Библиотека советской фантастики (Изд-во Молодая гвардия) - Остров пурпурной ящерицы (науч.-фантаcт. повести и рассказы)

      Здесь был ход в другой мир, дорога назад по шкале времени длиной в сорок миллионов лет.
      Когда на Земле еще было царство динозавров, здесь, на Марсе, только что зародившийся разум вел тяжелую борьбу за существование. Ледяное дыхание полярных шапок, быстро расползавшихся к экватору, вымораживающих атмосферу и немногие открытые водоемы, уничтожало все живое на своем пути, постепенно оттесняло разумных с поверхности планеты вглубь, где было теплее и воздух был более плотен.
      За короткое время в подземных лабиринтах планеты была создана цивилизация, открытие следов которой четверть века тому назад так потрясло человечество.
      От нее мало что осталось. Рассыпались в прах машины и механизмы, оползни и землетрясения сровняли бесчисленные лабиринты, засыпали величественные подземные дворцы. Беспощадное время загладило многие следы деятельности разума на этой планете. Многие, но не все.
      Раскопки велись на Марсе вот уже четверть века, несколько лет ушло на споры о том, стоит ли считать деятельность древних обитателей подземных лабиринтов разумной, пока последующие находки не положили конец этим спорам. Человечество с неослабевающим интересом следило за работами астроархеологов, радуясь каждому их новому открытию. Постижение этого удивительного мира, так непохожего на земной и разминувшегося с человечеством на длинной дороге Времени, его зарождение, более чем шестисотвековая история и гибель привлекали всеобщее внимание. Однако работы продвигались медленно. Находок — изделий и их остатков: утвари, оружия, украшений — было обнаружено довольно много, но предметы, как правило, обнаруживались в единичных экземплярах, на значительном расстоянии друг от друга.
      Цивилизация развивалась вглубь, в недра планеты, и поэтому более древние культурные слои оказались в приповерхностном слое, а более поздние значительно глубже и — о парадокс! — сохранились хуже. Подвижки грунта за сорок миллионов лет перемешали многие культурные слои. Все это крайне усложняло целостное понимание истории, культуры, быта древних обитателей Марса. И неудивительно, сколько надежд возлагалось на поиск письменных источников, связавших бы в единое целое многочисленные, но разрозненные сведения. Понятно, с каким восторгом встретил ученый мир сообщение об обнаружении признаков письменности при раскопках подземного дворца в долине Хриза, а затем и в других местах. Открывалась замечательная возможность проникнуть в сокровенные тайны навсегда исчезнувшей цивилизации…
      Брехт проверил электропитание, включил двигатель.
      С легким постукиванием со дна колодца поднялась решетчатая клеть подъемника. Брехт откатил в сторону ограждение, вступил на качнувшийся пол площадки.
      Снова заработал двигатель. Клеть быстро пошла вниз.
      …Сохранившихся надписей на стенах, утвари, амулетах было довольно много. Особенно отличались обилием знаков стены подземных дворцов — марсианским владыкам, как и их земным коллегам, не чуждо было чувство тщеславия. Неожиданное обилие хорошо сохранившихся надписей, могучий арсенал современной техники, опыт расшифровки египетских иероглифов, письмен древних майя и Микен — все вселяло уверенность в быстрый успех. Но время шло, а дело не двигалось с места. Кто только не принимал участия в тщетных попытках по расшифровке! Маститые ученые и студенты, блестящие профессионалы — охотники за чужими секретами и никому не известные любители. Казалось, тайне не выдержать и кратковременного натиска мощной земной техники, хитроумных приемов, глубины анализа. Разрабатывались специальные методы дешифровки, строились специальные ЭВМ и составлялись не менее специальные программы. Тратились средства, уходило время, но расшифровке не поддалась ни одна надпись. Тем не менее попытки продолжались, но после того, как был достаточно полно восстановлен внешний облик и выявлено внутреннее строение подземных лабиринтов, радужные надежды сменились унынием и разочарованием. Способствовало этому два обстоятельства: обычай марсиан ранних эпох хоронить своих владык в приповерхностных слоях планеты и необычно стойкий консервант, применявшийся при бальзамировании.
      В членистоногом, длиной не более тридцати сантиметров, покрытом хитиновым панцирем существе было трудно увидеть «брата по разуму». Пара усиков, длинных и гибких, заменяла ему рабочий орган, крепкие серповидные челюсти способны были прокладывать путь в самых крепких породах, служили орудием защиты и нападения.
