Он совсем не нравился мне. Это
      Он хотел стать Богом и царем,
      Он повесил вывеску поэта
      Над дверьми в мой молчаливый дом.
      ... - Будем, как солнце! 3
      Быть как солнце значило тогда выполнять завет того же Бальмонта:
      Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
      Из сочных гроздьев венки сплетать.
      Хочу упиться роскошным телом,
      Хочу одежды с него сорвать.
      Бальмонту вторил Брюсов:
      Мы натешимся с козой,
      Где лужайку сжали стены.
      Теперь нашли бы у Гумилева фрейдовский комплекс: считая себя уродом, он тем более старался прослыть Дон-Жуаном, бравировал, преувеличивал. Позерство, идея, будто поэт лучше всех других мужчин для сердца женщин, идея романтически-привлекательная, но опасная, - вот черты, от которых Гумилев до конца дней своих не избавился. Его врагам и так называемым друзьям, которые, конечно, всегда хуже, чем открытые враги, это давало пищу для скверных шуток, для злословия за спиной. Но Гумилев был чистым, несмотря на "гумилизм".
      Верный своему учителю Валерию Брюсову, он все же никогда не стал бы воспевать некрофильства, как это делал автор "Всех напевов". Гумилев был Дон-Жуаном из задора, из желания свою робкую, нежную, впечатлительную натуру сломать. Но было бы ошибкой считать, что героем он не был, что целиком себя выдумал. Бряцая медью в первом насквозь подражательном сборнике "Путь конквистадоров", он понемногу от Бальмонта и даже от французских парнасцев переходил к более серьезным, более глубоким увлечениям.
      "Ему всю жизнь было 16 лет", - восклицает тот же Голлербах, никогда Гумилева не понимавший и не любивший.
      Гораздо проницательнее Андрей Левинсон, сближавший автора "Мика и Луи", очаровательной африканской поэмы, с героями Фенимора Купера и Густава Эмара. 4 Но и это неверно, Гумилев - дитя и мудрец. Оба начала развивались в нем на редкость гармонично.
      Как дитя, впервые увидевшее мир и полное неудержимого восторга, он как бы наново открывал Африку, "грозовые военные забавы", женскую любовь.
      Но ведь такой мудрец, как Вордсворт, учитель par exelence, the teacher, именно этого и требовал от истинного поэта. Оттого и дороги были Гумилеву, непрерывно что-то для себя открывавшему не только во внешнем мире, но и в книгах, оттого и дороги были ему Вордсворт, Кольридж, поэты озерной школы.
      Чрезвычайно высоко ставил он и Теофиля Готье, которого глубоко понял, превосходно переводил и которому посвятил замечательную статью. Готье современники тоже считали холодным. Гумилев с огненным своим, но затаенным горением принял обиду, нанесенную Готье, как свою собственную.
      Понял он хорошо и Франсуа Виллона, поэта более значительного, чем Верлен.
      Недооценил, правда, А. де Винье, хотя и взял из него две строчки эпиграфом для своих "Жемчугов". Иначе, наверно, посвятил бы этому едва ли не лучшему из поэтов Франции хотя бы несколько строк в своих всегда умных и проницательных статьях. Зато понял и полюбил Рабле и Шекспира.
      Жажда все узнать, все испытать у декадентов ограничивалась кабинетными путешествиями в историю и географию народов, а также эротическими вдохновениями сомнительного свойства. Гумилев прошел и через это, но как случайный гость, не без отвращения, как мы видели, к самому себе.
      Его тянет на простор, в первобытное, неиспорченное.
      Плохой ученик, он сравнительно поздно кончил гимназию. И...
      Вот мой Онегин на свободе...
      Только он не "одетый по последней моде". Скорее, как бедный студент, энтузиаст живет он в Париже. И все же в 1907 году он в Африке.
      Я люблю избранника свободы,
      Мореплавателя и стрелка.
      Ах, ему так звонко пели воды
      И завидовали облака.
