В один из весенних дней 1959 г. я вошел в читальный зал библиотеки Эрмитажа и увидел профессора М. И. Артамонова, рассматривающего карту калмыцких степей. «Сколько километров в фарсахе?» – мрачно спросил он меня. Я припомнил общепринятую величину – 5,5 км, но профессор буркнул: «Не выходит» – и пригласил меня к карте. Дело заключалось в следующем. Хазарский царь Иосиф в письме к Хасдаи ибн Шафруту описал ежегодную летнюю перекочевку своего двора. Весной он выезжал из своей столицы Итиль, расположенной на берегу Волги, и двигался на юг к реке В-д-шан. Затем он перекочевывал на север, очевидно избегая летней жары в засушливых прикаспийских районах, но двигался не домой, а к реке Бузан, отождествляемой с Доном, и оттуда возвращался к себе в Итиль, находившийся в 20 фарсахах от Бузана [50, с. 103] . Тут же царь Иосиф сообщает расстояния от своей столицы до границ своего царства: на восток до Гирканского, т. е. Каспийского, моря – 20 фарсахов, на юг до реки Уг-ру – 30 фарсахов и на север до уже упомянутой реки Бузан и «до склона нашей реки к морю Гирканскому», т. е. до сближения излучин Дона и Волги в современном месте Волго-Донского канала, – 20 фарсахов. Таким образом, все расстояния исчисляются от столицы Итиля. Следовательно, для того чтобы найти место столицы, М. И. Артамонов построил на карте треугольник, упиравшийся вершинами в реки Дон (Бузан), Волгу (Итиль) и Терек (Уг-ру), с длиной сторон, пропорциональной заданным расстояниям.
      Однако установленная длина фарсаха – 5,5 км противоречила его построению. Если принять эту длину за основу и опереть вершины треугольника на Дон и пусть даже не на Терек, а на Куму и Маныч, то столица Хазарского каганата должна оказаться в степи Северной Калмыкии, около Сарпинских озер. Это одно противоречило источникам, помещавшим Итиль на берегу Волги, а кроме того, пропадала большая река В-д-шан, находившаяся на 10 фарсахов севернее пограничной реки Уг-ру [72, с. 141—145. Ср.: 7, с. 385—390]. Задача казалась неразрешимой, и именно это заставило моего учителя задуматься.
       Хазария в X в. (по данным письма царя Иосифа)
 
      И тут у меня внезапно вспыхнула далекая ассоциация. В молодости, еще в 1932 г., мне довелось работать в Таджикистане малярийным разведчиком. Работа заключалась в том, что я находил болотца, где выводились комары, наносил их на план и затем отравлял воду «парижской зеленью». Количество комаров при этом несколько уменьшалось, но уцелевших вполне хватало для того, чтобы заразить малярией не только меня, но и все население района. Однако я извлек из этой работы максимальную пользу, потому что освоил глазомерную съемку и разговорный таджикский язык. Так как при определении расстояний мне неоднократно приходилось обращаться к местным жителям, то я волей-неволей усвоил среднеазиатскую меру длины – чакрым. Определить длину чакрыма в метрах было невозможно: он был то длинный, то короткий, но в вариациях наблюдалась строгая закономерность. Если идти в гору или по болоту – чакрым короткий, если с горы или по хорошей дороге – длинный, а все прочие величины располагались между этими лимитами. Собственно говоря, чакрым был мерой не длины, а усилий, которые человек должен был затратить, чтобы достигнуть цели. Нельзя не признать, что такая система отсчета была очень удобна для местных жителей, хотя совершенно непригодна для картирования. И тут мне пришла в голову мысль, что таджикский «чакрым» не что иное, как персидский «фарсанг» (арабизированная форма – фарсах), и тогда следует учитывать не абстрактную длину, а проходимость путей-перекочевок. Длина фарсаха высчитана европейцами в условиях пересеченного рельефа Иранского плоскогорья, а в прикаспийских степях, гладких как стол, она должна быть куда больше. Мы тут же прикинули расстояния, построили треугольник, и оказалось, что при длине хазарского фарсаха 10 км река Уг-ру – Терек, река Бузан – Дон, В-д-шан – Кума, а Итиль должен находиться на одном из берегов Волги между селами Енотаевкой и Селитренным.
      Оставалось последнее: доказать, что фарсах действительно не определенная мера длины, а приблизительная, зависящая от рельефа и состояния дорог. В европейской литературе указаний на это нет, но дело было спасено персидским романом XIX в. «Путешествие Ибрагим-бека», написанным Зейн аль-Абидина Маргаи. Там описываются впечатления европеизированного перса-патриота, жившего в Александрии и посетившего родину своих предков. Он описывает Персию весьма мрачными красками, но среди прочего есть сентенция, что, мол, персидские арбакеши такие дикари, что даже расстояний мерить не умеют: и длинная и короткая дорога у них составляет «один фарсанг» [см. 57, с. 194]. Это соображение помогло решить вопрос, и вскоре М. И. Артамонов предложил мне ехать на берег Волги и отыскивать там столицу Хазарии, место которой он рассчитал с достаточной точностью. Я с восторгом согласился, и экспедиция была намечена на сентябрь 1959 г.
      Согласно описаниям арабских и персидских географов [сводку сведений об Итиле см.: 88, с. 255—261] и письму царя Иосифа [50, с. 84—86, 102], Итиль был большим городом, располагавшимся на длинном, узком острове и обоих берегах Волги. С правым берегом остров был соединен мостом, а на левый нужно было переправляться на лодке. Размеры города у разных авторов разные и довольно неопределенные. Однако все подчеркивают, что город был обширным и многолюдным, хотя кирпичных зданий, за исключением ханского дворца, не было. Указано, что в городе было много деревьев, а стену, окружавшую город, сравнивали даже со стеной Ургенча [7, с. 394—397]. С одной стороны, количество признаков и авторитетных свидетельств как будто вполне достаточно, но с другой – непонятно, как мог такой памятник остаться незамеченным, когда даже остатки деревень не могут укрыться от острого глаза археолога.
      Берега Волги населены густо, и если бы город располагался там, то, вероятно, был бы давно найден. И все-таки соображения М. И. Артамонова были столь убедительны, что для проверки их поехать на место, казалось, необходимо.

      В начале сентября 1959 г. из Ленинграда выехала Астраханская археологическая экспедиция в составе: Лев Николаевич Гумилев – начальник экспедиции, Иштван Эрдеи и Василий Дмитриевич Белецкий – сотрудники экспедиции. В Москве к экспедиции примкнул студент-дипломник исторического факультета МГУ Андрей Николаевич Зелинский. Мы приняли его на должность рабочего и были потом очень рады, так как он оказался дельным работником и хорошим товарищем.
      Как истые «полевики», мы начали вести свои первые наблюдения еще из окон астраханского поезда. Ранняя северная осень со слякотью и моросящими дождями осталась позади, как только мы переехали Волгу. Яркая голубизна неба как-то особенно гармонировала с палевой желтизной иссохших трав, припудренных тонкой пылью. Странно, но ни блеклость трав, ни пыль не казались ни скучными, ни безрадостными. Все было насквозь пропитано солнцем: и трава, и пыль, и меланхолические верблюды, и ветлы – мощные ивы с бледно-зелеными узкими листьями, трепетавшими под слабым дуновением ветерка. Степные травы намного калорийнее и питательнее свежей зелени северных болотистых лугов, и для прокорма стад домашних и диких животных их хватало. Тут я стал учиться «читать ландшафт» – искусство, определившее дальнейшую судьбу экспедиции.
      В Астрахани мы задержались только до парохода, утром 8 сентября высадившего нас на пристани села Енотаевки, на правом берегу Волги.
      Необходимо отметить, что Волга, текущая до Волгограда единым могучим потоком, после того как она поворачивает на юго-восток, растекается на два русла: западное – собственно Волга и восточное – Ахтуба. Между обоими руслами лежит длинная полоса суши, заливаемая при весенних половодьях. Этот зеленый остров, покрытый лугами и купами ив, резко дисгармонирует с сухой степью правого берега Волги, где на растрескавшейся коричневой, суглинистой почве торчат только редкие кустики чахлой растительности. И все-таки все деревни расположены на высоком берегу Волги, потому что весенние паводки уничтожили бы любое строение, воздвигнутое в пойме. Поэтому мы не обратили внимания на чарующую зелень противоположного берега и направили маршруты на север, юг и запад, надеясь обнаружить остатки крепостных валов Итиля или по крайней мере черепки посуды, разбитой хазарскими женщинами.
      Но мы не нашли ничего! Даже особенностей рельефа, отвечавшего описанию арабских географов. За три дня работ стало ясно, что на правом берегу Волги хазарской столицы не было .
      Но это еще не было неудачей! Для дальнейших поисков надо было перебраться на другую сторону, но переезд по прямому направлению был невозможен. Ширина поймы в этом месте – 18 км, а дорог через пойму нет. Пришлось спуститься на автобусе до села Сероглазка, переправиться на лодке через два протока: Волгу и Кирпичный ручей и добраться до автомобильной дороги на левом берегу Ахтубы.
      Здесь мы попали словно в совершенно другую страну. Песчаная пустыня простиралась на восток; высокие барханы подступали к берегу реки и высились, как горы, недалеко от обнаженных склонов и обрывов прибрежных холмов, омываемых рекой. Здесь не было девственной пустоты Калмыцкой степи, наоборот – безлюдье дышало древностью. Это чувство, знакомое каждому опытному археологу, невозможно описать или передать. Присутствие находок ощущается всей поверхностью кожи, но это не всегда те находки, ради которых археолог отправился в путь. Нам попадались в изобилии красные, хорошо прожженные черепки сосудов, сделанных на гончарном круге, иногда с лазоревой или зеленой поливой. Это были следы татарских поселений XIII – XV вв.– окраины роскошной столицы ханов Золотой Орды – Сарая Бату-хана .
      Этот город – одна из столиц Восточной Европы – был огромен. Остатки домов встречаются на 5 км вглубь от реки и почти на 7 км вдоль берега Ахтубы. Большая часть зданий была разобрана еще в XVI в., и кирпичи пошли на постройку Астраханского кремля. Ныне сохранились только фундаменты, развалины да огромные сосуды типа амфор, вкопанные в землю и служившие хранилищами зерна. Мы тщательно обследовали весь берег Ахтубы, но следов хазарской или хотя бы дотатарской, грубой, лепной, плохо прожженной керамики тюрков VII – X вв. не нашли. Однако той уверенности, которую мы обрели на правом берегу Волги, тоже не появилось. Пески, перевеваемые ветрами, не могут удержать на поверхности осколки керамики. Она неизбежно проседает до твердого грунта и покоится под барханами. Иногда ветер раздувает глубокую котловину, и там можно найти просевшие черепки; но это дело случая. Может быть, рядом, метрах в пяти или десяти, есть скопление черепков, которые пролили бы свет на наши вопросы, а может быть, и там ничего не лежит – ведь под горой песка ничего не видно. Поэтому нельзя было сделать даже отрицательного заключения, т. е. вообще никакого, а это хуже всего. И тогда, в отчаянии от неудачи поисков, я сел на берегу реки и задумался. Мне показалось нелепым, что люди без большой нужды будут жить на высоком берегу, куда было так тяжело таскать из реки воду. Ведь гораздо удобнее жить около воды, на другом берегу Ахтубы, где в широкой пойме на зеленом лугу росли невысокие удивительно живописные ивы. Неужели вся пойма затопляется во время весенних половодий? Разве нет там высоких мест, пригодных для жизни? А всегда ли река так высоко поднималась, как теперь? И тут я принял решение, совершенно несообразное с точки зрения нормальной археологической разведки,– начать поиск города в пойме, где за последние 200 лет никто не построил ни одного дома, потому что каждую весну через эти великолепные луга прокатываются бушующие волны Волги.
      Председатель сельсовета любезно разрешил экспедиции воспользоваться его рыбачьей лодкой, и мы, преодолевая неожиданно быстрое и мощное течение, переправились на левый берег Ахтубы и пошли вверх по течению, тщательно исследуя каждый метр земли.
      Первое, на что мы наткнулись, был довольно высокий песчаный холм, на вершине которого стоял домик – птицеферма. Дом был в хорошем состоянии, и, значит, половодья ему не вредили. Самое интересное было все же не это, а то, что холм был эолового происхождения. Песок, образовавший его, был перенесен ветром из-за Ахтубы и почему-то выпал на одном только месте. Это могло быть лишь в том случае, если некогда на месте холма стояла стена или другая преграда, за которой образовывалось воздушное завихрение, куда опускался песок, во всех других случаях уносимый ветром дальше на запад. Отметив это, мы двинулись вверх по течению Ахтубы.
      На наше счастье, в 1959 г. водой наполнялось Волгоградское море и уровень Ахтубы был ниже обычного. Поэтому ниже невысокого яра обнажилась широкая (около 20 м) полоса и сам яр просматривался, как на геологическом разрезе. Наверху, над яром, были найдены только обычные татарские черепки, но на обсохшей полосе начали попадаться лепные, грубые, плохо обожженные черепки IX – XI вв. Не было никакой возможности определить, как они там оказались: были ли перетащены водой? Осели ли они вместе с берегом? И вдруг – находка: черепок IX – XI вв. торчал из подмытого берега, точно датируя слой, в котором он лежал. А над ним 2,3 м речных наносов, образовавшихся, следовательно, за последнюю тысячу лет, потому что просесть через плотную аллювиальную глину маленький черепок не мог. А если так, то все наши поиски на поверхности бесплодны, ибо интересующий нас горизонт находится на глубине 2,3 м. Нам оставалось только одно – обследовать рельеф этого участка и определить, соответствует ли его конфигурация средневековым описаниям местности, где лежала столица Хазарии.
      Напомню древнее описание: длинный остров с дворцом кагана, протока на западе настолько узкая, что через нее можно перекинуть мост, и широкая река на востоке. А что мы видим в исследуемом нами участке? Вдоль правого берега Ахтубы тянется высокая гряда, на нижнем конце которой описанный нами песчаный холм – птицеферма, а на верхнем – урочище «Мартышкин лес», незаливаемое даже при высоких паводках. Ширина гряды ныне около 70 м, но в прошлом она была шире, так как Ахтуба ежегодно ее подмывает. Эта гряда ограничена ныне с запада сухим руслом неширокой (около 50 м) древней реки. Когда река текла, перекинуть через нее мост можно было и средствами VIII в. Ахтуба, ограничивающая гряду с востока, широка, и переезжать ее можно только на лодках. Песчаный холм возник на месте разрушенного каменного строения, а прочие постройки из дерева и войлока в нынешней пойме были уничтожены волнами реки при поднятии ее уровня, о чем свидетельствует 2—3-метровый слой аллювиальной глины.
      Если город был тут, то он уничтожен без остатка, и даже находка черепка в слое берегового обреза – счастливая случайность. Вместе с тем нигде по течению Ахтубы, вплоть до дельты, другой подходящей или даже похожей конфигурации рельефа нет. Это было установлено нами в следующем, 1960 г., когда сам характер и методика поисков радикально изменились. Итак, мы нашли место, где некогда стоял Итиль, но где не осталось даже его развалин.
      И все-таки ни один археолог не счел бы экспедицию удачной. Полагается возвращаться не с соображениями или выводами, а с вещами, скелетами и планами городищ. А тут ценной находкой был только один черепок, вынутый из слоя. По этой ниточке надлежало либо распутать сложный узел хазарской проблемы, либо признать свою неудачу и больше не ездить в низовья Волги.

