Визофон в подъезде не работал, на вызов никто не ответил. Странно, что эти старые дома вообще еще не рассыпались.

В конце концов Райков просто толкнул дверь и вошел в квартиру. Не было даже запора. Комната напоминала древний музей космонавтики. Длинные ряды книг на полках. Шесть томов звездной навигации Криллинга. Трехтомный труд «Эволюция планет», «Космическая психология», «Философия разума», «Пространство как функция времени» Карла Штатберга. И картины, пейзажи планет, карты звездного неба.

Еще там были модели старых кораблей, он узнал «Лотос» капитана Вергота, пропавший в районе Беги. Был там и первый сверхсветовик, пробивший барьер.

— Я не знал, что это так серьезно, — прошептал Райков. — Я не мог этого знать. Нужно было поговорить с парнем сразу же после поединка. Но я не мог знать, насколько это серьезно. По крайней мере, я в нем не ошибся.

Теперь ему оставалось только ждать. Служба информации сообщила, что личный номер Гравова выключен из сети. Вообще-то это запрещалось, но никто не соблюдал всех правил, установленных Федерацией. «Лишь бы он вернулся, не выкинул какой-нибудь глупости. В его годы не так-то легко смириться с поражением, с потерей такой мечты…»

Райков подошел к рабочему столу Романа. Здесь царил страшный беспорядок. Наброски расчетов, эскизы неведомых пейзажей. На стене диаграмма не знакомой ему системы упражнений. «Не очень-то она ему и помогла в последнем поединке.

По-прежнему неясно, как ему удалось добраться до финала, хотя, если учесть все это, что же тут удивительного? — Райков снова прошелся взглядом по полкам с книгами. — парень готовился не один год, готовился даже слишком серьезно.

Вот почему он попал в финал и вот почему я могу ждать напрасно. Слишком трудно предвидеть, как поступит в создавшейся ситуации такой человек. Он может и не вернуться сюда, к старым проблемам, к старым воспоминаниям. Он может раз и навсегда круто изменить свою жизнь, и тогда я его не увижу. Он никогда не узнает о том, что произошло: что победа, которой он так жаждал, все-таки состоялась; что есть другой, не явный путь к цели; что он есть всегда, почти в любой ситуации…»

Райков пододвинул кресло к полке с книгами, поудобней вытянул ноги и погрузился в глубокую задумчивость. Время, проведенное в этой комнате, уже не казалось ему потерянным напрасно, даже если он не дождется прихода хозяина.

Роман шел по вечерней пустынной улице. Улица текла сквозь него, словно река. Исчезло за поворотом здание комиссии космофлота. Один за другим плыли навстречу кварталы старого города. Скоро должен был показаться парк, за изношенной оградой которого он недавно простился с учителем и не мог теперь представить, что это событие произошло именно сегодня. Таким далеким оно казалось ему сейчас.

Дальше, за парком, оставался единственный поворот, ведущий в прошлое. Минут пять Роман простоял неподвижно, облокотившись об ограду парка. Он не думал ни о чем специальном: мысли свободно пробегали сквозь его открытый глухому отчаянию разум. Им овладело состояние, которое трудно описать конкретными словами, поскольку боль еще слишком нова и слишком легко ее растревожить неосторожным усилием мысли.

«Вечер. Скоро восемь часов. Поезда отошли от вокзала дорог, поезда, увозящие прочь всех достигших пределов мечты, за которой… Ну что там за ней? Что же дальше? Еще одна цель? Только стоит ли снова? Ведь вокзалы открыты лишь тем, кто успел при рождении на поезд…» Эти чужие слова, скользнув по краю сознания, причинили боль.

Лучше думать о сумерках, о вкусе сладкого сока, оставшегося в памяти вместе с вестибюлем комиссии, в котором стоял автомат.

Вот снова мысль по кругу возвращается к запретной теме: что же все-таки делать? Сейчас, сегодня, через пять минут? Не так уж трудно решить. В городе нет ни единого человека, которого он обязан был бы поставить в известность о своем решении. Нет ни единой вещи, которой он дорожил настолько, чтобы ее следовало взять с собой. Разве что дневник наблюдений за собственным состоянием, который он вел по настоянию учителя с тех пор, как всерьез стал заниматься системой КЖИ.

Да еще, пожалуй, старые книги, их необходимо вернуть в музейное хранилище. Иначе робот-уборщик сочтет их мусором, хламом и, возможно, будет не так уж не прав.

Было что-то еще. Едва уловимое желание вернуться. Словно его звало нечто. Увидеть старую мебель, вещи, раскиданные по комнате, кресло, придвинутое к полке с книгами… Почему именно кресло? Он не знал. Ну хорошо, а потом? Потом ноги сами понесут его в космопорт. Так уже бывало.