      Гумилев нес сам в себе противоядие против того, что его окружало. Упадок религиозный, моральный, отчасти и политический в первом десятилетии нашего века был для него искуплен мощной силой русского модернизма. Он ощущал восьмидесятые годы с их полной отсталостью, как позор.
      Прозвучавшая в 1892 году как призыв опомниться, статья Мережковского "О причинах упадка русской литературы" была предвестницей своего рода "Sturm und drang". Несмотря на все недостатки и уродства декадентства, оно вновь поднимало русскую поэзию на европейский уровень.
      Гумилев понял, какая восходящая волна его несет. Отдаваясь с восторгом новым веяниям, он уже кует оружие для литературной борьбы. В нем зреет организатор, боец.
      И вот, после первых головокружительных ощущений в Африке, привезя с собой вторую книгу стихов "Романтические цветы", напечатанную в 1908 г. в Париже, он снова в Царском Селе.
      Поразительный учитель ему дан, увы, все лишь на два года: Иннокентий Анненский.
      Я помню дни: я робкий, торопливый,
      Входил в высокий кабинет,
      Где ждал меня спокойный и учтивый,
      Слегка седеющий поэт.
      Почему же "надменный, как юноша, лирик" (так называл себя сам Гумилев), 5 почему же он стал "робким, торопливым"? Не потому ли, что надменным он был в среде игравших в поэзию и в высокие чувства современников? Позднее он им бросил вызов:
      Да, я знаю, я вам не пара,
      Я пришел из другой страны.
      Но к чему было ему защищаться, отмежевываться от Анненского. Наш "конквистадор" в своих брюсовских доспехах чувствует себя в присутствии истинного большого поэта обезоруженным. Из поэтов, современников Анненского, Гумилев, кажется, первый понял его значение. Анненский тоже отнесся к нему хорошо:
      Меж нами сумрак жизни длинной,
      Но этот сумрак не корю,
      И мой закат холодно-дынный
      С отрадой смотрит на зарю.
      (Анненский - Гумилеву).
      Еще один поэт, тоже эллинист, ученик Момзена, человек блестящего ума и эрудиции, Вячеслав Иванов, привлек в это время автора "Романтических цветов". "Назови мне своих друзей, и я скажу тебе, кто ты". Человек, ищущий дружбы таких сложных и тонких носителей культуры, как Анненский и Вячеслав Иванов, вряд ли похож на вечного гимназиста, каким пытались Гумилева изобразить его враги. Они считали его пустым. За него хочется ответить эпиграммой Пушкина:
      Хоть, может, он поэт изрядный,
      Эмилий - человек пустой.
      А ты чем полон, шут нарядный?
      А, понимаю, сам собой.
      Ты полон дряни, милый мой!
      "Романтические цветы" автор посвятил Анне Андреевне Горенко, то есть Анне Ахматовой, несомненно первой среди поэтесс русских и одной из самых первых среди женщин-поэтов вообще.
      В ремешках пенал и книги были,
      Возвращалась я домой из школы.
      Эти липы, верно, не забыли
      Нашу встречу, мальчик мой веселый.
      Только ставши лебедем надменным,
      Изменился серый лебеденок...
      Эти строчки, напечатанные в "Четках", второй книге Ахматовой, посвящены Гумилеву. Под стихотворением дата: 1912 год, Царское Село. Уже в 1910 году Ахматова была женой Гумилева и в 1912-м с грустью вспоминала, быть может, те самые встречи, о которых он писал:
      Вот идут по аллее, так странно нежны,
      Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.
      Уже 1912-й год. Но задержимся еще в 1909-м. Это год смерти Анненского. "Кипарисовый ларец" - катехизис современной чувствительности", пишет Гумилев, заканчивая некролог словами: "Пришло время сказать, что не только Россия, но и вся Европа потеряла одного из больших поэтов".
      В конце 1911 года, два года после смерти Анненского, Гумилев напечатал в "Аполлоне" замечательные стихи, начинающиеся словами:
      К таким нежданным и певучим бредням
      Зовя с собой умы людей,
      Был Иннокентий Анненский последним
      Из царскосельских лебедей.