      Случилось так, что их глаза, первоначально как и у нас реагирующие на свет, в условиях подземелья со временем атрофировались и постепенно были заменены неким подобием локатора. Специальные органы служили для генерирования высокочастотных импульсов, их фокусировки и приема отраженных сигналов. Модуляция испускаемых импульсов высшей нервной системы, со временем ставшая средством общения, постепенно привела к возникновению речи. Дальнейшее развитие биологической и социальной эволюции в конце концов привело к тому, что функции зрения, слуха и речевого аппарата у марсиан стал выполнять один и тот же орган! Вместе с этим и восприятие окружающего мира, его осознание и отображение у них коренным образом отличались от нашего. И письменность их, вероятнее всего поведшая свою родословную от металлических значков-указателей различной конфигурации, устанавливаемых с целью ориентировки на стенах бесчисленных подземных коридоров, также имела мало общего с земной.
      Число желающих заниматься дешифровкой марсианских письмен пошло на убыль — тема явно становилась недиссертабельной. И хотя время от времени по миру прокатывались дешевые сенсанции об успехах в этой области, проблеме марсианской письменности стала грозить опасность перейти в разряд «вечных», типа теоремы Ферма или Тунгусского феномена…
      Толчок. Подъемник остановился. Брехт сошел с площадки и двинулся по галерее, пробитой астроархеологами в толще осадочных пород по следам древних лабиринтов. Шаги приглушенно раздавались в разреженной атмосфере. Он быстро шел по галерее, безошибочно выбирая дорогу, едва касаясь шершавых стен кончиками пальцев.
      Шаги зазвучали чуть громче: Брехт шел теперь по каменному полу, некогда вымощенному базальтовыми плитами. Идти приходилось осторожно — многие плиты со временем потрескались, сместились, приняли наклонное положение. Поворот, еще поворот, и Брехт остановился на пороге небольшого грота. Здесь была «библиотека».
      Четырнадцать лет назад в долине реки Маадим, высохшей вот уже миллионы лет, разведочный бур геологов принес в керне породы крупицы белого металла, оказавшегося алюминиевым сплавом. Ясно, что подобное не могло быть самородным образованием. Сразу стали рыть шахту, и на глубине двухсот пятидесяти метров натолкнулись на остатки некогда величественного подземного комплекса — обтесанные каменные блоки, остатки утвари, амулеты и то, что тогда назвали «библиотекой», — несколько сотен пластин из алюминиевого сплава с выгравированными на них точками-клише никогда ранее не виданных знаков и фигурками, непохожими на все, что было известным до этого. Многие таблицы довольно хорошо сохранились, и скоро стало ясно, что письмена «Маадимской библиотеки» необычны даже для Марса. Обилие амулетов, найденных здесь, наводило на мысли о духовном, религиозном значении комплекса. Несколько окаменевших мумий, погребенных тут же, под базальтовыми плитами пола, имели одну странную особенность: у всех мумий отсутствовал полностью или частично наголовный венчик, орган-локатор, заменявший марсианам зрение и слух.
      Почти одновременно болгарским ученым Стефаном Петковым и французским — Рене Пуатье было выдвинуто предположение, что Маадимский комплекс был не чем иным, как учреждением общественного призрения, пристанищем для марсиан, лишенных органов зрения.
      Тогда-то и заинтересовался таблицами Маадима скромный преподаватель истории из Гетеборга Артур Брехт…
      Смахнув рукавом тонкий слой пыли с пульта управления, стоявшего у входа в грот, Брехт достал из внутреннего кармана защитного костюма программную кассету, вставил ее в приемное гнездо пульта. За спиной ожил, зазвенел миниатюрный кран-штабелер, побежал по монорельсу в глубь грота, заставленного рядами стеллажей, через минуту вернулся, выложив на столик пульта подвеску с бесценными серебристыми пластинами.
      Уже давно с каждой пластины было сделано множество копий в металле и пластике. Рассеянные по научным лабораториям Земли, они стали объектами самого пристального изучения. За наукой следом шла мода.
      Появились кулоны, браслеты, портсигары, украшенные изображениями таблиц Маадима. Но это было там, на Земле. Здесь же, в гроте, хранились оригиналы. Лучшее хранилище трудно было бы придумать. Сама природа позаботилась здесь о сохранности отпечатков иной мысли на столь долгий срок. Астроархеологам понадобилось только установить здесь стеллажи и соответствующее оборудование.