      По возвращении из экспедиции я познакомился с огромной хазароведческой литературой, сплетением несовместимых точек зрения и более или менее необоснованных выводов .
      Ясно было одно – хазарских памятников никто не находил, и где их надо искать – неизвестно.
      Но наука развивается не только в тиши кабинета и в суматохе экспедиций. Там научные идеи только проверяются и наносятся на бумагу. Самое важное – это научное общение ученых разных специальностей, беседа, во время которой между собеседниками вспыхивают искры взаимопонимания, от которых загораются костры плодотворных исследований. Такая искорка вспыхнула в глазах гидробиолога и лимнолога В. Н. Абросова, когда он услышал о датировке нижневолжского аллювия керамикой X в. «Ты сам не понял значения твоей находки!»– воскликнул он и поведал мне свою концепцию, которой для полноты воплощения не хватало только одного – твердой хронологии. Заключалась она в следующем .
      Теплый и влажный воздух приносится к нам циклонами с Атлантического океана. Он течет по ложбине низкого атмосферного давления между двумя барометрическими максимумами: полярным и затропическим. Над Северным полюсом висит тяжелая шапка холодного воздуха. Она ограничивает с севера путь циклонов, стремящихся на восток. Над Сахарой также высится атмосферная башня, образовавшаяся за счет вращения Земли, но, в отличие от полярной, она подвижна. Соответственно степени активности солнечной радиации затропический максимум расширяется к северу и сдвигает ложбину низкого давления, по которой движутся на восток циклоны, причем смещение циклонических путей выражается многими сотнями и даже тысячами километров .
      Возможны три комбинации увлажнения.
      1. При относительно малой солнечной активности циклоны проносятся над Средиземным и Черным морями, над Северным Кавказом и Казахстаном и задерживаются горными вершинами Алтая и Тянь-Шаня, где влага выпадает в виде дождей. В этом случае орошаются и зеленеют степи, зарастают травой пустыни, наполняются водой Балхаш и Аральское море, питаемые степными реками, и сохнет Каспийское море, питаемое на 81% водами Волги. В лесной полосе мелеют реки, болота зарастают травой и превращаются в поляны; стоят крепкие, малоснежные зимы, а летом царит зной. На севере накрепко замерзают Белое и Баренцево моря, укрепляется вечная мерзлота, поднимая уровень тундровых озер, и солнечные лучи, проникая сквозь холодный воздух, раскаляют летом поверхность земли. (Раз нет облаков – инсоляция огромна.) Это, пожалуй, оптимальное положение для развития производительных сил во всех зонах Евразийского континента.
      2. Но вот солнечная деятельность усилилась, ложбина циклонов сдвинулась к северу и проходит над Францией, Германией, Средней Россией и Сибирью. Тогда сохнут степи, мелеют Балхаш и Арал, набухает Каспийское море, Волга превращается в мутный, бурный поток. В Волго-Окском междуречье заболачиваются леса, зимой выпадают обильные снега и часты оттепели; летом постоянно сеет мелкий дождик, несущий неурожай и болезни.
      3. Солнечная активность еще более возросла – и вот циклоны несутся уже через Шотландию, Скандинавию к Белому и Карскому морям. Степь превращается в пустыню, и только остатки полузасыпанных песком городов наводят на мысль, что здесь некогда цвела культура. Суховеи из сухой степи врываются в лесную зону и заносят ее южную окраину пылью. Снова мелеет Волга, и Каспийское море входит в свои берега, оставляя на обсыхающем дне слой черной липкой грязи. На севере тают льды Белого, Баренцева и даже Карского морей; от них поднимаются испарения, заслоняющие солнце от земли, на которой становится холодно, сыро и неуютно. Отступает в глубь земли вечная мерзлота, и вслед за нею впитывается в оттаявшую землю вода из тундровых озер. Озера мелеют, рыба в них гибнет, и в тундру, как и в степь, приходит голод.
       Местоположение циклонического центра действия атмосферы в Европе : 1 – северное; 2 – среднее; 3 – южное.
       Пунктиром обозначены границы бассейна Волги.
 
      Какова продолжительность этих периодов смен наибольшего увлажнения – вот вопрос, на который следовало ответить. Для этого нужно было найти ту среду, которая бы, во-первых, чутко реагировала на изменение погоды, а во-вторых, имела бы точные хронологические даты. Первому условию удовлетворяет биосфера. При увлажнении пустыни наступают на степи, а склоны гор превращаются в выжженные солнцем пространства. Эти явления хорошо выражены на стыках ландшафтных зон: на границах степи и пустыни, тайги и степи, тундры и тайги. Установить их наличие было легко, последовательность – возможно, но точных дат взять было неоткуда.
      И тут я предложил моему другу рассмотреть с этой точки зрения историю кочевых народов. Они живут исключительно натуральным хозяйством, за счет природы. Овцы и кони питаются травой, количество которой зависит от выпадающей влаги.
      Поскольку численность стад определяет богатство и могущество кочевников, а даты расцвета кочевых держав известны за две тысячи лет, то мы можем обратным ходом мысли восстановить природные условия минувших эпох.
      Всю ночь просидели мы над составлением хронологических таблиц, на которые наносили эпохи расцвета и упадка кочевых держав Великой степи, а к утру получили первый вариант смены климатических условий с точностью, при которой допуск равнялся примерно пятидесяти годам. Оказалось, что продолжительность климатических периодов исчисляется двумя – пятью веками.
      Но какое значение имела эта климатологическая концепция для чисто исторической задачи – поисков древней Хазарии? Решающее! Ведь если черепок хазарского времени перекрыт наносами, то, значит, бурное увеличение водосбора Волги, а следовательно, и поднятие уровня Каспийского моря произошли позже гибели Хазарского каганата. Значит, ландшафт низовий Волги был иным и хазарские памятники следует искать не на высоких берегах, а в пойме и дельте Волги. Там никто еще хазар не искал, потому что считалось, что на низких местах, подверженных половодьям при высоком уровне Каспия, жизнь людей была невозможна. А историки исходили из того, что уровень Каспия падает неуклонно и, следовательно, в VI в. был гораздо выше, чем в XX [72, с. 141]. В. Н. Абросов посоветовал мне всеми силами добиваться поездки в дельту, потому что там есть так называемые бэровские бугры (они названы в честь впервые их описавшего крупного русского естествоиспытателя Карла Бэра), которые не покрывались водой при любом поднятии Каспия в послеледниковое время. Что это за возвышенности, я еще тогда не знал, но, вняв совету, отправился в Географическое общество на доклад о генезисе бэровских бугров и познакомился там с докладчиком, геологом А. А. Алексиным. Эта встреча определила судьбу хазарской проблемы.

      Александр Александрович Алексин двадцать лет был горным инженером-практиком и все эти годы мечтал о научной работе. Наконец он стал начальником отряда Южной геологической экспедиции Академии наук, исследовал неотектонику нефтеносных районов прикаспийских степей и был совершенно счастлив. Научные открытия сделались его страстью, а природная наблюдательность и опыт полевой работы обеспечивали успех его исследований. Но ему тоже, как и В. Н. Абросову, не хватало точных хронологических дат для определения скорости геологических процессов, поэтому он ухватился за возможность найти их с помощью археологии. Минувшим летом он объездил большую часть дельты Волги и степи вокруг Каспийского побережья. Он рассказал мне о курганах на берегу дельтовых протоков, об огнях, горящих над могилами, заброшенными в пустой степи , о находках скелетов в береговых обрезах и черепках битой древней посуды, которые он не счел достойными внимания, но которые интересовали меня больше всего.
      Мы условились совершить совместный маршрут, вернее, мне было предложено попутешествовать на машине геологов, попутно делая наблюдения и сборы, а работу мы условились написать совместно, когда результаты исследований окажутся в наших руках. А. А. Алексин в этом не сомневался, а я робко надеялся, не желая искушать судьбу.
      Надо было еще уговорить начальство, а это было не просто, так как экспедиция минувшего года рассматривалась как неудача. Но М. И. Артамонов, выслушав мои соображения , покачал седой головой и дал мне двухмесячную командировку в Астраханскую область.

      Чем шире цель, тем легче в нее попасть, но что делать, если нужно попасть в определенную точку? Моя задача заключалась не только в том, чтобы побывать в Хазарии, но и в том, чтобы доказать, что это действительно Хазария; иными словами, я должен был найти памятники, достаточно убедительные для моих полных скепсиса коллег. Еще не умея полностью отрешиться от классической методики археологической разведки, я предполагал, что наткнусь на место, где окажутся хазарские погребения или поселения. Как выяснилось через два месяца, я был прав и не прав.
      18 августа 1960 г. А. А. Алексин приветливо встретил меня в Астрахани, и новая экспедиция началась.
      На этот раз полевое оборудование было просто великолепно. В нашем распоряжении оказались нивелир и карты, палатка и спальные мешки с раскладушками, машина с шофером Федотычем и примус со стряпухой Клавой. А для передвижения по протокам дельты у нас была прекрасная моторная лодка. Капитан ее – Михаил Александрович Шуварин, до конца принимавший участие в работах экспедиции, заслужил нашу искреннюю благодарность за четкость, находчивость и исполнительность, а также за сочувствие нашей работе. Его знанию лабиринта протоков дельты экспедиция в значительной мере обязана своими успехами.
      А. А. Алексин предложил вместо детальных поисков в одном месте провести широкую рекогносцировку всей области, где могли быть хазарские памятники. В этом плане был элемент риска. Если бы и на этот раз экспедиция вернулась без находок, а только с наблюдениями, то на третью поездку не пришлось бы рассчитывать. И тем не менее мы рискнули, наметив четыре маршрута: на юг, в дельту до моря; на север, вдоль берега Волги до Саратова; на запад, в калмыцкие степи, и на восток, в Рын-пески, с тем чтобы попутно обследовать площадь, обсохшую в последние годы из-за отступления и обмеления Каспийского моря. Оставалось надеяться, что на этой широкой площади удастся найти хазарские памятники.