Вербовщики всегда рады новому поселенцу. Даже документы в таких случаях не требуются. Он может назваться чужим именем и попытаться забыть собственное, Этого он еще не делал. Начать жизнь сначала… Не поздновато ли? А что ему остается?

Он пожал плечами и двинулся дальше.

Ноги медлили, и шаги растягивались, уничтожая ставшее вдруг ненавистным время, которое некуда деть.

Скрипнула входная дверь. И сразу же за ней в круге света от настенного плафона он увидел сидящего в кресле человека. Почему-то он не удивился, только сердце забилось тревожными неровными рывками, словно оно не одно и знало, кто его гость и зачем он здесь.

— Что вы делаете в моей квартире? — сам собой автоматически прозвучал вопрос, возникший вне его сознания, потому что он уже не нуждался в ответе. Роман узнал сидящего человека. Его не раз за последние две недели показывали по информационной сети, и не раз ночами мысленно он беседовал с ним, пытаясь убедить в невозможном. Бросал ему горькие упреки, задавал вопросы, всегда остававшиеся без ответа. Теперь ответы могут быть получены… Но ничего, кроме первой глупейшей фразы, он не смог произнести. Ощупью пробрался к стулу, сел и ждал теперь молча, как и положено ждать приговора неожиданно свалившейся судьбы.

— Узнал? Вижу, что узнал…

И хотя времени для подготовки к этому разговору у Райкова было достаточно, он вдруг понял, что все оказалось не так, как предполагалось сначала. Серьезней и значительней.

— Ты извини, что я ворвался в твое жилище. Очень важный у меня к тебе разговор и срочный. Завтра объявят результат конкурса. Победителем будет Клестов. Во всяком случае, официально им будет Клестов.

— По баллам так и должно быть. Мне снова не повезло, вот и все…

— А что, уже бывало?

— В школу навигаторов не приняли, сорвалось. Теперь вот снова. — Он чувствовал, что говорит не то, и ничего не мог с собой поделать. Может быть, гордость мешала в эту единственную в своем роде и, может быть, самую значительную для него минуту найти нужные слова?

— Но это не так уж важно. В конце концов, специальностей много и не связанных с этой работой, я еще поищу свою.

— Не будешь ты ничего искать.

— Почему?

— Потому что я уже включил тебя в состав нашей экспедиции. Разумеется, еще не поздно отказаться.

— Но, я не понимаю…. Вы, кажется, сказали… Клестов.

— Да. Клестов. С Клестовым мы что-нибудь придумаем. Дело в том, что никто пока не должен знать о твоем назначении. До прибытия «Руслана» на Гридос ты будешь выполнять там мое личное задание. И присоединишься к нам только перед самым отлетом на Ангру. С подробностями тебя ознакомит мой заместитель Кленов. Вот номер, по которому ты с ним свяжешься. Задание достаточно сложное и опасное.

Райков встал и подошел к настенному панно. На нем в глубине, в полумраке высвечивался неземной пейзаж. Над бескрайней степью, поддерживаемой то ли столбом, то ли смерчем из радужных пузырей, плыл огромный золотой шар.

Картина производила странное, почти болезненное впечатление. Чувствовалось, что компьютерным голографом, создавшим это фантастическое изображение, управляла не очень опытная рука.

— Твоя работа?

— Да. Что-то это мне напоминает, мучительно сидит где-то на задворках памяти. С того дня, как попал в катастрофу, какой-то голос время от времени говорит мне, что за все полученное в жизни приходится платить. — Он резко обернулся. — Вы знали о моей болезни?

— Конечно. Если я приглашаю человека с собой в экспедицию, я знаю о нем все. Тебя что-то смущает?

— Врачебная комиссия…

— Это мы уладим. Конкурсные психотесты говорят о том, что сейчас ты совершенно здоров, а формальности меня не интересуют.

— Так в чем же будет состоять мое задание?

— Ты полетишь на Гридос. Завербуешься там в качестве обычного колониста, станешь жить, работать, ждать нас. Это, собственно, все…

— Но зачем это нужно? Почему я не могу лететь вместе с вами?

— Потому что на Гридосе происходят странные вещи, и никто толком не знает, в чем их причина. Потому что Гридос нам очень нужен для успешного завершения всей экспедиции. Свежие впечатления…

Остановившись, Райков подумал секунду, мрачно усмехнулся и неожиданно закончил:

— Впрочем, раз уж я посылаю тебя туда, ты должен знать все… У нас создалось впечатление, что в дела Федерации вмешались какие-то внешние, не известные нам силы. Пока у них нет даже названия. Достоверно известно лишь одно: время от времени на Гридосе бесследно исчезают люди. Чаще всего это новые, приехавшие по вербовке колонисты… Так что тебе придется выступить в довольно опасной роли. Держи глаза и уши открытыми, будь внимателен к мелочам и обязательно дождись нас. Главное — уцелеть, накопить и передать информацию.

