"Древних ратей воин отсталый,
К этой жизни затая вражду,
В сумасшедших сводах Валгаллы
Битв и пиров я жду!"
Человек глубоко искренний и порядочный, Л.Н. Гумилев в отношении со всеми окружающими руководствовался нормами поведения русского дворянина. Привычная "советскому человеку" бытовая мимикрия оставалась ему всю жизнь глубоко чуждой, и потому в каждом собеседнике он видел равно искреннего и порядочного человека до тех пор, пока тот на печальном опыте не доказывал Л.Н. Гумилеву обратного. Но множество горьких разочарований в конкретных персонах вело лишь к личным переоценкам, никогда не затрагивая принципов «реакционной» гумилевской этики. И все же самым существенным для понимания темы "Л.Н. Гумилев и политика", на мой взгляд, является верное представление о масштабах. Какими бы ни были личные политические оценки Льва Николаевича — приемлемыми или парадоксальными, — он имел на них безусловное право. Чем бы ни были порождены его высказывания о современном ему обществе — наивностью или внутренней убежденностью, — их нужно и должно рассматривать именно в качестве личных политических оценок отдельного, без сомнения великого, человека. Но величайшим грехом по отношению к самому Л.Н. Гумилеву и всему сделанному им является попытка представить дело таким образом, будто немногие частные политические оценки Л.Н. Гумилева есть просто-напросто сжатое до тезисов изложение гумилевских идей и трудов. Цель такого рода подмены вполне прозрачна — превратить научное наследие Л.Н. Гумилева в идеологическую опору, потребную в борьбе за власть.
Однако попытки идеологизации гумилевского наследия недаром встречаются с трудностями. Масштаб личности Льва Николаевича, уровень его научных идей слишком велики для того, чтобы вписаться в узкие идеологические потребности и сегодняшнего, и завтрашнего дня. Мы, которым выпала удача стать его современниками, не умеем еще оценить глубину гумилевских прозрений, понять подлинное значение гумилевского научного синтеза. И потому любая попытка скороспелого политического использования трудов Л.Н. Гумилева закономерно оказывается смешной возней дилетантов.
Для адекватного перевода научной идеи в область политических решений потребуются годы освоения всего созданного Л.Н. Гумилевым. Следовательно, наиболее верное и оправданное общественное восприятие творческого наследия Л.Н. Гумилева должно лежать в сфере именно научного знания. Ведь сам Л.Н. Гумилев не вкладывал ни в пассионарную теорию этногенеза, ни в свои усилия по разоблачению антиевразийского мифа никакого политико-идеологического содержания, поскольку он ставил своей задачей прежде всего установление истины. Все сказанное справедливо и применительно к работам Л.Н. Гумилева, вошедшим в сборник "Черная легенда".
Другое дело — форма изложения Л.Н. Гумилевым своих научных взглядов. Лев Николаевич, человек недюжинных литературных способностей и тонкого вкуса, сознательно избегал использования сухого академического стиля даже при изложении самых сложных научных сюжетов, предпочитая писать "забавным русским слогом". (Последнее обстоятельство часто ставилось ему в вину, и совершенно напрасно, ибо именно благодаря выработанной Л.Н. Гумилевым увлекательной форме изложения, его сложные, во многом парадоксальные идеи стали достоянием широкого круга читателей.) В еще большей мере беллетризированность стиля характерна для гумилевского изложения "черной легенды", и вот почему.
Для Льва Николаевича Великая степь стала не просто объектом исследований. Люди и природа Великой степи были для него любовью в подлинном смысле этого слова. Борьбу с предвзятым отношением к народам Евразии он считал своим безусловным нравственным императивом. Недаром, выпуская в свет книгу "Древние тюрки", Л.Н. Гумилев поместил на ее титульном листе слова: "Посвящаю эту книгу нашим братьям — тюркским народам Советского Союза". В этом поступке — весь "Л.Н.": никакого расчета, никакой позы и единственное стремление. — смочь и успеть искренне высказаться, пока есть возможность.