      Первое чувство, которое испытывает путник, попавший из сухих степей Астраханской области в любой из многочисленных протоков дельты Волги, – удивление. Трудно даже представить себе, как не похожи эти географические районы друг на друга.
      Когда спускаешься от Астрахани, то сначала по обеим сторонам протока расстилаются зеленые луга, но вскоре на берегах появляются цепочки зарослей ивы, нежно шуршащие серебристыми листьями. Ниже они сменяются стенами высокого камыша или зарослями ча?кана, похожего на древние мечи, с остриями, поднятыми к небу. А вечером солнце тонет в прозрачной глади протоков, и кажется, что вся толща воды пронизана багряными лучами заката.
      Ландшафт живет. То и дело плещется крупная рыба. На мелководье у берегов стоят внимательные цапли. В затонах плавают стаи уток. Иногда в камышах слышен шелест – это пробирается кабан, единственный зверь, для которого заросли – не препятствие. А над всем этим очарованием вздымаются продолговатые бэровские бугры, на сухих вершинах которых расположились островки настоящей полупустыни с колючими кустами перекати-поле.
      На склонах бугров и возвышенностях стоят поселки русских и казахов. Оба эти народа давно живут совместно, уважают друг друга, вместе ездят на рыбную ловлю и пасут на заливных лугах стада коров и конские табуны. Невольно напрашивается вопрос – не так ли жили в древности хазары? Ведь в этих местах другого способа жизни просто не придумаешь. Но нам нужны были находки.
      Курганные насыпи на протоке Бушме действительно напоминали древний могильник, но, как оказалось при выяснении путем шурфовки, это были просто выкиды со дна реки при углублении фарватера. На Сизом бугре , недалеко от поселка Зеленги, мы наткнулись на казахское кладбище. Глубокие могильные ямы были не засыпаны, а прикрыты досками и соломой и обнесены глинобитной оградой. Но этот факт был бы интересен этнографу, а не археологу. Надписи на памятниках, сделанные арабским шрифтом исключительно четким почерком, давали точные даты погребений, а именно – XX в. н. э.
      Мы выехали в море через Беленский банк, и нашим глазам открылись плоские острова и водная гладь, глубиной по колено. Птицы купались то в прогретой пресной воде, то в лучах ослепительного солнца. Рыбы оставляли среди водорослей серебристые, мгновенно пропадающие следы. Мы ходили по древней земле Хазарии на 28—29 м ниже уровня Мирового океана , но находок не было, а где их искать – было неизвестно.
      На обратном пути мы подъехали к крохотной деревушке, приютившейся на склоне бугра Степана Разина. Навстречу нам вышел приветливый казах и с улыбкой пригласил гостей в дом. Мы выпили чаю, переночевали и утром пошли осмотреть вершину бугра, украшенного высоким триангуляционным пунктом. И тут мы были вознаграждены за все волнения, комариные укусы и бесплодные маршруты по пустым буграм. Под восточным склоном бугра был построен маленький кирпичный завод. Глину добывали, стесывая оконечность бугра, так что к нашему приезду образовался отвесный обрыв высотой 20 м. Заглянув вниз, я увидел, что из обреза торчат остатки человеческих костей. Археологический нож был при мне, и я немедленно начал расчистку. Мой спутник А. А. Алексин и наши любезные хозяева принесли лопату, быстро сделали веник и, уже не помню через какое время (я его не замечал и не считал), мы увидели скелет мужчины, лежавший на спине. У правого бедра был небольшой железный нож, на месте левого уха – серьга – бронзовое колечко, а в изголовье великолепный сосуд с рифлением и лощением, не похожий ни на какие известные до сих пор. Ноги были срезаны обрывом.
      Грани времени захоронения были точны: железный нож исключал даже эпоху бронзового века, не говоря уже о неолите; татарский обряд погребения хорошо известен и совсем иной, нежели обнаруженный нами; значит, верхней датой будет XIII в. Остается первое тысячелетие н. э., а в дельте Волги в это время жили именно хазары. Сосуд по характеру изготовления следовало датировать VII – IX вв., а скорее, просто VIII в., ибо относящиеся к тому же роду, хотя и отличающиеся в деталях сосуды неоднократно находили на Дону и датировка их не подвергается сомнениям. Итак, в наших руках оказался хазарский череп, и места для сомнений не оставалось.
      Остальную часть пути до Астрахани я провел как бы в тумане. Что бы ни сулила и как бы ни обманула остальная часть отпущенного нам времени, о неудаче теперь не могло быть и речи. Хазарин был найден.

      Закончив маршрут в дельте, мы пересели на машину и двинулись в степи. Нам предстояли три дороги. Первая шла на север, вдоль правого берега Волги; этот маршрут был, собственно говоря, вызван требованиями геологии, но мы хотели попутно установить если не наличие, то хотя бы заведомое отсутствие хазарских памятников на территории, вне всякого сомнения, входившей в Хазарский каганат. Второй маршрут – юго-западный – проходил через калмыцкие степи и Черные земли до самого берега Каспийского моря. Третий маршрут был намечен на восток, в полупустыни и сыпучие пески Заволжья.
      Для того чтобы выполнить такую большую программу за единственный месяц – сентябрь, остававшийся в нашем распоряжении, следовало ездить быстро, но при быстром движении снижаются возможности наблюдения. Ведь целью поисков были крохотные осколки глиняной посуды, которые уже тысячу лет пылились и почти сливались с почвой. Обычно археолог идет пешком и смотрит себе под ноги, а тут нужно было угадывать место поисков из кузова быстро мчащейся машины. Несомненно, что много находок было не замечено, но зато мы нащупали новый метод поисков, впоследствии ставший наиболее эффективным способом исследования. По мелким, еле уловимым признакам мы научились угадывать места, где когда-то до нас останавливались хазары и их современники. Бывало, машина пробивается через желтый горячий песок, по бокам песчаные кочки высотой до полуметра, покрытые колючками. Никакого желания остановить машину и сойти на землю нет. Вдруг дорога становится ровной, и по краям ее расстилаются ровные площадки глиняного наплыва такыра, покрытого узором из трещин. Шофер готов дать газ, но я почти интуитивно останавливаю машину, спрыгиваю и иду, наклонив голову. Да, есть черепок, потом другой и скоро – целая горсть остатков Средневековья.
      Снова мы едем дальше, и долго-долго нет желания опять ходить, уткнувшись носом в землю.
      Теперь я знаю, почему там была сделана находка.
      Ровная глиняная площадка, растрескавшаяся от жары,– древнее дно озерка или мелкой речки. Там, где была пресная вода, останавливались на отдых и караваны, и пастухи. Там они разбивали по неосторожности горшки и бросали черепки, которые я так старательно искал. Кажется просто, но тогда я этого не соображал, я это только ощущал.
      Таких примеров можно было бы привести множество, но принцип остается один. Чтение ландшафта – почти осязаемого географического явления – оказалось самым верным путем археологического поиска. Но научились мы этому делу только в долгой дороге, к описанию которой пора вернуться.
      Итак, мы двинулись на север, и через несколько часов после того, как Астрахань осталась позади, заговорил ландшафт. До Енотаевки шла уже знакомая нам суглинистая степь, обрывавшаяся почти отвесно к голубой поверхности Волги, подмывавшей берег.
      На другом берегу зеленела пойма, и я невольно вспомнил слова из письма хазарского царя Иосифа: «Страна (наша) не получает много дождей. В ней имеется много рек, в которых выращивается много рыбы. Есть (также) в ней у нас много источников. Страна плодородна и тучна, состоит из полей, садов и парков. Все они орошаются из рек... Я живу внутри острова. Мои поля, виноградники, сады и парки находятся внутри острова» [50, с. 87]. До чего точно было сделано описание! Зеленая пойма, по ландшафту подобная дельте, остров не только потому, что он омывается двумя мощными протоками – Волгой и Ахтубой, но и потому, что это кусочек плодородной земли среди бескрайности степей, пригодных только для кочевников. А в арабской средневековой литературе слово «остров» применялось также к рощам среди степей (как мы говорим – «островки леса») и для всякого ограниченного пространства. Царь Иосиф мог употребить это слово и в том и в другом смысле.
      Севернее Волгограда местность стала меняться, Волга текла единым мощным потоком, гладкая степь взбугрилась пологими холмами и прорезалась глубокими, поросшими лесом оврагами. Изменился даже воздух: он сделался влажным и резким; в синем куполе неба поплыли рваные тучи. Не было сомнения, что мы попали в другую страну. И верно. В хазарское время здесь бродили загадочные буртасы и воинственные угры, предки венгров, заклятые враги хазар. Можно поверить, что хазарские ханы и цари грозной силой своих наемных войск держали эту местность в относительной покорности, но людям, привыкшим к мягкой, даже несколько пряной природе дельты, эта холмистая, сравнительно холодная страна должна была казаться чужбиной. На каждой стоянке, останавливаясь специально у ручьев, в долинах, на перевалах через холмы, я тщательно искал хазарскую керамику, но не встретил ни одного черепка. Дальше ехать было незачем. От Саратова мы повернули на юго-запад и вернулись в Калмыцкую степь к берегам Сарпинских озер.
      Этот путь был выбран не случайно. В запале научной полемики с М. И. Артамоновым академик Б. А. Рыбаков высказал предположение, что именно здесь помещалась столица хазар, «полудикого, хищного, степного, племени» [72, с. 131]. На карте этот тезис выглядел убедительно, но достаточно было приехать на место, чтобы пропали все сомнения – хазарской столицы здесь не было и быть не могло. Ныне Сарпинские озера – мелкие лужи, поросшие камышом, но даже когда климат был более влажным и озера были шире и глубже – они оставались залитыми водой низинами, без твердых берегов, контуры которых менялись от весны к осени. Немногочисленное население еще могло прокормиться в этой местности, но строить здесь город никто бы не стал. И действительно, в низкой зелени лугов между озерами не только городских валов, но даже осколков посуды мы не нашли, несмотря на длительную остановку перед дальнейшим путем на юг.
      К берегам Каспийского моря ведут три автомобильные дороги: западная идет по высокой части Калмыкии, через местность с абсолютными отметками выше уровня океана. Там высятся цепочки высоких курганов бронзового века, не имеющих отношения к хазарам; восточная тянется близко от берега Волги, и если бы там было что-нибудь интересное, то оно было бы обнаружено астраханскими археологами. Мы выбрали среднюю, самую прямую дорогу, северный конец которой упирается в берег Волги около села Владимирского, 25 км южнее Енотаевки. Мне казалось логичным, что автомобильная дорога скорее всего пойдет по линии древнего караванного пути, а ведь именно с этого пункта правого берега Волги каждой весной выходил караван хазарского хана, сопровождая его в южные зеленые луга на берегах реки Уг-ру. Если это предположение верно, то, думал я, по обочинам дороги мы найдем следы керамики хазарского времени. Пусть их будет мало, старая и новая дороги не могут совпадать на всем протяжении, но в бескрайной степи это хоть какой-то ориентир. И действительно, через день пути к югу от Сарпинских озер мы нашли первую россыпь фрагментов средневековой дотатарской керамики. Черепки были мелкие, плохонькие, «невыразительные», как говорят археологи; но ведь до сих пор не было ничего.
      С этого момента дорога для нас ожила. Она змеилась по песку, поросшему сухими колючками, среди пологих возвышенностей, которые нельзя было назвать даже холмами. Южнее начали попадаться продолговатые лужи соленой воды, обрамленные жидкой, соленой, удивительно едкой грязью. Это началась «область подстепных ильменей» – следы отступления Каспийского моря.
      Давно, на заре человеческой культуры, около 15 тыс. лет до н. э., когда воды последнего таявшего ледника стекали через русло Волги, Каспийское море вместило их. Уровень его поднялся до абсолютной отметки плюс метр или около того, т. е. на 29—30 м выше своего теперешнего уровня. Но когда наступила сухая ксеротермическая эпоха, началось отступление моря. Зеркало испарения было огромно, глубины на залитой территории ничтожны, и вода под палящим солнцем превращалась в пар. Море уходило, задерживаясь в лощинах, становившихся солеными озерами. Так возникла «область подстепных ильменей», освоенная человеком в эпоху верхнего палеолита.
      На берегу одного из этих соленых озер мы обнаружили находку, оставившую равнодушным меня, но весьма заинтересовавшую моего спутника. Там лежали кремневые отщепы, раздробленные кости и несколько плиток сланца толщиною около 0,5 см, неправильной формы.
      Это была типичная палеолитическая стоянка, ничем не замечательная, кроме того что сланцевые плитки были, согласно геологическому определению А. А. Алексина, принесены с Кавказского хребта.
      Картина была ясна. Люди шли за отступавшим морем, находя в мелких озерах пищу: рыбу, моллюсков, раков и яйца водоплавающих птиц. Найденный нами материал был столь маловыразителен, что уточнить дату отступления моря было невозможно, но важно было то, что так высоко воды Каспия стояли только в эпоху палеолита, а отнюдь не в интересующий нас исторический период. Аналогичные находки были сделаны нами еще два раза, но они ничего не прибавили к первому выводу, важному лишь для геолога-четвертичника, а отнюдь не для историка средних веков.
      Южнее «области подстепных ильменей» расстилается широкая равнина, так называемые Черные земли. Это дно Каспийского моря, обсохшее в доисторический период. С запада его ограничивают отроги Калмыцкой степи, с востока оно плавно переходит в Каспий. Даже береговую линию трудно определить, так как она зависит от направления ветра. Западный ветер отгоняет воду, обнажая дно, восточный пригоняет огромные массы воды, затопляя побережье иногда на добрый десяток километров.
      Название «Черные земли» дано этой мрачной равнине из-за того, что зимой здесь выпадает очень мало снега, который смешивается с тонкой пылью и песком.
      Однако именно в зимнее время сюда пригоняют на пастбища овец из Дагестана и Калмыкии. Житник и белая полынь, произрастающие в этой волнистой степи, лучший корм для овец, а малое количество снега не препятствует пастьбе. В это время равнина оживает, но ненадолго. Летнее солнце выжигает не съеденную овцами траву, и местность превращается в пустыню, затем, осенью, проходят дожди, затопляющие низины и превращающие дороги в грязевые потоки. После дождей степь оживает, и в сентябре овцы снова нагуливают жир, необходимый для того, чтобы перенести нелегкую зиму.
      Без Черных земель и примыкающих к ним ногайских степей трудно было бы представить себе экономику прикаспийского скотовода в любую эпоху, но отсутствие источников пресной воды обусловило здесь отсутствие поселений, а тем самым и могильников, потому что близких людей хоронили около своих домов, а не на чужбине, хотя бы и освоенной для скотоводства. С точки зрения археолога, Черные земли были пустыней, очень полезной, но для постоянного пребывания людей непригодной.
      Мы ехали ранней осенью и остро ощущали абсолютное безлюдье, полное отсутствие жизни. Только около дороги две находки керамики хазарского времени показали, что и тысячу лет назад через эту равнину проходили люди. Но то, что они не жили в этих местах, было очевидно.
      Дальше искать было нечего. Добраться до Терека мы не могли и повернули назад, в Астрахань, теперь уже твердо зная, что если даже хазары владели равнинами Северо-Западного Прикаспия, то жили они в других местах, более приветливых и удобных.

