Профессор стоял у своего огромного письменного стола, в левой руке он держал страшную склянку с красной этикеткой, на которой был изображен череп и две кости, а правой рвал на себе волосы, которых и без того было мало на его лысеющей голове. Взгляд у него был просто безумный, нижняя челюсть дрожала, словно его било током. Увидев нашего авторитетного шефа в таком неописуемом состоянии, а страшную склянку в его трясущейся руке открытой, мы сами тотчас стали не лучше: вытаращив глаза, уставились на него. Нас била дрожь. Сейчас я думаю, что, если бы такое состояние длилось еще с полминуты, мы все заревели бы хором, как испуганный скот. Вообще все, что было так или иначе связано с этим вирусом, всегда приобретало какой-то дьявольский характер.

Дело, однако, не зашло так далеко лишь благодаря этой недостойной личности — Найдену Кирилкову. Ведь ему вообще ни до кого и ни до чего нет дела. Даже в этой зловещей ситуации он остался верен себе. Пока мы, перепуганные до смерти, стояли окаменев, он спокойно забрал из рук профессора склянку, потом взял графин с водой и силком заставил профессора сделать несколько глотков. Вода залила профессору подбородок, и, хотя это зрелище было весьма неблагопристойно, нашего Кирилкова ничто не могло смутить. В конце концов вода подействовала на профессора успокаивающе, и он пришел в себя.

Обычно его взгляд пронзал, но сейчас он просто убивал. Профессор посмотрел на нас так, что мы невольно отступили на шаг назад, а Марина вцепилась в мою руку, словно ждала, что ее сейчас схватит какое-то чудовище. Не будь я сам в эту минуту испуган и растерян, я благословлял бы этот ее страх.

— Кто взял склянку с нашим «Новым — У-1» и на ее место поставил вот эту, с какой-то дрянью! — напустился на нас профессор, и мы чуть не свалились на пол.

— Между той склянкой и этой нет никакой разницы, — глухо, каким-то не своим голосом заметил Войн Константинов. — И этикетка та же.

— Этикетка, может, и та, но содержимое склянки совершенно другое! — снова взревел профессор.

— Не понимаю, — беспомощно разведя руками, сказал Войн Константинов. — Ведь сейф был закрыт на оба запора?

— Как я запер на два ключа, так и открыл его сегодня! — бросив на Война косой взгляд, продолжал профессор.

— Ну, хорошо, — заговорил Недьо Недев и откашлялся. — Но ведь и печать на двери была не повреждена! Когда мы пришли, она же была цела!

— Печать была цела, и несгораемый шкаф был закрыт на два запора, а склянка с нашим вирусом подменена!

— Хм! — многозначительно произнес Найден Кирилков.

— Что вы хмыкаете? — накинулся на него профессор, сверля взглядом.

— Извините, но вы рассказываете басни. Разве может войти в наше помещение человек, не сломав печати? И неужели он может взять из несгораемого шкафа нашу склянку и поставить на ее место другую, не отворив его дверцы?

— Раз нашей склянки нет, значит, может! — отчеканил профессор и стукнул ладонью по столу.

— В таком случае похититель был созданием бестелесным, да еще и в шапке-невидимке! — заявил, дерзко рассмеявшись, Найден Кирилков.

Пока происходил этот разговор, Войн Константинов успел исследовать каплю содержимого новой склянки и уныло, даже с отчаянием качая головой, сказал:

— Это самый невинный питательный отвар. В нем только безвредные бактерии, и ничего больше.

Все молчали. Прошла минута, другая. В помещении стояла такая тишина, что было слышно, как в окошко стучит дождь.