В этой связи не могу не сказать и еще об одном существенном обстоятельстве. На мой взгляд, отношение Л.Н. Гумилева к евразийским народам всегда было и до сих пор остается неадекватным ответной реакции их представителей на его многолетние усилия по борьбе с "черной легендой". Да, ему присылали массу писем и поздравлений из Монголии, Татарии, Казахстана, Средней Азии. Его приглашали в гости, к нему приезжали делегации, ему говорили теплые искренние слова, дарили халаты, пиалы и тюбетейки, и тем все и ограничивалось. Никакой более-менее значимой поддержки ни со стороны местной творческой интеллигенции, ни тем более от властных структур соответствующих национальных республик Л.Н. Гумилев никогда не получал. Переживать академическую травлю, годы вынужденного молчания ему пришлось в одиночку. Но отсутствие помощи в трудные минуты со стороны тех, от кого Л.Н. Гумилев вправе был ожидать этой помощи, по правде сказать, мало его волновало. Просить кого-либо об "организационном содействии" он вовсе считал недостойным, а извлекать выгоды из контактов с людьми попросту не умел. Но вот отсутствие интеллектуального резонанса на свою "черную легенду" в самой Евразии Лев Николаевич всегда переживал крайне остро. Между тем о каком-то резонансе говорить не приходилось. До самой смерти Л.Н. Гумилева ни одна из его книг по истории Великой степи не была переведена на монгольский или хотя бы на один из тюркских языков. За все годы жизни Л.Н. Гумилева в национальных республиках вышла в свет единственная его книга на русском языке — "Тысячелетие вокруг Каспия". Она была опубликована в Азербайджане. Да и эта единственная публикация стала реальностью только благодаря молодому азербайджанскому ученому Акифу Фарзалиеву, самоотверженно преодолевшему все трудности, связанные с подготовкой и печатью книги.
Такого рода не то чтобы равнодушие, а скорее безразличие представителей власти и интеллигенции евразийских народов к возводимой на них клевете не могло не вынуждать Льва Николаевича к некоторым эмоциональным перехлестам: в одном из своих интервью он с горечью восклицал: "Я, русский человек, всю жизнь защищаю татар от клеветы…"
Да и вообще, как мне кажется, в отношении Л.Н. Гумилева к степнякам было что-то от вполне понятной идеализации, ибо восприятие Л.Н. Гумилевым истории Великой степи, будучи строго научным, оставалось вместе с тем и весьма личностным. И у кого повернется язык поставить подобное восприятие в вину Льву Николаевичу? Оставаясь корректным в своих работах как ученый, он как человек сохранял свою систему эмоциональных предпочтений, на что имел бесспорное право.
Однако читателю, открывшему книгу "Черная легенда" впервые, гумилевское изложение темы вполне может первоначально показаться излишне эмоционально драматизированным. Но давайте не будем забывать, что "Черная легенда" Л.Н. Гумилева — это естественная реакция на крайний европоцентризм, господствующий во взглядах более 500 лет. И потому, подобно всякой реакции на крайность, "Черная легенда" Л.Н. Гумилева сама неизбежно обладает, не может не обладать, некими элементами крайности, несет на себе этот своеобразный след времени и условий рождения. К счастью, сегодняшний читатель вполне может внести необходимые эмоциональные коррективы и располагает возможностью для наиболее уместного — спокойного и взвешенного прочтения "Черной легенды".
Разумеется, необходимость в небольших эмоциональных корректировках никак не соотносится с научной ценностью гумилевской "Черной легенды". "Черная легенда", еще при жизни автора ставшая событием в нашей научной жизни, должна и восприниматься в качестве такового. Она, безусловно, является выдающимся вкладом в постижение истины, знаменуя собой крушение целого пласта мифов отечественной истории.