      Прохладным, но ясным сентябрьским утром наша машина быстро проехала через мосты волжских протоков и некоторое время мчалась по уже знакомому нам берегу Ахтубы. Затем она повернула на восток, и мы оказались среди широкой равнины восточной дельты. Как она не похожа на центральную дельту! Уменьшение количества воды, несомой Волгой, за последние полтора века превратило эту местность в сухую степь. Орошается она последним непересохшим протоком – Кигачем – мощной рекой, окаймленной ивами и зарослями камыша. Около Кигача еще есть зеленые пятна лугов, но большая часть равнины суха. Между пологими бэровскими буграми, ограничивающими эту равнину с севера, врезаны продолговатые озера, остатки былых протоков Волги, превратившихся в старицы. Эти озера, которые здесь называют «ильмени», солоноваты, так как давно уже перестали быть проточными. Но они были такими, и в доказательство этому мы обнаружили на вершине одного из бэровских бугров большое скопление керамики. Значит, люди, жившие здесь, имели пресную воду. Керамика оказалась принадлежащей двум периодам. Одна часть имела архаические черты и, возможно, относилась к бронзовому веку, а вторая была хорошо знакомая, грубая, лепная керамика из черного теста с дресвой, плохо обожженная, так что прокалились и побурели только поверхности стенок сосуда, а в середине глина осталась черной. Когда рассматриваешь эту керамику в изломе, то она кажется трехслойной, с внутренней черной прокладкой. Таким получается сосуд, обожженный на костре. Такая керамика встречается в Прибайкалье, Казахстане, Туркмении и даже была найдена на Дону при раскопках хазарской крепости Саркел. Она четко датируется VII – Х вв., а широкое ее распространение указывает на культурную близость многочисленных тюркских племен, кочевавших в это время по степям Евразийского континента. В VII – Х вв. в заволжских степях обитали гузы, и поэтому не было никаких сомнений, что мы нашли их стоянку.
      По существу, эта находка была первой, достаточно выразительной и датирующейся за пределами дельты Волги. За ней пошли другие. В полупустыне, прилегающей к дельтовой равнине, около грязевых сопок урочища Азау, гузская керамика стала встречаться часто. На этом плоскогорье навеянный песок неглубок, и ветер легко раздувает его до темно-бурой материковой почвы, образуя так называемые котловины выдувания. Почти в каждом выдуве мы находили иногда несколько черепков гузских горшков, а иногда целое скопление их. Видимо, в VII – X вв. эта местность была населенной, а это значит, что вода была неподалеку. Единственным источником могла быть та самая старица, которая сейчас суха, за исключением нескольких солоноватых луж в ее наиболее глубоких местах. Вывод напрашивается сам: в древности, точнее, в хазарское время, протоки Волги были не те, которые мы наблюдаем теперь. Археология подвела нас к проблеме периодов образования ландшафтов, к установлению их абсолютных физико-географических датировок, недостижимому никаким иным путем.
      Но задерживаться на полученном выводе мы не могли и не хотели. Осень наступала, а мы еще не осмотрели знаменитые Рын-пески. День прошел в движении на восток по гладкой, укатанной дороге с сумасшедшей скоростью. Мелькнули и скрылись русские села и казахские аулы, в этих местах похожие друг на друга. Очевидно, наличие единого материала для построек и климат, создающий одинаковые для русских и для казахов условия жизни, заставили местных жителей выработать сходный архитектурный стиль. Я отметил это для будущих работ, потому что трудно размышлять, когда холодный встречный ветер сечет лицо, пронизывает насквозь и некуда спрятаться, сидя в открытой машине.
      Мы спешили, потому что в людной местности вдоль тракта ждать находок не приходилось, а времени оставалось так мало! Наконец, после ночевки в холодной палатке, машина повернула на север от села Ганюшкина, и в дымке рассвета мы увидели высокие песчаные гряды, увенчанные аллеями причудливых кустов тамариска.
      Ветер стих, и песок лежал спокойно, переливаясь в косых солнечных лучах мерцанием желтого и пепельного жемчуга. То тут, то там над песком возвышались кустики сухой травы – пустыня жила и дышала. Рядом с нашей широкой автомобильной колеей извивалась караванная тропа. Она обходила даже небольшие бугорки, ибо люди, ходившие по ней, берегли силы своих вьючных животных. Хотелось знать – кто проложил и поддерживал эту тропу, и на этот вопрос немедленно был получен ответ. Неожиданно среди двух гряд высоких барханов по левой стороне дороги открылась широкая (около 100 м) и длинная (около 200 м) котловина выдувания.
      В глубине ее был колодец – яма с обвалившимися краями; вероятно, уже давно никто не пытался достать оттуда воду. Но вокруг колодца и по всей котловине в огромном количестве валялись черепки. Здесь были уже знакомые нам полосатые в изломе «гузы», красные звонкие «татары», серые лощеные «сарматы», нежные тонкостенные черепки из великолепно отмученной глины – эпоха бронзы – и даже стеклянные осколки водочных штофов XVIII в. Тропинка уверенно подводила к колодцу, и теперь стало несомненно, что люди ходили по ней еще в глубокой древности. Дальше дорога шла на север, через казахский поселок Сазды, где был второй колодец, но там такого изобилия находок не было. Встречались отдельные черепки, а остальные, по-видимому, были втоптаны в землю стадами скота.
      Перед нами встала новая загадка: почему люди на протяжении тысячелетий предпочитали тащиться от пустого берега Каспийского моря, в этом месте особо мелкого и несудоходного, вместо того чтобы подниматься или спускаться по прекрасной Волге, где и дорога лучше, и воды вдосталь, и где можно двигаться и по реке и по берегу? Найденная нами караванная тропа, очевидно, вела из стран ближневосточной культуры – Ирана, Хорезма – в Великую Пермь (Биармию). За биармийских вождей скандинавские конунги выдавали своих дочерей, да еще считали это за честь. Персидские шахи получали оттуда меха и платили за них великолепными серебряными блюдами, ничтожная часть которых уцелела от губительного времени и хранится в Отделе Востока Государственного Эрмитажа [63, 75, 76, 84]. Путь через страну гузов описывал путешественник X в. Ахмед ибн-Фадлан [49, 66]. Дорога, по которой мы ехали, была или та самая, или одна из нескольких, соединявших север с югом. Но почему она пролегала в таком, казалось бы, неудобном месте – вот еще одна проблема, которую мы должны были решить.
      Самое простое решение, немедленно принятое нами, было повернуть машину на юг и проследить дорогу по широкой равнине обсохшего каспийского берега, с тем чтобы найти там остатки порта, от которого этот путь начинался. Через несколько часов обратного пути мы выехали из Рын-песков, пересекли неширокую полосу автомобильного тракта и прилегающих к нему полей. Вскоре перед нами замелькали зелень луговин и заросли камыша, вдвое выше человеческого роста. Эта равнина еще 30 лет тому назад была покрыта водой, но уровень моря упал на 3 м, обнажив дно. Тут начались новые неожиданности!

      Конечно, не могло быть и речи, чтобы дорога, уцелевшая в малопосещаемых песках, была столь же заметна в местности проезжей и обрабатываемой. Мы считали, что поиски будут трудными, и собирались ориентироваться на находки подъемного материала, т. е. на ту же самую керамику, лежащую на поверхности земли.
      Но, спустившись на равнину, мы не нашли ни одного черепка. Напрасно машина металась то на запад, то на восток, напрасно я бродил часами, опустив глаза в землю. Мы осмотрели огромную площадь и не нашли ничего. Возникла новая загадка (не много ли?): почему кочевники били свою посуду только на высоких местах? Такая постановка проблемы была абсурдна, и мы перестроили ее так: почему мы находим керамику до X в. только на высоте?.. К счастью, мы отмечали нивелирным ходом, привязываясь к ближайшим отметкам по карте, все сделанные нами находки не ниже минус 18 м абсолютной высоты. Ответ на это мог быть двоякий: либо уровень Каспийского моря в первом тысячелетии был так высок, либо после X в. произошла трансгрессия – наступление моря на сушу,– сменившаяся позже регрессией – отступлением моря. Против первой гипотезы говорили факты. В 1234 г. около Баку был сооружен бастион, фундамент которого находился на абсолютной отметке минус 32 м . Позднее он был затоплен и только теперь поднимается из воды. Но ведь строили-то его на сухом месте! Значит, колебания уровня Каспия, отмеченные географами, происходили в историческое время и не могли не влиять на судьбу прикаспийских народов. Не здесь ли разгадка «хазарской тайны»?
      Но ход наших мыслей и работ был прерван внезапным приключением, которое совсем не нужно путешественникам; я так радовался, что мы до сих пор обходились без приключений!
      В то время, когда А. А. Алексин и я, остановившись в километре от моря глубиной 2 м перед густой стеной камыша, наносили на карту полученные данные, вычерчивали разрезы выкопанного нами шурфа и надеялись, что наш шофер Федотыч, ушедший в камыши с дробовиком, принесет на обед несколько уток, пол в палатке стал сырым. Мы вышли и увидели, что камыш слегка колышется от южного ветра – моряны, а всюду из земли выступает вода. Буквально на глазах еле заметные впадины превращались в широкие лужи. Сквозь камыши бежали струйки воды, нагоняемой ветром. А шофер Федотыч где-то увлекся охотой, и уходить, бросив его, мы не могли.
      Нам стало не по себе. Мы знали, что сильный ветер с моря нагоняет воду на высоту до 2 м. Эти «ветровые нагоны» часто бывают причиной гибели охотников или зазевавшихся пастухов. К счастью, ветер на этот раз был не сильным, и мы успели свернуть палатку, нагрузить машину и дождаться Федотыча, который, когда вода залила его пятки, сообразил, что ради спасения собственной и нашей жизней надо пощадить уток. Он явился тогда, когда луговина вокруг машины покрылась зеркальной гладью воды, и, не теряя ни минуты, вскочил в кабину. Вода была нам не страшна, но хуже всего было то, что размокшая земля превращалась в грязь и машина могла в любой момент увязнуть, а тогда наши шансы на опубликование результатов экспедиции уменьшались до минимума. Федотыч проявил мастерство, доходившее до виртуозности. Машина ковыляла через лужи, почти фантастически обходила глубокие места, выкарабкивалась из топей и даже форсировала широкую ложбину, не замеченную нами, когда мы ехали к морю посуху, но за эти несколько часов ставшую водным барьером. Наконец, мы обогнали воду и машина поехала на обычной скорости. У меня было достаточно оснований для того, чтобы убедиться в мужестве и выдержке моих спутников.
      Но одновременно появилась мысль – а как спасались от нагонов воды хазары, у которых не было автомобилей-вездеходов? Конечно, на лошади уехать от воды легче, чем на машине, потому что лошадь пройдет там, где автомобиль увязнет, но овцам это трудно, да и жить под вечной угрозой затопления как-то неуютно. Не значит ли это, что на плоских берегах бесполезно искать оседлые поселения, а следовательно, и тот порт, ради остатков которого мы заехали на морское дно. Очевидно, что в средние века люди как-то устраивались, но как? Да и как не похоже это обсохшее побережье на цветущие луга и заросли дельты! Если хазары обитали вокруг бугра Степана Разина, то восточная равнина была для них столь же неприглядна, как и западные степи.
      Полный подобных мыслей, я прибыл в Астрахань и простился с моим новым другом А. А. Алексиным, условившись, что статью о Хазарии мы напишем совместно. Он оставался еще на месяц на залитых солнцем берегах Волги, а я стремился под дождь, моросящий над Невой, чтобы за зиму совершить новое путешествие, на этот раз не в пространстве, а во времени.

