Увидев нас, инвалиды поклонились. Отец тоже ответил им поклоном. Удивительно, но я никогда не видел его за этим, на мой взгляд, совершенно не приличествующим ему занятием.
      Следовательно, и он мог быть не гордым, но кротким, растерянным, смиренным и поверженным, находясь во власти неожиданности.
      За этим двором следовал еще один проходной двор, а за ним - еще один. Целая пустая плеяда проходных дворов со своим воздухом, светом и цветом.
      Я пребывал в совершеннейшем изнеможении, мне казалось, что я уже давно умер и влеком отныне вперед лишь неведомой силой страстного любопытства. Зачем, зачем?
      Так, кстати сказать, часто случалось со мной: я мог идти по дороге, с любопытством исследовать маршрут отверзаемый (путь), но вдруг взгляд мой приковывало зрелище запретного, к примеру, раздавленного в совершеннейший пух неким апокалиптическим грузовиком голубя - гора шерсти, перьев, когтей, тряпок и прочей дряни.
      Безусловно, гипотетически меня воротило от предстоящего зрелища, и, согласись, я мог предотвратить сию мерзость. Как?! Закрой я глаза ладонями, заточи их и отвернись в противоположную сторону. Так нет же! Мучимый страстью и содроганиями, подступавшими к варенному в кипятке слюны горлу, я шел, черт меня побери, шел вперед и изучал содержимое внутренностей. Как правило, в подобных случаях я целиком превращался в язычника, ибо исцелял себя обычным детским заклинанием, и небезуспешно. Надо сказать: я переплевывал через левое плечо и произносил скороговоркой - < ...три раза, не моя зараза...> Итак, мы с отцом наконец вышли на улицу, которая, по словам прохожих, вела к Гидролизному заводу, а оттуда было рукой подать до дома, где жил старый дед. Мой дед.
      Улица понравилась мне, ибо на ней, в отличие от проулка, росли старые, корявые деревья, а прямые деревянные мостовые пахли сосновой смолой и горелой древесной мукой, коей обычно целые горы покоятся в сумрачных недрах пилорамы. На этой улице была и церковь.
      На ступенях массивного красного кирпича подъездного рундука лежал нищий.
      Я резко остановился....
      Отец, раздраженный столь внезапным и, по его мнению, ничем не обусловленным поступком, резко проговорил, вопросил как бы в продолжение движения:
      - В чем дело?
      - Нищий, - ответил я и показал на оборванного, спящего на ступенях церкви мужика.
      - Ну и что? - отец, казалось, совершенно недоумевал, - ты что, нищих не видел?
      - Видел, - ярость начинала медленно закипать во мне.
      - Ну и что ты хочешь?
      - Ничего.
      - Тогда пошли.
      - Нет, - я с силой вырвал свою руку из его руки.
      Отец полностью опешил:
      - Хорошо, хорошо, если ты так настаиваешь... - он, соблюдая более чем неприятные, суетливые движения, стал искать кошелек. Достал его из заднего кармана.
      - Ты хочешь подать ему милостыню? - холодно спросил я. Холодно.
      - Да.
      - Зачем?
      Отец замялся:
      - Так принято, ты же сам знаешь...
      - Ничего я не знаю!
      - Может быть, ему нечего есть или не во что одеться. Вот, - отец протянул мне несколько сломанных замусоленных бумажек, - передай, пожалуйста, ему, и пошли.
      Если бы он не сказал этого < и пошли> , все, вероятно, было бы по-другому, но он сказал < и пошли> .
      Теперь я уже не помню, как взял эти деньги, не помню, как подошел к этому нищему, пьяному, чудовищно смердящему придурку, ведь он даже не проснулся и, стало быть, не услышал нашего с отцом разговора. Я понял только одно, что именно теперь смогу убедиться в правильности или, наоборот, ошибочности моих сомнений.