— Как исчезла склянка — это, может быть, действительно загадка, мистика, — резко сказал, поднявшись со стула, профессор, и мы увидели, что плечи его вдруг поникли, отчего руки стали очень длинными. — Мистика это или нет — не знаю. Меня сейчас тревожит другое! — возбужденно продолжал он, облизнув пересохшие губы. — Меня тревожит то, что опасности подвергается жизнь людей. Наш чумоподобный вирус явно находится сейчас в чьих-то чужих, может быть, даже во вражеских руках! — Он продолжал стоять еще какое-то время, глядя куда-то в пространство, потом снова заговорил, но уже обычным мягким голосом: — Прошу вас не выходить отсюда, пока я не сообщу о случившемся главному директору!

Ссутулившись, но твердым шагом он пересек зал и вышел.

У человека самая счастливая пора жизни — юность, а самая счастливая пора юности — каникулы. Будучи гимназистом, я проводил летние каникулы в деревне, у своего дядюшки. Там на сеновале я принял решение стать астрономом. В основе этого решения, разумеется, была моя врожденная склонность к математическому и логическому мышлению — качество, свойственное людям сурового характера. Конечно, мое увлечение астрономией было обусловлено и другими обстоятельствами. Два из них, хотя сами по себе и незначительные, все же должны быть, как мне кажется, упомянуты. А именно: прежде всего сеновал, а затем — мое соседство с Теменужкой.

В те годы — первые годы после Девятого сентября — сеновалы еще существовали, но исторически они уже были обречены, и потому их не чинили, не поддерживали, а бросили на произвол судьбы. Верхний этаж дядюшкиного сеновала был разобран, остались только опорные балки, так что я мог вести астрономические наблюдения во всех четырех направлениях небесной сферы. Я всегда любил глядеть на небо, мысленно скитаться между бесчисленными светилами, сплетающимися в причудливые лозы с гроздьями золотых и серебряных звезд. Я по сей день храню в душе следы давнишней любви, но разве могут сравниться нынешние уравновешенные, отстоявшиеся годы с той юношеской порой?! Ну, словом, передо мною со всех сторон открывался горизонт, а разметанная ветрами, довольно большая часть кровли над моей головой позволяла мне переводить взгляд и на центральную часть небосвода.

Само собой разумеется, наблюдения свои я вел невооруженным глазом. Иногда изучал небо, лежа на спине, но случалось, сидел, свесив ноги у входа, который был обращен к дому Теменужки, и вглядывался в западную часть небесной сферы. Сидеть на дощатом пороге и наблюдать оттуда было очень удобно, поэтому, наверное, западную часть неба я изучил лучше всего.

Я приносил сюда книги, в которых рассказывалось о древнегреческих мифах, связанных с происхождением созвездий. С каким наслаждением читал я о Кассиопее, об Андромеде, о Волосах Вероники! Иной раз мне казалось, что моя быстроногая, как козочка, соседка бежит по Млечному Пути и, то и дело укрываясь между звездных лоз, лукаво предлагает мне поиграть в прятки. Теменужкиным проделкам не было конца! Поэтому я как-то позвал ее к себе на сеновал, чтобы подробно и систематично открыть ей самые важные уголки небесного свода. > Она тотчас же согласилась и, когда уже достаточно стемнело, перелезла через забор и протопала босыми ногами по нашему двору. В какой чудесный дворец сразу же превратился мой сеновал! И даже не в дворец — эка важность дворцы, населенные невеждами и умственно убогими вельможами! Он преобразился в обсерваторию, которая как будто бы стояла на земле, а в действительности парила в пространстве и каждую секунду меняла свои координаты по отношению к дядиному двору и сливовому саду Теменужкиного деда.

Кроме Волос Вероники, я показал Теменужке еще несколько созвездий и о каждом из них рассказал связанную с ним легенду, причем без сокращений, слово в слово. Теменужка сперва слушала с большим вниманием, но потом, не знаю почему, стала рассеянной, внезапно ее что-то встревожило, и она, даже не сказав мне «доброй ночи!», соскочила со второго этажа сеновала прямо на землю — хотя это было довольно высоко — и ловко, как козочка, перемахнула через изгородь к себе во двор.