      В теплый и сухой суббореальный период в Южной Сибири развились палеометаллические культуры [38, с. 53]. Они развивались на границе тайги и степи в доисторический период, но наступление холодного периода и продвижение леса на юг подорвало их экономические возможности, и культура их стала клониться к упадку. Зато для обитателей монгольской степи увлажнение и появление лесных островков явилось благом, и степное хозяйство, как скотоводческое, так и охотничье, в середине первого тысячелетия н. э. вступает в период расцвета [там же, с. 118]. Но во втором тысячелетии н. э. это увлажнение в южных районах Центральной Азии прекратилось. Степи иссохли, источники исчезли, реки превратились в сухие русла, а речные пески, отложившиеся на их дне, стали достоянием ветра и превратились в барханы.
      Однако археологические находки показывают, что там, где теперь бесплодная пустыня, еще тысячу лет назад были цветущие поселения, например Хара-Хото и более древняя Шаньшань, расположенная на сухом русле Кончедарьи недалеко от Лобнора. Реки Синьцзяна ныне теряются в песках, но русла их доходят до реки Тарим, что указывает на их былое многоводье, а остатки селений по берегам этих сухих русел дают возможность датировать это усыхание историческим периодом [22, 26]. Очевидно, усыханию предшествовало не менее интенсивное увлажнение, также в относительно недавнее время, в первые века до н. э., когда центральноазиатские степи населяли хунны. Нет ничего более неверного, чем обывательское, весьма распространенное мнение, что хунны были диким племенем, жившим за счет ограбления мирных, трудолюбивых окрестных народов. Как всякий народ, прошедший сквозь века, хунны пережили сложную эволюцию, в течение которой были и периоды мирного расцвета культуры, и эпохи войн, чаще оборонительных, а иногда и наступательных. Самыми тяжелыми были войны с империей Хань, стремившейся распространить свое господство над всей Азией. Соотношение сил было не в пользу хуннов, но они 300 лет отбивали натиск противника . Значит, было что-то такое, что уравновешивало силы, и известный историк I в. до н. э. Сыма Цянь полагал, что это кочевой быт [14, т. I, с. 93—96].
      Кочевничество сложилось в Центральной Азии в начале первого тысячелетия до н. э. [70, с. 195], и в хуннское время (III в. до н. э. – V в. н. э.) оно находилось на подъеме. Технический прогресс наблюдался во всем. Первоначальная телега на обрубках древесных стволов, которую могла сдвинуть только запряжка волов, заменилась телегой на колесах. Вместо шалашей из древесной коры (чатров, откуда возникло русское слово – шатер) появилась войлочная юрта, теплая в холод, прохладная в жару, просторная и портативная. Была улучшена порода лошадей, и наряду с маленькой, выносливой сибирской лошадью хунны развели высоких, резвых коней, очень похожих на арабских. Хуннская одежда – кафтан и широкие штаны – перенималась китайцами и римлянами, а в V в. хуннские прически стали в Константинополе последним криком моды. Хуннское хозяйство было связано с использованием лесостепного ландшафта. Им были равно необходимы сухие степи, на которых скот мог добывать себе пищу в зимнее время, и покрытые лесом горы. Из дерева они изготовляли телеги и остовы юрт, а также древки стрел. Кроме того, в горных лесах гнездились степные орлы, перья которых шли на опушку стрел. Перелески служили укрытием для скота во время буранов и доставляли пастухам дрова, в то время когда кизяк был присыпан снегом. Именно наличие в Монголии горных хребтов – Хангая, Хэнтэя, Монгольского Алтая – повлияло на характер хуннского хозяйства, а тем самым и на своеобразие хуннской культуры.
      Но описанное сочетание ландшафтов зависит не только от рельефа, но и от степени увлажнения. При долговременных засухах площадь горных лесов сокращается, равно как и площадь степей, зато разрастаются каменистые пустыни, где жизнь исчезает. Тогда сокращается население и падает могущество кочевых держав. Именно это явление можно наблюдать, проследив историю хуннов. В IV – I вв. до н. э. хунны обитали на склонах Иньшаня и очень ценили этот район, так как «сии горы привольны лесом и травою, изобилуют птицею и зверем» [14, т. I, с. 94]. Так описывает эту область географ I в. Потеряв Иньшань, хунны плакали, проходя мимо него. В XX в. Иньшань уже изменился: «местность эта в общем равнинная, пустынная, встречаются холмы и ущелья; на севере большую площадь занимают развеваемые пески. Северная часть плато представляет собой каменистую пустыню, среди которой встречаются невысокие горные хребты, лишенные травянистого покрова» [62, с. 159—160]. Такое же различие мы находим в описаниях Хэси – степи между Алашанем и Наньшанем.
      В этих описаниях можно было бы усомниться, если бы их не корректировали цифры отбитого у хуннов скота. Этим цифрам приходится верить, так как китайские полководцы сдавали добычу чиновникам по счету и могли только утаить часть добычи, а никак не завысить цифру ее. При неудачных набегах на хуннов, когда те успевали отойти, добыча исчислялась тысячами голов скота, например двумя, семью, а при удачных – сотнями тысяч [14, т. I, с. 81—82]. И это в той местности, которая сейчас представляет пустыню.
      Очевидно, две тысячи лет назад площадь пастбищных угодий, а следовательно, и ландшафт были иными, чем сейчас. Но мало этого, усыхание степи имело место уже во II – III вв. н. э. и сильно отразилось на обществе хуннов; хуннская держава ослабела и погибла. Конечно, для крушения кочевой империи было сколько угодно других, внешнеполитических, причин, но их было не больше, чем всегда, а до 90 г. хунны удерживали гегемонию в степи, говоря: «Мы не оскудели в отважных воинах» и «сражаться на коне есть наше господство» [там же, с. 88]. Когда же стали сохнуть степи, дохнуть овцы, тощать кони – господство хуннов кончилось.
      Но посмотрим, совпадают ли другие объективные физико-географические показатели с нашими наблюдениями? Нет ли тут противоречий? Выберем для этой цели Каспийское море, непосредственно граничившее с интересующей нас страной – Хазарией.
      В IV – II вв. до н. э. уровень Каспийского моря был весьма низок. Попытки путем истолкования греческих мифов и сведений античных авторов обосновать высокий уровень Каспийского моря в первом тысячелетии до н. э., достигавший будто бы абсолютной отметки плюс 1,33 м [см.: 4, с. 211—213], подвергнуты справедливой критике Л. С. Бергом [13, с. 208—212]. Наши полевые исследования в 1960 г. показали, что на территории Калмыкии, которая при положительной отметке моря была бы покрыта водой, на поверхности земли лежат палеолитические отщепы. Это позволяет заключить, что за последние 15 тысяч лет уровень Каспия так высоко не поднимался.
      Первые научные исследования в районе Каспийского моря были проведены соратниками Александра Македонского – историком Аристобулом и мореплавателем Патроклом. Они установили, что уровень Каспия был в то время очень низок, несмотря на то что воды Амударьи протекали в Каспийское море через Узбой. Это видно из того, что при впадении Амударьи в Каспий были водопады [8, с. 11—15], следовательно, абсолютная отметка моря была намного ниже, чем в наше время.
      То же самое, без тени сомнения, утверждает историк VI в. Иордан, автор знаменитой истории гетов [43, с. 74]. Он сообщает, что есть другой Танаис (Дон – аланское слово, обозначающее реку), который, «возникая в Хриннских горах (на Памире [97, р. 102—103; 99, р. 84—85]), впадает в Каспийское море». Иордан был человеком образованным, хорошо знакомым с географической литературой, которая не вся сохранилась до нашего времени, и потому его высказывания заслуживают доверия, за одним исключением: его данные для VI в. могли уже быть устаревшими. Почерпнутые из сочинений I – II вв., они скорее всего отражают положение, бывшее именно в эти века, но это-то для нас и ценно. Приток воды в Каспий через Узбой мог быть очень незначительным и непостоянным. Воды Амударьи могли попасть в Узбой только через Сарыкамышскую впадину. Площадь Сарыкамышской впадины вместе с впадиной Асаке-Аудан настолько велика, что испарение там должно быть громадным. Это объясняет нам, почему русло Узбоя по своим габаритам было способно пропустить не более 100 куб. м в секунду. Этого количества воды явно недостаточно, чтобы поднять уровень Каспия.
      На карте Эратосфена, составленной во II в. до н. э., четко и, по-видимому, довольно точно показаны контуры Каспийского моря . Северный берег его расположен южнее параллели 45° 30'. Эта широта проходит примерно через Керченский полуостров. Такие контуры Каспийского моря соответствуют береговой террасе (ныне находящейся под водой) на абсолютной отметке минус 36 м (имеется в виду отметка тылового шва террасы, выше которого поднимается уступ более высокой террасы). Действительно, Узбой в это время впадал в Каспийское море, так как его продолжение – русло Актам – ныне заметно и прослеживается по дну моря на абсолютной отметке минус 32 м. Если бы это русло было более древним, то оно не могло бы так хорошо сохраниться, а было бы занесено эоловыми и морскими отложениями. В более позднее время Каспийское море столь низко не опускалось и условий для эрозии и меандрирования не было.
      Итак, мы можем констатировать, что при относительном многоводье Амударьи уровень Каспийского моря в IV – II вв. до н. э. стоял на отметке не выше минус 36 м. Это значит, что по принятой нами климатической схеме в данную эпоху шло интенсивное увлажнение аридной зоны. История подтверждает наши соображения. Во II в. до н. э. хунны занимаются в Джунгарии земледелием . В это же время китайские военные реляции говорят об огромных стадах, которые хунны пасли в пределах Монгольского Алтая, а усуни – в Семиречье. Царство Кангюй, расположенное в восточной части Казахстана от Тарбагатая до среднего течения Сырдарьи, также представляется в то время богатым скотоводческим государством, способным выставить 200 тыс. всадников. Река Чу на карте того времени показана вытекающей из Иссык-Куля и впадающей в широкое озеро; ныне же Иссык-Куль не сообщается с рекой Чу; последняя же теряется в песках и солончаках. Все это говорит о повышенной увлажненности и относительно густой населенности этих районов в то время.
      Но дни этой богатой культуры были сочтены. Во II в. до н. э. путь прохождения циклонов смещается к северу. В это время альпийские перевалы становятся труднопроходимыми из-за роста альпийских ледников [85, с. 278]. Племена кимвров и тевтонов, жившие до этого в низовьях Рейна, были вынуждены покинуть свою страну вследствие наводнений и обрели геройскую смерть под мечами легионеров Мария. К началу I в. н. э. хуннское земледелие погибло, а скотоводство сократилось и могущество хуннов оказалось сломленным.
      Не будем касаться перипетий трагической борьбы народа, окруженного врагами. Лучше обратим внимание на то, как расселились потомки степных богатырей. Хуннский народ распался на четыре ветви. Одна из них поселилась на берегах Хуанхэ и в предгорьях Алашаня – там вода была в изобилии. Другая осталась на берегах Селенги и в Забайкалье, на границе таежной зоны. Третья укрылась на склонах Тарбагатая и Джунгарского Алатау, около ручьев, питаемых горными ключами, а четвертая отступила на берега Урала и Волги, где, смешавшись с уграми, превратилась в «гуннов» [26, с. 278]. Эти последние перебрались через степи современного Казахстана, также подвергшиеся иссушению, не в поисках травы и воды, а спасаясь от жестокого врага – сяньбийцев (древних монголов). Все их передвижение от Тарбагатая до Волги заняло немного больше трех лет, и поэтому они не оставили на своем пути археологических остатков . По сути дела, это была отступавшая армия, терявшая обозы, раненых и ослабевших. «Ослабевшие» скрылись на время в горах Алтая и впоследствии неоднократно удивляли Азию своей доблестью. Те же «неукротимые», которые, дойдя до Волги, оторвались от противника, положили начало новому большому народу, который в V в. завоевал пол-Европы, – гуннам.
      А что же было в это время в степях современной Монголии? Какие племена и народы заселили покинутые хуннами склоны Хэнтэя и Монгольского Алтая? В источниках сведений так мало, что можно с уверенностью сказать – эта страна запустела. Но мало констатировать факт, надо его объяснить, и для этой цели на помощь историку приходит физическая география. Палеонтологические исследования в Центральной Азии установили, что процесс усыхания степей был прерван периодом увлажнения в сравнительно недавнее время [61, с. 189]. Историческая наука не только подтверждает этот вывод, но и позволяет уточнить дату указанного увлажнения.
      Путешественниками отмечено, что монгольская степь заселена предельно густо. Это надо понимать в том смысле, что наличие пресной воды лимитирует развитие скотоводства, т. е. скота там столько, сколько можно напоить из имеющихся родников. Где только есть лужа воды – там стоит юрта и пасутся овцы. Если источник иссяк – скотовод должен либо умереть, либо покинуть родную страну, ибо в те времена переход на искусственное орошение степей был технически неосуществим.
      Следовательно, эпохе усыхания должно соответствовать переселение кочевников из середины степи к ее окраинам.
      Это явление наблюдается во II – III вв. н. э. Хунны не вернулись на родину; тоба с берегов Керулена перекочевали на берега Хуанхэ; оазисы «Западного края» захирели; сяньбийцы, овладев степью до Тарбагатая, не заселяли ее, а распространялись по южной окраине Гоби до Тянь-Шаня. Можно подыскать объяснения для каждого из этих фактов в отдельности, но не для их совокупности, хронологического совпадения и неповторимости ситуации. Если даже все это случайности, то сумма их уже закономерность.
      Л. С. Берг, отмечая, что Балхаш имеет соленость значительно меньшую, чем должно было иметь бессточное среднеазиатское озеро, предположил, что «Балхаш некогда высыхал, а в дальнейшем опять наполнился водой. С тех пор он еще не успел осолониться» [11, с. 68—69]. Наши данные позволяют датировать высыхание большей части Балхаша в III в. н. э. На китайской карте эпохи Троецарствия (220—280 гг.) на месте Балхаша показано небольшое озеро, соответствующее его наиболее глубокому месту. Уровень Иссык-Куля был также понижен [10, с. 403].
      В эту эпоху население степей значительно сокращается, усуни уходят в горный Тянь-Шань; сменившие их юебань – потомки хуннов – населяют склоны Тарбагатая, а некогда богатый Кангюй сходит на нет. Не было никаких внешнеполитических причин, которые бы могли вызвать ослабление этих народов, и это дает основание предположить, что главную роль здесь играл физико-географический процесс аридизации климата. В это же время, по сведениям, сообщаемым Аммианом Марцеллином, Аральское море превратилось в «болото Оксийское», т. е. весьма обмелело [85, с. 269].
      Но уже с середины IV в. на север переселяются теле (предки уйгуров), находят себе место для жизни жужани, немного позже туда же отступают тюрки Ашина, и им отнюдь не тесно. Идет борьба за власть, а не за землю, т. е. сам характер борьбы, определившийся к концу V в., указывает на рост населения, хозяйства, богатства и т. д.
      Процесс первоначального переселения беглецов (жужани) и разобщенных племен (теле) стал возможен лишь тогда, когда появились свободные, незанятые пастбища. В противном случае аборигены оказали бы пришельцам такое сопротивление, которое не могло быть не замечено в Китае и, следовательно, должно было быть отмечено в хрониках. Но там сообщается о переселении и ни слова о военных столкновениях, значит, их не было, т. е. жужани и теле заняли пустые земли. А при отмеченной тенденции кочевников к полному использованию пастбищ необходимо допустить, что появились новые луга, т. е. произошло увлажнение.
      Согласно нашей концепции, усыханию аридной зоны в III в. н. э. должно было соответствовать столь же резкое увлажнение зоны гумидной. К сожалению, состояние науки в III в., как и всего общества в то время, было далеко не блестящим, и поэтому прямых географических сведений о северных странах не сохранилось. Однако один факт подтверждает нашу точку зрения. В III в. н. э. готы выселились из Южной Скандинавии на южный берег Балтийского моря, к устью Вислы, и потом перешли в район среднего течения Днепра, Припяти и распространились в восточноевропейской лесостепи, одновременно подчинив себе степные территории вплоть до Черного моря. Исходя из того, что готское натуральное хозяйство было тесно связано с условиями гумидного северного ландшафта, мы можем допустить, что в III в. ландшафт мест, заселенных готами, был тоже достаточно влажным и не так уж сильно отличался от скандинавского.
      И действительно, в это время из Восточной Европы, через греческие порты Ольвию, Херсонес и другие вывозилось огромное количество хлеба, потреблявшегося Восточной Римской империей. Следовательно, путь циклонов проходил через центральную часть Восточной Европы, что должно было вызвать увлажнение бассейна Волги и повышение уровня Каспийского моря. Если так, то, значит, лесная зона перед этим переживала период усыхания и Волга была мелководна. Поэтому бо?льшая часть нынешней дельты представляла собой холмистую степь, населенную такими же кочевниками, как и вокруг нее. Основным протоком Волги были Ахтуба и ее продолжение Бузан. Возможно, эта река впадала в уральскую западину, соединявшуюся с Каспийским морем узким протоком.
 