      Устроившись поудобнее в кресле перед пультом, Брехт достал из выдвижного ящичка еще один легкий прямоугольник и, сняв перчатку, медленно провел по его холодноватой поверхности кончиками пальцев.
      «Арифметика первой ступени».
      «Один плюс один есть два…» «Один плюс два есть три…»
      Знакомые слова всплывали в сознании. Брехт невольно улыбнулся. Фразы впервые были им прочитаны в этом гроте десять лет назад, и теперь каждый свой рабочий день для разминки он всегда начинал с этой пластинки.
      Марсом, его древней угасшей культурой и цивилизацией он интересовался давно. Особенно занимало его сообщение о том, что Маадимский комплекс мог служить прибежищем для марсиан, лишенных органов зрения. И вот однажды Брехту в голову пришла мысль, впоследствии завладевшая им целиком, без остатка.
      Он рассуждал так. Любое существо на планетах, по меньшей мере земной группы, должно иметь набор чувств, дающих ему сведения об окружающем мире.
      Эти чувства в зависимости от направления эволюции могут воспринимать акустические, тепловые, запаховые, электрические, радиационные и прочие «изображения» предметов. Степени развития этих чувств будут различны и должны зависеть от факторов, непосредственно влияющих на жизнедеятельность существ.
      Но одно чувство — осязание — должно быть у любых существ, так как буквально с «клеточных времен» организм так или иначе соприкасается непосредственно с миром, его окружающим.
      У разумного существа, кроме того, вместе с мощной управляющей машиной — мозгом должен быть хорошо развитый исполнительный механизм — рука, лапа, клешня, хобот, щупальце, стрекало, усик и так далее.
      Он должен быть достаточно гибким для производства сложных манипуляций, а также обладать высокой чувствительностью осязания — тактильностью. В процессе же своей деятельности — борьбы или несчастного случая — разумное существо может лишиться одного или нескольких органов чувств, например зрения. Но развитое общество не даст погибнуть своему разумному собрату: оно будет жить в обществе инвалидом. И ему придется приспосабливаться к новой обстановке, заменяя действие утраченного органа другими, например осязанием. И обязательно найдется со временем кто-то, свой «Брайль», который предложит азбуку для такого инвалида, где зрение будет заменено осязанием.
      Брехт предположил тогда, что «Маадимская библиотека» являлась письменным собранием для слепых от рождения или потерявших зрение марсиан. Тогда, полагал он, за расшифровку с надеждой на успех может взяться слепой от рождения человек. Для слепых не будет играть существенной роли различие в восприятии зрительных образов. А «буквы» для обоих, как бы ни отличались друг от друга человек и марсианин, в этом случае будут иметь общее физическое происхождение, основанное на осязании. Слепой должен понять слепого! И время, разделяющее их, не должно встать непреодолимой преградой на этом пути.
      Брехт был слеп. Слеп от рождения. Он никогда не видел синего неба, зеленого листа, прозрачной воды.
      Конечно, он много слышал обо всем этом, но его окружал другой мир — мир звуков, тонких запахов, мир, рождающийся в сознании под кончиками его чутких пальцев.
      Его глаза не различали света, но он никогда бы не спутал солнце в зените и солнце на закате. Он чувствовал на лице мельчайшие изменения того колыхающегося, теплого, ласкового потока, который посылало ему небо. Он никогда не видел зеленой травы, но слово «зеленый» ассоциировалось для него с горьким привкусом травинки, сорванной на прогретом апрельским солнцем пригорке. Оттенков каждого цвета для него существовало бесчисленное множество — привкус и клейкость весеннего тополиного листа нельзя было спутать с твердым и шершавым листом середины лета, ни тем более с хрупким и горьким прощальным листом осени.
      Чувствительность его пальцев поражала окружающих. Он мог сказать: «Вот чистый лист бумаги, а это газета — я чувствую вмятины от шрифта» — и ни разу не ошибался.
      И прекрасные лица своих юных воспитанниц он различал так же отчетлива, как и его зрячие коллеги.
      Пальцы — вот его зрение, ни разу еще не подводившее его в этом большом и сложном мире.
      И если он прав, под его пальцами может возродиться история другого, непохожего на наш, мира, навсегда канувшего в вечность.