Каюты третьего класса на рейсовых кораблях не отличаются особым комфортом. Роману к тому же еще и не повезло. Ему досталась кормовая каюта шестого яруса.

Стиснутый силовыми накопителями ярус напоминал пчелиные соты. В длинной шестигранной коробке каюты едва размещались койка, крохотный столик и умывальник. Ко всем прелестям добавлялся еще и постоянный шум силовых установок. Почти неслышимый, он, однако, переходил порой в инфрадиапазон, и тогда едва ощутимая вибрация стен становилась для людей с чувствительной нервной системой настоящей пыткой.

Оставался единственный выход: как можно больше времени проводить в общих салонах и кают-компаниях звездного лайнера. Но нужно было спать, и с шестью часами пребывания в своей каюте Роману пришлось смириться.

В первую ночь ему снилась беспредельная степь. Он брел по ней, обливаясь потом. Путь, казалось, не имел конца. К счастью, корабельные циклы времени не отличались от земных, и под утро, когда он начал проваливаться в гигантскую крысиную нору, его спас сигнал инфора, возвестивший о том, что в кают-компании начинается завтрак.

В последующие ночи кошмары не прекратились. Постепенно они обрастали подробностями, обретали структуру и плотность, свойственную реальности. Не помогал даже электростимулятор сна, он лишь чуть-чуть смягчал резкость ночных видений.

Во втором сне ему под расписку выдали крылья. Это были чугунные крылья с инвентарным номером шестьдесят четыре. Подняться на них в воздух было невозможно. Но Роман знал, чего от него ждут, и не прекращал попыток. В Управлении полетом ему сказали, что с завтрашнего дня все будут летать на сто метров выше и на четыре километра дальше. Возможно, так оно и будет. Возможно, всем остальным выдали настоящие крылья и не повезло лишь ему одному. Чаще всего не везет тем, кто особенно сильно нуждается в удаче.

Он вынул крылья из шкафа, смазал их машинным маслом и надел на плечи. Потом сделал множество ненужных мелких приготовлений: подтянул ремни, начистил до блеска концы маховых перьев, попробовал бегать по комнате с крыльями за плечами.

Бега не получилось, переставлять ноги удавалось с огромным трудом. В Управлении ему сообщили, что штат инструкторов увеличен до шестидесяти человек и создано несколько новых управляющих полетами отделов. Теперь он обязательно полетит, уже совсем скоро и гораздо дальше, чем в прошлый раз. Будет подготовлена новая совершенная конструкция, основывающаяся на современном дизайне и конъюнктуре мирового рынка. В предыдущей модели не были учтены некоторые экономические факторы, что, конечно, делало ее не совсем совершенной.

Поэтому Роману выдали новую модель, которая была вдвое дешевле и лишь слегка тяжелее. В отделах праздновали получение премии за ее разработку. В эту ночь взлететь Роману так и не удалось.

Но на следующую ночь он все-таки полетел. Он летел под самыми облаками своей родной планеты. Роман не знал, в какую именно птицу он превратился, по лететь было легко и удобно. Далеко внизу расстилались зеленые и желтые пятна полей. Пейзаж, однако, постепенно менялся, становился все суровей, безжизненней, появились скалы, поросшие хвойными кустарниками, кое-где в ущельях лежал нерастаявший снег. Отдельные вершины тянулись к самому небу. Серые, иззубренные тела скал напоминали тела великанов, сдвинувшихся плечом к плечу в суровом молчании.

Глаза Романа стали необычно зоркими, еще более зоркими, чем глаз орла. Он видел не только каждую былинку, оставшуюся на этих безжизненных скалах, но мог заглянуть и внутрь, под их подошвы. Тогда становилось понятным, что скалы живые. Их корни уходили глубоко в кору родной планеты, и они росли из ее глубин точно так, как растут деревья. Вот только время их роста измерялось миллионами лет.

Пора было опускаться. Воздух стал слишком разреженным, и крылья больше не держали его на нужной высоте. Он выбрал ущелье и медленно, кругами, полетел к его дну. Спуск оказался слишком долгим, отвесные скальные стенки становились гладкими и напоминали теперь искусственно воздвигнутые крепостные стены; они замыкали узкое пространство расселины со всех сторон.

Усталые крылья больше не держали Романа в воздухе. Роняя перья, он почти падал и лишь у самого дна несколькими сильными взмахами предотвратил удар о землю.

Мир узкого колодца, в котором он очутился, оказался серым и мрачным. Лишь далеко на самом верху оставалось синее, живое пятно неба. Все остальное было серым и неживым. Роман понял, что полет был последним. Он никогда больше не поднимется в воздух, и придется искать другой выход из пропасти, в которую он так неосторожно позволил увлечь себя воздушным потоком.