       График колебаний уровня Каспийского моря в связи с изменениями климатических условий на Евразийском континенте
 


 
      Во II в. началось усыхание степей, достигшее максимума в III в., и соответственно повысилось увлажнение в лесной зоне. За этот период Каспийское море поднялось до отметки минус 32—33 м. Волга понесла такое количество воды, которое тогдашнее русло вместить не могло и образовало дельту современного типа. Сухие степи превратились в луга, поросшие ивами, камышом и чаканом. На юге дельта простиралась почти до полуострова Бузачи (севернее Мангышлака), от которого ее отделял узкий проток из уральской западины. Сарматы с берегов Волги в III в. н. э. были вытеснены гуннами, также не задержавшимися на территории Волжской дельты. Начиная с V в. здесь появляются болгары, победители и наследники гуннов, но они захватывают степи, оставив без внимания дельту. Увлажнение степей, начавшееся в IV в., также повлияло на расстановку политических сил, как и прошедшая эпоха усыхания. На месте хуннской родовой империи создался Великий Тюркский каганат. Тюркюты (мы будем так называть этот тюркский народ, чтобы избежать путаницы в названиях) создали державу гораздо более обширную и сильную, чем хуннская. С 550 по 580 г. они подчинили себе степи от Великой китайской стены до Дона и присоединили к своей державе согдийские города до берегов Амударьи. Они вошли в соприкосновение не только с Китаем, но и с Ираном и Византией. Собственно говоря, с VI в. началась эпоха мировой политики.
      Такая огромная страна с разноплеменным населением нуждалась в исключительно гибкой и крепкой государственной системе. Тюркютская система, называвшаяся «эль», предполагала соединение военно-демократической формы организации – орды с племенными союзами . Некоторое время единство державы удавалось сохранять, но с 603 г. она распалась на Восточный и Западный каганаты, из которых нам интересен последний.
      В Западном каганате собственно тюркюты были в абсолютном меньшинстве. Кроме ханского рода, к этому племени принадлежало небольшое количество дружинников и их семьи. Эта кучка должна была господствовать над могучими храбрыми многочисленными племенами и богатыми культурными согдийскими городами. Среди подданных тюркютского хана были вольнолюбивые телеские племена Джунгарии, кангары Приаральских степей, позже получившие широкую известность под именем печенегов, болгарские племена степей Северного Кавказа, барсилы, жившие между Тереком и Волгой, и хазары. Как ни странно, все перечисленные народы поддерживали династию, благодаря чему она просуществовала до 659 г. Очевидно, наличие слабого правительства их устраивало больше, чем постоянные межплеменные войны, которые в ином случае были бы неизбежны. Но двойной удар извне оказался роковым: арабы вторглись в Согдиану, китайцы захватили бассейн Тарима и Джунгарию, последний хан был взят в плен, а члены его рода перебрались в Хазарию, и с этого времени возник Хазарский каганат.
      Из этого краткого рассказа видно, что в VI – VIII вв. степи обеспечивали жизнь кочевников. Но не только эти косвенные соображения позволяют считать тюркютское время эпохой повышенного увлажнения. Контуры озера Балхаш на китайской карте IX в. напоминают впадину бассейна, вмещающего и озеро Алаколь [14, т. III. Ср.: 56, с. 129]. На той же карте показано, что реки Сарысу и Чу, ныне теряющиеся в песках и солончаках, образовывали обширные озера, соответствующие современным сухим углублениям. А если так, то не только дельта Волги, но и долина Дона превратились в райские сады, и подъем культуры населявших их народов имел прочную базу в оптимальных природных условиях.
      Именно в это время и в этих условиях сложились два могучих народа: болгары и хазары. По культуре у них было много общих черт, но болгары оставались степняками, скотоводами, охотниками на волков и лисиц, а хазары – обитателями речных долин, земледельцами, рыболовами, напоминавшими по быту гребенских казаков и астраханских татар.
      Дальше в нашей гипотезе был пробел. Каковы были изменения между VII и XIII вв., мы не знали и оставили эту эпоху под вопросом. Но с конца XIII в. подъем уровня Каспийского моря был отмечен многими современниками. Итальянский географ Марино Сануто в 1320 г. писал: «Море каждый год прибывает на одну ладонь, и уже многие хорошие города уничтожены» [12, с. 220]. Действительно, персидский порт Абаскун был залит морем в 1304 г. [39, с. 8]. Персидские авторы XIV в. объясняли небывалый подъем Каспийского моря тем, что Амударья, изменив свое течение, стала впадать в Каспий и «по необходимости вода затопила часть материка для уравнения прихода и расхода» [9, с. 7]. Как мы уже знаем, изменение уровня происходило совсем по другим причинам, и поэтому можем представить себе климатические условия в начале XIV в. Низовья Волги сгорали от жары, а в верховьях Волги лили дожди; татарский скот погибал от бескормицы, русские хлеба гнили на корню; степи превращались в пустыни, леса – в болота. Даже последнее пристанище людей – дельта и пойма Волги были залиты водой и только бэровские бугры поднимались над поверхностью мелкого моря, словно архипелаг маленьких бесплодных островов. Вода дошла до отметки минус 19 м. Подобно тому как ракушки cardium edule показывают уровень подъема воды со стороны моря, так керамика VI – Х вв., находимая нами в прикаспийских степях, отмечает береговую линию со стороны суши. Различие лишь в том, что керамика указывает не только высоту, но и дату подъема уровня моря, чего нельзя добыть никаким другим путем.
      Начиная с середины XVI в. уровень Каспия мог быть установлен обычным путем промеров и привязок. Это было сделано академиком Л. С. Бергом [12, с. 266—267] и уточнено Б. А. Аполловым , не внесшим, впрочем, принципиальных изменений. Но мы продолжили анализ, чтобы проверить правильность нашей концепции гетерохронности увлажнения, и получили следующие результаты. В 1556 г. русские построили Астрахань на правом берегу Волги на 13 км ниже старой, татарской. По высоте валов, окружавших город, Л. С. Берг установил, что уровень моря стоял на абсолютной отметке минус 26,5 м [12, с. 225—227], т. е. снизился за 200 лет на 7,5 м. Это значит, что верховья Волги находились в стадии усыхания, но и степи в это время усыхали весьма интенсивно. Именно в эту эпоху население оставляло города в низовьях рек, стекавших с Куньлуня и Наньшаня. Кочевники целыми племенами покидали родные степи, но они уходили не ради завоеваний, не в грабительские походы, а в поисках водопоев и пастбищ. Китайские географы XVII в. писали: «Вся Монголия пришла в движение, а монгольские роды и племена рассеялись в поисках за водой и хорошими пастбищами, так что войска их уже не составляют единого целого» [цит. по: 22, с. 437]. Действительно, в это время ослабели все степные народы, кроме ойратов, использовавших горные долины Алтая, Тянь-Шаня и Тарбагатая, где были и ледниковые и подпочвенные воды.
      Но если усыхание захватило и леса и степи, то, значит, увлажнялась Арктика. В самом деле, Ченслер в 1553 г. без труда добрался до устьев Северной Двины. В течение XV – XVII вв. весь Север был освоен русскими поселенцами, селившимися по берегам рек и потому не испытавшими неудобств от заболачивания тундры. Поморы ходили на Шпицберген и Новую Землю, казаки основали Мангазею. Центр тяжести хозяйственной деятельности незаметно, но неуклонно смещался к северу.
      Обратный процесс начался во второй четверти XVIII в. Каспийское море снова начало подниматься и к 1804 г. достигло отметки минус 22,3 м. Это означало, что максимум дождей стал выпадать в бассейне Верхней Волги, хотя и не столь интенсивно, как в XIII – XIV вв. Теперь самыми удобными землями сделались степи Северной Украины, Верхнего Дона, Средней Волги. За короткое время они покрылись деревнями и станицами. С начала XIX в. уровень Каспия медленно падает, а льды Арктики постепенно тают. Северный морской путь был освоен тогда, когда высох нынешний залив Комсомольца. Напрашивался сам собой вопрос: как пойдет изменение климата дальше? Но мы не могли дать прогноза. Ведь все изложенное было пока что гипотезой, правда, не встречавшей противоречий, но не проверенной до конца. На этом мы закончили наше сообщение.