Тем более ценной для читающей публики выглядит инициатива издательства, взявшего на себя труд и коммерческий риск, связанный с публикацией сборника работ столь острой общественной тематики. К числу несомненных достоинств вновь публикуемой книги относится и то обстоятельство, что издательство и составитель не ограничились только работами Л.Н. Гумилева. Читатель обнаружит в сборнике "Черная легенда" широкую и неоднозначную панораму мнений многих авторов — от пассажей А. де Кюстина до малоизвестных и красноречивых оценок К. Маркса, посвященных основной теме книги. Примечательно, что высказывания антиевразийской направленности в равной мере характерны для западноевропейских мыслителей с полярными политическими взглядами, для деятелей культуры, принадлежащих к разным историческим эпохам (не в меньшей мере сказанное относится и к российским западникам — от "ультрапатриота"-марксиста А. Кузьмина до космополита А. Янова).
Познакомившись с книгой, читатель без труда убедится в главном: глубокая антипатия западноевропейцев к обитателям Евразии есть атрибутивный компонент западноевропейского мироощущения. Как и всякий другой устойчивый эмоциональный настрой, такая антипатия лежит за пределами сферы сознания и порождается естественной разностью двух суперэтносов.
Разумеется, сборник работ Л.Н. Гумилева "Черная легенда" не ставит своей целью корректировать личные пристрастия читателей, но она безусловно поможет им получить новые знания об окружающем мире и месте человека в нем.
В.Ю.Ермолаев, кандидат географических наук
О чем пойдет речь?
Неисчислимы беды, происходящие от предвзятых мнений и ошибок. Главная заслуга науки в том, что она, часто с мучительными усилиями, вскрывает застарелые предубеждения, никогда не доказанные и как будто не требующие доказательств. Каждая удача в этом направлении — подвиг, и очень трудный, потому что опровергнуть ложное суждение можно, лишь вскрыв его корни. А они, зачастую болезненные и застарелые, уходят в глубь веков.
О каком предубеждении идет речь? Начнем с того, что наши предки, жившие в Московском царстве XVI–XVII вв. и в Петербургской империи начала XVIII в., нисколько не сомневались в том, что их восточные соседи — татары, мордва, черемисы, остяки, тунгусы, казахи, якуты — такие же люди, как и тверичи, рязанцы, владимирцы, новгородцы и устюжане. Идея национальной исключительности была чужда русским людям, и их не шокировало, что, например, на патриаршем престоле сидел мордвин Никон, а русскими армиями руководили потомки черемисов — Шереметьев, или татар — Кутузов.
В странах же Западной Европы предубеждение против неевропейских народов родилось давно. Считалось, что азиатская степь, которую некоторые начинали от Венгрии, другие — от России, — обиталище дикости, варварства, свирепых нравов и ханского произвола. Взгляды эти были закреплены авторами XVIII в., создателями универсальных концепций истории, философии, морали и политики. При этом самым существенным было то, что авторы эти имели об Азии крайне поверхностное и часто превратное представление. Это их не смущало, и их взгляды не опровергали французские или немецкие путешественники, побывавшие в городах Передней Азии, Индии или Китае.
К числу дикарей, угрожавших единственно ценной, по их мнению, европейской культуре, они причисляли и русских, основываясь на том, что 240 лет Россия входила в состав сначала великого Монгольского улуса, а потом Золотой Орды. Эта концепция была по-своему логична, но отнюдь не верна.
Вспомним русский XVIII в. Тогда юные петиметры, пижоны, выражаясь современным языком, возвращаясь из Франции, где они обучались не столько наукам, сколько точкам зрения, восприняли и принесли домой концепцию идентичности русских и татар как одинаково восточных варваров. В России они сумели преподнести это мнение современникам как само собой разумеющуюся точку зрения на историю.
Эта точка зрения заразила даже А.С. Пушкина. Он увидел историческое предначертание России в том, что «ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили нашествие на самом краю Европы, варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились в степи своего Востока». Великий поэт говорил, что Россия своим героическим сопротивлением монголам спасла Европу от монгольского захвата в XIII в.