Но поиски выхода не увенчались успехом. Колодец был совсем небольшим. На его дне, усыпанном обломками камней, не росла даже трава, а стены со всех сторон вздымались вверх с одинаковой тяжеловесной неприступностью.

Выхода из ущелья не было. Роман снова стал человеком и должен был искать другой, человеческий выход из ситуации, в которую его вовлекла неосторожная игра с крыльями.

Он сел на обломок скалы и задумался. У него не было цепких когтей, чтобы лазить по камням, и не было больше крыльев, чтобы лететь по воздуху. Зато у него было нечто гораздо более ценное — человеческая память и разум, способный обобщать, делать выводы из прежних ошибок.

Учитель как-то сказал ему, что безвыходных положений не бывает, все зависит от цены, которую ты готов заплатить для изменения ситуации,.. Сейчас он с удивлением обнаружил, что не может вспомнить, кому именно принадлежат эти слова. Лицо учителя менялось. Оно становилось похожим то на лицо мексиканца, то на лицо Глебова, учившего его приемам древней философской системы. В обоих этих лицах было что-то общее. Мудрость? Уверенность в себе и в будущем? Особое тайное знание? Нет, пожалуй, общими были доброта, сострадание и еще что-то, неуловимо отличавшее их от всех остальных лиц.

Роман встал и подошел к стене. Она была твердой. Она была холодной. Она казалась совершенно неприступной. Но закрытая часть его памяти, раскрепощенная во сне, неожиданно подсказала, что однажды он сумел войти внутрь такого же твердого и нерушимого с виду камня. Правда, там был особый камень. Там была дверь, ведущая в иные миры. Но если попробовать тот же способ: неожиданно, исподволь нырнуть внутрь скалы…

Сделать это надо небрежно, с полной уверенностью в успехе. Может быть, получится и здесь? Он попробовал. Глубокая ссадина на лбу и вмятина в камне

— вот и все, чего он добился.

— Зачем же ты так… — сказал он молчавшей скале. — Зачем? — И снова увидел ту вмятину… Человеческое тело должно быть значительно мягче скалы — откуда же взялась вмятина?

Он попробовал снова. Теперь уже плавно наращивая усилие. Он уперся в скалу плечом и давил так, что хрустнули суставы и резкая боль пронзила плечо, но почти сразу понял, что хрустели не его суставы — хрустела скала.

Материал, слагавший ее, оказался похожим на застывшую пену и лишь снаружи выглядел монолитным и неприступным. Теперь, под сломанной коркой, она легко поддавалась его усилиям. Роман шел вперед, не слишком напрягаясь, лишь выставив вперед плечо, словно нос разбивающего лед корабля.

Он шел сквозь бесконечный хруст и шелест, сквозь облако блестящей радужной пыли и все время думал о том, какими неприступными выглядели эти скалы, полностью прогнившие изнутри, превратившиеся в застывшую мыльную пену. Миллионы высушенных мыльных пузырей — и ничего более.

Он шел и думал о тех, кто до него оказался в таком же колодце и принял этот мираж неприступности за подлинность. Но она оказалась условностью. Чем-то эфемерным, чем-то таким, что превращалось в радужную пыль, если хорошенько нажать…

Когда сумма его усилий превысила сопротивление среды, он выбрался из ловушки.

Чаще всего Роману снился шар, застывший на вершине неприступной горы. Он лез к этому шару, срывался и лез снова. Что-то там скрывалось чрезвычайно важное, он должен был во что бы то ни стало добраться до шара. Но ничего не получалось, шар все время ускользал. То гора вырастала, превращаясь в неприступную скалу, когда до цели оставалось всего несколько метров, то срывалась нога с предательской осыпи, и он с криком — в который уже раз! — летел вниз и просыпался в холодном поту.

Из создавшейся ситуации был простой выход — обратиться к корабельному врачу. Наверняка на лайнере был неплохой медицинский отсек, от его кошмаров не останется и следа, вот только в личной карточке появится новая отметка…

Что они там напишут? Обострившиеся симптомы клаустрофобии? Какая разница! После этого экспедиции ему не видать как своих ушей, его положение и так весьма неопределенно и держится в основном на добром отношении Райкова, но не может же тот без конца тянуть его за собой в нарушение строгих медицинских инструкций!

И Роман продолжал борьбу с ночными кошмарами в одиночку. Ему нужно было во что бы то ни стало продержаться полтора месяца: тогда двигатели переключат на торможение и здесь, на корме, станет тихо… Оставалась еще слабая надежда обменять каюту, но все попытки в этом направлении не имели успеха, тем более что без посещения медиков он не мог толком объяснить, почему, собственно, его не устраивает каюта на корме.