      Я наклонился к спящему мужику - от него несло кислятиной и почему-то консервным маслом. Да, я имел возможность подробно рассмотреть, изучить его: голова свесилась на грудь, и потому небритый коричневый подбородок казался не в меру длинным, вытянутым и мясистым на фоне худых покатых плечей, выступавших из-под мятого, видимо, добытого на помойке пиджака, карманы которого были оторваны с мясом. Мужик храпел. Он отвратительно храпел.
      Я оглянулся на отца - он выказывал нетерпеливое беспокойство, о чем явно свидетельствовала бессмысленная, чтобы не сказать глупая, улыбка, блуждавшая на его одутловатом лице. Отец томился. Теперь в одно мгновение я и вспомнил проводника, и вымученную милостыню, поданную им мне, и то унижение, которое я испытал на вокзале, и тюремного вида проулок, и наконец я очень хорошо вспомнил своего отца. Целиком вспомнил и увидел его. Вот он стоял передо мною, в нескольких шагах от меня, смотрел на меня или мимо меня, что было совершенно неважно, и до меня доносился терпкий запах его начищенных офицерских яловых сапог! Но все-таки, но все-таки... воспоминание потребовало от меня некоторых усилий. Сейчас, когда головная боль несколько отпустила меня, и я мог спокойно дышать всем ртом и трубно носом одновременно, ведь мне так, понимаешь меня, мне так был нужен воздух. Горячий воздух и ледяной снежный обжигающий ветер, все равно.
      Я, совершенно не волнуясь и уж тем более нисколько не сомневаясь в правильности задуманного, положил деньги в карман и подошел к отцу.
      - Ты передумал?
      - Что?
      - Ты передумал подавать ему милостыню?
      - А я и не собирался подавать ему милостыню, - нынче я торжествовал.
      - Как так? - отец начинал злиться.
      - Она ему не нужна.
      - А тебе, как я посмотрю, нужна!
      - Да! А мне, как ты посмотришь, нужна, потому что он... - я указал на нищего, - мертвый, понимаешь, умер, сдох, а я еще жив, хоть и болен, но тебя это мало интересует.
      - Что ты несешь! - отец кричал. - Кто сдох? Он же храпит, послушай, или у тебя уши заложило?! А значит - он жив! Ведь мертвый не может храпеть, идиот!
      - Сам ты жив! Он не храпит, но хрипит!
      Я посмотрел на Порфирьева: он сгорбился еще более и вдруг, с трудом сдерживая глухой кашляющий смех, затрясся. Мне стало жалко его, он стал омерзителен мне, я хотел отвернуться от него, я смотрел на него, не отрываясь, я тоже рассмеялся.
      Порфирьев затрясся:
      - Уверяю тебя, уверяю, но именно теперь я ощутил свою силу, пускай слабую, невеликую, ничтожную, но силу всей глубины чувств и страданий, выпавших на мою долю. Ту силу, которую я копил и нынче отдавал без остатка. Извергал.
      Я тоже рассмеялся. Вероятно, смех этот стал следствием полнейшего оцепенения. Я говорил себе: < Я слушаю Порфирьева, я слушаю Порфирьева> . И больше ничего.
      Однако, видимо, что-то сдерживало меня, в том смысле, что я, сам того не желая, обретал определенную близость, а, стало быть, и доступность его безумного повествования. Я уверял себя: < Все так просто, все так просто> .
      Потом проговорил:
      - Неужели тебе не было жалко твоего отца?
      - Ничуть, - Порфирьев перестал смеяться, - мне было жалко себя, понимаешь, себя в нем и его во мне, потому как многие утверждали, что внешне мы очень похожи.
      - И не только внешне, насколько я могу судить из твоего рассказа.
      Казалось, Порфирьев не услышал или не захотел услышать этого моего замечания.
      Так, он прикрыл глаза ладонями и продолжал вспоминать:
      < Давай сюда деньги! Да, именно так! Грубо, мерзко, как животное, можно было подумать, что перед ним был вор! Но перед ним был сын, черт побери!>
      - Давай сюда деньги! - отец больно схватил меня за руку, - я тебя выпорю, мерзавца такого, по голой заднице!
      - Нет!
