Глава VI

БРАТСТВО

Еще до окончания университета Владимир Иванович по приглашению Дмитрия Ивановича Шаховского вошел в один из петербургских народнических кружков. Целью кружка ставилось изучение народной литературы и «литературы для народа» в прошлом и настоящем, составление общих и рекомендательных каталогов, издание книг для народа. В кружок входили разные люди, главным же образом – кончающие или окончившие университет молодые люди.

Вернадский встретил там все тех же товарищей Шаховского, с которыми сам сдружился после общестуденческой сходки: болезненно застенчивого Федора Федоровича Ольденбурга, его сутуловатого от худобы и высокого роста брата Сергея Федоровича, специализировавшегося по индийскому языку и литературе, молодого историка Ивана Михайловича Гревса, историка общественной мысли Александра Александровича Корнилова.

Вместе с Вернадским вошел в кружок и Андрей Николаевич Краснов. Все это были люди, ставшие впоследствии крупными учеными и общественными деятелями.

Однажды, когда Шаховской делал разбор книги X. Д. Алчевской «Что читать народу», на собрание явился аристократического вида военный, лет тридцати, для мужчины излишне красивый, но вежливый и скромный. Его сопровождал другой офицер в морской форме.

Вернадского поразили темные, глубокие и необычайно грустные глаза первого гостя. Он нетерпеливо отозвал Шаховского в соседнюю комнату и спросил:

– Кто это?

– Чертков, – ответил тот. – А с ним Бирюков, биограф Толстого, издатель книжек «Посредника».

Владимир Григорьевич Чертков, гвардейский офицер, по собственному его признанию, еще недавно «без удержу предававшийся картам, вину и женщинам», а теперь преданнейший ученик и друг Толстого, заинтересовал Вернадского и потом остался его «старым знакомым» на всю жизнь.

В тот же вечер Вернадский познакомился с сотрудницей Алчевской – Александрой Михайловной Калмыковой. Она только что переехала из Харькова в Петербург в связи с назначением ее мужа сенатором и теперь окончательно разорвала все с обществом мужа и вошла в сотрудничество с «Посредником». Позднее она открыла склад народной литературы, который был местом для собраний и явок группы «Освобождение труда».

Женщина, преисполненная энергии и демократизма, она всем говорила «ты», быстро оценила каждого из кружковцев и за Вернадским оставила прозвище:

– Упрямый украинец, себе на уме!

С каждым новым собранием кружок все более и более оживлялся. В члены кружка вступили жена Гревса – Мария Сергеевна Зарудная с сестрою и их двоюродная сестра – Наталья Егоровна Старицкая.

Наталья Егоровна – в те годы просто Наташа – принадлежала к типу женщин, литературным олицетворением которых была Вера Павловна из романа Чернышевского «Что делать?», а живым могла бы быть Мария Николаевна Вернадская, чей прелестный портрет работы Горбунова всю свою жизнь видел Владимир Иванович в кабинете отца.

Между Наташей и первой женою отца, или, во всяком случае, ее портретом, Владимир Иванович находил тонкое сходство в красоте и духовности, просвечивающей во всех чертах лица. Он стал провожать Наталью Егоровну, жившую на Литейном, сначала потому, что сам жил на Надеждинской, а затем потому, что у обоих оказались одни и те же любимые писатели и литературные герои.

Первый же вечер в присутствии Натальи Егоровны в кружке много говорили о появившемся в мартовской книжке «Русской мысли» за 1885 год рассказе Короленко «Сон Макара». Провожая Наташу домой, Владимир Иванович рассказывал ей об авторе и о впечатлении, которое на него произвел рассказ его троюродного брата.

На лето пришлось расстаться с кружком. Вернадский провел его в Финляндии, потом жил у сестры в Новомосковском уезде. Осенью его ввели во владение Вернадовкой, где по наследству от отца ему досталось пятьсот десятин земли.

Вскоре в кружке произошло событие, связавшее членов его на всю жизнь. Шаховской предложил превратить простое дружеское общество в строгое братство. Об этом предложении Вернадский писал в своем дневнике: «Идея братства Шаховского мне близка и дорога».

Братство, обязывавшее помогать друг другу в бережении свободной человеческой личности, как величайшей человеческой ценности, никак не оформлялось на словах, тем более на бумаге. Программа же заключалась в самом слове братство; оно выражало в те годы конечный идеал демократизма, справедливости и любви к людям.

Материально братство осуществлялось совместным летним отдыхом. Впервые такое лето проводилось в Приютине Тверской губернии, и самое братство стало называться Приютинским.