* * *

      Читая доклад в ученом собрании, никогда нельзя быть уверенным в успехе. Самое страшное – если докладчик не сумеет изложить свою идею настолько ясно, чтобы быть полностью понятым. Плохо, когда слушатели скучают и им кажется, что доклад – повторение давно известного. Есть риск показаться парадоксалистом, стремящимся к оригинальности и только ради этого пренебрегающим привычными нормами научного исследования. Наконец, бывает, что аргументация представляется недостаточной и вывод повисает в воздухе.
      Поэтому, выступая со своей концепцией, построенной на разнообразном материале, в присутствии ученых разных специальностей, мы могли ждать любых несогласий или сомнений. Вопросов по докладу возникло множество, но, вопреки нашим опасениям, возражений против принципа и методики не было вовсе. Отдельные поправки касались частностей и не затрагивали руководящей идеи. Главное сомнение вызвала наша гипотеза о слишком поздней дате трансгрессии Каспия. Обычно ее датировали послеледниковым периодом или, переводя на язык археологии, эпохой верхнего палеолита. Этот тезис в самом деле требовал дополнительных доказательств, но на успехе доклада наличие нерешенных проблем не отразилось. Нас похвалили уже за то, что мы их поставили.
      Доклад был рекомендован к печати, продолжение работ в этой области было одобрено.
      Хазаро-каспийская проблема получила права гражданства.

      Перед началом полевых работ полагается их обосновать. Я выдвинул три вопроса. Первый – раскопки хазарского могильника на бугре Степана Разина. Тут доказывать и убеждать не пришлось; все понимали, что в случае успеха будет открыта новая археологическая культура, важность которой для истории несомненна. Второй вопрос – изменение уровня Каспия за исторический период, казалось, выходил за пределы археологии, но гипотеза о влиянии изменения природных условий на древние народы, в частности на хазар, представилась плодотворной, и я получил разрешение заниматься ею попутно, тем более что эта тема не требовала дополнительных расходов. Если начальник экспедиции хочет в свободное время что-нибудь записать в дневник, то благо ему и науке.
      Но я хотел большего! Геологами установлено, что на берегах Каспийского моря есть ряд так называемых береговых террас – площадок, выбитых прибоем. Эти террасы показывают древние стояния уровня моря, причем часть их ныне покрыта водой. Так, самая низкая терраса находится на абсолютной отметке минус 36 м, вторая – минус 32—33 м и современная – минус 28 м. Более высокие меня пока не интересовали. Я поставил третий вопрос, решил установить дату стояния Каспия на этих отметках и изобрел следующий метод.
      Город Дербент защищен с севера огромной стеной. Западный конец этой стены уходит в труднодоступные Кавказские горы, а восточный спускается в море. Ныне восточный конец разрушен, но в тихую погоду сквозь прозрачную воду видны плиты крепостной стены.
      Самое ценное было то, что дата постройки известна точно. Стена была сооружена по приказанию персидского шаха Хосроя Ануширвана в 562—571 гг. Северокавказские кочевники легко проходили в Закавказье по долине между склонами Кавказского хребта и берегом Каспийского моря и грабили оседлое население северо-западной окраины Персидского царства. Для их отражения приходилось содержать большое войско, что было дорого и не всегда давало хорошие результаты, потому что быстрые степняки часто успевали уйти с добычей от тяжеловооруженной персидской конницы. По этим причинам персидский царь решил перегородить долину стеной, неприступной для степных всадников, не умевших брать крепости. Действительно, после того как стена длиной 40 км была сооружена и при ней построена крепость для гарнизона, нападения мелких отрядов кочевников прекратились, а крупные войны и в то время возникали нечасто .
      Но меня заинтересовал именно подводный конец Дербентской стены, описанный только тремя арабскими географами X в.: Абуль Фараджем Кудамой, посетившим Дербент в 948 г., Истахри, описание которого датируется 930 г., и Масуди, автором книги «Золотые луга», самого капитального географического сочинения X в. Пребывание Масуди в Дербенте приурочивается к 943—947 гг., и, таким образом, мы имеем три примерно одновременных описания.
      Как обычно бывает, сведения источников противоречат друг другу. Кудама пишет, что Ануширван построил мол из каменных глыб и свинца , а на нем продолжил стену, которая вдавалась в море на три арабских мили, т. е. около 5 км .
      Масуди определяет длину морского отрезка стены только в одну милю и технику постройки описывает иначе. По его словам, камнями загружались бурдюки и опускались на дно, после чего водолазы прорезали бурдюки ножами и извлекали обратно, чтобы снова пустить в дело. При этом совершенно непонятно, как можно было употребить разрезанный бурдюк и для чего было загружать его камнями, когда проще было опустить камень на место [78, 79].
      Истахри пишет, что «между морем и рейдом выстроены две стены параллельно морю; проход между ними тесен и узок, и вход в порт сделан извилистым. При входе в порт протянута цепь, так что судно не может войти в порт и выйти из него без разрешения» . Что это за стены? На плане Дербента показаны две стены, ограничивающие древний город с севера и с юга. Но они идут перпендикулярно к морю и отстоят одна от другой почти на полкилометра.
      Короче говоря, все описания настолько неудовлетворительны, что базировать на них какие-либо соображения нельзя. Надо было исследовать стену самому и определить, какие глубины были вокруг нее в момент ее сооружения. Я уповал на то, что мне это удастся, и просил М. И. Артамонова выделить дополнительную сумму на подводную археологию. А для работы на раскопе он прикомандировал к экспедиции кандидата исторических наук З. А. Львову.
      Так была организована экспедиция, от которой можно было ждать либо огромного успеха, либо столь же огромного провала. Но о том, что произошло в Дербенте и дельте Волги, будет рассказано далее, не в хронологическом порядке, а в отдельных главах.

      Итак, перед новой экспедицией стояли две задачи: раскопать могильник на бугре Степана Разина и исследовать подводный конец Дербентской стены. Если первая сводилась к обычным археологическим работам (я еще не представлял, с какими трудностями придется нам столкнуться), то вторая требовала особой подготовки, и прежде всего овладения техникой ныряния с аквалангом.
      Акваланг – изобретение поистине гениальное. Не стесняя человека в свободе движения, он дает возможность двигаться под водой легче, чем мы плаваем по ее поверхности. Но навыки, требующиеся аквалангисту, отличаются от тех, которые имеет обычный пловец. Кроме того, работа без напарника запрещается правилами техники безопасности. Следовательно, необходимо минимум два аквалангиста и два акваланга.
      Не стоит описывать трудности проникновения в плавательный бассейн, где обучали подводному спорту, потому что они лежат за пределами темы, хотя и имеют к ней отношение. Гораздо важнее для успеха работ были качества моего напарника, студента исторического факультета Гелиана Михайловича Прохорова.
      Оный студент, в дальнейшем именуемый просто Геля, в 1960 г. поступил на первый курс после того, как прошел военную службу и имел трудовой стаж. Плавал он лучше меня, и мы прошли курс обучения подводному спорту.
      Инструктор страшно удивился, когда Геля отказался тренироваться для участия в соревнованиях, но тем не менее гонял нас обоих так, что мы научились как следует нырять и плавать.

      Мы с Гелей и Андреем Зелинским приехали в Астрахань, где встретили А. А. Алексина, и прямо направились в Дербент. Там нам оказала теплое гостеприимство водоспасательная станция и ее глава Василий Васильевич. Он поселил нас в одной из комнат домика, находившегося на окраине дербентского пляжа, разрешил использовать для работ экспедиции одну из спасательных лодок. Обосновавшись, мы вышли, как принято говорить в экспедициях, на объект.
      Каспийское море предстало перед нами совсем иным, чем в устьях Волги. Здесь не было ни минуты покоя. Огромные зеленые валы накатывались на скалистое дно, завихрялись и падали на песчаный берег. Теперь, когда море стояло на отметке минус 28 м, понижение берега было плавным, но уже в 100 м от него глубина превышала человеческий рост. День был безветренный, что крайне редко на Дербентском побережье, и мы с Гелей, надев акваланги, отправились исследовать южную стену, развалины которой доходили до уреза воды.
      Тут мы столкнулись с первым затруднением в освоении методики подводной разведки. Когда мы погрузились в воду, то сразу потеряли друг друга из виду. Я то и дело высовывал голову, но не видел Гелиной головы; он, как выяснилось по возвращении, поступал точно так же. Так и проплавали мы отдельно. Хорошо, что погода была тихая и никаких опасностей не возникло, но на будущее следовало учесть возможность потеряться в воде, где видимость, несмотря на маску, ограниченна.
      Результат первого заплыва был негативный. Развалины южной стены кончались на суше, не доходя до берегового обреза, т.е. на абсолютной отметке около минус 26—25 м. Это давало повод заключить, что южная стена вообще никогда в море не вдавалась, так как если бы ее нижний конец существовал, то мы бы увидели развал камней на скальной основе дна.
      Надо сказать, что сохранность южной стены и в наземной части очень плохая. Бо?льшая часть ее была уничтожена при постройке нижнего города у моря. Этот город не вмещался в древние границы и расширялся к югу [5, с. 122]. Но разрушение не могло коснуться морского дна, а если так, то в отсутствии остатков южной стены под водой люди не повинны. Приходилось сделать неизбежно вытекавший из наблюдений вывод, что южная стена была построена не одновременно с северной стеной, а тогда, когда уровень Каспия поднялся до отметки минус 25 м или выше и защищать море не было надобности. Но тогда рейд, защищенный цепью, никак не мог быть ограничен с юга продолжением южной стены, не имевшей к нему никакого отношения. Да и никакая цепь не могла тянуться полкилометра без мощных каменных опор, а таковых на южной стороне укрепления не было. Очевидно, описания арабских географов относились только к северной стене. Поэтому мы пересели в лодку и двинулись к ней вдоль берега. Нижняя часть ее около железной дороги была разобрана, но обрез сохранившейся части шириною 4 м выделялся среди темной южной зелени деревьев ярким серым пятном. Поравнявшись со стеной, мы устремили глаза вниз и сквозь зеленую воду увидели огромные сасанидские плиты, лежащие на боку. Расстояние до берега было около 200 м, глубина, как показал самодельный лот, – 3,5 м. Надев акваланги, мы опустились на дно и ощупали руками скользкие камни, к которым больше тысячи лет не прикасалась человеческая рука. Ширина развала плит, из которых стена была сложена, достигала 70 м, а по обе стороны, к югу и северу, тянулась гладкая гранитная площадка, прикрытая слоем мелкого песка. Она плавно понижалась к востоку до расстояния около 350 м от берега. Дальше глубины начали возрастать очень быстро, следовательно, окончилась береговая терраса, показывавшая на продолжительное стояние уровня моря в эпоху, которую нам предстояло определить.
      На этом пришлось закончить наши работы в первый день, так как поднялся северо-восточный ветер, море замутилось, и мы поспешили на берег. Дербентский рейд славится своим постоянным волнением, из-за чего к нему избегают приближаться даже современные корабли. Насколько это правильно, мы вскоре убедились воочию.