      - Не < нет> , а < да> ! - отец запустил руку в карман моих штанов и вытащил оттуда деньги, - скотина!
      - Сам ты скотина!
      Отец размахнулся и ударил меня по лицу. Из носа пошла кровь, и я закричал.
      - Заткнись! Такой же придурок, как и твоя сумасшедшая мамаша! - отец поволок меня по улице вдоль оштукатуренной церковной ограды, выкрашенной в зеленый цвет.
      - Страшнее всего было, однако, то, что нищий, благодаря или вопреки которому я истязал себя и своего отца, даже не проснулся! Я громко, уверяю тебя, громко вопил. Это зловонное существо дрыхло так, как будто бы ничего не произошло.
      Впрочем, для него действительно ничего не произошло. Конечно, конечно. Если бы он вдруг проснулся, то я бы нашел в нем, в его речах, жестах, взгляде сочувствие. Но он спал! Мирно спал! Понимаешь, он как бы предал меня, и потому я ненавидел его в ту минуту даже больше, чем отца. - Порфирьев вздрогнул. - Постой! Я сейчас подумал о том, что нищий мог бы принять и сторону моего отца, он мог бы закричать мне вдогонку: < Убить такого паршивца мало! Замолчи немедленно, ты нарушаешь мой сон и благоговейную тишину в храме!> Я почувствовал, что уже не могу не слушать Порфирьева, потому что он, по сути, рассказывал обо мне. Откуда он мог знать все этой?
      - Не ори! Таким противоестественным образом, - Порфирьев схватил себя за ухо и комично скривился, - отец довлек меня до Гидролизного завода. Мы миновали улицу, на которой была церковь и был нищий, улицу, которая, если ты помнишь, так понравилась мне. Но это уже в прошлом. Миновали и огромный песчаный террикон на месте давно заброшенных разработок. К тому моменту я уже не кричал, да и кровь перестала идти из носа.
      После окончания классов ученики окружили Порфирьева, чтобы отвести, вернее сказать, насильно затащить его, столь выказывающего нежелание и муку, и страдание болезни, в старый запущенный сад, расположенный на холмах за зданием школы, и там накормить его горькой жирной травой. Отвратительной травой. Так оно и вышло.
      2. НАРТОВ Перелесок замерцал и сменился бесконечной длины дощатым забором, выкрашенным пересохшей комкастой краской-кашей, забором, опутанным ржавой колючей проволокой. Потом наступили сваленные в кучу стволы, в гору, со спиленными сучьями, бревна, кусты, пахнущие креозотом шпалы, что сокрыли горчичного цвета низкую кирпичную церковь с плоской зеленой крышей без куполов.
      Сумерки наступили.
      Габаритные огни последнего вагона нарисовали красный, клоками исходящий пар и погасли, а изо рта-то и пар валит. Холодно.
      Вот опять опоздал на электричку.
      Следующая только через час.
      По длине платформы зажгли фонари.
      Из поселка, что прятался в сыром подземелье леса с другой стороны путей, доносился собачий лай, а еще дальше - с шоссе - гул тяжелых грузовиков. Светофор у переезда оцепенел - он вполне обозрим на фоне туловища покосившейся водонапорной башни, из пробитого бака которой вниз хлещет вода. Летом дачники довольно часто тут моют свои машины.
      Я поднялся на мост. Здание школы и Гидролизный завод отсюда были хорошо видны.
      Раньше моя мать работала на Гидролизном в отделе кадров, но после того, как тут убили ее брата, моего дядьку, ушла оттуда и вообще старалась не бывать в тех краях.
      Это произошло лет пять назад. Тогда к загрузочным танкам-цистернам на < 32-м километре> проложили новый спиртопровод, который охраняли с автоматами.
      Вообще-то это была крайняя мера, потому что двойной кожух умельцы рассверливали и, вставив специальную разборную воронку, по внешнему контуру пускали грязную техническую воду, сливали спирт.
      Брат моей матери тоже промышлял этим.
