Он смотрел на нее, и ему казалось, что они не разделены расстоянием. Казалось, они стоят друг около друга, и все это пространство земли между ними, вся эта разделяющая их поверхность вдруг расцвела невообразимыми цветами, стала чем-то близким, родным, знакомым. Казалось, он знает каждый метр, каждый дюйм этой почвы. Ему совершенно материально казалось, что они находятся рядом. Он подошел ближе и остановился. Девушка стояла на коленях; полы ее черного платья были видны далеко внизу. Она встала, выпрямилась. Объяснения были ни к чему. Ни он, ни она не собирались устраивать друг другу допрос. Что произошло ночью ---то произошло. Сейчас, при свете дня, они выглядели так, как должны были выглядеть, они были настоящими. Он хотел было что-то сказать, но сдержался. Нечто невыразимое уже объединяло их обоих, обвалакивало их, делало новым для каждого из них то, что он видел вокруг: эту землю, домики невдалеке. Казалось, весь мир вдохнул, чтобы выдохнуть какое-то волшебное слово, но тут же забыл его, и так и остановился в безвременном ожидании. Они молчали, но и без слов они вели уже диалог друг с другом, и, казалось, что они проговорили уже между собой целую вечность... "Какой странный день! -- сказал он, удивившись своим словам и звучанию своего голоса. -- "Да, - неожиданно отозвалась она, - эта странная погода, зима совсем смешалась с весной". - Вы, должно быть, живете неподалеку, - сказал он самую банальную фразу, испугавшись, что она все поломает, разрушив романтизм этой неожиданной встречи. - Я всю жизнь прожила в этом городке. - И вам никогда не хотелось отсюда уехать? Извините, я сам не знаю, зачем спрашиваю. - Это долгая история. Если вы не против присесть, тут есть одна замечательная скамейка. Как будто во сне они прошли ближе к лесу, где, совершенно скрытые стоящими вокруг вечнозелеными елочками, обнаружились на солнечном пригорке две скамьи со столиком. - Многие говорят, что я безумна, - заговорила она ровным голосом, глядя в землю, с опущенной головой и с водящей по песку правой ногой. -- Вы необычный человек здесь, и я, почему-то, чувствую, что вам можно рассказать все, - все; потому что я не могу скрывать больше своих мыслей, своих чувств от всех; должен быть кто-то, с кем я должна поделиться. -- Она посмотрела на него снизу. -- Иначе и вправду можно заболеть... Если вы понимаете, о чем я говорю. -- Он кивнул. -- Вы мне кажетесь таким благородным, таким сильным; вы родились и прожили, наверное, всю жизнь в большом городе, вы многое знаете и повидали, и... и ... не будете смеяться надо мной... - Он сделал протестующий жест, но она перебила его: "Я расскажу вам все, я расскажу вам подробно, ведь вы уедете, вернетесь в свой город, и никто в нашем городке никогда не узнает, что я рассказала вам". Она произнесла это скороговоркой, словно боялась, что он остановит ее. Они сели на теплую скамейку, поставив ноги на мягкую землю, и редкие лучи солнца, пробиваясь сквозь тучи, освещали вокруг них безмолвную и пустынную местность. - Когда-то в этом местечке жили евреи, - начала она тихо. -Здесь было много евреев, даже, наверное, почти все евреи. Мы здесь когда-то с мамой; я появилась на свет через три года после окончания войны. Здесь, недалеко отсюда, жил еще совсем недавно дядя Шлейма. Теперь даже невозможно представить, что вон за тем поворотом, где два старых вяза, виднелись его окна, в которых мелькало его лицо, что я отправлялась когда-то гулять по этой улице с мамой. Что здесь жил еще один дорогой мне человек -- Ицек. Для вас это может показаться пустой болтовней: какое вам дело до того, кто здесь жил, что произошло и происходило здесь? Это может показаться вам странным -болезненной прихотью не совсем здоровой девушки, но это не совсем так, ведь вы не знаете, не возникло ли бы у вас такого же неудержимого желания выговориться, будь вы на моем месте... - Так вот, за тем самым поворотом, вон на той боковой улочке, жил когда-то дядя Шлейма. В сорок первом году сюда пришли немцы... Что-то колючее, свирепое, коричневое... Немцы... Эти немцы расстреляли тогда всех евреев. Из всех остался тогда только один -один дядя Шлейма... Он был нашим далеким родственником. Моя мать спаслась в эвакуации; бабушка с дедушкой отправили ее вперед, а сами остались завершать какие-то дела, и так и не завершили... Моего отца оставили в армии уже после сорок пятого года -- довоевывать. Это только так считалось, что война завершилась в Берлине, в 1945-м году. На самом деле в разных местах люди еще воевали. Отец только один раз навестил мать. Через несколько дней он умер. Он был смертельно ранен в боях. Я родилась уже после его смерти.