А так ли это? Действительно ли существовала угроза монгольского овладения Европой? В XIX в. всеми учеными и публицистами предполагалось, что из Азии пришли неисчислимые полчища, давившие все на своем пути численностью. Теперь-то мы знаем, что монголов было около 600 тысяч человек, а армия их составляла всего 130–140 тысяч всадников, воевавших на трех фронтах: в Китае и Корее, в Средней Азии и Иране и в половецких степях.
В это время на Руси было около 6 миллионов жителей. В Польше и Литве — 1,6 миллиона, а финнов — 0,5 миллиона. В Поволжье было тогда же не более 700 тысяч жителей. А в степи между Доном и Карпатами — 500 тысяч человек. В это же время население Франции приближалось к 20 миллионам. Столько же было в Италии и Германии, не говоря об Англии (3 миллиона жителей) и Скандинавии.
В XIII в. опасность для Европы была скорее психологической, чем реальной. Публицисты и мыслители XVIII–XIX вв. научными данными не владели и потому фантазировали о предмете, который занимал их, но которого они не знали.
Главное же в другом. Зачем и ради каких общих интересов русским людям необходимо было защищать немецких феодалов, ганзейских бюргеров, итальянских прелатов и французских рыцарей, которые со своей стороны наступали на Русь, либо истребляя, либо закабаляя «схизматиков греческого обряда», которых они не считали за подлинных христиан? Поистине, теория спасения Европы Русью была непонятным ослеплением, к несчастью не изжитым до сих пор.
Корни болезни, которую мы называем монголофобией, следует искать в том же XIII в., когда и происходили войны монголов. Могут возразить, что европейцы, а до них римляне и греки недолюбливали степных варваров — скифов, гуннов — и раньше. Но раз речь идет о монголах, а не о гуннах, туркменах-сельджуках и даже туарегах Сахары, которые на время завоевали большую часть Испании, то корни болезни монголофобии надо искать именно в XIII в. Ибо до этого времени о монголах не было слышно и их не было на исторической арене.
Видимо, тогда же родилась «черная легенда», породившая много бед, связавшая в одну цепь нелюбовь и презрение европейцев к кочевникам, ненависть к людям Восточной Европы, исповедовавшим не католичество, а православие и несторианство, и воинственную враждебность к монголам и тюркам, которых отныне открыто можно было третировать вплоть до XX в. как неполноценную расу.
Если все это так, то «черная легенда» своим рождением обязана концу крестовых походов, когда монголы столкнулись с европейскими рыцарями и монахами сначала в Венгрии, а затем в Палестине. Что произошло от встречи крестоносцев-католиков с монголами-несторианами? Зададим этот вопрос, а чтобы ответить на него, обратим внимание на эту эпоху (XIII в.), чтобы найти тех, кто был заинтересован в заведомо ложной «информации о монголах». Кто?
Подход к материалу
Самым легким путем для ответа на интересующий нас вопрос было бы традиционное обращение к письменным источникам. Но вот беда, источники — нет, не молчат, они либо лгут, либо уходят от ответа на вопрос. Обобщенное видение было недоступно хронистам XIII–XIV вв., а научное, эмпирическое обобщение как метод исследования и доказательств принято только в XX в. благодаря работам В.И. Вернадского.
Можно было бы обратиться к описанию социальных закономерностей той эпохи, изучение которых осветило бы многие проблемы. Но в данном случае при ответе на вопрос «кто?» это обращение неприменимо. Известно, что во всех странах от Атлантического до Тихого и Индийского океанов господствовал феодальный строй. И потому нет оснований рассматривать феодальные войны, с кем бы они ни происходили как прогрессивные или регрессивные. И винить участников войн так же бессмысленно, как винить цунами или циклон. Войны были характерны для феодальной формации.
История культуры тоже, к сожалению, не содержит ответа на поставленный вопрос. Большая часть монгольских воинов в XIII в. были христианами несторианского вероисповедания. Грамотность в Монголии была, конечно, не полная, но не меньше, чем во Франции или Норвегии. А Монгольский улус был не столько кочевым государством, сколько сложной системой мирного взаимодействия оседлых земледельцев Уйгурии и Тангута, скотоводов Центральной Монголии и лесных охотников Южной Сибири.