      Сверлить, как правило, ходили ночью, это и понятно. Говорят, что моему дядьке просто не повезло: когда работа была уже почти закончена, по периметру спиртопровода совершенно неожиданно врубили прожектора. Просто так врубили, ради смеха, от нечего делать. Их никогда не включали. И не надо было бежать, но он, брат моей матери, побежал по деревянному настилу вдоль кожуха. Может быть, его просто хотели попугать, но оказалось, что в него разрядили почти целый рожок.
      Притом он, кажется, оступился и упал - нога подвернулась: бидон со спиртом с грохотом покатился по залитым кровью доскам настила.
      Мне теперь так не хочется возвращаться домой, может быть, это ненормально? Не знаю, ведь я часто об этом размышляю, или, может быть, у меня просто нет этого дома, куда можно было бы вернуться, то есть дома в общепринятом смысле этого слова. Вероятно, он разрушен.
      В моем воображении.
      Хотя, конечно, если домом называть дверь, обитую распяленным ватником для утепления и спасения от сквозняков, коридор, окно, до половины заполненное черно-желтыми дырявыми яблоками, кухню с газовой плитой и чугунной мойкой, комнату, еще одну комнату, в беспорядке заставленную мебелью, то такое обиталище-нора у меня, безусловно, существовало. Было.
      Сюда вполне можно и даже нужно было приходить на предмет сна, еды и наказани й.
      Однако при этом столь явное наличествование всех этих давно умерших предметов, вещей и инструментов свидетельствовало об обратном: о том, что их и не существовало на самом деле, подобно тому, как на кладбище старом, заброшенном, разоренном, заросшем травой и чахлыми деревьями не существует смерти, до такой степени нищета и одиночество самоотверженны и неторжественны.
      Она (смерть), как и мой дом, разрушена. Попрана. Но кем?
      Мне хочется думать, что причиной тому стало поведение моей матери. Так? Но, с другой стороны, это предположение кажется глупым: вменять в вину одному человеку столь масштабное, ответственное и величественное мероприятие, как разрушение.
      Уничижение. Уничтожение.
      Почему ответственное?
      Да потому, что я прекрасно помнил, как у нас в городе, в самом центре, лет восемь назад, взрывали церковь.
      Подрывники тогда приехали утром на трех грузовиках и до самого вечера производили какие-то замеры, прибегали к помощи теодолита, вероятно, выверяя углы и горизонты, что-то записывали в журнал, упрятанный в синюю коленкоровую обложку, заносили цифры и цифры, сосредоточенно курили и, наконец, громко спорили о том, как целесообразней выставить оцепление из солдат, чтобы избежать несчастных случаев.
      На следующий день все выезды на площадь были перекрыты армейскими грузовиками:
      подрывники приступили к минированию. Это был целый ритуал, жертвоприношение. Они опускали и возносили электрические провода, кадили угольными шашками, укрывали в каменных закутах < адские машинки> , умывали лица и затылки, поправляли пылезащитные очки. К полудню работа по закладке взрывчатки была завершена.
      Только теперь я начинал понимать, осознавать, что уничтожение - это целая наука.
      Следует заметить, что эта церковь была уже давно закрыта и разграблена. Сначала тут находились ремонтные мастерские районного автопредприятия, потом - склад горюче-смазочных материалов. После разрушения на этом месте хотели построить дворец культуры с кинотеатром и плавательным бассейном. Но мне было все равно, потому что я не умел плавать.
      Странно, я почему-то думал, что будет, как на войне, как в кинохронике или художественном фильме, когда кучи камней и мусора торжественно взлетают к небу, прообразуя грозовые облака, выплевывая огненную струю, а стены, балки и перекрытия с грохотом валятся, кадя сизой мглистой пылью, поднимая целую песчаную бурю, погребая под собой страждущих обитателей гулких кирпичных недр.
      Но все произошло совершенно иначе. Следствием глухих пукающих хлопков стал невыносимо вонючий пожар, видимо, горели пластмассовые канистры с тавотом. Я был поражен и обескуражен совершенно, потому что прекрасно знал, что именно так всегда воняли горящие помойки: автомобильные покрышки, продовольственный мусор, старые больничные халаты, простыни и бинты в гнойных или кровяных разводах.