Я потом намекал было ей, что следовало бы возобновить занятия астрономией, но она кривила губы и не хотела даже слушать. Тогда я пообещал Теменужке дать звездную карту и решил, что вместо «Волосы Вероники» я напишу на ней «Волосы Теменужки». Но и эта грубая фальсификация, которой я мог навсегда осквернить свою душу, не произвела на нее впечатления. Вскоре она стала ходить на прогулки с одним моим одноклассником, который понятия не имел об астрономии, не знал никаких древних легенд и нисколько не волновался при мысли о загадочном сиянии переменных звезд. Однажды — разумеется, случайно — я увидел, как мой одноклассник обнимал ее. Я только было повернулся, чтобы вести наблюдения за восточной частью небосвода, а они в этот момент шмыгнули в заросли верб у старой водяной мельницы. Как астроном-любитель, я обладаю весьма острым зрением и потому сразу же заметил их. Да что еще другое умеет этот парень, кроме как обнимать? Я его хорошо знал — он мог бы, не колеблясь, продать дюжину Андромед и Кассиопей, чтобы купить себе пачку сигарет. Он полный невежда, да к тому же еще и грубиян. А как иначе это назвать? Вчера только познакомился с девушкой — и сразу обниматься. Но так ей и надо — Теменужке! Она это заслужила. Когда-нибудь, вспомнив о том, что было, она покраснеет от стыда, еще как покраснеет. Но будет безнадежно поздно. Так я думал тогда и, чтобы забыть обеду, искал на в небе сверхновые звезды.

На конкурсных экзаменах в университет я получил по математике позорную тройку, и мои мечты об астрономии увяли. Это первое в жизни крушение надежд я переживал очень болезненно. Возникла реальная опасность превратиться в ипохондрика, но, когда я был, что называется, на краю пропасти, меня вдруг осенила спасительная мысль. В конце концов, астрономия, хоть и оперирует математическими формулами, все же наука романтическая, сказал я себе, а ты, братец, по натуре человек трезвый, реалистический, с суховатым душевным настроем, склонный больше всего к суровому солдатскому образу жизни. Вот тогда мне впервые пришла в голову мысль, что я, в сущности, солдат и что моему душевному складу присущи солдатские добродетели. Так или иначе, сказал я себе тогда, астрономия не моя наука, хотя я люблю звезды и могу часами слоняться по небесным тропинкам. Надо заняться чем-то более земным, дельным, это мне больше сгодится. Так я сказал себе и твердо решил поступить на ветеринарный факультет. Там конкурс не бог весть какой, и потому есть шансы на успех. Экзамены я сдал отлично, а когда закончил институт, сразу же был направлен по распределению в Родопы. Если судьба вознамерилась что-то с тобой сделать, она загодя готовит все ходы. Подумайте: мне надо было провалиться по математике в университете, надо было поступить на ветеринарный факультет, надо было получить направление в Родопы, чтобы в конце концов встретиться с Аввакумом и стать его биографом.

Я научился рвать лошадям зубы, оскоплять, осеменять, выпускать воздух из их раздутых животов, лечить от ящура, метила[3], улучшать породу черно-белого рогатого скота, бороться с куриной чумой и распознавать с первого взгляда все виды солитеров. Вначале я думал, что не выдержу, что дни мои сочтены, но постепенно привык и смирился. В конце концов, сказал я себе, ты же солдат, а солдат должен быть готов ко всему. И еще я сказал себе, что на войне вряд ли бывает лучше.

Теперь, после почти двух десятков лет ветеринарного житья-бытья, я не променял бы моего мира животных ни на какие звездные миры. Даю слово, что не променял бы корову Рашку даже на божественную Кассиопею! Я полюбил моих обреченных, бессловесных приятелей и пациентов, привязался и к их заботливым опекуншам вроде прелестной Балабаницы из Момчилова и еще более прелестной Райны — внучке дедушки Богдана. Поскольку я — человек суровый, ни Балабаница, ни Райна не осмелились ответить мне взаимностью, но я все равно любил их — тайно и упрямо.