      - У дяди Шлеймы были жена и сын. Сын дяди Шлеймы тоже погиб тогда. Их вывели туда, - она показала рукой на лес, - и расстреляли. Там была и жена дяди Шлеймы. У него остался только один маленький внук. Мальчика и его мать прятали местные беларусы, потом переправили под Москву. Мальчик остался жив, а мать его погибла от голода в эвакуации. Сейчас трудно представить, как много людей погибало. Но когда я думаю над этим, мне кажется, что в любой момент все может опять начаться сначала, и снова будут умирать миллионами. Мы с вами тоже можем погибнуть. Это ведь так просто... Это вероятней, чем мы с вами думаем. -- Она засмеялась. -- Но это печально. Нас было здесь четверо. Четверо на месте всех евреев, которые некогда жили здесь. Нас оставалось лишь четверо. Дядя Шлейма рассказывал, что он был среди мертвых. В него стреляли, его закопали живым в землю. Но он выжил. Ушел в партизаны. Не так-то просто было убить таких, как он. -- А что с ним? Где он? -перебил он ее -- Он... он здесь, здесь же, где и мы с вами; и, одновременно, не здесь уже... - Он спохватился, что задал такой бестактный вопрос. -- Он говорил, что души наши должны переселиться туда... Там душа нашего народа. Мы здесь обречены на гибель. Здесь, даже на той далекой псевдо-родине, куда нас, кажется, призывает исторический ли, генетический ли (кто знает?) зов, нам, нашим двум-трем поколениям, не будет покоя. После той страшной катастрофы на каждом выжившем и на их потомках словно поставлено клеймо: "Не для жизни!" И время показало, что странные, безумные на первый взгляд речи дяди Шлеймы оказались пророческими. В 71-м -- 72-м годах потянулись еле слышные, но внятные слухи с "исторической родины", не заглушаемые ни полицейскими препонами, ни гордостью уехавших, ни подозрениями, что все это проделки нашей пропаганды. Мы узнавали, что их высмеивают, бьют, насилуют, не принимают на работу, стараются сломать и подавить. И та часть нашего народа, которая оказалась на "исторической", разъехалась в третьи страны, покончила собой, была перебита такими непохожими на нас аборигенами, или просто перестала быть собой... Закопанные в лесах, в оврагах, в братских могилах трупы убитых одновременно мужчин, женщин и детей, превращенные в пепел миллионы наших соплеменников нависли вечным проклятьем не над своими убийцами и их потомством, а над нами! -- Так говорил Шлейма. Для него братские могилы убитых нацистами евреев были символом некого иного измерения, в котором виртуально находится присутствие нашего народа. Он называл это измерение "там", "туда", "оттуда"... В конце концов материальное местонахождение этих братских могил -- и придуманное им виртуальное измерение слились в его сознании, став одним целым. "Там, - говорил он, душа нашего народа. -- И наши души должны переселиться туда... Мы здесь обречены на гибель. Проклятье висит на нас. Там лежат многие из нас, евреев, но наши страдания на этом не кончились. Там бродит злой дух, злой демон нашего умирания".