      После того, как мать ушла с Гидролизного завода, она работала в районной больнице, кажется, заведующей хозблоком. Приходила домой поздно и, обнаружив меня еще не в кровати, со скандалом прогоняла спать, а потом сама еще долго гремела посудой на кухне, кипятила белье и мыла пол.
      Уже сквозь сон доносились какие-то разрозненные ее слова, возгласы, причитания.
      Может быть, она и молилась, придумывая слова, последовательность слов, которые внезапно приходили в голову: самые разнообразные и немыслимые слова за упокой, потому как в настоящей молитве именно последовательность слов важнее всего. Не соблюдающий этого чинопоследования прячется от Бога, который все видит с вышины
      - и меня, и мою мать, и военрука Павлова, и Женьку Порфирьева.
      Мать включала воду, чтобы мыть посуду, и немедленно наступали гул, вой, живущие внутри проржавевших труб.
      Я прятался под одеяло и здесь, в парной духоте, засыпал, а за стеной в бетонное горло мусоропровода проваливались пустые бутылки, гильзы консервных банок и расплющенные взрывом треугольники пакетов из-под молока.
      По длине платформы зажгли фонари, и я подошел к краю платформы.
      Внизу, на насыпи, сидел человек. Лица его было не разобрать. Короткое ушастое пальто было подоткнуто под короткие, криво обрезанные, скорее всего ножом, кирзовые сапоги. Что он там делал? Может быть, он хотел, дождавшись скорого поезда или электрички, нерасторопно взбираясь по насыпи, крича что-то бессвязное, упасть на пути и тут, поджав острые колени к острому же подбородку, лежать, слушая грохот бетонных шпал внутри собственной головы. Вероятно, он болен, этот человек, тяжело болен!
      - Эй, пацан, иди сюда! - я вздрогнул, - Иди, иди, не бойсь!
      Человек встал. Он оказался высокого роста, и пальто едва доходило ему до пояса, оно теперь более напоминало бушлат-кацавейку. Попав в свет пристанционного фонаря, он сразу, вернее сказать, полностью открылся мне. Наконец я увидел его лицо: жухлые перезревшие листья выстилают глиняную яму, балок, в который стекает мутная дождевая вода, но при наличии доброй воли тут можно и мыться, окунать в этот заросший илом и водорослями потир руки, голову, сморкаться, харкать, полоскать горло и нос. Человек улыбнулся:
      - Когда поезд будет, не знаешь?
      - Чего?
      - Поезд когда будет? Ты чего, глухой, что ли? - он уже подошел к самому краю платформы, когда с переезда раздался вой приближавшейся электрички. Прожектор проткнул темноту и принялся за деревья. Страх мгновенно прошел, лишив меня сил, дыхания, отрыжки и крови, осталось только зрение и какая-то жидкость в глазах.
      Я увидел, как человек схватился за колючий ржавой арматурой обрез бетонной плиты платформы, попытался подтянуться, даже закинул для этой надобности ногу, но получилось нелепо, крайне нелепо. Электричка истошно завыла и вновь завыла, как будто бы погибнуть должна была она. Сразу, скорее всего, тут была какая-то связь, изо рта, носа, ушей, из пальцев и живота хлынула черная вода, потоки этой самой черной воды - излияние или наводнение, потоп или закупорка.
      Наконец-то.
      Домой я приехал поздно, где-то около одиннадцати.
      - Где ты был? - мать стояла в дверном проеме. На кухне, как всегда, было включено радио. Кажется, что-то кипятилось в баке. Пахло хлоркой и сваренной в мундире картошкой.
      - В школе, потом на электричку опоздал.
      - Где ты был, я тебя спрашиваю, скотина!
      - ... на электричку опоздал.