В течение многих лет затем братство устраивалось на лето то в Приютине, то в усадьбе Шаховского в Ярославской губернии, то на даче Склифосовского в Яковцах, под Полтавой, то в Вернадовке, то в сообща снимаемой где-нибудь на лето даче.

Однако не в этих летних коммунах заключалось значение братства, имевшего огромное влияние на все стороны жизни друзей. Оно влияло нравственной поддержкой, нередко и нравственным осуждением или по крайней мере боязнью его.

Никто не ставил вопроса об аристократических замашках хозяина дачи в Яковцах, как будто никто не замечал глупой роскоши в саду, но пребывание у Склифосовского быстро сократилось. И Гревсу, и Ольденбургам, и Вернадскому понадобилось вдруг в Петербург.

Один из друзей по братству, Л. А. Обольянинов, отдал в Московский воспитательный дом свою только что родившуюся незаконную дочь. Когда об этом узнало братство, негодование его вылилось в такое резкое и нравственно убедительно осуждение, что молодой отец пошел на разрыв со своей семьей и взял ребенка обратно.

Несомненно, что особенным складом своего нравственного характера, добротою, терпимостью, вниманием к людям Владимир Иванович был обязан в большей степени Приютинскому братству, да и не он один. Именно благодаря нравственному началу в братстве оно оказалось прочным и просуществовало до конца жизни каждого из друзей.

Во всех воспоминаниях Вернадского, его письмах и записках братство поминается как живое и целостное, всем известное до самых последних дней жизни.

Летний перерыв в собраниях кружка и братства в этот 1886 год пугал Владимира Ивановича. По предложению Общества испытателей природы он должен был поехать в окрестности Сердоболя для выяснения происхождения тамошних месторождений мрамора.

Провожая Наташу в последний раз перед отъездом, он остановился с нею у чугунных перил Николаевского моста и сказал волнуясь:

Давайте поговорим, Наташа. Я завтра уезжаю.

– О чем же? – спросила она так, как будто разговор уже давным-давно состоялся и решение ее твердо и неизменно.

Владимир Иванович не сразу нашелся, чем ответить на простой вопрос; его смутил странный и непонятный, как будто враждебный тон девушки.

Был майский вечер, теплый и нежный, пронизанный белым северным светом. По голубой воде шел караван барж с гранитными глыбами, и на волнах от тянувшего его буксира колыхались лодки с веселыми людьми. Грузовые подводы проезжали по деревянному настилу моста, и старый Николаевский мост вздрагивал. Легко дрожали и холодные чугунные перила. Облокотившись на них, Наташа молча глядела на Неву, и тогда Владимир Иванович сказал просто:

– Будьте моей женой, Наташа, а?

Она не удивилась, не вскрикнула, а так же просто ответила:

– Нет, Владимир Иванович, женой вашей я не могу быть!

Вы меня не любите? Вы обещали кому-нибудь?

– Нет, ни то и ни другое, мне с вами всегда хорошо, как ни с кем другим… Я на три года старше вас, мой друг!

Владимир Иванович обратил к ней свое лицо с искренним удивлением. Она пояснила, смущаясь и волнуясь:

– А это значит, что, когда вы будете в полном расцвете сил и таланта, я буду старушкой, буду висеть камнем на вашей жизни, а вы по вашему характеру и доброте будете нести свой крест…

Владимир Иванович решительно отверг все ее доводы, но добился только согласия на продолжение разговора после его возвращения из Сердоболя.

Он вернулся в июне, в разгар белых ночей и тотчас же уехал в Териоки, где Старицкие жили на даче.

«Свиделись в лесу, много говорили, гуляли», – писал оттуда Вернадский матери, объявляя о согласии Натальи Егоровны на его предложение.

В июле состоялось знакомство Анны Петровны с невестой, а в начале ноября была свадьба.

Анна Петровна и съехавшиеся на свадьбу сестры Владимира Ивановича требовали шикарной свадьбы с пригласительными билетами, фраками, каретами и оркестрами. Молодые уступили. Друзья по братству сочли эту уступку трусливой изменой демократизму и не приняли приглашений. Ссоры, впрочем, не происходило: превыше всего братство ставило свободу личности.

На Четвертой линии Васильевского острова, близ Малого проспекта, во дворе большого дома нашел Владимир Иванович небольшую квартиру в три комнаты, привез туда отцовский письменный стол, приданое жены и стал жить своим счастьем.