      Там, в лесу, где были рвы с закопанными людьми, ночью слышали голоса, там блуждают огни, там блуждают огни, там слышится плач и лепет. Это было почти на месте старой гостиницы. Новую гостиницу поставили на месте этих братских могил, на костях, на прахе убиенных нацистами. "Может быть, дух там и бродит, но там бродит и его плоть -- тела тех, кто ненавидит евреев, однажды вырвалось у меня. Впечатлительный внук дяди Шлеймы, Ицек, добавил: "тела тех, кто убивал евреев, кто помогал немцам убивать их!" Он говорил это дяде Шлейме, - голос девушки дрогнул, - но тот запретил кому-либо говорить об этом. "Ты спугнешь его, - и он покарает тебя, - сказал он. Однажды он поймал меня за рукав; глаза его странно блестели. "Ты думаешь, что я совсем свихнулся, да? Не можешь отделить мои бестолковые рассуждения от практических замечаний? Пусть даже нет в нашем местечке тех, кто сотрудничал с нацистами, нет тех, кто конвоировал нас к местам убийств. Сюда понаехали москали, они всю свою историю ненавидят евреев. На свете нет антисемитестей русских и испанцев! Посмотри на разбитые еврейские памятники, на надписи "жиды", на установленный ценз поступления в институты, на новую гостиницу, поставленную на еврейских костях! Они не могут простить немцам того, что это те, а не они, стали сжигать миллионы евреев живьем! И вот, представь себе, что станет, если мой глупый внук начнет говорить про русских нацистских полицаев, станет таскаться туда, в лес... А если бы и правда кто-то, кто конвоировал нас тогда к месту расстрела, жив, и ты захочешь заявить на него?! Ты подашь заявление, дочка, - говорил он, - а что если это тот, кому ты его подашь?" И я не нашла, что ему на это ответить.Время шло. Внук дяди Шлеймы, Ицек, был очень впечатлительный мальчик. Он превращался в юношу, - в ее голосе послышался не то всхлип, не то сдавленный вздох, - но совершенно не менялся, и он не мог равнодушно слушать рассказы дяди Шлеймы. Он верил, что можно искоренить дух нашего угасания. Он верил, что нужно во что бы то ни стало пробраться туда, и там что-то сделать во имя нашего возрождения. Он верил, что дух умирания нашего народа находится именно там, в лесу рядом с нашей деревней". Она замолчала. Он посмотрел на небо, на деревья, на лес, и предложил ей пройтись, пройтись -- и по дороге досказать ему все. Это небезопасно для вас, - она сидела на камне, и ее черное платье грациозно спускалось к земле, оттеняя ее хрупкую красоту. -- Это небезопасно для вас, и могло бы вызвать к вам чрезмерное внимание со стороны кое-кого тут. Они не любят видеть, как меня провожают. Мы все умерли для них, и они не хотят признавать меня, последнюю из нас, все еще существующей. Он тяжело вздохнул. Все это казалось странным, далеким и невероятным, но слова девушки, ее существо, обстановка, в которой они говорили, были такими действительными, глубокое небо с плывущими по нему облаками казалось таким ощутимым, что эмоциональное напряжение, волнение, тревога, необычность, заключенная в самой атмосфере окружающего, передались и ему, и у него что-то больно и тревожно повернулось в груди. - Ицек не вернулся оттуда. Его нашли мертвым в кустах. Его задушили. Вы слышите, задушили! Да, его задушили... Он не вернулся оттуда. Ицек... Мы росли вместе. Мы были частью друг друга. Он и я были двумя частями одного целого. Я знаю, что убило его, - она схватила собеседника за рукав, - но это все равно, - и она отпустила его руку. -- Я уже давно жду своей участи. Я работаю сторожем в новой гостинице. Никто не хотел идти туда. А я согласилась. Я никогда не уеду отсюда. Здесь нашел вечный покой Ицек. Весь мир превратился для меня в такое местечко, где каждый ждет своей очереди. Так какой же смысл в отъезде? Я прекрасно знаю, что говорю. - И вы никогда, никогда не уедете отсюда, никогда не покинете это унылое место? Неужели? Никогда. Я здесь родилась. Я росла здесь вместе с дорогим мне Ицеком. Мне незачем уезжать отсюда. - Очень жаль. Я хотел бы видеть вас в новом свете, в котором весь этот прекрасный кошмар отступил бы куда-то. Я хотел бы вам показать прелести и многообразие больших городов, многолюдных улиц, музеи, театры, ярко освещенные вечерние проспекты... Но я увезу вас в своем сердце; это единственное, что остается. Прощайте. Но запомните, что это должно было случиться, что наша встреча не могла быть случайной. Запомните, что я не остался равнодушным. Что-то изменилось во мне за такие короткие двое суток, даже еще до того, как я вас увидел. Прощайте. Но сколько бы времени ни прошло и где бы мы ни были, знайте, что мы еще встретимся. Мы еще встретимся.