Дело, скорее всего, в чем-то другом. Мы попробуем прибегнуть к новорожденному методу изучения прошлого. Чтобы ответить на поставленный вопрос, приступим к изучению этнических процессов, проходивших в разных странах неравномерно, изучению, дающему связную картину взаимодействия народов на территории ойкумены. Путь этот будет не прямым, а окольным, но в нем мы найдем ответы на поставленные вопросы.
Представим себе Евразийский континент XIII в. как огромную театральную арену или, точнее, сцену, на которой происходит трагедия с неожиданным финалом.
В ней участвуют как действующие лица не персоны, как у М. Дрюона, а огромные этнические и даже суперэтнические коллективы. Суперэтносами мы называем не этносы, особо выделяющиеся, а, наоборот, группы этносов, составляющих системные целостности большого масштаба. Они ощущались и ощущаются людьми как нечто реальное, воспринимаются в истории как культуры и противопоставляются друг другу. Для начала мы представим читателю ведущие суперэтносы. Это Византия — мир византийской христианской культуры. Мир ислама — суперэтнос мусульман. Суперэтнос Западной Европы — мир католической европейской культуры. И мир Великой степи — суперэтнос кочевников Монголии.
Что при этом важно: суперэтносы возникли в разное время и, следовательно, каждый из них имеет разный возраст. И все они более или менее стары по отношению друг к другу. И ведут они себя в разных возрастах по-разному, как если бы опытный старик столкнулся с юношей или человеком зрелым, но переживающим болезненную смену фаз этногенеза.
Этот окольный путь приведет нас к желаемой цели и позволит избежать ошибок, которые были наделаны в пре-дыдущие два века: культа европейского превосходства и европоцентризма, расизма, географического детерминизма, т. е. того, что помешало нашим предшественникам исчерпывающе поставить вопросы и затем ответить на них.
Спешим оговориться. Наше отрицательное мнение не касается работ серьезных французских, английских и немецких историков, мнение которых близко к излагаемому здесь.
Поворотные даты
При поверхностном взгляде на историю кажется, что вехами ее являются грандиозные события, воспетые поэтами, оплаканные культурологами и отмеченные публицистами как начала и концы эпох.
При этом упускается из виду, что большая часть таких ярких событий произошла в результате накопившихся изменений в предыдущем историческом процессе. Так, падение Константинополя 29 мая 1453 г. было не переломным в истории Византийской империи и Османского владения — бейлика, а одной из дат в их двухсотлетнем соперничестве.
Не было поворотной датой и открытие Америки Колумбом, потому что почти одновременно с ним Дж. Кабот высадился на Ньюфаундленде в Северной Америке. Также не была поворотной датой и мировая война 1914–1918 гг., возникшая в результате зашедших в тупик отношений великих держав XIX в.
Но если мы отказываемся считать переломными даты такого масштаба и столь очевидной наглядности, то что же можно иметь в виду? Ответ прост: существуют события, часто мелкие и незапомнившиеся, происходившие в периоды равновесия сил и создавшие коллизии, при которых тот или иной процесс становился необратимым. Вот эти события и становятся переломными, когда возникает неустойчивое равновесие борющихся между собой сил. Эти роковые мгновения истории большей частью ускользают от историков.
История — наука о событиях в их связи и последовательности. Когда предметом изучения являются грандиозные процессы, такие, как развитие производительных сил, то отдельные события или даже цепочки их, обрывающиеся в течение одного-двух-трех веков, — мелочи, не искажающие ход процесса. Но когда речь идет о коллизиях, соразмерных сроку человеческой жизни, то значение единичного события возрастает, а возможности взаимной компенсации сокращаются и значение случая в истории повышается. И тут на помощь приходит системный подход, разработанный учеными XX в. Объектом изучения при таком подходе являются не предметы или фрагменты, составляющие часть общего, не события или биографии героев, всегда несущие печать случая, одним словом, не элементы, слагающие системную целостность, а связи между этими элементами.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