Друзья по братству охотно посещали маленькую квартиру Вернадских.

В соседстве с Вернадским, в том же дворе, находился обычный в те времена притон, именовавшийся на тогдашнем официальном языке домом терпимости. Жизнь в этом доме начиналась поздно вечером, когда Вернадские уже спали, а утром, когда они вставали, там все находились в беспробудном сне, и Владимир Иванович не подозревал о таком соседстве.

Гревс рассказал со смехом, какую квартиру нашел Владимир Иванович для молодой жены. Сергей Федорович Ольденбург, прирожденный оптимист и остроумец, утешил хозяина:

– Ничего, Владимир, не волнуйся – это к лучшему. Никому в голову не придет здесь следить за нами!

Вернадский состоял председателем Центрального совета объединенных землячеств, и, может быть, в самом деле соседство с публичным домом защищало от подозрений его квартиру, где собирался Центральный совет. На собраниях бывал А. И. Ульянов, В. И. Семевский и П. Я. Шевырев. Однажды Семевский, получив от Ульянова ящик с трепелом, предназначавшимся для изготовления динамита, отдал его Вернадскому на сохранение.

Как только разнеслось известие об аресте Ульянова, Семевский прибежал с Ольденбургами к Вернадским, спрашивая, что делать с ящиком.

Ящик хранился в минералогическом кабинете у Вернадского.

На общем совете решено было взять трепел из кабинета и утопить ящик в Неве.

Долго не могли договориться, ночью или днем это сделать, и проговорили об этом до ночи. Тогда Вернадский с помощью Ольденбурга и утопил с лодки нагруженный для тяжести свинцом ящик.

В течение трех месяцев братство жило только «Делом 1 марта 1887 года», судьбою Ульянова и ожидавшей его участью.

Отец Натальи Егоровны, Егор Павлович Старицкий, крупный судебный деятель, председатель одного из судебных департаментов Государственного совета, хорошо знал подробности процесса. Человек широко образованный, безупречной честности и твердых убеждений, он оставался верен началам судебной реформы и болезненно отзывался на все стадии следствия и суда. Часто то поздно ночью, то ранним утром в неурочный час он заезжал к Вернадским рассказать новости.

По плану, составленному участниками дела, террористы должны были выйти на Невский проспект, ждать проезда царя и бросить бомбу. В случае неудачи с бомбой один из них должен был стрелять отравленными пулями.

Три дня царь не показывался, а на четвертый – 1 марта – одни были арестованы на месте с бомбами в руках, другие – дома.

Шепотом Егор Павлович рассказал зятю:

– Царю сообщили немедленно обо всем! Говорят, он перекрестился и сказал: «На этот раз бог нас спас, но надолго ли?»

Всего арестовано было тридцать шесть человек. Основные обвиняемые держались на следствии мужественно и с достоинством, внушавшим уважение следователям. Все твердо заявляли о намерении убить царя. Ульянов всячески старался выгородить товарищей, принимая всю вину на себя.

На суде он рассказал, как от наивных мечтаний юности перешел к социализму, как столкнулся с невозможностью говорить правду народу и пришел к выводу о необходимости ответить на правительственный террор революционным террором. Выступая от имени террористической фракции партии «Народная воля», он говорил:

– Фактическая сторона установлена вполне верно и не отрицается мною. Поэтому право защиты сводится исключительно к праву изложить мотивы преступления, то есть рассказать о том умственном процессе, который привел меня к необходимости совершить это преступление. Я могу отнести к своей ранней молодости то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно. Каждая страна развивается стихийно по определенным законам, проходит через строго определенные фазы и неизбежно должна прийти к общественной организации. Это есть неизбежный результат существующего строя и тех противоречий, которые в нем заключаются. Но если развитие народной жизни совершается стихийно, то, следовательно, отдельные личности ничего но могут изменить в ней и только умственными силами они могут служить идеалу, внося свет в сознание того общества, которому суждено иметь влияние на изменение общественной жизни. Есть только один правильный путь развития – это путь слова и печати, научной печатной пропаганды, потому что всякое изменение общественного строя является как результат изменения сознания в обществе. Это положение вполне ясно сформулировано в программе террористической фракции партии «Народная воля», как раз совершенно обратно тому, что говорил г-н обвинитель. Объясняя пред судом тот ход мыслей, которыми приводятся люди к необходимости действовать террором, он говорит, что умозаключение это следующее: всякий имеет право высказывать свои убеждения, следовательно, имеет право добиваться осуществления их насильственно. Между этими двумя посылками нет никакой связи, и силлогизм этот так нелогичен, что едва ли можно на нем основываться. Из того, что я имею право высказывать свои убеждения, следует только то, что я имею право доказывать правильность их, то есть сделать истинами для других то, что истина для меня. Если эти истины воплотятся в них через силу, то это будет тогда, когда на стороне ее будет стоять большинство, и в таком случае это не будет навязывание, а будет тот обычный процесс, которым идеи обращаются в право. Отдельные личности не только не могут насильственным образом добиться изменения в общественном и политическом строе государства, но даже такое естественное право, как право свободы слова и мысли, может быть приобретено только тогда, когда существует известная определенная группа, в лице которой может вестись эта борьба. В таком случае это опять-таки не будет навязывание обществу, а будет приобретено по праву, что всякая общественная группа имеет право на удовлетворение потребностей постольку, поскольку это не противоречит праву. Таким образом, я убедился, что единственный правильный путь воздействовать на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом. Но по мере того, как теоретические размышления приводили меня все к этому выводу, жизнь показывала самым наглядным образом, что при существующих условиях таким путем идти невозможно. При отношении правительства к умственной жизни, которое у нас существует, невозможна не только социалистическая пропаганда, но даже общекультурная; даже научная разработка вопросов в высшей степени затруднительна. Правительство настолько могущественно, а интеллигенция настолько слаба и сгруппирована только в некоторых центрах, что правительство может отнять у нее единственную возможность – последний остаток свободного слова. Те попытки, которые я видел вокруг себя, идти по этому пути, еще более убедили меня в том, что жертвы совершенно не окупят достигнутого результата. Убедившись в необходимости свободы мысли и слова с субъективной точки зрения, нужно было обсудить объективную возможность, то есть рассмотреть, существуют ли в русском обществе такие элементы, на которые могла бы опереться борьба. Русское общество отличается от Западной Европы двумя существенными чертами. Оно уступает в интеллектуальном отношении, и у нас нет сильно сплоченных классов, которые могли бы сдерживать правительства, но есть слабая интеллигенция, весьма слабо проникнутая массовыми интересами; у нее нет определенных экономических требований, кроме требований, защитницей которых она является. Но ее ближайшее политическое требование – это есть требование свободы мысли, свободы слова. Для интеллигентного человека право свободно мыслить и делиться мыслями с теми, которые ниже его по развитию, есть не только неотъемлемое право, но даже потребность и обязанность… Эта потребность делиться мыслями с лицами, которые ниже по развитию, настолько насущна, что он не может отказаться. Поэтому борьба, существенным требованием которой является свободное обсуждение общественных идеалов, то есть предоставление обществу права свободно обсуждать свою судьбу коллективно, – такая борьба не может быть ведена отдельными лицами, а всегда будет борьбой правительства со всей интеллигенцией. Если обратиться к другим отдельным классам или, иначе, подразделениям общества, то, во всяком случае, мы не можем найти той группы, которая могла бы противостать этим требованиям. Напротив того, везде, где есть сколько-нибудь сознательная жизнь, эти требования находят сочувствие. Поэтому правительство, игнорируя эти требования, не поддерживает интересов какого-либо другого класса, а совершенно произвольно отклоняется от той потребности, которой оно должно следовать для сохранения устойчивого равновесия общественной жизни. Нарушение же равновесия влечет разлад и столкновение. Вопрос может быть только в том, какую форму примет это столкновение, и этот вопрос разрешается. Наша интеллигенция настолько слаба физически и не организована, что в настоящее время не может вступать в открытую борьбу и только в террористической форме может защищать свое право на мысль и на интеллектуальное участие в общественной жизни. Террор есть та форма борьбы, которая создана XIX столетием, есть та единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное только духовной силой и сознанием своей правоты против сознания физической силы большинства. Русское общество как раз в таких условиях, что только в таких поединках с правительством оно может защищать свои права. Я много думал над тем возражением, что русское общество не проявляет, по-видимому, сочувствия к террору и отчасти даже враждебно относится. Но это есть недоразумение, потому что форма борьбы смешивается с ее содержанием. Общество может относиться несочувственно, но пока требование борьбы будет оставаться требованием всего русского образованного общества, его насущною потребностью, до тех пор эта борьба будет борьбой всей интеллигенции с правительством. Конечно, террор не есть организованное орудие борьбы интеллигенции. Это есть лишь стихийная форма, происходящая оттого, что недовольство в отдельных личностях доходит до крайнего проявления. С этой точки зрения это есть выражение народной борьбы, пока потребность не получила нравственного удовлетворения. Таким образом, эта борьба не только возможна, но она и не будет чем-нибудь новым, приносимым обществу извне; она будет выражать собою только тот разлад, который дает сама жизнь, реализуя ее в террористический факт.