      Первой нашей задачей было разработать методику съемки на воде. Будь у нас достаточно людей и инструментов – это было бы довольно просто, но когда у четырех человек есть только горный компас с визиром, дело осложнялось. Однако А. А. Алексин нашел выход. За серым пятном среза стены виднелась башня, бывший минарет, примыкавший к сухой части стены. Таким образом, имелись два ориентира, совмещая которые мы визировали створ стены. Несколько южнее стены высилась водонапорная башня. Если установить лодку в створе стены и ориентировать компас, визируя одновременно водонапорную башню, то мы получали угол между этими двумя линиями. А. А. Алексин быстро высчитал соответствие углов с расстояниями от берега и составил таблицу, которой мы и пользовались остальное время. Допуск или величина ошибки при таких измерениях была около 10 м, но при наличии постоянного волнения большая точность была недостижима. Да она была и не нужна нам, потому что нашей задачей было установление абсолютной отметки конца стены, а на расстоянии 10 м глубина менялась всего на несколько сантиметров, что не имело никакого значения.
      В измерениях и расчетах прошло тихое утро, а к полудню снова поднялся ветер и заставил нас вернуться на берег. Стоянка лодки была в километре от места работ, и нам приходилось при каждом возвращении усиленно работать веслами на тяжелой морской лодке. Однако еще труднее была высадка на берег. Дно дербентского пляжа очень полого и усеяно большими камнями. Уже в 20 м от берега лодка начинает задевать килем камни. Тогда надо спрыгивать и по пояс в воде подталкивать ее. Спрыгивают люди поодиночке, чтобы до конца использовать силу волны, набегающей на берег. Последние метры уже все держатся за борта лодки и тянут ее с камней на песок. А потом наступает самое трудное – надо вытащить лодку на сухое место, чтобы при волнении ее не смыло обратно в море. Тут кто-нибудь созывает всех желающих помочь, ибо для четырех человек – это задача непосильная, и под крики «раз-два – взяли» и «еще раз – взяли» лодка водворяется на место.
      Если же, а это бывало все дни, вытаскиванию лодки предшествовали два-три часа под палящим солнцем и 40—60 минут в воде и под водой, то даже мои крепкие и выносливые сотрудники, войдя в отведенную нам комнату, ложились и лежали 5—6 часов, не будучи в силах добраться до столовой в городе и пообедать.
      Зато, когда наступал вечер и пляж пустел, мы выносили наши тюфяки наружу, стелили их у моря и, перед тем как заснуть, смотрели на яркие южные звезды, слушая непрекращающийся гул волн. В эти часы мои товарищи забывали все невзгоды и то, что вместо легкой работы на раскопках я заставил их нырять и плавать, и то, что я кричал при малейшей задержке в работе, и то, о чем будет рассказано в описании следующих дней. Да! Несмотря ни на что, дербентская эпопея – это одно из самых любимых наших воспоминаний.

      С утра, прежде чем мы успели позавтракать, поднялся ветер. В этот день мы установили, что надо выходить в море не позже 5 часов утра, потому что уже к 8—9 часам волнение загонит нас на берег. А тут мы задержались и в половине седьмого вынуждены были констатировать, что пробиться через волны прибоя нам не под силу. Делать нечего, пришлось ограничиться прогулкой по берегу, но она оказалась тоже весьма полезной. На самом урезе воды, в нескольких метрах южнее створа северной стены, мы увидели большой развал диковинных плит, совершенно не похожих на сасанидские, тянувшийся вдоль берега перпендикулярно стене. Вытесанные из серого известняка, длиной 1,9 м, шириной 0,4 м, толщиной 0,2 м, они были украшены полуцилиндрами, представлявшими вместе с плитой монолит. Длина полуцилиндров колебалась от 1,2 до 1,7 м, а высота – от 0,3 до 0,5 м. Было их довольно много, и они были перемешаны с обломками сасанидских плит. Установить, что они собой представляли и как сюда попали, не было никакой возможности.
      Волнение на море усиливалось, и мы решили подняться к крепости, чтобы не терять времени даром. Мы прошли сначала через русский город, раскинувшийся около железной дороги, шумный, веселый, деятельный; затем поднялись по широкой улице, полной магазинов, где смуглые еврейские дети выбегали из всех переулков; потом мы оказались в районе базара и удивились молчанию и покою, царившим в таком, казалось бы, оживленном месте. Горцы-мусульмане сидели группами в тени земляных стен, курили и молчали. Женщины и дети находились где-то за стенами и не нарушали тишины. Здесь кончился живой город Дербент и начиналась лестница в город-музей, цитадель дербентской крепости. Я не в силах передать впечатление от величия сасанидских стен, огромные плиты которых стоят века без капли известкового раствора; сквозь бойницы видны и море и горы; в глубоких каменных подвалах мерцает вода, а кусты и деревья силой жизни, заключенной в их крохотных семенах, высятся на культурном слое VI – XII вв.
      Нет, бессильны слова! Идем из крепости на горный склон, на котором видны могилы «богатырей», живших и похороненных еще до Мухаммеда, как объяснили нам сотрудники местного музея.
      Мы подошли к надгробиям и узнали в них те самые плиты, которые в беспорядке валялись на морском берегу. Очевидно, когда-то потребовался материал для ремонта конца стены и кто-то бесцеремонно воспользовался готовыми плитами. Тут невольно вспомнился эпизод, происшедший здесь в 1587 г. Шедший однажды с севера караван остановился у стены на ночлег, чтобы утром, когда откроют ворота, идти дальше через город. Однако утром привратники убедились, что каравана нет – верблюды обошли стену в воде. После этого шах Аббас I приказал соорудить в море, «там, где глубины достаточны, чтобы их не могли пройти верблюды, большую башню и соединить ее с берегом стеной» [цит. по: 3, с. 138]. Самое простое для строителей было взять плиты уже неохраняемых могил и перетащить их на место работ. Таким образом, мы истолковали совпадение наших утренней и вечерней находок, заодно отметив абсолютную отметку башни Аббаса – минус 28,5 м.

      Будто назло нам, буря усиливалась. О том, чтобы выйти в море, не могло быть и речи. Поэтому мы поставили опыт наблюдения с водонапорной башни. С вершины этого неуклюжего деревянного сооружения берег просматривался на расстояние, значительно превышавшее то, которое нас интересовало. Зеленые волны в глубоких местах казались рябью, но, сталкиваясь с прибрежными скалами, находившимися на глубине 2—3 м, они вспенивались и превращались в белых барашков. И вот мы ясно увидели, что на прямой линии в створе стены образуются точно такие же барашки, как у берега. Значит, волны нижними концами задевали о препятствие, которым могли быть только камни стены. Применив наши нехитрые измерительные приборы, мы отметили точки наибольших волнений, т. е. наибольшие скопления строительных остатков. Самая далекая находилась в 300 м от берега и самая близкая – в 100—150 м. Между ними был небольшой перерыв, где море было чуть спокойнее. Таким образом, мы определили пункты, на которые следовало обратить наибольшее внимание. Для их первичного исследования требовалось всего два-три дня тихой погоды, а ее не было. Наш хозяин, Василий Васильевич, лукаво улыбаясь, говорил нам: «Море не хочет выдавать свои тайны», и в тот момент мы были готовы поверить, что он прав. Но я помнил, что небольшой циклон проходит в течение трех дней, а в том, что это был именно циклон, легко было убедиться по направлению ветра. Поэтому мы не теряли уверенности, что завтра выйдем в море. Время, освободившееся по вине погоды, мы использовали на осмотр северной стены. Было просто удивительно, как точно и четко чувствовали иранские архитекторы VI в. размежевание ландшафтных зон. На север, насколько хватало глаз, простирается знойная, выгоревшая степь. Это вариант уже знакомого нам ландшафта, вытянувшегося языком между отрогами Кавказского хребта и берегом Каспийского моря. Он доходит до подножия Дербентской стены и кончается. К югу лежат склоны холмов, перемешанные с зарослями орешника и какими-то причудливыми кустами. Здесь даже воздух другой, такой же горячий, но пряный и немного терпкий. Здесь другая жизнь и другие культурные традиции ощущаются не только в каждом здании, а даже в каждом камне или обломке сосуда. Это место, где люди жили оседло и обороняли свою землю от северных кочевников.
      Хотя стена описана безукоризненно, мы все-таки наткнулись на один факт, которому сначала не придали значения. То тут, то там южнее самой стены в землю были вкопаны огромные глиняные амфоры. Сейчас многие из них разбиты, но остались ямы и черепки. Несомненно, это были сосуды для воды, необходимой защитникам стены. В жаркое время под прямыми лучами солнца без воды долго не продержишься, и персидские строители, учитывая трудность постоянного водоснабжения в условиях осады, подготовили водохранилища, в которых вода сохраняла прохладу и долго не портилась. Но мы еще не осознали важность этого наблюдения и связанных с ним выводов. Наши мысли стремились к морю.

      Утро было тихим. Зеленая гладь моря казалась пронизанной пунцовыми лучами восходящего солнца. В 5 часов утра мы столкнули лодку в воду и в половине шестого были уже в створе стены. Розовые лучи сменились оранжевыми – солнце оторвалось от линии горизонта.
      Первая точка опускания находилась в 100 м от берега. Она нас задержала ненадолго. Мы установили контур развала плит: он тянулся на 30 м к северу и на 40 м к югу при глубине 2 м. Не задерживаясь, мы двинулись на следующую точку и тут сделали тактическую ошибку.
      Вместо того чтобы пройти 100 м и продолжать опускание, мы вздумали сразу подсечь конец стены со стороны моря. Собственно говоря, это было целесообразно при условии, что погода не изменится, а о последнем мы в увлечении работой не подумали.
      Итак, в 7 часов мы оказались на расстоянии 600 м от берега и установили, что там, на глубине 5,5 м, только ровное песчаное дно, без следов человеческой деятельности. Продвинулись на 100 м мористее – глубина 7,3 м и то же самое. Значит, здесь, на абсолютной отметке минус 36 м (самая низкая береговая терраса), в VI в. было глубокое море.
      Мы вернулись на точку в 300 м от берега и обнаружили конец стены. Это нас очень обрадовало, так как подводные наблюдения подтвердили наблюдения с водонапорной башни. Мористее был найден в створе стены только один большой камень со следами обработки, очевидно, оброненный там случайно. Техника съемки в этот день была далеко не совершенна. Сначала я плавал в тихой воде и через стекло маски рассматривал дно, устанавливая объект и задачу. Затем я влезал в лодку и брался за компас и дневник, а Геля (Прохоров) опускался на дно и дополнял визуальные наблюдения, ощупывая камни. Затем он выныривал и сообщал полученные данные, не отплывая с места подъема. Все тут же фиксировалось, после чего мы переходили на следующую точку. Основным недостатком этой методики была трудоемкость и, следовательно, относительная медленность работы. За это мы поплатились тут же. Около 9 часов с моря потянул ветерок, началось волнение, со дна поднялся песок, видимость под водой снизилась и пришлось заканчивать рабочий день. Пока мы совещались, принимали решение и садились на весла, ветер усилился настолько, что нас буквально понесло на юг. На берег мы выбрались уже с большим трудом, но результатами работ остались довольны. Самое главное, мы установили отсутствие насыпи или мола. Стены строились непосредственно на скальном основании дна. Следовательно, сведения арабских географов являются домыслами людей, пытавшихся объяснить непонятное явление – длинную стену, вдававшуюся в море. А если так, то с VI по X в. произошло поднятие уровня, потому что на глубине 5 м ни тогда, ни позже люди строить стены не могли. В принципе решение проблемы было достигнуто, но подводную съемку следовало завершить.