      Лебеди Царского Села: Жуковский, Пушкин, Карамзин, а потом - Анненский, Гумилев, Ахматова. Гумилев, конечно, прав, что из скромности не назвал и себя царскосельским лебедем. Но уже Ахматова знает, что лебеденок лебедем стал...
      Есть две версии последней строфы стихотворения "Памяти Анненского". Первая:
      То муза отошедшего поэта,
      Увы, безумная сейчас,
      Беги ее, в ней нет отныне света
      И раны, раны вместо глаз.
      Вторая:
      Журчит вода, протачивая шлюзы,
      Сырой травою пахнет мгла,
      И жалок голос одинокой музы,
      Последней Царского Села.
      Вторая версия благозвучней, но первая лучше показывает самого Гумилева: он музы Анненского боялся и был прав. 6 Для мужественной цельности автора "Колчана" у автора "Кипарисового ларца" слишком сильна обманчивая двойственность, разрушительная приблизительность.
      Гумилев, герой легенды, певец свободных просторов, пьяненный природой, нет, не для него этот сумеречный свет лампы, зловещие тени в углах, тайная боль похоронного трилистника, пронизывающая всю поэзию Анненского. Анненского нельзя не любить. Но после него не мешает вспомнить о Пушкине. Вернемся к Гумилеву.
      Мог ли быть счастливым его брак с Анной Ахматовой? Она еще, слава Богу, жива. Глубокое уважение и к ней, и к памяти Гумилева не позволяют касаться легкомысленно их биографии. Но их собственные стихотворные признания настолько красноречивы, что обеднять эту страницу, уже вписанную в историю литературы, было бы претенциозно.
      Святой Антоний может подтвердить,
      Что плоти я никак не мог смирить,
      признается Гумилев. Ахматова же сама себя называет "и грешной и праздной".
      Гумилев страстно искал идеальную женщину.
      Я твердо, я так сладко знаю,
      С искусством иноков знаком,
      Что лик жены подобен раю,
      Обетованному Творцом.
      Уже юношеские "Жемчуга" привлекают напряженной тоской по Беатриче:
      Жил беспокойный художник
      В мире лукавых обличий,
      Грешник, развратник, безбожник,
      Но он любил Беатриче.
      Так характеризует поэт, конечно, самого себя. Но рядом с обожанием есть у него и недоверие к женщине, готовность принять от нее удар измены.
      Дама, чем красивей, тем лукавей...
      Даже Улисс у Гумилева, хотя и не сомневается в верности Пенелопы, восклицает:
      Пусть незапятнано ложе царицы,
      Грешные к ней прикасались мечты.
      И герой от жены уезжает в новое плавание...
      О том, что в юности Гумилев ведал искушения любви и самоубийства, мы узнаем из прекрасного стихотворения "Эзбекие", написанного в 1917 г. Поэт рассказывает, что десять лет назад, то есть в 1907 году, был измучен женщиной и хотел наложить на себя руки.
      А вот и прямое отчаяние, отказ от мечты о Беатриче (цитирую снова стихи из юношеских "Жемчугов") :
      Он поклялся в строгом храме
      Перед статуей Мадонны,
      Что он будет верен даме,
      Той, чьи взоры непреклонны.
      Когда же, после долгих лет распутной жизни, он возвращается к Мадонне, и та его упрекает, что он изменил обету, "Он", то есть Гумилев, отвечает:
      Я нигде не встретил дамы,
      Той, чьи взоры непреклонны.
      И вот встреча с Ахматовой. Казалось бы, два больших поэта предназначены друг для друга. Но уже через два года после женитьбы Гумилев не скрывает своего раздражения:
      Из логова змиева,
      Из города Киева
      Я взял не жену, а колдунью.
      А думал забавницу,
      Гадал - своенравницу,
      Веселую птицу-певунью...