Главное, однако, в другом. Скитаясь по пустынным горам от села к селу, по пастбищам и животноводческим фермам, по выселкам и пастушьим хижинам в горах, я открыл для себя природу. Нашу дивную природу! Солдат отправляется на учения, в походы, на войну и однажды вдруг делает открытие: кроме всего этого на свете, оказывается, есть еще и небо — голубое, бескрайнее — и лес, который шумит, поет и рассказывает. Есть и ячменные поля, похожие на златотканые коврики, которые изготовляют себе в приданое невесты из Змеицы. Солдат, увидев вдруг всю эту красоту, приходит в умиление и напрягает память, чтобы вспомнить какое-нибудь стихотворение из школьной хрестоматии, но вовремя спохватывается — ведь он человек суровый, а стишки — для мягкосердечных и мечтательных.

Он перебрасывает за плечо походный мешок, берет посошок и отправляется по тропкам в глухомань — на зимовье деда Богдана. Тропы проходят через солнечные луга, покрытые травами, изборожденные папоротниками, украшенные ромашками и , цветущей бузиной, напоенные запахом дикой герани и тимьяна. Воздух чист, небо прозрачно, мир кажется молодым, опьяненным собственным здоровьем, легкомыслием, мальчишескими мечтами. Солдат ложится в тени, отдыхает и смотрит, как над ним проплывают перламутровые лодки — облака, а неподалеку напевно жужжит дикая пчела и стрекочет в траве ранний кузнечик. «Вот она — жизнь мирного времени», — усмехнувшись, чуть презрительно, чуть высокомерно говорит солдат и, вглядываясь в прозрачную синеву неба, видит синие глаза Райны. Она никогда ему не улыбалась и почти не замечала его, когда он проходил мимо их загона, а если и заметит когда, так только кивнет ему рассеянно. Но солдат говорит себе, что равнодушие ее притворное — она напускает его на себя, чтобы скрыть свои истинные чувства.

Потом он входит в густой, сумрачный сосновый лес, таинственный, как сказки про колдунов и ведьм. Земля здесь устлана толстым слоем сухой хвои, и солдат не слышит своих шагов, будто ноги его обуты не в тяжелые башмаки с подковами, а в мягкие бархатные туфли. «Не очень-то приятно идти по такой дороге, — думает солдат. — Даже если следом будет топать вол, все равно не услышишь. Того и гляди кто-нибудь подкрадется да навалится на тебя». «Кто-нибудь» — это, конечно же, косматый лесной владыка. Да только храброму солдату все нипочем, а если он осторожно озирается, прислушивается, то, разумеется, лишь потому, что боится, как бы от его взгляда не ускользнула та или другая красавица пихта да чтобы не пройти равнодушно мимо какого-нибудь крылатого певца.

Наконец-то! Перед его глазами сверкает окрашенная золотом широкая горная излучина. Среди тучных лугов там и сям разбросаны зимние загоны и хижины овчаров, впереди всех стоит овчарня деда Богдана. В лучах заходящего солнца она похожа на самый настоящий дворец. Она сложена из камня, покрыта тонкими ветками и сеном и в зареве заката кажется отлитой из золота и бронзы.

Я угощаю дедушку Богдана табаком, он вытаскивает из-за пояса свою глиняную трубочку, набивает ее, зажигает и блаженно попыхивает. Лицо его, иссеченное мелкими морщинами, изборожденное глубокими складками, выглядит таким счастливым! Я думаю: как мало нужно человеку для счастья!

Старый Богдан зовет внучку и ласково велит ей угостить меня. Райна улыбается, но кому? Во всяком случае, не своему деду, но и не мне. Может быть, она улыбается просто так. А вероятнее всего, думаю я, она в душе улыбается мне, но старается не выдать этого, скрывает свои чувства! А может быть, думаю я, этой неопределенной улыбкой она по-своему бросает мне вызов? Кто знает, кто знает…

Райна идет в дом хлопотать по хозяйству. Она босая, гибкая, как дикая кошка, двигается легко. Даже еще более гибкая. Я думаю: какое животное из семейства кошачьих ступает осторожнее? Внимательно гляжу ей вслед, но не могу припомнить. А старый Богдан знай себе попыхивает да попыхивает закопченной трубочкой.