      - Не ври мне, - голос матери начинал дрожать, она могла совершенно внезапно сейчас же сорваться на крик, на истерику, оставив голову за облаками пара, высоко-высоко, раскрывая рот, дрожа и холодея, обливаясь потом и дымясь одновременно. А потом могла врезать мне по лицу мокрой от стирки ладонью. - Ты весь уже изоврался, гад!
      - Правда, я говорю правду.
      Потом она повернулась, видимо, не желая больше со мной ни о чем разговаривать, тратить попусту время, находя абсолютно бесполезным выслушивать мои, как ей казалось, идиотические ответы, наблюдать мою растерянность, глупую, невыносимо глупую растерянность, и пошла по коридору на кухню. Миновала шкафы, полки, сваленные в кучу лыжи, сохнущее на проволоке белье и погрузилась в желтый пар.
      По радио передавали прогноз погоды - сумрачно, мглисто, а местами и мокрый снег с дождем. Мать выключила трансляцию и с грохотом захлопнула за собой дверь. В коридоре стало темно.
      Я подумал о том, что сейчас, наверное, матери будет неинтересно выслушивать мой рассказ о том, что электричка задавила мужика, зарезала его, о том, как его, вернее сказать, то, что осталось от него, вытаскивали из-под колес, и все это происходило на моих глазах, о том, как вызвали милицию и < скорую помощь> , и она приехала.
      < Мама, я стал невольным свидетелем и соучастником этой нелепой смерти> .
      - Иди ешь!
      - Я не хочу.
      - Иди мой руки и немедленно жрать!
      - Я не хочу.
      - Тогда иди спать.
      Моя бабушка, мать отца, чью фамилию я и носил - Нартов, всегда говорила мне: < Иди, голубчик, покушай> . И я вкушал.
      Вкушал: пахнущую глиной пасху, ссохшиеся зрачки изюма, сланцами расслоившиеся куски вареного мяса, мохнатый хлеб, обкусанные собаками зеленые яблоки, овощи, извлеченные из кривобокого и потому протекавшего сарая, запеченные на костре картофелины, более напоминавшие клеенные из папье-маше новогодние игрушки, сахарную жженку, гречишный мед с плавающими в нем конечностями мертвых четвертованных насекомых, янтарь, лето, осень, щавель, красный редис, наконец тщательно проваренную в паровой бане березовую кору, отвратительно горькую, но бабушка говорила, что это полезно для очистки организма, выведения из него шлаков.
      - Иди, голубчик, покушай.
      - Что-то не хочется, я сыт.
      - Тогда ступай подремли.
      Передо мной открывалась дверь спальни, в сумрачной пыльной глубине которой стояла высокая панцирная кровать с медными завитушками-волютами и декоративными шарами-ядрами в голове и ногах. Я любил отвинчивать самые большие из них, чтобы потом взять в руку и ощутить их ледяную тяжесть. Такими же смертоносными ядрами снаряжали штурмовые мортиры на дубовых, сбитых стальными ремнями лафетах.
      Рядом с окном на низкой кушетке спал отец. Бабушка входила вслед за мной, включала ночник и накрывала его вчетверо сложенным платком. Около кровати жили мятые бумажные образки, такие жалкие, такие жалкие, совершенно высохшие и потому окаменевшие частицы просфор, огарки свечей, лекарства, надкусанные груши-дички, орехи и в беспорядке разбросанные листы в клетку, мелко исписанные утренними молитвами и молитвами на сон грядущий. Отец стонал во сне.
      Они с матерью часто ругались.
      Перед тем, как лечь спать, я всегда подходил к окну и смотрел в него, чтобы, как мне казалось, в последний раз, потому как день угасал, умирал, увидеть наш двор, скамейки у подъезда, гипсовую раковину фонтана с кафельным дном и ржавыми, забитыми мусором трубами, конусообразную тумбу вентиляции с зарешеченным окном.
      Фонарь раскачивался на ветру.
      < Прощай, день. Господи, упокой душу раба твоего с миром> .