      Трудно было поверить в себя, в свои возможности, в то, что он может справиться с задачей, оказавшейся не по силам целым научным коллективам. Еще труднее оказалось убедить в этом других.
      Он консультировался с видными специалистами в области астроархеологии и, выслушав его, они соглашались — да, в этом что-то есть.
      Ободренный поддержкой, он стал добиваться своего участия в археологических экспедициях, направляемых на Марс. С самого начала он отчетливо сознавал, какие трудности могут ожидать его на пути к исполнению своего замысла. Долго перечислять, сколько встретилось ему вежливой холодности, доброжелательного непонимания, рогаток медицинских комиссий. Слепой в космосе? Такого еще не было в истории космонавтики! Частокол инструкций, гребни параграфов закрывали для него дорогу на таинственный Марс. В лучшем случае предлагали ему знакомиться с таблицами здесь, на Земле. Он же доказывал, что только там, на Марсе, где вся окружающая обстановка будет его союзником, можно надеяться на успех.
      Первый его натиск был довольно легко отбит, но от него, как от камня, брошенного в воду, расходились по служебным кабинетам соответствующих ведомств волны, поднятые «возмутителем, спокойствия», как его стали называть. Официальным лицам, от которых зависели такие сложные и дорогостоящие предприятия, как организация космических полетов, было над чем призадуматься. Они вполне отдавали себе отчет в том, что могла бы дать для науки, да и всего человечества, раскрытая тайна марсианской письменности. Неудачи, преследующие исследователей на протяжении вот уже ряда лет, несмотря на значительные затраты, поневоле вводили в искушение испробовать этот весьма экстравагантный вариант.
      Сложившаяся на протяжении полувека жестокая система отбора и подготовки летного состава и участников инопланетных экспедиций не позволяла найти здесь даже малой щелочки для того, что предлагал Брехт. Выпустить в космос незрячего? Кто возьмет на себя такую ответственность?
      И все же он добился своего. Поддержка общественности, его целеустремленность, незаурядные способности в конце концов сделали свое дело. Люди, чьи подписи были поставлены под документом, открывающим Брехту дорогу в космос, поверили в его способность осуществить задуманное.
      И вот десять лет назад он оправдал доверие — первые фразы из учебника арифметики были прочитаны им впервые здесь, в холодных лабиринтах Маадима.
      С тех пор многое прояснилось в истории шестисотвековой цивилизации Марса. От таблиц Маадима удалось впоследствии перекинуть мосты к наскальным письменам долины Хриза, а затем и к другим, более поздним надписям. Выяснилось, в частности, что вовсе не примитивной она была, эта цивилизация, как полагали тогда многие — последний марсианин умер после того, как были выработаны ресурсы планеты…
      Брехт медленно перебирал пластинки, легко пробегая черными от въевшегося алюминия пальцами по их холодным поверхностям. Сегодня, кажется, должно объясниться то, о чем догадывался он уже давно, ощупывал, сопоставляя между собой десятки пластин, — древнее название на языке аборигенов Маадимского комплекса.
      Полностью подтвердилось предположение о роли комплекса как центра общественного призрения для марсиан, лишенных зрения.
      Да, сомнений теперь не оставалось: «Монастырь у Теплой реки». Только общество действительно разумных могло с милосердием возвести подобное сооружение для своих слепых собратьев. Подземная река, когда-то протекавшая здесь, дала название всему сооружению.
      Здесь попавшие в темный плен находили для себя защиту, пристанище и пищу и, общаясь с себе подобными, забывали о жестокой судьбе, постигшей их. Серебристые пластинки, оживавшие при прикосновении, доносили до них сведения о великих ценностях науки и культуры, накопленных предыдущими поколениями.
      И кто знает, какую роль сыграли в приумножении этих богатств обитатели подземного дворца в долине Маадима…
      Брехт еще раз провел кончиками пальцев по холодной. поверхности металла. В сознании отчетливо проступили слова:
      «Монастырь у Теплой реки»…

Владимир Михановский
ЭЛЫ

      Весь экидаж «Валентины» проснулся от глубокого анабиоза. И все, кто оказался свободным от вахты, собрались в кают-компании. Огромное помещение наполнилось почти до отказа. Шутки, смех звучали не умолкая. Люди были радостно возбуждены, как всегда бывает, когда в близкой перспективе возвращение на родную Землю.