Райна приносит в глиняных мисочках мед и вяленые на солнце фрукты. Вдруг я спохватываюсь — ведь в сумке у меня лежит нитка цветных бус — и говорю себе: вот случай избавиться от этих бус, почему бы не подарить их девушке? Почему это я ношу их бесцельно туда-сюда? Да и место они только зря занимают — сумка-то у меня не бог весть какая большая!

Я купил эти бусы в тот же день, когда выбирал табак для дедушки Богдана. Прогуливался по главной улице Девина и увидел киоск, где продавали табак и всякие сувениры. Вот как раз то, что мне надо! — сказал я себе, имея, конечно, в виду табак. Бусы я заметил совершенно случайно, они просто сами бросились мне в глаза. Я купил их, потому что мне стало стыдно перед продавщицей. Если уж смотришь долго на какой-то предмет, да еще и улыбаешься, непременно должен его купить, иначе о тебе будут черт те что думать.

И вот, когда Райна поставила передо мной мисочку с вялеными фруктами, я вдруг вспомнил о бусах. И обрадовался, потому что мне надоело носить их с собой — ведь не выбросишь же их на дороге! Чего доброго еще разнесется слух, что я разбрасываю бусы как приманку — иди потом оправдывайся.

— Это тебе, — сказал я девушке, протягивая бусы. — Они тебе пойдут — синие, под цвет твоих глаз. Носи на здоровье!..

Райна поглядела на бусы с таким ледяным безразличием, что мне стало холодно.

— Возьми, возьми их, дочка! — входя в мое положение, сказал дед Богдан.

— Не нужны они мне! — решительно тряхнув головой, сказала Райна.

Собственно, она даже не тряхнула головой, а только наклонила ее как-то по-особенному и осталась так стоять. Своим видом она напомнила мне точь-в-точь тех упрямых козлят, которые, если что задумали, ни за что на свете не отступят от этого.

— Ты же девушка, тебе полагается украшать себя! — сказал я.

— Если мне захочется себя украсить, сорву цветок и приколю его к платью или воткну в волосы, — сказала Райна, и на губах ее мелькнула легкая усмешка, словно взмахнула крыльями майская бабочка.

Осторожной была козочка, не поддавалась ни на какие приманки! Но, может, у меня был вид распутника, развязного донжуана? Ухаживаю за невинными девушками, кружу им головы, а потом бросаю на произвол судьбы. Ну и тип! Да от такого негодяя она и одной-единственной бусинки не возьмет, не то что целое ожерелье!

Помню, вернувшись домой, я подошел к зеркалу, чтобы проверить, действительно ли я похож на безответственного, конченного в моральном отношении молодого человека. Или, точнее, похож ли я на человека, безответственного в любви, потому что мораль — понятие очень широкое и доля любви в нем не так уж велика. А некоторые современно мыслящие люди низводят ее до чего-то третьестепенного. Они считают, что если в вопросах любви ты, может быть, человек конченый, но с трудовой дисциплиной у тебя, например, хорошо, то все в порядке. Ну, как бы там ни было, я оглядел себя несколько раз, и, хотя не обнаружил в своей внешности типичных донжуанских черт, мне показалось, что вид мой все же настораживает. Глаза задумчивые и немного печальные. А ведь известно, что люди с такими глазами склонны к авантюрам и даже чуть ли не к буйству. Женщины обычно испытывают панический страх перед авантюристами. Этот страх помешал и Балабанице, и учительнице из Змеицы ответить взаимностью на мои чувства. Вот и Райна отвернулась от меня сейчас, вероятно, по той же причине. Солдатская прямота и отзывчивость таким вот фатальным образом отразились на моей внешности, а это не бог весть как обнадеживает, потому что до сих пор никому еще не удалось избавиться от своей внешности.