      Ахматова отвечает:
      Настоящую нежность не спутаешь
      Ни с чем, и она тиха.
      Вероятно, эти строчки относятся не к Гумилеву, но и он, конечно, их заслужил.
      Почему бы в самом деле женщина, да еще такая, как Ахматова, должна была отвечать требованиям довольно сомнительного идеала: быть "забавницей" и "веселой птицей-певуньей"? Несмотря на высокое стремление к Беатриче, Гумилев был слишком отравлен сомнениями. Конечно, и Ахматова не стремилась к тому, что было идеалом для пушкинской Татьяны:
      Была бы верная супруга
      И добродетельная мать.
      Правда в том, что оба поэта принадлежали душой и телом своей эпохе, особой эпохе предвоенного Петербурга с его ночными кабаками, с его законами.
      Да, я любила их, те сборища ночные.
      признается Ахматова. В другом месте она уже открыто негодует на своего спутника, жалуясь кому-то:
      Прощай, прощай, меня ведет палач
      По голубым предутренним дорогам.
      Не была ли Ахматова слишком сложна для своего цельного рыцаря-мужа?
      Мне жалко ее, виноватую.
      говорит он. В чем ее вина, это ясно из ее стихов. Но меньше ли вина самого Гумилева? Чем больше мы вникаем в его поэзию, тем яснее, что он любил любовь, а не одну женщину. Ни одной своеобразной индивидуальности у воспеваемых в его лирике героинь! Все на один манер, все со стандартными прелестями, воспеваемыми в условной форме под трубадуров и Петрарку или под самых патетических поэтов Востока. Из всех женских типов выделяется лишь один: Ахматова, быть может, именно потому, что она единственная Гумилева таким, каким он решил быть с женщинами, - не приняла.
      Есть еще один очень важный вопрос в этом знаменитом романе.
      Гумилев явно недооценивал поэзию своей жены. Почему? Маленькие люди инсинуировали, будто он ей завидовал. Это, конечно, не верно. Гумилев, как все мы, не чужд был человеческих слабостей, но благородство его натуры несомненно, и оно всегда брало верх.
      Я думаю, что он просто был жертвой своей теории. Леконт де Лилль был против поэзии ламентаций, признаний, проповедовал большие темы, по преимуществу исторического характера. Гумилев долгое время был под влиянием Леконт де Лилля, которому даже посвятил отличные стихи. "Креол с лебединой душой" предъявлял поэзии требования, противоположные дневниковой, исповедной лирике Ахматовой. Разлад между его русским последователем и представительницей столь чуждого Леконт де Лиллю начала был неизбежен.
      1913-й год был решающим в судьбе Ахматовой и Гумилева. Она переживает сильное чувство к "знаменитому современнику с коротким звонким именем". Гумилев, после долгих жалоб на плен, вырывается на свободу. Глава экспедиции на Сомали, он снова упоен природой, путешествием. Но разрыв произошел перед этим. О нем говорит сам Гумилев в первой версии превосходного стихотворения "Пятистопные ямбы", 7 опубликованной в марте 1913-го года в "Аполлоне":
      Я проиграл тебя, как Дамаянти
      Когда-то проиграл безумный Наль...
      Прежде чем продолжать биографию Гумилева, отметим три важнейших момента его творчества: африканские стихи, итальянские стихи и создание новой поэтической школы, акмеизма (об акмеизме подробно скажем дальше, касаясь роли Гумилева как теоретика).
      Африканские стихи, почти все написанные анапестом, размером чрезвычайно подходящим для выражения восторга, замечательны по вдохновению, звучны, увлекательны. Одно стихотворение лучше другого. Гумилев доказал, что экзотика кабинетная - одно, а экзотика подлинная - совсем другое. Он доказал также, что Россия, уже влюбленная в Кавказ и Крым, ничуть не меньше других стран может полюбить природу, ей самой не свойственную.
      В стихах Гумилева итальянских меньше единства, но есть среди них шедевры.