      — Теперь пойдем в трехмерном пространстве. Не люблю я эти заковыристые нуль-переходы.
      — Верно. То ли дело — по старинке, под фотонными парусами, правда?
      — Теперь — прямым курсом к Солнечной, — слышались отовсюду голоса.
      Экипаж «Валентины» уже успел вчерне ознакомиться с окрестным пространством, изучить показания приборов, полученные, пока экипаж был погружен в глубокий сон.
      — Необходимо обследовать получше эти небесные тела, — сказала Анга, старший астробиолог.
      — Тоже мне — небесные тела! — пренебрежительно возразил ей кто-то, указывая на еле заметную рябь обзорного экрана. — Эти обломки слишком малы, чтобы на них можно было хоть что-то найти…
      Завязался спор.
      Капитан, однако, принял сторону Анги, и это решило дело.
      На самый большой из окрестных обломков с «Валентины» отчалила шлюпка, в которой, кроме Анги, находились штурман и юный ядерщик Леон.
      Следуя программе, шлюпка сделала несколько витков вокруг астероида и затем состыковалась с ним.
      — А вдруг это искусственное тело? Уж очень оно правильной формы, — прошептала Анга, ни к кому не обращаясь.
      — Фантазии, — тут же возразил Леон, которого обуял бес противоречия.
      Едва Леон ступил, однако, на новую планету, как его охватило странное, ни на что не похожее чувство. Словно какие-то токи пронзили каждый нерв, каждую клеточку его тела. В голове сами собой сложились слова: «Мы вышли. Приглушены дюзы усталые. Бушует чужая горячая пыль. От счастья познания чуточку шалые, мы плачем от счастья, что все это быль». Дело в том, что Леон писал стихи, но это была тайна, о которой знала только Анга. Три фигуры в оранжевых скафандрах осторожно двинулись в путь. Сбоку, чуть поодаль, семенила кибертележка, груженная необходимой для экспресс-анализа аппаратурой.
      Астероид вращался вокруг собственной оси довольно быстро: когда они спускались по лесенке, изумрудное светило висело в зените, теперь же оно успело значительно склониться к горизонту.
      — А когда-то люди думали, что в невесомости ходить легко, — вздохнул штурман, неуклюже вышагивая.
      Люди все время брали пробы почвы и грузили их на тележку. Внимание Анги привлек странный предмет, она нагнулась и подняла его. Обломок имел острые края и был полупрозрачным.
      — Словно кусок панциря какого-то существа, — произнесла она задумчиво, вертя в руках находку.
      — Кусок известковой породы, — сказал подошедший Леон. — Ничего интересного.
      А штурман посоветовал;
      — Выброси.
      Анга, поколебавшись, все же подошла к тележке и осторожно положила свою находку в свободный контейнер.
      Через некоторое время маленький экипаж без особых приключений возвратился на «Валентину», и Анга, как старшая группы, доложила капитану о проделанной работе…
      — Мне кажется, что полупрозрачный обломок, который я показала, органического происхождения, — закончила Анга свое сообщение.
      — Органического? — переспросил капитан, ему показалось, что он ослышался.
      — Да.
      — Но это же полная чепуха!
      — У нас будет время, до Земли еще не так близко. Произведем соответствующие анализы, — спокойно возразила Анга, только щеки ее чуть зарозовели.
      — Ладно, пусть так, — немного подумав, махнул рукой капитан. — Но мне заранее жаль вас, старший астробиолог.
      — Почему?
      — Вас ждет конфуз.
      Анга озорно блеснула глазами:
      — Посмотрим!

* * *

      Молодой эл, с трудом переваливаясь на коротких щупальцах, которые прогибались под тяжестью панциря, налившегося ненавистной тяжестью, брел в сторону ручья. Ручей не был виден, сквозь заросли доносилось его призывное журчанье. Теперь собственная затея стала казаться элу нереальной, но он упрямо решил довести ее до конца.
      Ко всему прочему, он приземлился не совсем точно — подвело магнитное поле Тусклой планеты, силовыми линиями которого он пользовался для перемещения в пространстве, и потому путь к ручью оказался непредвиденно долгим.
      Изумрудное светило в аспидно-черном небе, усеянном едва заметными шляпками звезд, успело перевалить через зенит и теперь неторопливо склонялось к горизонту, а он все еще шел.