Вот такой суровой была моя жизнь до знакомства с Аввакумом. Став как бы тенью этого замечательного человека, я пережил много опасностей: описывая подвиги и переживания Аввакума, я и сам вроде бы участвовал во всех его невероятных приключениях. На меня повеяло легким дуновением романтики, и я стал немного другим человеком. Так происходит всегда, если ты сопричастен, пусть даже мысленно, житейским делам другого человека, который по тем или иным причинам постоянно находится на грани жизни и смерти, обычного и необыкновенного, на грани логики математика и фантазии поэта. На меня повеяло легким дуновением романтики, и я сказал себе, что, кроме коровы Рашки и проблемы повышения надоев молока, в жизни существуют и другие немаловажные вещи. Послав ко всем чертям доктора Начеву, Балабаницу, учительницу из Змеицы и внучку деда Богдана, я очинил дюжину карандашей и, засучив рукава, принялся описывать истории Аввакума. И если эти женщины все же порой появляются в его приключениях, то лишь из-за моего строгого отношения к истине: я люблю достоверность да и читатель должен увидеть, что у меня было достаточно знакомств и всяких историй с женщинами в Родопских краях.

Около десяти лет я имел счастье быть близким другом Аввакума. Говорю «близким», потому что в это время мы встречались с ним часто — то в моих краях, то в Софии, на улице Настурции. Следует сразу же пояснить, что Аввакум всегда прибывал в мое лесное царство с какой-то определенной и неотложной служебной задачей, а когда я выезжал к нему в Софию, то это было просто для развлечения. Но неизвестно почему, обычно получалось так, что я обходился без развлечений — на моем пути они не стояли, а искать их я считал ниже своего достоинства. Приезжал я обычно к Аввакуму с видом человека, которому уже невмоготу от непрестанных рискованных приключений. Аввакум, конечно, не попадался на мою удочку. Не знаю, по каким признакам, но он всегда безошибочно определял: да, мне действительно невмоготу, но не от каких-то авантюр, а от скуки размеренной, безмятежной жизни.

Как я уже сообщил в начале моих записок, мне выпало счастье быть очевидцем того, как Аввакум распутывал тугой узел нескольких очень сложных шпионских дел. Первым из них был случай в Момчилове. С тех пор прошло пятнадцать лет. После Момчиловского случая Аввакум на протяжении десяти лет принимал участие в раскрытии пяти крупных диверсий, организованных НАТО и ЦРУ. Это был самый славный период его деятельности.

Человеческие качества Аввакума — его доброта, исключительная прозорливость, умение анализировать и обобщать — поразили меня. Я был буквально потрясен его личностью — такое ощущение бывает порой у человека, когда он оказывается лицом к лицу с каким-то величественным и неповторимым чудом природы. Он стоит потрясенный, не в силах отвести глаз, а в душе его восторженно поет тысячеголосый хор и тысячи медных труб возносят благодарственный гимн природе-творцу. Да, именно так было со мной, именно такое чувство испытал я к Аввакуму в те первые месяцы нашего знакомства.

Потом, хотя чувство восхищения Аввакумом никогда не покидает меня, в душе моей наступило странное спокойствие, которое дало мне возможность еще отчетливее увидеть особые черты Аввакума, то исключительное, что было присуще его богатой натуре. Как возникло у меня желание описывать его приключения, то есть его удивительную деятельность, направленную на раскрытие сложнейших афер, о которых пойдет речь, я объяснить не могу. Побудило ли меня заняться этим множество интересных криминальных моментов, которыми изобиловали эти аферы, или то, что посредством их мне легче было постигнуть сам образ Аввакума, я тоже не в состоянии объяснить. Почем знать, может, само мое восхищение этим человеком вдохновило меня — несведущего в литературе — взяться за перо?