      Когда бабушка умерла, скорее всего, от старости, я хорошо помнил ее последний день: с утра она улыбалась, готовила обед на кухне, потом пошла прилечь, в смысле отдохнуть, вдруг захрипела, попыталась встать, но не смогла - все случилось так внезапно, так вот, когда она умерла, отец уехал от нас к своей родной сестре в другой город. Говорили, что он устроился работать там на автобазу. Редко писал и того реже приезжал.
      Все это произошло поздней осенью, где-то в середине ноября: валил мокрый снег с дождем, черные от гнилой воды и потому тяжелые деревья едва раскачивались на стеклянном ветру. Шевелились во сне, мучимые галлюцинациями, давлением ли? Я выходил на пустырь за нашим домом и следил, пристально наблюдал за дрожащей вереницей огней города, что был уже едва различим в темноте, скрываем пологими горовосходными холмами, испарениями, пронзительными гудками товарных поездов с окружной железной дороги. Так я мог стоять до рассвета, до утра, и ждать, правда, я сам не знал, чего именно. Может быть, того, когда же мне наконец надоест, осточертеет это бессмысленное, дурацкое занятие, когда уже ничего нельзя изменить. Нельзя воскресить и невозможно воскреснуть.
      Утро.
      Утро всегда наступало со своим матовым больничным светом, с высоким белым потолком и чугунным крюком, перемотанным изолентой. Яд разливался, принося нестерпимую стужу, слабость-истому, непреодолимую духоту, угар, жжение в глазах и колокольную, в смысле гулко бьющую внутри костяного свода, головную боль.
      Мать резко расшторивала окно:
      - Давай, понимайся! Ты в школу собираешься сегодня?!
      Она рано уходила на работу. В последнее время она очень похудела. Она говорила, что совершенно одна воспитывает меня, что она очень устала, что я ей ничем не помогаю, а только извожу ее, что она очень тяжело болеет и у нее даже нет времени на то, чтобы сходить к врачу и лечь на обследование в районную больницу.
      Входная дверь захлопывалась.
      Боже мой, Боже мой, как же я раньше об этом не догадывался. Теперь-то я наверняка знаю, кому расскажу о том, что вчера произошло на платформе. Конечно, Порфирьеву, конечно, мы столь схожи с ним. Почему я сразу не догадался об этом.
      Вероятно, если бы я сообщил об этом моей матери, она бы не рассердилась на меня так, она бы поверила в то, что причина моего опоздания была вполне уважительной.
      Конечно, конечно, едва ли стоило заставлять ее выслушивать все подробности этой нелепой смерти, которая преследует по пятам, свидетельствует о себе нарочито, заставляет о себе думать, сокровенно помышлять, вызывает томление, тошноту и страх замкнутого пространства, перечисляет имена. Потому что только в них, в именах, калейдоскопически сменяющихся при чтении за упокой, за здравие ли, и находит себе оправдание. Применение.
      Жалит.
      3. ИМЕНА < Назови свое имя! Иоиль? Ионафан? Назови свое имя громко! Громко, слышишь, громко назови! Громко-громко! Чтобы можно было разобрать буквы. Ведь ты читаешь буквы про себя, вернее, шепчешь, называешь их и не ведаешь голоса. Буквы, говорю! Одна за другой следует, одна за другой следует. Громко, слышишь, громко назови свое имя! Раскрывай рот широко! Еще, еще шире! Я глухой!> - Порфирьев увидел сон-беспокойство про своего отца, как в 60-х годах тот служил в песках, в местности, именуемой Тюратам.
      Кому он мог рассказать свой сон? С кем он мог поделиться своим волнением? Разве что, тайно пробравшись под железнодорожный мост, по которому идет тяжелый товарный состав, кричать до совершеннейшего умопомрачения, исступления, до глухоты, до судорог, до пены и пузырей, до тех пор, пока кровь не хлынет из ушей, ноги не превратятся в стеариновые колонны, а голова в деревянный, обклеенный папиросной бумагой радио-ящик, сообщающий, что в < Кзыл-Орду поезд прибывает в половине пятого утра!> В Кзыл-Орду поезд приходил в половине пятого утра. Было еще темно, из степи дул трубный пронизывающий ветер.