      Единство есть в итальянских стихах Блока. Их пронизывает чувство, сближающее его, например, с прерафаэлитами, искавшими в Италии следов высокого христианского пафоса, мученичества, монастырской чистоты. Блок обрушивается на Флоренцию с какими-то савонаролловскими обличениями:
      Всеевропейской желтой пыли
      Ты предала себя сама,
      громит он, забывая, что сами итальянцы, задолго до Risorgimento и вплоть до наших дней жаловались, что слава их великого прошлого давит Италию настоящего, превращая ее в огромный музей.
      Гумилева его итальянские стихи сближают с автором "Rцmische Elegien", любившим Италию, как любовь, с веселой радостью эпикурейца. С той лишь разницей, что Гете искал для своего германского варварского начала, которое отлично сам сознавал, обуздывающей силы античности, классицизма. Гумилев же и не нуждался в Италии, как стихии латинской ясности, потому что у него была собственная ясность, ничем не возмущенная. Это с поразительной стройностью выпелось у него в одном из прекраснейших его стихотворений: Фра Беато Анжелико. Есть что-то общее между этим стихотворением и знаменитым "Les phares" Бодлера. Но, перечислив несколько гениальных живописцев, Бодлер обращается к Богу с гордым призывом признать заслугу "наших пламенных воплей, претворенных в искусство," а Гумилев, предпочитая славнейшим художникам Италии смиренного Фра Беато, кончает свою вещь смиренными же словами:
      Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
      А жизнь людей мгновенна и убога,
      Но все в себе вмещает человек,
      Который любит мир и верит в Бога.
      ...Военные стихи Гумилева так же вдохновенны, как африканские. По глубине они даже лучше и уж наверно значительнее. 8 Иначе и не могло быть для поэта, сказавшего:
      Победа, слава, подвиг, бледные
      Слова, затерянные ныне,
      Звучат в душе, как громы медные.
      Как голос Господа в пустыне.
      Военные призывы д'Аннунцио звучат чуть-чуть театрально рядом с военными стихами его русского почитателя. Среди поэтов, принявших войну с религиозной радостью, лишь один, Шарль Пеги, кажется мне по высоте и благородству чувства равным Гумилеву. Сходство их строчек местами поразительно.
      ...Во время войны поэт-солдат не изменил своему главному призванию. Наоборот. В 1916-м году написана лучшая из его больших вещей, драма в стихах "Гондла". Я лишь отчасти согласен с высокой оценкой "Отравленной туники", напечатанной в интереснейшей книге "Неизданный Гумилев". Глеб Струве эту драму, по-моему, переоценивает. Наоборот, отрывок прозы, напечатанный там же и тоже впервые, 9 мне кажется истинной находкой для всех, кто любит Гумилева, и может служить подтверждением того, что я пытаюсь установить дальше в связи с анализом стихов Гумилева, посвященных России.
      "Отравленная туника", подобно другой драме в стихах "Дитя Аллаха", не лишена ни прелести, ни значительных художественных достоинств, но в обеих вещах есть тень гумилизма, хотя бы в чуть-чуть хвастливом превозношении двух поэтов-героев, уж как-то чересчур неотразимых для всех женщин... Гондла же горбун, несчастный в любви, хотя именно он и есть настоящий герой.
      Принося себя в жертву, чтобы обратить в христианство грубых исландцев, волков, он, высмеянный, опозоренный, поруганный в любви к невесте, которая и сама над ним издевается, поражает нас, как стон, как упрек, и вместе восхищает, как подлинный избранник свободы.
      Вещь глубоко биографична, на что я уже указывал, говоря о детстве поэта. Некрасивый Гумилев нашел в цикле кельтских легенд образ для своего долгого затаенного страдания: горбун, но дивный певец, верующий и добрый, не таким ли ощущал себя в самых тайных тайниках души герой-поэт, гордый, почти заносчивый, но только с виду и только с неравными.
      Больше, чем где-нибудь, Гумилев в этой вещи подобен Лермонтову, к которому он вообще ближе, чем к кому-либо из русских поэтов.