Теперь, много лет спустя после выхода моей первой книжки об Аввакуме, это последнее предположение кажется мне наиболее вероятным. Да, но так ли это важно? Почему бы не принять, в конце концов, такое вполне «нейтральное» объяснение, что в приключениях Аввакума я выражаю некоторые свои мысли о житейских делах? Имеет же право простой ветеринарный врач — всего-то лишь районного масштаба — думать о таких вещах. Ведь личные размышления — разумеется, строго личные, — они как опечатанная дверь, за которую никто не имеет право проникнуть. Даже инспектора Главной дирекции по удоям молока!

Да, счастливыми были для меня эти десять лет! Но, как говорится в прелестном тургеневском стихотворении, счастливые дни отшумели, быстротечные, как вешние воды. Так и это десятилетие промелькнуло в моей жизни, как короткая весенняя, пора.

Разделавшись с последней историей, на авансцене которой фигурировала одна известная балерина, Аввакум вскоре уехал в Италию, чтобы разыскать и изучить какие-то материалы, необходимые ему для работы над новой книгой. Он намекнул мне, что вернется, видимо, скоро, и бодро пообещал писать почаще, чтобы я спокойно работал над своими записками о последнем его приключении. Но случилось так, что первую весточку от него я получил чуть ли не через год. Он прислал мне из Рима открытку с видом на Via Apia[4], на оборотной стороне открытки он написал: «Sic transit gloria mundi»[5]. И больше ни слова.

Некогда по Via Apia проходили победоносные легионы, ехали триумфальные колесницы императоров, видела она и пресыщенных патрициев, и украшенных, словно весталки венками, куртизанок, которых несли в носилках. Теперь эта безлюдная тихая дорога, уходящая к горизонту, с возвышающимися кое-где руинами, напоминала дремлющего в тени старца, которому снятся чудесные, но давно прошедшие времена. Как мне стало грустно. Бедная Via Apia!

Но ведь мог же Аввакум черкнуть мне еще хотя бы несколько слов — сообщить, как он себя чувствует или же в крайнем случае спросить, как себя чувствую я. Ничто не мешало ему написать и пару слов о погоде. Например: «Тут солнечно!» Либо, как это обычно делают те, кто находится за пределами родины, уведомить меня — всерьез или просто утешить, все равно: «Тогда-то и тогда-то намереваюсь вернуться!» Ему же ничего не стоило написать несколько этих общепринятых фраз. Но он их не написал. Более того, он даже не сообщил своего адреса! Короче говоря, он не желал получить от меня ответ.

Ну, ладно, Via Apia — это просто старец, вспоминающий славное, но далекое прошлое. Открытка не испортит мне настроения: человек я не сентиментальный и не люблю печальные пейзажи! Разорвав ее на мелкие кусочки, я швырнул их в очаг, чтобы они превратились в дым.

Потом мне вспомнилась моя прошлая солдатская жизнь, и так захотелось снова забросить за плечо походный мешок и отправиться по старым тропам, хотя теперь мне полагалось находиться в районном центре. Меня повысили в должности, сделали старшим врачом, и, выходит, мне уже не к лицу забрасывать за плечо какие-то мешки и скитаться по всяким тропам.

Как бы там ни было, я все же отправился. Но старые тропы были уже не теми, какими я знал их десять лет назад. Некоторые превратились в асфальтированные дороги, и по ним мчались легковые машины. Запахи дикой герани и тимьяна, пьянящий аромат цветущей бузины — эти прелести моего края теперь сосуществуют с клубами автомобильного чада и запахом бензиновой гари. Деда Богдана уже нет среди живых, Райна вышла замуж против воли родителей за какого-то знатного шахтера и уехала с ним в Мадан. Та самая Балабаница, которая, как крепкое вино, кружила мужчинам головы, уже перешагнула за четвертый десяток и превратилась во вполне солидную матрону — ни о какой Мессалине теперь не могло быть и речи. Да, изменился окружающий мир, и солдату было не так уж интересно бродить по облагороженным цивилизацией тропам.