      Упрямей, чем он, Гангарон, совсем недавно вылупившийся из кокона, никого в роду элов не было. И любопытней тоже. Во всяком случае, за все то время, пока элы находились на астероидах в районе этой планеты, ни один из них не посетил Тусклую. И только он, Гангарон, тайно навещал ее…
      Позади остались влажные от капель росы кусты, которые представлялись Гангарону живыми существами.
      Ибо каждый из них в глазах молодого эла обладал собственным миром, жил по своим, неведомым Гангарону законам. Это был симбиоз неподвижной жизни, вросшей в почву, со скачущими, ползающими и летающими существами. Потому что каждый из этих элементов жил самостоятельно только вкупе со всеми остальными.
      Спускаться к ручью по крутому откосу было нелегко.
      Мелкие обломки породы, потревоженные упругими щупальцами эла, срывались и сыпались в воду с бульканьем, вздымая фонтанчики мельчайших брызг. Гангарон с трудом спустился на отмель, и эти же самые брызги, уже радужно блеснув, веером рассыпались от панциря в разные стороны.
      Переводя дух, Гангарон вглянул вверх. Изумрудное светило висело над самым горизонтом, готовое нырнуть в него.
      Щупальца от перегрузок ныли, хотя в воде Гангарон чувствовал себя несколько лучше. Вообще же на массивной Тусклой планете он чувствовал себя не совсем уверенно, как и его сородичи, которые предпочитали жить в полной или почти полной невесомости. Приспособить свое тело к силе тяжести им никак не удавалось.
      — Светило в глубине загрузло. Проста, прозрачна и легка, вода осмысливает русло и кучевые облака, — пришли вдруг в голову Гангарону рифмованные строчки.
      И откуда в его мозгу рождаются эти ритмические фразы? Откуда у него этот проклятый дар? Ведь ни Старый эл, ни даже Ку, его подружка, не видят в них смысла. Некоторые элы даже считают это своего рода болезнью, хотя и не говорят вслух. Но сам Гангарон чувствует, что именно в них, этих ритмах, может быть, заключено оправдание и смысл его существования… Так неужели этот дар так и пропадет с ним? Неужели не появится никто, кому его ритмика была бы созвучна?
      Но пора было уже прощаться с Тусклой планетой.
      Изумрудное светило постепенно скрылось за далекими горами, и скоро наступали сумерки. Гангарона это не пугало, но ему почему-то всегда хотелось видеть Тусклую планету в радостном свете ее звезды… Может быть, потому, что тогда легче рождались ритмические фразы…
      — Скажи, что тебе понадобилось там, в царстве вечной тяжести? — спросил Гангарона Старый эл, когда увидел своего молодого друга смертельно уставшим. Он уже давно наблюдал за Гангароном, знал, куда он временами исчезал, но не решался открыто спросить об этом. И только сегодня этот вопрос вырвался у Старого эла.
      — Вода и… жизнь, — коротко ответил Гангарон.
      Ему и самому себе было трудно объяснить то, что с ним происходит на Тусклой планете, почему его постоянно тянуло на эту столь негостеприимную для эла почву.
      Долгие-долгие годы мчатся они по силовым линиям, пронзающим вселенную, и… видят себя одинокими. Менялись целые поколения элов, жившие в невесомости и питавшиеся теми лучами, что освещают каждый уголок этого бесконечного мира. И не было в этих безбрежных далях такого, чтобы элы хоть на миг ощутили себя негармоничным составляющим глубокого вакуума, температур межзвездного пространства. Это был их мир.
      Мир, который создал их и частичкой которого они себя всегда считали.
      Здесь же, на Тусклой планете, рассуждал Гангарон, силы гравитации были на целые порядки выше тех, в которых постоянно обитали его соплеменники. Но зато здесь была и… жизнь, которую так тщетно искали в межзвездных далях. Жизнь эта, правда, была совсем иной, совсем не такой, какой представляли себе элы даже в самых смелых мечтаниях. Она была связана с тяготением и базировалась на иной, чем элы, основе. Если панцирь, скелет элов, — плоть от плоти всего окружающего мира, состоит из тех же минералов, в той же самой пропорции, то здесь, на Тусклой планете, Гангарон с удивлением узнал, что жизнь, а может быть, и Разум могут покоиться на другой основе.
      — Хорошо бы и нам поселиться здесь, — как-то отчужденно заметил Гангарон Старому элу. — Сколько свободной поверхности, которой так нам недостает на астероидах! Сколько вольного пространства!