      ...Награжденный двумя георгиевскими крестами, в феврале 1917-го года он в Петербурге. К революции он холоден. Спешит уехать. Его отправляют на салоникский фронт, куда он не доехал.
      Лондон. Париж. Здесь он пишет стихи в альбом девушке, в которую влюблен. Стихов немало, уровень их не очень высок.
      Вот и монография готова:
      Фолиант почтенной толщины
      О любви несчастной Гумилева
      В год четвертый мировой войны.
      Но монографии этой, наверно, никто не напишет. Петраркизм парижских этих стихов, собранных позднее в книге "К синей звезде", делает их условно-патетическими. Гумилев знал и любил провансальских трубадуров, но до уровня воспеваемого им мимоходом Жофре Рюделя в своем парижском цикле он не поднимается. Зато, как только он отрезвляется от своей страсти, пишет он строчки воистину гумилевские, то есть и вдохновенные, и нелживые:
      Если ты сейчас же не забудешь...
      Девушку, которой ты не нужен,
      Девушку, которой ты не нужен,
      То и жить ты значит не достоин.
      Последуем его примеру и забудем случайный эпизод.
      Из Парижа через Лондон и Мурманск Гумилев возвращается в Россию, уже советскую... Отчего он не остался в Лондоне? Он, открыто говоривший, что предан идее монархии, он, любивший мир, экзотику, свободу, мореплаватель, охотник, почему он вернулся в "край глухой и грешный", как назвала Россию Ахматова?
      В плане налаженном самим человеком его судьбы это возвращение необъяснимо. В другом плане... Но вернемся к событиям земным...
      Его называли "заграничной штучкой". Иванов-Разумник над ним издевался, ставя ему в пример не только Блока и Белого, но и Клюева и Есенина.
      Иванов-Разумник Гумилева не понял. Это - поэт глубоко русский, не менее национальный поэт, чем был Блок.
      * * *
      ...Мудрая ясность Гумилева привела его к борьбе с символизмом и его злоупотреблениями. Отсюда статья "Наследие символизма и акмеизм", напечатанная в 1913-м году. Это как бы манифест новой школы.
      Роль Гумилева как теоретика искусства и критика хорошо известна. Ее даже преувеличивают, конечно, во вред его поэзии. Так, Ив. Тхоржевский утверждает, что Гумилев-теоретик выше, чем Гумилев-поэт. Это совершенно не верно.
      Гораздо вернее мнение поэта Георгия Иванова, говорящего, что поэзия и теория у Гумилева слиты в одно. Но Г. Иванов делает ошибку, восклицая: "Не умри Гумилев так рано, у нас было бы наше "Art poetique". 10
      Так как "Art poetique" написано у Г. Иванова по-французски, не может быть сомнения, что он имеет в виду теорию Буало. Тогда как Буало, посредственный моралист и слабый поэт, конечно, не может быть указан, как идеал для Гумилева, который, кстати, находится с ним в прямом разногласии.
      ...Я уже назвал поэтов, которых он особенно любил. Что касается его явного и тайного родства с поэтами русскими, то об этом следовало бы сказать особо, потому что сам он о них молчал, и могло показаться, что национальная поэзия, как и сама жизнь России, ему чужда. Мы только что пытались доказать обратное.
      "Письма о русской поэзии", которые Гумилев писал между 1909 и 1915 годами, очень замечательны, но вовсе небезошибочны, как утверждает Г.Иванов и как склонен допустить В.Брюсов.
      Боюсь, что Брюсов делал это потому, что Гумилев его перехваливал. Автор "Писем" и в самом деле слишком высоко ценит Брюсова, что, при строгом отношении к таким поэтам, как Сологуб, Блок и некоторые другие, - вряд ли оправдано.
      Г.Иванов, вероятно, об этом не упоминает из желания украсить Гумилева воображаемой непогрешимостью. Совершенно напрасно.
      Как уст румяных без улыбки,
      Без грамматической ошибки
      Я русской речи не люблю. 