Кого побеждать, чьи женские сердца покорять, какого косматого лесного владыку вызывать? Даже обе красавицы коровы, Рашка и Лапка, уже превратились в воспоминания.

И вот пришло солдату время почувствовать себя тем космонавтом, который летал по просторам галактики всего лишь каких-то десять лет, но, вернувшись на Землю, понял, что в действительности он летал не десять, а сто лет. Потому что десять лет небесных равнялись ста годам земным. И настолько переменились за эти сто лет родная планета, нравы ее обитателей, что он не мог их узнать и почувствовал себя пришельцем из другого мира.

Вот какой мертвой точки достиг я на своем жизненном пути! А хотелось ли мне переступить через нее — один бог ведает, потому что в груди моей уже не пылали жизнеутверждающие чувства. Вокруг моего сердца образовалась пустота. Дела мои принимали явно плохой оборот. Но прежде чем случиться самому худшему — а это уже казалось неизбежным, — из Италии вернулся Аввакум. Словно сама судьба пригнала его сюда или какое-нибудь кибернетическое устройство. А может, его своевременное возвращение было чистой случайностью. Из этих трех вероятностей одна, безусловно, в мою пользу, а может быть, действовали в мою пользу и все три одновременно. Ладно, как бы там ни было, Аввакум сразу, просто тотчас же, понял, что с чувствами у меня обстоит неважнецки. С первого взгляда ему стало ясно: не все ладно в королевстве Датском! Поэтому на следующий же день он предложил мне, как будто это невзначай пришло ему в голову, покинуть Родопские края.

— Если человек засиживается на одном месте и на одной работе, он начинает скисать! — сказал Аввакум и, улыбнувшись, добавил. — Конечно, если служба его не архиерейская!

Он повез меня обедать в загородный ресторан на Витошу, и там, как будто заказ был сделан заранее, официант подал нам жареного петуха, начиненного крепко наперченным фаршем из печенки и риса, туршию, козий сыр и теплые ржаные лепешки, украшенные посередке жареным яйцом. Налил нам в объемистые глиняные чарки красное вино.

— Какой сегодня день? — спросил Аввакум.

— Среда, двадцать четвертое октября, — машинально ответил я.

— Именно в этот день одиннадцать лет назад мы сидели с тобой за таким же точно столом, но настоящим, деревенским. Угощались жареным петухом, козьим сыром и горьким перцем. А ты помнишь, где это было?

Кровь горячей волной хлынула мне в сердце, и в моей остывшей душе засияло солнце.

— У бай Гроздана, в Момчилове! — улыбаясь, ответил я.

— Сегодня исполняется ровно одиннадцать лет со дня завершения Момчиловского дела, — задумчиво сказал Аввакум. — Одиннадцать лет!.. — Помолчав немного, он налил вина, поднял свою чарку. — Дела давно минувших дней… Были и сплыли! — заключил он и рассмеялся.

Я заметил, что, хоть он и старался казаться веселым, улыбка его была скорее грустной, а в уголках тонких губ пролегли две горькие складки.

— Если человек засиживается на одном месте и на одной работе, он непременно скисает! — вернулся он вдруг к мысли, высказанной утром.

Теперь я уже знал, что он больше не занимается «теми» делами, а с головой окунулся в позднеримскую эпоху и надеется, что через несколько лет доберется до ранневизантийской. Относительно же меня он был твердо уверен, что я должен покинуть село и вообще ветеринарную службу. Самое лучшее, что я мог бы сделать, считал он, — это поступить в какой-нибудь научно-исследовательский институт.

— Их ведь теперь столько развелось! — сказал Аввакум. — Сейчас вот создается специальная Лаборатория вирусологических исследований. Это научное учреждение будет заниматься проблемами вирусологии не только в плане человеческого организма, но и организма животных. Вот самое подходящее место для твоей нежной души!