      Старый эл только тяжело вздохнул;
      — Тяжесть Тусклой убьет нас…
      — Уже поздно. Надо отдыхать, — вместо прощания пробормотал опечаленный Гангарон.
      Старый эл задержал свой взгляд на далекой звезде, горевшей в немыслимой бездне.
      Рисунок созвездий постоянно менялся, поскольку астероид непрерывно вращался вокруг собственной оси.
      Отключиться от мыслей Гангарону никак не удавалось. Он применил все испытанные способы — то принимался пересчитывать звезды над собой, то сочинял ритмичные фразы, то восстанавливал в уме доказательство какой-нибудь пространственной теоремы. Но ничто не срабатывало — забытье не приходило.
      Гангарон выглянул за угол скалы, огляделся. Вокруг, на каждом свободном клочке астероида, отдыхали неподвижные элы,
      Скоро над астероидом взойдет светило, и c первым его лучом элы встрепенутся и разлетятся в разные стороны, начиная свои обычные дневные хлопоты.
      И вдруг…
      Это походило на чудо. Во всяком случае, ничего подобного элы не наблюдали за всю свою историю. В черной пустоте космоса, прошитой лучами Изумрудной звезды, Гангарон наблюдал, как из ничего, в обычной точке открытого пространства вдруг вспыхнуло новое ослепительное светило. Только было оно не переливчато-зеленым, к которому привыкли элы на Тусклой планете, а ярко-алым. Наливаясь внутренним жаром, светило стало быстро разбухать. Затем, остановившись на мгновение в росте, начало еще более стремительно уменьшаться в размерах. Одновременно и яркость новой звезды стала стремительно падать.
      Вскоре на новорожденное небесное образование можно было смотреть, не боясь быть ослепленным. Смотреть и любоваться. Фиолетовые языки пламени вокруг тускнеющего светила опадали один за другим, словно отцветающие лепестки диковинного цветка, которых так много видел Гангарон на Тусклой планете.
      Затем Гангарон и пробудившиеся элы в смятении наблюдали, как от огромного сооружения, возникшего из ничего, отделилось маленькое остроносое тело и, опираясь на столб сияющего пламени, двинулось в сторону Главного астероида.
      Но самое невероятное было потом. Из странного сооружения, причалившего к астероиду, вышли три огромные фигуры оранжевого цвета. Передвигались они, несмотря на невесомость, неуклюже, поочередно переставляя задние конечности. Рядом с ними столь же неуклюже перемещалось какое-то существо, явно иного, чем они, происхождения.
      Существа зажгли какой-то светильник и при его свете зачем-то наклонялись к земле и подбирали с нее что-то. С какой целью все это проделывалось, элы никак не могли понять, потому что это странное занятие задерживало в пути существа, да и к тому же еще больше подчеркивало, что пришельцы совсем не из этого мира.
      Когда же тройка приблизилась к Заветному месту, элы заволновались.
      Они уже понимали, что перед ними существа совсем иного мира, о котором даже нельзя было догадываться.
      И все же они были Разумом. Разумом, который так долго искали элы.
      Здесь, на Главном астероиде, были поставлены столбы. Элы соорудили их для того, чтобы не только оставить свой след на бесконечной дороге во вселенной. Они хотели дать знать, что здесь побывали Разумные существа, что здесь присутствовал Разум.
      Гладкие, правильной формы Столбы, которые ставили элы на всем своем пути, должны были, по их мнению, задержать внимание Разума на этом необычном явлении. Сначала задержать, а потом и проявить интеpec к сооружению. Ведь оно было создано не из материалов этого астероида, а из наиболее характерных камней, которые элы собирали на своем бесконечном пути.
      Это же являлось и шифром их пути. Зная камни, найдешь и дорогу.
      Конечно, можно было бы оставить рисунок эла или его каменное изваяние, много раз увеличенное.
      Но кто знает, к чему может привести нежелательный для элов контакт. Ведь каждый из них знал, что предания былых времен отчетливо указывают на вынужденную причину перелетов элов.
      Поэтому было решено, что около Столбов будет оставляться панцирь умершего эла. И действительный разум поймет причину и следствие. И захочет ли он этого контакта?
      И если возможен контакт, путь к нему укажут Столбы. Даже если на расшифровку всего этого потребуется время. Если это произойдет… Что же, элы умеют ждать.