      шутил Пушкин. Без ошибки невообразимо, даже непривлекательно и творчество теоретика поэзии, в особенности с темпераментом Гумилева.
      И все же "Письма о русской поэзии" - явление замечательное. Такие статьи, как "Анатомия стихотворения", - истинные шедевры. В отзывах на ту или другую книгу почти всегда поражает верная мысль, смелое обобщение, прямота, энергия.
      В чем заслуга акмеизма, всем хорошо известно. Символизм иссяк, заигрывание с тайнами запредельного, туманные и многозначительные намеки, превыспренний словарь, - все это надо было убрать. На крайнем фронте беспорядочный натиск футуристов тоже был угрозой. Гумилев один обладал силой воли, ума и характера, достаточными для отпора, отбора, организации. Довольно вспомнить имена поэтов, так или иначе к акмеизму причастных: уровень их поэзии вряд ли ниже, чем уровень поэзии декадентов или символистов в лучшие годы их расцвета.
      Гумилев - организатор и друг поэтов - явление для меня лично незабываемое. Как это всегда бывает при почти ежедневной совместной работе, я с ним при жизни его расходился гораздо больше, чем расхожусь теперь, но всегда у меня к нему было доверие: он был неизмеримо выше мелких интриг, которыми маленькие люди, разъедаемые тщеславием, всегда и всюду отравляют литературную атмосферу, мешая подлинным поэтам в их высоком незаинтересованном служении.
      ...В России эпохи военного коммунизма среди своих коллег, терроризированных, голодных, Гумилев тверд и спокоен, но больше, чем когда-нибудь, ему нужно спасаться в область видений, снов.
      Вероятно, будущим биографам поэта будет небезынтересно, узнать, как и когда был написан "Заблудившийся трамвай", одно из центральных стихотворений "Огненного Столпа". Гумилев в это время был со мной в самой тесной дружбе, дни и ночи просиживал у меня на Серпуховской. Ночь с 29-го на 30-е декабря 1919 года мы провели у моего приятеля, импровизировавшего мецената, инженера Александра Васильевича К., по случаю договора, который он заключил с Гумилевым и который воспроизведен в фотокопии в моей университетской тезе.
      Разумеется, К. переиздавать Гумилева не собирался, но, узнав, что поэт нуждается в деньгах, подписал бумагу, по которой автор "Колчана" получал 30 тысяч рублей. Мы веселились, пили, ночью нельзя было выходить, мы вышли уже под утро.
      Когда мы направлялись к мосту, неожиданно за нами, несмотря на очень ранний час, загремел трамвай. Я должен был провожать даму, Гумилев пустился бежать.
      Как я вскочил на его подножку,
      Было загадкою для меня,
      В воздухе огненную дорожку
      Он оставлял и при свете дня...
      На следующий день Гумилев читал мне "Заблудившийся трамвай". Прием наложения планов, уже давно разрабатывавшийся некоторыми из тогда еще совсем молодых петербургских поэтов, использован Гумилевым в этом стихотворении а позднее и в замечательном стихотворении "У цыган", с редким мастерством.
      Отмечу, что в редакции, в которой Гумилев читал мне "Заблудившийся трамвай", сразу после его написания, были такие строчки:
      Я же с напудренною косой
      Шел представляться Императрице. 11
      ...Есть у Гумилева, как у каждого большого поэта, прямые пророчества о своей судьбе. Не раз уже приводились в печати его беззлобные строчки, посвященные рабочему:
      Все он занят отливаньем пули,
      Что меня с землею разлучит.
      Виноват ли рабочий? Конечно, нет.
      Но погиб поэт, менестрель, звонким, веселым голосом будивший от сна "Русь славянскую, печенежью", погиб свободный, прямой, бесстрашный, верующий, добрый человек.
      Гумилев в последние три года жизни держался, как певец в "Арионе" Пушкина:
      Лишь я, таинственный певец,
      На берег выброшен волною,
      Я гимны прежние пою...