Те средства, которыми правительство борется, действуют не против него, а за него. Сражаясь не с причиной, а с последствиями, правительство не только упускает из виду причину этого явления, но даже усиливает… Правда, реакция действует угнетающим образом на большинство; но меньшинству интеллигенции, отнимая у него последнюю возможность правильной деятельности, правительство указывает на тот единственный путь, который остается революционерам, и действует при этом не только на ум, но и на чувство. Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь. Поэтому реакция ложится на самое общество. Но ни озлобление правительства, ни недовольство общества не могут возрастать беспредельно. Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться, а, следовательно, правительство будет вынуждено отнестись к нему более спокойно и более внимательно.

Я убедился, что террор может достигнуть цели, так как это не есть дело только личности. Все это я говорил не с целью оправдать свой поступок с нравственной точки зрения и доказать политическую его целесообразность. Я хотел доказать, что это неизбежный результат существующих противоречий жизни. Известно, что у нас дается возможность развивать умственные силы, но не дается возможность употреблять их на служение родине. Такое объективное научное рассмотрение причин, как оно ни кажется странным г-ну прокурору, будет гораздо полезнее, даже при отрицательном отношении к террору, чем одно только негодование. Вот все, что я хотел сказать.

Страстная убежденность юноши, звучавшая в каждом его слове, великая воля, подчеркнутая жестом, пламенный гнев, горевший в его глазах, и покоряющее красноречие свидетельствовали, каким грозным судьей царизма является этот бесстрашный студент.

Вынесенный судом приговор был беспощаден.

Вечером 7 мая Егор Павлович заехал сказать:

– Приговор утвержден. Значит, сегодня повесят!

– Не говорите Наташе, – просил Владимир Иванович.

Это была самая страшная ночь в жизни Владимира Ивановича.

Чтобы избавить дочь от кошмарного соседства и страшных снов, отец увез Наташу в Териоки, а Владимира Ивановича уговорил немедленно отправиться в Рославльский уезд, в назначенную давно экскурсию по фосфоритам.

– Я не уверен в своих способностях к научной работе, – говорил Владимир Иванович жене, планируя поездку еще зимою, – и это будет пробным камнем, могу ли научно работать!

Однако экскурсию пришлось прервать. Вернадского вызвал для объяснений ректор университета, недавно назначенный на эту должность Михаил Иванович Владиславлев. Он занимал кафедру философии, и в те годы русские журналы постоянно высмеивали «психологическую теорию» Владиславлева. Мерой чувствования по этой теории являлось материальное положение. Предполагалось, что пропорционально богатству, которым данное лицо обладает, растут его положительные качества, и наоборот.

Несколько взволнованный необычностью времени и условий вызова, Вернадский явился к ректору. Это был еще нестарый человек с желтым лицом, явно больной и раздражительный чиновник. Соблюдая в меру правила вежливости, он привстал при входе Вернадского, предложил ему сесть, но разговор начал с крайней суровостью:

– Я имею сообщение о том, что вы, милостивый государь, находясь на государственной службе, ведете в то же время и даже в стенах императорского университета противоправительственную деятельность…

Он замолчал, ожидая возражений. Владимир Иванович сказал спокойно:

– Ваше превосходительство не преминет мне сообщить, в чем именно состоит моя противоправительственная деятельность?

– Всего лишь несколько дней назад вы беседовали С господином Красновым в минералогическом кабинете и выражали одобрение террористам…

– Вашему превосходительству должно быть известно, что Краснов командирован Советом университета в Западную Европу для окончания образования в избранной специальности и находится там уже несколько месяцев.

Ректор смутился и поспешно сказал:

– Да, мне самому донос показался ложным… Но я счел своей обязанностью пригласить вас. Во всяком случае, вам следует быть осмотрительнее, раз имеются среди ваших знакомых такие люди…

От ткнул пальцем с тяжелым перстнем в лежавшую перед ним папку, где, должно быть, хранился донос, и встал. Владимир Иванович не удержался от искушения высмеять психологическую теорию чиновного философа и сказал:

– Вашему превосходительству, вероятно, неизвестно, что я имею по наследству от отца пятьсот десятин земли и психологически не мог бы совершить чего-либо проти