. Принцип меня интересует: возможно или нет, выгодно или нет. У Кашина голова иначе устроена.
      Я ушел от Грибовых поздно вечером. Окна многоэтажного дома светились разноцветными огнями, чаще оранжевыми или зелеными, под цвет абажуров. Бледно-голубой цвет отмечал комнаты с лампами дневнего света. С трудом я разыскал на шестом этаже окно Грибовых. Кто бы подумал, что за этим окном, за этими стеклами, за обыкновенным стандартным переплетом живет маг и волшебник - покоритель вулканов, предсказатель землетрясений, начальник штаба по борьбе с подземной непогодой, самой страшной и кровожадной из всех стихий. А встретишь его в метро, ни за что не догадаешься. С виду человек, как человек - очки, шляпа, готовый костюм, портфель туго набит книгами, не застегивается.
      - Но может быть, - подумал я, - и другие москвичи такие же. Кто знает, может, за каждым окном скрывается свой Грибов, Кашин или Дмитриевский и, если расспросить его, он расскажет о вещах, не менее интересных, чем борьба с подземной непогодой. Москва - обширный и многогранный город, ее описывают по-разному, но мне больше всего по душе представление Таси: Москва - это столица замыслов, город проектов, законов и планов, город, который всеми окнами смотрит в Будущее.
      КОНЕЦ.