      Гумилев и пел "прежние гимны", оставаясь хранителем поэтической культуры. Среди кельтских легенд, его вдохновлявших, одна была ему особенно дорога: легенда о волшебной скрипке или лютне, легенда, которой вдохновлено первое стихотворение в "Жемчугах" и пьеса в стихах "Гондла". Видел ли он в ней предсказание? Знал ли, что, прервав свою постоянную работу поэта, будет разорван эринниями, как разорван в легенде певец, выронивший лютню.
      Мир, враждебный певцу, не это ли - волки легенды?
      В годы, когда Россия в лице многих своих выдающихся людей живет и творит на Западе, одно имя достаточно для поддержания в нас связи с родиной, для полной гарантии от денационализации: имя Пушкина, самое русское и самое универсальное. Блок продолжает, сильнее, чем кто-нибудь, русскую линию Пушкина, Гумилев - универсальную. Он даже расширил географические границы русских песен, введя в них Африку, экзотику.
      Имя Гумилева может быть для нас и для Запада еще одним примером нерасторжимости русских и европейских судеб. Гумилев не предал Востока, который дал России и всему миру базу для религии, науки, искусства. Но он и не сделал себе из Востока кумира, он учился сам и звал всех учиться у Запада.
      Неутомимый садовник, он работал в том очарованном саду, про который сказал прекрасные слова в одном из лучших своих стихотворений "Солнце духа":
      Чувствую, что скоро осень будет,
      Солнечные кончатся труды,
      И от древа духа снимут люди
      Золотые, зрелые плоды.
      ЛЕОНИД СТРАХОВСКИЙ
      О ГУМИЛЕВЕ (1886-1921)
      Двадцать пятого августа тысяча девятьсот двадцать первого года был расстрелян Николай Степанович Гумилев, один из прекраснейших русских поэтов, приведший русскую поэзию опять к чистоте, простоте, точности и ясности после ее засорения туманностями символистов. Он был арестован по делу так называемого Таганцевского заговора и наверное был бы отпущен, как учитель многих пролетарских поэтов в рабочих клубах, если бы он вызывающе не заявил на первом же допросе, что он - монархист. Из тюрьмы, когда он уже был уверен в своей участи, он писал своей жене: "Не беспокойся обо мне, я чувствую себя хорошо; читаю Гомера и пишу стихи". 1 А первого сентября в газете "Петроградская правда" на первой странице в списке расстрелянных по делу заговора, значилось: "Гумилев, Н.С., тридцати трех лет (на самом деле ему было 35 лет - Л.С.), филолог и поэт, член правления издательства "Мировая Литература", беспартийный, бывший офицер. Участвовал в составлении прокламаций. Обещал присоединить к организации группу интеллигентов в момент восстания. Получал деньги от организации для технических надобностей".
      О Гумилеве-поэте писали многие. Его стихи магнетизируют. Помню, как юношей я купил в книжном магазине Вольфа на Невском проспекте в Петербурге книжку мне тогда неизвестного поэта, озаглавленную: "Романтические цветы". Вернувшись домой на Каменный Остров, я начал ее читать. Все сильнее и сильнее стихи ее меня захватывали. И вдруг две строчки прямо пронзили меня, и дух захватило:
      Далеко, далеко на озере Чад
      Изысканный бродит жираф.
      Это была моя первая "встреча" с Николаем Степановичем. После этого я продолжал "знакомство", покупая все его сборники стихов в меру моего ограниченного бюджета и читая его стихи в "Аполлоне", на который подписывалась моя тетушка, София Михайловна Ростовцева. А настоящая встреча и краткое знакомство произошли гораздо позже, а именно на литературном утреннике (в 2 часа дня!) в зале Тенишевского училища, организованном обществом "Арзамас". 2 Привел меня туда поэт Георгий Иванов. Было это в начале мая 1918 г. Большевики властвовали уже более полугода, но Петербург, посеревший, полинявший, с пыльными, засоренными улицами был прекрасен, как всегда, в эту памятную мне весну.