      На куче пустых мешков из-под цемента, сваленных в деревянном притворе вокзала, спали казахи в рваных телогрейках, видимо, сезонные рабочие на < Кзыл-Орде-товарной> . Из их ртов шел пар, потому что помещение было нетоплено, хотя одна из стен была печной. Хлопала на сквозняке привязанная проволокой чугунная вьюшка: открывала и закрывала пахнущую заледеневшим углем пустоту норы.
      Дрова лежали у двери на выкрашенном зеленой краской листе жести, который начинал дребезжать, когда под окнами проходил поезд.
      Один из рабочих оказывался совершенно лысым медноголовым стариком. Телогрейка была ему велика, и он долго ворочался, пытаясь завернуться в ее широкие промасленные рукава. Маневрировал с вытянутым, вытертым воротником в надежде согреться.
      Тщетно. Холодно.
      Начинало светать, но фонари на перроне не выключали, и длинные халцедоновые тени курились на обклеенном старыми газетами потолке.
      Наконец старик выбирался на пол, стаскивал сапоги с квадратными старого образца носами, затем снимал войлочные следы и принимался рассматривать собственные пальцы ног. Ему было столь неожиданно приятно и удивительно раскачивать себя за желтые, коченеющие ступни. И петь.
      И тихо петь песню на своем языке.
      Кто-то из рабочих кашлял и потом долго вздрагивал, не мог успокоиться, закрывая рот руками. В ладонях становилось жарко и даже горячо, а слюна стекала между пальцами и застывала мутным вонючим воском.
      Вообще-то снег в этих краях был редкостью, более мела наждачная поземка, но если и выпадал, то ночью, перед оттепелью. Тогда рабочих поднимали, зимой они ночевали в нескольких отапливаемых углем вагонах на отстойнике, и отправляли чистить подъездные пути, стрелки, проверять электропроводку на предмет обрыва, раскачивать бетонные гири-противовесы.
      Когда формировали составы, на покрытых льдом и песчаной пылью подножках или в продуваемых насквозь тамбурах мимо проезжали сцепщики, облаченные в стеганые ватники, поверх которых были одеты грязно-оранжевые путейские жакеты. Слюдяные фонари сцепщики прикрепляли на поясе. По местной связи же передавали номера путей, локомотивов, ругались.
      Отец закрывал оббитую клеенкой дверь притвора и шел на трассу. Затем на попутном грузовике, как правило, автобусы в это время еще не ходили, добирался до кирпичного завода < Покровский> - в 40-х годах заключенными сюда была проложена железнодорожная ветка, - а оттуда пешком до полигона. Часам к восьми утра он уже оказывался на месте.
      Раньше здесь находился поселок Тюратам - полузаброшенное, полуразрушенное поселение высланных, < сволоченных> сюда. Потом тут жили немцы и интернированные польские военнопленные, оставившие после себя даже низкую, кособокую, пахнущую креозотом кирху, сложенную из старых шпал, впоследствии перестроенную под водонапорную башню пожарной части. В двух километрах от Тюратама находилось бензохранилище, на котором дежурили пожарные наряды.
      Так, в один из очередных приездов, из Кзыл-Орды до полигона отец добирался на бензовозе - огромной защитного цвета машине на танковом ходу. В пропахшей маслом и соляркой кабине было душно, нестерпимо душно. Жар усиливал и разложенный на скользком железном полу серый в коричневых разводах смазки казахский войлок.
      Отец открывал люк в низком, обтянутом рваным распяленным ватником потолке.
      Водитель, кажется, курил, сбрасывая пепел в пустые, искореженные отверткой или ножом с наборной рукояткой глазницы часов и манометров приборной доски. Отец не курил.
      - Я-то вообще сам не отсюда, не здешний, шоферю на нефтебазе по случаю, а вот старший брат курьером на почте в Кзыл-Орде, там у него семья - жена-казашка, трое детей. Такие дела.